Глава 1. Ирина

Жара, жара, жара.

От зноя гудели крыши домов, в которых изнывали полуголые люди. Само солнце, пропахшее бензином, пряталось за густой пеленой смога.

Ирина шла к Белорусскому вокзалу через Ленинградку, изнывающую от ядовитого смога и истерии беспрерывных гудков раскаленных автомобилей.

Взгляд Ирины привлекла покрытая ржавой пыльцой широкая стеклянная витрина модного бутика.

«Вот где пекло!» – подумала Ирина, глядя на оплывающие лица трех пластиковых красавиц. Волны раскаленного воздуха, поднимаясь вверх, рождали таинственные улыбки на их выпуклых губах. Вот одна из них чуть шевельнула розовой рукой, словно предлагая пестрый шарфик.

– Купите, как раз под цвет, – послышалось Ирине. Невесомые пепельные волосы упали на плечо одной волной.

«Что это? Почему пепельные? Они же гладкие и черные как безлунная ночь! – Блестящие удлиненные глаза взглянули на Ирину с живой насмешкой, но не открывая глубоко спрятанную тайну. – Алла! Это же Алла! Что же, теперь там тебе и место! Хотя нет! Там тобой теперь будут все любоваться, этого ты и хотела всегда. Сучка!.. Боже мой, этого не может быть…»

Ирина испуганно отшатнулась от витрины, оступилась, подвернула ногу. Ремешок, щелкнув, порвался, и белая туфелька слетела с ее ноги.

Ирина беспомощно посмотрела на раскаленную пыльную витрину. Три девушки с пепельными волосами продолжали безнадежно плавиться, казалось, еще немного, и они растекутся бесформенной массой, теряя очертания.

«Какая Алла? Померещится же такое! – И только тут она почувствовала, что стоит голой ногой на обжигающе мягком асфальте. Прыгая на одной ноге, она доскакала до порванной туфельки, нагнулась, подняла и с сожалением осмотрела края разорванного ремешка. – Хорошая подделка под кожу. Скупой платит дважды!»

Жара за последние дни стала невыносимой. Когда в первый день температура превысила высшую отметку за всю историю наблюдений, на это мало обратили внимание. Девчонки в офисе говорили:

«Ну что там? Опять все эти разговоры про всемирное потепление. Сколько можно?!»

Но когда жара стала зашкаливать и на второй день и на третий и так изо дня в день – неделю, вторую, целый месяц, то все это превратилось в настоящее стихийное бедствие. Никто никогда не забудет это самое жаркое лето.

Теперь разговоры о всемирном потеплении все чаще приводили к разговорам о конце света:

«Что ж, может быть, человечество, наконец заслужило это».

«Что?! Уничтожение человечества! Прекрасная идея! Особенно касаясь мужской половины. Будь они прокляты! – радостно соглашалась с ней одна из новеньких сотрудниц и весело продолжала: – А тогда уж и заботиться о будущем больше незачем – все трын-трава; гори все синим пламенем. – И, подкрасив губы, озабоченно заключала: – Но это все скорее планы на отдаленное будущее».

«Маленькая шлюшка! Как она умудряется так ярко краситься и не течь в такое пекло? Кто-то дает ей деньги на дорогой макияж».

Люди искали спасения в любых водоемах даже там, где купаться было запрещено, а то и просто в каких-то лужах с утками и червивой рыбой.

Потом под землей на востоке загорелись торфяники. В конце концов пожары вырвались из-под земли наружу. Восточный ветер беспрестанно гнал смерчи с далеких голых степей и заволок весь город густой горькой гарью пожаров.

«Там, на востоке, в этих голых черных степях, самое лучшее место для Смерти, там она отдыхает, если она вообще когда-нибудь отдыхает. Там, наверное, живут только мертвецы, демоны и эти узкоглазые люди, так похожие на древних идолов, там, должно быть, размножаются фурии ревности. А еще дальше на восток: Таиланд, Сиамское царство, сиамские близнецы… Алла!»

Ирина замечала, что даже всегда веселые дети во дворе, подготовленные самой природой ко всем неожиданностям, теперь ходили вялые и понурые. Детский смех стих во дворах. Улицы города вымерли, передвигаться можно было только в плотно закрытых машинах с кондиционерами. Дико выглядели редкие пешеходы, одиноко блуждающие в медицинских масках, предназначенных защищать горло и легкие от горелого воздуха. Как будто маски могут от чего-то спасти!

Ирина спустилась вниз к подземному переходу, мимо радуги ларьков, где тесно жили пестрые бутылки, пачки и пакетики… На уступах лестницы, ведущей вниз в душную темноту, бессильно урчали дешевые холодильники. Нудно зудящие тучи мух, цвета окислившейся бронзы, кружили над кучами мусора в углах между ларьками. Ирина в одной руке держала порванную туфельку и пакет с персиками, а другой зажимала нос, в надежде спастись от запаха тухнущего мяса, горелой кожицы повисших на грилях кур и прогорклого жира на обмякших столбах шаурмы. Ее начало мутить: что-то кислое, жгучее поднялось к горлу. «Какая гадость!»

Ирина вошла в душную темноту подземного перехода. Жирный засаленный мрамор. Красноватый, мясной, с серыми пленками. Обклеен дрожащими бумажками.

Ирина прочла: «Ищу девушку с высокой грудью для создания крепкой семьи. Фото верну. Павел». «Смешно. Надо Пашке сказать. Хочет он девушку с высокой грудью?»

Сапожник горбоносый и черный, умудренный тысячами лет старик откуда-то из-за Кавказских гор. «Похож на грустного черта», – подумала Ирина.

– Джан, дорогая, что грустишь?

Она молча показала ему туфлю, через силу улыбнулась.

– Для такой красавицы клеить не будем – зашьем. До Тверской дойдешь – там новые купишь.

Старик туго стягивал ремешок и подошву, ловко прокалывая их шилом.

Вздохнул:

– Эх. Не был бы мой сын лоботряс, я бы вас сосватал. Такую невесту ему хочу!

– Почему вы так о сыне?

– Спутался здесь в городе… Какие-то грибы едят – балдеют.

– Сейчас такая новая мода. Завезли откуда-то.

– Как твой мужчина? Любишь его?

Ирина кивнула, глядя в доброе темное лицо.

– Поженились уже?

– Нет… Еще нет!

– Мужчине своему как раз скажешь дорогие купить. Тебе все дорогое надо! За любовь такой женщины…

«Как он сидит в этой коробке, среди вонючей кожи, гуталина и поношенной обуви?!» Ее мутило все сильнее.

Он ударил по туфельке сапожным молотком и передал ее Ирине.

В голове вдруг начался какой-то звон, переходящий в оглушающий гул. Ирина с трудом обула туфельку и, покачиваясь, отошла глубже в духоту подземного перехода.

Там, далеко, на другом конце перехода, в солнечной подкове Ирина увидела женщину, словно ярко залитую подсолнечным маслом. Светясь насквозь, она продавала алые гладиолусы.

«Старуха-нищенка. Волосы как сено». Ирина, покачиваясь, подошла к ней. Сидит на сложенной вчетверо газете. Козьими длинными губами жует клок седого сена. Козье тело усохло. Вся влага скопилась в круглом животе, туго обтянутом чем-то серо-истлевшим, где серый цвет – просто знак нищеты, бездомности, потери всех начал.

Ирина уже почти прошла мимо, но вдруг опять оглянулась, услышав протяжный страдальческий стон.

Старуха кивнула, словно соглашаясь с чем-то. Ноги ее безобразно дернулись. Шея переломилась, голова упала на грудь. Изо рта по подбородку побежала живая черная струйка.

– Помирает… – выдохнула Ирина.

– Пьянь старая! – буркнул за спиной Ирины липкий голос. – Пни ее, чтоб знала!

Она обернулась. Лицо, скрытое медицинской маской от гари. Блуждающие белесые глаза, в глазах несвежая застоявшаяся вода. Ирину градом прошиб пот. Струйки потекли прямо от головы, с затылка по шее, между лопаток, ниже по спине, между ягодиц, промочив трусики.

В этот миг в тело Ирины, разрастаясь, вошла нестерпимая боль, проникая в нее извне, сразу со всех сторон. Боль эта живая и даже зрячая. Она светло, как нечто свое родное, давно знакомое, оглядывала ее изнутри. Она не может заполнить ее всю до конца. Что-то острое ощерилось, преградило путь, не пускает. Ирина с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. «Нет сил вынести, стерпеть… Всё плывёт и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх и желание быть поглощённой в этом безумном вращении. Подземный грот исчезает в пространстве, обрывая корни сознания. Серая пелена на глазах тает и стекает по щекам. Прощай!»

Последнее, что Ирина услышала, был все тот же липкий голос:

– Здоровая молодуха, а так нажралась!

Ирина очнулась. Она сидела на свернутой вчетверо газете рядом с мертвой уже старухой. Кто-то прислонил Ирину спиной к каменной липкой стене.

Дышать нечем.

– Ко мне нельзя, – раздался рядом, прямо в ухо, потный голос. – Куда пойдем? Ко мне нельзя! Баба моя на даче, а кто ее знает. Нюх у нее… – добавил голос с печальным уважением.

Ирина подняла голову. Весь промокший потом лысый мужчина. Ирина тупо уставилась на него непонимающим взглядом. Мужчина с досадой плюнул и пропал в толпе.

Она склонилась набок, пытаясь отодвинуться от мертвой старухи, оперлась двумя руками о заплеванный асфальт, медленно поднялась. Достала зеркальце из сумочки.

«Хорошо, что я сегодня не накрасилась! – Она огляделась вокруг – Белорусский вокзал! Что я здесь делаю?! Куда я собралась? Ах да, в Шереметьево. Или в Новый Иерусалим? Кто-то из моих знакомых купил там дачку у какой-то сумасшедшей. А кто? Не важно! Скорее бежать отсюда, подальше от города. Доеду – вспомню. Лучше на аэроэкспрессе до Шереметьево! Без разницы, в Крюково или в Таиланд, – сесть в электричку. Паша называет их зеленые собаки. Да, особенно в жару там воняет… псиной. А какой сегодня день?»

Когда-то давно начатая здесь помпезная стройка совсем зачахла. Какие-то турки или арабы только и успели что вырубить старинные деревья и снести памятник вечно унылому Максиму Горькому. Потом здесь лишь изредка появлялись все те же турки-арабы и растерянно блуждали в пыльном мареве, копошась в строительном мусоре, но сейчас и они исчезли.

У вокзала в раскаленном мареве вместо одиноких прохожих, походивших на призраков в своих медицинских масках, роился целый карнавал пестрой, разношерстной толпы пассажиров и разомлевших торговцев. Унылая печать безнадежности на всех лицах.

Потеки краски на макияжных масках женщин, приехавших в Москву издалека.

Накрашенные как для праздника, на котором можно спрятаться от тоски за маской из нарисованных губ и глаз.

Она вдруг вспомнила карнавал в Рио-де-Жанейро:

«Я тогда потеряла Павла в сумасшедше орущей толпе. Повсюду потные, раздетые до пояса мужчины и почти голые женщины в накрашенных прямо на лица масках. Все поют и бешено отплясывают что-то африканское.

Меня вытеснили в темный душный переулок, ведущий в мертвенно тихий дворик, увешанный сохнущими белыми простынями. И вдруг прямо на меня вышел молоденький негр в белых штанах с голым точеным торсом с иссиня-черной лоснящейся кожей.

Он шел, блаженно улыбаясь, в сумерках сверкали белки его широко открытых глаз и белые зубы. Он смотрел мне прямо в глаза, а с лица не сходила застывшая, как маска, улыбка. Я подумала, что он нападет на меня, и страшно испугалась. Но когда я опустила взгляд, то заметила, что он держится за правый бок и по пальцам ручьем течет красная кровь. Кровь уже промочила его белую штанину и стекала в белый ботинок. Я поняла, что эта «маска» на лице была не улыбка, а гримаса боли. Тогда я испугалась еще больше. Никто из толпы не обращал на него внимания. Я прижалась к стене, а он, уставившись в пустоту, прошел мимо, и, покачиваясь, скрылся в глубине двора, укутавшись в развешанных там белых простынях.

Я кинулась обратно в толпу. Повсюду грохот ритуальных барабанов, какофония трещоток и свистков, дурманящий, удушающий, тошнотворный запах жареной свинины, оскалившиеся лица и маски.

В свою гостиницу я добралась только к ночи. В вестибюле сразу же увидела Павла. Нервно размахивая руками, он что-то бурно объяснял улыбающемуся негру-полицейскому в ослепительно-белом мундире, как у какого-то принца из сказки.

Обернувшись и сразу заметив меня в очумелой разномастной толпе туристов со всего мира, Павел бросился ко мне. Осмотрел, всю ощупал – цела ли я. Крепко обнял, поцеловал и принялся ругать.

Мы тогда были счастливы, как больше никогда позже.

Мы были там с Павлом прошлой зимой. Нет! Прошлой зимой мы были в Таиланде. Нет! Нет! Лучше не вспоминать – в Таиланде мы встретились с Аллой. Странно – раньше я думала о ней все время, беспрестанно, неотрывно, а сегодня вспомнила в первый раз. Все равно Паша мой. Навсегда!

Павел, Пашуля, Паша – такое мягкое пушистое имя, а ему почему-то не нравится. Он почему-то не любит, когда я его называю Паша, на каком-то языке, говорит, это плохое слово. А мне нравится – Паша. Я все равно так и зову его, но только про себя. Он тонкий, тонкий, как струна».

За спиной раздался голос:

– Иришка!

«Павел?! Что он здесь делает? Теперь все будет хорошо – туфелька-то к удаче порвалась. Как раз домой меня подвезет», – обрадовалась Ирина.

Она скомкала и спрятала билет на аэроэкспресс глубоко в сумочку.

«Пашка… Я люблю каждую его ресничку, каждое дыхание».

– Ну! Садись же!

– Что ты здесь делаешь?

– Встречаю тебя, дуреха.

– А какой сегодня день?

– Пятница, пятница! Мы же договорились!

«Действительно – дуреха. Забыла. Как я могла забыть? Куда я собралась?!»

– Чего так долго? Я же сказал тебе: пятница, ровно в три. Ну, садись!

– Там старуха померла, – растерянно проговорила Ирина, словно оправдываясь.

– А-а! – Павел кивнул, как будто давно знал эту старуху и знал, почему она умерла. Даже с каким-то равнодушным удовлетворением. – А что я тут как на сковородке жарюсь, тебе наплевать?

Ирина села на горячее и липкое, даже жидкое от жары сиденье. Он внимательно посмотрел на нее, погладил коленку. Она содрогнулась от этого поглаживания. И тут же перед ней закружилась площадь, нищие бродяги, чемоданы, сумки, тонкие руки, груди, цветастые бутылки. «Нет. Правда, будто ждал меня. Как это может быть? Даже не спросил, куда мне надо. Хотя не все ли равно. Еду и еду со своим Пашей…»

Ирина подставила щеку перегретому ветерку.

– Много горящих путевок продала сегодня?

– Горящих? – не сразу поняла Ирина.

– Разлетаются люди? В Гаити еще никто не летит? Превратят их там в зомби…

– В Египте, говорят, мумии оживают.

– Ха, ха! Смешно, – сухо откликнулся Павел.

«А! Ну, да. Я продаю горящие путевки в турагенстве. Ирина вспомнила яркие проспекты: Турция, Египет, Таиланд… опять Таиланд».

– Так их и не осталось вовсе… Горячих. Расхватывают все. Даже на Мадагаскар. Народ бежит из города куда угодно. В авиакассах очереди, как в старые времена.

Еще недавно она сидела за столом в пусто-просторном кабинете. Двойная дверь, глотающая шум. Там, за дверью, такой недосягаемый, и для нее тоже – Павел. Ее все мучило, что из-за этой двери никогда нельзя было услышать, о чем и, главное, с кем он говорит по телефону. Подслушивать с параллельного было страшно, опять же из-за него, из-за Паши. Крупное агентство недвижимости.

– Подождите, пожалуйста. Павел Евгеньевич занят. Сейчас не может. Посидите пока. Подождите! Присядьте! Подождите! Присядьте, пожалуйста…

Мимо топ-топ-топ пробегала грибная Шурочка. Мордашка круглая, хорошенькая, на щечках розовый пушок.

Видно, лечилась от чего-то мужскими гормонами. В глазах невесть как туда попавшая небесная лазурь. С низкой посадкой, ноги крепкие, сырые, в грибной шелухе, в мягких завитушках. Носит Паше бумажки, контракты и домашние пирожки с капустой. Гремит фольгой.

«Я его ревновала ко всем девкам без разбора. Сходила с ума. Вены хотела вскрыть. Сторожила в подъезде, пряталась.

Бросишь меня. Уйдешь к рыжей Вальке с ее сдобной, хорошо пропеченной грудью. Смеется, раскачивая груди, прикрыв рот ладонью – все никак не может выпавший зуб вставить.

Элка. Под девочку-подростка работает. Высокий топик. Голый плоский живот с пирсингом в пупке. Лепечет свой сленг, будто вчера говорить научилась.

Пашка смеется: до чего ты ревнючая.

Все началось после их поездки в Таиланд. Обычный вроде бы день. Только в окна летел тополиный пух, скатываясь по углам на полу живыми рыхлыми комочками. А у Ирины от аллергии слезились глаза, лицо опухло, зудело везде, першило в горле и гудело в голове. Пробежала Шурочка. К сочным ногам прилипли пушинки. Возле двери наклонилась, ловко смахнула пух с крепких ног. А вот за ней вошла Алла. Как гром с ясного неба».

Не спрашивая Ирину, уселась на мягкий стул. Закинула ногу на ногу.

Ирина, едва сдерживая внезапно охватившую ее тревогу, сглотнула густую слюну и кивнула. Алла равнодушно кивнула в ответ. Не узнает. Ирина попыталась напомнить:

– Таиланд?… Мы там встречались.

– А. Ну, да. Может быть. – холодно произнесла Алла и отвернулась к окну.

Теперь у Ирины было больше времени рассмотреть ее, чем тогда ночью в Таиланде.

Волосы одной волной мрака обливают плечо. Вжик – по волосам прокатывается колючая звездная искра. Глаза задернуты черным бархатом.

Изящная модильяновская шея, как будто прозрачная. Рука так и тянется к ее шее, то ли для того, чтобы ласкать, то ли чтобы придушить.

Ирина только теперь разглядела тонкий розовый шрам, витой шнурок вокруг шеи. Впрочем, он был старательно спрятан под серебряными цепочками и шарфиком с люрексом.

Даже не думая спросить Ирину, сразу закурила длинную тонкую сигарету. Запахло ментолом и еще чем-то.

Ирина проглотила комок в горле.

– Простите, Павел Евгеньевич сейчас занят. Что у вас?

– Новый контракт.

Ирина не сдержалась:

– Он сейчас не может.

Алла не обратила на нее никакого внимания. Будто не слышала.

«Нет, он может, может. Еще как может! Сам вышел, наклонился, сейчас лизнет ей руку. Шурочка примчалась. Две чашечки кофе и конфеты. Тоже разволновалась. Идиотка, уставилась прямо на нее, с окаменевшим лицом, из круглого ставшего вдруг квадратным, и стояла оцепенев, пока Павел не сбагрил ее».

Ирина отвернулась, опустила потяжелевшую голову, густая кровь пятнами выступила на лице, но спиной чувствовала еще больше, чем видела глазами. «У Паши красивые зубы, надкусывает конфету, а сам смотрит не отрываясь на эту сучку с головой, облитой нефтью».

И вот теперь Ирина в турагентстве продает горящие путевки во все концы света.

«Как быстро доехали! Ну да, Павлушин дом. Привез меня к себе. Даже не спросил, куда мне надо».

В квартире Павла старинный черный рояль, оставшийся еще от деда. Даже когда рояль закрыт, все равно слышен слабый гул натянутых струн. Испанская гитара в углу – детское увлечение Павла.

Окна и широкая дверь на балкон завешаны белыми шторами из тонкого тюля. Белая пелена висит омертвело, не шелохнется – ни ветерка, ни сквознячка, ни дуновения. На стене голова антилопы и африканские маски – это Ирина сама привезла ему из Кении.

«Там есть национальный парк Суренгети. В жаре, по раскаленной саванне несутся стада антилоп, поднимая облака пыли, тяжело топают свирепые носороги, ревут слоны, мечутся, припадая к земле, львицы и приносят льву куски разорванной антилопы, а он себе прохлаждается, развалившись в тени под деревом. Почему же так?»

Ирина вздрогнула от резкого голоса Павла:

– Жрать хочу! Что в пакете?

– В пакете?… Персики.

Павел нетерпеливо раздвинул пластик и по-хозяйски запустил руку в глубь пакета.

– О! И папайя!

– Откуда там взялась папайя?!

– Это для меня. Это я люблю папайю. Ты мой котенок! – Он заметил ее удивленный взгляд. – Ты сама меня приучила к ней в Таиланде, мол, потенцию повышает. Молодец, что не забыла! Помнишь!

– Не забыла. Помню, – тупо повторила за ним Ирина.

Косо, хитро глянул на Ирину, смачно надкусил плод, вытер сок с подбородка. Оглядел свои руки, словно готовя их к какой-то драгоценной работе.

– Ну! – нетерпеливо оглянулся на Ирину. Солнце уронило ему в глаз острый осколок. Он смахнул его, и осколок со звоном разлетелся вдребезги.

«Это у меня в голове звенит…»

Он протянул к ней руки. Она попятилась.

– Ты знаешь, последнее время я стала вспоминать странные вещи. То, что было недавно… ну, в этот месяц, как-то не очень помню, будто черное пятно. А все остальное… как если бы в голове сто прожекторов включили, кроме этого пятна, все перед глазами ярко, отчетливо, как запах грозы.

Он повалил ее на кровать, начал стягивать трусики. Ирина попыталась удержать его руку.

– Самое радостное – это о нашем лете в Крыму. В Коктебеле был летний кинотеатр. Представляешь? Летний кинотеатр в жаркую южную ночь. Меня родители не пускали туда одну, но и сами в кино не ходили – мать почему-то считала это чем-то плебейским.

– Да уж! Помню твою мамашу! – ухмыльнулся Павел.

Ирина ласково прижала палец к его губам.

– Зато во время киносеансов они любили прогуливать в парке и, конечно, я с ними…

Павел начал расстегивать ей лифчик. Она попыталась его удержать:

– Прости! Мне плохо!

– Тебе плохо!? Ах ты, притвора! Сама говорила, что это всегда можешь и для этого дела тебе никогда не бывает и не может быть плохо! Весь месяц напролет, даже когда другие бабы скисают.

– Я так говорила?

Он с искаженным лицом начал копаться в одежде, как собака ища чего-то в своем и в ее теле, и тупо вошел в нее. Проникая все глубже и глубже в ее безвольное распластанное тело, он властно улыбался, нависнув над ней. Начались ритмичные движения вглубь. «Эта властная ухмылка. Он таким никогда не был! Я не выдержу! Потолок над головой. Теперь нет потолка… Еще, еще…»

Наконец с блаженным стоном он отвалился с нее, откинулся на спину, с хрустом в лопатках вытянулся. Лениво лизнул ее в щеку.

– Люблю когда ты мокрая. Вон капельки как ртуть. Грудки скрипят. Знаешь, твоя покорность меня возбуждает. В твоей показной безвольности скрыта какая-то другая воля. В сущности, ты развратна до предела. Я только не сразу разгадал.

Он приблизил к ней лицо, зрачки растеклись. Ирине показалось, что лицо Павла сделано из чего-то сочно-хрупкого, как мякоть арбуза.

Ирина испуганно вскинула на него глаза.

– Ты моя кошечка. Знаю, знаю: все твои игрушки мне одному. А вот своей изюминки в конце ты меня сегодня лишила. Пожадничала!

– Чего?

– Самого того – маслины в мартини. На самом донышке. В глубине. Самое вкусное. Ладно, ладно, не смотри на меня так! На этот раз прощаю.

Ирина натянула на себя уголок простыни. Вся мокрая.

«Жара, жара…

Что с ним такое? Всегда был нежный. А сегодня просто изнасиловал. Как будто это не он, а кто-то чужой».

Павел повернулся к ней спиной, и по его дыханию, ставшему тихим и ровным, она поняла: он уснул. «Какие у него острые лопатки, совсем как у мальчика. Можно прижаться к нему. Нет, жарко… Буду просто так смотреть на него. Такой любимый, такой родной».

Мягкая усталость потянула ее в сон. Волна за волной. Они накатываются на нее, еще и еще, одна за другой. И на каждой волне покачивается улыбка, страшная, беспощадная улыбка ее матери…

Ирина открыла глаза. «Приснится же такое! Мать в больнице перед самой смертью улыбалась одной половиной рта… Но тоже улыбка.

А тогда летом в Коктебеле они жили в старинном особняке. Мать всегда мучительно долго собиралась на вечернюю прогулку. Кто ее мог там оценить, в темных аллеях? Ночью! Прихорашивалась, привычно любовалась собой перед зеркалом в неге своей ослепительной красоты, предвкушая эффект разрешенного ожидания. Это тянулось бесконечно долго, нарочито бесшумно, без извинений и пояснений – сплошная пытка для Ирины. В это время они с отцом сидели на белой мраморной скамейке. А время тянулось так невыносимо медленно и больно, раздавливая сердце маленькой девочки, страшное как сама вечность, страшно, как это бывает в детстве.

Собственно, тем мать пытала, наверное, не Ирину, а отца, но больно было именно ей. Она с раннего утра узнавала от горничных название фильма для этой ночи: «Унесенные ветром», и в своих фантазиях по одному названию уже представляла себе скрытую от нее тайну этого фильма. И теперь поздним вечером, словно сидя на иголках, беспрестанно оборачивалась на старинный, обветшалый в морском воздухе белый особняк и со страданием в глазах смотрела на окна их комнат, там, где должна была быть ее мать. Сеанс уже начался, над деревьями плыло облако чарующей музыки.

Зато отец ее, напротив, сидел мечтательно и тихо, как блаженный. Он безумно, до смерти любил мать и даже после того, как уже много лет делил с ней постель, каждый вечер, как в первый раз, ждал ее снисходительного согласия.

И вот ее выход. Открывались двери старинного особняка. В проеме, освещенная теплым желтым светом из вестибюля, появлялась мать. И с ее появлением даже сам старинный особняк менялся на глазах, он уже не казался таким ветхим, а превращался в волшебный замок. Морской бриз освежал воздух вокруг. Она пестрым крылом шелковой шали укрывала плечи. Отец брал ее под руку, а Ирина плелась за ними следом.

Они все ближе подходили к полукруглому амфитеатру, и тогда для нее начиналось настоящее чудо: из амфитеатра, а может быть прямо с неба, на нее изливалась волшебная музыка, выстрелы, конский топот и голоса прекрасных мужчин и женщин.

– Что с твоими волосами? Тебя надо остричь наголо, – со своей страшной, обольстительной и леденящей улыбкой говорила мать.

– Не надо… – до дрожи пугалась Ирина.

Она боялась взять отца за руку, чтобы, не дай бог не помешать его с матерью ритуальному променанду, и от этого страха еще с большей жадностью прислушивалась к голосам этих героев из темноты.

Она слышала голос той прекрасной женщины. Ирина не видела ее, но чувствовала, как она прекрасна, как эта серебряная луна у нее над головой, с черными волосами ночи, усыпанными звездами.

А здесь внизу, с ветвей деревьев вокруг белых стен амфитеатра, как стайка диких обезьянок свисали мальчишки, которые на могли купить билеты. Смуглые, худые, в одних трусах, выгоревшие на солнце волосы. Некоторых из мальчишек она видела раньше – крымские татарчата из соседней деревни. Все они с жадностью, замерев, во все свои раскосые глаза смотрели через забор на экран. Ирина иногда завидовала им, что не может залезть на дерево, без разрешения родителей, и увидеть эту прекрасную женщину.

Когда, согласно точно рассчитанному матерью времени, они возвращались назад, зрители уже покидали кинотеатр. Навстречу им попадались знакомые из старинного особняка. Они вежливо, некоторые, как казалось Ирине, даже заискивающе здоровались с матерью. Она в ответ слегка кивала им.

Мальчишки сыпались с веток деревьев и из-за стволов строили Ирине рожи.

А она была полна грез и ярчайших впечатлений от всего того, что она так и не видела на экране.

Толпа зрителей редела, растворяясь в черных переулках, ведущих к их домам. Став взрослой, она никогда не пыталась посмотреть этот фильм. Ее фантазия давала ей гораздо больше, чем любой гениальный режиссер. И эта женщина, унесенная ветром, всегда была с Ириной.

«… Незавершенность! Пробуждает воображение. Пробуждает воспоминание! Именно незавершенность!»

Павел вдруг глубоко вздохнул, зашевелился и повернулся к Ирине.

– Как я крепко уснул! Как провалился.

Она, приподнявшись на подушке, застегнула лифчик, дотянулась до сумочки, скомкав, спрятала туда трусики и снова легла на спину.

– Я тоже уснула. Видела сон…

Павел дотянулся до пакета, достал персик, с наслаждением надкусил. Не вытирая мокрые от сока губы, наклонился над ней, поцеловал.

– Ты мой персик!.. Я же тебя просил не подбриваться.

– Я никогда не подбриваюсь. О чем ты говоришь?

Павел рассмеялся, давясь смехом, спросил:

– А кто же тогда это делает? Точно, не я – я бы такое запомнил! Ты моя секс-машина.

– Я не знаю, как это принимать.

Ирина поднялась на подушках.

– Что с тобой сегодня? Пятница? Просто тебя не узнаю. Из-за той старухи, что ли? Да пусть они там все передохнут… – Павел откинулся на подушку. – Все равно я тебя люблю. Потому что ты все чувствуешь. Я ничего от тебя не скрываю. Знаю, ты поймешь. Что мне делать, если я такой? Скажешь: эгоист. У вас одна песня. Всю жизнь такой. Только, думаешь, мне легко? Натура такая проклятая. А ты все поняла, отказалась от себя, смогла. Думаешь, я не ценю? – Он широко зевнул. – Что-то в сон потянуло. Может, поспать еще?

Зазвонил телефон. Павел приподнялся, обреченно вздохнул, перекатился через ее голое тело.

– Алло! – сел в кресло вялый, расслабленный. – Да. Привет. Возьмите бумаги на столе. Да нет, все нормально. Устал что-то. Хорошо. До завтра…

– Алла?! – задохнулась Ирина. Почувствовала на голом бедре горячий лоскут солнца. Защищаясь, натянула на себя простыню.

– А-а? – приподняв брови, с холодным недоумением посмотрел на нее Павел. – Не понял.

Она, обмирая, повторила шепотом:

– Алла?.. – темный омут. Она погружается туда, где нет дна.

– Заладила: «Алла, Алла». Сама же все отлично знаешь. Какая у тебя манера появилась, спрашиваешь, а сама знаешь.

«Что я знаю? Что я должна знать? Ничего я не знаю…» Ирина со страхом посмотрела на него.

Павел перекосил рот долгим, глубоким зевком. Улегся рядом, подсунул руку ей под голову.

– Пропала Алла. Алла пропал-ла. Из милиции приходили – я их на Шурочку Грибную скинул. Надо от этого держаться подальше.

«Как это пропала? Что он говорит? Она же вчера звонила. Ну да, вчера». Ирина взяла трубку, привычно по-деловому представилась:

– Ирина.

– Кто?

Голос Аллы. У Ирины перехватило дыхание. На том конце невыносимо долгая пауза.

Потом:

– А, это вы.

Алла с садистской радостью мучила ее:

– Две путевки на Мальдивы. В бархатный сезон.

Тогда лицо Ирины опять покрылось этими омерзительными багровыми пятнами, она ответила:

– Там всегда бархатный сезон.

Алла леденяще холодно, не презрительно – равнодушно:

– Что? А, ну да. Постарайтесь, чтобы у нас потом не было нареканий!

Теперь кровь, наоборот, оттекла от головы.

– Постараюсь.

– Я жду. – Повесила трубку.

«Паша что-то шепчет, а я не слышу».

– Ты… Такая родная. Вся моя, собственная.

«Алла… Волосы черные, словно выкроены из одного куска. Зубы блестят, мелкие, острые, осколки мрамора. Манит, манит, уводит у меня Павла.

Как увижу ее, сразу цистит. Без конца в уборную бегаю. Я ее убиваю все время, всегда, бесконечно. Что бы ни делала, как бы ни старалась отвлечься – я ее убиваю. Ночью в темноте лежу, во мне только одно: чем, как?

У нее кожа гладкая, бледная, в зелень отдает. Будет лежать в гробу, и тогда будут ею любоваться. А Павлуша смотреть не будет. Он не любит покойников, он их боится. Я знаю. Не сплю. Только об этом думаю. А сегодня… Что я делала на Белорусском?»

– Что с тобой, котенок? – ласково спросил Павел. Он стоял перед ней, не смущаясь своей наготы. Не чувствуя ее, не замечая.

«Я видела, как Алла его целовала. Втягивает в себя. Облила ему плечо черными волосами. По ним сбегали искры. Руки у нее мягкие, гибкие, без костей. Как змеи. Она его задушит.

Что он сказал? Говорит, она месяц не звонила. Как же так? А Мальдивы? Я же сама слышала голос Паши в трубке у нее за спиной: «Иди ко мне…» Вчера. А сейчас он говорит: пропала».

– Пошли кофе пить. – Павел потянул ее за руку. – Ну, вставай! Хватит валяться.

– Подожди! Платье надену. – Ирина старалась не глядеть на его наготу.

– Зачем? Жарища такая… – Павел стянул ее с тахты, развел в сторону руки, усмехнулся, любуясь ею. – Боишься меня. Ушки прижала. Прямо котенок, да и только. Мягенькая, послушная, и вдруг такое!.. – Он рассмеялся тонким смехом. – Женька просто обалдел, орет: «Тициан! Нет как его? Рубенс». Ну, положим, на Рубенса ты не тянешь… Скорее вакханка. Н-да, впечатление было! При свечах… Я заметил, голое тело, если немножко вспотеть, отражает свет. Особенно живот. Все очумели.

Он, ласково поглаживая, провел руками по ее бедрам.

– Ты что? – Ирина отшатнулась, мучительно стараясь понять, о чем он говорит.

«Нет, надо молчать. Выпытывать осторожно. Что при свечах? Вывалился какой-то кусок жизни. Надо вспомнить. Еще подумает, что я сошла с ума».

– Твой день рождения! – Павел не мог сдержать самодовольной улыбки. – А какие розы я тебе купил, уже забыла?

«Непрерывный звон в ушах. Ноги – подгибаются, лапша вареная, того гляди, грохнусь».

– Ты чего раскисла? – Павел пристально посмотрел на нее – Идем на кухню! Тебе сейчас кофе в самый раз.

«При свечах… День рождения. Чей день рождения? Кто голая?»

Ирина прошла на кухню, присела на краешек покрытого кожей высокого табурета. Павел поставил перед ней чашку кофе.

Со вздохом приятной усталости опустился перед ней в низкое кресло. Закинул ногу на ногу, пошевелил голыми пальцами. В руке чашка кофе. Усмехнулся, заметив, как она опустила взгляд.

– Что с тобой сегодня, котенок?

«Мальдивы… бархатный сезон. И сквозь щелчки телефона голос Павла: «Иди ко мне. Хватит трепаться, плюнь!»

Две чашки кофе на столе. Раскачиваются белые шторы. Где-то я это уже видела? И почему мне так страшно?

– Эй, далеко улетела? – окликнул ее Павел.

«Что со мной? Я так четко начала вспоминать далекое прошлое, а из этого месяца ничего не помню. Жара. Нет. Нет. Что-то другое».

Натянула платье. Туфли. Перевела дух с облегчением.

Со всей силой отчаяния и мольбы заглянула в глаза Павлу:

– Паша, правда. Павел, мне очень надо. Прошу тебя. Алла была у тебя вчера? Она от тебя звонила? Я слышала твой голос!

– Вчера?! – Павел в досаде хлопнул себя по голой коленке. – Аллы больше нет! Все знают!

– Как… нет? – растерянно прошептала Ирина.

Павел резко поднялся с кресла.

– Ну знаешь… Хватит, надоело! – Взгляд чужой. – Это уже не смешно. Мало ли что могло случиться с человеком. Такое время. А у тебя все шуточки. И вообще… тебе действительно лучше идти.

«Да, да, была у тебя. Она остается у тебя, когда захочет. Ей можно. А мне – когда ты позволишь, позовешь».

– Что ты глядишь своими голубыми глазами? Кончай дурить! Поезжай к себе, поспи. Я тебе сам позвоню… Потом.

Она спустилась по лестнице вниз на улицу. Оглянулась. Подняла глаза, посмотрела на балкон Павла.

«Надо вспомнить! Надо все вспомнить! Но что именно вспоминать? А вдруг это будет что-то плохое, ужасное?!»

Протянула руку. Остановилась дряхлая машинка. Рухлядь. За рулем тот же черный сапожник с Белорусского, только на сорок лет моложе и лицо налито злобой.

Села на рваное сиденье. Откинулась на спинку. От жары в машине воскресла какая-то древняя вонь. Выпрямилась, как ужаленная.

– К тебе нельзя? За бесплатно возить буду. Ты женщина, что надо. Мечта. Пахнешь хорошо, намытая. Не то что эти… Мусор всякий с электричек.

«Вот ведь подлюга! Козел вонючий!» Выскочила из машины как ошпаренная, со всей силы хлопнула дверью.

Вслед наглый окрик:

– Эй ты, сучка, полегче!

Еле отдышалась, не оборачиваясь, свернула к реке, надеясь найти там хоть остатки прохлады. Но от воды тянуло только запахом болотной гнили.

Проходя по теневой стороне полные безжалостного солнца перекрестки, наконец дошла до метро.

Площадь Революции. Из-за жары и пожаров на востоке в метро непривычно пусто.

«Надо все вспомнить! Но как?»

Она шла по станции одна. Чертоги сиамского царя. Темного царя. Там, где нет разделения на добро и зло. В нише застывшая в камне девушка. Партизанка в ватных штанах, с гранатой за поясом устало наклонила голову. Жарко ей. Настороженно застыл бородатый бронзовый старик в тулупе. Вот бронзовый пес тяжело дышит разинутой пастью. Ирина почувствовала, что сейчас упадет. Что ей мерещится?

Она обессиленно опустилась на теплую мраморную скамью. В голове беспрестанно звенит одно и то же: «пропала Алла, Алла пропала» – и дробь каких-то далеких барабанов.

Город – это кольцо смерти – секс в его середине…

Внутри нездоровые завсегдатаи баров, казино, коммуналок, дорогих отелей, общаг, борделей под светлыми аркадами, которые никогда не потускнеют на бесконечных улицах с умирающими деревьями.

Темные страсти ночного города, сжатые в пружину, вырываются наружу. Пружина разжимается. Каждый здесь сам за себя. Ей одной отвечать за все.

Если бы она только знала, где этот потерянный месяц.

 

Глава 2. Подозрение. (Обвинение)

«Пропала Алла. Алла пропал-ла.

Какая пылища дома! Откуда столько пыли?

Мелкие следы по столику наискосок. Мышь грызла старое печенье. Они тут разгулялись. Их полчища трясли тут свои пыльные шкурки. Все загадили, тут и там черные сухие зернышки.

И все это за одну только ночь?!»

На Ирину опять навалилась полная дурных загадок тоска. «Что-то не то, не так. Не сходятся концы.

В обморок хлопнулась у «Белки»! И с чего меня туда занесло? А Паша как там очутился? Случайно, конечно. Просто совпадение. Бывает.

Мертвая старуха, изо рта клок сена. Пропала Алла. Господи, да что это со мной? У меня от жары крыша поехала. Кого спросить? Наталья!»

Ирина кинулась к сумочке, достала мобильный телефон, начала торопливо нажимать кнопки с цифрами.

«Словно свежим ветерком повеяло. Наташка, Натуля моя. Серые серебряные глаза, с перламутром. Уголки глаз бледно-розовые. Кожа свежая, как у девочки… Мобильный не отвечает. А вышла замуж за Женьку. Нашла сокровище. Хотя бабы от него без ума. Гладиатор, дешевка. Подбородок с ямочкой. Наталья идет, все на нее оборачиваются. Ноги длинные, упругие. Женька подхватит ее на руки и носит по комнате. Она закинет ему на шею локоть, прижмется. А тот высунет язык: «Ха-ха, никому не отдам. Мое серебро».

Наташка хирург-гинеколог. Баб потрошит. А ей бы манекенщицей на подиуме».

– Натуля, это я.

Тишина в ответ. Не пустота. Слышно, как дышит. Круглые глотки воздуха.

– Это я, Натуля. Слышишь?

– И ты смеешь мне звонить?! – Задыхаясь, давясь. – Смеешь? После того.

Шваркнула трубкой. Так и телефон недолго разгрохать.

Сквозь гудки и треск пробился голос, тонкий, скользкий, словно кто-то пищит, высунувшись из щелки. Ничто не может скрыть едкой насмешки, ехидства в каждом слове. Но и осторожничает, опасается вроде.

– Эти беспрестанные телефонные разговоры доходят до нас только как шум и пение. Так вот, единственное, чему можно верить, – это шуму и пению, они настоящие. Все остальное – обман…

Ту-ту-ту

Ирина выключила телефон. «Черт с ними, чей-то чужой ненужный разговор».

В тоске уставилась на полные неподвижной духотой белые занавески.

«Я уже устала не понимать. Ну, с чего Наташка-то взбесилась? Пыль надо вытереть. Откуда столько пыли?»

В руке задрожал телефон. «Опомнись, дуреха моя!»

– Наташа, Натуленька, ну что случилось?

– Это я!

«А-а. Паша. Родной голос. До чего родной. Сам позвонил. Беспокоится обо мне. Пропала Алла. Только бы не скоро опять заявилась. Да всплывет еще, куда она денется!»

– Котенок, там у тебя моя рубашка должна валяться. Жалко…

– Рубашка? – повторила Ирина, помедлив. – Погоди, какая рубашка?

– Та, что из Таиланда зимой привезли. Она легкая, как раз сейчас бы носить. Я у тебя на дне рождении пиццу с помидорами на себя опрокинул. Так, наверное, рубашка и валяется, пока ты у меня жила. Посмотри! Может, отстирается.

– Пашенька, прости, плохо слышно, – растерянно проговорила Ирина. Она все слышала, но не могла ничего понять. – День рождения? Какой день рождения?

– Твой, твой, чей еще? – уже с раздражением, со скукой. – Что ты никак не врубишься? Мадам тебе орхидеи принесла. Слушай, я только сейчас сообразил. Это ей кто-то из клиентов преподнес. А она тебе. Точно, я с ней танцевал, а она мне рубашку салфеткой оттирала.

– Пицца… Орхидеи… – бессмысленно повторила Ирина, оттягивая время. – Ну да, ну да.

– Я ее в корзину для белья забросил, – уже торопясь, проговорил Павел. – Я бы ее завтра надел. Ну, пока, котенок, до вечера.

Положил трубку. Ирина стиснула виски. Ей захотелось диким криком отбросить от себя весь этот бесконечный день, все, в чем она до удушья запуталась. Изо всех сил обхватить Пашу за шею, прижаться к нему лицом и шептать без конца: «Я ничего не понимаю. Объясни мне все, твоей дурехе!

Для меня нет большего счастья, чем быть с тобой всегда, без конца, без края, только о том и мечтаю, раз тут, на земле, нет спокойного угла для нашей любви, ни в городе, ни в Таиланде, ни в Африке, так лучше нам найти могилу, глубокую и тесную, и мы с тобой обнимем друг друга крепче тисков, я спрячу голову у тебя на груди, а ты у меня, и никто никогда нас больше не найдет.

Я жила у Павла! Господи, какая пицца? Мой день рождения. До него еще целый месяц. Орхидеи. Как ты мог танцевать с Мадам? Она и не была у меня никогда. Ни разу. Этого не могло быть. Этого не было. Так с ума сойдешь».

Ирина с опаской прошла к корзине с бельем. Замерла, до боли прикусив губу. На самом верху лежала рубашка Павла, пестрой тропической расцветки, та, что она сама выбирала ему в Таиланде. Вся измазана бурыми застаревшими пятнами. «А это что под рубашкой? Чье-то платье. Не мое. Два тигра. Вместо глаз – алые бусины. Я бы такое сроду не купила. Это чужое платье. Откуда оно здесь? Орхидеи? Танцевал с Мадам?»

Ирина словно увидела тонкую руку. Мягкую, без костей, руку Аллы. Рука тянется, тянется, подает Ирине черное платье с тиграми.

Ирина с тоской обвела глазами комнату, пытаясь оживить намертво погасшую память, оживить эти призраки, заставить их дышать, двигаться в обнимку под музыку.

«День рождения. Мой день рождения. А кто приходил? Неужели и Алла была? Какое сегодня число? Я все перепутала».

Звонко шлепнула тапками, быстро сбежала по лестнице вниз к почтовому ящику. «О-о! Сколько рекламы скопилось. Счета, счета».

Вернулась. Упала в кресло. Сердце как будто кто-то ножницами стрижет. Вжик, вжик. «Июль, июль! На всех счетах равнодушными буквами АВГУСТ: тринадцатое, десятое, пятое. Но ведь я знаю точно: сегодня седьмое июля. Паша сказал «пятница», седьмое! Мне надо в офис. Горящие путевки зависли. Нет, я уже с работы. Что со мной? Больна? Нет! Я здорова. Розовые руки, паучок синяка выше локтя… Откуда синяк?»

Белые занавески, полные перегретого воздуха, туго надулись парусом и вплыли в комнату. Потом провисли, опадая.

Шевелясь, окутали кресло, чью-то голову, плечи, квадратные колени.

– Ай! – Ирина в испуге отскочила, прижав черное платье с тиграми к груди.

Там, в кресле, кто-то сидит. Вот две ноги в черных начищенных до блеска ботинках. «В такую жару ботинки!» Большая широкопалая рука появилась из-под занавески, с некоторой досадой отвела складки тюля в сторону.

Плоское лицо из чего-то мягкого, словно из воска. Желтоватое, отечное, расплывчатое. Волосы белесые, зачесаны назад.

– Простите великодушно. Дверь была открыта, вы бегали за почтой, а я поднялся на лифте. Позволил себе зайти. – Голос спокойный, гладкий, будничный. – Разрешите представиться, Николай Андреевич. Вот документик. Полюбопытствуйте!

Ирина судорожно проглотила сухое дыхание. «Кто он? Зачем? Остальное потом, потом…»

Николай Андреевич помял руками податливо мягкое лицо. Вылепил из него что-то поприличнее, интеллигентно-усталое. Открыл черно-синюю книжечку с твердыми уголками. Привычно вздохнул. Чуть помедлил, держа книжечку открытой. Убрал в карман. Все без спешки, без суеты, с любовью к самому действию.

Ирина, затаив дыхание, уставилась ему в лицо.

– К сожалению, заранее знаю: мой визит, так сказать, не вызовет радости. – Словно извиняясь, развел руками. Пальцы тупые, грубые, выпуклые ногти. – Но это не отнимет у вас много времени. У меня всего несколько вопросов – долго вас не задержу, Ирина Николаевна.

«Из органов, – обмерла Ирина. – Оттуда. Это только говорят, что там сейчас все по-другому, а на самом деле…»

– Мне поручено. Веду дело. Шестого июля… в пятницу…

Ирина слушала как в забытьи, будто над головой сомкнулась тяжелая вода и вкрадчиво-сонно качаются волны.

– Насколько я в курсе… – продолжал Николай Андреевич. – Да что вы так волнуетесь? Успокойтесь, пожалуйста! Пока ничего определенного… – Устойчивые, крепко поставленные слова. – Ирина… Позвольте мне вас так называть? – И в ответ на ее невнятный кивок. – Мне поручено дело Аллы Семеновны Таранец. Вы ведь с ней знакомы, не правда ли?

Ирина не ответила. Пальцы сцепились намертво, не разжать.

– Знакомы, знакомы. Насколько я информирован. Даже очень хорошо были знакомы.

– Почему были? – спросила, замерев, остановив дыхание и даже сердце, чтобы не прослушать ответ.

Николай Андреевич с сочувствием спросил:

– А ведь вы ушли из офиса Павла сразу после того, когда там стала появляться Алла Семеновна и у них пошли совместные сделки? Сейчас, как известно, вы работаете в турфирме, так сказать, поменяли недвижимость на что-то радикально другое.

– Н-ну… – нерешительно возразила Ирина.

– Именно «Ну!» – почему-то обрадовался Николай Андреевич. – Такое неопределенное и, главное, ни к чему не обязывающее. Маленькое «Ну». Но всегда оно. – Тут он неожиданно нахмурился. Лицо его обрело гипсовую твердость. – Видите ли, дорогая Ирина, дело в том, что шестого июля Алла Семеновна исчезла. Никого не предупредив, не оповестив. Так сказать, исчезла вполне таинственно и бесследно.

– Пропала…

Николай Андреевич бросил на нее быстрый испытующий взгляд.

– Вернее, шестого июля ее видели последний раз, по нашим сведениям. Пропала, как вы говорите, а не исключено, что ее… убили.

– Убили? – с трудом повторила Ирина, мучительно напрягая слух сквозь вибрирующий гул в голове. – Как вы сказали? Нет, как это? Вы что?

– А вот так. Сразу не хватились. Пятница, знаете ли. Но прошел уже месяц, тело не найдено, так что пока одни только предположения. Но в наше-то время! В ушках что-нибудь такое-этакое. Пирсинг на пупке с бриллиантиком. На пальчиках тоже. Уж сколько мы этих пальчиков находим: не могут снять колечко – по пальчикам вжик! – Он внимательно посмотрел на нее. – И вообще, мало ли что, мало ли что… Однако позволю себе продолжить. Тело пока не найдено. Это одновременно настораживает, но и ставит под сомнение предполагаемый нами прискорбный исход. Словом, соображений тут много. И поверьте, скрывать от вас я ничего не собираюсь. В ответ же надеюсь на взаимную откровенность. Посему… Я постараюсь…

– А мне ничего не надо…

Николай Андреевич нетерпеливо махнул перед собой своей толстой ладонью.

– Ну, давайте скажем честно. Отношения с Аллой Семеновной у вас сложились не простые. Прав я или нет?

«Вот не могу дышать, и все. На горле чья-то железная рука. Сдавила. Сейчас задохнусь».

– Да, ситуация деликатная. Алла Семеновна и вы…

Сидящий в кресле вроде даже засмущался. Сдвинулся на самый край, наклонился вперед, вроде бы извиняясь. Заторопился, обкусывая фразы:

– Не смею касаться. Павел Евгеньевич… Вторгаться тем более. Сфера интимности. Однако вернемся к нашей проблеме. Ну, проблема – это громко сказано. Так, скажем, проблемка.

Свет торшера блеснул на лаковом носке ботинка, когда Николай Андреевич сдвинул ноги вместе. «Когда я только успела включить торшер? Они там что, все носят такие ботинки? Старомодные. Как и сам Николай Андреевич. С тех еще времен. Говорят, там у них внизу подземные ходы, камеры, подвалы. Один подвал забит такими ботинками и протоколами старых допросов…»

– Для начала я хотел бы знать…

Она вскинула на него глаза. Он с прищуром посмотрел на нее. «Какие у него странные глаза. Жидкие, тусклые, затянутые радужной, болотной пленкой. А веки толстые, словно на подкладке».

– Когда вы в последний раз видели Аллу Семеновну? Это существенно. Чрезвычайно важно. Не волнуйтесь. Поверьте! Мы всех спрашиваем. Не вас одну. Отнюдь. Если вас не затруднит, расскажите подробнее о вашей последней встречи. Где? Когда? Вы не думайте, мы спрашиваем всех, всех, всех…

– Я что-то сегодня… – Ирина слабой и влажной рукой провела по лбу.

– Побольше воздуха, воздуха! – встревоженно воскликнул Николай Андреевич, ловко подскочил к балкону и, резким движением распахнув шторы, открыл дверь. Шторы, подхваченные переспелым горячим воздухом, потянулись через комнату к Ирине. – Так вы сказали, что виделись шестого июля? – легко, как бы между прочим, уронил Николай Андреевич. – Душно вам, Ириночка, душно, такая жарища, – добавил он заботливо, как бы извиняясь, что не в его власти прекратить эту жару, – Такая напасть! Все страдают. Весь город поголовно.

– Да, – едва слышно прошептала Ирина.

«Зеркало плывет, плывет. Кто это оттуда глядит? А, это я и Наталья, нас Павел фотографировал у пирамид в Египте. Наклонились друг к другу, срослись висками. А Паша хохочет: «За вами мумии встают».

– Седьмого июля? – переспросила Ирина. Ей стало на миг страшно. Будто шагнула, а под ногой провал, гулкая пустота. – Нет! Это вы сказали шестого июля. Я не говорила. Вы сами откуда-то взяли. Она мне звонила, это да… Я плохо помню.

– Именно, именно! – как подарку обрадовался Николай Андреевич. – Все всё плохо помнят. Особенно в это лето. Но, к сожалению, впрочем, это требует еще проверки, видимо, вы все-таки последняя, кто видел Аллу Семеновну перед ее, так сказать… – Он деликатно вздохнул и умолк.

– Последняя?! – Что-то насторожило Ирину в этом слове. Ей почудилось: опасное кольцо, шевелясь, по-змеиному стягивается вокруг нее. – Почему последняя? Что вы хотите сказать?

– Отнюдь! – вытянул вперед ладони Николай Андреевич, прикрываясь от напора Ирины, но тут же опустил руки. Ирина успела заметить, что ладони у него странно гладкие, без складок, без живых линий. Плоскостопие на ладонях. – Сколько книг! Буддизм, ведизм, Индия… Детективы! – с восхищением воскликнул Николай Андреевич, скользя взглядом вдоль книжных полок.

– Я в институте по Индии специализировалась.

– Какие страшные маски! Из Африки привезли?

– С Гаити.

– Ну да, ну да!

Зазвенел телефон. Ирина неуверенно посмотрела на Николая Андреевича, словно спрашивая разрешения. Он по-хозяйски, благосклонно кивнул.

– Слушаю.

– Это я, котенок. Скажи мне быстренько телефон Мадам. Я ее визитку куда-то сунул. Не могу найти.

– Телефон Мадам?! – Она удивленно посмотрела на Николая Андреевича, как будто он смог бы ей помочь понять слова Павла, но тот лишь улыбнулся доброй улыбкой.

– Ну да, ну да!

– Ты что? Откуда я его знаю? Я его не знаю.

Ирина не отводила глаз от Николая Андреевича, а он, продолжая улыбаться, только ближе пододвинулся к ней.

– Что ты плетешь? Мне это уже надоело… – начал Павел с досадой, с раздражением и вдруг насторожился. – Почему у тебя такой голос? Ты что? Не одна?

– Да, – с трудом выговорила Ирина, продолжая глядеть на Николая Андреевича, а он словно совершая некий ритуальный танец, вытянул руки, делая успокоительные жесты и так же улыбаясь, мол, продолжайте, продолжайте.

– Кто у тебя? – насмешливо-едко спросил Павел.

– Потом, – с мольбой проговорила Ирина. – Сейчас не могу. Потом я тебе все…

– Постой! Это оттуда? – На том конце повисла напряженная пауза, а потом скороговоркой. – Молчи! Не называй меня по имени. Не говори, что это я. Назови кого-нибудь другого. Скажи: друг. Кто-то другой. Василий. Я тебе потом все объясню. – И сразу гудки в трубке.

– Павел Евгеньевич звонил. Понимаю, – теперь улыбка Николая Андреевича перешла в откровенный радостный смех. Не переставая смеяться, Николай Андреевич кивал головой. – А я у вас тем временем преинтереснейшую книжечку откопал. Можно сказать – раритет, «Все о ядах». Тут вам и Гаити, и Персия, Мадагаскар, Индия, Венеция, Флоренция, Медичи… Любой криминалист обзавидуется. Ах, детективы, детективы. – протянул Николай Андреевич, переходя на печальный, скорбный тон. – Сам, признаюсь, любитель, да все некогда. Устаю до чертиков. Почему только они у вас такие трепаные, рваные? Зачитываете до дыр? Ах да, вы же их у Лолиты берете. А ей дарит супруга Стефана Ивановича. В прошлом подруги. Сейчас… Как говорится, изменились обстоятельства, а по большому-то счету принципиально ничто никогда в корне своем не меняется. Да-с, Стефан Иванович большой талант. Всегда внимательно слежу за его произведениями.

«Только что говорил: времени нет, устает до чертиков, а сам следит все время. Запутывает. Играет со мной, как кошка с мышкой. Все, все он знает. Откуда? – тихо ужаснулась Ирина. – Стефан Иванович – муж Мадам. Только я его тысячу лет не видела».

Ирине показалось, что зеркало, растягиваясь, поплыло по стене. Похоже, что он раздвоился. Один Николай Андреевич стоит перед ней, а другой сидит в кресле.

– Ирина, Ириночка, вам и вправду плохо? – донеслось до нее издалека. Николай Иванович испуганно засуетился вокруг нее. – Вот вода, глоточек, еще глоточек. Вот так хорошо. Я ухожу, ухожу, вижу, утомил вас пустяками всякими. Вы тут пока отдохните, может быть, что-то вспомните. Главное, детали, подробности. В них все дело. Иногда, знаете ли, маленькая зацепочка… Все, все. Напоследок для проформы. Уж, знаю я, какая вы любительница по миру разъезжать. Попрошу вас, никуда ближайшее время не пропадать – из города не выезжать. Жара, знаю. Но тут ничего не поделаешь. Придется потерпеть! Как говорится, Бог терпел и нам велел. За сим позвольте откланяться, любезная Ирина Николаевна. Все, все. А меня уже нет…

«И правда, его нет. Дышать стало легче. Ушел. Испарился. В передней кто-то щелкнул пальцами – захлопнулся замок. Господи… Виски в стальных тисках. Сдавило.

На что он намекал, этот Николай Андреевич? Кажется, пятое июля. Пропала Алла. Алла пропал-ла».

 

Глава 3. Поиск

«Потеряла этот месяц. Где я его потеряла? Где я была? Ведь все-таки где-то я была? Нельзя же нигде не быть! Может, в больнице, уколы там разные? Память напрочь отшибло. Нет, я была дома. Но откуда столько пыли? День рождения, говорят, был. Приходила Мадам. Такого быть не может. Ходила голая! День рождения! Нет, это сущий бред. Паша сошел с ума. Сегодня со мной в постели…. Странные вещи. Вспомнить не могу. Я жила, но кто-то перерезал нить моей жизни. Я только помню… или мне это кажется… Алла… помню сон. Да, да, приснилось…

Прозрачные в прозрачном. Другие… их много, бесчисленно много. На чугунных крыльях. А сами темнее темного. Окружили, тянут когтистые лапы, теснятся, кривляются, дразнят: знаем, знаем, что ты хочешь!

И все оборвалось. Надо же, что может присниться…

А сегодня – чудно. Я Аллу вспомнила, а мне вроде все равно. Но я боюсь, боюсь этого Николая Андреевича. Говорит все с подвохом, с каким-то намеком. Подталкивает меня так незаметно к какой-то яме. Под ногами глина, что-то скользкое, мерзкое, я сползаю…

Хватит, хватит, позвоню Наталье. Пусть обругает, сколько ей угодно. Но я, может, пойму наконец, что со мной происходит».

– Наташа, только не бросай трубку. Погоди, ну я прошу! Мне так плохо.

– Это тебе плохо?

Какой голос! Переламывается, надколото звенит. Вдруг зашипела, как бешеная:

– Еще смеешь мне звонить! Плохо ей, как же. Вы ее только послушайте. Это тебе плохо? Ах ты гадина, дрянь! Как ловко все подстроила. И еще смеешь звонить после того, что ты…

– Что я? После чего?

Нет, бросила трубку. Злые короткие гудки. Ту-ту-ту! В телефоне опять чей-то чужой разговор:

– Конечно, с вашей помощью, а то как же! – пищит уксусно-едко чей-то женский голос. Голосишко отлетает и гул какой-то. А эхо возвращается. – Ну попросила, взмолилась прямо-таки, а вы тут как тут! Воспользовались. Чужое хапнули. А я до сих пор в синяках. Это как по-вашему?

Опять гул холодного пространства. Какой-то огромный зал:

– Так и не скажете ни словечка? Не удостаиваете? Эх, а я-то уж все помаленечку. Ничего такого себе не позволяю. Думаю – успею. А вы… Ведь, если вдуматься, кто она на самом деле?

Ту-ту-ту…

«Что я как дура слушаю чужие разговоры? О чем они там? Их дела. Может, Шурке «Грибной» позвонить? Вдруг на работе задержалась, пока бумажки свои Паше готовит. Любит потрепаться, не заткнешь. Хотя последнее время осторожничает. Но вдруг проболтается о том, чего я не могу вспомнить?»

– Алло! Шурочка, это я.

– Ирина Николаевна? Слушаю.

«Ну да, она меня терпеть не может. Аллу тем более. Только Аллу она боится, а меня нет».

– Что вы так поздно засиделись, Шурочка?

– Контракт допечатываю. Для Павла Евгеньевича. Он ко мне обратился, попросил: срочно. А… вы?

– Просто так, Шурочка. – Спокойней надо, спокойней. Голос предательски дрожит. Догадается. – Случайно не знаете? Алла Семеновна не звонила? Она мне нужна.

«Зря я сказала, что нужна. Надо было только спросить: не звонила ли, и все».

В ответ удивленное молчание, потом:

– Алла Семеновна? Разве вы не знаете?

«Все всё знают. Одна я ничего не знаю. Интересно, Николай Андреевич Шурочку уже допрашивал? Нет, нет, меня он не допрашивал, мы просто так с ним говорили».

– Знаю, конечно. Но тело ведь не найдено. Может, уехала куда-нибудь, и все. Значит, не звонила.

– Павлу Евгеньевичу много кто звонит. Женщины тоже. Преимущественно… – Это уже с торжеством: вот тебе, знай свое место. Только слабый укус, зубки не те. Шурочка прибавила: – Вчера звонил голос, я даже подумала: Алла Семеновна.

– Алла Семеновна? – вздрогнув, переспросила Ирина. Зыбкий свет пробежал по глазам. Тот же свет затеплился где-то в груди. Жива? Значит, все-таки она жива. Значит, ее не убили…

– Да нет, не она. Слышно было плохо, не разобрала я, – с показным равнодушием сказала Шурочка. И уже с почтительной завистью. – Вы от Павла Евгеньевича говорите?

– Я? Нет.

– А-а… Тогда до свидания. Работа у меня.

«Вот дура. Глаза у нее лазурные, незабудки. Кудряшки густые – шляпка грибная. Пахнет от нее прелым летом, влажной землей, хвойным настоем. На ухе наушник для мобильника – улитка… Боже мой, что со мной? Телефон звонит. А я сижу и смотрю на него как дура. Вдруг Паша?»

– Слушаю!

– Слушаешь? Ты там слушаешь, а мы тебя ждем. Со Стешей. За стол не садимся. Это как по-твоему?

«Батюшки. Мадам звонит. Сама! Я ее тыщу лет не слышала. Почему они меня ждут, за стол не садятся?»

– Я и Пашке твоему звонила, тебя нет. Мы же договорились, киса.

«Звонила Пашке. Ну да, Паша говорил, он с ней танцевал. На моем дне рождения. Все тот же бред, непонятный, главное, невозможный».

– Мурзик, ты где? Чего молчишь? – Воркование и смешок. Дунула в трубку.

Надо что-то говорить. Молчать нельзя. Надо – как будто я не удивляюсь ничему. Молчание выдаст. Что выдаст? Не знаю. Ничего я не знаю.

Ирина заставила себя улыбнуться, будто Мадам могла видеть ее улыбку.

– Сегодня что-то… голова.

– Подлечим! – Голос в трубке стал упругим, танцующим. – Я креветок тигровых накупила, прямо из Таиланда. Для тебя, киска моя. А к ним пивка. Холодного. Хватай машину. Ждем.

«Интересно, я даже адреса Мадам не знаю. Никогда у нее не была, даже не звонила. А она мне «Киска моя». Будто подружками стали.

Надо ехать. Вдруг что-нибудь узнаю, а может быть, и вовсе все прояснится. И я наконец пойму…

Ехать, ехать. Но куда? А, Лолитка адрес должна знать. Точно знает. Они же прежде не разлей вода были. Вместе в гостиницах околачивались, клиентами делились, пока Мадам замуж не вышла, а Лолитка не заболела. Не говорит, чем болеет. Вот все и думают: СПИД. У нее Вовчик живет под кроватью. Я его коленки видела и стакан граненый».

– Лолит, это я.

– А… Чего надо?

– Ты как? Как себя чувствуешь?

– Вспомнила. А тебе разве не наплевать? Тебе же наплевать.

Голос стертый, сухой. И что-то стучит в горле, как пустые орехи.

– Я к тебе заеду на днях. Может, что привезти, ты скажи.

– Обойдусь как-нибудь. Свет не без добрых людей. Принесут, что надо. И вынесут. Чего звонишь?

– Мне адрес нужен… Мадам.

– Ты чего мне голову морочишь? Вы же теперь подружки неразлучные. Прикалываешься? Сама не зарекайся.

– Да нет. Просто… Забыла от жары.

– Хорошо, не от водки. От жары пройдет. – И уже раздраженно, со злобой: – Дом пять, квартира семь. Забыла, говоришь? Вид делаешь. Зачем?

– А улица, улица?

– Второй дом от костела. Поиздеваться решила. Мы же с тобой у нее вместе были. Только она меня с порога турнула. Заразы боится, а я, может быть, почище ее и всех вас. Ладно. Знаешь, катись ты к чертовой матери…

Ту-ту-ту…

Ирина прислушалась. «Хоть голосов нет. Только кто-то легко, высоко дышит.

Я знаю, Мадам живет на… Ах, да! Костел. Дом пять, квартира семь. Найду».

Дом пять, квартира семь.

– О! – Мадам твердо поставила круглый звук. Стоит в дверях. – Сейчас креветок с пивком холодненьким. Заходи!

Отстранилась, пропуская Ирину. Вытерла щеку, будто Ирина ее поцеловала.

– Не люблю эти нежности!

Красота, облитая гламуром. Ровно-розовое лицо. Ласковая, открытая улыбка. Чуть широкие передние зубы, нежные болезненно-красные десны. Волосы золотые, из жесткого шелка, уложены волнами.

– Идем! Стеша давно голодный. Но я говорю: нет, подождем! Если их опять подогревать, будет уже не то. Тряпки. Креветки должны хрустеть и пищать.

Повернулась, пошла из передней мимо трофейных голов антилоп, висящих на стене. Полная профессионально отточенного соблазна, уводящая за собой кропотливым усердием отлаженная музыка холеного тела. Влажно поскрипывают груди, ласково трутся крутые ягодицы.

Вплывает в просторную гостиную. Повсюду хрусталь. В зеркале, сверкая, множатся рюмки. Колючий блеск глушит бордовый бархат глубоких кресел, на полу песочная шкура огромного льва, раскинувшего лапы.

Ирина, растерявшись, остановилась у края шкуры.

Из двери напротив, покачиваясь, вышел старик с розовой лысиной из дорогого фарфора. Муж. Стефан Иванович. Заядлый охотник. Писатель. Пишет детективы.

– Здравствуйте, Ириночка. Что-то вы нас совсем забыли.

«Я тебя не помню, не знаю, я здесь никогда не была. И откуда ты знаешь, как меня зовут. Я только слышала о тебе! Но надо молчать. Надо делать вид, что я в этом логове своя, много раз видела эти шкуры и эту антикварную лысину».

Стефан Иванович провалился в кресло, растекаясь в нем, устраиваясь поудобней, совпадая с округлым пространством, кусая губы от какой-то боли.

– Жара измучила.

Мадам заговорила быстро:

– Я слышала, все это из-за корпораций, которые сосут нефть из земли без ограничений, а потом в эти дыры собирается вся вода, которая уже больше никогда не участвует в обмене. Зажрались. С жиру взбесились!

– Вот-вот. Они могут умудриться даже царство Аида приватизировать. Рейдерский захват там устроят, – пошутил Стефан Иванович.

«А куда денутся все мертвые?», – вдруг подумала Ирина.

Мадам продолжала тараторить:

– Надо срочно уезжать на дачу! Мой львенок, – она с нежностью погладила лысую голову Стефана Ивановича, – сначала поеду одна и все подготовлю к твоему приезду. – Она обернулась к Ирине: – Это ведь ваша Шурочка устроила мне дачку под Новым Иерусалимом. Договорилась с одной старой писательницей, которая с ума сошла.

Стефан Иванович вставил:

– А я ведь знал ее в молодости. Как-то раз мы были с ней вместе в командировке в Заполярье. – Он кивнул на чучело песца за спиной Мадам. Оглядел Ирину. – Она была очень талантлива…

Мадам прервала его:

– Почему была? Она ведь не умерла, просто сошла с ума. Подумаешь. А ваша Шурочка все уши мне прожужжала: ах, какие там грибные места! Она это дело любит. Только о грибах и думает. Конечно, мужика своего сразу же в гриба и превратит, шоб кохать шибче.

– В подосиновика?

– В мухомора!

– Почему в мухомора?

– А чтоб никто другой не трогал!

Ирина очнулась:

– Шурочка?! Она сумасшедшая дура! Да она и любить не может – только пирожки с грибами лепить.

– Да на гитаре играть. – Мадам краем глаза окинула свое отражение в зеркале. – Такие пустые туристические песенки. Кого-нибудь соблазнить у костерка в лесу. Представляешь, от этих молодух с Украины нет проходу. – Мадам поморщилась. – Такие хамки. Думают, если тебе восемнадцать, можешь всех растолкать. Серость, будни, опыт на нуле. Я понимаю, если тебе пятнадцать, тут особая прелесть, это на любителя. Глазки таращат, дрожат. Как зайчики пугаются. Ничего не скажешь, такое всюду дорого. А эти девки! Козьи грудки выставят, и вперед. А где секс? Мужчине нужен шарм, женское шампанское, изыск. Иногда стиль рюсс.

Стефан Иванович улыбнулся:

– В женской любви есть возможность превращения в стихию демоническую. А женская ревность может превратить любую женщину в фурию. О, зачем не могут рождаться люди без женщин? Меньше было бы на свете зла. Как вам мой последний детективчик? – неожиданно молодо, задорно, остро и ярко посмотрел на Ирину. – Ничего? Читается?

– Очень, очень, – неуверенно сказала Ирина и, уловив во взгляде Стефана Ивановича разочарование и упрек, торопливо добавила: – Не оторвешься. За одну ночь прочла. На одном дыхании. Но я неважный читатель. Телевизор еще смотрю иногда…

Он удовлетворенно и привычно вздохнул.

– Разделение людей на актёров и зрителей – центральное событие нашей эпохи. Мы захвачены героями, которые живут за нас и которых мы наказываем. Если бы выключилось электричество и ТВ, мы бы превратились в два глаза, всматривающихся во тьму.

Мадам поднялась, шелестя шелком.

– Что же это я расселась с вами? Вода выкипает, пора креветки бросать. Прошу к столу.

Стефан Иванович с трудом поднялся. Мадам протянула руки, готовая помочь, поддержать. Он, заметив, как Ирина смотрит на него, подмигнул ей:

– Кстати, креветки теряют свой мерзкий бурый цвет и приобретают этот чудесный венский красный только после того, как их ошпарят кипятком.

Мадам поставила на стол белое фарфоровое блюдо, наполненное набухшими красными креветками.

– Это тигровые, поэтому такие большие. Их ловят в Таиланде и самолетом доставляют к нам. Стефчик, погоди, укропчика подрежу.

Стефан Иванович с удовольствием опять хитро подмигнул Ирине, указывая взглядом на сверкающий нож в руках Мадам. С расписной дощечки Мадам скинула укроп на блюдо.

– Мы так на Дону крабов ели, мне лет пятнадцать было. – Она вздохнула. – Тогда я и рванула в Москву. Села в поезд и тю-тю.

– Больше ничего не подбросила старику? Кроме укропа? – блаженно и сонно улыбнулся Стефан Иванович.

– Я тебя до смерти люблю, мой львенок.

– Вот так, Ириночка, Эрос и Танатос, Любовь и Смерть под ручку ходят.

– Что ты на себя нацепила, киска? – недовольно покосилась на Ирину Мадам. Тут же пальцами провела между бровями, разглаживая, не давая застояться набежавшей морщинке. – В такую жару надо носить тигров. Они тебе идут и все, что надо, подчеркивают.

– А что вы сейчас пишете? – спросила Ирина.

– Вечный жанр, – с хлюпающим звуком втянув в себя мясо из панциря креветки, сказал Стефан Иванович. – В сущности, Софокл и его Эдип. Типичнейший детектив. Сначала убивает отца, потом женится на матери. Как разворачивается сюжет, а? Тайные интриги, заговоры, козни. Пророчества, но в каждом загадка, недоговоренность. И, наконец, кровь. Нет, греки были во всем наши учителями. Смаковали интригу. Соображали, что к чему.

Мадам завороженно слушала, но вдруг выражение заботы и страдания мелькнуло в ее кукольных глазах. Над розовой лысиной Стефана Ивановича низко и прицельно кружила муха, собираясь опуститься на его старый в трещинах фарфор. Мадам привстала, осторожно махнула кремовой в блесках рукой.

Стефан Иванович загрустил и опять прикусил губу от скрытой боли.

– Греческие герои и христианская мораль не так различны, как кажется. Страсти мучеников схожи с подвигами героев. Месть благородна в родовом обществе героев, у Эсхила. Голос Афины оправдывает обвиняемого. Тот, кто познал сущность вещей, свободен от уз земного. Даже совершив убийство, он к нему не причастен.

– Тебе креветки понравились? – Мадам расчетливо улыбнулась, оберегая чересчур свежую кожу лица. – Варила Павлику? Главное здесь, не переварить. А то будут как тряпки.

– Да, да, – беспомощно кивнула Ирина.

– Алла не звонит больше? – Мадам, чуть морщась, разламывала длинными ногтями панцири креветок и осторожно клала розовые кусочки на язык. Десны ее были обметаны чем-то белым. – Хотя чего я говорю, пропала она – и черт с ней.

– Да, говорят… – Ирину замутило от вида полной тарелки тучных креветок, посыпанных мелко накрошенной травой.

– Увидела: тут ей не обломится! – продолжала Мадам, с наслаждением обсасывая креветочную шелуху. Бережно взяла хрустальный бокал с пивом, отставив мизинец с длинным красным ногтем. Сделала несколько крупных глотков. Белая пивная пена на верхней губе как кружева. – Красивая, тут я не спорю. Я ее видела один раз, так, мельком, у Павлика на работе. Но разглядела. Красивая. И одета. Но ты! Ты умница! Ты просто из себя вылезла за этот месяц. Она вся жесткая, властная – эта Алка. А ты, Мурзик, прямо девушка из гарема. Растеклась кисельком. Мужики от этого балдеют. Особенно твой Павлик. Он же в себя влюблен до подмышек. Тут психология нужна. Нас тоже не в щепках нашли. Мы такое сможем, если захотим. Правда, киска? Ты у меня прелесть!

«Ничего не говорить, поддакивать. Делать вид, что я все понимаю. Главное, чтобы она не заметила моего страха, растерянности. Ни о чем не спрашивать. Должно же наконец все само как-то объясниться. День за днем заполнить этот месяц. И тогда я все вспомню и пойму. Надо улыбаться, говорить что-то, поддакивать, соглашаться, кивать».

– Еще подружка твоя была… – Мадам сделала крупный глоток пива. Осторожно тронула языком уголок губ, оставив пенные следы.

– Больно, девочка? – морщась от сострадания, спросил Стефан Иванович.

– Ничего, солнышко, – благодарно взглянула на него Мадам, тихо вздохнула. Оживленно повернулась к Ирине. – Глаза у нее неплохие. У подружки твоей. Заметная девка. Только слишком самонадеянна, дурища полная. С таким характером далеко не уедешь.

«Это она про Наташку, про мою Наталью», – догадалась Ирина.

– Стерва, – неожиданно резко добавила Мадам, чуть нахмурив драгоценный соболь бровей.

«Значит, Наталья тоже была. Значит, все правда. Но почему же я не помню? Все эта жара. От нее амнезия. Есть такая болезнь. Нет, я не больна».

– Ты все-таки выбирай, с кем дружить, – пренебрежительно продолжала Мадам – Сама же видишь, Павлик ее терпеть не может. Тем более. Порвать сразу, и все. Знаешь, какой хоровод у меня раньше был? Но я скоро поняла, для Стефана Ивановича не подходит. Большой писатель. А тут всякие… Вот я тебя учу, а ты, может, умнее меня во сто крат! Стеша, сырники будешь? – Мадам упруго наклонилась к старику.

– Потом, девочка, на ужин.

Мадам чуть задумалась:

– Но вечером, ты же знаешь…

Стефан Иванович посмотрел на нее с нескрываемым удовольствием.

– Молодая. Что дома сидеть? Побегай, моя львица. Я их вечером на ужин холодными съем. Не забудь только термос наполнить. Лапку, девочка моя.

Он чем-то мягким, непристойным, даже женским – тем, что было его губами, влажно припал к руке Мадам.

– Блестят, да? – Он улыбнулся, не выпуская чуть перезрелую руку Мадам. – Девятнадцатый век. Колечко еще покойной моей жены. Фамильное. Все моей девочке. И камушки, и квартиру. Жаль, только дачу на Николиной Горе продали. Супругу дорого в Германии лечили. Сейчас бы тебе не пришлось в такую даль мотаться. Все тебе. А им ничего. И ведь, что забавно, Ириночка, даже не позвонят. Все, как я и предполагал. Значит, если бескорыстно, то нам даром не нужен, папочка. Что ж. По-своему даже мило. Опять-таки – девятнадцатый век!

Мадам улыбнулась безмятежно.

– Я полежу, девочка. Может, даже посплю, как ты считаешь?

– Часок, – ласково разрешила ему Мадам. – Иди в кабинет, приляг, я тебя пледом укрою.

– Она меня когда-нибудь подушкой придушит, вот увидите, – хитро подмигнул Ирине старик. – И никаких следов, верно, Ириночка? А еще лучше на реке Амазонке, в глубине влажных горячих джунглей. Там, где с дерева на дерево с уханьем пролетают огромные пестрые попугаи, в воде скользит блестящее гибкое тело гигантской анаконды, на берегу голые индейцы, покрытые цветастыми татуировками, вдыхают ароматный дым табака из длинных трубок. У них припрятан смертельный яд кураре. Вам, Ириночка, какой способ больше нравится?

– Все сочиняешь на ходу, талант ты мой, – ласково поцеловала его в лоб Мадам.

Ручной домашней птичкой чирикнул звонок снизу. Мадам ушла в круглую темноту прихожей.

Стефан Иванович наклонился к Ирине:

– Каждый раз, делая выбор, мы делаем ставку на выигрыш. Часто это ставка на изменение нашей жизни, иногда это сама жизнь. Человек свободен сделать выбор по своей воле, но он должен быть готов ответить даже за то, чего не хотел.

Ирина краем глаза заметила, как Мадам заново рисует губы у зеркала в прихожей.

Стукнула дверь, послышался сдавленный смешок.

Стефан Иванович подставил к подтаявшему снизу уху ладонь, повернулся прислушиваясь.

– Руки, руки убери, – горячим шепотом уговаривала кого-то Мадам. Певуче добавила: – Знаешь ведь, не люблю.

Вошел Женька. Встал в дверях. Улыбнулся уверенно.

– Привет, – спокойно так, будто свой человек в доме, и Мадам цветет рядом.

«Что он здесь делает? Женька тут, у Мадам. Как его сюда занесло? Красивый мужик. Но что-то в нем животное, тупое, не знаю что… Подбородок с ямочкой. Гладиатор».

– Кто пришел! Как удачно. Как раз к обеду. – Стефан Иванович вальяжно показал Женьке рукой на стол.

– Водочки под креветки будешь? – спросила Мадам.

– Не откажусь. – Женька в предвкушении потер руки.

Пружинистой походкой подошел к Ирине, небрежно, звонко чмокнул в щеку.

– Привет! Как Пашка? Что ты на меня уставилась, как на привидение? – Он рассмеялся, дразня ее, высунув кончик мясистого языка. – Ха-ха! А Пашка твой ничего – деловой мужик. Мне понравился тогда.

Сел за стол. Перед ним тут же возникли кремовые руки Мадам, мигая разноцветными камнями, поставили заиндевелую рюмку с водкой и сверкающую белизной тарелку.

– Как дела, Стефан Иванович? Печатают?

– Предлагают экранизировать, – сонно пробормотал Стефан Иванович, откинулся в кресле.

– Новый сериал, – влюбленно добавила Мадам.

– Знаете, Женя, главное – обрести деталь. Чтоб свежо и неизбито, – с трудом приподнял слоновые веки Стефан Иванович. – Как вам: «Смерть в аквариуме»? Ничего? Звучит?

– Ну что вы, Стефан Иванович, это нечто! – Женька откровенно лебезил, подольщался, но скорее для виду. Очистил креветку, с наслаждением выпил рюмку.

Стефан Иванович самодовольно усмехнулся:

– Какова находка? Вроде бы мелочь, а держит всю историю. Комарик! Насосался крови убийцы. – Стефан Иванович взглянул на Мадам: слушает ли? Та замерла, глядя на него с улыбкой умиления и преданности. – Органы ловят его. Комара имею в виду. Комарика на экспертизу. Если группа крови совпадает, убийство доказано. А сожрала-то акула. Нетривиально, а?

– Стешенька мой…

Мадам с нежностью провела по лысине старика. Ирине показалось, что ладонь ее окрасилась чем-то бледно-розовым.

– Молодая, – вздохнул Стефан Иванович, не отводя от нее глаз. На мгновение оба они забыли об окружающих, тихо нежась в процеженном сквозь белый шелк позолоченном теплом свете.

– Классика! Ничего не скажешь! – Женька нетерпеливо напомнил о себе. – Иришка, а ты что приуныла? Не вешай нос. Ты у нас девочка что надо!

– Уже рассказывал, – коротко напомнила Мадам.

– Ну да, я-то думал, ты из этих… недоразвитых. – Женька упрямо хотел удержать внимание Мадам, оторвать ее взгляд от раскисшего в кресле старика. – Помнишь день рождения?

Ирина в недоумении и тоске уставилась на него.

– Какой день рождения? – запнувшись, спросила Ирина, заранее опасаясь и предчувствуя недоброе.

– Твой, твой! Чей еще? – Женька утробно хохотнул. – Пашка свечи зажег. Коньяк пьем. Отрава. Пашка кричит: «Иришка, кофе неси!» Нет, была картина! Потянет на Рембрандта. Ты выходишь с подносом. Скромненько так, глазки опустила. А сама голая. Без ничего. Только туфельки на каблуке. Были туфельки? – придирчиво спросил он. – Пашка прямо зашелся от гордости.

Мадам загадочно улыбнулась. Одобряюще. Снисходительно.

«Значит, так оно и было. Я думала, Пашка просто голову мне морочит, дразнит, дурачит. Ничего не помню. Ужас».

Ирина невольно вжалась в кресло, стиснула колени. Почувствовала враждебную упругость пружин, выталкивающих ее из плюшевой мякоти.

– Нет, тут много чего надо, – задумчиво протянул Женька, щуря глаза. – Главное – естественность. Такт. Конечно, артистизм. Элегантность, чтоб не впасть в пошлятину. Уважаю.

Ирина уже с откровенной мольбой посмотрела на Мадам.

– Мне с тобой поговорить надо.

– Конечно, киска. Только сегодня не выйдет. – Мадам бросила взгляд на часы, золотой змейкой обхватившие белое запястье, и Женьке: – Подкинешь меня?

Тот кивнул, глядя на Мадам как на нечто вожделенно лакомое, съедобное. Откусить кусочек…

– Уж, пожалуйста, Женечка, – устало попросил Стефан Иванович. – Не люблю, когда она одна по улицам…

– Может, по дороге к Лолитке заскочим? – осторожно шепнул Женька. Он запустил взгляд в глубокий вырез на груди Мадам. Блестящий шелк раздвинулся под его взглядом. Из влажной ямки на миг, расправляя нежные лепестки, появился туманный цветок.

Мадам стеклянной трубочкой легко тронула шею и мочки ушей. Комнату заполнил сладкий густой аромат.

– Смеешься? Такая грязища. И еще этот ее Вовчик. – По шелковому лицу Мадам рябью прошло отвращение.

Мадам откормленной белкой скок-скок принялась собирать круглые мелочи в кожаную сумку. Пудреница, какие-то флаконы.

– Не знаю, не знаю… Нет, нет… – лепетала она, вместе с тем что-то обещая, дразня. – Опаздываю. Пора. Стешенька родной, ты тут без меня не скучай. Таблетки на тумбочке. Термос. Сырники.

– Все равно не усну, пока не вернешься, – плаксиво протянул Стефан Иванович, пытаясь проследить взглядом за ее упругими прыжками.

– Родной… – Мадам двумя руками приподняла лицо Стефана Ивановича, складки кожи просочились между ее пальцев, наклонилась, с непритворной нежностью поцеловала.

– Будь умным, золотце. Ничего не забудь!

Стефан Иванович всё глубже оседал в кресле, теряя очертания, голова ушла в плечи. Веки растеклись по лицу. Вдруг один глаз приоткрылся, даже не глаз, а глазок, но взгляд его был неожиданно пронзителен и лукав.

– Как ее? Ах да, Алла Семеновна. Как же, как же. Красивая женщина. Говорят, убили. Вот жалость-то, а, Ириночка? Последнюю новость слышали? Тело-то все-таки нашли. Местные жители на краю лесного пожара. А вы и не знали? Что с вами, Ириночка? Молчу, молчу, никаких подробностей. Что-то вы побледнели.

– Нашли? – с интересом подхватила Мадам. Распахнула глаза, приоткрыла лакированные губы, с привычным восхищением глядя на Стефана Ивановича. – Стеша мой всё-всё знает. Ему оттуда звонят. Начальство. А мне прямо в лицо так и говорят: муж ваш – классик! Мы его до дыр зачитали. Да, Стешенька?

Стефан Иванович протяжно вздохнул. Вздох прошел сквозь него, возникнув где-то внизу под креслом, а может, даже под полом, еще глубже.

– Лучше бы я не напоминал вам об этой трагедии, Ириночка, вижу, только огорчил вас. Вы ведь, кажется, с ней подруги? С Аллой Семеновной, я имею в виду? А? Каковы глаза? Бархат. Тело нашли полуобгоревшее, на шее затянута гитарная струна. Что интересно, затянуть ее мог бы и ребенок. Нет, лучше об этом не думать. Молчу, молчу. Заболтался. Я, собственно, о другом. Женская дружба. Этот милый шепот, лепет, тайные, сладкие секреты. Ночью прибежит, если надо, не побоится. Столько жертвенности, заботы. Но когда дело доходит до дележа добычи!.. О, тут все меняется. Не зовите бесов! Они придут! Собственница. Не тронь, мое. Это в крови. Знаю одну прелестную женщину. К тому же умница. Так она из-за сущего пустяка, из-за ревности, что ли, раздобыла где-то… Однако, вижу, вы торопитесь. – Стефан Иванович вздохнул с сожалением, не доведя до конца занимавший его рассказ. Впрочем, Ирина стояла застыв неподвижно, это Мадам с Женькой обнялись, переплелись руками в дверях и Мадам, смеясь, отталкивала его.

Мадам радостно залепетала:

– Ну, теперь всё! Из Москвы, из Москвы! На дачу! Спасибо Шурочке.

Ирина удивленно спросила:

– За что?

– Как же, киска моя? Я ведь тебе говорила, она нас спасла с этим Новым Иерусалимом.

Потом, не звякнув, не стукнув, они с Женькой мгновенно исчезли.

Ирина очутилась одна на лестнице. Снизу гулко донесся отзвук голубиного смеха Мадам. Хлопнула дверь подъезда.

Ирина ухватилась за перила, с трудом удерживаясь от желания сесть на ступеньку.

«Нашли тело. Значит, правда ее убили. Николай Андреевич темнит что-то. Нет, он уже тогда знал, что нашли. Молчал из хитрости. Строит западни, ловушки, чтоб я нечаянно выдала себя, проболталась. Так, случайно. Нет, не я же ее… Я сошла с ума. Крыша от жары плавится. Теперь всюду мерещатся подвохи, хитрые ходы. Кажется, все на меня глядят с намеком, подозрением.

Хотела хоть что-нибудь узнать. Но все только страшней, непонятней. Может, они сговорились: Мадам, Женька, Наталья? Хотят меня во что-то впутать, подставить, свалить на меня… Нет, бред какой-то. Голая кофе подавала. Женька врет. И почему он здесь, в этом чужом доме, у Мадам?

И главное, Николай Андреевич. Он сказал – еще придет. Мучить меня. Где я была пятого июля? Не помню. А надо вспомнить. Это называется алиби. Значит, он что, подозревает меня? Я сама себя… подозреваю. Нет, я не могла. Я только думала об этом. Николай Андреевич. Не лицо у него, у него – комок серой глины. Каждый раз другой».

 

Глава 4. Шурочка

Телефоны в офисе Ирины раскалились от беспрестанных звонков. Расхватывали любые путевки. Люди бежали от гари и жары.

– Дорого, дорого! Что вы, девушка, молчите? Мне, выходит, на пепелище в гроб ложиться? Всю жизнь не могу выехать отсюда.

«Что это? Плоская рука не спеша основательно разглаживает туристический проспект на столе.

Так и знала, вот чувствовала – не оставит он меня в покое, придет!» Ирина уронила телефонную трубку, и та с сухим щелчком отскочила от стола.

Совсем рядом вдруг возмущенно заурчал кондиционер, едва справляющийся с раскаленным воздухом. От этих кондиционеров фальшивая прохлада. «Мутит от фальши».

Николай Андреевич выбрал наконец одну цветастую брошюрку. Глядя на Ирину, устало улыбаясь, стал вроде бы в рассеянности осматривать офис Ирины, с прищуром вгляделся в цветные фотографии за ее спиной.

«Следит за мной, шпионит, подглядывает. Нарочно в офис пришел».

Голос будничный, равнодушный.

– Смотрите-ка! Бразилия! – Он засмеялся. – Говорят, там люди ходят вверх ногами, вниз головой, простирают пятки вперед, глядят назад. Это правда?

– Говорят, в Рязани грибы с глазами. Их едят, а они глядят. – Ирина вдруг вспомнила поговорку отца.

– Точно так-с! Обладание в оральной форме, – закивал Николай Андреевич, поднялся и прошел за ее спиной к утробно урчащему кондиционеру. Она почувствовала его дыхание, смрадное, гниловатое.

– Что-то, Ирочка, вы мне не нравитесь. Не простудились, часом? Жара, а у вас тут кругом сквозняки.

– Танюша, Таня! – слабо позвала Ирина. – Поговори, пожалуйста, с женщиной на телефоне. Ей надо в любую сторону, только подальше и подешевле. Ко мне тут пришли.

Николай Андреевич осмотрел плакаты на стене.

– Глядите-ка! Вы на всех фото. Даже со львами! Африка, Мадагаскар, Гаити, Таиланд… Везде были! Любите летать?

– Да.

– Особенно взлет и посадку?

Ирина удивленно посмотрела на него:

– Люблю.

– Все как раз этого-то и боятся: взлетов и посадок. А вас возбуждает?

– Я этого не говорила!

– Понимаю. Ох, как я вас понимаю! Душа опускается, дух захватывает. – Он ласково заглянул ей в глаза. – Нега по всему телу… Принцип удовольствия находится в подчинении у влечения к смерти… Ну? И как там? Везде?

– Везде все то же – жара.

– Это вот вы помните. А то, что было здесь, в Москве шестого июля, не помните!

– Я вспомнила. Я была…

Николай Андреевич прервал ее, не дав договорить:

– Вы уверены?

– Не знаю. Нет! Не уверена.

– Вот именно! – отчего-то обрадовавшись, воскликнул Николай Андреевич. – Вот именно! Все эта неуверенность. Отсюда наша неудовлетворенность, общая неудовлетворенность ни в чем. Она-то, неудовлетворенность, и приводит к неспособности к настоящему цельному чувству. Здесь уже не до того, чтобы полюбить по-настоящему, до смерти полюбить – обоготворить предмет любви. Это неспособность достойно оценить саму любовь, как Элоиза, Петрарка, Дон-Кихот… Вполне может быть, Элоиза была толста, Лаура картавила, а от Дульсинеи пахло навозом. Но!..

Ирина вдруг вспомнила: «Алла! Убили Аллу. Аллу убили».

– А я, знаете, зашел, думаю, может, тоже путевочку себе подберу, куда-нибудь на Валаам. Со свой женушкой отдохнем от жары, – простодушно и скоро сыпал словами Николай Андреевич. Помял руками лицо. Курносый нос, пухлые щеки. Все на вид обычное, безобидное. – Что-нибудь поможете купить? Весь день по жаре, Ирочка, и ночью жара не спадает, даже еще жарче. К тому же дела поручают все больше мелкие. Можно все бросить. Хотя как посмотреть. – Он вдруг засмущался, заторопился. – Простите меня, старика, о таких пустяках, молодой женщине… Да еще столь очаровательной.

«Когда он закончит? Голова кружится». Она откинулась на спинку стула.

– Вот и славненько. Отдохните. А у нас новость. – Сказано это было как бы между прочим. Словно бы Николай Андреевич хотел ее успокоить, даже порадовать. – Впрочем, вы, конечно, в курсе, тайны тут никакой нет. Вы знаете, о ком я. Вернее, о чем. Тело нашли на лесном пожаре. Так, сказать, теперь объект неодушевленный. Впрочем, во всех протоколах пишется как о живом, только в прошедшем времени. Был, была, жила, работала, была прописана по адресу… и так далее. Главное установлено, что задушена. И так, знаете, простенько, гитарной струной. Никаких усилий, ни борьбы, ни страданий. Стальная петелька, и никуда не вырвешься. Вы играете на гитаре, Ирочка?

– Да, – простодушно кивнула Ирина. – Когда-то играла. То есть нет, нет.! А что?

– Это я просто так, к слову, – ласково заулыбался Николай Андреевич. – Соседи по ночам играют на гитаре. Другие бы жаловались на шум, а мне нравится. Живу, знаете ли, холостяком. По ночам одиноко.

«Как же это? Живу холостяком. Только что говорил про жену. Обманывает меня, да еще так откровенно, небрежно, врет прямо в глаза».

Ирина моргнула. Ей показалось, ресницы стукнули, как деревянные.

– Осторожно, спинка! – заботливо подскочил Николай Андреевич, – Говорил же вам, ненадежна. Заметил я, женщин обычно привлекает прочность, основательность, надежность. Но вы у нас нестандартная женщина, Ирочка. Редкое в вас обаяние.

Ирина, болезненно хмуря брови, стараясь понять истинный, скрытый смысл его слов, молча опять подняла на него глаза.

– Все. В Индию ничего нет. Индия кончилась, – хрипло, с раздражением кричала в трубку Таня. – Осталась Дания. Там прохладно.

Ветерок прошелся по кабинету, шевеля листки бумаги на столе.

– Ухожу, ухожу! До свидания, – отступая, проговорил Николай Андреевич. – Гитарной струной задушить! Чувствуется настоящая ненависть. А вы отдохните, Ириночка. Пятое июля, пятое июля… Вы без напряга, спокойненько вспомните. Может, кто-то вас видел в этот день, подтвердит. Такой пустяк. Мы живем в тесном мире. Что Дания, что Таиланд – в наше время все рядом. Уверен, что вас видели подруги, знакомые. А уж кто-то особенно близкий непременно вспомнит. Уверен…

Павел поднялся с кровати и, не одеваясь, прошел в душ. Ирина посмотрела ему в спину, мельком взглянула на гитару в углу. Потом нашла на полу пульт, включила телевизор. … Правительства всех уровней… совещания и заседания. На телевизионной картинке лица всех чиновников выражали озабоченность, и все они старательно хмурили брови. Она не могла понять смысла того, что они говорили, кроме того, что населению предлагалось собирать пакеты с молоком и другие продукты в помощь погорельцам. «Это логично», – подумала Ирина: – «Единственное, что сейчас не портится, это искусственное молоко». Она подошла к холодильнику, приложила холодный белый пакет порошкового молока к лицу и долго оцепенело сидела у открытой дверцы холодильника, пока опять не зазвонил телефон.

Ирина оглянулась на дверь душа. Павел не торопился выходить, наслаждался короткой прохладой. Ирина подняла трубку. Опять чужой разговор:

– Люди ищут последовательности в происходящих событиях, какого-нибудь порядка. Полоса удач, полоса неудач. «О! Это произошло не случайно», – говорят люди. Человек уверенно ставит на семь, а выпадает тридцать три с половиной!

– Ну, Иришка, ну хотя бы из чувства простого благоразумия… – Павел вышел из душа, подошел к ней, руки положил на плечи, помог ей встать, коснулся лбом лба, откинулся назад: – После того, как у тебя побывал твой новый гость. Из органов. Кстати, я сам догадался, ты мне даже не соизволила перезвонить. Ну, не важно, не важно. Котенок… Уверен, ты сама отлично все понимаешь.

– Что понимаю? – почему-то виновато переспросила Ирина.

– Неужели не ясно? – В глазах его жестко блеснуло нетерпение, досада. – У меня на завершении крупнейшая сделка в моей жизни. Эти япошки… Если что не так, любая мелочь – всё сорвется. Они уйдут со сделки. А желающих и без меня достаточно. А здесь вдруг какая-то уголовщина. Просто какое-то время нам лучше не видеться. Скажем, месяц, два. Ну, сейчас я не могу сказать точно. Пока сделка не закроется. Придется потерпеть. Думаешь, мне будет легко? И… почему ты пришла без звонка?

– Я звонила. Ты был недоступен. Вот рубашку твою с дня рождения принесла. – Ирина смотрела на него с жгучей тоской, отдающей болью где-то в глубине груди, в корнях сердца.

«Такой родной. Детские тонкие волосы. Весь мой. Ходит по комнате, на меня не глядит, бросил рубашку на тахту».

– Все пятна отошли, – тихо сказала Ирина.

– Пятна! – криво усмехнулся Павел. – Выходит, мы теперь без единого пятнышка. Приятно слышать. Но вот это. Звонила Мадам. От нее я узнал кое-что новенькое. Ты, конечно, в курсе, но мне ни полслова. Оказывается, тело нашли и уже была экспертиза. Ее задушили. Как же ты могла после этого вот так просто прийти ко мне? Ты же не малое дитя. Не соображаешь, что ли? Ведь за тобой могут… – Он оглянулся по сторонам, тихо задохнувшись. – Все это потянется ко мне.

– Почему? Что потянется? Ты что? – неуверенно, слабо возразила Ирина, и он, услышав эту неуверенность, остро, пронзительно поглядел на нее. – Ты умудрилась Шурочке позвонить, про Аллу ее выспрашивала. Где она, да что, да когда. Просто так интересовалась? Или думала: Шурочка по дурости сболтнет что-нибудь?

«Вот чувствовала, не надо было Шурочке звонить. Она же все Павлику доносит. Влюблена в него по уши, как десять кошек. Что еще она наплела про мой звонок? А ведь мне надо попросить его о главном. Чтоб он подтвердил… Только как к нему сейчас подступиться? Весь на нерве».

– Ты что, котенок? Вроде хочешь мне что-то сказать, – проницательно взглянул на нее Павел. Он наклонился, взял в ладони ее лицо, повернул к себе. – Давай начистоту… Если сумеешь.

– Да нет. Ничего особенного, – растерялась Ирина. Краска смущения залила ей лицо. Слова обрели шероховатость, неуклюжую тяжесть, и она с трудом выговорила: – Просто я хотела, если тебя спросят… В общем, чтоб ты сказал: шестого июля в пятницу вечером я была у тебя.

– Что? – всем телом вскинулся Павел. Отшатнулся. Мягко рассмеялся, качая головой. Прошелся по комнате, поглядел в окно через занавески. – Ну ты даешь! О чем я тебе только что говорил! Ты не слышишь меня. Где ты?

Ирина, укутавшись в простыню, шла за ним по комнате, с болью ощущая беспомощность, безнадежность своих слов. Теперь они и ей казались нелепыми, может быть, даже обидными для Павла, вынуждая его…

– Малыш! – Павел усадил ее на тахту, сел, обнял за плечи, глубоко, медленно поцеловал в глаза. – Дуреха моя, милая. Да я же на все для тебя готов. Ты сама отлично знаешь. Разве я могу тебе в чем-нибудь отказать? Ни в чем.

– Да, да, – покорно кивнула Ирина.

– Но пойми, – он чуть отодвинулся, чтобы лучше видеть ее, – есть поступки бессмысленные, порой даже непоправимые. Так зачем же? Такая сделка, как с этими японцами, может быть один раз в жизни. Я ее не упущу. Ни за что! Может, ты и была у меня пятого июля, шестого, седьмого. Очень может быть. Я не помню. Как и ты не помнишь. И, главное, какое это теперь имеет значение? Раз уж ты влипла… – Он запнулся, поморщился. – Прости, сорвалось с языка. Мерзкое слово. Я хотел не это сказать. Пойми, мы с тобой самые близкие люди, ближе некуда. – Он теснее прижал ее к себе. – Представь, если бы со мной случилось такое, клянусь всем на свете, первым бы делом я подумал о тебе.: как тебя уберечь, не втянуть в эту историю. Уверен, ты со мной согласна, а значит… Постой! – Он с облегчением, с откровенной радостью рассмеялся. – Идея! Как мне сразу в голову не пришло. Сходи-ка к Мадам. Она тебя просто обожает. Все сделает для тебя, увидишь. К тому же, если вдуматься, такой пустяк для нее. Ей-то что? Она Аллу не знала, так, мельком, видела несколько раз – и все. А я… – Он нахмурился, слепо глядя куда-то в открывшуюся пустоту, через ее голову. Закусил губу, еле слышно, сдавленно застонал.

– Пашенька… – Ирина посмотрела на него открытым до самого дна взглядом. Сухая бабочка ночница, сиреневая, седая, прилипла к ее руке, плоско развела крыльями со стертым узором. – Мне очень надо знать. Ты что думаешь… это я? Я могла ее?

– Ничего я не думаю, ничего! – Павел резко вскочил, вытянув руки, отстраняя ее. – Ты эти штучки брось. Хотя, черт, им, конечно, известно, что ты в это время жила у меня.

Он вытер испарину со лба и с тупым недоумением посмотрел на влажную ладонь. Усмехнулся отчужденно:

– Этот месяц ведь я был счастлив. Я поражался – такая близость. Все понимала с полуслова и, главное, принимала. Думаю: вот оно, счастье. Совпадение душ. Ну да, счастье – это совпадение. Чего ждать, искать. Улыбаешься. Смеешься? Хотя, пожалуй, тебе сейчас не до смеха.

Он думал жениться. На мне. Ведь я люблю его. Такого. Страшно тебе, родной? Мне тоже страшно.

Притянутый ее взглядом, с невольной улыбкой сострадания прижал ее к себе.

– Родная, любимая, сейчас ты можешь мне помочь. Именно сейчас. У меня весь мой бизнес на кону. Прошу тебя. Ты так им скажи, слышишь: «Не было у них ничего». В смысле с Аллой. Это все сплетни, треп. Тебе они поверят. Кому другому – нет, а тебе они поверят. Потому что… Женская ревность, подозрительность. А ты вдруг говоришь: «Да вы что? У них ничего не было».

«Это всё Алла. Сделка, контракт здесь ни при чем».

– Потом, когда все успокоится, мы снова… Увидишь, все будет так, как ты захочешь. – Он будто сбросил с себя какую-то тяжесть. – А ты пока смотайся к Мадам. Где она сейчас? На своей новой даче. Съездишь, проветришься.

«Откуда он знает про дачу? Все Шурочка».

– Тебе нужно алиби? Да она с радостью. Уверен. Она же старая-старая, ей все равно. А теперь иди. Где твоя сумочка?

Ирина дунула на руку, но плоская, осыпанная пеплом бабочка прилипла к коже, как обрывок папиросной бумаги.

Звонок в дверь. Павел с неожиданным проворством отстранился от нее, замер.

– Они! – Он затравленно посмотрел на дверь. – Иди в ванную. Запрись там и молчи. Нет, еще хуже выйдет. Вдруг им поссать захочется. Возьми сумочку. Держи вот так. Будто забегала на минутку. Случайно, по ошибке…

Звонок в прихожей безжалостно загремел снова.

Павел вышел из комнаты, задев плечом за косяк. Плотно закрыл за собой дверь. Звонко хрустнул дверной замок.

– Кто пришел! Шурочка! Ну, здравствуйте. – Голос растянуто-вялый, с ленцой, вроде бы со сна. – Что ж вы так, без звонка? Могли ведь и не застать.

Размеренный топот крепких ног. Топ-топ-топ! В гребных шелушинках, свежие, не тронутые червячком.

– Вот, велели внести поправки в контракт с японцами.

Ирина почувствовала, Шурочка глядит на дверь комнаты всепроницающим взором лазурно-голубых глаз. Глядит ноздрями, каждой круглой кудряшкой. И уже с подобострастной ужымкой, с приседанием:

– Думала, может, вам срочно.

– Какие у вас щечки розовые, Шурочка.

– Здоровая я. Не болею потому что.

– Да, да, вы здоровая. Вы, Шурочка, прелесть! – чуть переигрывая, воскликнул Павел. – Очень срочно. Спасибо. Даже неловко. Могли бы прислать по е-мейлу.

– Что вы, Павел Евгеньевич, ни за что. Да, я вот еще принесла.

Шурочка не могла скрыть откровенного разочарования. Видно, ждала она не этой пусто бренчащей благодарности и не откровенно закрытой для нее двери из прихожей. Впрочем, голос ее оставался упрямо-настойчивым. Простой, земной голос, полный услужливой заботы, участия:

– Вот, круассаны купила по дороге. Которые вы любите. Для вас… – Голос Шурочки умильно дрогнул. Она забренчала фольгой. – Еще тепленькие. Из французской булочной. Возьмите. А что у вас так темно? Свет бы зажгли.

Вся она домашняя, тоже теплая, мягкая.

– Ах да, чего это я? – спохватился Павел. Два осторожных шажка от двери. Щелкнул клювом выключатель. – Зачем так много, Шурочка? Мне одному столько не съесть. Я же один.

– Один? – с укором переспросила Шурочка, огорчаясь на явный обман.

– Один.

– Ничего, скушаете. – Шурочкины силы были неиссякаемы. Расплылась в угодливой заботе. – С чайком, с кофе. Тепленькие еще. Настоящие круассаны, не шаурма с котятами. Скушайте, Павел Евгеньевич.

– Ну, Шурочка, ну обеспечили. Я ведь один, мне не справиться.

– Мужчины любят. Я знаю, вот другие не знают… С кофе, с чаем… – Голос Шурочки удалялся, видимо, ее понемногу вытесняли из передней.

– Щечку, Шурочка! Значит, до завтра.

Хлопнула дверь. Павел вернулся. В руке бумажный пакет. Положил на край стола. В комнату вкрадчиво просочился запах печеного теста с примесью прелых листьев.

– Теперь тебе надо идти. – Павел посмотрел на Ирину, с досадой поморщился. – Что ты так смотришь? Я же тебя не гоню. Просто у тебя уйма дел. Надо к Мадам успеть, если она еще в городе. – Он нетерпеливо переводил взгляд с Ирины на дверь, словно раздвигая воздух, чтоб ей было легче пройти. – Все будет так, как ты захочешь. Клянусь. Только прошу тебя, не звони мне, не приходи. Пока. Я сам.

«Какая духота в доме. И эта едкая горькая удушающая гарь пролезает через все плотно закрытые окна, сквозь шторы, ставшие из белых серыми. Нигде не укрыться.

Надо позвонить Мадам. Это Паша верно подсказал, ей-то что. Она Аллу всего один раз видела. Сама говорила.

Как телефонная трубка нагрелась. Будто кто-то говорил только что, прижавшись к ней раскаленным ухом».

– О! Киска моя, как я рада. Что у тебя?

– Помнишь, мы вчера договорились. Я у тебя попросить хочу, понимаешь, пустяк, но мне очень надо. Можно я к тебе прямо сейчас? Заскочу ненадолго.

– Ты что! Меня Женька внизу ждет. Стеша спит. Ты меня на лестнице поймала. Мы с Женькой на дачу собрались. Не подыхать же здесь от жары. Сил нет. Вчера в ванне уснула, представляешь?

– Я ненадолго. – Ирина прижала к груди руки, будто Мадам могла увидеть этот просящий жест.

– М-м-м… – просчитывая что-то в уме, протянула Мадам. – В понедельник. – Мадам обрадованно рассмеялась, воркуя по-голубиному. – В понедельник вся твоя, киска. Значит, в понедельник. Привезу ягод с дачи. Смородины. Ты любишь, я знаю.

– Господи, – с отчаянием вырвалось у Ирины. – Это так долго. Я не могу.

– Да что случилось? – нетерпеливо воскликнула Мадам. – Скажи или хоть намекни. Я теперь буду думать, волноваться. Погоди, я только Женьке крикну, чтоб подождал.

Раздался громкий голос, окрик с гулким эхом.

– Говори. Я для тебя всё… Не стесняйся. Что, нужны деньги, зеленые? Много?

– Какие деньги? Денег не надо. Просто надо сказать, что я была у тебя шестого июля. Вечером, в гостях, пятница, конец недели. Всего-то.

– Кому сказать? – немного в нос протянула Мадам.

– Не важно. Одному человеку, – лихорадочно заторопилась Ирина и вдруг почувствовала, что все напрасно и говорит она зря. Но в отчаянии, с чувством последней бесполезной попытки постаралась объяснить: – Ты же знаешь Аллу, ну, эту Аллу-риэлтэршу. Ту, что убили. На другой день, шестого. Что ты молчишь?

– Ну-ну! – ласково рассмеялась Мадам. – Солнышко, ну кто же о таких вещах просит? Может, ты и была у меня шестого. Но, во-первых, я этого не помню. А если бы и помнила? Извини, если честно, ты меня просто удивляешь. У меня Стеша, его трепать начнут. Нет уж.

– Что же мне делать? – Холод иглами лег на сердце Ирины.

– Не знаю, киска моя, не знаю, – весело засуетилась Мадам. Но Ирина уловила в ее голосе откровенное осуждение, даже обиду. – Извини, по правде, не ждала от тебя такого. Ты тонкая, изящная, все сечешь и тут вдруг… О! Женька там уже обалдел на жаре. – Кольцо скрипнуло о телефонную трубку. Голос Мадам иссяк, превращаясь в беличье цоканье.

– Вот что, слушай. Забеги к Лолитке. Она согласится, увидишь. Лолитке теперь наплевать на все. Ей недолго осталось, она не откажет, ей терять нечего. Все! Надо бежать! Киска, целую в носик.

Ту-ту-ту.

«Опять чей-то голос в телефоне или голоса. Звонила оператору, говорят: “Проверяли. Все в порядке. Левых подключений нет”. Как странно».

Будто огромный зал, воздушные своды, арки. А голос вертлявый, тонкий. Кто-то забрался в щель и оттуда хитро выглядывает:

– … вот вы не отвечаете, а ведь за вашей дамочкой должок. Не забудьте, она самовольно, без нашего нажима, так сказать, по собственному желанию приняла решение. Все по правилам. Но мы еще посмотрим. Надеюсь, даже уверен, все еще у нас получится.

Ту-ту-ту.

Ирина с досадой положила трубку.

«Надоело. Но почему-то каждый раз слушаю, даже вслушиваюсь. Сердце начинает глухо биться. А, наплевать, такая тоска давит!..

Лолитка тоже не согласится. Злая как собака. Она сейчас никого не жалеет, ее не уговоришь, не упросишь. А вдруг?…»

Ирина вышла из вагона на станции «Римская» и остановилась в переходе. В гроте под скалистым сводом на разбитых рифленых колоннах грустят голые пупсики. Что было в голове у этого скульптора? При чем здесь Рим? Педофилия какая-то.

Вот и дом Лолитки. Запах нищеты. Не поймешь, из чего он слагается. Застоялая кислая капуста, кошачьи похождения, лекарства, старые тряпки, жир, пот, грязные волосы, сырость, не просыхающая даже в такое пекло. На желтых обоях сальные пятна – расплывшиеся пауки с лапками.

«Лолита. На кого она стала похожа! На улице встретишь, не узнаешь. Куда девались знаменитые Лолиткины губы? Пухлые, полные сока. Зрелая вишня под тонкой блестящей кожицей. Теперь через все лицо сверху донизу выпуклый шов, как на стручке гороха. Сейчас лопнет шов, распадется лицо на две половинки, и тогда оттуда посыплется что-то сухое, больное…

Только глаза остались живые, светлые, желтые, ярко горят».

Ирина незаметно огляделась с порога грязной комнаты. «Где нарядная пестрота, всегда так любимая Лолитой? Нет ковра на стене. За стеклом обшарпанного серванта банка с помидорами, заклеенная вздутой зеленой плесенью. А ведь вокруг нее жили слащаво-прелестные девушки в хрупких сахарных кружевах. Жеманные, чисто вымытые, холеные. Была еще собачка, вечно грызущая розовую игрушечную косточку. Веселая Лолитка, веселый ее фарфор. Все сгинуло, сдуло дурным ветром беды. Спустила по дешевке или отдала все так, за бутылку».

– Не сердись, что я без звонка. – Ирина сказала это чуть подобострастно, неуверенно.

– Чего надо? – Взгляд недовольный, так, мельком взглянула. С сухим треском кашлянула в ладонь. – Проходи, раз пришла. Что, хороша Лолитка?

– Вот торт…

– Лучше бы водяры взяла.

Зашевелилось ватное одеяло на широкой кровати. Те же сальные пятна на одеяле – пауки с лапками. Из-под кровати высунулась маленькая серая рука. Требовательно стукнула граненым стаканом об пол.

– Торт будешь жрать. Вот только высунись, высунись, морду кремом намажу! Шоколадным. Будешь Абамой из барака. В Америку свою хочешь? – злобно оскалилась Лолита, наклоняясь, приподнимая угол одеяла.

Рука со стаканом проворно исчезла.

Ирина села на костлявый скрипучий стул.

– Говори! Ты же так просто не придешь. На торт развелась. Но вообще-то наслышаны мы про ваши делишки.

«Про какие?» – хотела спросить Ирина. Но удержалась. Вон как смотрит. Кривит стертые синие губы. Ирина проговорила робко, покаянно:

– Лолит, понимаешь, влипла я в одно дело…

«Надо же: подскочило Пашино словечко «влипла». Паша сказал, потом спохватился, морщился – сорвалось».

– Это ты про Алку-покойницу! Ясненько. – Голос с насмешкой. А глаза светлые, с золотом. Видят уже свое, нездешнее. – Влипла, говоришь? У нас это без проблем. Тащи бутылку – будет тебе алиби. – Она приблизила лицо с горящими глазами. Прохрипела, брызгая слюной. Ирина едва сдержалась, чтоб не вытереть губы и щеку: «Вдруг заражусь?» – постеснялась.

– Что молчишь? За этим пришла. За этим. – Лолита вдруг хрипло засмеялась. Открылись белоснежные, крепкие зубы. А губ нет, высохли. – Алиби всем надо!

– Да, – с трудом выговорила Ирина.

– За бутылку – подтверждаю! Присягу дам, прямо на Библии. Хоть на суде, хоть где! – послышалось из-под кровати. Голос сиплый, глухой, прокуренный. – Как я ненавижу вашу страну!

– Заткнись, демократ хренов. Уже намитинговался, довыступался еще в прошлом веке, теперь лежи тихо, – оборвала его Лолита. Проговорила мечтательно, с какой-то безнадежной, далекой завистью: – Сама звонила. Мадам. Беспокоится о тебе, значит. Так надо понимать. Ей-то это сделать не с руки. Муж у нее знаменитый. А мне теперь наплевать. Алиби – так алиби. Мне все одинаково, к этому идет.

Вовчик под кроватью заворочался, уныло, по-собачьи завыл.

Ирина вышла из подъезда и тут же в подвальном магазинчике купила бутылку водки и палку колбасы.

– Живут же люди! И выпивка тебе, и закуска. – Кто-то завистливо вздохнул за плечом. Ирина оглянулась. Бич. Плоское опухшее лицо. Так же осторожно спряталось за углом. «Бич – бывший интеллигентный человек», – вспомнила она слова отца.

«Следят? Да нет, кажется».

– Чего долго? Давай, давай. – Лолита нетерпеливо схватила бутылку прямо из рук. Красивыми крепкими зубами скрутила с бутылки алюминиевый колпачок. Ирина нашла на столе грязный нож, превозмогая отвращение, нарезала колбасу толстыми кусками.

Из-под кровати высунулась рука со стаканом. Ирина походя удивилась, какая она маленькая, сморщенная, с огромными выпуклыми, как линзы, ногтями на коротких пальчиках.

– Обождешь! – Лолита ногой отодвинула руку со стаканом. Охнув и прихватив ладонью поясницу, сняла с полки два стакана. Мутные, захватанные. Налила себе полный, прищурилась, отмеряя, наполнила второй до половины.

– Тебе, Ирка.

Наклонилась, налила стакан Вовчика по края. Накрыла стакан куском хлеба, сверху положила два кружка колбасы и болотного цвета соленый огурец с провалившимися боками.

Послышался стон урчащий, блаженный. Серая маленькая ручка утянула стакан в темноту под кровать.

Лолита выпила весь стакан разом, запрокинув голову. Острый мужской кадык ходил вверх-вниз по сухому петушиному горлу. Поставив стакан, замерла на миг с остановившимися глазами, приложила ладонь к груди. Нехотя взяла с тарелки кусок помидора, высосала его, сплюнув кожицу на клеенку.

– Это надо чувствовать… – прошептала она, глядя в пустоту. Вдруг гневно повернулась к Ирине. – Пей! Праздник у тебя. Алиби купила.

Ирина послушно выпила до дна. Водка саданула по горлу. Потянулась к колбасе. А тут еще помидоры с луком. И свежий черный хлеб толстыми ломтями.

Лолита словно оттаивала, прямо на глазах. Густым темным соком налились губы., пропал страшный зеленый шов, усмехнулись глаза.

– Угодила ты Мадам, – задумчиво сказала Лолита, поглаживая себя по пустой байковой груди. – Деньги мне предлагала за тебя. Чтоб я тебе алиби устроила… Только от нее мне не надо.

– Соловьи, соловьи, не будите солдат! – неожиданно высоким, очень чистым голосом запел Вовчик под кроватью.

– Деньги? Деньги за меня? – с испугом переспросила Ирина.

– Ты ей Женьку подсунула. Угодила, – повторила Лолита, презрительно оттопырив нижнюю губу.

– Женьку? Ты что? – ахнула Ирина. – Как я могла, подумай?

– Это уже ты думай, мне-то что, – поморщилась Лолита, не глядя на Ирину. – Меня на день рождения не приглашают. Компанию испорчу.

Лолита кулаком ударила по ватному одеялу. Удар получился глухой, беззвучный:

– Пой еще! Кому говорю: пой!

Вовчик сонно выругался, брыкнул ногой.

– Соловьи!.. – снова запел он, еще громче, светло и чисто.

– Мог бы в хоре народных инструментов петь, – вздохнула Лолита. – Спецы говорили: редкий голос.

«Вот и Лолита знает про мой день рождения». В голове Ирины зажужжали пьяные пчелы. «Может, я уезжала?

Всех пригласила, а сама уехала. Да нет, Женька рассказывал, как я кофе подавала… И Паша… Все знают, одна я ничего не помню. Какой-то кошмар».

– Лолита… – Ирина с жадностью потянулась к тарелке за вторым куском. «До чего хлеб свежий. Вкусно».

– Кончилась Лолитка. Лариска я. – Взгляд ее притягивала далекая пустота. С ней она и говорила: – Помнишь, какая была Лолитка? За одни только губы прославилась. Шампанское лилось рекой. Из всех меня одну сразу выбирали. Мадам не обижалась. Подруги. Кончилась Лолитка. Хочешь, сукой меня обзови. Откликнусь. Плевать. Нет, погоди. – Лолита приблизилась лицом к Ирине. Глаза по края налиты кипятком. Обожгла: – У, актриска! Вот кто сука оказалась по всем правилам. Я тебя за свою девку держала, а ты… Где в тебе столько дерьма пряталось? За один месяц открылась. С Мадам что взять? У нее, может, бабье бешенство, кто знает. Но писаку своего она взаправду любит. А вот ты! Как к Пашке переехала, добилась чего хотела, все свое нутро поганое вывалила. Я тебе звоню: «Принеси, бога ради, бутылку. Подыхаю». А ты: «Ха-ха! Это тебе вредно». Мораль читаешь. Воспитываешь. О здоровье моем беспокоишься. Ну не тварь ли ты после этого?

– Лолита… – покаянно прошептала Ирина.

– А ведь она ко мне приходила. – Лолита зорко глянула на Ирину желтыми с золотой росписью глазами.

– Кто приходила? – задохнулась Ирина. Хотя уже знала, кто.

– Она, – со значением проговорила Лолита. – Алла Семеновна. Я только похмелиться успела.

Вовчик под кроватью с вожделением застонал.

Лолита прохрипела:

– Приперлась среди ночи. А сон алкоголика краток и тревожен. Открыла ей. Та завалилась сюда, села на стул. Вот, где ты сейчас сидишь. Посмотрела я на нее: хороша. Ох, хороша! Вся, как рюмочка, тонкая, волосы смоляные. Только вот глаза ее мне не понравились. Словно дыры, а что в них – не разберешь. И тут она с ходу заявляет: «Одна баба меня пришить хочет. Из ревности. Пугнуть бы ее хорошенько, чтоб отвязалась. Это уже ваше дело – как, а я вам большие деньги заплачу. Лолита, дорогая. Врача, лекарства всякие обеспечу. Я вас вылечу, только избавьте меня от нее. Хочу спокойно жить». Соображаешь, словечко какое: «Избавьте». – Лолита вздохнула, и в ее опавшей груди словно кто-то со свистом подхватил этот вздох. – Только мне от нее не надо…

– Много зелени сулила, – с обидой отозвался из-под кровати Вовчик. Звякнул стаканом и затих.

– Не тебя ли опасалась? – жалящим взглядом глянула Лолита.

– Ты что? – тихо вскрикнула Ирина.

– Что, что?… – передразнила Лолита.

«Алла избавиться хотела. От меня. Зачем? Все получила, что хотела. Пашку увела. Пальчиком поманила и все – побежал. Думала, мстить буду?… Тут сидела. В этой комнате. Алла. На этом стуле!»

– Не знаю я тебя, – задумчиво сказала Лолита, не глядя на Ирину. – Чужая ты.

Лолита перевернула бутылку, слизнула с ладони несколько пролившихся капель.

– Больная Лолитка, – тихо, жалобно проговорила она, глядя все в ту же притягивающую пустоту.

– Врача! Профессора! У-у!.. – отчаянно завыл Вовчик под кроватью. – Профессора самого лучшего. Всех куплю. У меня денег полно. Чемодан, полный зелени. Всех куплю. А она не берет. – Вовчик протяжно всхлипнул. – Возьми деньги. Христа ради, возьми…

– Иди. Посплю, может, немного. – Лолита слабо взмахнула рукой. – Будет тебе алиби. Пятого июля? Вот еще, чтоб не забыть, на обоях запишу. Уходи. Нехорошо мне сейчас на тебя глядеть…

Ирина шла по раскаленной улице. Смог, как гнилой туман, укутал дома. Кажется, уже сумерки. Но нет вечерней прохлады. Наоборот, стекла витрин плавятся от жары. В пелене смога бродили какие-то люди, все люди, люди. «Знают ли они, куда идут? Куда мне идти? Нет, я домой иду, как все. Пусть, пусть он придет. Я теперь не боюсь нисколечко. Скажу ему про Лолиту, и он отцепится от меня навсегда. И чего я так тряслась? Избавлюсь от него. Теперь уже навсегда».

Ирина открыла дверь квартиры. Ходят по комнате мелкие тени. За шторами серая мгла. Там никого нет. Только узорчатый, усталый от жары ясень за окном и маленькая понурая птичка на ветке. Наверное, пить хочет.

Зазвонил телефон. Ирина, глядя на него, мысленно перебрала все, кто мог быть там – на другом конце провода. Дымится телефон. Чей палец крутит огненный диск, набирает номер, ловит ее?

«Нет, правда, что это я? Мне некого боятся. Это Паша. Он еще не знает, как все удачно вышло. Надо ему позвонить. Нет, он просил не звонить. Но теперь-то можно. Что ж я трубку не беру?»

– Это я, Ирина Николаевна, – простой глупенький голос.

– А, Шурочка. – Ирина испытала мгновенное разочарование. «Жаль, что не Паша. А еще лучше, позвонил бы Николай Андреевич. Зачем ему приходить? Теперь можно по телефону. Короткий разговор, и все».

– Вот, Ирина Николаевна. Я хоть по-своему звоню, но считайте, как от Павла Евгеньевича. – Голос ее торжественно окреп. – Мне Павел Евгеньевич предложение сделал. Понимаете какое? Женимся мы. Законно. Завтра заявление подаем. В ЗАГС. – Голос откровенно дрогнул от свежего, еще не обжитого счастья. – Поженимся. Обо всем договорились. В подробностях.

– Что ж, Шурочка… – Ирина откровенно растерялась. «Неужели Паша взаправду решил за нее спрятаться?… Да нет, что-то тут не так».

Какая-то туча заволокла часть ее души. О чем ни подумай – больно.

– Не знаю даже… Поздравляю вас.

– Знаю, как вы поздравляете! Но нас теперь это не касается. Теперь ничто нас не разлучит. Переезжаем в мамину двухкомнатную. Центр его привлекает. В подробностях, – с наслаждением повторила Шурочка. – А мама моя, наоборот, – к Павлу Евгеньевичу. Договорились.

«Значит, вот оно как, центр его привлекает. Теперь весь Центр пропахнет грибами. Ясные цветочно-голубые глаза. Паша целует ее свежее тело в мягкой грибной шелухе. Смахнул с тугой груди травинку. Сосновая хвоя в волосах. На шее – улитки. Улиток Паша скинет на пол, раздавит тапкой. Они хрустят, Шурочка смеется».

– Что вы молчите, не верите? Ирина Николаевна, вы еще пока трубку не кладите. – Голос Шурочки обрел казенную властность. А меня… меня Павел Евгеньевич просил оградить его от ваших звонков, приходов. И я как жена огражу. Можете не сомневаться. А если что, учтите!..

Шурочка вдруг замолчала, сочно закрыв рот, – не наговорила ли чего лишнего?

– Что учтите?

– Учтите, я могу и заявить!

– Шурочка! Куда заявить?

Нет, бросила трубку.

Ту-ту-ту.

За гудками опять тот же голос. «Люди любят трепаться. Особенно если тяпнут. Я тоже выпила у Лолитки, соображаю туго. Что там Шурочка плела? Не может быть. Алла – да, тут не поспоришь. Но Шурочка?…»

Ту-ту-ту.

Пищит из своей щелки. Впрочем, чем-то доволен и в себе уверен.

– Э, ну зазевались, недоглядели. Сами видите. Себя не чувствует. Не приживется никак…

Какая вдруг тишина. И только высокий воздушный шелест в ответ.

Шторы равнодушно вздохнули, потянулись к Ирине, припали, облегая руку. Ирина отмахнулась от живого дышащего тюля. Посмотрела. «На балконе никого нет. Только стоят детские зеленые санки. Соседи попросили поставить. У них балкона нет.

Еще эта грибная идиотка подбавила. Неужели Паша так струсил, что решил на ней жениться? Боится, что его вызовут, начнут расспрашивать про Аллу. Узнают японцы, все сорвется. Хотя нет. Быть не может. Это она мне назло наврала. Пашка о другом думает.

Не буду звонить. В глаза спрошу».

Ирина почти бегом выбежала на улицу. Сразу остановила машину. Вот и Пашин подъезд. Она не стала ждать лифта. «Пусть пятый этаж. Все живут на пятом этаже. А Николай Андреевич?

Почему-то не могу представить себе его дом, квартиру. Вот он снял свои страшные начищенные ботинки. Сунул ноги в мягкие тапочки. Сел с женой пить чай на кухне. Да есть ли у него жена? Нет у него ни жены, ни кухни, ни чайника… Все врет».

На третьем этаже чуть не налетела на Шурочку. Она стояла, устойчиво расставив круглые крепкие ноги, прислонившись спиной к батарее. Глаза горят дурным кошачьим огнем.

– Что ты к нему шляешься? – прошипела она, растянув сухие белые губы. – Совсем стыд потеряла. Он Аллу Семеновну любил. А ее теперь нет. Надоела ты ему. Я бы тебя…

«Убила бы, да? Она бы меня убила. Это многие делают. У нее неутоленная ревность. А у меня? Каждый может…»

Шурочка, не сводя тяжелого, жгучего взгляда, отступила в густую тень. В руках блеснула тонкая струна. Ирина бегом бросилась обратно вниз по лестнице.

Уже на улице оглянулась на балкон Павла. Торопливо набрала телефон Николая Андреевича:

– Мне срочно нужно с вами встретиться.

Радостный голос:

– Ириночка! Завтра, завтра. Прямо с утра. Непременно.

Ирина не помнила, как дошла до дому. Как темно в подъезде после улицы. С трудом открыла дверь. Свалилась на кровать, закрыла глаза, и вдруг все вокруг закружилось в визгливом хороводе.

«Таиланд… Как это было давно. Они с Павликом в Бангкоке ходили ни крокодиловую ферму. Они там лежат, как бревна в грязи, парятся.

А что у них на уме? Только одно – сожрать кого-нибудь.

После Бангкока улетели на южные острова, в Пукет. Ласковые волны теплых вод Индийского океана, белый песок, пальмы, накрахмаленные простыни и секс всю ночь и все утро.

А днем она уходила к бассейну одна, оставив в номере обессиленного, распластанного Павла спать до вечера.

Она лежала на шезлонге под блуждающим в пальмовых ветвях солнечным светом. Она с удовольствием представляла себя со стороны: разморенное океанским воздухом молодое упругое тело, томные теплые глаза, глядящие в себя, влажные губы. Она гладила свое тело, протирая его теплым кремом от загара. От корней волос по всему телу разливалась теплая истома. Когда она клала ногу на ногу, ее пронзала сладкая внутренняя судорога.

По вечерам они прогуливались по млеющей от жары набережной Пукета. Навстречу им шли толпой пьяные русские парни с багровыми лицами, аккуратненькие старички-немцы, едва скрывающие блуд в холодных глазах; стайки измученных мальчиков-проституток с серыми, пепельными лицами; томные, раскрашенные травести; плоские девушки-таиландки.

В конце концов Павел захандрил – обессилел от безостановочного секса с Ириной. Заметив это, она предложила ему пойти посмотреть бой таиландских боксеров.

Прямо с улицы они беспрепятственно зашли под белый тент, укрепленный на голубых столбах. Никто не спросил платы. Что-то похожее на загон для скота или на бойню. Все залито теплым желтым светом. Стены украшены пестрыми лентами, гирляндами, китайскими фонариками. В центре зала ярко освещенные ринги. На каждом идет бой. Зрителей совсем мало. Ирина устроилась прямо под канатами одного из рингов. И вдруг от удара противника ногой в челюсть нокаутированный боксер рухнул прямо перед ней глухо, вязко, безнадежно, ударившись об пол головой. Слюна, пот и кровь забрызгали ее грудь. Все лицо узкоглазого боксера разбито в лепешку. Ирина, едва сдерживая дрожь, во все глаза смотрела на распластанное неподвижное тело, помертвевшее, обесформленное серое лицо, остекленевшие пустые раскосые глаза. К ней подскочил победитель и требовательно замахал перед ней деньгами. Мани! Деньги! Вместо входного билета – деньги победителю. Она в оцепенении обернулась, ища глазами Павла, и вот тогда она впервые увидела ее, Аллу. Она стояла у барной стойки, высокая с прямой, как струна, спиной, держа в тонкой руке бокал мартини.

Павел стоял напротив нее, опершись локтем о стойку и кокетливо – нет, покорно и заискивающе – заглядывал ей в лицо и что-то болтал. А та с усмешкой смотрела прямо ему в глаза, одним этим отвечая на все вопросы. Ирине показалось, что он даже стал меньше ростом, да и сама Ирина тоже. Наконец он отвел глаза от Аллы, и взгляд его упал на Ирину.

Он вывел Ирину на улицу. Над океаном повисли огромные звезды. «Что движет солнцем и светилами? Душа моя не со мной, а с тобой. А если она не со мной, то ее нигде нет. На что же я тогда могу надеяться.

Алла… ее груди, бедра, глаза… искривленные в усмешке чувственные губы… и иссиня-черные волосы, усыпанные звездами тропического ночного неба. Афина Паллада, милующая обреченных».

Ирина открыла глаза. Оглядела свою квартиру. «Тишина. Нет, не стану я тут сидеть и ждать, кто позвонит, кто придет. Тоска. Тощища. Сумерки».

– Вот я смотрю, в почтовом ящике у вас пусто. Не пишут, – смазанный жиром ненасытный голос. – Щелочка в почтовом ящике. Знаете, боюсь сунуть палец, все кажется, вдруг кто схватит.

«Схватят его, как же. Он сам кого хочешь схватит. Как он вошел? Забыла дверь закрыть?»

– Заходите, Николай Андреевич!

– Вот такая вы мне нравитесь, Ириночка. А то просто знаете, как котенок испуганный. А сейчас, извините, приятно посмотреть. Простите великодушно, но позвольте спросить, как вас Павел зовет? Не котенок ли? – и, не дав ей ответить, добавил: – Говорят, что кошки созданы для того, чтобы человек мог погладить тигрицу.

«Это он случайно сказал “котенок”. А может, подслушал, подглядел. Он все может. И сквозь стену видит. Пальцем дырочку просверлит. Теперь все равно».

– Я видела у нее в руках струну!

– Струну? Какую струну?

– Не знаю… Гитарную.

– Гитарную струну? У кого?

– У Шурочки! Она сумасшедшая! Она стояла в подъезде у Павла со струной.

– Ну и что? А кто в наше время не сумасшедший?! Вот насчет Шурочки волноваться не стоит! Успокойтесь, любезная моя. Уже проверяли. Вы же знаете. Она больше по грибам. Проверяли – другие отдыхающие в тот же день видели ее в грибных местах под Новым Иерусалимом.

– В такую жару!? Там нет грибов.

Николай Андреевич прокашлялся:

– Грибов нет, а грибники есть. Видели ее там. Она там чью-то дачу осматривала. Все истоптала. Позвольте уж пошутить: существо она травоядное – лапа у нее не та, копытце. Нет у нее когтей. Тут другая.

«Почему другая, а не другой?» – подумала Ирина.

Николай Андреевич улыбнулся.

– Правда – это не то, что действительно произошло, а то, что мы об этом думаем. И у каждого своя правда. Вот, кажется, в заповедях все греховные страсти указаны: жадность там, зависть. А вот чего нет?! Главного – ревности. Однако ревность-то пострашнее всего бывает!

«Надо быть спокойнее. Теперь у меня все равно есть алиби. Надо на этом стоять. Лолитка не подведет, от слова не откажется… Она не оступится, раз обещала».

– О чем задумались, Ириночка? Хорошеньким женщинам нельзя много думать. Вижу, вижу, хотите что-то сказать. Жду, весь внимание.

«Сел в кресло, наклонился вперед, смотрит на меня. Ничего, смотри, смотри, я теперь ничего не боюсь. Только холодные колючки впились между лопатками».

Ирина зажгла свет. «Как сумрачно за окном. Притихшая неподвижная серая пелена за окном. Плывет по стене зеркало. В зеркале его плешивый затылок и лысина, как блюдечко. Тень на стене. Значит, так…»

– Я вспомнила.

«Надо смотреть прямо на него, не отводить глаз. Тяжело. Взгляд прогибается, провисает».

– И отлично. – Потер ладонь о ладонь, шорох сухой кожи. – Я так и надеялся, собственно, даже не сомневался.

– Вы спрашивали меня про шестое июля! – Ирина не смогла сдержаться, в голосе прорвалось торжество, радость близкой свободы. – Так вот, пожалуйста, я могу сказать, где я была.

– Ну-с.

– Я была у своей подруги. И она подтвердит, что…

– Главное, вы не торопитесь. Детали, нюансы, подробности. Ну, заодно и фамилии, конечно.

– Вот, пожалуйста. Она подтвердит, – повторила Ирина. Почувствовала: слова становятся легкими, пустотелыми, теряя убедительность, достоверность. – Я у нее была в тот день и даже ночевала. И еще один человек… Значит, адрес, фамилии? Записывайте. Вот.

– Постойте! Я догадался! Вы имеете в виду Лолиту? Вернее, Ларису Петровну? – лучезарно улыбнулся Николай Андреевич. – Ну, не ожидал. Это же несерьезно, Ириночка. Еще скажите, этот полоумный подтвердит. Ну, Вовчик, который у нее под кроватью живет.

«Все, все знает». Ирина, обмирая, почувствовала, как крошится, рушится все, казалось бы, устойчиво построенные ею укрытия. Кусками сыплется ее надежда на освобождение, безопасность. И она сама проваливается куда-то глубоко вниз, в темноту.

– Как же, побывал у Ларисы Петровны, – устало вздохнул Николай Андреевич. – В первую очередь. Побеседовали мы.

– Когда же? Нет! Я же только сегодня… – Отчаяние вырвалось у Ирины.

Николай Андреевич протянул руку, растопырил широкую плоскую пятерню жестом предостерегающим, как бы советуя далее не продолжать, чтоб не сказать лишнего, себе же во вред.

– Спрашиваете, когда? Для вас важно время? Только неверное у вас о нем представление, о времени. Все можно успеть. Такова наша профессия. Обязывает поспеть всюду. Так что, пока вы… бегали за Шурочкой. Кстати, как она насчет алиби? Впрочем, вряд ли, вряд ли. Вы, наверное, и не спрашивали, не в том она настроении. Так что в данный момент, ничего определенного в смысле алиби у вас нет.

– Почему? Лолита подтвердит, – не сказала, прошептала Ирина.

– Ах, Ириночка, ну зачем же эти детские игры, наивные уловки. Взял справку в больнице, потому и разговор у нас будет вполне конкретный. Шестого июля Лариса Петровна по настоятельному уговору вашей же подруги Натальи Ивановны легла к ней в больницу на предмет обследования, а возможно и операции. Но, к сожалению, я бы даже выразился – к прискорбию, ночью же, так сказать, самовольно убежала из больницы, даже не поставив в известность администрацию. И, купив бутылку водки, благополучно вернулась к себе домой. Так что шестого июля вы никак не могли у нее быть, и подтвердить это при всем желании она никоим образом не может.

Николай Андреевич сконфуженно умолк. Даже не глядит на Ирину, стыдно ему за ее неуклюжую ложь, неловко, что поймал за руку, как мелкого воришку.

Ирина почувствовала, что предательски краснеет, слезы навернулись на глаза. «Зря все это затеяла. Не выкрутишься, не спрячешься. Обречена».

И вдруг из памяти, густо населенной путаными образами, тревогой, страхами, сказанными и забытыми словами, всплыл этот вечер ясно – как сквозь хорошо промытое стекло.

«Да, это было шестого, именно в пятницу, ближе к вечеру. Когда смог от пожаров на востоке впервые накрыл город. Среди дня в невыносимую жару сгустились какие-то сумерки. Вдруг навалилась такая тоска. Мне во что бы то не стало нужно было увидеть Павла. И я решилась пойти к нему прямо на работу без звонка.

Шла по улице, и сумрак за ней становился все гуще и плотнее. Не узнала Сергея, охранника офиса. А может это был вовсе не он, кто-то его подменил в этот день. Лицо незнакомое, отсыревшее, затянуто болотной ржавчиной, не различишь.

Торопясь, проскочила мимо. Но Паша уже ушел. В пустом кабинете – Алла. Сидит – узкая, тонкая, в черном платье, в такое-то пекло. Глядит бархатом. На столе чашечки кофе, бутылка армянского коньяка.

– Проходи же, что встала, – металлическим голосом звонко воскликнула Алла. – Я сейчас домой иду. Может, что Паше передать?

Она идет домой. К Паше. Там ее дом… Почему две чашки? Для кого?… Придушила бы ее, сдавила бы эту тонкую гибкую шею.

Был бы у меня сейчас яд… в армянский коньяк…

Почувствовала странную томительную боль. Словно что-то с неслышным страдальческим стоном высвобождается из нее, расправляясь с воздушным шелестом, серебрясь и исчезая.

Алла начала рыться в бумагах на столе, все повторяя: «Да где же этот чертов контракт?»

И опять все одно и то же, своим режущим металлическим голосом. Словно комната битком набита бумагами, и Алла копается в них, роется, ищет и не может найти.

Алла, не оборачиваясь, по-деловому предложила:

– Ты можешь мне помочь. Ты лучше знаешь объект, и опыт есть. Мы вместе вдвоем поднимем этот контракт.

– Это как? А Павел?

– Твой Пашенька? Не все то золото, что блестит. Не та хватка. Ничего у него с японцами не выйдет. Он лишний.

Ирина с трудом выдохнула:

– Ты не любишь его. Так зачем он тебе тогда?

Алла обернулась, посмотрела Ирине в глаза, ухмыльнулась:

– Секс. Всего-то только секс. И пятьдесят пять процентов в компании.

Поплыло перед глазами. Ей показалось: Алла повисла в воздухе, у нее появилась еще одна пара рук, которой она угрожающе размахивает перед Ириной. Похотливое чудовище. Вот кто она.

– Я его люблю. А ты стерва, всего только похотливая стерва.

Алла громко рассмеялась и тут же снисходительно добавила:

– А ты просто голубоглазая, бесхозная корова.

А потом… А потом? Потом Алла исчезла».

– Вот уже и слезки на глазах, – сквозь вихрь теней и воспоминаний Ирина услышала невыносимо вкрадчивый голос Николая Андреевича. – Уверяю вас, есть, есть выход. Я все обдумал и вычислил. Уж постараюсь для вас. Лично. Вы только довертесь мне от сердца, до конца. Дело в том, что Алла Семеновна… У нас, знаете ли, покойники обретают отчество. Из уважения, так сказать, к статусу. Продолжаю. Как вам известно, Алла Семеновна с некой целью, весьма, кстати, для вас небезопасной… Но… но не будем осуждать покойницу. Итак, Алла Семеновна была по известному адресу и посетила вашу подругу, так называемую Лолиту. Обратите внимание: заходила к ней глубокой ночью пятого июля. Тоже накануне. Имеются свидетели, и не один. Не этот… – Николай Андреевич с гадливостью поморщился. – Как его… Вовчик. Впрочем – предан, как цепная собака. Ах, Ириночка, как важны события, происходящие накануне. Особый у нас к ним интерес. Словом, выход имеется.

Николай Андреевич полным жидкой хитрости глазом глянул на Ирину. Помолчал, может быть, ожидая ответа, хотя бы кивка головы. С откровенным уже осуждением вздохнул.

– Школьные истины, дорогая Ириночка: от перемены мест слагаемых сумма не меняется. Однако скажу вам, если подойти философски, – очень и очень даже меняется. Ну что вы так глядите? У, какие глазки! Немножко раскованности, свободы, воображения, фантазии. Ну, смелее, смелее. Переставим, переставим. Тогда получается, что Лариса Петровна была последней, кто виделся с несчастной покойницей. К тому же, как нарочно, лекарства под рукой. Причем очень сильные. Умысел? Ошибка? Перепутала – отравила. Это мы оставим в стороне, это нас не касается. Хочу лишь обратить внимание на один известный факт. Статистика показывает, когда человек безнадежно болен – он непредсказуем. Иногда хочет уничтожить все вокруг, представьте, всю вселенную. Унести с собой, так сказать. Меня не будет – ничего не будет. Видится ему в этом некое призрачное утешение. Опять же на руку нам, что лечила свои истощенные нервы Лариса Петровна тем же препаратом, что обнаружен в крови несчастной погибшей. Суть только в дозировке. Перелила – отравила. Потом для верности задушила.

– Лолита не могла ее ни отравить, ни задушить! Нет, нет, она этого не могла! – отшатнулась Ирина. – Вы что?

– Отлично знаю, – даже обрадованно подхватил Николай Андреевич. – Я и не ожидал от вас другого. Да, да. Был уверен. Ни секунды не сомневался. Но учтите одно: ей светит больничная койка, а вам…

Николай Андреевич глубоко, сокрушенно вздохнул.

– Кстати, принудительное лечение пойдет ей только на пользу. Поверьте моему опыту. Да, я знаю: Лолита была предпоследней, кто видел жертву. Живой. Последней были вы. Но мы это забудем. За-бу-дем… – сдавленным шепотом проговорил он.

– Забудем? – испуганно повторила за ним Ирина. – Почему, почему вы ко мне такой… добрый?

– А!.. – легко рассмеялся Николай Андреевич, молодо закинув голову.

Ирина увидела, вокруг его шеи идет выпуклый розоватый рубец. Видно, в прошлом кто-то крепко его полоснул.

Странный шрам, похолодела Ирина. Будто голову хотели отрезать. Отрезали и пришили…

– У нас план. – Николай Андреевич загадочно косо посмотрел на Ирину. – Вы со мной потом рассчитаетесь.

«Дожили! Человека, как макулатуру, для плана сдавать».

– У меня же ничего нет! – Ирина невольно оглянулась по сторонам.

– Хорошеньким женщинам нельзя все знать. – Глаза Николая Андреевича блеснули. Радужная нефтяная пленка. А под ней плещется что-то темное, тайное. – От этого стареют. Нет, нет, не подумайте чего такого. Стар, раньше бы… Жаль мне вас, молодо-зелено, жизни не знаете, хотя и достается вам порой!

– Не знаю, – прошептала Ирина и подумала: «Я сама себя не знаю».

Он не сводил с нее глаз, не давая пошевелиться.

– Так что договорились, да? Чтоб я уж не волновался за вас. Всего-то от вас требуется один шаг, я бы сказал, шажок, и вы… свободны.

«Свободна! Я свободна… Он больше не придет. Не будет плести свою опасную паутину, подползать по ней все ближе, ближе… Чего он хочет? Лолитка на суде. Высохший стручок и втянутые в рот сухие губы. Это вы, вы, вы отравили Аллу Николаевну! Покойники обретают отчество. Из уважения. Доказательства? Вон ваши лекарства на тумбочке. Дело только в дозировке. Ты, ты, ты. Ее будут лечить. Для нее же лучше. Может и вылечат. Главное, я его больше никогда не увижу. Лолитка будет вопить: “Не я, не я, вы спятили”. Но ее никто не будет слушать. Солидные свидетели. Ее уведут, и станет тихо. Тихо и хорошо. Всем хорошо».

– Что вы все шепчете? – усмехнулся Николай Андреевич.

– Лолита никогда не смогла бы никого убить.

Николай Андреевич вдруг затрясся всем телом в радостном смехе. Долго бил себя по коленкам, чтобы успокоиться, вытирал клетчатым платочком выступившие от бурного смеха слезы. Наконец он с радостным облегчением глубоко вздохнул и весело посмотрел на Ирину:

– Лолита здесь ни при чем!

Ирина непонимающе подняла на него глаза, не зная, чего теперь ей больше бояться. Николай Андреевич весело продолжал:

– Пользоваться не умеете, скажу я вам. Не укладывается у вас в головке, что я к вам проникся… Жаль мне вас, вот что. По-отечески жаль, поверьте. Уж больно вы наивная, светленькая. – Он вдруг посерьезнел. Проникновенно посмотрел в глаза Ирине. – Вы должны нам сказать, что шестого июля вы были у Павла. Провели всю ночь одна, без Павла. А он, Павел, пришел к себе домой только под утро, уже в субботу. Вот и все. И больше ничего.

«Пашка! Им нужна голова Павла. Ему и Алле. Он с Аллой? Отрезанная голова на блюде».

Ирина молчала, не в силах выговорить ни слова. Он наклонился к ней, всматриваясь в ее лицо.

«Пашка! Неужели он убил?!» Ирина не моргая требовательно вперилась Николаю Андреевичу глаза в глаза.

– Что ему теперь будет?

– Все! По полной программе!

– Нет… – опустив голову, в отчаянии прошептала Ирина, комкая подол мокрого платья.

Николай Андреевич откинулся в кресле, с осуждением промолчал, выжидая еще какое-то время, словно надеясь, что она спохватится, передумает.

– Что ж, вольному воля. Но сколько воля ваша продержится теперь… – Он встал, пригибая ее потемневшим тяжелым взглядом. – Не хочу вас пугать, но женские изоляторы… Страшно за вас, бескорыстно, поверьте. Подумайте. Учтите, я больше ничего не смогу для вас сделать. Дело пойдет по инстанциям, опустится вниз, туда. Дальше от меня уже ничего не зависит. Так сказать, бессилен.

Ирина затравленно вскинула на него глаза. Стиснула пальцы. «Как лед. Все кончено. Ловушка захлопнулась».

– Ну-ну-ну, может, еще как-нибудь образуется. – Николай Андреевич протянул руку, будто хотел по-родственному потрепать ее по плечу, подбодрить, успокоить.

Но его короткопалая рука сделала незавершенный жест и опустилась. Он отступил к двери, совершая нечто вроде поклона.

– И все-таки напрасно, напрасно. Я все же надеялся на ваш здравый смысл, Ириночка…

Дверь закрылась беззвучно и плавно.

Из-за этой гари сумерки заполняли большой город с утра до вечера.

Сумерки. «Какая тоска. А ночью тоска переходит в ужас. Нет, не стану я здесь сидеть. Я к Наташке пойду. К моей Наталье. Что там Лолитка плела про Женьку? “Мадам тебе благодарна”. Бред какой-то. Наталья знает, конечно, где они познакомились и что я тут ни при чем.

Только почему она со мной говорить не хочет? Взъерепенилась. Трубку бросает».

Ирина долго звонила в дверной звонок. Наконец дверь открылась. И сразу за дверью спина.

Все-таки впустила. Ирина прошла за спиной Натальи на кухню. Наталья прикурила от газовой конфорки, спина выпрямилась, обернулась.

«Поубавилось серебра. Точно патокой покрылось лицо. Влажное серебро с солью, с потускневшим перламутром. И прозрачная жемчужина, не успевшая скатиться по щеке. Плакала тут одна, без меня».

Наталья отошла к окну открыть форточку.

«Что там в углу валяется белое? А, тюль проклятый. Это я его из Индии привезла Наташке. Она занавески содрала, скомкала и выбросила. Вот почему столько света. От Наташки остались одни угли.

Повернулась к окну спиной. Нет, еще красивее стала. Какая кожа тонкая, нежная. Тронешь – к пальцам прилипнет».

– Ты же не человек, кукла пустая. А Пашка тебя за веревочки дергает. – Наталья остановилась, зло сверкнув серебром. Уставилась глазищами, в каждом по десять черных зрачков. – Какая же я дура, не разглядела тебя. Я так тебе верила.

– Натуль. Я ничего не помню, правда. Я, наверное… Амнезия. Ты же врач. Я сама не понимаю.

– Ах, не понимаешь! Как бывает удобно – не понимать. – Приблизила лицо. Раздутые тонкие ноздри полны бледно-розового света. В глазах серебро и отчаяние. Почти безумие. – Если бы ты могла, сама бы их в койку затолкала!

– Кого? – беспомощно спросила Ирина, хотя уже понимала, о ком она.

– Как я тебя жалела, когда Пашка с этой Аллой спутался. Нет, это уже позже. Ты от Пашки звонила: «Натуль, приходи ко мне. День рождения. Какие сейчас подарки? Только с Женькой приходи, слышишь, с Женькой». Значит, ты все заранее продумала… Дура, какая же я дура!

Закрыла лицо руками. Затряслась. Посыпалось серебряное. Убрала руки. «Нет, это только показалось, что плачет. Глаза сухие, страшные. Ненавидит меня».

– Женька мне еще говорит: «Да ну, неохота, скукотища у нее. Лолитка припрется, крыса больная». А я решила: надо пойти, раз ты так просишь. Поддержать тебя в такое время. Вот и сходили. Господи… Ты Мадам за плечи обняла: «Женя, Женечка, пригласи мою подругу! Видишь, скучает одна на диване. Танцуйте, танцуйте!» Зачем ты это сделала, ну вот скажи, зачем?

– Наташа, ты что? – Ирина отшатнулась.

Наталья смотрит зрачками, пригвоздила к стене:

– Что «Наташа»? Пашка твой смеется, шампанское подливает. А ты: «Женечка, поздно, поздно, ее дома Стефан Иванович ждет. Проводи мою подружку. Видишь, что у нее в ушках блестит. Нельзя одной. Поздно, поздно… А мы тут с Наташенькой все приберем. Потом ляжем, поболтаем о своем…» Сваха, нет, сводня, сводня! Обтяпали дельце. Я слова сказать не успела. Ты в меня вцепилась, дрожишь, как припадочная. Все какую-то чушь болтала про Аллу.

– Нет, нет! – вскрикнула Ирина, отгораживаясь от Натальи, от ее взгляда, слов.

– Зачем тебе это было надо? – с каким-то печальным недоумением спросила Наталья. И вдруг, сорвавшись, закричала: – Ради Пашки? А ему зачем? Кукла проклятая, робот, да ты ради Пашки – убьешь!

Ирина раскинула руки по стене, опереться бы, ноги не стоят.

– Ты сказала… «убьешь». Почему ты так сказала?

«У самой голос дрожит. Вся трясусь. А Наталья все о своем, не слышит меня».

Наташа зло зашептала:

– А ловко вы меня с Пашкой сбагрили! Аж в Египет утащили! Поехали от гари скрываться. А он шмотки свои забрал, когда меня не было. Здорово все придумали! Что, довольна теперь? Ты этого хотела? Стервятники! Пока я с вами по жаре на плешивых верблюдах среди старых кирпичей моталась, здесь моего Женьку старая карга прибрала.

Наташа не могла остановиться:

– Алла у тебя Пашу забрала, а ты в отместку моего Женьку своей Мадам подсунула. Отплатила? Кому? За что? Мне-то за что?

«Все за все должны платить. Где я это слышала? Что Наташка сказала? “Убьешь!”»

– Что ты знаешь? – прошептала Ирина.

– Я все знаю, все. Как эта Алла пропала, ты к Пашке прямо приросла. – Наталья с отвращением повела узкими плечами. – Раба его, подстилка, что прикажет, то и делаешь. Ну да, ну да!.. – Глаза ее ярко блеснули внезапной догадкой. – Пашка твой всегда на меня косился, чего там, ненавидел просто! А ты и рада стараться угодить ему. На все пойдешь, лишь бы Пашка тебя лишний раз… Захочет, голая на людях будешь кофе подавать. При всех. Я ошалела, как увидела. Да плевать мне!

– Наташа…

«Нет, она только себя слышит, свою беду. Моей ей не надо».

Опять опостылевшая квартира, жара, пыль и гарь. Невыносимая жара. Ирина прошла в душ, намочила в ванной халатик и надела на голое тело.

Звонок в дверь.

«Кто это? Неужели опять этот? Вернулся. Я не выдержу, не смогу, сойду с ума. Уеду, все брошу, ничего не надо… Лишь бы его не видеть».

– Кто там?

– Я.

Паша! Вон он в дверном глазке. Неясный, размытый, обведенный темным кружком.

– Ты что не открываешь?

Вошел. Мокрые подмышки, на серой рубашке, серой, как этот смог, и сам весь серый. Стянул рубашку через голову. Рассеянно пригладил волосы. Странно оглядел комнату. Уставился на мертвенно висящие шторы. За ними задымленный, задыхающийся город.

– Ты что? Вроде и не рада.

Павел опустился на диван.

– Подожди, ничего не говори. Не торопи меня. – Он потянул Ирину за руку, заставил сесть рядом. – Мне не просто начать. Я все продумал, котенок. Я сделал попытку оборвать, резануть по живому. И я понял: только ты настоящая. Ты – жизнь! Остальное слабость. Ошибка. Я не могу без тебя. А что у тебя халат мокрый? Ах, эта жара…

«Прошу тебя, не приходи ко мне, не звони. Я сам тебе позвоню…» И его взгляд, убегающий, затравленный взгляд. А я? Я люблю его. Всего. Какие у него тонкие пальцы и ногти красивые. Он меня любит, но что-то всегда стоит между нами. Стена. И всегда будет. Ходит за нами. Я ее чувствую. Если бы я могла просто так, по-бабьи, броситься к нему и знать, о чем он думает».

– Мне Шурочка звонила.

– А! – рассмеялся он с досадой на неуклюжесть, неуместность происшедшего, чуть сердясь, но и слегка виновато. – Вот оно что! Идиотка. Грибная. А ты уже сразу кинулась ревновать. Эта дура черт те что себе вообразила. Я просто был с ней вежлив, да так, пошутил под настроение. Насчет квартиры в центре, мол, давно мечтаю. И, правда, неплохо бы нам с тобой такую квартиру отхватить. Дай только контракт с японцами закрыть. Слушай, а почему от нее так пахнет? Меня просто тошнит. И почему у нее такие жесткие пятки…

Он запнулся, замолчал.

«Неужели?! С Шуркой Грибной…»

– Да не знаю я, какие у нее пятки. Котенок, опомнись! Просто она сказала, что любит ходить по лесу босиком.

«Да, да, любит ходить босиком по лесу. Идет по сырой лесной земле, траве. Остановится на миг, пустит корни, прорастет… Нет, не стал бы Паша с ней путаться, он для этого слишком брезгливый».

– Представляешь, заявляет вдруг: «Я вас от нее огорожу!» Это от тебя, моя радость. У меня челюсть отвисла.

«Да, Шурочка и мне так сказала. Что-то ей наболтал Пашка, с мужиками бывает, особенно выпивши, а она и кинулась – не упустить, урвать поскорее. Засветило вдалеке, вдруг выгорит».

Ирина взглянула на Павла, и ее поразил открытый, счастливый блеск его глаз. Он взял в ладони ее лицо, бережно приподнял, откинулся, любуясь ею.

– Бледненькая какая. Ничего, займусь тобой. Витаминов побольше. Я люблю тебя, моя девочка!

Он прижал ее к себе, крепко обхватив пальцами затылок. Ирина, задохнувшись, почувствовала на губах вкус соли.

Заговорил с идущей изнутри нежностью:

– Ты моя, моя, слышишь? Единственная. Ты мне нужна. Такая, как есть: родная, послушная, мокренькая. Этот месяц все перевернул. Я тебя защищу, уберегу. Чтоб ты знала – я буду всегда рядом с тобой. Знаю, последние дни ты перенервничала. Но я тебя успокою.

«Вот он придет, Николай Андреевич, и весь воздух выпьет до самого дна. Удушье и жар. А ты слабый, безвольный, но пришел, не испугался, родной мой. Я же видела, как ты бледнел, а вот пришел…»

Резко встряхнув тишину, завибрировал мобильник на столе.

– Кто это? – быстро спросил Павел, исподлобья глядя на Ирину, будто она могла знать, кто.

Телефон безжалостно звенел на столе.

– Правда, кто звонит?

– Не знаю.

– Может, не отвечать? Не надо.

– Почему?

Его руки упали, выпустили Ирину. Она встала, вытирая влажную щеку и поправляя подол халатика. Подошла к телефону.

– Алло!

– Вот видишь! Вот видишь! – Счастливый, сытый голос Мадам. – Подожди минутку. – Сейчас она удержит улыбку, чтоб не появились морщины, сдвинет уголки губ, разгладит холеными пальцами цельнокроенное лицо. – Я же тебе говорила: все обойдется!

– Мадам? – шепнул, наклонив голову, Павел.

«Как он догадался?»

– Нет, ты слушай! – Изобилие беличьего щелканья все нарастало. Сыплется как из дупла. – Я всегда знала, была уверена, киска моя, обойдется! Но беспокоилась: затаскают, задергают тебя. Я даже Лолитке звонила. А теперь ничего не надо.

– Знаю, – тихо сказала Ирина, понуро кивнув. – Лолита говорила, ты звонила. Спасибо.

Оглянулась на Павла.

«Почему в глазах такое напряжение? Уперся обеими руками в подушки дивана. Весь вытянулся. Слушает, замер, не дышит».

– Мы с Женькой сегодня у Паши… – Мадам хихикнула. – Он ничего, твой Пашка. Он мне нравится. Только почему у него так грибами пахнет? И плед и подушка. Ты бы и его пропылесосила. Он уехал какую-то квартиру смотреть в центре. Женька от меня теперь не отвяжется, а я… так! А Паша славный. Ты чего молчишь?

– Я не молчу, – проговорила Ирина, опять взглянув на Павла.

«Что с ним? Что-то его корежит, словно руки выворачивает. Морщится. Зуб болит, что ли? Кажется, раньше никогда не болел».

– Значит, подаю я утром Стеше кофе. Со сливками… Подожди минутку. – Сколько счастливого упоения в голосе. Непритворного. – Стеша мне и рассказал. Я просто обалдела от радости. Даже сахар забыла ему положить. Ну, ты все знаешь.

– Я не знаю. Ничего я не знаю.

Ирина краем глаза заметила, что Павел судорожно повернулся на диване.

– Как не знаешь?! Паша еще не пришел? Ну, не важно. В общем, Стеша приятелю звонил с Петровки. Там его любят. Книги его читают. Ценят. Вот приятель его и рассказал про записку. Паша как узнал, сразу к тебе. Я так рада.

– Какая записка?

– Да ничего особенного, так все пишут, которые сами себя… Соображаешь? «Прошу в моей смерти никого не винить. В здравом уме и памяти…» И все такое, как водится. А тут еще выяснилось, что раньше она уже вешалась, но тогда спасли. Алла эту записку на своем компьютере оставила, сразу и не заметили. Записку. Я прямо ошалела. Стеше сахар положила, и сразу тебе звонить. Твой телефон был отключен. Тогда я Паше позвонила. Про записку сказать.

– Записку? Нашли записку? – Ирина задохнулась от волнения.

«Значит… Неужели теперь уже точно все кончилось? Николай Андреевич больше не придет. Не придет, не сядет в это кресло. Правда, о чем нам с ним теперь говорить? Вроде не о чем».

– А я тут у Паши валяюсь, грибы нюхаю. Киска моя, жду тебя завтра к обеду. Целую. – В трубку посыпались беличьи, цокающие поцелуи. – И Женька рад до чертиков. Только платье с тиграми надень. Я тебя в нем обожаю.

«А-а… Как хорошо дышать, я, кажется, уже и разучилась. Камни завалили сердце, скатываются. Ничего не было. И больше не будет. Пусть смог, жара, сумрак, пусть».

Ирина совсем забыла про Павла, повернулась к нему. Он странным, испытующим взглядом смотрел на нее.

«Какая настороженность в серых глазах».

– Ну, знал я про записку, и что? Думаешь, все так просто? Мадам позвонила, и я поэтому прибежал? Я все равно бы сегодня пришел.

– Да, да. – Ирина ощущала только обесцвеченную, серую пустоту. Паша пришел. Но радость от его прихода была погасшей, тусклой, без блеска. Халатик на ней уже успел высохнуть.

Павел потянул ее за безвольно повисшие руки, заботливо усадил рядом с собой на диван, подоткнул под спину подушку.

Вдруг с какой-то неловкой поспешностью опустился перед ней на колени.

– Радость моя! – Он ловил ртом ее пальцы, целуя их. – Мы поженимся. Ты любишь меня, я знаю. Я же сказал тебе: все будет, как ты захочешь. Помнишь, помнишь? Я сказал это еще до всякой записки, до всего!

«Как он осунулся, как впали виски, провалились глаза. Пот на лице. Как его измучил этот чертов контракт и все это. И Алла!»

– Если я виноват, прости!

Он тесно прижался к ней, обхватив руками.

«Если бы он мог, он бы сейчас забрался в меня, лишь бы где-нибудь укрыться, спрятаться, – мелькнуло в голове Ирины. – Что его так пугает? Боится? Чего? Нет, это все Алла!»

– Ночью не могу один. Сам не знаю, что со мной. Жду, вдруг что-то… Смотрю на шторы – шевелятся. Почему шевелятся? В такую тухлую жару! Вот я и впустил сдуру эту идиотку. Ты не думай, клянусь, ничего не было. Просто сидели, ее грибной чай со льдом пили. Гадость ужасная. А тут еще Мадам привязалась: негде ей с Женькой перепихнуться. Я какой-то не свой, разваливаюсь на куски. Надо было просто позвонить тебе, позвать. Но ведь ты не бросишь меня, я же ни в чем не виноват.

По его лицу пробежали частые мелкие судороги, капельки пота на лбу. Глаза стали совсем темные, так расширились, разлились его зрачки.

– Она не придет. Нет, – вдруг сказал потерянным голосом.

– Кто… она? – холодея, прошептала Ирина. Попробовала освободиться, но его руки намертво окольцевали ее бедра.

– Не может прийти. Это чушь, абсурд. Я знаю. – Он убеждал себя изо всех сил, но не мог справиться. – Покойники не приходят. Ее же сожгли уже, наверное. Она уже на пожаре обгорела. Конечно, сожгли. Это бредни деревенские, бабьи выдумки. Не верю. Но я прошу тебя. Я не смогу без тебя.

Ирина отодвинулась от него, сжалась, уклоняясь от его рук.

«Жара. Вся в поту…» – вдруг подумала она.

Павел легко поднялся, чуть разочарованно улыбнулся.

«Другого ждал? Или теперь стыдится, что разоткровенничался. Самолюбивый, малодушный мой Пашка!»

Он увидел – взгляд ее смягчился.

– Котенок, я знал, мы любим друг друга. Бывают недоразумения, но это все мелочи, мелочи. Главное, мы вместе.

Странные пустые слова, высушенные до звона, до потери смысла.

Он прильнул лицом к ее груди. Заговорил с открытой нежностью:

– Ну ладно, котенок. Откуда этот холод в тебе? Это не ты. Ну не надо.

– Сразу слишком много всего. – Ирина почувствовала себя виноватой. Что она, право?

– Последнее слово за тобой, конечно. Но для себя я решил. И уж ясно, не из-за этой записки. – Он мельком глянул в повисшие, пропитавшиеся смогом шторы. – Я шел к этому нелегко. Но зато честно. Согласись. Зато все окончательно. Я не хочу откладывать, рисковать.

Он взял в ладони ее лицо с особой осторожностью. Свое надо беречь.

– Только представь себе. Всегда быть вместе. Все так просто и ясно.

Ирина вдруг устыдилась сама не зная чего, опустила глаза.

– Что-то я не пойму тебя, а, котенок? – Павел чуть встряхнул ее за плечи.

– Просто устала. – Ирина ласково высвободилась. – В голове какая-то дурь.

– Отдыхай, родная. Конечно, ты измучена. Выпотрошили тебя. Ну, поцелуй меня!.. И все? Ну, ладно. Еще успеем.

«Ушел. Как тихо. Значит, все позади. Они нашли записку. Она сама убила себя. Почему? Кто знает. Чужая душа – потемки. А моя? Каждая душа – потемки. Но как можно себя не знать? Будто у меня в душе тайны, и я сама от себя что-то прячу. Скрываю. Так не бывает. Тогда почему я сейчас не рада? Нет, я рада. Я должна быть рада. Пусть только все это отойдет от меня, забудется. И не такое забывается. Какая я соленая, сто потов сошло. В душ!»

Ирина прошла в ванную, заперла задвижку. Голубые пластиковые шторы. Обычно прохладные, но и они теперь нагрелись от вездесущей жары. «Живые. Они умеют нашептывать, шептаться с водой. Вода все смывает. Как хорошо».

Ирина запрокинула лицо. Вода хлынула изо рта. «Я похожа на тот дурацкий фонтан в Коктебеле, – подумала Ирина. – Вымыть бы себя изнутри. Все тоскливое, чужое, темное. Если бы месяц назад Паша сказал бы мне: поженимся, сдохла бы от счастья. А сейчас? Весь этот месяц. Что же в нем такое было?»

Ирина не стала вытираться. Накинула на мокрое тело халатик. Замерла, стиснув халатик. Шелк облепил все тело, как вторая кожа.

«Вот он! Сидит в кресле».

Угол кружевной занавески уютно свернулся у него на коленях. Гладит тюль. Тюль сыто, по-кошачьи мурлычет. Застарелой погребной сыростью, смрадом пахнуло на Ирину.

– Ириночка, у вас дверь нараспашку. Павел Евгеньевич второпях, э, да нет, от приятного волнения дверь за собой не захлопнул. Смотрю – в двери щелочка. Простите великодушно, воспользовался, зашел. Знаете ли, Ириночка, люблю я щелочки. Щелочка вещь тонкая, извините за каламбур. Не удержался, захотелось зайти к вам на минуточку, лично поздравить. Ну, вот и все! Дело закрыто. В архив, в архив… – Николай Андреевич открыто улыбнулся, без затайки. – Хотя, скажу вам, с самого начала что-то подсказывало мне, нет, не может быть. Не вы, не вы. С вашими-то глазками. Да накиньте на себя что-нибудь сухое. Прохватит сквознячком, тут вам и простуда, и воспаление легких, и бронхит, и менингит. Хотя в это лето и сквознячка нигде не найти. Дефицит. Разве что на лесных пожарах, где нашу покойницу нашли.

Ирина выскочила из комнаты. Бегом обратно в ванную. Стала сдирать с себя мокрый халат, липнет к телу, прирос. Еле стянула. Надела другой, махровый. Посмотрела в зеркало, не видя там ничего, кроме уходящей в бесконечность туманной пустоты. Схватила с полки губную помаду, жирно мазнула по губам. Прикрыться маской. Запустила расческу в волосы, выдрала. В голове нестерпимый гул. Сердце стучит, бьется в горле. Сглотнула. Проглотила сердце. Опять бьется в горле.

– Ириночка! – ласково позвал из комнаты Николай Андреевич. – Где вы, золотце? Я уже соскучился.

Нашарила ногами тапочки. «Все, все. Дело закрыто. Надо собраться с духом, войти с улыбкой».

– Вот славно! – обрадовался Николай Андреевич. Вроде бы искренне. – Приятно посмотреть на счастливого человека. Редко, редко доводится нашему брату видеть счастливых людей. Вообще-то с вас причитается, а? Отпраздновать бы. – Он хитро и весело подмигнул. – Ну, это я так, к слову. Устаю, знаете ли. Искалеченные судьбы. Совсем юные, но уже безнадежно загубленные. Тяжело смотреть. К тому же, если по правде, устаешь подозревать. По долгу службы обязан, обязан. Просто изнашивает всего, но куда денешься? Потому так радуюсь, на вас глядя. Счастье, так сказать, в незамутненном виде. Особенно пленяет безоблачность. – Николай Андреевич сбросил прилипчивый тюль с колен и откинулся на спинку кресла, с какой-то доверчивой радостью глядя на Ирину. – Ведь я вам в отцы гожусь, Ириночка. Вот уж, простите великодушно, растрогался я. Глазки-то у вас сияют! В архив, в архив…

«Чуть перебирает, пожалуй, уговаривая меня, как я счастлива. Да нет, все открыто, без притворства, без подвоха».

– Выходите-ка вы замуж за Павла Евгеньевича, мой вам совет, и все забудьте. Отдохните и, главное, забудьте. Да, собственно, и забывать-то нечего, если вдуматься.

– Вот и Паша как вы: «отдохни, забудь», – постаралась улыбнуться в ответ Ирина.

«Надо соглашаться, кивать, поддакивать. Тогда он скорее уйдет. Лишь бы он ушел».

В открытые ладони Ирины упал заплетенный косичкой лунный луч. Она крепко сжала пальцы, чтоб удержать хоть ненадолго серебряные волосы луны.

– Но… замуж, замуж пренепременно. – Плоское лицо его лоснится. Жарко ему, воротник рубашки врезался в шею. Ослабил узел галстука, вертит головой. Давит под мышками пиджак. В такое пекло – пиджак! Отскочила пуговица. Стук! – закатилась под кресло.

Ирина с тоской глядела на него. «Господи, когда же он уйдет наконец!»

Она вдруг не сдержалась:

– Оставьте Пашу в покое! – Сказала и тут же пожалела.

– Павла Евгеньевича? А что у нас с Павлом Евгеньевичем? Ситуация у него, прямо скажем, непростая. – Николай Андреевич потер сухо шуршащие руки. – Контракт, то да се…

Ирина с удивлением вскинула на него глаза. О чем он говорит? Что ему надо?

– Был у него конфликт с Аллой Семеновной…

– Опять Алла? Но ведь была записка! Теперь все.

Николай Андреевич плавно провел рукой перед собой.

– Ну, допустим, была какая-то там записка. Умеючи-то я вам и за Пушкина предсмертную записку напишу. – Николай Андреевич неожиданно коснулся голого колена Ирины. – Не о том вам надо думать, Ириночка. Семейное счастье, как известно, все залечивает… Уют, то да се… Детки пойдут. А мне главное, дело закрыть. Начальство, знаете, требует, в архив, в архив…

Прозвенев мухой, погасла последняя лампочка в люстре, и сквозь ажур оконных штор луна наполнила комнату бледным точечным светом.

Он щелкнул пальцами, зажав потный скользкий щелчок между большим и средним пальцем. Зазвенел телефон.

Ирина, не двигаясь, тупо уставилась на аппарат.

– Трубку, трубку возьмите! – почти приказал Николай Андреевич.

Ирина очнулась. Пьяный голос Павла.

– Ты сама виновата!

«Это он, Павлик. Павлуша. Что с ним? Задыхается, глотает слюну. Сорванный голос».

– Не догадалась? Ха! Ведь я проверить тебя хотел. Порыв, безоглядность – это не для тебя! – Он вдруг рассмеялся странным незнакомым голосом. – Вернулась моя красавица. Слышишь? Вернулась. Пошутила. К тетке в Минск ездила. Вон она лежит уютненько, клубочком свернулась. Алла, Аллочка, красавица моя. Одним глазком глядит, смеется. Паленым пахнет от волос.

Ирина услышала ее голос:

– Иди ко мне, ну иди же…

Не выдержав, Ирина выронила налитую до краев голосом Павла трубку.

Ту-ту-ту!..

Николай Андреевич подхватил телефонную трубку. В лицо Ирине дохнуло чем-то удушливо-гнилостным. Она увидела близко его лицо, он наклонился над ней, уперся ладонями в ручки ее кресла.

– Что, больно? Сердчишко-то жмет? Ревнуешь? До смерти?

Ирина прижалась к спинке кресла, отстраняясь от его едкого дыхания. Он попятился к окну, застилая дырявый лунный свет. Шторы льнули к нему, вытягиваясь дымными столбами.

Дыхание остановилось в груди. Там, где только что стоял, отстраняя столбы тюля, Николай Андреевич, она увидела вытянутую рюмочкой тонкую фигуру. Черные волосы скользкой волной облили плечо. Повернула голову. Тусклый, задернутый бархатом глаз глядит и не видит. Все больше чернея, словно обуглившись, хотя казалось, это уже сама сердцевина мрака ушла в кружева.

Да нет, померещилось. Это Николай Андреевич. Мертвое, пустое лицо. Николай Андреевич, расплавляясь, беззвучно утекал в дверь, исчезая в открывшейся непроглядной темноте.

 

Глава 5. Дознание

С утра город опять заволокло гарью с пожаров на востоке.

Телевизор продолжал гудеть. Ирина тупо уставилась на экран. За маленьким столиком сидел президент, а напротив него кто-то круглолицый, узкоглазый, которого она не знала. Диктор сказал: он начальник Газпрома. «Ах, это те, что в подземелья воду закачивают!» – подумала Ирина. Узкоглазый надул щеки, отчего его впалая грудь опустилась еще ниже, и сказал, что они готовы всем погорельцам выдать антенны-тарелки для спутникового телевидения, бесплатно.

Ирина озадаченно нахмурила брови. «Они там, что, все посходили с ума?! Или, может быть, это я сошла с ума».

Внизу глухо бухнула дверь подъезда.

«Нет, он где-то здесь. Он оставил тут свою темную опасную волю, отпечатки пальцев на подлокотниках кресла, пакостный гнилой след на ее лице. Я буду сидеть зажмурившись, если я его опять увижу, не смогу, сердце не выдержит. Задохнусь…

Что-то холодное у горла. Плоское, острое. Нож…

Нет, нет, нет… Не открою глаза. Никогда. Красным налились веки. Он меня зарезал. Кровь стоит в глазах.

Телефон. Звонит и звонит. А-а. За окном сумерки. Утро, день, вечер? Который час?»

Телефон звонит и звонит.

– Алло!

– Котенок мой, все спишь?

– Уже нет.

– Я звонил тебе вчера? Ночью?

– Ну да! У тебя была Алла.

– Да не будь ты дурой! Не была она у меня. Она с этими японцами за моей спиной закрутила… В общем, все срывается!.. Они заключили новый контракт. На ее имя. Все вы, женщины…

Ту-ту-ту.

Чужой разговор в телефоне:

– … притом, как я говорил, все эти окончательные решения всегда превосходны. Только одно в них нескладно: обычно узнаешь о них слишком поздно, а тем временем все еще идут горячие споры о давно решенных вещах…

«Боже мой! За что мне такое проклятье! Когда же все это началось? Что же это такое? Что с Пашей? То говорит, что любит, то звонит, что она опять у него. Комочком свернулась, змея. Он никого не любит, он контракт с японцами любит. Нет! Больше ни о чем не думать».

Ирина решила еще раз пройти до Белорусского, будто могла там найти то, что потеряла, хотя и сама не знала что. «Ведь именно там все и началось, кажется. Ну, да. Точно. Там, у «белки», что-то со мной произошло».

Опустевший вокзал. Отмененные электрички. Одинокая старуха, не зная с кем ей поговорить, вцепилась руками в Иринину сумочку:

– И-и, милая. Даже железо жары не выдержало. Рельсы распухли. Знаешь, девочка, вот тот самый стук колес – это об зазоры на рельсах. Их нарочно делают, чтобы летом рельсам, когда потеплеет, было куда вытягиваться. Металл он тоже от жары расширяется, а зимой колеса тук-тук…

Ирина едва смогла вырвать сумочку из цепких рук старухи и, не оглядываясь, пошла прочь от вокзала. Вышла на Грузинский вал. Будка старика армянина заперта намертво тяжелым амбарным замком.

Она еще раз оглянулась на будку сапожника…

«Экзамены!» Она вдруг живо вспомнила свой отвратительный безотчетный страх. Душная аудитория в здании Иняза на Крымском валу. Еще его едко окрестили – «Институт невест с владением языком». В сквере толпились сотни девиц, мечтающих об иностранном принце. Конкурс был огромный! Она недобирала баллы. По литературе ей нужна была только пятерка! Профессор был очень похож на этого старого сапожника: черный, горбоносый, ближневосточных кровей. Вылитый сапожник!

«Я тогда вся покрылась испариной – мне нужна пятерка! Если бы я не поступила, конечно, это не было бы смертельно. Но мать, которую я обожала, несмотря на все ее причуды и строгость, обязательно отправила бы меня на год сидеть где-нибудь в полуподвале, в одной из этих ужасных серых контор, так похожих на мертвецкие.

Но самое ужасное – это был цепенящий страх перед снисходительной улыбкой матери, преследующий меня с самого детства. Почему БЫЛ? Он всегда со мной, даже сейчас».

Машин, которые обычно часами недвижимо стояли здесь в пробке, сейчас не было. Все разом куда-то пропали. Она пошла пешком до «Баррикадной», мимо серой монолитной заводской ограды, похожей на тюремную стену.

В эти дни молодые мужчины, не привыкшие пить водку в жару, начали пить запойно. Прямо рядом с ней началась беспричинная драка троих взлохмаченных, очумелых мужчин с багровыми лицами.

Она шарахнулась от них в сторону. И пошла в тень дворов на Тишинке. Дальше мимо прохладного костела, вышла к зоопарку. Ей захотелось посмотреть на белого медведя. «Бедняга, вот кто должен страдать больше всех!»

На скамейке у клетки со львами сидел понурый, совсем дряхлый старик. Его лицо показалось ей знакомым. Она едва узнала его.

«Неужели Стефан Иванович?! Совсем сдал от этой жары».

– Вы знаете, люблю я приходить сюда один. Двести метров и подземный переход. Хотя почему один?!

Ах эти львицы! Уж эти львицы. Будьте уверены, они бы и самого льва сожрали. В первую очередь его бы и сожрали. Но на то лев и создан Творцом сильнее львиц, чтобы при случае, по загривку иную львицу махнуть.

Да! К слову, а для чего ему грива дана? Не задумывались? Право же, конечно, не для того, чтобы овечек ловчее было ловить. – Он с нежностью улыбнулся, видимо вспомнив Мадам, и продолжал: – А для того и дана – на львиц страх наводить. Это замечательно, как феминистки, впрочем, почему только феминистки, вообще все современные женщины не выносят одного вида бородатых мужчин. Что только не придумывают, чтобы обрить несчастного мужчину.

Человеческий прайд другой – женщины страшнее, чем львицы. Как-то, когда греческие менады устраивали в лесу свои вакханалии, сын одной из них надел шкуру льва, чтобы помешать им. Так что вы думаете? Они, вакханки оторвали ему голову, и мать сама поднесла голову родного сына как жертву Дионису. Впрочем, все это может оказаться чистой воды вымыслом. Вымыслы, домыслы, помыслы, промыслы.

Ирина оглянулась по сторонам.

– Странно. Здесь так пусто. Невозможно представить, что кто-то в эту пору должен быть на работе.

– Причем каждый день! – согласился Стефан Иванович. – Кто-то должен продолжать жить своей маленькой удушливой жизнью. Каждый день, несмотря ни на какие стихийные бедствия, изнурения, рутину.

– Овцы!

Он тихо улыбнулся:

– Что вы! Напротив, львы. Точнее, львицы, все львицы, несмотря на гендерные отличия. Самые настоящие львицы. Тут главное – жрать надо! Детей кормить. За жизнь сражаются. Вы их за это презираете? Не надо! Когда у кого-то одна цель – выжить, за это не надо презирать. – Стефан Иванович кашлянул и протер запотевшую лысину тонким шелковым платком. – Мне кажется, вас что-то мучает, гнетет.

Ирина задумчиво повторила за ним:

– Одна цель – выжить.

– Это трудно. Но каждый выживает по-своему. Кому-то для этого надо тащиться в раскаленной электричке на работу, а ночью терпеть пьяного мужа или жену-дуру. – Он слабо улыбнулся. – Неизвестно, что хуже. А кому-то для того, чтобы выжить, надо убить. Гиена бежит сотни миль по саванне, чтобы потом вцепиться клыками в горло жертвы, а львица терпеливо выжидает в засаде, а потом вдруг прыгает на острые как бритва рога антилопы. Чтобы жить, надо убивать. Не буду говорить, где это было написано: «Каждому свое». Такую же табличку нужно повесить на выходе из роддома. Все за все должны платить. – Стефан Иванович глубоко вздохнул. – Неужели я настоящий и действительно смерть придет… Помните!

«Опять о смерти. Опять убивать! Они что, все сговорились?» Ирина поднялась, спина и ягодицы были мокрые от пота. Она тихо произнесла:

– И никак нельзя иначе.

– Есть только одни высшие существа вне всего этого.

– Кто это?

– О! В детстве мы знали этих высших существ, этих сверхчеловеков, этих Героев – наших родителей. Каждый из нас встречался с ними, но должен был потом забыть. Должен был. Только в детстве мы видели их такими, какими потом они больше никогда не были. Но память о них бессознательно присутствует с нами всегда. Только большинство лишь «думают» об умерших, а вот первобытный человек, вспоминая, например, свою умершую мать, видел ее дух наяву. Вы тосковали в юности?

– Да.

– В юности тоска особенно остра, сильнее, чем в зрелом возрасте. Это тоска от нереализованности преизбыточных жизненных сил и неуверенности, что удастся когда-нибудь вполне реализовать их. И есть всегда несоответствие между надеждами и настоящим, уже полным разочарований и страданий. Всегда есть тоска из-за невозможности смириться со временем. В обращенности к будущему тоже есть своя тоска. Ведь будущее всегда в конце концов приносит смерть. Неизбежно. И это не может не вызывать тоски. В зрелом возрасте такая тоска наваливается в сумерки. Сумерки обостряют тоску по вечности. В сумерках большого города скрыта безнадежность человеческой жизни. Но возникновение тоски – это уже начало спасения от страданий.

– Я собираюсь к вам на дачу… К вашей жене. Все никак не соберусь.

Стефан Иванович закрыл глаза и, не открывая их, попросил:

– Соберитесь! Я знаю, в последнее время вы сильно встревожены. Скажу вам одно: человеческий дух вне времени и пространства и потому легко может вспоминать как бывшее, так и будущее. Иногда у человека в жизни обостряется память будущего. И тогда он во сне или даже наяву запоминает будущее и потом, конечно, легко вспоминает его… Прощайте… Пожалуйста, передайте моей девочке, чтобы она не переживала из-за меня. Мне сейчас хорошо. Сейчас…

 

Глава 6. Убийство

Ирина шла по улице, с трудом вдыхая ржавый воздух. «Слава богу, наконец-то дома. Ясень за окном замер, словно окаменел. На ветке птица. Сунула голову под крыло. Чистится. Может, когда-нибудь в далеком будущем жара спадет.

Муха вон летает, звенит воздушным шариком. То дальше, то ближе. Опять телефон. А я мух ловлю. Нет, это звонят в дверь».

Николай Андреевич, стоя в дверях, своими короткими пальцами нарисовал какой-то узор в воздухе перед собой. Ирина указала ему на кресло. Он, вежливо улыбаясь, прошел. Но не успел уютно устроиться в нем, как Ирина встала перед ним, широко расставив ноги, скрестив руки на груди, и решительно заявила:

– Вы работали на Аллу!

– Работал? Скажем так, у нас было совпадение интересов.

– Она платила вам?

– Ну, вы знаете: фрустрация, идентификация, фиксация и реализация – где мое Я, в конце концов. Я имею в виду, зонтик без дождя вы открывать не стали бы!?

Ирина отчего-то посмотрела на сложенные в корзинке в углу, давно никому не нужные зонтики.

– А ведь признайтесь сейчас начистоту! Помыслили хотя бы раз? Порой мысли от действий не отличишь. Оно так и называется у нас – умысел.

Ирина резко бросила:

– Перестаньте морочить мне голову!

Николай Андреевич продолжил:

– Страх перед свободой – это всего лишь одна из форм осознания ее. Вопрос в том: каким образом бессознательное становится сознательным. Отпустите узду! Дайте волю своей лошади! Пусть она ведет вас сама, куда хочет! Милочка, вам нужно на свежий воздух. Прочь из города.

– Я не могу.

– Ах да, конечно – Паша! Он держит вас здесь в духоте – не дает освободиться. Держит сильнее жизни, даже сильнее смерти. А я знаю, что вам надо.

– Что мне надо?

Николай Андреевич засмеялся, вспомнив что-то.

– Вам будет смешно. По долгу службы мне доводилось бывать в Афганистане. Вот где, доложу я вам, настоящее царство… – Он в затруднении пощелкал пальцами перед собой, будто отпугивал мух. – Царство не мудрости, но царство Смерти и Терпения. На все один ответ – Вечность. Так вот на местном наречии паша означает муха. А там такие мухи – корову убить могут. Смешно?

– Что именно из этого должно быть смешно?

– А что хотите! Выбирайте!

Николай Андреевич вздохнул:

– Ребенок без конца требует, чтобы ему всегда повторяли одну и ту же сказку и всегда точь-в-точь без пропусков. И весь принцип получения удовольствия от сказки для него в том, чтобы сказка повторялась без малейших изменений. Ребенок зорко следит, чтобы этих изменений в сказке не было… Влечение к смерти, к своей смерти, очень уж часто предполагает влечение к смерти чужой. И да… Последнее: будьте уж реалистичны – это не девятнадцатый век, не Достоевский. Наказания не будет!

Дверь тихо закрылась за ним. И сразу же зазвонил телефон.

– Сейчас, сейчас, – сказала себе Ирина, дотягиваясь до мобильника на кресле.

– Иришечка… – Голос хлюпает. Мадам.

«Что там у нее? Разве там, в ее доме, в этом округлом благополучии, может что-нибудь случиться?» – Ирина подумала это почти с досадой.

– Что у тебя такой голос? Простыла? Ты где?

– Иришечка, я на даче, а его там у вас увезли.

– Кого?!

– Стешеньку.

– Куда увезли?

– В морг забрали. Умер он. – Мадам заплакала. Видно, уже давно плакала и слезы стоят у самых глаз. – Убить меня мало. Лучше бы я сама сдохла. На дачу с Женькой завалились. Уговорил меня гад, сволочь. На свежем воздухе я тебя знаешь как… Вот чувствовала: не надо ехать. А Женька улестил. У меня все лицо поплыло. Старухой сделалась сразу. Стешенька мой без меня умер!

– Подожди, подожди. Успокойся.

– Я книжки его целую… – Ирина действительно услышала между всхлипываниями мокрый звук поцелуев. – Стешенька, может, ты меня напоследок увидеть хотел? Проститься. Может, звал. А я с Женькой… Стешенька, родной, солнышко. Никто не знает, из какого дерьма ты меня вытащил. Не побрезговал, к себе принял, – в беспамятстве горя она уже говорила не с ней, не с Ириной, а с покойником. – Взял меня к себе, приютил. Угол грязный снимала у старухи. Старуха на кровати храпит, а я на полу, на матрасике. Всего-то у меня осталась шуба старая, плешивая. Завернусь в шубу, о каше гречневой с маслом вспомню, попукаю, попукаю, поплачу, согреюсь и усну. А ты меня сразу в ванную. Накормил, как королеву. Одел, обул. Что мне теперь без тебя, для чего, зачем? В монастырь уйду.

– В какой монастырь? Ты погоди, успокойся… – не находила слов Ирина. В трубке хлюпает, все слезами залила, не может остановиться.

– Я знаю в какой. Я была в одном. Где монахи поют. Ничего мне теперь не надо. Зачем жить? А Женька хряк, щетина. Я с ним на даче… грех, грех-то какой. А ты, Стешенька, один умирал. Может, ты в последний раз на меня посмотреть хотел. Женька, сволочь, говорит: «Теперь поженимся». Как же! Раскатал губу. Вылетел как пробка. Я плюнуть хотела в морду его поганую, слюны не было. Я Лолитке позвонила. Вовчик говорит: ее на «скорой» увезли к Наталье твоей в больницу. Стешенька, прости меня, прости… Иришечка, девочка моя, приезжай ко мне на дачу. Не могу я…

Отключила мобильник. Вот и нет Стефана Ивановича. Умер.

Ту-ту-ту.

Какой-то голос, где-то на телефонной линии:

– Я не выйду, ты должна прийти ко мне. В мой сад, в утробу, откуда я выглядываю. Где я могу создать в своей голове вселенную, превосходящую реальность.

«Надо же, спутали все линии! Может, из-за пожаров какая-нибудь вышка оплавилась».

Только положила трубку – опять истеричный звонок.

«Надо поставить мелодию. Нет, пусть так и остается».

– Привет, Ириш!

«Женька! Вот уж не ждала. Голос наглый, с ленцой».

– Привет, – сказала Ирина настороженно.

«Не понимаю, что ему могло понадобиться от меня. Про Стефана Ивановича сказать?»

В балконную дверь, сжимаясь, пробивался путаный городской шум. Бегущие мимо шорохи, гудки автомобилей. И тонкий капризный голос ребенка:

– Не пойду! Не хочу-у-у!..

– Я тебе снизу звоню, из скверика. Удивляюсь, честное слово, сколько собак развели. Жрать народу нечего, а собаки, как телята, гуляют.

– Да, – выжидающе согласилась Ирина.

– Жарища чертова. В теньке все лавки заняты. Не собаки, так алкаши или старухи. Злые, хуже собак. Нет того, чтобы молодому мужику место уступить. – Он пытался скрыть свою злость деланным смешком.

– Не хочу. Не пойду-у-у! – прерывал его детский плач.

– А что ты делаешь в скверике? Почему ты там?

– А где мне быть? Где? – Голос мгновенно заострился. Ерничая и кривляясь, Женька пропищал: – Как ты говорила: «Потанцуй с моей подружкой, потанцуй!» Дотанцевался.

– Да, такая беда, Стефан Иванович умер, – сказала Ирина, понимая, что говорит она не то и не к месту.

– Ой, до чего сейчас подружка твоя хороша, ты бы видела! – весело, словно обрадовавшись чему-то, воскликнул Женька. – Не ревет, скажем так: гниет заживо. Уже лет на сто потянет. Куда все девалось, не пойму. Вытурила она меня. А что говорить? Вот Наташка моя – это да! Уважаю. Новый замок врезала.

– Замок? – переспросила Ирина. – А-а… Ну да. Какой замок?

– В дверь. Чтоб муж законный в скверике отдыхал. Ну, переспал со старухой, всего-то делов. Что ж, теперь конец света устраивать?

– Не хочу-у-у… – затихал горестный детский плач.

– А что мы десять лет прожили, это так, побоку, наплевать? Новый замок врезала, как тебе это нравится?

– И правильно врезала, – жестко сказала Ирина и отключила телефон.

Ирина ехала в пустой электричке. Ночь. Прозрачный лес, а может, и нет его. Сколько ни вглядывалась Ирина в окно, не видно ни зги.

Вдруг электричка вырвалась из леса в огни огромной сортировочной станции. Станция пуста. У десятков путей горят голубые разрешительные огоньки.

«Где я? Я села не на ту электричку!» – с ужасом подумала Ирина.

– Всё не так, – обреченно выдохнула пассажирка за спиной.

Но все-таки она с облегчением узнала – это Новый Иерусалим! Прогулка по лесу, светлые березы, за вершинами берез звезды.

В небе жужжание целого роя самолетов, которые из-за смога вынуждены приземляться в Шереметьево, пользуясь запасными коридорами.

Дача Мадам. Мрачный дом – сруб, местами уже почерневший.

Мадам как-то вдруг сразу постарела, серое лицо.

«Теперь она больше не Мадам, а просто Лена. Старая Лена».

Ирина огляделась.

Пустой зев камина. Огромная, вовсю раскрытая пасть мертвого льва. Над камином огромное зеркало.

Мадам, всхлипывая, сморкалась в промокший насквозь носовой платок. Отжимала его и снова вытирала им лицо, больше уже не думая о том, что появятся новые морщины.

– Не могу я жить на Баррикадной – все о нем напоминает.

«Особенно шкура льва на полу», – подумала Ирина.

Она обняла Мадам, почувствовала, что тело подруги потеряло свою беличью упругость, стало жидким, бесформенным.

– Гроб заказала самый дорогой, чтобы лак и золото. И ручки золотые. Красное дерево и еще лак сверху.

– Когда похороны?

– В воскресенье.

– В такую жару он не… – Ирина хотела сказать «не испортится», но сдержалась.

– Нет. Он в морге. Там все хорошо. Прохладно.

Ирина с трудом усадила ее в кресло.

– На, выпей водички! Лена, ну, нельзя так! Здесь так душно. Может, на терассу выйдешь?

– Все одно. Везде жара. Самый дорогой заказала. – Мадам вытерла пальцами лицо. – Где мой платок?

Тяжелые, распухшие веки сонно опустились.

Ирина поднялась, подошла к вешалке, достала из сумочки свой платок. На стене индийская гравюра, на ней улыбающийся толстый Будда с блаженной улыбкой, под ним надпись. Ирина подошла ближе и прочитала надпись:

«Огненная проповедь. Глаза и все чувства объяты пламенем. Все объято пламенем, зажженным огнем любви, огнем ненависти. Весь мир стоит в пламени и окутан дымом».

Она обернулась к Мадам:

– Мухи… Что же это у тебя столько мух!

– Это все целулит! Или как его? Селитер! В такую жару вода нагрелась. Рыба в Истре пухнет от червей. Не может нырнуть на глубину – дохнет. Вот как я. Все наше «Мертвое море» дохлой рыбой покрылось. А мальчишки хватают ее в воде и выбрасывают на берег. Там вонь – хоть противогаз надевай! Оттого и мухи – от дохлой рыбы. Мне бы самой сдохнуть…

Мадам, вдруг сразу обессилев, уснула прямо в кресле, как будто кто-то выключил в ней жизнь.

Ирина занавесила окна простынями – может, мух будет поменьше.

Встала рано утром от палящего в окно солнца. Вышла из дачи, пошла лесом. В такую жару даже здесь все было тусклым, выцветшим. Только мухоморы горят как факелы. Пожухлая листва с прошлой зимы. Редкие пятна побледневшей травы. От общей тусклости и затхлости мухоморы горят еще ярче.

«Почему в такой красоте столько яда?!» – подумала Ирина. Она пнула ногой самый большой мухомор у нее на пути.

«Бывает, гуляешь вдвоем по лесу или чистому полю и чувствуешь, что рядом есть еще кто-то третий. И не знаешь, кто третий, не можешь догадаться. Все это связано с тоской. Есть люди, которым весело в пустыне. Там, где нет ничего, кроме смерти».

Она вышла к водохранилищу. Обрывистый берег, сплошь заваленный мусором. Она с трудом спустилась к песчаной полоске у воды. Разделась, вошла в воду. Прямо к ней бросились погибающие рыбки и начали кружить вокруг нее, плавая на боку. Ирина поймала одну из подыхающих рыбок.

– Бедные, бедные – даже утонуть не можете!

Она нырнула на самую глубину. Ее неприятно удивила вода неожиданно обжигающим, леденящим холодом.

Ее последнее лето в Коктебеле. Ей семнадцать лет. Юношеская тоска.

Она пошла к морю одна, назло, наперекор матери. От летнего кинотеатра остались только искрошившиеся кирпичи фундамента. Черный провал и полная тишина. Но она помнила все: и ту печальную музыку, и чудесные голоса мужчин и женщин.

Ирина дошла до скалистого берега с шершавыми глыбами. Она всегда была отличная плавчиха. Доплыла до буйков, хотела плыть дальше, но не решилась, вернулась к берегу, потом поплыла обратно в море, до буйков, и опять не решилась поплыть дальше в море, полностью отдаться этому сладостному желанию – уплыть дальше в море. Что-то всегда останавливало ее. Она вернулась.

Дешевые летние туфельки расклеились от морской воды и солнца. Ремешок порвался. Ирина размахнулась и забросила их далеко в море. Далеко-далеко, насколько хватило сил! И решилась. Она нырнула прямо с глыбы и поплыла. Вот и буйки. Ирина вздохнула и поплыла дальше. Далеко в сторону заходящего солнца.

Когда наконец доплыла обратно до берега, солнце уже почти совсем зашло. Темнело. Она, обессиленная от долгого заплыва, с трудом начала подниматься в гору.

Она была уже совсем рядом с домом, когда из-за стволов деревьев вдруг появились два паренька из соседней деревни, взъерошенные, со стеклянными узкими щелками вместо глаз. Те же мальчишки, что когда-то в ее детстве сидели на ветках деревьев около летнего кинотеатра. Как они выросли, но такие же лопоухие и смуглые.

На ней было только легкое платьице на бретельках, мокрый купальник зажат в кулачке.

Они затащили ее в заброшенный дом. Выбитые оконные рамы, осыпавшаяся штукатурка, битое стекло на полу. Через изуродованный дверной проем желтый свет последних солнечных лучей. Развалившаяся скрипящая кровать. Под босыми ногами битый кирпич. Она вырывалась как могла…

– За что?!

– Одна из ваших, из генеральских бросила меня. Сука, стерва. Говорила, что любила. Я бы за нее жизнь отдал. А она посмеялась и улетела. Я вас всех, гадин, ненавижу…

– При чем здесь я? Я за это не отвечаю.

– Все отвечают! Все должны за все платить.

Пружины сломанной кровати впились ей в спину.

Второй, поменьше, от страха так и не смог кончить. Всю измучил!

Очнулась только глубокой ночью. Одна в развалинах, никого нет. В оконный проем светила заблудшая звездочка-сиротка. Ей показалось, что на бледном небе проскользнула тонкая женская фигурка, полупрозрачная, невесомая.

Она добралась в особняк под самое утро. По дороге ее качало и рвало, иногда она падала на колени, но слез не было.

Мать встретила ее усмешкой, навеки приросшей к ее лицу. Ни о чем не спросила. «Мне было уже семнадцать». Ирина тоже не сказала ей ничего. Но эта чужая, бессловесная усмешка матери…

Ирина вернулась на дачу к Мадам уже ближе к вечеру.

Мадам спала в кресле, неуютно перегнувшись через подлокотник, зябко поджав под себя голые ноги.

Снаружи жара, но в огромном, годами не топленном доме затхлая, спертая сырость.

Ирина открыла старый резной сервант. Открыла банку с чаем. Услышав хлопок открывшейся коробки, Мадам проснулась.

– Возьми там!.. В комнате, в шкафу… Бутылка бордо осталась. Женька все, что не спрятала, выжрал, подлюга.

Ирина достала вино. Мадам подвинула к камину скрипучий столик.

– Я, кажется, задремала, пока тебя не было.

Мадам открыла бутылку, налила полные бокалы и сразу выпила залпом свой бокал.

– Стешенька мой не любил, когда я много пью. За сердце мое боялся. Солнышко мое родное…

Она опять выпила полный до края бокал. Ирина выпила, и тоже до дна. Бокал оказался с зазубриной. Порезала губу. Кровь.

Мадам налила остатки вина, с удивлением посмотрела на пустую бутылку, поставила ее на камин.

– Настоящее бордо! Не подделка. Это моему Стеше один французский писатель подарил прямо из Бордо.

– Бардо! – воскликнула Ирина. – Я вспомнила! Джан Бардо!

– Чего?

– В институте читала. Тибетские наставления умершим. В мире Джан Бардо умершим будет казаться, что все пришло в полный беспорядок. Но все это только твои мыслеформы.

Мадам перекрестилась на угол, где висел плакат с Буддой.

– Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века. Аминь.

Ирина запрокинула голову, уставилась в черный потолок:

«Почему окно уплывает, и деревья за окном черные, как обугленные. Плывут. Куда это они собрались?»

– Мрамор хочу розовый с искоркой. – Мадам навалилась на Ирину, облила ей грудь вином.

Ирина попыталась отодвинуться, но Мадам прижала ее непосильной тяжестью.

– Подожди! У нас еще паленка есть. Я ее Стешеньке для уколов оставила. Паленка такая, ее даже Женька, ирод, пить не смог. Там, в шкафу.

Мадам отстранилась от Ирины, давая ей встать. Ирина принесла бутылку, пересела в кресло к камину. Мадам с хрустом свернула пробку с бутылки. Прочитала этикетку:

– Смотри-ка, «Золотая улыбка»! Чего только людям в голову не придет!

Не утруждая себя тем, чтобы достать рюмки, плеснула в те же бокалы. Выпили. Ирина задохнулась:

– Какая дрянь!

– Паленка.

– Дрянь.

– Вся жизнь дрянь.

– А любов?. У меня Алла все отняла. Глаза у него стали Алкины. Он ее глазами глядит. Он меня обнимает, а руки у него Алкины, без костей. Я же чувствую… Понимаешь?

Мадам согласно кивнула:

– А ты знаешь, я в школе отличницей была. И после уроков много читала. Гамлета помню.

Мадам опять заплакала в платочек. Ирина прижала ее голову к груди.

– Она Пашку изнутри выжрала…

Мадам икнула и снова налила в бокалы паленку.

– Золото, лак, Стешенька, – не слушая ее, бормотала Мадам.

До Ирины, как сквозь толщу воды, с трудом доходили ее бессвязные слова.

– И поминки. В лучшем ресторане…

Ирина посмотрела в зеркало над камином.

Давным-давно они с родителями снимали дачу в Малеевке. Там над камином тоже было старинное зеркало.

Ирина обернулась к окну.

Иногда они приезжали туда и зимой. Мать не выносила табачного дыма. Из-за этого отец должен был выходить курить на крыльцо даже в самый суровый мороз. Снег целовал оконное стекло.

Ирина сидела на кресле-качалке, поджав под себя ножки.

Распустившийся клубок шерстяных ниток валялся на полу. В нем запутавшийся черный котенок гонялся за своим хвостом. А ей придется опять сматывать клубок заново. На столе шахматная доска с неоконченной партией. Было ли это с ней или с какой-то другой девочкой. Теперь это не важно.

Позже оказалось, что для хорошей игры в шахматы нужна нудная зубрежка, постоянное запоминание кем-то давным-давно сыгранных комбинаций.

Отец возвращался с улицы весь холодный, подходил к задремавшей девочке и целовал в щеку, касаясь щетиной. Ирина цеплялась за него, теребила за руку. В ответ он нежно гладил ее по рыжим волосам, рассказывал о разных созвездиях, искрящихся в небе за окном, и читал ей стихи. «А под маской были звезды, улыбалась чья-то повесть, горевала чья-то ночь…»

Он тогда еще не так пил. Это все потом. Кошмары, запои. Это все потом…

Ирина обернулась к Мадам:

– Я выйду во двор на минутку. Где у тебя удобства?

– В самом дальнем углу. Не споткнись. Возьми фонарь!

По краю участка плотная стена из густых елей.

«Колючие ели, колючие звезды».

Жгучая крапива ошпарила ее голые ноги.

Она, покачиваясь, добрела до угла участка. Постояла у нужника. Вытоптала под собой пятачок, осторожно присела в сторонке, чтобы не обжечься о крапиву. Потом с трудом поднялась на террасу.

В доме перед разгорающимся камином, стоя на коленях, Мадам раздувала огонь.

Ирина недоуменно спросила:

– Ты что, разжигаешь камин?

– Ага.

– В такую жару?!

– Ага.

– Сгорим.

– Гори оно все синим пламенем! Сердце стынет. Хоть так согреть.

И действительно, в этой мертвой замшелой даче один огонь оставался живым.

– Я знаю, он уже там! Оставил меня одну в этой жаре. А там прохладно. А? Как ты думаешь? А нам мытарства в жару.

Мадам кивнула на пустую бутылку «Золотой улыбки»:

– Вот и дряни больше нет.

Мадам завалилась на кушетку.

И вот теперь прямо с плаката в углу спустился сам пузатенький Будда. Он встал перед Ириной спиной к камину и принялся пританцовывать, умильно разводя ручками, потрясывая животиком и притоптывая босыми ножками. На лице полуулыбка, хитро прищуренные глазки.

«Какой он пухленький и забавный», – подумала Ирина, едва сдерживая смех.

Она стала следить за его тенью.

Свет пламени в камине то растягивал, то укорачивал танцующую тень.

Веки Ирины отяжелели.

Вдруг в окно за ее спиной требовательно постучали. Боясь обернуться, она подняла глаза на огромное зеркало над камином. В зеркале она увидела отражение окна и темный лес. Частокол елей был весь залит жгучим светом полной луны.

Ей показалось, за стеклом мелькнуло лицо женщины. В лунном свете сверкнули черные волосы. Ирина испуганно повернула голову, но, к ее удивлению, там, за окном в лесу вместо лунного света была полная чернота.

Она опять взглянула в зеркало. То, что она увидела, поразило ее еще больше. В лесу среди колючих елей стоял белый холодильник.

«Совсем новый!» – с удивлением подумала Ирина.

Она поднялась и, покачиваясь, подошла к камину. Камин пылал жарким огнем. Ирина заметила, что камин разгорается все сильнее и сильнее.

«Искорки, искорки – дети огня…»

– Кто-то подкладывает дрова? – спросила она Мадам.

Но Мадам уже мирно спала, уютно подтянув колени и тихо посапывая. Ирина взяла с камина пустую бутылку бордо. Бутылка покатилась по полу куда-то в угол. Пол кривой. Ирина с трудом вскарабкалась на камин и прикоснулась к зеркалу. Рука свободно прошла сквозь прохладное стекло. Ирина не смогла удержаться и всем телом провалилась в зеркало. Там, за зеркалом, она рухнула на влажный мох. Поднялась, опустила задравшийся подол юбки, огляделась.

На небе луна, но светло как днем. Вокруг нее необычные цветы, которые она видела только в Таиланде. Цветы пели чудесными голосами.

Среди них, как обелиск на кладбище, высился белый холодильник.

«Совершенно новый холодильник, – снова подумала Ирина. – Наверно, саморазмораживающийся и дорогой!»

И тут из-за деревьев вышла группа цыган, женщины в пестрых платках. У всех блестят золотые зубы в лунном свете. Они подхватили холодильник и потащили его в глубь леса.

Ирина рванулась было за ними, но ноги сделались ватными. Она с огромным усилием делала каждый шаг, раздвигая руками колючие еловые ветки. «Мне никогда их не догнать», – с отчаянием думала Ирина.

Но в это время они бросили холодильник в крапиву и тут же скрылись в лесу. Но оказалось, что это был никакой не холодильник. «Это улей, большой белый улей с пчелами», – догадалась Ирина, и вспомнила: «А в ней должна быть пчелиная матка-королева. Ее никто не трогает, никакие трутни. В ней самой спермы на целый улей».

В это время дверца улья открылась и из него выскочила девушка с ребенком на руках. Девушка повернулась к Ирине, и Ирина увидела, что девушка наполовину обгорела.

«Как от нее пахнет гарью», – поразилась Ирина.

Половина ее лица была ужасно обезображена, но другая половина, нежная, белая и голубой глаз, полный слез и испуга.

– Подожди! Я помогу тебе! – вскрикнула Ирина.

Но девушка промолчала, здоровой рукой прижала к себе ребенка и, прихрамывая на обожженную ногу, скрылась в лесу.

Ирина подошла к улью.

– Так ведь это никакой не улей! – удивилась Ирина, – Это гроб. И дорогой!

Она открыла крышку гроба и увидела внутри приветливо улыбающегося Стефана Ивановича.

– Куда они вас несли? – спросила Ирина.

– Разве ты не знаешь?! – Стефан Иванович удивленно протер глаза. – Кто ты?

– Я… я маленькая девочка, – ответила Ирина.

Стефан Иванович протянул из гроба руку и нежно погладил Ирину по голове:

– Нет, ты не маленькая девочка.

– Вам там не жарко?

– Нет. Ведь меня положили в холодильник. Но вот, к примеру, те пятницы на прошлой неделе…

– Разве пятница не одна в неделю? – удивилась Ирина и тут же сама поразилась своей догадке. – Да! Может быть несколько пятниц одновременно! – но тут же позволила себе возмутиться: – Но только в будущем. В прошлом может быть только одна пятница, все остальные лишь домыслы.

– А в какую сторону ты помнишь?

– Разве можно помнить в разные стороны? Я помню только то, что было.

– А ты уверена в этом? – Стефан Иванович ласково улыбнулся из гроба. – Здесь помнят только то, что будет.

С другой стороны гроба появился Павел и грозно спросил у Стефана Ивановича:

– Кто это? Это маленькая девочка?

– Нет. Это прекрасное чудовище.

– Тогда нужно закатить пир, – грозно зарычал Павел.

И Ирина с удивлением обнаружила себя сидящей у ручейка, а на голых коленях у нее огромное блюдо с теплым пирогом. Подходившие жадно хватали куски пирога.

– Поглядите! Она ничего не оставила себе, – зарычал Павел.

Вдруг Павел вместо рычания перешел на испуганный шепот и показал пальцем куда-то позади Ирины:

– Черная Королева.

И тогда все побежали в разные стороны: вон Паша в костюме бедуина, Наталья в купальнике, Мадам с растрепанными волосами… Ирина попыталась погнаться за ними, но после быстрого бега свалилась без сил у колючего розового куста. Она, задыхаясь, раскрывала рот, как рыба на берегу, когда за кустом возникла Черная Королева. Она сорвала одну розу, держа цветок за колючий стебель. Ирина увидела, что по стеблю стекает кровь королевы.

– Я тоже хочу стать королевой.

– Она всегда будет преследовать меня. Не даст мне жить без страха, – с ужасом зашептала Ирина.

– Чтобы стать королевой, надо столкнуть ее с доски. Это единственная возможность выжить самой, – услышала она вдруг голос Николая Андреевича.

Ирина подумала: если это сон, то, надеюсь, это мой сон. Я не хочу оказаться во сне Черной Королевой.

И вдруг Ирина оказалась сидящей на кресле перед камином по другую сторону зеркала.

В окно позади за спиной Ирины требовательно застучали. Ирина обернулась. На подоконнике сидела огромная ворона с иссиня-черными как шелк крыльями.

Ворона искоса посмотрела на Ирину одним глазом и принялась бешено колотить по стеклу длинным тяжелым клювом.

– Надо ее остановить, – в ужасе выдохнула Ирина.

Но она не могла поднять руки, будто на каждой руке висели пудовые гири. Ей оставалось только шептать высохшими губами:

– Кыш, кыш, кыш.

Яркое солнце ударило Ирине в глаза. Невыносимо болели шея, голова, все тело.

Она смахнула со лба выступившую холодную испарину, с трудом подняла голову и посмотрела на зеркало над камином.

– Что случилось с зеркалом? Ты видела? Трещина! – воскликнула Ирина, – Говорят, это к беде.

Сидевшая в кресле Мадам подняла голову. Махнула рукой.

– Это от жара треснуло, наверное. Я сдуру выступившую как приехала, сразу его на камин. Не думала, что разжигать буду. Думала, просто смотреться в зеркало стану, для Стеши. Теперь ничего не надо.

– Ночью к окну прилетала ворона.

– Она здесь на помойках прикормилась. В эту жару в лесу все вымерло. Но ночью? Не могла, – с сомнением покачала головой Мадам.

– А Будду ты вчера видела?

Мадам поднялась, хрустнув позвоночником. Сняла с головы откуда-то появившийся черный платок и накинула его на зеркало. Кивнула в угол на Будду.

– Вон он висит, твой Будда, где ему не положено. Икону надо привезти на его место.

Мадам вызвала такси. Когда по пути проезжали Новый Иерусалим, она истово крестилась. У Ирины рука отяжелела. Не поднять. Добрались до станции. Бегом едва успели на сразу же подъехавшую электричку.

Пятница. Электрички из города были битком забиты изможденными жарой людьми, бок о бок прижавшимися друг к другу. Людьми, спасающимися от жары массовым бегством.

Но в электричке, ехавшей обратно в город, они с Мадам были одни во всем вагоне. Мадам забилась в угол, закрыла глаза, словно окаменела. Ирина испугалась, дотронулась до ее руки. Рука сырая, потная и холодная. «Это в такую-то жару».

На вокзале посадила Мадам в липкое, распаренное такси.

– К своему Пашке поезжай, – неожиданно бодрым голосом сказала очнувшаяся Мадам. – Он у тебя славный. Созвонимся позже.

«Нет! Домой поеду. Голова раскалывается на немецкий крест».

Ирина добралась домой. Тихими дуновениями, еще медленно и неуверенно, начинал задувать ветер, все более и более усиливающийся, обещающий превратиться в грозу. На город наплывала сумеречная мутно-красная туча.

«Наконец-то!»

В квартире– духота и тишина. Телефон молчит.

«Раньше, если Паша позвонит, летела со всех ног. А сейчас? Мне нечем его любить. Пусто в сердце. Как будто все выпито… Как я буду смотреть ему в глаза? Что я там увижу? Она там пустила свои корни, приросла».

Ирина включила телевизор, забралась в кресло с ногами. Обхватила ладонями голые пятки. Загудел и бледно засветился экран.

«Не может быть. Нет, нет… Это неправильно. Этого не может быть. Распростертое тело. Раскинутые в стороны руки и черные волосы. На асфальте лежит она. Алла. Тонковытянутое голое тело, только серебряный браслет на руке».

Ровный, без оттенков, голос диктора:

– На тротуаре найдена разбившаяся женщина. Того, кто может опознать, просим сообщить… Приметы: рост средний, волосы черные, вокруг шеи круглый рубчатый шрам. Просьба звонить по телефону.

«Они ничего не знают. Ее нельзя убить. Она еще встанет, потягиваясь, откроет свои огромные, задернутые бархатом глаза. Закурит душистую сигарету. Тонкая струйка дыма из вытянутых чувственных губ. Пахнет ментолом, фиалками, паленым…

Неужели это всегда будет рядом, будет ходить за мной? Почему за мной? Наверное, за каждой, за всеми… Или это я, только чтоб себя успокоить?

А может, я сама приманила ее… и его, Николая Андреевича? Приманила жаром своей ревности, разгулом жадного безумия? Сама впустила в себя. Накормила досыта.

Какими теперь усилиями, напряжением каких остатков сил исторгнуть. Изгнать их, чтоб сгинули они, пропали в бездонности, в забвении, без угла и приюта.

Нет. Я хочу посмотреть в его глаза».

Она набрала номер Павла. На ее настойчивые звонки ответом было только убийственное молчание и длинные гудки.

Туу-туу-туу.

Она снова услышала чужой голос:

– Но нет, покажи мне самого себя, свое истинное лицо!

– И тогда перед человеком предстал чудовищный фантом, гигантский исполин. Сверкая ярче тысячи солнц, со бесчисленными ликами, со множеством уст и очей, с бесчисленными руками и ногами, переливаясь во всех цветах, высится он над подавленным человеком. Бесформенный, с окровавленными пастями, терзающими обреченные жертвы, это грозное Время, поглощающее Вселенную, на чьих исполинских клыках повисли те, кому суждено погибнуть.

– Я не могу узнать сторон… Не нахожу спасения.

Ирина отключила телефон. Из связки ключей выбрала ключи от квартиры Павла. Вышла на улицу.

«Ну и ветрюга на улице… Будет смерч.

Хотела убить – не убила. Не хотела убить – убила.

Тогда я не выдержала. Все-таки не выдержала. Сама побежала к Паше домой. Как летит мотылек на огонь свечи в темноте.

Так, наверное, должно было случиться. Именно так, и никак иначе».

На улице начался штормовой ветер. Ирина добралась до дома Павла. Бегом поднялась по лестнице. Сунула ключ в дверь – дверь легко отворилась.

«Паша все время раздает ключи от своей квартиры каким-то девкам. Это должно было плохо кончиться. Я говорила ему, это плохо кончится».

– Паша, – тихо позвала Ирина и застыла на пороге.

В кресле спиной к ней сидела голая Алла. У двери на открытый балкон вздымались и бешено, с уханьем хлопали воздушными парусами белые шторы.

Алла встала во весь рост, не оборачиваясь, подошла к балконной двери. Тонкая темная фигура.

«Ах! Как она хороша! Только почти прозрачна».

Ирина с остановившимся сердцем бросилась на Аллу и изо всей силы толкнула ее в острые лопатки. Алла рухнула в сетку мягкого живого тюля. Тюль с хрустом разорвался. Укутанная в белое, как кокон бабочки, не вскрикнув, исчезла за перилами балкона.

«Как сразу стало пусто».

Ирина оглядела свои руки. «Какие легкие!»

Она, никуда не торопясь, спустилась по лестнице. Никого нет. Вышла на улицу. Дверь подъезда за ней громко хлопнула.

Вынула из сумочки ключи от квартиры Павла, высоко подняла руку с его ключами над урной, потрясла парой ключей как колокольчиком и разжала пальцы.

Вдруг все небо над головой треснуло на мелкие куски с ослепительными прожилками, и сразу за этим оглушающий гром. Гроза! «Ну, все! Наконец-то!»

На пыльный асфальт упали первые капли дождя, тяжелые, пропитанные гарью и пеплом, висевшими над городом весь этот месяц.

Ирина, не оглядываясь, пошла вниз по улице к перекрестку.

За первыми каплями сразу хлынул сплошной ливень. Она шла неторопливо в толпе испуганно разбегающихся в разные стороны, вымокших прохожих. Неожиданно среди мокрых лиц мелькнуло чье-то знакомое, с белесыми глазами.

Лицо одобрительно улыбнулось:

– Вот и все – конца света не будет. Все забудут это лето. Придет другое лето.

Ирина тревожно оглянулась – за пеленой ливня ничего не было видно. Николай Андреевич растворился в сплошном ливне. Все исчезло. Ей показалось, что под балконом Павла тоже было пусто, только бурно вырывались из сломанного водостока и текли на проезжую часть мутные ручьи с крыши.

Ирина шла одна под дождем.