1

Прихватив дюжину носовых платков, я одним из первых вошел в зал и занял дальний – у батареи центрального отопления – столик. Это было неудобное место – колонна, подпиравшая потолок, скрывала эстраду, и желающих сесть за этот столик не нашлось до самого начала турнира. Я надеялся, что так и останусь один, если кто-то из запаздывавших не придет вовсе. Достал блокнот, карандаш, написал на чистом листе: «Турнир сосновоборских поэтов» – и устроился на стуле так, чтобы видеть отражение эстрады в стоящем у окна зеркале.

– Товарищи! – На пятачок яркого света у микрофона вышла стройная, длиннокосая директриса Дома молодежи. – Сидоров, он только что звонил, должен вот-вот подойти. Минут через десять.

Официантки разносили кофе, мороженое. За соседним столиком тряс бородой, рассказывая что-то смешное, Поповичев.

В зал вошел человек в странном головном уборе. Раздались жидкие хлопки. Сидоров, подумал я, как и те, кто аплодировал, но директриса продолжала сжимать в холеной руке три гвоздики, приготовленные, вероятно, Сидорову.

– У вас не занято? – спросил молодой мужчина, придерживая кончиками пальцев поля шляпы, сплетенной из алюминиевой проволоки. – Можно к вам? – повторил он, бегло оглядев зал.

– Устраивайтесь. – Пряча носовой платок, я кивнул.

– Решил на нашенских поэтов посмотреть… Василий Поляков, – представился он, протянув крепкую ладонь.

Я назвал свою фамилию и улыбнулся, видя, что шляпу мой сосед по столику не снял и, наверное, не собирался снимать.

– Импортная? – спросил я, с любопытством взирая на сплетенное толковым, видимо, мастером матовое чудо: не шляпа, а произведение кружевного искусства.

– Старик один, в Финляндии живет. Спец по соломенным… Куклы делает, коврики. Говорят, он американцам для какого-то фильма трех мамонтов из прутьев сотворил.

Я нагнул голову и высморкался. Аж в подлобье заломило от боли, круги перед глазами побежали. Отпил горячего кофе и виновато глянул на разговорчивого собеседника – мол, прости, друг, но отсюда никуда не уйду.

– Из-за тебя сюда пришел, – прошептал он, перегнувшись через стол, и улыбнулся. – А насморк – мелочь. Моментом удалю. И глаза у тебя покраснели. – Он тронул холодной ладонью мой лоб: – Температура, правда, чуть выше нормы.

– Не надо, парень. – Я отстранил его руку. – Здесь буду сидеть. Мне четыреста слов для газеты…

– А кто тебя гонит? – удивился Поляков. – Поприсутствуем – и ко мне. Я тебя от соплей избавлю.

Приехал Сидоров. Зал приветствовал поэта-авангардиста свистом и топотом.

То ли пыль поднялась, то ли в носу что-то вконец испортилось – на меня напал чих. Около минуты кутал нос в платок. Вроде унял… На эстраду вышел обвешанный цепями авангардист. В его задранных вверх волосах зеленела старинная чернильница с торчащим из нее гусиным пером. Сидоров несколько раз подпрыгнул, звякая цепями, и замер, подняв руку к лицу, нюхая тюбик губной помады.

– «Лобное место», – прошептал он в чуткий микрофон и, сделав паузу, так же тихо: – В дремучих волосах желанья…

Я почувствовал жжение в левой ноздре и… Чхи-и! Запоздало выхватил носовой платок, сунул в него нос…

Короче говоря, пришлось покинуть зал, потому что два дюжих молодца пожелали мне доброго здоровья и прислали записку, в которой было два слова и четыре восклицательных знака: «Заткнись, сука!!!!»

Ничего, подумал я, позвоню Поповичеву, порасспрошу о турнире и состряпаю обещанную местной газете статью.

На улице меня догнал Поляков.

– Сейчас я тебя вылечу. – Он взял меня за локоть.

– Вряд ли. – Я усмехнулся. – Простуда на гайморит наложилась. Не знаю, что сильней мучит, леший расшиби мои болячки. Скальпель – это мне поможет.

– Можно и без ножа обойтись, – сказал он уверенно.

Домой идти не хотелось – жена во вторую смену. Черт их знает, таких Поляковых, Сидоровых: чем они живут, о чем думают?

Проклятый чих и на улице не давал мне покоя. Выкинул мокрый платок в урну и достал свежий. Поляков рассказывал что-то о своем недавнем переезде в Сосновый Бор, о какой-то Милке. И совсем не вязалась его проволочная шляпа со скромной серой курткой из плащевки и стоптанными башмаками отечественного производства.

– Я тут недалеко, в четвертом микрорайоне. Зайдем?

– Хорошо, – согласился я. – Заваришь мне литровую банку чаю. Крепкого. И пару таблеток аспирина. Есть аспирин?

– Я тебя по-индийски… Ты много статей про всякую чертовщину опубликовал. Совет хороший, значит, можешь дать.

– Совет – это всегда пожалуйста. Веди. Показывай свои индийские пилюли.

Не доводилось мне раньше встречать такой роскоши: картины – подлинники! – в золоченых рамах, кухонные агрегаты с фирменными знаками… А спальня! Шикарный, сплетенный из искрящихся нитей полог над кроватью…

– Сюда. – Поляков отворил инкрустированную белым металлом дверь.

Здесь все было скромнее: дешевый письменный стол с лампой под пластиковым абажуром, табурет в углу у окна, на табурете – бочонок и деревянная кружка, книжный шкаф с антресолями, занимающий всю стену. В этой комнате и дышалось легче. По привычке стал разглядывать корешки книг. За спиной булькнуло – плеснулась вода.

– Держи. – Поляков тронул меня за плечо и протянул кружку. – Три глотка отхлебни.

– Блат, видать, с книжными воротилами, – сказал я, с завистью глядя на стоящие на полках книги. Взял из его рук кружку, отпил – вода. Правда, без запаха хлорки. – Читаешь хоть?

– Возьми на память… любую, – предложил он и снял с полки Монтеня. – Нравится?

Я, конечно, поблагодарил и отказался. Не хватало влезть в криминальную историю: откуда столько редких книг, как и все, что есть в этой квартире?..

– Ну, как твой нос? – спросил Поляков.

Нет… Совершенно невероятно, однако насморк исчез, пропала боль в подлобье. И появилось настроение, бодрость. Мне вдруг стало жаль, что так легкомысленно отказался от Монтеня, надо было заплатить по номиналу и забрать книгу.

– Гипноз? – спросил я, свободно вдыхая ноздрями воздух.

Поляков протянул мне кружку!

– Допей водицу – и поймешь.

На дне кружки что-то кривое и острое.

– Коготь демона, – сказал Поляков без улыбки. Как-то даже стал серьезнее, насупился. – Настоящего демона. Заливаешь коготь водой из крана и… Любую простуду лечит в два счета. Посылал такую воду в лабораторию – говорят, универсальнейшее средство. Причем через полчаса от него и следа в крови не останется… Старатель я. Слышал про такую специальность?

– Старатель?.. Из «Посоха»?.. Понятно! А я-то думаю, откуда такая роскошь! Может, и тамусом угостишь?

Он сбегал на кухню и притащил фирменную бутылочку с серебристой наклейкой в виде иероглифа. Отвернул пробку.

Я что-то сказал насчет своей зарплаты, которой едва хватило бы, чтоб купить две такие бутылочки. Поляков предложил не церемониться… Тамус я пил впервые.

– Теперь скажи, чем обязан твоей щедрости?

Он вдруг сник. Начал суетливо перекладывать стопку бумаги на столе. Для чего-то глянул на часы, погремел когтем в кружке. Опустился на колено и стал поправлять задник на домашней туфле.

Наконец встал и, тронув кончиками пальцев шляпу, которую так и не снял ни разу, сказал:

– Повесть у меня… Сам написал повесть. Она не совсем обычная. Но все правда. За каждое слово отвечаю. Посмотрел бы?

– Еще и спрашиваешь! – воскликнул я и несколько раз громко потянул ноздрями воздух… – Чувствуешь?.. Да я за твою услугу не только повесть, но и все, что еще напишешь, читать буду. И почту за честь! Гайморит – это такая сволочная болезнь, что не приведи Бог!..

– Так я тебе и с собой водички дам, – обрадовался Поляков. – А хочешь, ко мне приходи. Прямо свежака… Да твой гайморит – мелочь… Коготь демона и не то в два счета убирает. Так что приходи в любое время. – Он постучал костяшками пальцев по бочонку: – Пустой… Новой налью, чтоб денька три постояла, надежнее, когда с выдержкой.

Я ощутил желание посидеть за письменным столом. Вспомнилось, что надо доработать давно обещанную статью для областной газеты. Даже зуд в пальцах – работать, работать…

– Обязательно зайду, – сказал я, поднимаясь. – Прочитаю твою повесть и сразу к тебе.

Поляков вытащил из ящика письменного стола пухлую папку с голубыми тесемками. Протянул мне.

– Ты бы поправил… Чтоб пограмотней. Сам понимаешь, институтов не кончал.

– Сделаю, что смогу, будь спокоен… А если опять у меня через час-другой сопли потекут? Может такое быть?

– Не потекут. – Поляков подтолкнул меня к двери. – Твои болячки… Считай, что нет их больше. Еще два раза попьешь когтевой воды и вообще забудешь о всех болезнях.

– Твои бы слова да Богу в уста, – вздохнул я.

«А много, однако, бумаги исписал этот миллионер-старатель», – подумал я, шагая по улице.

Этим же вечером я развязал голубые тесемки и достал пачку листов из папки…

 

2

«В кафе „Посох", являющемся аппендицитом фармакологического кооператива, тусовались старатели. Они балдели, упиваясь тамусом, торчали от попсовой музыки. Метелки, похожие богатым прикидом на западных секс-звезд, толклись у стеклянных дверей, стараясь снять клиентов. Одна из таких, зыркая черными полтинниками и нервно перебирая желтые бусы, приблизилась ко мне и, давя косяка, улыбнулась.

– Возьми, бой, кайф на весь вечер гарантирую, – прошептала она, закогтив меня за рукав».

Прочитав несколько страничек рукописи, я взял карандаш, чистый лист бумаги и начал переводить творение Полякова на русский язык.

«По пятницам в кафе „Посох" собирались старатели. Они разговаривали о том о сем, слушали тихую музыку и пили тамус – напиток, напоминающий вкусом и цветом крепкий кофе. У стеклянных дверей этого заведения постоянно дежурили проститутки. Одна из них сейчас стояла у входа, смотрела на меня неестественно черными глазами и нервно перебирала пальцами янтарные бусы.

– Возьми, – прошептала она, дернув за рукав.

– В другой раз, – отмахнулся я и приложил к стеклу удостоверение старателя-профессионала.

– В пятницу заказано, – проворчал швейцар ринувшейся вслед за мной девице.

– Убери руку, пес, – прошептала она, умоляя меня взглядом. Было в ее лице что-то дикое, необузданное. – Пусти… Я с ним.

От нее пахло белладонной. Может…

– Не положено. – Швейцар разрешил мои сомнения – грубо толкнул черноглазую и захлопнул дверь. – А ты, Поляков, не торопись. Для тебя адрес имеется. А эта, – он кивнул на прилипшее к стеклу лицо, – не убежит. За добрую весть, так сказать…

Я сыпанул в его ладонь, отродясь не знавшую физического труда, щепоть мелочи.

– Значит, на мели, – вздохнул он и показал обладательнице янтарных бус, продолжавшей жаться к стеклу, кукиш.

В зале сидело десятка полтора «чижиков» – так называли старателей-наводчиков: в их обязанности входило отыскивание знахарок; они тянули через соломинку коктейли и лениво переговаривались. В дальнем углу я заметил приятеля и направился к нему, но официантка – Машка – остановила меня.

– Шеф интересуется, – сказала она, хитро прищурившись.

– Принеси хлеба с простоквашей, – попросил я и добавил, что всегда любил простоту эстонской кухни. – Или перловки со сливочным маслом и молоком. Жрать хочу.

– Любовь к простоте у тебя от безденежья, – усмехнулась она, гремя мелочью в кармане передника. – Слышала, как ты в Гатчине погулял… Ладно, – шепнула она, посерьезнев. – Адрес есть. Смотри не продешеви.

И ушла.

Вернулась через минуту и провела меня в кабинет директора. Сам председатель фармацевтического кооператива встретил меня у порога и провел под руку к столу, уставленному лакомствами: «пиппаркоок» – пышки со взбитыми сливками, «ежики» из печеночного паштета, тамус.

– Устраивайся, – сказал он, вытирая желтым шелковым платком лысину.

Видимо, от платка по кабинету распространился запах духов «Лима»; только тренированный нос старателя мог оценить работу чудодея-француза месье Лишара, догадавшегося использовать в парфюмерной промышленности лепестки фригийского розового василька.

Угощение строго соответствовало моему вкусу: значит, разговор серьезный. Очень хотелось есть, но я, сглотнув слюну, поднес ко рту бокал с тамусом, отпил глоток и блаженно прикрыл глаза.

– Старатель ты знатный, – сказал шеф, глядя поверх моей головы. – И дело для тебя… Хорошее дельце, интересное. Можем и аванс соответственный оформить, но… – Он долго жевал губами застрявшее во рту слово. – Ты ешь, ешь. – Он двинул ко мне тарелку с печеньем. – Для тебя же сготовлено.

Я взял шоколадное сердечко с белой глазурованной окантовкой, глотнул тамуса и вновь ощутил приятную свежесть во рту и голове. Печенье привезено от старого Соокмана, лучшего кулинара Таллинна. Только он знает секрет смешения имбиря, кардамона и муската, чтобы получился неповторимый букет, свойственный только этому печенью. Значит, подумал я, шеф кровно заинтересован в моем согласии, иначе зачем посылал гонца к Соокману.

– Тот, кто был у старухи в последний раз, получил мозговую травму. Правда, в этом есть и доля нашей вины: она письменно предупредила об отказе сотрудничать с нами… Жаль Дятла.

– Дятел – опытный старатель, – сказал я, почувствовав пробуждение интереса к делу, но вида не показал. – Раз он не сумел, то… Что она может?

– Шизофрению. Проверено. Кроме того… К нам попала микстура. Представь, если попить этой гадости, можно работать в зонах, пораженных радиацией… Чувствуешь диапазон?.. Автографы поэтов, философов имеет. Орешек, надо сказать, бабка. Раскусишь его, фирма не обидит.

«И автографы, и радиация, и шизофрения – не разыгрывает ли? Да какой дурак откажется от такого адреса?»

– Слушаю твои условия. – Шеф вытер лысину и, не мигая, уставился в бокал с вишневым коктейлем.

Я назвал солидную, по моим понятиям, сумму.

Председатель положил на краешек стола фирменные бланки. Достал авторучку. Видимо, вопрос о гонораре уже обсуждался в Совете. Мне надо было запросить больше, и Машка об этом предупреждала… Мы вписали в договор названную сумму и расписались.

– Звать ее Архелая, по паспорту конечно, а в народе – Анна Боринская. Высшее образование: Киевский медицинский. Ее фамилия упоминается в списках сотрудников… Короче, с известными медиками работала.

В тридцать седьмом уехала в Борино, что под Листенцом… Вот. – Он протянул мне конверт.

– Каким образом она Дятла подловила?

– Покрыто мраком… Вообще-то он в порядке. Но когда разговор о старухе – заикается, несет околесицу. А к ночи, говорят, совсем дурной делается. – Шеф развел руками. – Тебе надо самому посетить его, чтоб понять. Загляни к нему перед отъездом.

Я записал новый адрес Дятла и, взяв причитавшийся мне аванс, распрощался с заторопившимся председателем.

Вошла Машка. Я, встав на карачки, гавкнул на нее.

– Двойственный ты человек, Поляков. То какой-то проститутке тысячу рублей заплатил, чтоб она перед тобой без трусов на коньках побегала, то дураком прикидываешься… Что решили?

– Это видела? – встав, сунул ей под нос пачку кредиток.

– Ни фига себе! – Она потянулась пухлыми руками к деньгам.

– Но-но! – Я погрозил пальцем, пряча деньги за пазуху. – Можешь на коньках стоять? – усмехнулся я.

Она фыркнула и убежала. А ведь согласилась бы. И не за тысячу, а, скажем, за пару-другую сотен. Жадная баба.

Я, икая, встал. Погладил сытое пузо и, допив тамус, перевернул бокал вверх дном, чтоб удача была.

В зале сидел Еремеев, приятель. Подошел к нему.

– Рад?.. Он и мне предлагал, – сказал он, поздоровавшись.

«Интересно, – подумал я, – значит, Еремеев отказался. Но почему? За такое вознаграждение-то!»

– Торопишься… Ты всегда торопишься. Когда-нибудь нарвешься… – Еремеев усмехнулся. – У Дятла голова не хуже, чем у любого из нас, он, к твоему сведению, Настю Тушинскую работал. Тридцать четыре карточки имеет и патенты.

Карточек с рецептурой, зарегистрированных «Посохом» как соавторство в изобретении нового лекарственного препарата, у меня больше, но я согласился: Дятел – толковый старатель.

– Разберемся, – сказал я, подозвав Машку. Заказал тамус для себя и Еремеева.

– Придешь сегодня? – спросила она шепотом… – Ключ под ковриком лежать будет.

– Рисковый ты парень, – глядя вслед Машке, Еремеев вздохнул. Его губы брезгливо скривились: – Забил на все. Ну-ну.

Он вдруг нахмурился. На вопросы стал отвечать вяло. Не клеился разговор. Машка принесла тамус, и чижики с завистью стали поглядывать на наши бокалы. До этого они останавливали взгляды только на широких бедрах официантки.

– Может, хапнем девочек и ко мне? – предложил я.

– Ты еще не отработал денег… Отработаешь ли?

– Да ладно. – Я махнул рукой. – Когда Дятел дома бывает?

– Не вылезает из него… «Посох» расщедрился – кооперативную квартиру подарил калеке! – Еремеев стукнул кулаком по столу. – Травма мозга. Как пьяный, кричит о каком-то покойнике или воет волком. На его морду смотреть страшно: глаза к потолку и слюни изо рта. Не ходи к нему, побереги нервы.

– Старуха, значит, галлюциногенным настоем опоила.

– Твердолобый ты мужик, – проворчал Еремеев. – Может, с твоим тугодумным характером… Когда едешь?

– Завтра отчалю. Ждать, пока все деньги в расход пущу?.. Обтяпаю дельце – и до самой зимы в Суоми.

– С седьмой автобазы рефрижератор идет, дальнобойный. Если хочешь, запиши номер… Подходи к одиннадцати к универсаму на Бухарестской… Или ты самолетом?

Еремеев дружески ущипнул меня за плечо и направился к выходу.

Жена Дятла не пустила меня дальше порога, сказав, что хозяина нет дома.

– Да я просто так зашел… Чаю попить. Может, надо чего в Листенце?.. Завтра еду. Дело одно проклюнулось в том районе.

В глубине квартиры послышался шум отодвигаемой мебели и волчьи завывания. Женщина толкнула меня к двери и всплеснула руками:

– Ради Бога… Ступай отсюда от греха!

В прихожую влетел Дятел. Собственно, я не сразу узнал его: худой, щеки в рыжей щетине, глаза бешеные.

– Привет, Сашок! – по возможности весело крикнул я.

Он отшатнулся от меня, как от прокаженного, и завыл, задрав подбородок к потолку, во всю мощь легких.

– Чего ты стоишь? – прошептала жена, теребя меня за рукав.

– У-у-у-у-ух-ходи, – наконец выдохнул Дятел и опустил голову. В его клешнятой руке я заметил ножку от кухонного табурета. – Я с-с-с-с… Я с-с-с…

– Может, из Листенца чего привезти? – спросил я, глядя на всхлипывающую женщину. – Адрес у меня, Сашок.

Дятел продолжал тужиться и сипеть. Лицо его побагровело.

Женщина, ссутулившись, пошла на кухню. Плечи ее тряслись.

– Я с-с-сейчас… – Дятел размахнулся, роняя телефон с подставки. – С-с-сволочь!..

Я успел пригнуться. Ножка от табурета ударилась в дверь.

К Машке я, конечно, не пошел. Перед глазами, вызывая довольно неприятные ощущения, стоял образ сумасшедшего старателя. «Вот так старушенция!» – думал я, прикидывая, что могло приключиться там, в Борино. Я неоднократно встречался с деревенскими ворожеями, имеющими способность к гипнозу, но ведь и каждый старатель может не меньше… Без этого не сумеешь расположить к себе старушку, привыкшую почитать силу. Нет, я не верил в колдовство, на которое намекал Еремеев, но и случай с Дятлом… Как объяснить его?

Придя домой, вытащил из кладовки палатку, бросил в рюкзак майку, трусы, рубашку и несколько пар носков. Спать лег пораньше. Утром надо зайти в магазин и прикупить продуктов в дорогу.

Погода пасмурная.

На трамвайной остановке сидел шелудивый пес и заливисто лаял на приткнувшегося к фонарному столбу сутулого мужчину в мятом берете с фазаньим пером. Это был Дятел.

– Вот я тебя! – Дятел нагнулся, будто за камнем, и пес, жалобно взвизгивая, бросился наутек.

Увидев меня, Дятел достал папиросу, дунул в мундштук и прикурил от зажигалки. Жадно затянулся.

– Еремеев звонил, – сказал он, не повернув головы и не ответив на мое приветствие. Скользнул спиной по фонарному столбу – присел на корточки. – Брось этот адрес. Откажись.

– Профессиональный интерес, – сказал я и осекся. Он не слышал моих слов. «И не сумасшедший он вовсе. А как же тогда ножка от табурета, пролетевшая над головой?»

– Днем к ней заявился… Чаем напоила. Очень грамотно побеседовали о пользе народной медицины. Дал ей попробовать тамуса. Сразу распознала в нем элеутерококк. Хилая с виду бабка, но только на погляд. Ведь она меня с кладбища на спине волокла. Девяносто килограммов-то! – Он сдвинул берет на затылок. – Ты бы слышал, какие умные беседы вели… «Хочешь, – говорит на третий день, – наследником тебя сделаю?» Мы уже в шутливом тоне друг с другом… Прикинулся веником – мол, меня недвижимая собственность не интересует. «Может, – говорю, – у вас фамильные драгоценности имеются?» Она начала мне что-то про психическую энергию… Чувствую, старушка в кондиции. Чтоб закрепиться, рассказал ей о чудесах Насти Тушинской… Но моя старушка вдруг скисла. Нет, она по-прежнему смеялась, рассказывала всяческие истории, но что-то сломалось, сдвинулось. – Дятел затянулся и смял окурок пальцами… – Будит вдруг среди ночи и велит одеваться… Натянул штаны, свитер. На кладбище повела. Будто кутенка на веревочке. Пришли к могиле с деревянным крестом… Лопату мне в руки: «Копай». Засучил рукава. Она с лопатой тож, рядом ковыряется. Мне бы спросить, узнать – мол, зачем все это, а я знай рою, словно всю жизнь с лопатой… Скоро гроб отрыли. Крышку лопатой поддели. Старуха шепнула – из гроба покойник вылез. Ветер поднялся. На голову, будто обручем схваченную, тяжесть непонятная… Нет, не могу объяснить… Покойник вдруг хвать меня за волосы истлевшей рукой: «Наш-ш-ш-ш будеш-ш-шь» – по змеиному. Глянул в его побитое червем лицо и… очухался – старухина изба, лежу на топчане.

Назавтра словно и не было ничего – о народной медицине, о политике. Выждал момент, когда бабка в сортир пошла, и ноги в руки. К вечеру голова, как мешок с дустом, тяжелая и ком в глотке. Маюсь теперь. – Дятел достал новую папиросу, сунул ее в мундштук… – По-настоящему испугался, когда утром на ладони глянул. Мозоли и кровь засохшая. И ботинки в глине.

– Говорящий покойник – чертовщина. – Я усмехнулся. – Ты же образованный мужик.

– Мозоли, черт бы их побрал, – прошептал он. – Километров пять перла меня старуха. Откуда сила такая? Откуда?

– Поляков! – услышал я незнакомый голос и увидел стоящую у обочины машину. Водитель высунулся из кабины и, приложив ко лбу ладонь козырьком, разглядывал стоящих на трамвайной остановке людей.

Я распрощался с Дятлом. Он, правда не подав мне руки и даже не глянув в мою сторону, пошел к универсаму. Вслед ему, заливисто лая, кинулся пес.

– Он ведь сам хотел ехать, – сказал водитель, убедившись, что я от Еремеева, и включил зажигание. – Это верно, что в Японии контейнер с дипломатической почтой грабанули из-за тамуса?.. Говорят, западные фирмачи за патент на тамус миллионы готовы отстегнуть. Верно?.. Слушай, это ты в Гатчине чувихе тысячу сунул, чтоб она на коньках?..

Я отвечал на вопросы водителя, а сам думал о Дятле. Что-то неестественное было в его рассказе. Будто заучил его и боялся, как бы что-то не забыть… Хоть бы раз мне в лицо глянул. Но на тюкнутого не похож. Напуганный – да. А что могло так напугать старателя?.. В самом деле, не принимать же на веру рассказ о покойнике!.. Границы воздействия на психику мало изучены, но не настолько, чтобы заставить верить в чертовщину.

Водитель рассказал мне о вчерашней драке. Затем просветил в вопросе о своих сексуальных взаимоотношениях с мойщицей автобазы. Трижды вспоминал о каком-то Толике, способном выпить ведро пива. Вскоре перешел на анекдоты про тещу.

В Москве за баранку рефрижератора сел молчаливый сменщик, оказавшийся заядлым курильщиком. Казалось, дымящаяся сигарета намертво прилипла к его тонким губам.

– Если хочешь, полезай спать, – сказал он, когда я начал отгонять дым ладонью. – Включу вентилятор. – И он, щелкнув тумблером, отодвинул шторку за сиденьями.

Маленький кондиционер над головой излучал прохладу. Я задремал.

Однако скоро проснулся от чьего-то бесцеремонного прикосновения.

– Плечевую возьмем? – спросил водитель, продолжая сжимать мое колено. – Возьмем, говорю, плечевую?

– Бери, если надо, – отмахнулся я и закрыл глаза. Но вскоре опять проснулся.

– В сортир не хочешь? – спросил водитель. – Прогуляйся…

Терпеть до вокзального туалета нет смысла. Я вышел.

За обочиной росли молоденькие елки. Сломив веточку и очистив ее от хвои, начал грызть. Мало кто знает, что это лучшее средство для сохранения зубов от пародонтоза… Водитель надавил на клавишу.

– Турист! – орал он в паузах. – Турист… Мать твою!

После свежего воздуха в кабину лезть не хотелось.

– Спальное место занято… Садись рядом со мной и рассказывай смешные анекдоты, – приказал он. – Червонец сорвал, сука! И лица-то его не запомнил. Но ничего, ничего…

– Из Минска он, – послышался женский голос из-за шторки. – По-моему, с восемнадцатой автобазы.

– А ты молчи, дура!.. Я тебе еще устрою. Не могла сказать?!

– Откуда я знала, что меня продают за червонец? – Откуда взялась женщина? – поинтересовался я шепотом.

– Я ж тебе сказал, что плечевку взял!.. И заткнись.

Минуты две молчание в кабине нарушалось вздохами и неразборчивым бормотанием пассажирки, спрятавшейся за шторой.

Я не стал интересоваться происшедшей метаморфозой настроения водителя и историей появления всхлипывающей женщины, а устроился поудобнее и задремал. Но поспать так и не удалось: дорога изобиловала выбоинами, машину то и дело кидало из стороны в сторону, вдобавок водитель громко матерился.

Вскоре мы остановились.

– Уши тебе оборвать, соплюха, – сказал водитель. – Погуляй. Может, трахнет кто-нибудь по башке. И до Ленинграда своего не доберешься. – Он толкнул меня локтем. – Выпусти ее.

Мы стояли на проселочной дороге среди поля. Сильно пахло душицей. Она только начинала цвести, окаймляя дорогу пурпурными блестками.

Из кабины слышался сердитый голос водителя.

Если бы я не подхватил женщину на руки, грохнулась бы на укатанную машинами землю. Очутившись в моих руках, она перестала плакать. Вытерла рукавом теплой кофты лицо и глубоко вздохнула.

– Ты правда в Ленинграде живешь? – спросил я. Она кивнула.

– Интересная история получается… Как до дома добираться будешь?

– Не знаю, – прошептала она.

– Она же моя землячка, – сказал я водителю, погладив прижавшуюся ко мне путешественницу по голове.

– Я за нее червонец заплатил, – проворчал водитель.

Я достал четвертной и протянул ему.

Девушка, назвавшая себя Миленой – тихонько, на ухо, – забралась за шторку, успев благодарно чмокнуть меня в щеку.

Приехав в Листенец, мы зашли в дорожное кафе и основательно подкрепились холодной телятиной, запив ее крепким чаем.

– Вот тебе деньги. – Я впервые заговорил с Миленой. – Бери билет и дуй домой.

Девушка, к моему удивлению, заразительно расхохоталась:

– Деньги спрячь, – и стала серьезной. – Не хватало в должники попасть за здорово живешь. Мне двадцать два года, – сказала она непонятно для чего и ткнула меня в грудь указательным пальцем. – Двадцать два. Понял?

Она торопливо, словно боялась, что ее кто-то прервет, рассказала мне о балдеющих на югах родителях, о каких-то подругах, путешествующих автостопом, о своей детской мечте – посмотреть другие города, людей, о страстном желании быть самостоятельной. Я смотрел на нее и видел не девушку, а сгусток взбунтовавшейся материи.

– Хватай рюкзак, – сказал я, прервав ее пламенную речь, – и топай за мной.

Она захлебнулась словами, еще продолжая что-то бормотать, но рюкзак взяла.

– Пикничок-с?.. Понятно. Куда дергаем-то?

– Будешь мне ассистировать, – сказал я, решив продумать вариант с присутствием в моем деле особы женского пола, особы, надо заметить, довольно привлекательной. – Зарплату тебе положу, и мир посмотришь. Правда, городов на нашем пути не будет, но… пикничок-с… на берегу озера, пожалуй, должен получиться отменным. – Я мысленно усмехнулся.

Однако Милена была настроена решительно. Предоставив мне право командовать, она расслабленно вздохнула. Ее миловидное лицо стало наглым и привлекательным. В глазах появился блеск. Выгоревший рюкзак, сшитый, видимо, из той же материи, что и ее брюки, великоват и тяжел для ее плеч, но она бодрилась, старалась идти легко, даже что-то напевала себе под нос.

Минут через сорок мы уже катили в Борино. В салоне автобуса было душно, и Милена скинула теплую кофту. Я мельком глянул на фирменную маечку с глубоким вырезом: все то, что нравилось мне в женщинах, у Милены имелось с небольшим избытком.

– Ловко я водилу подколола! – сказала она, поймав мой взгляд и загородив нижнюю часть выреза ладонью. – Он меня за плечевку принял.

Прошедшая ночь утомила меня. Хотелось вздремнуть.

Милена посмотрела на меня и предложила:

– Падай, командор, – и скосила глаза на свое плечо.

Оно мне показалось очень уютным: моя голова послушно склонилась… Вспомнилась служба в армии, солдатская каптерка, холостяцкая жизнь. Сколько денег прошло сквозь мои руки, а счастья они так и не прибавили. Единственная радость, которую всегда ощущал до кипения крови в жилах, до сладкого головокружения, – это запахи деревьев и трав, цветов и кустарников без примеси перегоревшего бензина и любых других, сопровождающих вторжение человека в творение Господне. Я без всякого труда мог определить марку одеколона, которым пользовалась Милка, – «Красный мак», его зеленоватый запах всегда толкал меня в спину, как мой армейский старшина. Такая вот у него была дурацкая привычка: подкрадется к задумавшемуся солдату и толкнет. Причем сильно толкнет, до боли в позвоночнике, и скажет: «Не спи на посту». Что-то мне совсем не хотелось спать. Может, потому, что вспомнил старшину? Но от Милкиного плеча отлепляться не хотелось… Мой возраст хоть и с некоторой натяжкой, по можно назвать юным: всего на девять лет старше Милки. Мне захотелось глянуть в глаза своей спутнице.

– Выспался? – спросила она, шевеля пальцами, видимо, затекшей руки. – Скоро приедем?

– Минут через десять нам выходить.

Приехав в Борино, мы довольно быстро отыскали нужную улицу и дом.

– А она сейчас в лесу живет, – сказал проходивши мимо старик в валенках и в застиранной гимнастерке, видя, как мы стучим кулаками в ветхие доски ворот. – Леснику новый дом построили, а в старом бабка Анна, как на даче… Только она боле не ворожит.

– Как туда добраться? – спросил я, обрадовавшись: хорошо, что старуха живет особняком от людей.

– Знать, с газеты… – Старик махнул рукой: – Прямо идите. Мимо кладбища… И вправо. А там тропка выведет… Пишет, пишет, старая, жалобы. Свихнулась, – проворчал старик, потеряв к нам интерес, и пошел по своим стариковским делам.

У кладбища нас догнал на велосипеде рыжий пацан. Резко затормозил, поднимая пыль.

– К бабе Ане? – спросил, повернув к нам конопатое лицо. – Говорят, жалобу разбирать приехали. – Он, облокотившись на руль велосипеда, смотрел в вырез Милкиной маечки.

– Сопли вытри. – Девушка усмехнулась, легонько шлепнув его по затылку ладонью.

Мы сели в траву под кладбищенскими тополями, привалившись спинами друг к другу. Велосипедист, вытирая лицо полой рубахи, устроился рядом.

– Не надо вам к ней ходить, – сказал он. – Злая… Беду накличете. Помирать собралась. Сама себе могилу вырыла, гроб купила. Отец сказал, что с собой может забрать, если осерчает…

– Ох и трепло же ты! – Милка захохотала.

– Дура, – обиделся рыжий. – Она тебя в поросенка превратит или килу подвесит… Валька чокнутой родилась, до самой свадьбы, считай, куколок из глины лепила и язык всем показывала. А то еще повернется задом, юбку задерет и лыбится – такая была, пока к бабе Ане не сходила. Всего три раза и была-то. Месяц дома пряталась. А как на улице показалась, все обалдели. Красивей тебя…

– Что еще она может? – спросил я, легонько толкнув Милку локтем.

Толчок локтем девушка восприняла как сигнал заняться обедом. Она ловко разложила на траве извлеченную из рюкзака рубашку, положила на нее колбасу, сыр, сгущенку.

– Дядь, а ты отдай мне всю банку, – попросил велосипедист, глядя на меня голубыми глазами. – Сестре отдам. Она еще не пробовала сгущенки. Я-то в Москве был, на экскурсии… Ей три годика всего, маленькая.

– Ради Бога. – Я обрадовался возможности услужить интересному, видать, пареньку.

«А шеф напутал немного: если верить пацану, старуха может лечить олигофрению, по крайней мере вторую, среднюю, форму имбецильности, что гораздо сложнее, чем шизофрения», – размышлял я, глядя, как Милка наворачивает колбасу с сыром.

– Хочешь нам помогать?.. Мы пословицы собираем, песни старинные, сказки, – сказал я.

– Чего не помочь?.. Васькой меня зовут.

– Встречаться будем под этими тополями. Потребуется твоя помощь – напишем записку и положим под тот камень. – Я показал пальцем на обломок гранита, привалившийся к ограде кладбища. – Идет?.. Вот и хорошо. О нашем договоре никому… А теперь расскажи про бабу Аню.

Васька, пощупав через рубаху банку за пазухой, кашлянул в кулак и понес, по моему мнению, околесицу. Думается, он и сам вряд ли верил в то, о чем рассказывал.

– …У Ефимкиных корова перестала доиться. Баба Аня пришла, сунулась туда-сюда, пошептала что-то в коровнике и вытащила из оконной рамы иголку. Сказала, кто-то ворожил на Ефимиху. И корова стала доиться, хоть залейся. Ее потом Чикин купил. Кооператив хотел сделать, но у него дома самогон нашли… Еще баба Аня все про всех знает. Придет кто, а она и не слушает, травку даст, гвоздей, попить чего… Кому как, короче. К ней из Воронежа приезжали на черных машинах. Не знаю, что делали, но почтальонша рассказывала, сын большого начальника в куренка превратился. Квохчет по-куриному, кукарекает. А отсюда поехал нормальным… Она же, почтальонша, сама видела, как баба Аня целую сумку денег послала кому-то для милосердия… А еще Трошкин видел: у дома лесника волки кабана чуть не загрызли, а наутро у бабы Ани на щеке кровь и ухо тряпкой замотано… Она и в сову может. Сядет кому-нибудь на крышу и кычет, кычет. А назавтра покойник в доме. В сову дед Федя из ружья стрелял. Божится, что попал. И кровь на траве показывал, и перья совиные… Через две недели, может больше, получил письмо от дочери – внук в Афганистане… Осколками. Помер в госпитале.

– Ладно, – остановил я Ваську, догадываясь, что все сельские беды здесь связывают с Архелаей. – Можешь достать фотографии Валентины, полоумной?

– Попробую… Я, если что, завтра их под камень положу.

Мы еще немного поболтали о страстях, связанных с жизнью Архелаи-Анны, и, распрощавшись с Васькой, продолжили путь.

В голове у меня зрел план, в котором Милке отводилась одна из главных ролей. Что-то меня стало настораживать в этом деле, потому мы не свернули на тропу, ведущую к жилищу бабы Ани, а пошли прямо.

– К старухе не пойдем, – сказал я Милке. – Осмотримся, примеримся. Где-то здесь озеро есть. Поставим палатку, загару хватим. Надо использовать солнечную погоду, чтоб зимой не болеть.

Она сказала что-то о купальнике, но я уже прорабатывал детали возникшего плана, помня: Дятел использовал классический вариант, но потерпел поражение… В первую очередь – узнать метод, которым пользуется ворожея, определяя способности собеседника. Обычно такие старухи прикидываются глубоко верующими в Господа Бога, постоянно осеняют себя крестным знамением, говорят мало, но много слушают, искоса поглядывая на собеседника, пришедшего не за помощью. От таких взглядов, не имея навыка, трудно спрятать свою внутреннюю сущность. В голове ворожеи в этот момент включается компьютер. Даже поза сидящего или стоящего перед ней человека говорит целительнице больше, чем тысяча слов, в смысл которых она и не пытается вникнуть, продолжая регистрировать движения рук, головы, мышц лица, выражения глаз. И вот все выстраивается в цепочку, и перед ведуньей – характер человека, с его уязвимыми местами, воздействуя на которые можно много чего сделать. Старатели знают об этом и всегда пытаются выдать старухам не себя, а тщательно отработанного двойника, чьи привычки и выдают за оригинал, чтобы сбить с толку наблюдателя. Дятел был докой в таких спектаклях. Он мог, как и все опытные старатели, выдать не только двойника, но и двойника двойника – это было вершиной старательского искусства.

Правда, есть и такие знахарки, которым наплевать на уязвимые места в психологическом портрете собеседника. Главное для них – узнать цель посещения. Старатели называют их «пугаными». Их уже неоднократно предупреждали о незаконности практики, штрафовали. Но что значат для них штрафы?.. Кто бы ни пришел – напоят, накормят, с восторгом будут рассказывать о пользе плодов аниса в слабительных чаях, об успокаивающем действии пустырника. Каждую минуту будут ссылаться на своих именитых предков, лечивших помещиков и даже князей. Но стоит лишь задать вопрос, интересующий старателя, они делают круглые глаза и пожимают плечами, словно и не слышали никогда о происшедшем «чуде», – дескать, случайно получилось, нечаянно, лечила от простуды, а избавила от рака легких. Но чижики, наводчики, редко ошибаются. Прежде чем старатель отправится работать адрес, в регистратуре местной больницы будет самым тщательным образом снята копия с истории болезни, где указано, что врачи не добились положительных результатов. Больной, а это совершенно естественно, отчаявшись, обратился к знахарке и – неожиданно выздоравливает. Конечно же, он рассказывает о «чуде» своим знакомым, кто-то пишет в газету… Чижики собирают информацию подобного рода, делают необходимые проверки, отыскивают излеченных знахарками больных. И появляется адрес. «Посох» платит за него аванс чижику – студенту, занимающемуся сбором информации в летнее время, и, если старатель удачно работает адрес, чижик-наводчик получает дополнительный гонорар – подчас это годовой заработок квалифицированного рабочего. Разное, правда, случается. Например, один колдун из-под Смоленска, здоровенный мужик, отдубасил настырного чижика черенком от граблей… Устав старателей запрещает чижикам вступать в прямой контакт со знахарями.

Вскоре мы разбили палатку на берегу озера и спрятались от любопытных пацанов-рыболовов в ее брезентовой тени.

Проснулся я от урчания в животе. Темнота за порогом палатки. Милка, обняв рюкзак, сладко посапывала. Осторожно, чтобы не разбудить ее, вылез наружу и отправился в лес за сучьями.

– Привет, – сиплым со сна голосом сказала Милена, выползая из палатки. На карачках приблизилась к костру. Села, зябко повела плечами. – Ночью, наверно, холодно будет.

В общем-то обыкновенное лицо девушки в свете костра казалось таинственным и привлекательным.

– Как ты относишься к колбасе, жаренной на прутьях? – спросил я.

– Сейчас сообразим. – Милка потянулась.

Я сходил в лес за новой партией сучьев, а Милена занялась приготовлением ужина.

Наевшись, мы слушали концерт лягушек. Я давно обратил внимание: в полную луну лягушки по слаженности пения могут конкурировать с академическим хором.

– Отлучусь на часок, – сказал я, поднимаясь. – Схожу к старухиному дому. Может, в окошко загляну.

Но она вцепилась в мою руку и сказала, что «ни за какие коврижки» здесь не останется. Пусть идет, вдвоем даже веселее.

Войдя в лес, сделал несколько дыхательных упражнений, чтобы обострить обоняние.

Мы затеяли игру – Милка срывала какую-либо травку: «А эта?» – и я рассказывал о целебной ценности сорванного растения. По сути, всякая трава – лекарственное сырье. Жаль, что до «Посоха» травами занимались в основном знахарки.

– Мощный запах, верно? – Я взял из Милкиных рук веточку чабреца. – Хоть невзрачна на вид… В средние века изображение такой веточки можно было увидеть на рыцарском шарфе, А у греков эта веточка и пчела – символ трудолюбия…

– Да иди ты! – притворно удивилась она.

– А ты думала? – усмехнулся я, вспомнив курс фармакологии, законченный мною при Ленинградском университете. – Твои предки бросали чабрец в огонь, чтобы боги, унюхав благородный дым, приняли жертву… В девятнадцатом веке лекари давали истертое в порошок растение нюхать упавшим в обморок дамам, чтобы очнулись… Хотя запах живого чабреца мог спровоцировать этот самый обморок.

Милка иногда переспрашивала, запоминая название особо духовитой травы. Мне почему-то вспомнилась прабабка, впервые познакомившая меня с лесной аптекой. И все же основные знания мне дали старухи, ворожеи.

– А эта – живот закрепляет и от бессонницы… Странная девица, думал я о Милке, безрассудно пошла за мной, даже не спросив: кто я? Какие цели преследую? Вот и сейчас она по моему совету молча куснула зубами травинку и наконец отпустила рукав рубашки.

– Ты не боишься, что я заведу тебя подальше и изнасилую?

– Насиловать-то зачем? – Она осветила фонариком мои губы. – Я и не собираюсь сопротивляться… Устарели твои понятия о морали, Поляков. Напугал!.. – Она расхохоталась. Да так заразительно, что и я не сдержался и хихикнул. Мне хотелось раскатисто, по-мужски, но из глотки вырвалось отвратительное сладенькое «хи-хи-хи».

Теперь я подивился быстрому изменению собственного настроения: минуту назад я и думать не желал о близости с этой наглой женщиной, а сейчас… Может, вернуться?

– Мы не заплутаем? – Милка вновь уцепилась за меня.

– Успокойся. Старатель чувствует пространство, как птица, – сказал я. – Скоро к дому подойдем. Ни единого звука чтоб…

Домик старухи стоял на обширной поляне, залитой светом полной луны. Надворные постройки скособочились. От ограды остались лишь столбы, опоясывающие аккуратные грядки. Пахло навозом и… «Нет. Этого не может быть», – подумал я и повел носом, отыскивая источник удивившего меня запаха. Так пахло только в гористой местности Тянь-Шаня или Алтая.

– Дерьмом пахнет, лошадиным, – подсказала Милка, приблизив лицо к моему уху.

Я прижал палец к ее губам:

– Стой молча, а я загляну в окошко.

В комнате стояли стол, кровать и сколоченный из досок топчан. На топчане лежал мужчина неопределенного возраста в спортивном костюме и смотрел на старуху. Старуха перевернула страницу газеты, и пламя стоящей на столе свечи затрепетало, отбрасывая на потолок уродливую скачущую тень. Мужчина поднял руку, махнул ею перед собой и повернул лицо к столу, что-то сказав. Ворожея сняла очки, закусила дужку серыми зубами и прищурилась. Вновь нацепила очки, поправила темно-зеленую косынку на голове и уткнулась в газету. «Словно палкой по кумполу: бум, бум, бум. И живот крутит», – слыхал я слова мужчины. Он обеими руками тер живот, жалостливо глядя на старуху, – та не обращала на него внимания… Но вот оторвалась от газеты: «А как же ты хотел, сынок? Считай, с того света возвращаешься».

– Бог ты мой, да ведь это родиола! – воскликнул я, когда мы углубились в лес.

– Где? – удивилась Милка, прислушиваясь. – Я ничего не улавливаю… С чего ты взял?

– Милка, родненькая моя! – Я обнял ее за плечи. – Это же маленькая удача. У старухиного дома пахло родиолой. «Золотой корень»! Она не растет в здешних местах! Понимаешь?.. Баба Аня лечит шизофрению, как написано в наводке. Значит, это растение может входить как компонент в неизвестную пока микстуру.

– Отпусти меня, – сказала Милка, легонько отстранившись и беря меня под руку. – Может, старуха и вправду превратит нас в свиней. Будем хрюкать и желуди жрать. Одна моя знакомая рассказала, грыжа была у ребятенка. Врачи ей: «Завтра резать будем. Успокойтесь, мамаша, такие операции – тьфу». А мамаша – к старухе. Та пошептала, погладила по животу и травки дала. На следующий день врач глянул и чуть стекла в очках до дырок не протер… Как они это делают?

– Массаж… Шепот тут ни при чем, хотя… Может, звуковой сигнал: А трава, чтобы закрепить сжавшуюся дырку… Нет сомнения – могут старухи. Трава… Старуха лечит ею. Но не учитывает того, что та же самая трава, выросшая в других климатических условиях, опять же и почва, качество грунтовых вод, соседство других трав…

– Китайская грамота. – Милка махнула рукой. – Давай шустрей двигаться, как бы какой дурак палатку не украл.

Палатка была на месте. Мы вновь развели костер и начали жарить колбасу. Спать не хотелось. Ночь была тихой, светлой.

Милена скинула туфельки и, подвернув брюки, вошла в воду.

– Водяной – он тоже мужского рода, – хохотнула она. – А водица теплая… И дно песчаное. Жаль, что не догадалась купальник прихватить.

Подошла к костру, присела на корточки. Несколько минут ворошила сучья в костре и поглядывала на меня. Потом резко поднялась, скинула майку, брюки. Немного помедлив, попросила отвернуться. К брюкам и маечке прибавилось что-то воздушное, кружевное.

Я смотрел на вход в палатку, но видел плещущуюся в озере Милку. Лунный туман, стелющийся по поверхности воды, обволакивал тело девушки, бессовестно касался интимнейших мест.

– Сполоснись и ты… Здорово! – крикнула она. «Какая непосредственность», – подумал я, опустив голову. Медленно повернулся к озеру.

– Слабо вместе купаться?

«Слабо», – подумал я, представив свое костлявое тело рядом с юной Афродитой. Даже смешно стало от возникшей в мыслях картины. И я не осуждал Милку за легкомыслие, – напротив, я даже рекомендовал бы красивым женщинам почаще обнажаться на пляжах, чтобы люди наслаждались совершенством природы.

Ведь оно, это совершенство, не может возжигать похотливые мысли. Наоборот, человек испытывает при его созерцании чувство красоты и доброты. Обнаженная красавица заставляет зрителей забыть о принадлежности к полу, замечать лишь высшую гармонию форм, несущих красоту в себе. Слишком мало доводится нам лицезреть подобное в других формах. Я, по крайней мере, могу привести в пример лишь некоторые породы скаковых лошадей, парусный корабль и розу. Вероятно, есть и другие объекты, несущие красоту в себе, но замечают ли их люди?

– Господи, прелесть-то какая!.. Может, в последний раз окунаюсь в пречистыя струи девственных вод! – нараспев прокричала она.

А я все бессовестно смотрел на нее, как на актрису в популярном фильме.

Несколько минут она грелась у костра, норовя сунуть руки в самый огонь. Я накинул ей на плечи теплую кофту.

– Ты, наверное, думаешь, что я плечевка… Всю жизнь мечтала нагишом в озере искупаться. Именно в озере и чтоб лунной ночью… Ты хороший мужик, спокойный. Другой на твоем месте давно бы приставать начал. Там, в лесу, когда ты про родиолу… Подумала, вот, началось. Странно… Может, больной?

– Боюсь, что судить будут за совращение малолетней.

– Да ладно, – усмехнулась Милена и передразнила: – «За совращение малолетней…» На много ль ты старше меня?.. Подруга у меня – я тебе рассказывала – выходит на трассу и прыгает в остановившуюся машину. Водитель и напоит, и накормит. А она расплачивается телом. Затем – в следующую машину. По всему Союзу катается, копейки не заплатив. Есть ведь ненасытные бабы… Я тоже хотела попробовать, но испугалась. Когда начал приставать, сказала, что месячные. Он ничего, смолчал. А на заправочной станции, как оказалось, продал меня за десятку этому, с которым ты ехал. Я и его обманула… – Милена помолчала, бросая косые взгляды на темнеющий в пяти метрах от палатки лес. – Ты не думай, я вполне современная. Но должна же быть мера.

Я слушал Милку и мысленно сравнивал ее с загадочной пастушьей сумкой – растением, известным своими целебными качествами врачам Древней Греции и Рима. Только чуткий нос старателя улавливал в синих тонах запаха неприхотливого крестоцветного еле различимые блики желтого с зеленью – цвет запаха камфарного лавра. Пастушья сумка источает запах, заставляющий человеческое сердце стучать бодрее, увереннее… Тысячу раз прав тот, кто сказал, что женщина – это самое страшное испытание воли. Конечно, я вряд ли выдержу подобное испытание, когда рядом со мной такая соблазнительная женщина, но… прежде надо работать адрес. Иначе я уважать себя перестану.

– Спать-то мы будем? – спросила Милка, кутаясь в кофту.

Я кивнул и полез в палатку.

 

3

Как и ночью, Милка плескалась в воде нагишом. Вот она подплыла к зарослям осоки, но, словно натолкнувшись на невидимую стену, развернулась и, фыркая, устремилась к берегу.

– Ты похож на ушибленного пыльным мешком! – крикнула она и захохотала.

– Рыбаки… – Я показал рукой на дорогу, по которой шла стайка ребят с удочками.

Она выскочила из воды и повалилась рядом со мной.

– Если уснем – сгорим, – прошептал я. – Солнце-то…

– Спи, – сказала она, надевая символические плавки из прозрачного капрона, и устроилась рядом. – Я твою кожу караулить буду.

Охранитель моей кожи засопел, смешно чмокая губами. Я осторожно повернулся, чтобы не разбудить, дотянулся до рубашки и прикрыл ею спину девушки.

Пацаны то и дело подбегали к берегу у нашей палатки, чтобы накопать червей. Но не черви их интересовали – они пялились на нас, вернее, на Милку. В одном из ребят я узнал вчерашнего знакомого, Василия.

– А фотки я в тайник сунул. Может, сюда притащить? – спросил он. – А вы матерные частушки собираете? У нас, когда свадьба, много чего поют. Дядь Жора как врежет в гармонь…

– Таких не надо. Куда их девать?.. А фотки вези сюда.

Милка пошевелилась и подняла голову.

– Ноги жжет, – сказала, приподнимаясь на локтях. Повернула голову к Василию и, кутаясь в рубашку, села. – Понравилась сестре сгущенка?

– Вкусная… А к бабе Ане хворый приехал. Лечит его.

«Как быстро все меняется, – подумал я. – Вот и со старухиным клиентом все ясно стало – пациент. А ведь я было подумал грешным делом о покойнике, которого выкапывал Дятел. Чего только не рисует воображение старателя, испытавшего на себе гипнотическую силу способных ворожей!» Однажды я был свидетелем того, как немощная, не держащаяся на ногах без помощи палки старуха села на метлу и взмыла к небесам, через минуту превратившись в еле заметную точку. Неопытный, оторопевший, я почувствовал в тот момент боль в животе и слабость в коленях. Наверное, я даже что-то выкрикнул. «Не ори, малахольный, – спокойно сказала старуха, возникшая передо мной. Оперлась на ручку метлы, а может быть, на обыкновенную палку. – Всю нечисть в лесу перепугаешь». Она и не собиралась никуда лететь. Но мне, впервые столкнувшемуся с подобным проявлением гипноза, трудно было поверить в материальность происходящего. Помню, отскочил от клокочущей смехом колдовки и все пытался разглядеть в небе что-то сверхъестественное. «Нет там ничего, – прошамкала она, поскучнев лицом. – И быть не может». – «Так я же сам…» – «Сказка это… Откуда, думаешь, сказки-то?»

– К ночи дождь будет, – сказал Василий. – Травой пахнет… Утром за земляникой ходил. Появилась. Правда, мало пока.

Милка натягивала брюки. Василий, глянув на открытые до ягодиц бедра девушки, покраснел и отвернулся.

– Пойду я, – сказал он, поднявшись.

Несколько минут мы сидели спинами к солнцу, вдыхая сильный запах травы.

– Я на разведку… – сказал я, решив еще раз сходить к жилищу Архелаи-Анны.

– Только недолго. – Она повернулась лицом к солнцу.

Мне всегда нравилось бродить по лесам черноземной полосы. Где-то здесь, на этой земле, жили племена сколотов – протославян. Может, именно они рассеивали по лесам пахучий чабрец, желая умилостивить богиню Морену, чтоб отвела болезнь, мор, защитила от всякой напасти. Кто знает, может, вот тут, под ногами, запрятан в земле сосуд из благородного металла с прахом вождя, ведь писал же Иегуда Гадаси: «И когда кто-нибудь умрет, сжигают его вместе с его праздничными одеждами…

и берут пепел этого мертвеца и кладут в серебряные и золотые сосуды… и зарывают этот сосуд…» Я даже нагнулся и ковырнул сучком прелые листья, словно тотчас блеснет драгоценным светом бок древнего сосуда.

До старухиного жилья осталось чуть более двухсот метров. Я присел, собирая чувства в комок, отбрасывая всякую постороннюю мысль. Мои уши должны моментально отличать шум леса от звуков человеческой речи. Медленно, очень медленно обостряется обоняние… В такие минуты мне кажется, что я начинаю видеть спиной и могу слышать ультразвук, как кошка. Я – часть окружающего меня леса. У меня своя партия в хоре трав, деревьев и кустов. Я – растение, животное, человек.

Вот она, изба. Теперь уже без сомнения улавливаю ноздрями нежное сопрано родиолы… Дикий боярышник не беспокоит меня острыми шипами – я брат ему… Долговязый худой мужчина в спортивном костюме полет грядку с ядовито-зеленой травой. По двору ходят ленивые куры… «Прав Васька, – подумал я, внимательно глянув на сгибающиеся листья папоротников, – ночью будет дождь». Минут через десять мужчина отбросил тяпку, потянулся, хрустя костями, и пошел в сарай. Вышел с ворохом травы, которую разложил на завалинке и начал сортировать: наберет пучок, свяжет его ниткой и вешает на крючок в стене.

Мне хотелось, чтобы из дома вышла старуха и заговорила с долговязым. Подслушанный диалог помог бы составить хоть какое-то представление о ворожее… Мужчина глянул в мою сторону – совершенно пустые глаза, как у покойника… Нет, меня не заметил… Грядки с овощами, ягодами, травами. Я не удивился, увидев унгернию. Она, как и родиола, высажена на каменистой грядке. Вспомнил, что унгерния, вернее, препарат на ее основе, оказывает целебное действие на спинной мозг. Приятный вид – кирпично-красные цветы на фоне серых камней. Рядом с унгернией… барвинок, но не европейский, и опять же – средство, воздействующее на спинной мозг подобно стрихнину. Да… Все здесь так или иначе связано с влиянием на мозг. Вероятно, старуха может управляться не только с имбецильностью. Хотя и случай с деревенской дурочкой – чудо. Чем больше знает Архелая-Анна о мозге, тем страшнее с ней связываться. Где гарантия, что и я не стану жертвой ее знахарского искусства?.. Мужчина закончил сортировку травы. Повалился на завалинку, подложив руки под голову. Одна из куриц прыгнула ему на живот, клюнула, наверное, пуговку и, обманувшись, возмущенно заквохтала, привлекая внимание здоровенного петуха со свалившимся набок гребнем… Мужчина не мигая смотрел в небо. Если бы я не знал, что он жив, принял бы его за покойника… Вот и еще одно растение… Что-то не приходилось мне встречаться с ворожеями, использующими мордовник в своих снадобьях. Эхинопсин, получаемый из плодов этого растения, используется при лечении последствий лучевого воздействия. Такой препарат известен государственной медицине, но эффективность его… Мне вспомнились слова шефа о загадочной микстуре, попавшей в лаборатории «Посоха» из запасов Архелаи-Анны.

За три часа старуха так и не показалась в поле моего зрения. Мужчина лежал на завалинке не сменив позы. В воздухе чувствовалось приближение дождя: стало душно, злее кусали комары.

На углях костра стоял котелок. Пахло свежезаваренным чаем. Василий и Милка, завидев меня, начали расстилать на траве клеенку.

– На неделю хватит, – сказал Василий, кивнув на гору картофеля и морковки. – И чайной заварки вам принес. Чего всухомятку-то лопать?.. И фотки, как обещал. – Он протянул мне конверт.

– Прямо и не знаю, – как тебя благодарить, Васек… Милка, отдай ему всю сгущенку, какая у нас есть.

– Не-е… Не надо. – Васька отмахнулся. – Отец за ту банку чуть по шее не надавал. Ругался сильно.

– Так ты хоть поешь с нами, – предложил я, проникаясь уважением к пареньку.

– Ставишь нас в неловкое положение, – нарочито строгим голосом сказала Милка.

Но он, тряхнув рыжими волосами, сел на велосипед и укатил.

Я ел и думал о бабе Ане. Ворожеи чрезвычайно редко калечат людей намеренно, но случай с Дятлом… Входит ли Анна Боринская в число тех, кто берет плату за лечение?.. Чтобы отличить лжеворожей от профессионалок, достаточно глянуть внимательно на ворота. У шарлатанок ворота добротные, широкие, чтоб могла въехать машина, и непременно, при желании, можно увидеть в потайном месте микрофон. Постоят люди перед воротами лжеворожеи час-два, о чем-то поговорят, непременно упомянут о своей хвори… Лжеворожея все запоминает, чтоб через положенное время удивить пришедших к ней за помощью больных, мгновенно поставив диагноз. В лесном жилище бабы Ани вообще пет никаких ворот. «Какого двойника представить, когда буду беседовать с Анной Боринской?»

Минут через двадцать после Васькиного отъезда пошел дождь. Сначала мелкий, потом все сильнее, сильнее. Спустя час уже лило капитально. Я даже опасался за палатку, как бы не снесло ее в озеро. Милка обхватила меня сзади руками и, когда ударял гром, вздрагивала, впиваясь ногтями в предплечья.

– А если и завтра дождь, и послезавтра? – спросила она, прислоняясь щекой к плечу.

– Попросимся на ночлег к старухе. Представлю тебя ей, скажем, как жену.

Я сразу и не осознал ценность возникшей идеи: привожу девушку и прошу полечить.

– У тебя есть какая-нибудь болячка? – спросил я.

– Горло… Весной или осенью – тоска. И медом, и малиной, и всякой гадостью таблеточной лечилась – без толку.

– На эту колдунью надеяться особо не стоит, – вздохнул я. – Подберу тебе проверенную.

«Нет. Надо все хорошенько обдумать. Можно ли рисковать здоровьем Милки? Что на уме у этой бабули, научившейся оказывать влияние на нервную систему человека?»

Дождь скоро кончился, и я отправился в лес за сучьями.

Вернувшись, застал Милену стоящей на корточках перед дымящейся горкой щепочек.

– Не желает разгораться, – пожаловалась она, размазывая по щеке сажу.

Пока я разжигал костер, она умылась. Рассказал ей о мужчине, похожем на покойника, которого наблюдал во дворе дома лесника.

– На покойника похож? – Она передернула плечами: – Бр-р-р.

И стала рассуждать. С суеверной направленностью, причем совершенно серьезно, предполагала, что пациент старухи и есть тот самый покойник, которого откопал Дятел, – она была уже немного в курсе моих проблем и дела, которое мне предстояло решить. А я? Что сам я думал?.. Сидит в моем мозгу эдакий хозяйчик и менторским тоном вещает, что в наш век, когда за безбожие не преследуют, в головах многих атеистов, в общем-то никогда серьезно не думавших о существовании Бога, есть участок, заставляющий верить в талисманы, сглаз, приметы. А не проще ли в таком случае верить в Творца? Ведь суеверие – это и есть вера в сверхъестественное.

Милка протянула мне ветку орешника, чтоб отмахиваться от активизировавшихся насекомых. И чего они, комары, такие злые!

– А давай-ка мы поживем здесь подольше. – Милка глянула на меня ласково. – Знаешь, всю жизнь мечтала попасть на необитаемый остров… И чтоб мужчина со мной, на тебя похожий. Терпеть не могу, когда кто-то заставляет меня жить так, как ему хочется… Отец всегда считал меня идиоткой, которая, если бы не он, давно в подоле принесла. Чушь какая-то! Что я – без мозгов?

– Если все удачно получится, махнем с тобой в тайгу.

– Тайга – это хорошо. Грибы, ягоды, медведи. И я почему-то верю тебе… Сижу и думаю: прямо судьба – ни сном ни духом, а здесь с тобой оказалась. Скажи мне кто неделю назад, что такое случится, рассмеялась бы. Вообще говоря, я строгая дама. На пушечный выстрел не подпускаю к себе легкомысленных мужиков.

«Молодец», – подумал я, вспомнив, как «строгая» дама плескалась в воде нагишом. И все же теплота и доверчивость звучали в немудреных словах девушки. Я вспомнил о фотографиях, привезенных Василием, которые так и не посмотрел.

Милка сползала в палатку и вернулась с половинкой подмокшего батона и конвертом. Подкинули в костер сучьев и стали разглядывать снимки. Их было около десятка. На первом – грязная угловатая девчушка стояла на коленях и вместе с дворовым псом хлебала из его тарелки. Лица видно не было, но бросались в глаза босые и огромные, не соответствующие телу ступни. На втором снимке убогая была запечатлена во весь рост – на голове колтун, повязанный темной лентой, лицо обезображено гримасой боли, ибо чья-то злая рука выкручивала ухо страдалице… Затем мы увидели Валентину в позе, о которой рассказывал нам Василий, – голый зад, обращенный в сторону скалящего зубы парня в ватнике; Валентина, поддерживая поднятое к груди платке, повернута лицом к крыльцу, на котором стоял дед в картузе и с цигаркой во рту. Потом мы долго разглядывали Валентину, снятую во время еды, – она сидела за столом, уставившись в объектив пустыми глазами, ни единой мысли не читалось в ее глазах.

– На ночь только смотреть. – Милка зябко поежилась, придвинулась ко мне ближе. – Ну и харя!

Я перелистнул стопку фотографий и наконец глянул на убогую, снятую после излечения.

Архелая-Анна не могла намеренно калечить Дятла. Может быть, произошло недоразумение… С другой стороны, если она экспериментирует, творя дьявольские микстуры, на ком проверяет?.. На себе?.. Собак у нее нет, разве что куры…

– Не такая она и красавица. – Милка протянула мне снимок девушки в подвенечном платье.

Конечно, эту Валентину ни в коей мере не сравнить с той, что показывала зад парню в ватнике, но и красавицей назвать нельзя. Однако и не дурнушка – макияж сделан опытным косметологом, выступающие ключицы хорошо сочетались с пышной грудью. Было в бывшей сумасшедшей что-то от кустодиевских Венер. Но… При внимательном рассмотрении можно было заметить следы перенесенной болезни: взгляд Валентины все еще хранил пустоту, в которой только-только зарождалась осмысленность, правда этот блик разума делал лицо девушки несколько загадочным и привлекательным, но и напряженным, словно она стеснялась объектива. Однако… Жила, жила в кромешной тьме и вдруг вышла на яркое солнце.

– Кстати, платье на ней импортное. Я видела такое на своей подруге… Жених-то ее – орел. Интересно, а знает он про демонстрацию голого зада и лакание из псовой тарелки?

– Страшно подумать, если узнает. Такие же фотографии мог заполучить и он.

«Чертовски сложная жизнь предстоит этой паре, – подумал я, проникаясь жалостью к людям в свадебных одеждах. – Старуха научилась пользоваться тем, чего не знает нынешняя наука. На ее участке растет сырье для мощнейших транквилизаторов. У нее нет лаборатории, приборов, но она творит свои микстуры. Добра ли ворожея? Или зла? Случай с Дятлом говорит – зла, с Валентиной – добра».

– Прежде чем есть и пить у старухи, осмотримся. Не будем уподобляться Дятлу, хватанувшему ее пойла… И придем к ней как муж и жена…

– Согласна делить с тобой постель по доброй воле и без обязательств, хотя… – Милка прикусила язык, посмотрела на меня дерзко, с вызовом.

– Если бы только знать, за что старуха наказала Дятла.

– Может быть, он выдумал все? Прикинулся чокнутым, чтоб «Посох» ему квартиру дал, пенсию? – предположила Милка.

– Очень и очень сомнительно. Он прекрасно знал! адрес стоит много больше квартиры и пенсии. У меня есть версия, но есть и риск… Вот если бы ты согласилась уехать домой…

– Хватит меня стращать, Поляков. К тому же у меня такое чувство, что кто-то подталкивает меня к тебе, единственному нужному мне мужчине. Клянусь, иногда перед сном я уговаривала все свои чувства, интуицию помочь мне не пройти мимо человека, которому я всю Себя, каждую клеточку…

И она завелась, как тогда, у дорожного кафе. Вновь упоминание о черством отношении отца к самостоятельной и умной дочери, об ущемителях воли и свободы. Правда, ко всему этому сейчас примешались рассуждения о любви: если я правильно понял, Милка… влюбилась, что ли… в меня.

– Послушай, – прервал я ее, – Делюсь с тобой. Ты уже почти все знаешь о деле. Теперь представь, что у старухи есть интересы. Страшные интересы, которые она оберегает. Представь, например, что она знает способ приготовления нового, дешевого наркотика, нужного ей для лечения какой-либо болезни, а может, и для чего-то другого, пусть даже для наживы, обогащения. А Дятел вдруг узнал о темной стороне старухиных дел. Как ей тогда действовать? Убрать свидетеля.

– А как же с Валентиной? – возразила Милка.

– Постой… А если Дятел сам решил наладить наркотический бизнес, но старуха узнала и наказала его… Согласись, нет оснований обвинять Дятла, как и ворожею. Если я хоть на шаг близок к истине, тебе не стоит ввязываться в это дело.

– Я останусь с тобой. Кончим об этом… Тот парень, что похож на покойника, не наркоман?

– Давай рассуждать… Она готовит наркотик для продажи, – значит, она заинтересована в большем количестве клиентов. Зачем ей лечить их?.. Но она знахарка. Ей интересно вылечить наркомана – состоятельные родители много дадут за избавление сына или дочери от такой заразы. Верно?.. Дятел мог бы быть подопытным кроликом. Тогда и мы рискуем попасть в тот же разряд.

Честно говоря, мне не хотелось, чтоб Милена меня покинула. Свыкшийся с ее присутствием, я чувствовал себя увереннее. Но опасность непредвиденного пугала меня. Почему старуха запретила «Посоху» присылать своих представителей?.. Милена насаживала на веточки колбасу и жарила ее на костре. А если эта девушка… Даже подумать страшно, что по моей вине она может стать калекой.

Мы ели колбасу с черствым хлебом. Вскоре заговорили о старательских делах, о проблемах школьного воспитания – известие о том, что Милена учится в педагогическом институте, ошарашило меня, – о всяком разном.

– Представляешь, сидит эдакая дама, умудренная годами – седина, умные глаза, – и говорит об этике семейных взаимоотношений. Причем примеры приводит: Ромео и Джульетта, герцог Бэкингем… а половина девчонок из нашего класса уже аборты делала, трое точно не могли сказать, от кого именно, со счету сбились… А им про светлую любовь вдалбливают в конце десятого класса. Признанный педагог, – Милка назвала фамилию авторитетного педагога, чем вызвала мое удивление, – учит не заострять сексуальных вопросов в раннем возрасте: собакам, дескать, лекций о технике секса не читают, но настает время – и они знают, что надо делать и как…

Я слушал ее и думал: входит ли она в число тех, кто делал аборт?.. Вот она отругала Макаренко, куснула Ушинского. Но когда заговорила о древнегреческих стоиках, я вовсе растерялся. Никак не мог предположить, что она, совсем недавно плескавшаяся голышом в озере, способна размышлять над проблемами нравственности, да еще с привлечением таких авторитетов.

– Милка… Может, уедешь?.. Клянусь, после всего дернем на Енисей. На теплоходе прокатимся, с палаткой по тайге походим. Шкуру тебе медвежью куплю, – перебил я.

– Опять ты за свое? – растерянно спросила она, увлеченная своими рассуждениями. И сникла. Опустила голову. – Скучно мне, – проговорила, глядя в огонь. – У тебя дело есть. А у меня… Подруги болтают о замужестве, родители – сплошное убожество – о том же. И о мужчинами не везет мне – пьяницы, тупицы или меломаны. Или бабники… С тобой хочу побыть хоть недельку. Не гони. Вижу, что и по тебе слез лить некому.

Еще миг – и она заплачет. Этого мне только не хватало. Может, прикрикнуть на нее? Оскорбить, чтоб прогнать, если не понимает нормальных слов… Я знал: она наверняка чувствует опасность, но, однако, стоит на своем. Ну не могу же я ее прогнать, оскорбив и обидев… Но как оставить?

– Ладно… И сопли вытри. Чего носом дергаешь?.. Может, и лучше, что вместе к старухе пойдем. В таких делах только Господь Бог знает, что и как. Не хотелось бы врать, но придется сказать старухе, что мы муж и жена… Разгадает она нас.

– Ты плохо знаешь меня, – возразила Милка, села за моей спиной и устроила голову на плече. Как приятно пахнут ее волосы, щекочущие мою щеку!

– Запомни – меньше разговаривай, отвечай, если спросит, односложно или кивай. Плохо начинать знакомство с обмана, но, в самом деле, не скажу же я, что знаю тебя несколько дней.

Чуть свет примчался Василий.

– Чего такой взъерошенный? – улыбнулась Милка.

– Отец ругается… Колька, сын киномеханика, без разрешения фотки взял. Я им говорил, а они… Боятся, что кто-нибудь Валькиному мужу пошлет. Ее батька по всему селу с водкой ходил. За каждую карточку наливал сто грамм. Месяц мужики пили… А киномеханик сберег, хотя говорил, что сжег, и водку пил за сожженные… Колька, его сын, и покрышку велосипедную мне назад отдал. Из-за покрышки и узнал его отец про фотографии… А ваша фамилия Поляков? – спросил он у меня. – Какой-то чижик вас ищет. Хочет от «Посоха» какого-то передать чего-то. Я бы и сам привез, но отец не велел связываться. Следит за мной.

– Скажи чижику, где нас искать. Пусть сам привезет посылку. Держи фотки…

Василий сел на велосипед и, поднимая пыль, поехал в село.

Милена зевнула, загородив лицо ладонями. Я предложил поспать: до прихода Василия или чижика с посылкой надо было хорошенько выспаться и затем идти к бабе Ане. Хорошо бы, если б «Посох» переслал мне наводку о другой знахарке, живущей поблизости.

Мы несколько минут устраивались: Милка норовила прижаться ко мне, а я все отодвигался к краю палатки, пока не уткнулся в парусину. Поворачиваться к девушке спиной не стал, обнял ее за голову и, как ни странно, скоро уснул.

Проснулись мы одновременно. Моя рубашка и маечка Милки в месте соприкосновения намокли от пота. Даже в палатке ощущалась сильная духота, как перед грозой.

– Сколько же сейчас времени? – спросила Милка, убирая с влажного лица черную прядь волос. Двумя пальчиками оттянула вырез маечки и несколько раз махнула ладошкой.

– Проснулись? – раздался голос Василия. – Ехать мне надо.

Мы выбрались наружу и зажмурились от яркого солнца.

– Привез. – Василий кивнул на обшитый материей ящик, стоящий у ног. – Будить не хотелось.

– Сегодня пойдем к бабе Ане, – сказал я. – Ты заглядывай в тайник, что у кладбища: может, помощь потребуется.

– Дня два дома придется сидеть – отец накажет за фотографии.

– Ты прости меня. – Я глянул в добрые глаза Василия и почувствовал стыд: и картошки привез, и с посылкой носился, да и фотографии, оказывается, на покрышку для велосипеда выменял. А зачем ему это?

– Ничего… А то не ходили бы к бабе Ане? Я и удочек хотел привезти, и короеда. На него утром можно карася хорошего выдернуть… Отец рассказывал, как она помирала зимой. Лежит на кровати и плачет, а к ней какая-то тетка приехала. Все по соседям шастала, чтоб вместе около бабы Ани посидеть – мол, страшно. А бабка Аня поплачет, поплачет и успокоится. Протягивает ладонь ковшиком: «Возьмите, – говорит, – люди добрые, гороху. Посадите у себя в огороде. Хороший». Тетка отмахивается, – дескать, зачем нам. А бабка Аня – в слезы. Вот и жива осталась. Если б кто горох взял – стал колдуном… Пора мне.

И уехал. А я разодрал материю на посылке, ножом вскрыл ящик и обнаружил канистру. По запаху определил – тамус. В ящике также было письмо от Еремеева.

«В тот же вечер узнал от Манюни, что шеф посылал к Архелае Толю Стоценко. Оказывается, ни на какой Север он не уезжал. Так где же он?.. По крайней мере, сам знаешь, о Стоценко ни слуху ни духу. Был у него на квартире – пусто. Соседи говорят, не видели его больше четырех месяцев. Через Манюню узнал о письме, полученном шефом от старухи – ты, наверное, знаешь об этом письме, – так вот – оно написано около четырех месяцев назад. Совпадение? Не знаю, что сотворила старуха с Толей Стоценко, но ты хорошенько подумай, прежде чем идти к Архелае.

Посылаю тебе тамус, чтобы легче думалось. К сожалению, не могу пожелать тебе успеха – лучше брось адрес.

Давно знаю тебя. Видимо, живешь неподалеку от старой карги и присматриваешься, чтобы действовать наверняка, но не забудь: Дятел не Толя Стоценко, в уме ему не откажешь.

Получил аванс. Завтра еду к шаману, брату того, что лечил титулованного Болвана, держи связь через Манюню. Это она отыскала чижика, чтоб я черкнул тебе письмо. Еремеев».

Милка наслаждалась тамусом. Увидев, что я свернул лист с посланием, вопросительно подняла брови.

– Угробит нас бабка. Пропал Толя Стоценко. Он был у Архелаи-Анны перед приездом Дятла. Говорили, что кооперативную квартиру получил где-то на Севере… Сгинем и мы с тобой.

– А почему директор не предупредил?

– Знать, были причины. Микстурка-то, что шефу в руки попала, видимо, перспективная. У него нюх на денежное дело. Опять же и аванс… Мне бы отказаться, когти рвать отсюда, а я, как завороженный, еще сильнее вязну. Азарт нутро грызет.

– А я не верю, что старуха наркотики стряпает. Не верю, и все тут. Словно в зарубежном фильме – мафия со старухой во главе семьи. Чушь какая-то.

– Странно все… Мое чутье говорит, все здесь как-то не так складывается: малость недоговорил шеф, что-то умолчал, утаил Дятел, о чем-то пронюхала Манюня. И все вместе – загадка, которую надо разгадать.

– В общем так, – сказала Милка. – Надо собрать шмотки и двигать к старухе. Угостим ее тамусом и посмотрим что почем. Что мы, словно цуцики, трясемся от страха перед бабкой?

Что тянуть время? Все равно мне не бросить этого дела. А Милена – она свободна в выборе, и пусть будет так, как будет. Хочет идти со мной – пусть не обижается на судьбу. И какая разница, один сгину или вдвоем? Некому будет отвечать за содеянное, конечно при условии тайного усекновения наших жизней. Однако и мысли дурацкие в голову лезут, и стыдно за себя.

– Давай договоримся твердо, что не будем есть и пить у старухи. Попросим Ваську, чтоб возил нам из магазина.

– Думаешь, отравит? Ерунда… Если потребуется, даст нам во время сна травки понюхать, чтоб усыпить как следует, и вольет в глотку все, что захочет…

 

4

Милка то и дело останавливалась и, заметив розоватую земляничку, скакала в лес. Иногда возвращалась с лепестком зелени, травинкой, стебельком. «Это от чего?» – спрашивала почему-то шепотом. «Конский щавель – вяжущее средство, от желудка… а это полынь, для аппетита… Пустырник – от гипертонии, его еще называют глухой крапивой. Если кого полюбишь, положи лист пустырника в карман и носи, пока не высохнет и не искрошится в пыль, сыпани этой пылью в глаза возлюбленному, и он присохнет к тебе». – «Только один лист? – спросила Милка, пряча в брючный карман „присуху“. – Кто как, а я верю в приворотные зелья. Подруга влюбилась в одного поэта…» Она с веселым оживлением стала рассказывать очередную историю, а я стал думать о встрече с Архелаей-Анной. Вариант с двойниками отмел: Дятел и Стоценко наверняка использовали его, и, надо сказать, без результата. А представлюсь-ка я ей старателем. Мне не надо будет опасаться, что она подловит меня на лжи. Пусть видит меня насквозь. Да и повинную голову меч не сечет.

Чем ближе мы подходили к дому ворожеи, тем серьезнее делалась Милка. Вот она остановилась, достала носовой платок, вытерла потное лицо и, посмотрев на меня, привязала платок к ветке дикого боярышника.

– Знак того, что я была здесь, – сказала она.

Она определенно мужественная женщина, раз уже готовится к возможным бедам. Скорее всего, она сейчас вспомнила о Дятле, Стоценко, примерила их судьбы на себя… «Военная женщина, надежная, как „Т-тридцать-четверка"», – говаривал Еремеев об одной из своих знакомых… А моя «военная женщина» вскоре повеселела. Вновь скакала за земляникой, рассказывала о своих школьных и институтских приключениях и хохотала, показывая на меня пальцем: «Попрошу старуху, чтоб присушила тебя ко мне. Побегаешь тогда!» – «Я же старше тебя. На молодых будешь заглядываться через десяток лет».

– Боязно мне, – скисла вдруг Милка. – Я мнительная.

Как мог, успокоил ее, прижал к груди, по голове погладил, поцеловал в шею около уха.

– Даже белья запасного с собой нет, – вздохнула она.

– Завтра опустим письмо в наш тайник и оставим денег – Василий, думаю, купит что-нибудь.

Остаток пути мы проделали молча.

Худой мужчина занимался прополкой. Увидев нас, отбросил тяпку, выпрямился. Потер поясницу кулаком. Подошел к нам, поочередно осмотрел с головы до ног и попросил говорить тише.

– Спит бабка… Лечиться пришли? – спросил он.

– Вроде того, – ответил я, неопределенно разведя руками.

– А у меня, как говорится, последняя надежда.

Даже запах, исходивший от него, напоминал о присутствии где-то рядом покойника. Милена отвернулась, прикрыв нос ладошкой.

– Проходите, – замогильным голосом предложил мужчина, показывая рукой на сколоченный из досок стол в глубине двора. Около стола стояло несколько чурбаков. – Посидите немного, а я пока грядки добью. Старуха-то совсем плохая, еле ноги волочит.

– Давай-ка я потяпаю, – предложила Милка. И, не дожидаясь разрешения, сунула мне в руки рюкзак, метнулась к грядке.

Мы сели на чурбаки, облокотились на стол.

– Меня сюда на машине привезли – ходить не мог. Не понимал: где я, что я?.. Врачи: «Кислородное голодание» – и что-то по-латыни… Сейчас ходить могу, соображаю… Жоркой меня кличут. Из Листенца я.

Я назвал свою фамилию и пояснил:

– Меня все по фамилии зовут. А подругу – Миленой, Милкой, кому как нравится… Дорого берет за лечение?

– А Бог ее знает. Лечит пока, не прогоняет. Боюсь я ее, хотя бояться в моем положении… Просыпаюсь ночью, а она возле печи посудой брякает… И в окошко, как на крыльях, вылетела. Думал, сон, кошмар. К кровати кое-как доволокся – пусто. И каждую ночь так.

– На шабаш летает, – пошутил я.

– Не-е, – на полном серьезе возразил Жорка. – В лес таскается. Полный сарай всякого травья. А я потом сортирую… И жрать мне готовит по ночам.

Он устал говорить. Схватился тощей рукой за ворот рубашки, задышал тяжело, со всхлипом. «Повторяющиеся галлюцинации», – подумал я о «летающей» за травой бабке. Мне доводилось пить галлюциногенные настои, но видения всякий раз были разные… «Как противно пахнет от Жорки!..»

– Пардон. – Он прикрыл рот ладонью. – Какой-то гадостью меня поит. Каждый вечер нутро как огнем жжет. Прямо хоть в петлю, к едрени матери. Ты здесь ночуешь?

– Если не прогонит.

– Рада будет. Поговоришь с ней – умная. Правда, из меня собеседник-то!.. Два слова скажу – и мотор колотится… дышать тяжело. Но хитрая, такое сотворить может… Ладно, а то напугаю тебя раньше времени. – Жорка показал рукой на цинковое ведро под окошком, в холодке: – Дай мне воды.

Принес ему полную алюминиевую кружку. Он отпил глоток, а остатки вылил себе на голову и повалился щекой на столешницу.

К моему удивлению, Милка ловко работала тяпкой. Иногда нагибалась и выдергивала сорняки руками.

Волосы у Жорки редкие, с посеченными концами, кожа лица сухая. Несколько минут он сипел хрящеватым носом… Затем поднял руку и провел по еще влажным волосам ладонью. Поднял голову и непонимающе посмотрел на меня, на девушку. Взгляд его сделался осмысленным.

– Это опять вы… Парит сегодня… Мне позарез солнце нужно, чтоб ночью не мучиться.

– Летает, говоришь, старуха?

– Может, и летает. Всякая чертовщина в голову ломится. Откуда трава в сарае появляется? Опять же и жратва… Смотри. – Он протянул мне ладонь, нормальную, крепкую, правда подушечки пальцев бледные. – Потрогай… А теперь смотри…

Милка распрямилась, по-бабьи поправила тыльной стороной ладони волосы на лбу и улыбнулась. Подошла к нам. Глаза веселые.

Жорка сунул руку под стол, чем-то щелкнул и вновь протянул мне… Только это уже трудно назвать кистью – пальцы словно без костей, причем вывернуты. Жорка тряхнул ими, и они, как щупальца у кальмара, затрепетали. У Милки челюсть отвисла.

– Йога, – пояснил Жорка, и его пальцы стали гнуться в нужном направлении. – Раньше много чего умел.

– А зачем? – спросила Милка. – Ясное дело, интересно смотреть, даже жутковато, но к чему?

– Для здоровья… – Жорка осекся. – Переборщил я малость. Где-то упустил, недоглядел… Хотите, суну голову в ведро с водой и продержусь без воздуха десять минут?

– Я тебе суну, – послышался старческий голос. Перед нами возникла Архелая-Анна. Она стояла опершись на суковатую палку. На голове зеленая косынка. Платье сатиновое, такого же цвета выгоревшей зелени, шерстяная кофта нараспашку.

– Показал уже… На краю могилы стоишь. Или оклемался?.. – Старуха оборотилась к нам: – Привезли его, горемыку, в обоссанных штанах, грязного. Двух слов сложить не мог… Выцарапала его, сокола, а он… Издалека будете? – спросила она, утирая уголком косынки слезящиеся глаза.

– Из Ленинграда. – Я незаметно тронул Милку за колено. – Старатель я… Извините, что без приглашения.

Я доверился в этот момент собственной интуиции. Какая там мафия, наркоманы, когда перед мной стоит белая ворожея, – сейчас я был уверен в добром начале старухиных дел. Жорка – йог-недоучка, а вон как она с ним цацкается, выхаживает!

– «Посох» – так? Очень даже интересно. – Старуха пожевала губами уголок косынки, поправила складки кофты спереди, – А чего извиняешься?.. Мне в радость ваш визит. И она?

– У меня ларингит… хронический, – ответила Милка, суетливо прикрывая ладонью вырез маечки. – Лечиться хотела бы.

– А извинился я потому, что «Посох» получил от вас письмо, – напомнил я.

– Так-так, – сказала старуха, разглядывая Милку. – Горло поправить можно… А ведь я была в Петербурге. Пташкой порхала… Белые ночи, Казанский собор – было ли все это?..

Была пташкой, подумал я, глядя на Архелаю-Анну: блеск в зеленых глазах – видимо, воспоминания ворохнули что-то приятное в душе.

– Зайдем в избу, жарко… А ты сиди, голубок. – Старуха погрозила Жорке пальцем. – Солнце-то какое сегодня!

Он хотел что-то возразить, но… закрыл глаза и устало опустил голову на столешницу.

Я выскочил из-за стола. И вовремя. Чуть не упала старуха. Успел подхватить.

– Больше века на свете живу, – проворчала она, выпрямляясь. – Как звать-то тебя?.. А меня шарлатанкой обзывают… Да…

– Растерялся маленько, – сказал я, выдержав пытливый взгляд ворожеи. – Страхов про вас наслушался. Выдумывают, наверное.

– Страхов?.. Ладно, что люди боятся, но ведь и я боюсь… Крепкие руки у тебя, сынок. От природы иль железо тягаешь?

– От деда. Кузнецом он был.

Мы медленно двигались к покосившемуся крыльцу и разговаривали о редких в нынешнее время профессиях. Но я автоматически анализировал каждое сказанное старухой слово. Чего ей-то бояться? По-моему, в ее возрасте исчезают эмоции, по крайней мере все должно притупиться и быть близким к нулю.

В избе прохладно. Пахло коровьим навозом и парным молоком. Усадив старуху за стол, сел на топчан и мельком оглядел комнату.

– Газеток не привезли? – спросила хозяйка дома. «Кабы знать, что тебе газеты потребуются».

– В какое время живем? – Она блеснула глазами и колупнула пальцем пятно парафина на поверхности стола. – Мне обычно привозят газетки… Правда, ты впервой ко мне… И не думала, что доживу до такого времени. – Скрипнув стулом, она повернулась к Милке, устроившейся у печи на низенькой скамеечке.

– А чего хорошего? – с вызовом спросила девушка, вытянув ноги и сложив руки на груди. – Перепуталось все. Раньше хоть не знали ничего, а теперь – Сталина хают, Брежнева… Вспомнить некого. А рабочий как тянул на хребте государство, так и сейчас. О деревенских мужиках не говорю.

Старуха бросала на меня внимательные взгляды. Казалось, регистрирует каждый мой вздох.

– Верить, сударушка, надо в доброту. В каждом человеке она есть. В каждом.

– Абстракция, – сказал я, решив вступить в разговор, – Доброта – дефицит, как и черная икра.

– Я вспомнила учительницу, – улыбнулась Милка. – Она так и не вышла замуж из-за доброты. «Ах, Пушкин! Ах, Камоэнс! Какая вера в разум!» – ладони к груди, глаза закроет. В сорок с лишним лет еще девочка! Треть получки ежемесячно в какие-то фонды посылала. А сама в заштопанных чулках ходила.

А мне нравились рассуждения хозяйки лесного домика. Но раз так, пусть поделится секретами знахарского искусства. Вот и проверим прямо сейчас, чего стоят ее слова о вере в доброту.

– Вы таите от людей свои знания. Зачем? – Я смотрел в ее глаза не мигая. – Легко говорить о торжестве добра.

– Кто тебе сказал, что я что-то прячу? – В ее глазах мелькнул блик любопытства. – Ты знаешь, сколько я писем посылала?.. А Жорка, которого врачи лечить отказались?.. Меня, сударь, очень известный в науке человек дурой обозвал. Хочешь, покажу письмо?

– Я знаю другое письмо, в котором вы отказались сотрудничать с «Посохом». – Поймал себя на том, что говорю с ней дурным тоном. Поспокойнее надо, культурнее.

– Сударь, я не писала писем «Посоху». «Вероятно, она будет отрицать и случай с Дятлом», – подумал я, решив пока не упоминать имени искалеченного старателя.

– Мне запретил писать «Посоху» ваш приятель, коллега.

– Дятел?! – невольно воскликнул я, забыв, что письмо было получено еще до приезда Дятла.

– Вы имеете в виду того, кто сбежал?.. Слабый человек. И очень впечатлительный. Жаль его… А запретил писать тот, кто первым посетил меня.

Мне почудилось злорадство в ее голосе.

– Значит, Стоценко, – выдохнул я.

Она пожала плечами и перевела разговор в другое русло:

– Пожить бы немного, чтоб Жорку на ноги поставить… Да и помощник нужен. Силы-то кончаются. Пятьдесят с лишним лет с лучиной… Легко ль не сбиться?.. Молодые мозги требуются, чтоб разобраться… Убогую родителям вернула – теперь в уме и в здравии – радость. Бери лучину-то… Возьмешь?

– Чего бы не взять?

– И бери… Устала я. Да и вы… Спать в сенях устраивайтесь. Там тюфяк есть, одеяло. Осмотритесь сегодня, а утром, Бог даст, поговорим. – Она оперлась о столешницу, пытаясь встать.

Милка подскочила к ней, помогла дойти до кровати, уложила.

В сенях мы отыскали тюфяк и одеяло. Переглянувшись, вытащили их во двор и дружно начали выбивать пыль подвернувшимися под руки поленьями.

Жорка сидел на завалинке и сосредоточенно перебирал траву, поглядывая в нашу сторону.

Закончив обработку постели, я попросил Милку помочь Жорке с травой, а сам написал Ваське записку относительно постельного белья, газет и кое-чего для девушки и отправился к тайнику у кладбищенской ограды.

Вернувшись, застал Милку сортирующей траву. Жорка дремал за столом, положив голову на вытянутые перед собой руки. Солнце клонилось к закату.

– Нам лучше устроиться в сарае, – шепнула мне Милка. – Обалденный запах! Да я и не хочу с ними в одном доме.

Я не задумываясь перетащил тюфяк в сарай, устроив ложе на куче травы, отбракованной Жоркой.

– Сейчас вам простыни принесу, – сказал очухавшийся от сна йог. – Правда, старенькие… А мне озеро приснилось – купаюсь. Говорят, где-то рядом есть озеро.

– Можем отнести на руках, – предложил я, надеясь, что откажется. Но ошибся.

– Я легкий, – обрадовался Жорка. – Суй под мышку и вперед!

Ну что ж… Йог хорошо держал равновесие, и тащить его на спине было легко. Милка ныряла за земляникой и хохотала, когда и я пытался сорвать ягодку, приседая, а Жорка в этот момент хватал меня за волосы, чтоб удержаться на плечах.

Вначале мы накупали хворого. Положили его на траву вверх животом, и он моментально уснул.

Нам так и не удалось его разбудить. Пришлось тащить спящего. Несколько раз останавливались, чтоб передохнуть.

Я в очередной раз присел под деревом. Милка устроилась рядом, сыпанула мне в ладонь горсть земляники.

– Вкуснятина, – сказала она, когда я сунул ягоды в рот. – Верно?.. Просьба у меня к тебе: давай не будем играть в любовь до приезда в Ленинград… Не думай, что я против этого. Нет. Мне необходим… как бы тебе… Чтоб ванна, белоснежная постель… Иначе возненавижу тебя и себя. Глупо, наверно, но я так устроена.

– Соплюха ты, – прошептал я, прожевывая землянику. – Такими делами распоряжается только Бог. Это проститутки могут играть в любовь по графику. Успокойся и поцелуй меня.

Она прижалась к моей щеке губами, куснула, потерлась носом, как кошка, положила руку на мою голову и всхлипнула.

Я блаженно расслабился, опустив Жорку на топчан. Хоть и бараний вес – три пуда весил йог, не больше, а устал я переть его на хребте. Старуха посапывала на своей кровати.

– Фу-у-у, – выдохнула Милка, повалившись на тюфяк.

Я сложил одеяло и кинул его в изголовье. Прилег рядом.

Милка вдруг резко села. Насторожилась, глядя в залитый лунным светом угол сарая.

– Там чьи-то ноги торчат, – сказала она.

– Резиновые сапоги, – успокоил я ее.

– Надо б хоть дверь закрыть. Боязно, – прошептала она. – И я совсем тебя не понимаю. Как-то не так ты все делаешь. Сумбурно. Ведь ты говорил, старатели такой ушлый народ… А сам…

– Интуиция… Мне кажется, именно так и надо. Но ты права: старатели обычно работают иначе… Завтра встань пораньше и приготовь чего-нибудь поесть, да почаще спрашивай у бабы Ани совета. Старые любят советы давать.

Я еще что-то говорил Милке, но чувствовал – проваливаюсь в сон. Мне виделся лес, Милка, склонившаяся за земляникой.

– Поляков… – услышал я густой шепот и открыл глаза. – Да проснись же ты, Поляков.

– Что?.. – Я очнулся. – Ты чего не спишь?

– Дышит… Тихо-тихо… Из ящика ноги торчат. Слышь? Это не просто сапоги, в них – ноги.

Свет луны падал на стопку красного кирпича, коромысло и ящик, накрытый клеенкой, на которой высилась гора травы, еще не прошедшей сортировку, а между досками ящика у самого пола торчали резиновые сапоги, довольно старые.

– Так ведь обыкновенные сапоги. Мы же днем видели, что кроме Жорки и старухи…

– Тебе трудно взглянуть? – жалобно сказала она, шмыгая носом, и подтолкнула меня.

Я на коленях подполз к ящику и дернул за сапог. В нем что-то было. Похоже, действительно нога.

Нет. Это было уже слишком… Торопливо смахнул на земляной пол траву, снял клеенку, доски…

Трясущимися руками достал из брючного кармана спички, зажег одну и тотчас задул огонь. В ящике находился человек, лицо которого до бровей заросло темной бородой.

Милка, прижавшись к косяку входной двери, плакала.

Несколько успокоившись, я вновь зажег спичку, поднес ее ко рту бородача и обрадовался: человек спал, а спящий, конечно же, лучше трупа в данный момент.

– Бежим отсюда, – всхлипывала Милка. – Чего ждем?

Я вытер травой выступившую на лбу испарину и велел Милке посветить. Она, продолжая всхлипывать, подошла, взяла коробок. Глубоко вздохнула и чиркнула спичку, тотчас зажмурившись. Человек, одетый в свитер – это в такую-то жару! – и кепка на голове, вельветовая, с лакированным козырьком. Мне показалось, однажды я видел такую на голове своего знакомого.

– Стоценко, – шепнул я, вглядываясь в бородатое лицо. – Он. Точно. Запутаться можно. Выйдем отсюда.

Мы устроились за сараем, как раз с той стороны, где за стеной стоял злополучный ящик. Уселись на трухлявые доски, обвязанные проволокой. Милка, приложив к стене сарая ухо, слушала.

– Занятно получается, – сказал я. – Дятел, душевнобольная, а теперь еще и Стоценко. Экспериментирует старая. Знаешь, что такое летаргический сон?.. Нарушение механизма сна. Разрыв связей. Очень, надо сказать, мудреная вещь, неразгаданная.

– Карга и тебя в кролика превратит… Клянись, что не притронешься к жратве… Обещай, иначе сейчас же подожгу этот серпентарий.

– Поджечь мы еще успеем… Странно, что старуха нас не боится. Да и Жорка, вернее всего, знает о Стоценко, однако спокоен.

– А что Жорка? Не нравится он мне. У него больше притворства, как мне кажется. Кто им воду носит?.. Ты видел, какое ведро во дворе стояло?.. Больше пуда в нем.

– При чем тут ведро, когда ворожея может погружать человека в летаргический сон!

– Ну и что? – осмелела Милка. – А если сдохнет твой Стоценко? Кто отвечать будет?! Представляю, как Жорка закопает мужика в лесочке и не почешется.

– Я предупреждал, что не все просто в этом деле. Дуй домой.

– Не поеду, – капризно выкрикнула Милка и прикрыла рот ладошкой. – Да, мне страшно, но я останусь. Останусь, потому что если она и с тобой… Сожгу, глаза выколю! Зря смеешься.

– Но-но, не балуй! – Я выхватил из ее рук коробок со спичками. – Террористка… Но в чем-то ты права: кто же им воду носит? Огород поливать надо, пищу готовить.

– Что-то мне пить захотелось. – Она скинула с плеч одеяло. – Надо было канистру с тамусом сюда забрать.

– Ты сходи за ней, а я постараюсь еще раз… Может, разбужу Стоценко.

Милка нехотя поднялась, вздохнула, подняла какую-то палку и, осторожно ступая, направилась к дому.

Я зажег спичку и склонился над ящиком. Ощупал лоб спящего, дернул за бороду, приподнял веко правого глаза – спит старатель. Похудел, ребра прощупываются, щеки ввалились, но пульс в норме. Мощный пульс.

Выйдя из сарая, столкнулся с Милкой. Она была сильно возбуждена, слова не могла вымолвить, лишь всхлипывала и показывала пальцем на дом.

– Чего ты так напугалась-то? Канистра где?

– Какая канистра… Палка, с которой она ходит, у стола… Кровать заправлена покрывалом, а старухи нету!

Я почесал затылок и отправился за канистрой. Конечно же, мне вспомнились Жоркины слова о полетах старухи, которые убедили меня, что йога поят галлюциногенными настоями… Может, и Милка находится сейчас под воздействием, например, гипноза… Как, собственно говоря, и я сам. Следовательно, спящий Стоценко существует лишь в нашем воображении. Однако мне что-то не доводилось слышать, что под гипнозом человек продолжает размышлять, думать, предполагать и, наконец, сомневаться в реальности происходящего.

Мельком глянув на старухину кровать, на слюнявые Жоркины губы, я загасил спичку. В изножье кровати заметил полоску света, идущего из-под пола. Подвал, подумал я, кое о чем догадываясь. Взял канистру и вышел.

Мы вновь уселись на трухлявые доски, глотнули тамуса. Немного помолчали, смакуя напиток.

– Мне становится интересно, – прошептала Милка. – Сначала, признаюсь, напугалась до смерти, а потом, вернее, сейчас, ну и чего, в самом деле, бояться? Чего бояться мне, если ты спокойный, как трактор?

– Давай-ка мы вытащим тюфяк на улицу и все же постараемся уснуть. Утро вечера, как говорят… Ага?

– Как ты думаешь, она летает? – спросила Милка. – Мы бы услышали шаги, когда она на крыльцо выходила. Вот бы летать научиться!.. Над лесом… А ты?

– Разберемся. Какие полеты, когда законы гравитации никто не отменял? Давай-ка я лучше расскажу тебе сказку о кузнеце, выковавшем чугунную женщину.

Она кивнула. Мой монотонный голос скоро усыпил девушку. Около часа я не решался пошевелиться.

– Ты будешь спокойной и послушной… – шептал я, – спокойной и послушной мне… – Наконец осторожно выскользнул из-под одеяла.

Жорка выводил носом замысловатые трели и пускал слюни. Я вытер ему рот уголком простыни и поправил одеяло. На душе у меня было покойно, – казалось, я знал, что увижу через минуту, и боялся, потому что увиденное не смог бы объяснить для себя… Неужели тайная лаборатория?.. Я потянул скобу и открыл люк, ведущий в подполье. Старуха была здесь. Она лежала на раскладушке. В свете свечи, стоящей на полке в изголовье, ее лицо казалось вылепленным из темного воска. Но никаких лабораторных принадлежностей не было. Несколько рассохшихся бочек, около десятка пыльных стеклянных банок, валяющихся по всему полу, и груда заплесневелой обуви под лесенкой, на ступеньках которой я стоял. Доски вдавились под тяжестью моих ног, влажно блеснуло выступившей под подошвами слизью. Я приблизил лицо к старухиному рту и услышал дыхание. Не церемонясь, грубо толкнул старуху, затем шлепнул по щеке… Конечно, я не стал бы будить ее таким небрежным способом, но у меня была уверенность, что не в моих силах разбудить ее, даже если бы я решился на это более варварским способом. Сон старых людей чуток, а Архелаю-Анну сейчас мог разбудить только опытный врач, если бы нашелся такой, что очень сомнительно… Чтобы утвердиться в своей догадке, сдернул одеяло и, увидев на костлявом теле спортивную майку с цифрой «тринадцать» на груди и футбольные трусы с красным кантом, отвернулся… Однако, усмехаясь, повернул голову – ведьма спит. Положил одеяло так, как оно лежало, и тихонько, будто боялся разбудить старуху, вылез из подвала и прикрыл люк крышкой.

Милка, сбросив одеяло, спала. Прилег, но вскоре поднялся и пошел к дому, чтобы постоять у окна. Хотелось увидеть, когда старуха будет вылезать из своего логова. Зачем мне это?.. Не знаю… Может быть, смогу разбудить Стоценко, подсмотрев за старухой? Проклятое комарье… Заживо сожрут, пока дождешься своего.

Всего минуту разминал я ноги, затекшие от долгого стояния под окном, а когда припал к стеклу, понял, что напрасно потратил время, – старуха суетилась у плиты. Вдобавок она заметила меня и махнула рукой, приглашая в дом.

– Ты воды в бочку натаскай, – сказала она. – Нагреется за день, а вечером огород польем.

– А мы на свежем воздухе спали. Ночь теплая.

– Я в подвале сплю, – перебила она меня. – Комаров боюсь. Как представлю, что они кровь сосут… Ведра у бочки возьми, под клеенкой.

Я разбудил Милку и велел помочь колдунье стряпать. Девушка, не говоря ни слова, глянула на меня жалобно и, пожав плечами, пошла к крыльцу.

 

5

Здоровьем меня Бог не обидел, но после двух десятков ведер – а каждое весило не меньше пуда – почувствовал слабость. Только до половины бочка наполнена. Если бы не бессонная ночь, сдюжил бы без отдыха. Едва я присел в тени крыльца…

– Сударушка твоя – хлопотунья. Добела пол в горнице выскребла. Повезло тебе.

Архелая-Анна смотрела в небо слезящимися глазами и думала о чем-то своем, наверное совершенно не относящемся к предмету разговора.

– Отдохни, говорю, а она – скребком, скребком по доскам. И молчит. Где сейчас жену такую сыщешь… молчаливую да работящую? И тебе не след сидеть-рассиживаться, коль она потом исходит.

К полудню заполнил бочку до краев и чуть живой рухнул под сиреневый куст. Причем упал так, чтоб не было видно с крыльца и из окон дома. Хотелось одного – полежать, расслабив мышцы. Но ноздри мои уловили запах старческой кожи. Открыл глаза и с ненавистью глянул на стоящую передо мной знахарку.

– От ведь работящая! – сказала она. – Милушка хату белить затеяла. Увидела известь во дворе, развела водой – мол, белить буду, и вся недолга… Травку бы в саду покосил. Зарос сад-то.

Старуха говорила что-то еще, но я уже не слушал.

Рядом с косой нашел оселок. Даже обрадовался. Присел тут же под яблоней в траву и туда-сюда, туда-сюда оселком – хоть ногам отдых дать.

– Сад-то хорош… Лесник сажал.

«Ведьма!», – ругнулся я, увидев перед собой ноги, обутые в калоши.

Она дождалась, когда я начал косить траву, и, покряхтывая, потащилась к дому.

Вскоре Милка позвала обедать.

Без аппетита съел пирожок, пожевал брюквы и, выпив стакан духовитого компоту, вылез из-за стола.

– Дак ты докоси садик-то, – каркнула вслед мне Архелая-Анна.

Проклиная все и вся, поплелся в сад. Однако злость вскоре сменилась любопытством: если я хочу чего-то добиться от ворожеи, стоит ли проявлять недовольство? Да, мне тяжело махать косой с непривычки, но не Жорке же здесь ковыряться. И никто меня не тащил сюда силком… Это «дак», произнесенное старухой… Странная у нее лексика: то «сударь», то… Черт ее разберет. Оставшуюся траву скосил в бодром расположении духа.

– Часика через полтора и поливать можно, – проговорила старуха, поджидающая меня у бочки с водой окунув палец в воду. – Сударушка-то твоя… Подсобил бы ей.

В горнице потолок голубизной по глазам бил, две побеленные стены словно снег. Милка умудрялась белить, не проливая ни капельки с помазка, – так умели только украинские хозяйки, где-то читал о подобном мастерстве.

– Загоняла тебя карга старая, – пожалел я свою подругу.

Но она, услыхав мой голос, обернулась с улыбкой:

– Сама напросилась – показать тебе, на что способна. Представь, мне приятны эти хлопоты.

Она, разговаривая со мной, продолжала двигать помазком. Ее спокойствие перешло ко мне.

– Баба Аня сказала, что Стоценко жив и здоров, но нуждается в помощи… Сама не может его разбудить. Мы с ней долго болтали – мировая бабка, если хочешь знать… Спросила у нее про покойника. Знаешь, что ответила?.. Ха-ха, «галлюцинация» – не угадал ты. И не покойника Дятел откапывал, а Стоценко, который сам себе могилу вырыл и сам туда залез. Сделал так, чтоб земля обрушилась и привалила его.

– Что-то ты путаешь, подруга. Зачем ему помирать, да еще таким извращенным способом?

По моему мнению, логики в старухиных делах не было. Много путаницы… Чего-то мне не хватало, чтоб расставить акценты в цепи событий, в которые я вовлекался. Разберемся.

Милка воровато глянула в окошко, вытерла руки о передник и выдвинула ящик стола.

– Она про свою жизнь рассказывала: на балах танцевала, к поэтам, к писателям в гости ходила. Покажу ее фотографию… Вот. Здесь ей восемнадцать. Красивая?

Интересная девушка смотрела на меня со снимка: аристократическое лицо, хрупкая фигурка, чрезвычайно выразительные, умные глаза…

В сенях скрипнули половицы. Милка схватила снимок, кинула его в стол, задвинула ящик и обхватила меня за плечи.

– Пахнет-то как, – прошамкала старуха. – Боже праведный!

В ее руках что-то деревянное, пластинчатое. Придерживаясь за спинку топчана, она подошла к окошку и села на табурет.

– Будем танцевать фламенко? – Игриво скосив глаза и поведя плечиком, Милка, как испанская танцовщица, прищелкнула пальцами и выхватила что-то из рук старухи.

Старуха хлопнула Милку по заду:

– Игрунья! – Она вздохнула: – Право, не верится, что когда-то и у меня были такие тугие ягодицы. Эх сударики вы мои.

– Кастаньеты, – сказала Милка, разглядывая тщательно отполированные, соединенные кожаным ремешком пластины черного дерева.

Архелая-Анна сфокусировала глаза на предмете в руках девушки:

– Дай-ка сюда, – протянула руку.

Просунула палец в петлю, глянула на нас и выдала ритмическую штуковину… И еще раз, только другой звуковой рисунок. Затем велела мне следовать за ней.

В сенях она сняла со стены матерчатую сумку с длинной ручкой, кинула в нее кастаньеты.

– А ты, – повернулась к Милке, – шторы достань из чемодана, что под Жоркиным лежбищем. Повесь на окна.

Я и старуха вошли в лес. Озеро было у нас с левой стороны. Сделав несколько десятков шагов, ворожея остановилась, достала кастаньеты и кивнула на куст орешника:

– Веду тебя по тропе, по которой ушел Стоценко… Сорви лист, пожуй.

Я послушно отгрыз зубами кусочек, ощутил терпкость и сплюнул зеленую массу, но не понял, что это за растение.

Тропы, о которой говорила старуха, я не видел – густая трава пружинила под ногами, паутина облепляла лицо.

– Ты ничего не спрашивай, сударь. А если и спросишь, не отвечу. Делай, что говорю, и молчи. Лишние слова – помеха.

Минуты через две опять остановились. Теперь я пожевал лист черемухи. Еще через минуту старуха заставила отпробовать на вкус лист рябины.

– А теперь смотри сюда, но руками не трогай. – Она раздвинула палкой траву, и я увидел огромный боровик… Щелкнули кастаньеты.

Около часа шли мы по лесу. Я послушно жевал, нюхал, разглядывал в траве крупные грибы – кроме боровика видел подосиновик, мухомор… И на спрятавшуюся в траве медную кружку заставила меня посмотреть старуха. Хотелось спросить, откуда в июне такие грибы крупные, зачем мне знать вкус богородской травы, если я ее по одному запаху с завязанными глазами могу отличить от алтея. Однако я молчал и послушно выполнял требования ворожеи.

Обратный путь мы проделали, все так же останавливаясь, жуя, нюхая и разглядывая в траве. Когда мы, завершив петлю, вышли из леса со стороны озера, старуха раздвинула траву и показала мне статуэтку Будды. Я нагнулся…

– Не тронь! – крикнула старуха, ударив меня палкой по руке. – Вот и все. А теперь скачи к своей сударушке.

Войдя в горницу, я почувствовал слабость в ногах. Во рту вязко и словно иголочки в языке. Бессонная ночь, наполнение бочки водой из озера, косьба, да еще и путешествие по лесу… Мне хотелось одного – спать.

– Привет, старик. – Жорка стоял у печи и уплетал пирожки, запивая их компотом.

сарае дрыхнет, одним молоком питается… А мне еще и грядки надо полить.

Мы договорились, что я пойду встречать женщину-молочницу, а Жорка с Милкой начнут поливать грядки.

Милка достала из-за печи трехлитровую флягу, сполоснула кипяченой водой и сказала, что проводит меня.

– Метров пятьдесят не доходя кладбища, остановись и жди. У ней точно такая же фляга в руках. Скажешь, баба Аня через два дня ждет ее, – крикнул Жорка, наливая воду в лейку.

За поворотом Милка сошла с тропки, потянув меня за рукав. Остановившись, сказала:

– Мне кажется, эту ночь я спала со снотворным. Видимо, бабка чего-то капнула в мою кружку – голова утром болела… Я всегда чутко сплю, а нынешней ночью даже не проснулась. Понял?.. А теперь ступай. Я сегодня ни есть, ни пить не буду.

Молочница ждала, выглядывая из-за дерева. Я, будто не заметив ее, остановился и, насвистывая, начал собирать землянику. Фляга стояла посреди тропинки. Краем глаза заметил, что женщина, загородив лицо ладонью, осторожно рядом с моей флягой поставила свою, точно такую же.

Я узнал женщину. Это была Валентина, та, которая страдала олигофренией. Болезнь все еще проглядывала сквозь искусно наложенный грим, но она исчезла, едва женщина подняла голову и посмотрела мне в лицо. Все слабоумные чем-то похожи друг на друга. Может, природа распорядилась так, чтобы люди сразу распознавали беззащитное существо? В нацеленных на меня глазах – страх, настороженное внимание, любопытство, радость. Женщина улыбнулась.

– Вижу, вы знаете мою историю. – Она первой нарушила молчание. – И что думаете об этом?.. Я перечитала много гор книг, и во всех одно – болезнь неизлечима.

– Случай с вами говорит обратное, – возразил я, думая: «Что хочет услышать она от меня? Разве я могу объяснить ее историю, похожую на чудо? Собственно, это и есть чудо».

– Неприлично напрашиваться на разговор с вами, НО только с посторонним человеком я могу быть откровенной… Я люблю мужа, однако стесняюсь своего прошлого. Поэтому уехала из города, от мужа. Мне страшно смотреть в глаза своим родителям – говорят, пьянство отца погубило мой мозг.

– И у непьющих родителей рождаются дети с патологией.

– Ненавижу своего отца… Ведь я нигде не могу устроиться на работу – нет образования. А в городе кому-то из соседей написали из деревни, что было со мной до замужества. И теперь, как выйду из квартиры, так все жильцы пялят на меня глаза и шепчутся.

Печален был ее рассказ. Нет, слез в ее глазах не было, а был страх перед жизнью, ожидающей ее. И что самое плохое, она не видела выхода из тупика, в котором оказалась благодаря бабе Ане.

– Зачем я живу?.. Я не могу забыть прошлого. Верьте, дурой легче жилось… Легче!.. В том проклятом письме было написано даже то, с кем я переспала и как бегала за алкашами с гречневой кашей. А вы знаете, какие сны мне снятся?.. Словно я, как раньше, хожу с нечесаными волосами, грязная и… и мне хорошо Я радуюсь и визжу от восторга… Пожалуй, я вас утомила. Пойду я.

Она опустила глаза и вздохнула.

– Вы – сильная женщина. – Я поймал ее руку и осторожно сжал холодные пальцы. – Дай вам Бог справиться со своей памятью. Нет вашей вины, поверьте.

Подхватив флягу с молоком, я, не оглядываясь, поспешил назад. Странная штука – жизнь. Мои заботы – секреты ворожеи, которые стремлюсь разгадать; Милену влечет приключение, а смотрящая мне вслед – я чувствовал ее взгляд затылком – мается под тяжестью грехов, которых не совершала. Трудно представить себя в ее шкуре, но можно понять – тяжко ей. Усилием воли попытался отвлечь свой мозг от мыслей о Валентине, но в ушах продолжало звучать: «Я все помню!» Такая безысходность звучала в этих словах… «А стоило ли ей превращаться в „умную", чтобы жить и проклинать свое участие в грехе, совершенном неразумной, неуправляемой мозгом плотью… Жаль, что не задал ей вопрос о методах ворожеи: гипноз, травы или еще что-то? Впрочем, до того ли было бедной женщине, чтобы вспоминать технологию лечения… А ведь у того, кто написал злополучное письмо на родину мужа Валентины, наверняка есть свои грехи, огласка которых повредила бы его репутации, и грехи эти совершены в здравом уме… Какой сволочью надо быть, чтобы вредить беззащитному существу!»

– Такую кучу тряпок всякий с дороги заметит. – Васька слез с велосипеда, прислонил его к дереву. – Я Вальку встретил – веселая. Она редко такая бывает, а тут про тебя спрашивала, сказала, что ты хороший человек.

В пакете, прикрученном бельевой веревкой к багажнику, было все необходимое нам с Милкой для культурного ночлега. Кроме белья Василий привез авоську с продуктами.

– Медку вам к чаю, хрену еще привез. Мамка его с помидорами делает. Любите такой?

– Вези назад. – Я показал на авоську. – Не хватало, чтоб твои родители скандал устроили!

– Так папка сам сумку собирал, – успокоил меня Василий. – И простыни помог купить… Тот, кто посылку привез, дал отцу денег и сказал, чтоб все твои желания исполнял… А ты не сказал, что ты ученый!

«Ну и чижик!» – подумал я и решил не разочаровывать Ваську относительно своей «учености». Однако в действиях чижика угадывалась новая фаза заинтересованности руководителей «Посоха» в успехе затеянного с Архелаей-Анной предприятия.

– В селе говорят обо мне?

– Зачем?.. Батя и я – могила, рот на замок. Ты не думай, мой батя книжки читает, журналы – умный, когда водку не пьет. А еще тебе письмо передали. – Он ловко выхватил из-под рубахи тугой конверт.

Мне не терпелось вскрыть конверт и ознакомиться с посланием, поэтому я поблагодарил пацана и велел ехать домой.

Вездесущие агенты «Посоха» хорошо потрудились, выяснив, что баба Аня была лично знакома с Бехтеревым, Павловым, Зигмундом Фрейдом, о котором я много слышал, но ничего не читал. «Посоху» стало известно о переписке ворожеи с каким-то Цай Юаньпэем. Этот китаец и называл Архелаю пурпурным цветком, распустившимся в неведомой долине счастья, «где каждый может насладиться правдой красоты, очищенной от грязи семи грехов». В послании «Посоха» приводились выдержки из нескольких писем, адресованных старухе от именитых людей, на сегодня почивших в бозе. В последнем абзаце сообщалось об архиве Архелаи, большая часть которого неизвестна специалистам, и что стоимость этих бумаг фантастична.

Прямо не верилось, что старуха, которую увижу через несколько минут, была знакома с такими великими людьми.

«Надо пошарить в хозяйстве старухи… Или спросить напрямик. Зачем ей архив, если она не сегодня-завтра отойдет в мир иной?».

Милка несказанно обрадовалась, увидев пакет с бельем.

– А лифчики Жорке отдай, – сказала она, высунувшись из окна. – Пусть разрежет и сделает себе тюбетейки.

– Свистушка, – усмехнулся Жорка.

– Тот, что в сарае, давно здесь? – спросил я.

– Когда я прибыл сюда, уже лежал в ящике. Жаль его – молодой. Однако бабка меня поднимет… Ты бы сказал ей, чтоб оделась. – Йог кивнул на высунувшуюся из окна Милку. – Выпендривается!.. Красивая, стерва, вот и ставит из себя. Дал бы ты ей, чтоб не оголялась. – Он посмотрел на меня жалобно.

Милка захлопнула окошко.

Из сарая вышла старуха. Глянула в нашу сторону и, опираясь на палку, двинулась к дому.

– Чуток отдохну – и пойдем в лес, – сказала она.

– Сама кормит спящего. Даже твоей цыпе не доверила, – сказал Жорка. – Может, на озеро махнем?

Милка занялась стиркой, а мы пошли купаться на озеро.

Обратно мне пришлось тащить йога на руках – он опять заснул на берегу мертвецким сном. По совету старухи я положил его в сарае, рядом с ящиком, где спал Стоценко. И мне пришло в голову: а не напоить ли Стоценко тамусом? Глоток напитка вряд ли повредит старателю. Милка послушно принесла стаканчик и, притворив дверь, замерла, поглядывая в щель между досками.

После первого же глотка Стоценко открыл глаза и отвел рукой стакан. Обвел взглядом сарай и, увидев меня, вздрогнул и как-то обмяк. Милка, придерживавшая его голову, отдернула руки.

– Дай с мыслями собраться. – Стоценко поднес палец к губам. – Ты один?

– Это – Милка, – представил я свою подругу. – Ну?

– Попроси у старухи зеленый сундучок. Она отдаст. Там все, что надо «Посоху»… Но все – мелочь, не стоящая внимания, в сравнении со смертью. Ты можешь меня убить?.. Возьми вилы и коли в грудь. Или топором. Или обыкновенным кухонным ножом. Однако… – Стоценко закрыл глаза и затих.

Я пытался заговорить с ним, но понял, что он спит. Вновь влил ему в рот глоток тамуса – спит.

– Пошли отсюда. – Милка потянула меня за рукав. – Сбрендить можно. Рассказать кому – засмеют. Видать, добавляет ведьма что-то в молочко. Он уже умом тронутый.

Мы вышли из сарая и столкнулись с бабой Аней. Она подхватила меня под руку и повела в лес.

– А ты бы водицы с озера потаскала, сударушка. – Она повернулась к Милке.

Мы опять смотрели грибы. Я жевал зелень и размышлял, вспоминая сцену в сарае.

– А кто такой Цай Юаньпэй? – спросил я, сплюнув ком зелени.

– Цай Хаоцин Юаньпэй… – Она остановилась. – Был такой деятель. Однако пойдем назад. Хватит жевать тело лесное. Ночью еще раз сходим, и все… А что касается Юаньпэя, то он был первейший коммунист китайского образца.

Сундучок, о котором говорил Стоценко, оказался за печкой и был наполовину набит ученическими тетрадями, дешевыми блокнотами, сшитыми книжкой листами пожелтевшей бумаги. Одну из таких книжек я взял, перелистнул страницы и понял – это та часть архива, о которой говорилось в послании «Посоха». Раскрыл книжку наугад и подошел к Милке. Открытая страница оказалась началом письма Карла Каутского на немецком языке с русским переводом под каждой строкой.

– Не тот ли это Каутский, которого ругал Ленин? – Прочитав письмо, Милка усмехнулась. – Впрочем, немец оказался прав – советская власть теперь мирно живет с церковниками… Смотри, да тут столько писем!.. Артур Древс, Джеймс Биссерт Пратт – знатный америкашка, верил в существование космической души. И все это написано бабе Ане?.. Старушка – полный отпад!

– Ты – полный отпад, – удивился я. – Древс, Пратт…

– В школе увлекалась философами-идеалистами. Один мой знакомый имел целый шкаф… Баба Аня идет…

Я метнулся к печи, кинул письма в сундучок, захлопнул крышку и прыгнул к Милке. Наверно, я выглядел нелепо в своей торопливости, потому что она расхохоталась.

Старуха, появившаяся в дверях, глянула на нее, на меня и, оскалившись, стала дергать плечами. Видимо, тоже смеялась.

– В бумагах моих рылся? – Ворожея внезапно захлопнула рот, оперлась на палку и глянула на меня.

Я стал что-то лопотать об эпистолярном наследии, но баба Аня отмахнулась от моих слов:

– Все это суета. Наберись терпения, сударь… впрочем, можешь забрать эти бумаги. – Старуха приковыляла к своей кровати. Села, треща костями и кряхтя. – Была молодая, красивая… Саша Блок стихи посвящал – можешь отыскать их среди бумаг – и что? Какой поэт воспоет мою нынешнюю внешность?..

Хотелось сказать – мол, есть красота души, но баба Аня стукнула палкой по полу:

– Иди, сударь. Воду носи.

Опять я смертельно устал, но бочку заполнил до краев. Повалился спать, отказавшись от ужина и не раздеваясь. Думал, немного подремлю, а проснулся поздней ночью. Меня разбудил звук кастаньет.

– Я покажу тебе тропу, по которой ушел Стоценко, – сказала баба Аня.

Мы вновь разглядывали шляпки грибов, кружку, статуэтку Будды. Шли довольно быстро. Перед самым выходом из леса старуха, шедшая позади меня, велела остановиться.

– Что ты слышишь? – спросила она.

Я навострил уши, но, кроме лесных шорохов, ничего не уловил. Правда, почудилось, что впереди меня хрустнула ветка.

– А в чем дело? – удивился я и обернулся. Старухи за моей спиной не оказалось.

– Ты должен успокоиться… Будь готов ко всему. – Голос старухи шел откуда-то сверху.

– Ну что ж, – согласился я, так и не отыскав растворившуюся в ночном лесу старуху.

– Стань спиной к толстому дереву… Сделай шаг вперед… Сделал?.. Постоянно отвечай мне. Так надо.

Я сделал шаг вперед – чего это выдумала старуха?

– Теперь медленно, не торопясь… Слышишь?

– Медленно, не торопясь, – повторил я.

– Только не пугайся… Подними руку и поднеси ее к глазам… Видишь ее?

– Вижу свои пальцы, – сказал я.

– Потрогай ими свои глаза.

– Что?! – воскликнул я, лихорадочно ощупывая закрытые веки. – Что случилось? Почему так?

– Успокойся, сударь. Я просила тебя не волноваться.

– Но я вижу с закрытыми глазами! – заорал я. – У меня закрыты глаза: вы понимаете?

– Ты можешь открыть их, но не надолго. И не надо нервничать.

Я уже открыл глаза, прикрыл их ладонями – слишком ярок был свет, ворвавшийся в зрачки. Сквозь узкую щель между ресницами увидел радужные нестерпимо яркие круги.

– Иди домой. Еще будет время поговорить об этом. И не вздумай открыть глаза – можешь ослепнуть.

Отдавшись в руки старухи, я решил беспрекословно выполнять все ее указания. Зачем рисковать?

– Иду домой. – Я не удержался и тронул пальцами закрытые веками глаза. Смешно сказать, я шел, видя закрытыми глазами. Шел спокойным шагом, словно ничего не случилось. Возникшую мысль о гипнотическом воздействии выбросил из головы как глупую и несостоятельную. Несколько раз оглянулся, ища старуху. – Зачем вы прячетесь от меня?

– Завтра, сударь, завтра, – проворчала старуха. Подойдя к крыльцу, ощутил затылком промозглый холод, словно кто-то злой смотрел на меня сзади. Захотелось услышать уверенный голос старухи. Незримая сила заставила меня схватиться за что-то твердое и влажное. Напрасно я высматривал в небе луну… В кромешной тьме, ощупью, слыша только стук сердца, я нащупал ручку двери и медленно вошел в дом. Знакомый скрип двери вернул мне душевное равновесие. Сделав глубокий вдох, успокоился окончательно, потому что тьма уступила место лунному свету, струящемуся в окошко.

Милка разбудила меня поцелуем холодных губ.

Несколько секунд я смотрел на девушку… Вспомнил ночное посещение леса и отметил – чувствую себя великолепно.

– С добрым утречком, – проговорила из своего угла старуха.

Милка чиркнула пальцем по моему лбу, подмигнула и повернулась к бабе Ане. Они о чем-то заговорили, а я побежал во двор умыться и сделать зарядку. Милка выглянула в окно и велела поторопиться.

Старуха шумно пила чай и нахваливала Милку:

– Руки-то у тебя, сударушка, – золото! – Повернулась ко мне: – Один только раз сказала, как правильно заваривать чай с лимонником, а она все запомнила… И не поленилась росу собрать. Обязательно с росой надо, что на ландышевых листьях. Невелика хитрость, а мало кто знает; весь аромат заварки от росы… – Старуха стала рассказывать о способах заварки всевозможных чаев.

Это был тот нужный мне материал, за который «Посох» платит хорошие деньги. Я слушал, забыв о еде.

– Поздравляю тебя. – Старуха внезапно сменила тему. – Сударик-то твой – хороший человек!

– Сама знаю. – Девушка отдернула руку от старухиных пальцев. – Стала бы я шестерить перед дураком… Скажи ему, бабулек, чтоб женился на мне. Пошепчи, чтоб присох.

– Так он и есть твой муж. – Старуха отодвинула чашку и вытерла губы уголком неизменной зеленой косынки. – Бумажка, что государство дает, людей не соединяет… А ты проверь, – сказала она мне. – Возьми левой рукой, пульс найди… Так. А теперь правой рукой нащупай пульс сударушки… Руку. Руку ему дай, – сказала она Милке. – Не трусь, чего ты? Ага… слушай, слушай. И считай… Одинаково стучат сердечки ваши?

Черт… В моих и Милкиных жилах кровь толкалась синхронно!

– Равновесие крови, – пояснила старуха. – Редко бывает. У меня за всю жизнь такого не встретилось… Ладно, прилягу я.

Она проковыляла расстояние до кровати, легла и сказала:

– Жорку через два-три дня домой можно отправлять.

Захватив блокнот и карандаш, я вышел во двор и, пока Милка убирала со стола, записал старухины рекомендации, как заваривать чаи, используя росу.

– А я опять всю ночь спала как зарезанная. Уверена, что старуха не коснулась того, что я пила и ела. – Милка посмотрела на меня настороженно.

– Лесной воздух… Отсюда и сон крепкий.

– Надо что-то с сортиром сделать – войти противно. Тысячу годов без ухода, – сказала она, сорвав травинку и сунув ее в рот.

– Разберемся, – пообещал я.

– Так тебе и не показала медную штуковину – какой-то восточный бог… Может, Будда. Иду, смотрю – в траве статуэтка.

– Будда? – удивился я. Не тот ли, что я видел вместе с грибами, когда старуха дала мне по рукам палкой?

– Потом покажу, напомни, если забуду… Старухины бумаги из сундука вытащила и упаковала в старую простыню.

– Ты ведь бумагами из сундука печь растапливала? Много сожгла?

– Тетрадок пять-шесть… Но то детские тетрадки, школьные. По математике… Нет, ты все же скажи: почему я так крепко сплю? Только ли свежий воздух?

– Думаешь, влияние бабы Ани? – Я пожал плечами и присел на завалинку.

– Старуха отдала нам бумаги. – Милка присела рядом. – Продать их… Богатым станешь. Любая за тебя пойдет.

– Тебе деньги нужны?

– Иногда мне хочется голову в петлю… А что деньги? Хотя есть смысл, когда они есть… Дура я… Нынешней ночью заперла обе двери на ключ – боялась… побежишь на свидание с молочницей. Ревную тебя.

– Как так – заперла? – подскочил я.

– Обыкновенно… Ты уже много времени без женщины. Подруга говорила, мужики после длительного воздержания любую готовы… лишь бы баба.

Я хотел рассказать Милке о видении с закрытыми глазами, о прохождении сквозь подпертую лопатой дверь, но… Слишком много всего происходит рядом с нами, и немудрено, что нервишки у моей подруги могут сдать.

– И зачем я сорвалась из Ленинграда?.. Сидела бы и не рыпалась. Не с моим характером… Только вот, будто кто толкает меня – останься, будь рядом с Поляковым. Прямо жить без тебя не могу. Хочу с тобой.

Она всхлипнула, вытерла слезы безымянным пальцем правой руки.

– Успокойся. В древности, говорят, цветы ландыша… И осекся, поймав взгляд насупившейся девушки.

Милка замкнулась, на вопросы отвечала односложно. Когда Жорка сказал что-то про грядки, вспыхнула:

– Заткнись, йог недоделанный!

– Что это с ней? – спросил Жорка шепотом, подождав, пока Милка не вошла в дом. – Поругались?

Я пожал плечами и глянул в его глаза – обыкновенные круглые зрачки в центре серой радужки.

Сортир нуждался в чистке. Работа не из приятных, но надо. Жорка суетился рядом, помогал советом и делом – принес ржавый черпак, пожарное ведро – конус с ручкой и показал вырытую в незапамятные времена яму. Однако носить дерьмо отказался наотрез.

– Значит, советы давать можешь, а как дерьмо носить – в сторону. Так? – спросил я, усмехнувшись.

– Каждому свое, – невозмутимо ответил он.

– Вали отсюда! – крикнул я, прилаживая черпак к палке. – Вали, пока этот колпак на голову тебе не надел!

Странное дело, каждый человек может надавать кучу советов, но дерьмо таскать и грязь разгребать – извините.

Философствуя таким образом, я провозился с сортиром до позднего вечера. Сбегал на озеро, основательно вымылся и поспел к ужину. Милка продолжала молчать. Плохо было то, что я не понимал причин обиды. Старуха отнеслась к нашей размолвке равнодушно.

На ночь она велела Жорке отправляться спать в сарай, а мне был отдан топчан.

Меня разбудил звук кастаньет.

В лес углубился метров на двадцать… Остановка по приказу бабы Ани.

– Как вам удается прятаться от меня? – спросил я, озираясь. – Где вы?

– Сегодня все узнаешь. Ты сейчас, наверное, ощупываешь веки? Проверяешь?

– Да… и они опущены. Но я все вижу. Почему так?

– А ты открой глаза, но бойся ослепнуть. Представь, что долгое время сидел в темноте – чтоб глаза привыкли.

Ладонями прикрыл глаза. Сквозь щели между пальцами пробивался яркий свет.

– Торопиться некуда, – голос бабы Ани. – Не суетись.

Свет стал бледнеть. Уменьшилась боль в глазных яблоках. Показалось, рядом кто-то стоит. Треск сучьев под неосторожными ногами и… все стихло. Спустя несколько минут я отнял ладони от распахнутых глаз… Мутное марево колыхающегося тумана… Местность незнакомая. Вроде и лес, но не тот: толстые стволы дубов, ярко-зеленая трава… Поднял желудь… нет, я не смог его поднять.

– Поляков! – услышал я голос. Обернулся и чуть не сел от неожиданности.

– Стоценко?! Ты… Ты проснулся? – воскликнул я.

– На руки свои глянь, пока не отчалил, чтоб в другой раз спокойнее было.

Что такое?.. Не было у меня рук, а были звериные лапы с длинными когтями (пальцами?). Да и сам я был весь в шерсти.

Стоценко встряхнулся и… превратился в зверя, похожего на громадную обезьяну.

– И ты такой же, – сказал он.

Я ощутил мощь мускулов. Хотелось скакнуть на дерево и насладиться силой рук, ног…

– Пора затворять глаза, сударь, – послышался голос бабы Ани. – Завтра будет больше времени. Поторопись, сударь, поторопись.

– Подожду тебя здесь, – сказала обезьяна-Стоценко. – Вдвоем мы скорее разберемся. Пока.

У меня голова пошла кругом, к горлу подкатилась тошнота. Закрыл глаза и… успокоительный мрак знакомого леса.

– Ступай в избу, но не вздумай напугать Милушку. Она сидит перед дверью… Иди прямо через стену – для тебя сейчас все едино. Ложись на топчан и спи, – приказала старуха.

 

6

Конечно, плотник из меня никудышный, но все же я занялся ремонтом крыши – подгнила одна из балок, поддерживающих конек.

Ножовки в хозяйстве бабы Ани не нашел. Пришлось стучать по бревну топором, чтоб укоротить. Топор был с клеймом купца Квасова – старинный. Только вот и точили его в последний раз в то давнее время.

– Ожил, скотина! – крикнула Милка. – Я тебе ущипну, герой-любовник занюханный!

Она погналась за Жоркой. И чего они поделить не могут?

Я молча сражался с бревном, не обращая внимания на стоящую рядом старуху. Ждал, когда сама начнет разговор.

– Помру я скоро… Но ты крышу-то поправь… Натруди тело, а ночью… Ночью получишь волю.

Милка, видимо, догнала Жорку – послышался вопль.

– Этой ночью сам ступай в лес. Иди прямо через сарай. По грядкам… Наступай и не бойся.

– Объяснили бы, – сказал я, не прекращая работу. – Можно ведь и умом тронуться.

– Объяснит твой приятель. Он больше знает.

– Вы бывали там? – Я, не поднимая головы, следил за старухой.

– Сейчас – редко. Здоровье не то, – ответила она.

– Кто еще знает о… Том мире?

– Немощным туда дорога закрыта. Другие… Другие знать не хотят. Писала умным людям, упрашивала… Свихнувшейся считают… Не всякий и попадет, даже если захочет. Корысть мешает, как Дятлу. Понимаешь меня?

– Стоценко… Вы можете его разбудить? Хотелось бы поговорить с ним здесь. Чтоб все знакомо было… Не отвлекаться. Там глаза разбегаются, а здесь было бы удобнее.

– Не получится его будить – не хочет он сюда. Он и в могилу себя закапывал – думал, задохнется и останется Там навечно… Скажи ему, пусть не глупит. Его тело нуждается в пище. Теперь и тебя, пока будешь Там, придется молочком прикармливать. Но, сударик мой, денька через два возвернись. Возвернись, сударь, и приятеля прихвати – есть что сказать вам, пока меня ноги носят. Да запиши, что увидишь… Может, тебя, молодого, и послушают, не назовут дураком, как меня.

– Раз такой разговор, – я прислонил топор к бревну и глянул бабе Ане в глаза, – откровенный разговор, как я понимаю… Олигофрению вы лечите?

– Прочтешь бумаги, что в сундуке, – разберешься. Там много чего по травам… Так ты обещай мне, что не больше трех дней Там… Хоть на полчаса возвернись с приятелем. Скажи, что травки надо позарез попить, чтоб и дальше в ящике своем… Не шутка это.

– Сундучок ваш больших денег стоит. Может, надо чего. Я, как старатель, откажусь от своей доли, – предложил я, подумав, что в заинтересованности сундучком у меня есть своя корысть: как бы не помешало это моим путешествиям в Тот мир.

– Помощь, говоришь? Ну что ж… Вели мне книжек хороших прислать. Только пусть не просто так, лишь бы отделаться, а что-нибудь… Сартра, например. Или Маркузе, Дейчера, на худой конец.

Подгнившее бревно все же заменил, но провозиться пришлось до позднего вечера. Копеечная работа, а удовольствие получил такое, словно не бревно заменил, а дом выстроил, – и с этого угла гляну на выпрямившуюся крышу, и с той стороны зайду – приятно.

– Дело есть, пойдем на озеро, – шепнула Милка, пройдя мимо, и начала поправлять развешанное на веревке белье. Хоть бы глянула в мою сторону, улыбнулась.

На озеро, так на озеро.

Лес… Никто и никогда до конца не подсчитает количество пользы, получаемой от общения с травой, кустами… Даже голоса насекомых и других лесных тварей целебной силой просачиваются в наш организм и разрушают болячки, не причиняя боли. Не говоря уже о запахах… Какие духи могут сравниться с ароматом земляничной поляны!

Милка догнала меня у самого озера:

– Баба Аня отдала еще одну кипу бумаг… Она все мне рассказала. Но я не понимаю: зачем ты решил лежать в ящике, как Стоценко? Нужно это тебе? – Милка схватила меня за руку. – А как же я? Почему ты избегаешь меня?

– Будешь поить меня молоком, – сказал я, отвечая на движения ее пальцев в моей руке. – У меня будет надежный тыл. – И сжал ее холодную ладонь. – И я не избегаю тебя.

– Господи, боюсь… Боюсь, что этот вечер – последний. Успокой меня… Поцелуй…

Как она не похожа на официантку из «Посоха»… Никогда не думал, что черные глаза могут быть зелеными в свете луны. Где моя железная воля?..

В дальней дали ухал филин, пахло папоротником и прошлогодними листьями…

– Что теперь будет? – Милка дернула меня за ухо… – Боюсь, что сойду с ума… Буду поить тебя молоком и жить около ящика. Сделаюсь дряхлой и морщинистой, как баба Аня.

– Милка, бросим все и поедем в Питер. «Посох» хорошо заплатит за бумаги из сундучка. Куплю тебе алмазное колье…

– Поцелуй меня, Поляков.

– Завтра сходи к нашему тайнику и напиши Василию, чтоб прислали человека за бумагами для «Посоха»… Не пройдет и двух дней, как я притащу к бабе Ане Стоценко на покаяние… За уши притащу… Милка, мне хорошо с тобой, но… Но надо довести дело до конца – я обязан разобраться в механизме метаморфоз. И все. И мы катим в Ленинград. И можем обвенчаться в церкви, перед официальной росписью… Найдем какую-нибудь старенькую покосившуюся церквушку, подкупим попа и ночью совершим таинство венчания. Как ты, согласна?

– Серьезно? – спросила Милка удивленно. В ее зрачке утонул блик лунного света. Странно, но глаза перестали быть зелеными.

– А что? Женятся – нормальные люди, конечно, – только один раз. Почему бы не сделать так, чтоб навек в памяти осталось.

– Ловлю на слове. Чтоб непременно в дряхлой церкви и чтоб поп был подкуплен!.. А ты говоришь, стар! Господи, хорошо-то как!.. А мне только так и нужно – чтоб с вывихом, но празднично.

– Раздобудем телегу, набросаем в нее рябиновых веток с ягодами, – фантазировал я.

– Ну, е-мое! Чувствовала, знала, ты тот – мой!

Честно говоря, мне больше нравится простота, но сейчас в ночном лесу захотелось выдать что-то необычное для моего характера, например почитать стихи. Но в голову лезли школьные, из учебников литературы.

Мы шли медленно, поминутно останавливаясь, чтобы прижаться друг к другу, пошептаться, словно кто-то мог услышать нас.

Старуха поджидала нас на крылечке.

– Ночь-то какая, – вздохнула она. – Комаров нет, и теплынь. Благодать… Соколику передай, пусть не противится.

Думал, не усну после лесного свидания с Милкой, но ошибся – едва прислонил голову к подушке, так с ходу и уснул.

Стоценко ждал меня там, где мы расстались с ним прошлой ночью.

– Приветствую короля джунглей! – Я, озираясь, приблизился к нему, и мы пожали друг другу лапы. – Чертовски хочется прыгать по деревьям, например, – сказал я, почувствовав, как напружились мышцы.

И прыгнул… Дуб толстый, сучки крепкие, и их много. Дивился точности каждого своего движения.

Как приятно вот так… с ветки… на ветку, с ветки на ветку… Такое впечатление, что весь состою из расплавленного удовольствия.

– Мираж… Постигай быстро и не трать лишних мозговых клеток.

– Ты о чем? – не понял я, опускаясь на колени перед странным желтым цветком, похожим на колокольчик.

– Нет ничего этого. – Стоценко развел руками и присел в траву передо мной. – Нет физических прыжков. И мышц нет, и обезьяны нет в тебе, вернее, в твоем настоящем теле.

– А как же я по деревьям прыгал? – Я протянул Стоценко свои когтистые, волосатые лапы.

– Смотри. – Стоценко – что за наваждение? – говорил с закрытыми глазами и ртом. Не шевелились у него губы. Чревовещатель, что ли? – Сейчас я превращусь в птицу.

Обезьяна, сидевшая передо мной, плавно взмахнула конечностями, оторвалась от земли и… гигантская птица, распахнув крылья… перевернулась в воздухе и… села в траву обезьяной.

– Или вот так. – Обезьяна-Стоценко сунула лапу в землю, как в жидкость… – Смотри… – провел лапой по траве. Но трава не шелохнулась – лапа прошла сквозь нее.

– Но этого не может быть! – воскликнул я и выдернул из земли желтый колокольчик вместе с корнем: – Вот!

Сте… Стебель растаял в лапе и оказался там, откуда я его выдрал.

– Я был удивлен не меньше твоего. – Голос Стоценко.

– Но… В таком случае мы… Мы должны провалиться сквозь землю! Почему же…

– Не проваливаемся, как видишь. Надо принять как данность: то, что мы из себя представляем в данный момент, умеет мгновенно фиксироваться в заданной нашим мозгом точке пространства. Ты понимаешь?.. В заданной… Хочешь – лети птицей, желаешь быть тигром – пожалуйста. Облик не имеет значения. И в образе тигра можешь, если пожелаешь конечно, парить над землей. Обезьяний вид не очень хорош, но нам все же необходим хоть какой-то.

Я пожал плечами и подумал, что мой жест, наверное, выглядит комично – обезьяна, пожимающая плечами.

– Древние выдумали образ ангела… Может, они посещали этот мир? Как думаешь?.. Ведь ангелом быть довольно удобно.

Обезьяна исчезла, а вместо нее передо мной стоял крылатый юноша в тунике голубого цвета. Он подмигнул мне:

– Называй меня Стоцем. Внешность должна гармонировать с именем, я так считаю.

– Поль, – представился я, превратившись в ангела. По телу разлилась теплая кровь умиротворения и покоя. Захотелось взять в руки лютню и возвестить миру о всеобщем счастии и гармонии.

Стоц взмахнул могучими белыми крыльями и взлетел, устремляясь к облакам. Я последовал за ним.

Некоторое время мы бесцельно кружили над лесной чащобой. Мне не составило труда быстро освоиться со своей крылатой сущностью, и я нисколько не уступал Стоцу, выполняя вслед за ним фигуры высшего пилотажа.

Вдоволь налетавшись, мы сели на самую верхушку каменистого, поросшего зеленым мхом холма. Деревьев здесь не было, только колючие заросли неизвестного мне растения.

– Дятел… Он хотел получить много денег, – сказал Стоц, привалившись спиной к камню, и глянул на меня опушенными бархатом ресниц глазами. – Жадность его сгубила.

– Он был здесь? – спросил я.

– Старуха вытравила из его памяти все, что он знал… Архелая клянется, что не трогала Дятла, думает, буду ее осуждать… Правильно сделала… Ты быстро научился владеть ангельским телом.

– Ты знаешь, такое впечатление, будто всю жизнь был ангелом… Зачем ты себя закапывал в могилу?.. Вспомни, как вдобавок просил зарубить тебя топором, заколоть вилами… Зачем?

Стоц грациозно повернул голову к зарослям, поднял глаза к небесам:

– Разве тебя сейчас не интересует, где мы? И что это за мир?

– Наверное, параллельный мир или что-то вроде этого… Не знаю, но хотелось бы…

– Тогда расскажи, как попал сюда. – Стоценко повернул голову в мою сторону. – А я буду объяснять.

Я поведал Стоцу все, что произошло со мной с момента знакомства со старухой, исключая, конечно, наши отношения с Милкой.

– …Архелая так и сказала: «Поведу тебя тропой, по которой ушел Стоценко», – закончил я.

– Понятно… Пережевывание зелени, запах трав, грибы… – Стоц одарил меня ангельской улыбкой. – Но, сударь, как говорит баба Аня, я ничего не могу объяснить… Ты только один раз реально смотрел на грибы, и так далее. Следующий поход в лес – ты спал на своем лежаке и выполнял во сне, указания старухи. Она давала тебе сонному понюхать траву. Мозг улавливал сигнал и воспроизводил виденное во время реального хождения по лесу… Но это была та стадия сна, когда в мозгу происходит переработка информации, полученной днем. Нужная заносится в блок памяти – назови его словом «видел». Но маршрут, проделанный тобой мысленно, тоже записывается в этот блок! В «видел» твой мозг записал мысленное движение по тропе Стоценко. Хотя данная информация должна записаться в другой блок… или участок мозга, как хочешь назови… Вот тебе и ключ, отмыкающий в мозгу что-то такое, что объяснить пока нельзя. Постулат, так сказать. Прими и постигни его как точку отсчета для дальнейших рассуждений.

– Значит, мы спим?

В объяснении Стоценко было больше вопросов, чем ответов. Вряд ли он сам верил в свои объяснения.

– О сне не может быть и речи… Люди с нарушениями психики воспринимают приснившееся за реально происшедшее. Их мозг автоматически записывает информацию сна в блок памяти «видел», и они начинают путать реальность с воображением.

– Но разве мы не нарушаем законы гравитации, паря над землей? Какая здесь реальность?

– Законы физики ни при чем… В этом мире совсем другая логика… Ты получил ключ. Старуха дала его тебе и мне. Давай вместе разбираться в происходящем.

– Логика ирреализма, – подумал я вслух. – Может ЛИ быть такая?.. Если сон, то странный сон. У меня прекрасное настроение. Мне хорошо в перьях ангела.

– Сон не может быть таким насыщенным и нефрагментарным.

Он смотрел на меня не мигая. Что-то тягостное было в его взгляде. Вдруг он встал и одним махом вознес снос тело над холмом. Я устремился вслед. Мы опять кувыркались в воздухе, неподвижно зависали над вершинами холмов, чуть не касаясь крыльями, проносились над гладью лесных озер.

– Приятно ощущать себя хозяевами целого мира!

– Кроме ангелов здесь много и других хозяев… Настоящих хозяев. А еще существует черный ангел.

Поспевая за Стоцем, я убедился, что вперед меня толкает непонятная сила и крылья здесь не играют роли.

Земля под нами превратилась в серую мутную массу. Какой, должно быть, холодный ветер опаляет наши головы, но холод не ощущался. Я сложил крылья, но, как и предполагал, скорость не снизилась, лишь возникло некоторое неудобство в мыслях, связанное с абсурдностью неестественного полета, и я раскинул крылья.

Серая муть земли под нами стала зеленеть. Проступили заснеженные вершины гор. Мы устремились вниз. Некоторое время кружились над зеленой долиной.

Человек… Мы опустились в нескольких шагах от него. Он, прижав руки к груди, благоговейно смотрел на нас и улыбался.

– Я шел путем Будды. – Коричневокожий человек склонил голову, продолжая держать руки на груди.

– Посетивший Шамбалу имеет право называться Учителем, – сказал Стоц. – Укажи другим путь, ведущий к выходу из лабиринта неправедной жизни.

– Не каждому дано владеть словом убеждения. Научи, Учитель. – Человек смотрел на Стоца тихим взглядом.

Мы сделали круг над коричневокожим человеком и двинулись в сторону запада.

– Индийский йог… Управляемая галлюцинация, – сказал Стоц. – Можно подумать, и мы галлюцинируем. Но это не так – мы можем влиять на галлюцинацию, но, опять же, лишь в пределах того, что допускает медитатор. Йог уличил меня в неправильном толковании истин, осмысленных им самим, и вступил в спор без страха… И мне пришлось прекратить разговор, чтоб не попасть впросак… Для нас он фантом. Мы с тобой можем прикасаться друг к другу, а к нему – лишь схватим руками воздух. Кто мы?..

– Ты спрашиваешь меня?.. Мы – сгусток энергии, которая… Короче, она имеет свойство принимать любой облик… И она материальна только к такой, как она сама, энергии-сгустку. Другая материя для нас не существует… Ерунда, наверное, все мои рассуждения. Верно?

– Есть одно «но». И оно сводит твою догадку к нулю: как может нематериальное для нас существо разговаривать с нами?

– Подключим «Посох» – пусть ищет грамотных людей.

– Давай прибавим скорость, – перебил Стоц.

Если опереться на земные точки отсчета, мы мчались в сторону Италии.

Так оно и было: замедлив движение и немного снизившись, я увидел внизу контуры Средиземного моря. Кусок суши, похожий на дамский сапог, быстро увеличивался… Мы ступили на солнечную поляну среди пальм.

– Пройдем немного пешком, – сказал Стоц и ловким, вероятно привычным, движением поправил завернувшееся перо в правом крыле.

Мы в два прыжка преодолели пространство поляны, молнией промчались меж стволов пальмовой рощи. Несколько минут скользили в дремучих зарослях экзотических растений… Наконец вышли на открытую площадку в несколько гектаров, засыпанную золотистым, необыкновенно чистым песком.

– Делай, как я, – сказал Стоценко.

Я скользнул за ним желтой ящерицей. Странно, но и в этом теле ощущения не хуже, чем в ангельском. Более того, я находил некоторое наслаждение, прикасаясь лапами к приятно обжигающему песку. Стоц нырнул в еле заметную норку под камушком, я – следом. Несколько минут в кромешной тьме – и мы оказались в полосе света, исходящего из-под гигантской двери.

Мы обернулись ангелами.

– Как сейф в швейцарском банке, – сказал я, кивнув на дюжину всевозможных рычагов, ручек, колесиков.

– Привыкай, Поляков. Нам наплевать на замки, – усмехнулся Стоц и шагнул сквозь массивную дверь.

– Цивилизация! – вырвалось у меня, когда увидел обилие техники, заполнявшей пространство огромного зала. – Что это?

Стоц игнорировал мой вопрос.

– Однако наворочено здесь – не иначе как центр управления полетами космонавтов, – сказал я, озираясь.

Стоц подвел меня к одному из многочисленных пультов и стал тыкать пальцем в блестящие кнопки.

– Думай, – сказал он. – Может, чего новенького в голову придет, а я устал догадываться. Лесные люди называют это больницей.

– Больница?.. Шутка, наверное. Может, ракетная база?

– Сомневаюсь… Там, – он повел рукой в сторону стены, светящейся разноцветными огоньками работающих, видимо, приборов, – клетки. Глянешь?

Мы прошли сквозь стену и оказались в решетчатых кубах. Даже жутковато стало: выберемся ли отсюда? Но Стоц равнодушно поднял голову и показал на несколько пар леек, похожих на те, что в обычных квартирах в душевых комнатах. Такие же были и снизу, и со всех сторон клетки.

Мы спустились этажом ниже и оказались в помещении, заполненном металлическими коробками. Каждая литров на триста. Вдоль стены располагался конвейер.

– И что теперь думаешь? Почему емкость каждой банки около трехсот литров?

– Значит, понадобились такие. Твоя версия?

– Ладно, покажу еще кое-что.

Мы двинулись вдоль конвейера и вскоре остановились перед барабаном с пластиковой лентой. Видимая мне сторона была испещрена незнакомыми символами, похожими на иероглифы. Яркие краски на пластике флуоресцировали.

В том месте пластика, куда тыкал пальцем Стоц, был цветной снимок целующейся пары – обнаженные мужчина и женщина. Оба чрезвычайно, скорее даже приторно красивы.

– Такое обычно вешают на стенах в холостяцких общежитиях… Довольно откровенная сцена.

– Но зачем такая картина здесь? – В голосе Стоца слышалась злоба.

– Например, изготовлять сумки для продуктов, – сказал я, не понимая тревоги, блеснувшей в глазах старателя.

– Вот! – Он поднял вверх указательный палец. – Здесь ты приблизился к истине.

Стоц потащил меня за руку к темному дверному проему в дальней стене. Под ногами блеснули рельсы. Они привели нас в огромный зал.

– В футбол можно играть! – продолжая хмуриться, пошутил Стоц и распахнул крылья.

Мне показалось странным, что я не услышал многократного повторения его восклицания, – эха не было. Я тоже крикнул… Еще раз… И еще…

– Как можно назвать такое больницей? – спросил Стоц, тыча пальцем в сторону стоящего у стены запасного, видать, рулона пластиковой ленты с изображением влюбленной пары.

– Если бы удалось с фотоаппаратом… Походить, поснимать. Знающим людям фотографии показать, – сказал я.

– Если бы у бабушки был бы… Понимаешь меня?.. Она была бы дедушкой. Надо своими средствами.

Почему, спрашивается, я должен терпеть издевательские выходки Стоца? Может, дать ему по ушам, чтоб не хамил?.. Красивое могло быть зрелище – два дерущихся ангела.

– Осторожнее шути. – Я решил указать ему, чтоб не копить злобу для подходящего момента. – Не нравится мне твой тон.

– Не сердись. – Он виновато тронул меня пальцами за локтевой изгиб. – Надо думать, а не орать.

– Было бы неплохо заинтересовать «Посох». Там живо отыщут нужных людей. По крайней мере, можно будет расшифровать и перевести на русский язык знаки, что украшают пластиковую ленту. Вдруг мы столкнулись с деяниями пришельцев?.. Они строят заводы для производства необходимых товаров. Их они собираются отправлять на свою планету, которую берегут из соображений экологии.

Но Стоц смотрел на меня, а думал о чем-то своем.

– У тебя как с астрономией? – спросил он.

– Большую Медведицу могу отыскать, Венеру.

– Как-то забыл о могуществе «Посоха»… Ты переправил туда старухины бумаги?

– Наверное, их уже изучают в отделе рукописей. Так что нам скоро будет пополнение.

– Не будет пополнения. – Стоц подошел к рулону и стал внимательно рассматривать рисунок на пластике. – И ты не вздумай сообщать об Этом мире. Потерпеть надо. Представь, что через десяток лет тут начнут коптить небо заводские трубы… Но… «Посох» сейчас думает над суммой вознаграждения за твои труды… Все так просто, а я велосипед изобретаю больше двух месяцев.

«Что-то сейчас поделывает Милка? – думал я. – Раскаивается ли, что связалась со мной?» Стоц, что-то пришептывая, разглядывал пластик. О чем он думал? Вспоминал ли свои донжуанские похождения в Том мире? Или его мозг занят теорией фантомов, чтоб объяснить для себя загадочность нашего общего сна?

– Архелая велела тебе вернуться к ней – необходимо попить травки, – сказал я, утомленный долгим молчанием.

– Страх у меня, – откликнулся Стоц. – Старуху надо слушать, но вдруг больше не вернусь сюда? Никогда не вернусь, понимаешь, никогда!

– Ты же знаешь ключ, – возразил я. – У меня и сейчас, если захочу, может возникнуть в мыслях треск старухиных кастаньет. Дьявольский ритм она выдумала… Девушка меня ждет, Милкой звать, ты, наверное, помнишь ее. Давай сделаем перерыв. А?

– Не спеши, – сказал Стоц и метнулся к потолку. Несколько секунд мы летели в полной темноте – жуткое ощущение, словно тебя замуровали и ты, устав кричать, ослабев от голода, замер в ожидании неминуемой смерти. Но вот мы вылетели наружу. Не сбавляя скорости – в вечернее небо.

Стоц явно не желал разговаривать со мной. Да и мне не больно-то хотелось. Я решил воспринимать происходящее как великолепное приключение. Конечно, ядерная война – абсурд, но не меньший, чем виденное, похожее на бомбоубежище… Действительно, а не бомбоубежище ли мы видели?.. Целая сеть таких, может, чуть проще, разбросана по Земле в мире бабы Ани – в нашем мире. Только вот вопрос: что люди будут делать после ядерной атаки?.. Сколько денег потрачено… Я ткнулся в хвостовое оперение Стоца – не успел притормозить.

Вдали, освещенный лунным светом, виднелся холм с огоньком на вершине. Мы летели на этот огонек. Хотелось спросить: кто зажег его? Черный ангел?.. Вряд ли – Стоц был спокоен.

Мы бесшумно опустились в заросли кустов.

– Побудь здесь, – сказал Стоц. – Разведать надо. Оставшись один, я потянул ноздрями воздух и вдруг понял – мир не имеет запахов. Как я раньше не обратил внимания? Наверное, запахи были, но я их не воспринимал. Однако вдыхать свежий ночной воздух было приятно. Собственно говоря, мне было достаточно и шума лесного царства, с его стрекотом, писком, шепотом трав и веток, чтоб наслаждаться загадочностью нового мира. Ночной лес, в каком бы мире ни был, где бы ни рос, всегда полон тайн, если, разумеется, ты хочешь видеть и слышать эти тайны.

– Поль, – голос Стоца. – Шагай сюда.

У костра сидел маленький бородатый мужичок в войлочной шляпе с загнутыми узкими полями и смотрел на меня настороженно. Глаза большие и добрые. В руках он держал ложку – наверное, хлебал ею булькающую в котелке над костром жижу. В бороде его запуталась золотистая травинка.

– Яков, – назвался он, коснувшись рукой войлочной шляпы, и слегка склонил голову.

– Поль, – прошептал я и вопросительно глянул на Стоца.

– Хозяин местной земли разрешает тебе присесть к костру, – сказал Стоц и прилег рядом с ногами Якова, обутыми в лапоточки. Стоц прыснул в кулак. Что его так развеселило?

– Присаживайся. – Яков кивнул и улыбнулся. Настороженность растаяла в его глазах. – Стоц любит шутить. Какой я хозяин?

Я искоса, поглядывал на пеструю рубаху Якова, схваченную в поясе голубым шелковым шнурком, на котелок – таких давно нет в наших магазинах, на лапоточки.

– Ушица? – поинтересовался я, когда мужичок зачерпнул ложкой из котелка рыбью голову.

– Дай поесть человеку. – В голосе Стоца опять появилось раздражение. – Куда торопишься? Все узнаешь в свое время.

– Сердится. – Яков подмигнул мне, кивнув на Стоца. – Когда первый раз меня увидел, в штаны чуть не наложил. Лицо руками загородил и лопочет, лопочет… А потом глаза вытаращил и крестным знамением меня…

– Конечно, лешего живого увидел, вот и оторопел.

– Сам ты лешак, только в ангельском обличье. – Яков повернулся к кустам за спиной. – Стеша, – позвал он. – Сте-ша…

К костру подошла махонькая девчушка в длинном платьице, голова косынкой повязана.

– Добрый вечер, – пискнула она. Присела рядом с Яковом, достала из складок платья деревянную ложку и потянулась ею к котелку. Глянула на меня – глаза лукавые, носик вздернутый. Собственно, они были чем-то похожи друг на друга – Яков и Стеша.

– Жена она Яшкина, – сказал Стоц, поймав мой вопросительный взгляд, и хихикнул. Противно так хихикнул, ехидно. – Лешаки!

– Что ты, в самом деле, – сказал я, укоризненно глянув на коллегу. – Обыкновенные люди, только маленькие.

– Правильно говоришь. – Яков поворошил уголья в костре – пальцами! – и стало светлее. – А ты в леших веришь? – спросил, вытирая пальцы о подол рубахи.

– Извините, но… Я, конечно, верю, как греки в кентавра. Особая, так сказать, вера. И…

Стоц хохотнул и, вскочив, метнулся в кусты.

– Хочешь красоту увидеть? – Яков заговорщицки прищурился и повернулся к Стеше.

– Яш… Может, не надо?.. – жалобно протянула девчушка. – Стыдобушка-то какая…

– Пусть глянет. – Яков зацепил пятерней материю и задрал подол платья Стеши. – А?! Если ты, конечно, хоть чуток смыслишь в красоте.

Признаюсь, ожидал увидеть очаровательную махонькую ножку, а увидел птичью лапу, вторую Стеша поджала под себя.

– Красиво, верно? – Яков прятал в бороде усмешку.

– Как-то необычно, – растерялся я, уловил во взгляде Стеши искорки смеха.

– Скажешь, кикимора? Так у вас называют таких красавиц? А Стеша в нашенских местах – первейшая красавица! У кого еще есть такие лапки?.. А глаза!..

– Глаза у Стеши – прелесть! – согласился я.

– И лапки! – капризно воскликнул Яков.

– И они, – подтвердил я и услышал раскатистый смех Стоца.

– Называй нас лесными людьми – у нас есть головы на плечах, которые иногда горюют, иногда радуются. И кровь у нас красная, и детей мы любим. Что с того, что от тебя отличаемся? – крикнул Яков, повернувшись к кустам, в которых прятался Стоц. – А хочешь речную женщину посмотреть? – спросил у меня, обняв Стешу.

– Русалку? – Я не удивился. Перед моим мысленным взором все еще стояла птичья лапка «первейшей красавицы» здешних мест.

– Как-нибудь познакомлю, – сказал Яков, поднимаясь. – Они рослые, как вы, и красавицы. Сволокут в воду, если рот раскроешь.

Лесные люди скрылись в кустах. Стоц, ехидно хихикая, подошел к костру, снял с огня котелок и кинул его вслед лесным людям:

– Посудину свою заберите!.. Мираж, фантомы… Какие могут быть куриные лапки!

– Но я собственными глазами…

– Видел, как я котелок швырнул? Мои руки должны ухватить воздух. Нет материи в тутошнем мире, кроме тебя и меня.

– Действительно. – Я на миг задумался, припоминая совсем недавнее проникновение сквозь металл.

– Опять Черный ангел тешится! Вот бы ему Яшкиным котелком по башке! Неужели нельзя придумать, как наказать Черного?

– А ты русалку видел? – спросил я, чтоб отвлечь приятеля от темы, приводящей его в раздраженное состояние.

– Обыкновенные они, стервы, правда без рыбьих хвостов.

– По-русски говорят? Как Яков со Стешей?

– Вот именно!.. Откуда они язык-то знают?

Я заговорил о телепатии, но Стоц отмахнулся от меня, как от надоедливой мухи, и сказал, что в чертовщину верить не собирается. Мне пришлось возразить, напомнив о пути, приведшем нас в этот мир, но он рассмеялся:

– Тебе уготована участь Дятла. Не дурак был мужик. Запомни и реши для себя как данность – мы видим сон, навеянный тем, что не можем объяснить грамотно. Только так можно оградить мозг от порчи… Да, можно совершать чудеса, обалдевать от вида куриной лапы, но бойся поверить в реальность происходящего! – Стоц поднял вверх указательный палец и заорал: – Береги мозг!

– Мне кажется, ты слишком эмоционален для спящего, – возразил я, запутавшись в рассуждениях Стоца. Ведь чуть раньше мы уже говорили на эту тему и было решено не называть наше нынешнее состояние сном.

– Тебе не избежать встречи с Черным, который… – Стоц как-то неожиданно успокоился. Вытер губы полой туники, для чего ему пришлось склониться, – туника была узкой, плотно облегающей тело. – Которому надо, чтоб ты свихнулся. Такая у него задача: сделать все, чтоб каждый, кто так или иначе входил с ним в контакт, свихнулся. Мой тебе совет – считай все сном. Так проще, надежнее.

Он некоторое время молчал, глядя к небо. Его темные курчавые волосы рассыпались по плечам. Я дивился, глядя на него, нынешнего: где любимец женщин, весельчак, умница? Откуда истерические ноты в поведении? Наплевать, сон это, ирреальная явь или управляемая галлюцинация, – лишь бы пожить здесь, насытить мозг необычностью ситуаций. Ведь задолбала нас скука жизни без чудес.

– Мне надо отлучиться на некоторое время, – сказал Стоц, совсем успокоившись. – Жди здесь. Скучать, думаю, не придется.

И, расправив крылья, умчался в темноту.

К костру с охапкой сучьев вышел Яков, следом за ним – Стеша. Она теперь была в другом платье, нарядном, – розовое с черным, простенький узор на воротнике и манжетах, серебристая рюшка по подолу. Скинула косынку – копна пушистых золотистых волос заискрилась в свете гаснущего костра. Прямо не верилось, что под подолом крохотули птичьи лапки.

«Интересно, а как она выглядит, когда остается в чем мать родила», – подумал я, представляя анатомические сложности сочетания птичьих ног с человеческим, вероятно, туловищем.

– А мы чаю попьем с мятой, – сказал Яков.

Он встал на колени и, приблизив лицо к еле тлеющим уголькам костра, стал дуть, выпучивая бородатые щеки.

– Терпеть не могу Стоца. Умным себя считает, а сам собственным глазам не верит.

Яков наконец раздул огонь. И теперь ломал сухие веточки и складывал их шалашиком над вспыхнувшей щепкой.

– Стоц – добрый. Но страшится слабость выказать. Да и тошно ему – тужится понять, а не получается. – Лесной человечек говорил густым голосом, хотя его фигуре подошел бы тоненький, как у Стеши.

– Завтра к русалкам сведу. Только приятелю своему не говори. Ошибается он – мы есть. И живем по своей воле, а не по прихоти Черного… И чего он страшится его?

– Прав ты, конечно. – Я повернулся к Стеше, устроившейся рядом со мной. Я даже чувствовал теплую волну, шедшую от ее хрупенького тельца. – Стоценко – добрый парень. И смелый, и умный. Да и как можно сразу поверить в происходящие чудеса? – Я развел руки. – Может, через какое-то время… Надо поломать что-то в себе, чтоб объяснить данную реальность.

– Говори проще. – Яков вытер руки пучком травы и шагнул в темноту… Вскоре вернулся с алюминиевым чайником, у которого ручка была из проволоки. Старенький чайник – такие обычно выбрасывают в утиль. – Стоц толкует, что мы – модулированный сигнал, голография… А мы есть, вот мы! Похожи на голографию?.. И дочку с сыном имеем. И нам не требуется телевизор. Зачем?.. Нам интереснее совершать инверсионные вояжи в глаза дедов, прадедов.

– Какие вояжи? – Меня удивили последние слова Якова, совсем не вязавшиеся с его обликом.

– Ин-вер-си-он-ны-е, – нараспев повторил Яков и усмехнулся: – Можешь сказать, кто был твой предок?.. Именно, самую малость… А я знаю все его радости и печали, – конечно, только то, что он сам завещал знать своим пра-пра…

Он откинулся на спину, сорвал добрый пучок травы, оборвал корешки, встряхнул и бросил в чайник.

Спустя несколько минут лесные люди пили чай, а я разглядывал их лица и рассказывал о своей старательской работе. Они слушали с интересом. Более того, делились секретами приготовления всяких травных настоек, а я жалел, что не могу всего записать, чтобы передать «Посоху», и надеялся лишь на свою память. Однако у меня возникла идея… Странно, что я не придал значения осязаемости, когда Стоц бросил чайник: значит, Яков и Стеша из того же вида материи, что и я! Будто ненароком, потянувшись к чайнику, коснулся Стешиного плеча… Точно! Я ощутил прикосновение. Но почему Стоц не обратил внимания на такой факт? Какая разница, может такое быть или не может? Главное – лесные человечки могут нам помочь, если появится нужда в их содействии.

Наверное, я им понравился. Яков заговорщицки подмигнул мне и сказал:

– Русалки – обычное дело. А вот что я тебе покажу – ахнешь.

Я встал и пошел за ним. Стеша махнула нам рукой и ночным мотыльком порхнула в темноту ночи.

Через несколько минут мы остановились перед входом в темный лаз.

– Перья свои скинь, – сказал Яков. – Здесь будет удобнее человеку маленького роста.

И я стал таким, как он, – низеньким, бородатым, но совершенно голым.

В руках Якова было по гнилушке, от которых исходил мягкий свет. Каменистые стены подземелья поблескивали капельками влаги. Иногда толстенное корневище преграждало нам путь, и приходилось становиться на корточки, чтоб продраться дальше. Я отметил, что осязаю корневища. Осязаю – еще одна загадка…

Через некоторое время мы уткнулись в бревенчатую стену. Это был тупик. Я осязаю; конечно, моих металлопроникающих способностей в данный момент было недостаточно, чтоб сломать возникшую на пути преграду. Сдуру я все же попробовал пройти сквозь стену, но лишь больно ударился лбом в крепкое дерево.

 

7

Яков положил гнилушки под ноги, извлек из-за пазухи конверт и просунул его в узкую щель между бревнами.

– Естественно все должно быть. Согласен?.. Сейчас, значит, делаешься лягушкой и лезешь вот сюда. – Он нагнулся и похлопал ладонью по бревнам в правом нижнем углу.

– Может, мышью? – сказал я, чувствуя отвращение: жаба всегда у меня ассоциировалась с чем-то мерзким, противным.

– Отчего нельзя?.. Только не делай глупостей.

Я мышью скользнул в щель под бревнами и очутился в просторном помещении. Под лапами хрустнула бумага. «Конверт, брошенный Яковом», – понял я. В теле ощущались движения восторга. Над головой виднелись полоски света. Глаза быстро привыкли к темноте, и я различил лестницу, ведущую к полоскам света. Мои лапы цепко ухватились за дерево… Я заглянул в щель. Да… То, что открылось моим глазам… Комната, стол. За столом баба Аня. Чуть правее – видимо, Жоркины ноги в синих тапках со смятыми задниками.

Я наблюдал сквозь щель между полом и плинтусом, боясь высунуть голову. Очень хотелось посмотреть на самого себя, лежащего на топчане. Может, все-таки высунуть голову?

Медленно перебирая лапами, я спустился вниз и вполз в подземный ход, где меня ждал лесной человечек.

– Интересно было? – спросил он, подняв гнилушки к моему лицу. Стоим два маленьких, бородатеньких – вот бы глянула на нас Милка! – Или не очень?

– Один вопрос за другим – голову сломать можно. – Я снял с бороды Якова паутинку. – В наш мир ходите, когда захотите?

– Ходим… Чайники, котелки, одежда – оттуда. Не воруем, конечно. Выброшенное подбираем… Вычислила нас баба Аня. Если бы не она, не видать бы тебе нашего мира. А ведь каждый почти к нам может попасть.

Мы двинулись в обратный путь. Спросил Якова, кому и от кого письмо он бросил в подпол бабы Ани. Но лесной человек промолчал. Правда, через минуту-другую остановился, глянул на меня лукавыми глазами, хмыкнул и сказал:

– Удивляюсь: чего они смеются над ее письмами? – И, вытянув вперед руки с гнилушками, пошел дальше, так и не ответив мне.

Стеша ждала нас у выхода. Приложив палец к губам, она прошептала:

– Твой приятель вернулся. Сидит у костра и костерит Черного. Злющий…

– Надеюсь, Поль, ты понимаешь, что рассказывать о нашем походе не стоит. Смеяться будут над твоими словами. – Яков повернулся ко мне.

Я принял облик ангела и теперь смотрел на лесных людей с высоты ангельского роста.

– Буду молчать, – сказал я.

– Скажи, что ты у русалок был. Они сейчас на берегу. Вот так лети. – Яков показал рукой на северо-запад. – Озеро увидишь… и – к костру, со стороны озера к нему подлетишь.

Темная озерная вода казалась застывшей смолой. Я сразу заметил несколько обнаженных женских тел на берегу, но лететь в ту сторону не решался… Однако любопытство, будь оно неладно… Опустился перед одной из озерных красавиц. Автоматически отметил – хвоста у нее нет.

– Что глядишь? Не боишься теперь свихнуться? – спросила женщина, разглядывая меня.

У нее были огромные глаза. Они искрились, как потревоженная легким ветерком поверхность озера в свете луны.

– Вода теплая? – спросил я первое, что пришло на ум.

– Поплавать с нами осмелился? – усмехнулась женщина и, вытянув из шелковистых волос цветок, протянула его мне.

Какое там поплавать: даже цветок в руки взять отказался – смелости не хватило. Да и расстояние между нею и мной сохранял такое, чтоб успеть взлететь.

Русалка кинула мне цветок – лилию, я сразу увидел отличие этой лилии от той, что растет там, у нас: у наших нет темной полоски по краям лепестка, кинула точно в руки, хитро прищурилась:

– Может, по женским ласкам соскучился?.. – небрежно откинула волосы, открывая грудь, красиво выгнула тело. – Иди сюда, пока не передумал… Иль сбежишь, как в прошлый раз? Ну? Что молчишь?

Она спутала меня со Стоцем, факт. Я сказал ей об этом, чем вызвал удивление на холодном от озерных глаз лице. «Однако чего я боюсь? Не съест же она меня!»

Стоило мне приблизиться и сесть с ней рядом, как дюжина русалок окружила меня плотным кольцом. Они трогали мои крылья, заглядывали в лицо, о чем-то шептались и хихикали. Холод исходил от их в общем-то рядовых тел, опутанных длинными волосами, похожими на тину. Вспомнились сказки об утопленницах… Аж дух захватило. Особенно не по себе стало, когда увидел среди них мужчину.

– Ты тоже железные больницы переписываешь? – спросил кто-то, нагнувшись к самому уху.

– Он здесь недавно.

– Какие у него румяные щеки!

– А кожа! – Холодные губы коснулись моей шеи.

Одна из женщин опустилась передо мной на колени и, робко улыбнувшись, потянулась ладонью к моему лицу. Мне стоило труда не отшатнуться. Ощутил на щеке влагу от прикосновения.

– Хороший, – прошептала она, бережно проведя по щеке рукой. – Хороший…

Сквозь нахлынувшую дрему я слышал ее ласковые, умиротворяющие слова. Веки мои стали тяжелеть. Я встряхнулся и глянул в глубокие, как омут, глаза…

– Не тот, что называл нас рыбами. Не тот, – сказала она и легонько хлопнула меня по щеке. Улыбнулась. – Другой!

И я очнулся. Теплая волна согрела мое озябшее, налившееся сонной тяжестью тело.

– Если ты ищешь больницы, то такие и под водой есть. Не в озере, конечно, а в морях, океанах. В больших реках есть, – сказал мужчина. – Твой приятель не знает о них. Зачем вы их переписываете?

– Не очень-то похоже на больницы, – возразил я, освоившись в кругу русалок. Я уже, будто ненароком, тронул сидящую рядом за колено – холодное, но живое и волнующее.

– Согласен, что не похожи. Но Черный вызвал к жизни Сухорукого. Опять же и не делал ничего плохого. Нет причин, чтоб не верить ему.

Русалка поймала мою руку, лежащую на ее колене, и повела ею по бедру – тоже холодному… Все дальше скользит моя ладонь, дальше… Наша игра не видна другим – русалка придвинулась ко мне вплотную, да еще и загородила мою руку до самого плеча своими шелковистыми волосами. Господи, прости ты меня!

Я уже не слушал, что говорил мне мужчина, хотя кивал, поддакивал, может невпопад.

– Хороший, – шептала русалка, прижимая мою ладонь к своей груди, тепловатой и упругой. – Хороший… – в самое ухо дрожащим шепотом.

Может, мне так казалось, но через тунику я почувствовал, что тело русалки становится все теплее, теплее… И сердце… Я слышал стук ее сердца.

– Мне пора, – сказал я, осознав неожиданность своих слов. Будто кто-то одернул меня.

Кто его знает, Стоца: возьмет и улетит в другое место. Поднимаясь, я бросил на ласковую русалку благодарный взгляд, получив в ответ такой же, но немного грустный.

Стоц сидел у потухшего костра, о чем-то думал. Сучьев оставалось еще много. Чего сидеть в темноте?.. Но мои руки схватили воздух.

– Яша! – крикнул Стоц, повернувшись к кустам. Из-за кустов вышел Яков и без лишних слов занялся костром.

– А кто такой Сухорукий? – спросил я.

– Не хочу я, чтоб ты встретил Черного, – сказал мне Стоц.

Он распахнул крылья и умчался в темноту.

– Кто тебе про Сухорукого сказал? – спросил Яков.

– Девушки с озера. Говорят, Черный воскресил его.

– Было такое дело… Однако чудес не бывает – не тот Сухорукий. Не он живет в моей памяти… Стоц сказал – Черный сделал фантом моего предка… Сухорукого будут смотреть эльфы. Они долго живут. Есть такие, кто знал его лично.

Яков замолчал, задумчиво уставившись в пламя оживающего костра.

– А я сейчас думаю об увиденном там, в горнице бабы Ани. Знаешь, очень захотелось глянуть на себя, спящего на топчане, – сказал я, желая отвлечь человечка от чего-то грустного, навеянного, видимо, воспоминаниями о Сухоруком.

– Что?.. – встрепенулся Яков. – Посмотреть?.. Можно и посмотреть. Отчего нельзя?.. Ты, надеюсь, глупостей не наделаешь. Запомнил дорогу?.. Стоцу о подземелье не говори. Мы много чего ему не рассказываем. Я быстро отыскал вход в подземелье. Вот и бревенчатая преграда на пути. Мышью скользнул… Щели в крышке… Отошедший от пола плинтус. Долго прислушивался. Наконец, превозмогая страх, высунул голову и… бегом под кровать. Успел заметить, что в комнате никого нет. Вернее, на топчане лежал… Лежал, заботливо укрытый лоскутным одеялом… Спал.

Мое лицо, мои руки, вытянутые вдоль туловища… Жутко смотреть. Даже, можно сказать, отвратительно. К глотке подступил ком. Почему? Почему я боюсь смотреть в лицо спящего?

Шаги в сенцах… Я притаился в складке одеяла. Я узнал звук шагов – Милка идет.

Она вошла в комнату и уселась за стол. «Боже, какая она огромная», – подумал я и представил, что, случайно попав под ее пятку, превращусь не в ангела, а в кровавое с серым пятно.

Великанша отложила листок бумаги и повернула лицо к окну. А я начал грызть уголок одеяла. Пусть останется метка. Ведь я вернусь сюда Поляковым и гляну на след мышиных зубов. Правда, не знаю, что подумаю, когда обнаружу изгрызенный уголок. И вообще, парадоксальная ситуация: говорю, что вернусь, но ведь я и сейчас, в эту самую минуту, здесь! Мало того, больше чем здесь – меня два – один в образе человека, другой – мышь… Милка повела глазами по комнате, прислушиваясь. Встала и пошла на кухню. Вернулась с веником. Начала подметать и без того чистый пол. Она двигалась к топчану. Я сделал неосторожное движение, и… наши глаза встретились, к несчастью конечно. Она взвизгнула, что-то крикнула и махнула веником. Я кубарем скатился по брошенным в изножье топчана собственным брюкам и метнулся к спасительной щели. Милка-таки достала меня веником, и я, получив дополнительное ускорение, пулей влетел под плинтус.

Об этом я рассказал Якову, ожидающему меня у выхода из подземелья. Рассказывал еле сдерживая смех.

– Она могла испортить тебе глаза ненароком. А если бы ты вернулся слепым? – Яков укоризненно покачал головой. – Ведь предупреждал – глупостей не допускать… Тебя ждет Стоц…

Торопись, Поляков, – услышал я густой шепот из ближайших кустов. – У нас мало времени.

– Перья, перья надень, – крикнул Яков.

Промашка… Я метнулся в небо за Стоцем, размахивая не ангельскими крыльями, а руками бородатого человечка, в образе которого вылез из подземелья.

Сейчас я впервые наслаждался полетом. Казалось, каждая клеточка моего ангельского тела впитывала пространство и время. Пропуская сквозь себя пространство, и время, я звенел как натянутая струна. Мне не хотелось спрашивать о цели полета – мне было хорошо.

– Сейчас мы будем в мире бабы Ани, – сказал Стоц. – Слышишь меня?.. Зажми нос пальцами и не дыши. Дышать нельзя. Ну? Готов?

От нехватки кислорода потяжелело в мозгах. Кровь, казалось, вспучивала сосуды, перед глазами поплыли фиолетовые круги.

Я очнулся на топчане. Несколько минут лежал не двигаясь, решая для себя: сон ли видел, явь ли такая? Вдруг понял: дышу ртом – нос все еще сжат пальцами правой руки. Вытянул ноги из-под одеяла и открыл глаза. Конечно же, в первую голову осмотрел уголок одеяла – покусан острыми мышиными зубами. Я усмехнулся и, хлопнув несколько раз ладонью по стене, заорал:

– Мил-ка-а-а-а-а!..

В открытом окне показалась Жоркина рожа.

– Жрать хочу! Пить хочу! – рявкнул я, чувствуя, как подвело живот от голода.

– Глотка-то у тебя, братуха, – спокойно сказал Жорка. – Самообслуживание у нас, понимаешь.

– Да не слушай ты его, трепача… – Милка влетела в комнату, треснула Жорку кулаком по лбу и задернула занавески. – Иди за молоком! – крикнула она йогу вслед и повернулась ко мне.

Хотелось обхватить ее, поцеловать, гладить по голове, но я лишь бестолково улыбался и поеживался, как чесоточный.

– Надо бы Стоценко кликнуть. Не проснулся он?

– И не собирается. Дрыхнет себе, – сказала Милка. Как я и думал, Стоценко лежал с открытыми глазами и молчал. Увидев меня, жалобно улыбнулся.

– Дистрофик! – сказал он, подняв руку.

Я быстро раскидал траву, снял крышку с ящика и схватил Стоценко за плечи. Как куклу поднял, поставил на ноги.

Меж нами жила тайна пребывания в мире Якова. Она сближала нас. Я чувствовал это, видя доверчивость, с которой Стоценко вцепился в мою руку. Он жадно втягивал воздух ноздрями, вертел головой. Увидев Милку, прищурился и смачно цокнул языком.

– Гарная девка, – сказал он и попытался послать воздушный поцелуй, но пошатнулся и вновь схватился за мою руку.

– С возвращеньицем, – каркнула старуха.

Она сидела на крылечке. Подозвала Милку, что-то шепнула ей на ухо и велела мне тащить Стоценко в горницу.

Несколько минут назад мы были в образе ангелов, а тут – стол, занавески на окнах, прохлада и запахи трав, куриного навоза. Я косил взглядом на топчан, пытаясь разглядеть подпорченный мышиными зубами уголок лоскутного одеяла. Стоценко таращил глаза на полку с книгами и продолжал шумно сосать воздух ноздрями.

– Фотоаппарата мы там не организуем, факт, – шептал он себе под нос. – Там, на полке, – сказал он громко. – Глянь…

– Баба Аня не велела суетиться без приказа, – крикнула из кухни Милка. – Сейчас травой буду пользовать, а потом – прогулка до озера и вновь – трава.

Стоценко повернул ко мне лицо – мол, давай бумагу с карандашом, и пальцем – на полку. Я отыскал среди книг кусок картона, выудил из рюкзака ручку и положил перед Стоценко.

– Руки не слушаются, – пожаловался он, старательно – даже язык высунул и сопеть перестал – корябая картон ручкой. – Когда-то я неплохо мог. – Он пододвинул рисунок поближе к окошку.

Я вдруг понял, для чего ему потребовалась бумага и карандаш, – он, если достанет памяти, хочет запечатлеть виденное ангельскими глазами.

– Кто-то из «Посоха» приезжал, – сказала Милка, продолжая возиться на кухне. – Расписку оставил, деньги.

В горнице запахло пустырником и настоем шиповника. Старуха пальцем зачерпнула мед из пол-литровой банки, лизнула и велела дать нам со Стоценко по столовой ложке «гречишного» – так она называла этот золотистый продукт пчелиной работы, – а сама принялась сосать палец, похожий на сосновый сучок в смоле. Как-то совсем не вязалось – столь странный способ вкушения меда и знакомство с Блоком. Да и вообще вела она себя довольно непонятно для потомственной интеллигентки. Может, сосание пальца говорит о каком-то психологическом нюансе в народной медицине? Ха-ха.

Однако Стоценко проглотил мед и теперь запивал его травными настоями. Мне Милка сунула в руку бутерброд с килькой.

Потом Стоценко пил что-то еще и еще. Я уже слышал, как в его желудке булькало и перекатывалось. В комнате отвратительно пахло рутой, букет которой Милка по приказанию старухи водрузила в трехлитровую банку. Глаза мои осоловели от горячего чая.

– К озеру… К озеру ступайте, – сказала баба Аня, брызнув в лицо Стоценко остатками чая из своей кружки.

В лес мы вошли одни – Милка проводила нас до сарая. Мне хотелось обсудить накопившиеся вопросы со Стоценко. Но он молчал, равнодушно смотрел под ноги и отмахивался, не желая слушать меня. Так мы и дошли до озера. Молча разделись, сполоснулись и пошли назад. Правда, Стоценко однажды остановился, глянул на небо и, нахмурившись, сказал: «Вот бы сейчас сверху глянуть!» – и сделал рукой так, словно поправил завернувшееся перо несуществующего крыла.

– Живот пучит от старухиного пойла, – пожаловался он. – Терпежу нет. Как медведь, когда весной из берлоги вылезает, маюсь. Паскудное состояние, – пробормотал он.

Вид у него был, прямо скажем, тяжелобольного человека.

Когда он поднимался на крылечко, его стошнило зеленью. Жорка понимающе подмигнул мне и сочувственно вздохнул.

Старуха заставила Стоценко выпить целый литр молока и лечь спать.

Наконец мы с Милкой получили возможность уединиться – старуха и йог занялись грядками.

Я рассказал девушке о мире Якова все, что запомнил. Особенно ей понравился рассказ о Якове со Стешей. Мне пришлось самым подробным образом описывать одежду лесных человечков, уточняя детали покроя рубашки Якова и платья Стеши.

– Представляешь, какие деньги будут платить люди, чтоб хоть раз в жизни побывать Там!.. Больницы… Только не бомбоубежища. Может, кто-то опередил нас? Вдруг это и не больницы и не бомбоубежища вовсе, а, например, необычные кемпинги и мотели для туристов? – предположила Милка.

Странно, что она без всякого сомнения восприняла реальность моих приключений, в которую я и сам верил не до конца. Да и верил ли вообще?

Стоценко разложил передо мной листы из школьной тетради. Рисунки… Я нашел, что они довольно точны в деталях. Особенно хорошо получилась целующаяся пара и русалка.

– Их надо переслать «Посоху» вместе с моим письмом.

– «Посох» разберется, – одобрил я решение Стоценко. – По крайней мере, что-то наверняка обозначится.

У тайника возле кладбища меня поджидал рыжеусый крепыш. Увидев меня, он отложил книгу и представился посыльным «Посоха», специально поставленным для прямого общения с фирмой.

– Что надо сделать? – спросил он.

– Передать бумаги в экспертный отдел. – Я протянул ему пакет. – С ответом не задерживаться.

Рыжеусый кивнул, взял пакет и припустил бегом в село.

Баба Аня уже видела рисунки. «Больше двадцати лет его знаю. – Она ткнула пальцем в портрет Якова. – Нисколько не изменился». – «Что за письмо принес вам Яков?» – осмелился спросить я. Конечно, я мог тайком ознакомиться с содержанием конверта из плотной бумаги, но не стал делать этого, боясь разрушить дружеские отношения между мной и старухой. «Да ничего особенного, – отмахнулась ворожея. – Яков сам его написал. Правда, от имени некоего Вереницина, доморощенного химика, давно умершего». – «О каком письме идет речь?» – встрял в разговор Стоценко. Но баба Аня громко высморкалась в подол передника, незаметно подмигнула мне молодым зеленым глазом и заговорила о своей юности, о кавалерах, балах и высоких знакомствах. Можно ли верить в ее россказни, если она сморкается в подол и сует палец в банку с медом? Может, намеренно? Но зачем?

На следующий день Стоценко, проходя мимо меня, шепнул:

– Твоя Милка пасет тебя… Разговор есть. Буду ждать в лесу.

– Хотите витамину? – Милка, бросив тяпку, подошла к нам и протянула каждому по пучку перьев зеленого лука. – Ешьте – так бабуля велела.

Стоценко взял лук и пошел к лесу.

– А пойду-ка я земляники наберу для компота, – предложил я, показывая в сторону, противоположную той, куда направился Стоценко. – Там море ягод. Ага?

Взяв принесенную Милкой банку, я углубился в лес и, сделав петлю, тихонько свистнул. Стоценко откликнулся криком сойки.

– Тебе надо вернуться Туда… – сказал Стоценко, когда мы уселись в кустах. – У меня не получилось прошлой ночью… Под тем холмом, где ты с Яшкой знакомился, больница строится. Надо выследить киберов. Засечь, где они оборудование получают. Откуда оно поступает?.. И прошу тебя, крепко запомни: как только почудится звон в ушах – падай на землю не думая и не мешкая. Так надо. Зачем тебе встречаться с тварью, что всю душу из меня вынула?.. Всего не объяснить. И у тебя нет причин не доверять мне. Так надо, чтоб ты наблюдал происходящее в мире Якова другим, нежели у меня, взглядом.

Значит, Стоценко встречался с Черным и, видимо, та встреча не была приятной. Более того, она чем-то унизила старателя.

Я немного опасался, что не смогу проникнуть в мир ангелов, и, перед тем как лечь на топчан, сказал о своих опасениях старухе. Она поправила одеяло, стукнула кулаком по подушке и сказала, что хозяин моего мозга все сделает сам.

– Тебе надо лишь сказать перед сном, что желаешь отдохнуть от тела. И загадай время, в которое он обязан отправить тебя на отдых. Надеюсь, ты помнишь звук кастаньет, – это главное.

Промежуточного мира не было. Я парил ангелом над лесом. Не составило труда отыскать наш холм. Опустился к пепелищу костра и позвал Якова.

Лесной человечек вышел из кустов, словно ждал моего зова.

Я рассказал ему о строящейся под холмом больнице.

– Не доверяет нам Стоц… Неужели он сам не мог спросить?.. Считает, мы и Черный – одна сатана… Что касается больницы под холмом – да, строится. И свои ящики киберы привозят с соседнего участка. Больницы идут цепью – последнее звено готово, – значит, делается следующее. Видел там клетки?.. В них возникают ящики для следующей больницы. Таких цепочек на Земле много.

– А когда была построена первая? – поинтересовался я.

– Первую они построили давно. Даже эльфы, наверное, ничего не знают о самой первой.

«Интересно, – подумал я, – а знает ли Стоц о древних, построенных в незапамятные времена больницах?»

– Если тебе так интересно, могу познакомить с эльфом.

– Ты еще спрашиваешь! – воскликнул я. – Никогда не видел живого эльфа!

Русалки, лесные человечки, а теперь и эльф… Конечно же, мне надо увидеть его. Будет что рассказать друзьям за бокалом тамуса в «Посохе». Другой на моем месте начал бы размышлять, пытаясь понять происходящее, отыскивать физические законы, способные объяснить чудеса превращений, полетов, а я воспринимал все спокойно, как интересный фильм. А что, собственно говоря, изменится, если я начну визжать от восторга и ломать голову над сыплющимися на каждом шагу вопросами?.. Старатель, как правило, – разведчик. Он обязан собирать сведения, а уж обрабатывать их и пускать в дело – есть другие специалисты, и они за это получают деньги от фирмы, и немалые. Да, я тугодум, но могу быть достаточно твердым в своих убеждениях…

Вдруг я услышал звук вибрирующих в мозгу струн. Пока сообразил, что именно о таком звуке говорил Стоценко и его надо бояться, нечто острое кольнуло меня в затылок – легкий такой укол, словно комар укусил, – и тело мое стало трястись, будто в руках моих работал отбойный молоток, которым я вгрызался в бетон.

Внезапно звон стих. Прямо передо мной возвышалось нечто серое – бесформенное аморфное тело, покрытое студнеобразными бугорками. Испарения, испускаемые бугорками, колебали воздух, размывая очертания серого нечто, делая его невесомым, парящим в воздухе в нескольких сантиметрах от земли. Я пошевелил рукой, мотнул головой, сделал шаг и остановился – показалось, что чудище усмехнулось, собрав в верхней части тела бугорки в забавный рисунок.

Я выругался, лихорадочно шаря по подвалам памяти, ища подходящие для такого случая слова. Но в голову лезли лишь восклицания хулиганской юности. Вихрем пронеслось в мозгу: если оно слышит, телепатируя?.. Что подумает?.. Я старался думать о космическом братстве разумов.

Тотчас почувствовал острую боль в пятках… А чудище продолжало усмехаться рисунком бугорков… Боль пропала… и возникла вновь. Мне захотелось убежать, скрыться, кротом в землю, как советовал Стоценко, но поздно – гипнотическая сила рисунка, состоящего из зыбких бугорков, держала меня. Пи-ип-пи-ип… боль пульсировала. Какая-то сила то погружала раскаленное шило в мои ступни, то вытаскивала… И я, поймав момент, стал прыгать, в такт пауз отрываясь от земли. Мне стало приятно, что догадался, как избавиться от ритмических сигналов боли. А вскоре понял, что принял участие в игре, навязанной чудищем. И в этот момент оно обмякло, разбросало по телу бугорки, сотворив рисунок равнодушия, оформилось в шар… И взметнулось в небо огромной черной птицей.

Напрасно я кричал ей вслед о готовности к дружбе и что-то о математике.

Оно предложило мне игру, и я сумел разгадать условия. Так почему же не пожелало остаться поговорить? Мне подумалось: кто-то, изыскавший возможность проникнуть в мир Якова, придумал аморфное тело с бугорками, чтоб подшутить надо мной. Может, Стоц? Но огненное шило, садистски вонзаемое в ступни ног… Земная логика здесь пасует. Таких шуток не бывает. Надо назвать такую шутку издевательством – не иначе.

– Поль, – услышал я голос Якова.

Справа от лесного человечка стоял махонький – вдвое меньше Стеши – мужичок в небесно-голубой бархатной шляпе с острым верхом. Глаза – два голубых солнышка – сердитые.

– Давненько на нашей земле не было ангелов, – сказал мужичок. – Меня зовут Амир.

Я присел и бережно пожал протянутую мне ладошку.

Эльф что-то сказал Якову на незнакомом языке, и они захохотали, показывая одинаково острые мышиные зубки.

– Вы, вероятно, по поводу Сухорукого здесь? – обратился я к эльфу, разглядывая плюшевые башмачки на его ногах.

– Ты интересуешься больницами, – сказал он, не ответив на мой вопрос.

Честно говоря, развалины меня сейчас мало интересовали. Хотелось побольше узнать о личности Черного. Его садистские наклонности говорили о недоброй черте характера.

Мне уже стали привычными чудеса мира Якова, они воспринимались как должное, само собой разумеющееся. И мне не требовалось опасаться за свой рассудок. Где-то в подсознании тлело – чудеса однажды прекратятся и я вновь окажусь в буднях старательской жизни. Буду лишь вспоминать сладкий сон, навеянный гипнотической силой бабы Ани. Правда, обгрызенный уголок одеяла… Найдется объяснение и для него… Однако шутка Черного, умеющего превращаться в бугорчатое аморфное существо… Сон. Все – сон.

– Мне бы хотелось осмотреть самую древнюю больницу.

«Вот те раз», – воскликнул я мысленно, увидев спину Амира. Она была украшена крылышками гигантской бабочки. Желтые, они подрагивали на фоне голубого бархата курточки.

Яков и Амир вдруг заторопились, сославшись на кучу ожидающих их дел. Сказали – жди, скоро придем.

Да здравствует холм, где Стоц познакомил меня с Яковом! Истину говорю, нет во Вселенной места краше Земли. Мне захотелось опуститься в траву и лежать на ней, смотреть в небо и не думать ни о чем – просто лежать и просто смотреть. Но из кустов вывалился эльф. А не подсматривал ли он за мной от нечего делать?

– Ты готов? – спросил он и дернул меня за крыло. – Язык проглотил? – И вновь дернул за крыло, и еще. Выдернул перо. – Извини. – Сунул перо на свое место – в крыло, откуда выдернул.

Ему, наверное, понравилось дергать – вытянул длиннющее перо и, не слушая мои слова о готовности к путешествию, сунул кончиком пера мне в лицо:

– Куси, куси… Р-р-р-р-р… Если через полчаса не соберешься, оставайся при своих интересах. – Эльф воткнул перо в землю.

Смешно и грустно было смотреть на него, похожего на гнома. Именно таким я представлял себе гнома. А это – эльф.

– Летим, – сказал я, вздохнув. – Чего ждать-то? Амир летел молча, шевеля губами и поправляя свалившуюся на глаза шляпу. Она у него постоянно сваливалась. Наконец он снял ее и сунул под мышку. Однако вскоре снова надел и стал проклинать, видимо, того, кто сшил ему этот капризный головной убор.

– Два бы шнурочка… Желтеньких. Завязал бы под бородой, и не надо беспокоиться – лети на здоровье.

Я несколько раз пытался заговорить с Амиром, но безуспешно, он даже не смотрел в мою сторону.

Наконец мы опустились на землю. Амир поправил шляпу и ковырнул туфелькой каменистую поверхность площадки. Окруженная соснами, она была квадратной, каждая сторона метров пятьдесят.

– Здесь самая старая… – Эльф нагнулся, поднял камешек, подкинул его на ладони и отбросил. – Когда по земле ползли льды, верх немного повредился и внутрь просочились камни.

– Амир, – как можно спокойнее сказал я. – Почему ты не хочешь разговаривать со мной?

Эльф метнулся ко мне и уцепился за крыло, пытаясь извлечь перо. Я отскочил от него, не желая быть общипанным ангелом.

– Глупый ты, – сказал Амир обидевшись и надвинув шляпу так, что оттопырились уши. – Поиграть с тобой хотел. Прощай… – И словно сквозь землю провалился. Только зажужжало где-то слева.

Через некоторое время я отыскал куст, загораживающий еле заметный угол плиты. Муравьем вполз в щель. Пришлось двигаться вниз головой. К моему счастью, стены излучали достаточно света. Вот и клетка. К прутьям пыль не пристала. А пыли было много: мохнатым ковром она покрывала приборы, пол… Спустился к конвейеру. Но ничего не смог рассмотреть из-за пыли. Впрочем, рассматривать было нечего – время разрушило больницу так, что и описать невозможно. Представляю, как все осыпалось бы, прикоснись я к чему-то: маленькая букашка, бившаяся о стекло сохранившегося прибора, наверное, устала и опустилась на выступ в стене… Только пыль взметнулась. А на месте выступа осталось пятно, похожее на мишень в тире. Хоть и ничтожно тих был звук, возникший от неосторожных действий букашки, но он повлек за собой осыпание пыли во многих местах… Я увидел оголившийся пластик ленты на барабане. Такая же лента, только вместо целующейся пары – рептилия, хищник – кинжалозубый, чешуйчатый. Мне пришлось напрячь память, чтобы вспомнить треугольник, вернее, точки в треугольнике… Сомнений нет: точки в треугольнике под рептилией и под целующимися – там, в новых больницах, – одинаковые. Да и символы, похожие на иероглифы, те же. Я долго смотрел на пластик. Смотрел до тех пор, пока поднятая букашкой пыль не закрыла изображение мутной пеленой.

Выскочив на поверхность земли, увидел Амира, сидящего на корточках перед валуном. Он справлял нужду. Решил не смущать его. Отошел к ближайшему дереву. Для тренировки закрыл глаза и представил перед собой рисунок на пластике… Запомнил намертво. Когда вернусь в мир бабы Ани, сравню с тем, что нарисовал Стоц…

– Ты хотел поговорить со мной, – сказал Амир, застегивая крючки на штанах.

– Тебе пришлось смотреть Сухорукого… И что?

– Сухорукий – фантом, мираж. Федот, как говорят, да не тот.

– Черный… Каков он из себя?

Эльф задумался на минутку, пристально глядя мне в лицо.

– Вот что, приятель, не гони лошадей, – сказал он, прикоснувшись рукой к моему крылу. – За Черным мы давно наблюдаем. Что-то недоброе он затеял. Мы и тебя вначале приняли за его сообщника, и Стоца.

Эльф сломил цветок, похожий на зверобой, и начал лизать стебель фиолетовым языком.

– Желудок закрепляет, – сказал он.

– Черный заставлял вас прыгать? – спросил я, отходя от Амира, сунувшего руку в мое крыло. – Ну что ты все перья дергаешь?!

– Поиграй со мной. А? – сказал он жалобно.

– Я тебя о Черном спрашиваю…

– Скучный ты. – Амир немного пробежал по земле, подпрыгнул, сделал круг над деревом и, махнув шляпой, улетел.

А я вернулся в мир бабы Ани чертовски сердитый на эльфа: что за дурацкая манера напрашиваться на игру и говорить недомолвками!

 

8

Час был утренний. Несколько минут я лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к мирному посапыванию Милки. Она спала рядом, устроившись на самом краешке топчана.

Не удержался и поцеловал ее в шею около уха. Она медленно повернула голову и, не открывая глаз, затихла, словно прислушивалась. Я вновь, очень нежно – но в губы. Она стремительно повернулась и обняла меня.

– Стоценко нервное расстройство заработал, – сказала Милка. – Старуха не пускает его Туда. Говорит, лечиться надо… Жорка – конь, мерин, бычара… И воду сам носит, и за огородом смотрит. Пристает, кобель! Я его вчера граблями по хребту. Сказал бы ему пару ласковых, чтоб не лез.

– Из «Посоха»… Может, приезжал кто?

– Стоценко пакет получил. Злющий сделался. Матерился по-черному. Обзывал кого-то. Пакет так и лежит у него в сарае нераспечатанный… Женщина вчера утром приходила – олигофреничка бывшая. Принесла молоко и в слезы. Баба Аня ее, как ребенка, утешала – мол, все пройдет, забудется. А она на колени: «Отправляй назад, – говорит, – в сумасшедшие. Сил нет так дальше жить».

Жорка хлебал щи, поглядывая на меня с тайной издевкой. Лицо его покруглело.

– Видал, какой красавец возрос на деревенских харчах? – Милка, как мне показалось, с восторгом глянула на Жорку. – Прямо не верится, что совсем недавно в постель писал. Штаны не мог сам расстегнуть по нужде сходить – бабу Аню просил. А сейчас – герой!

Йог побледнел. Бросил ложку в тарелку с борщом и выскочил из-за стола.

– Иди, иди… И не сверкай глазищами-то, герой-любовник. А то еще схлопочешь граблями по загривку.

– Скажи ей, чтоб заткнулась. – Жорка остановился в проеме двери. – Выпендривается!

– Ну? Чего глаза вылупил? Захребетник! Тебе здесь не курорт по профсоюзной путевке. Нажрал морду!

Жорка хотел что-то сказать, но лишь пожевал губами и выскочил на улицу.

Стоценко с некоторым интересом наблюдал происшедшую сцену. Но едва в горнице стало на одного человека меньше, опять нагнул голову и начал лениво водить ложкой по краю тарелки.

– Обидела парня, – сказала баба Аня, осуждающе глянув на Милку. – Он из-за тебя и живет-то в этом доме.

– Так вы же сами просили, чтоб дразнить его.

– Просила… Теперь хватит. Любит он тебя… Я тут написала кое-что. – Баба Аня ткнула пальцем в лежащую на столе тетрадку и глянула на меня. – Про мозговые расстройства. Отошли куда надо… Якову и Стеше привет передай при встрече.

Я хотел что-то сказать, но старуха погладила Милку по голове, чмокнула в лоб и, кряхтя, пошла к кровати. Легла, шепча то ли молитву, то ли песню.

Я и Стоценко вышли на улицу. И в лес.

– Хотел Туда вернуться, но не смог, – пожаловался Стоценко. – Какую-то дрянь каждый день хлещу. По нескольку литров… «Посох» прислал Еремеева. Ждет тебя. И пакет привез. – Он достал из-за пазухи сверток.

В пакете было письмо и десятка два фотографий. На каждом снимке рисунки Стоценко – слева, а справа – такие же, но более профессионально. Только русалка Стоценко лежит на камне, а художник поместил ее на дерево, обе очень похожи, словно с одной натуры писаны. Я отложил снимки и стал читать письмо вслух:

«Поляков, здравствуй! Присланный тобой архив наделал много шума. Экспертиза установила, что письма фальшивые, но сделать такое мог только гений, – компьютер высказал предположение, что существуют оригиналы писем, с которых сняты копии. Но компьютер также уверяет, что почерк принадлежит авторам этих посланий! Все бы хорошо, однако как быть с бумагой? Ведь она выпущена – а это совершенно точно, если верить лабораторному анализу химиков, – после того, как большая часть корреспондентов умерла. Вот тебе и основание считать письма фальшивками. Правда, цена фальшивки, как ни странно, возросла. Появилось много желающих их приобрести. Это первое, что хотелось сообщить тебе.

Серия рисунков – назовем ее словом «поцелуй» – самое интересное и загадочное в твоем деле. Суди сам. Точки, ограниченные сторонами треугольника, есть не что иное, как созвездие. Так считает один из ленинградских астрономов-любителей. В его атласе для Этого созвездия даже есть имя – Атон 241 – (А). Но, как уверяет любитель, смотрят на это созвездие не с Земли, а с точки, расположенной в другом созвездии. Можно бы посчитать бредом, но треугольник показали другому астроному, и он… подтвердил догадку любителя. Подтвердил! Это во-вторых.

Рисунки, как ты утверждаешь, сделанные с натуры, – обыкновенная интерпретация творчества художника Ивана Билибина. Ты убедишься в этом, внимательно посмотрев на фотографии. Зачем так шутить?.. Это третье.

Четвертое. Записи Архелаи-Анны систематизируем. Лаборатории «Посоха» уже готовят препараты по рецептам ворожеи. Есть положительные результаты. Радуйся.

При тебе постоянно будет находиться доверенное лицо нашей фирмы. Совет решил взять все расходы, связанные с твоим пребыванием у Архелаи-Анны, на себя. Желаем успеха».

Под письмом стояла печать для документов, идущих за границу, и подпись председателя, именовавшегося в письме президентом.

– Я нашел пластик с другим рисунком. На нем нет целующихся. Какой-то динозавр, дракон с зубами, еще треугольник, символы. Оба пластика одинаковы, если б не целующиеся.

– Лес кругом, дом лесника меж стволов. – Стоценко глянул на меня укоризненно. – Птицы поют, муравьи в траве ползают. Жорка в твою женщину влюбился – жизнь, куда ни глянь. И все в ней ясно, относительно конечно. Если не лезть в философию… Но в твоей и моей памяти существует другой мир. В нем есть место чудесам. Яков утверждает, что чудеса творятся естественным путем. – Стоценко развел руками. – Можно допустить, что в Том мире были не мы, а наши информационные двойники. И только они могут превращаться в ангелов, обезьян, ящериц. Но кто же тогда Яков? И кто – Черный? Зачем он строит то, что с его подачи мы называем словом «больница»?.. Я разговаривал с Еремеевым. Боюсь, «Посох» подозревает, что мы свихнулись, – Еремеев приехал с каким-то медиком. Не хотел бы познакомиться с ним?

– Значит, теперь ты считаешь мир Якова реальным?

– Ты опять ничего не понял! Нет Того мира! И быть не может, пока не отменили физических законов… Есть модель пространственно-временного континуума, который мы посещаем, будучи под воздействием изготовленного старухой биостимулятора психических процессов нашего мозга: как прозрение, просветление, сатори – прорыв в ту точку времени, в которой Землю посещает Нечто, способное нанести вред человечеству. Совсем не случайно Черный превращается в аморфное пупырчатое существо. Наш мозг не знает такого, никогда не имел дела с подобной формой живой материи. Другими словами, мы видели лишь символ опасности, грозящей Земле. Старуха заставила наш мозг ощущать опасность, сделав его чрезвычайно чувствительным к сигналам такого рода… И, чтобы не утонуть в абстракции, наш мыслительный аппарат изобрел мир Якова и Стеши. Но главное – Черный и дела его.

– Как ты, однако, ловко все разгадал! – воскликнул я не совсем притворно. – Чтоб, говоришь, не утонуть в абстракции!

– Знал, что ты поймешь!.. Еремеев не понял.

Я жалел Стоценко. Наверное, он малость тронулся умом. Его восприятие Того мира приобретало вид психоза. Может, не такого страшного, как болезнь Дятла, но требующего вмешательства врачей. Что касается меня, я продолжал плыть по волнам событий. Надо набрать как можно больше информации, разложить по полочкам, чтоб удобнее было строить картину логических связей чудесного с реальным, подчиняющимся законам физики. Стоценко упомянул о возможности существования информационного двойника – сгодится как версия.

– Если хочешь увидеть Еремеева, беги. Он ежедневно ждет. Увидишь его там, где встречался с молочницей.

Жорка косил траву, бросая взгляды на разгуливающую по двору Милку. На ней был только купальник.

Загорела она до черноты. Под кожей ни жиринки. Как скульптором фигура вылеплена. Я впервые ревновал. Если честно, Жорка выглядел эффектнее меня. И было бы совсем неудивительно, если б Милка однажды переметнулась к йогу. Он и по возрасту подходил ей больше, да и парень он совсем не глупый и добрый.

Еремеев, заметив меня, выскочил из кустов.

– Привет от всех, а от Манюни – особенный. Наделал ты переполоху, старик! Здоровьечко как? – спросил он с притворной веселостью.

Несколько минут мы болтали ни о чем. Вспоминали друзей, знакомых, прошлое, старательские удачи. Наконец Еремеев спросил:

– Получается, что вы проникли в параллельный мир? Так?

– Может, и в параллельный. – Я пожал плечами. Трудно сказать. Правда, что ты с собой медика приволок?

– Есть такое дело… Но тебя это волновать не должно. Его интересует Стоценко. Он послал «Посоху» пространное письмо. Такого наплел, что всполошил Большой совет. Кстати, письмо с отказом старухи сотрудничать с «Посохом» – работа Стоценко.

– А ты веришь, что мы проникли в другой мир?

– Как сказать… Мы всегда были с тобой в дружбе, Поляков. Даже с Машкой, помнишь? Верно?.. Пережили без ссоры. Расскажи все с самого начала. Без утайки расскажи. И про биостимуляторы, о которых твердит Стоценко.

– Не было биостимуляторов, – перебил я. – Здесь работает неизвестная форма гипноза, но… Божись, что не станешь считать меня тукнутым.

– Скажу то, что подумаю. Честно скажу, таиться не буду. Может, у тебя есть что к «Посоху»? Велено все исполнять. Запишу – память подводить стала. – Еремеев достал блокнот, карандаш. – Хочешь, деликатес какой…

– Жратвы не надо… Запиши. – Я продиктовал адрес Милки. – Пусть кто-нибудь сходит по нему и, если родители волнуются, успокоит – дочь отдыхает у подруги на даче и скоро приедет. Вот.

Я рассказал Еремееву все.

Он слушал с бесстрастным лицом: не удивлялся, не перебивал, не переспрашивал. Правда, когда я признался, что купил Милку за четвертной, восторженно крякнул – мол, отдал бы вдесятеро больше.

– Старик, вспомни, не опоила ли тебя Архелая каким-либо зельем? – спросил он после минутного молчания.

– Милка кормила и поила меня из своих рук. Возможность отравления следует отбросить напрочь.

Еремеев угукнул, соглашаясь.

– Все можно объяснить и понять, кроме треугольника с точками-звездами, – задумчиво проговорил он. – Стоценко хорошо рисует. И память у него отменная, раз попал в самую точку с рисунками Билибина, – запомнил его картинки. Но звезды в треугольнике! Откуда он о звездах узнал?

– Совпала русалка с билибинской-то, а кикимора? У него она с длинным носом, а у Стоценко – красотуля, хоть и с птичьими ногами. Я же своими глазами видел.

– Да брось ты доказывать! – отмахнулся Еремеев. – Тут столько наворочено! Взять письма… На аукционе в Финляндии их продают за бешеные деньги… Правда, «Посох» отдал большую часть денег в детский фонд… Поляков, представь себя на моем месте: поверил бы?.. Пожимаешь плечами… Вот и я – свихнуться можно. Старатель – человек, подготовленный ко всякому. И гипнозом нас пытались удивить, и… да ладно, чего там! Но представь, тебя не старатель слушает. Конечно, «Посох» всякое может переварить. И ученых заинтересует, грамотных спецов отыщет, чтоб профессионально все делалось, – фирма серьезная. Пригласили консультантов и прочитали им писульку Стоценко. Все, а среди них было два академика, назвали Стоценко мистификатором. Даже возмутились – мол, отвлекли на пустяковое дело. Правда, им хорошо заплатили… Но таким образом можно подорвать авторитет фирмы – консультанты не всегда должны брать деньги просто так.

– И что ты предлагаешь? К чему пристегнуть твои рассуждения?

– «Посох» считает, что вокруг этого дела могут возникнуть слухи, способные навредить фирме. Кое-что уже просочилось в объединения мистиков, и они готовы заплатить кучу денег за встречу с тобой или Стоценко.

Чувствовалось – не договаривает Еремеев. И глаза у него странно блестели, и руки суетливо дергались.

– Еремеев, ты будешь говорить по делу? Чего дурочку валять? Мы хорошо знаем друг друга – не юли! – не выдержал я.

– Хорошо. Только ответа сразу не давай… «Посох» хочет объявить вас свихнувшимися. Ну там легкий шиз, чтоб заглушить нездоровые интересы. Получите путевки на заграничный курорт. Куда захотите. Но прежде покажетесь в Ленинграде, чтоб вас видели. Ясное дело, адрес Архелаи не давать никому. Пройдет месяц-другой, и можно будет вернуться к вашему параллельному миру. Пойми, вас не будут считать тютюкнутыми.

– А если не соглашусь? – спросил я, кое-что начиная понимать в задачах, поставленных «Посохом» перед Еремеевым. – Что будет?

– Не знаю… Я бы согласился. Махнул бы в Финляндию на нашу базу отдыха. Вспомни, как нас местные жители принимали! Сейчас там самый смак – баню закончили. Какой-то местный знахарь травный пар делает по собственному рецепту – сам президент париться приезжал…

– Финны – народ добрый. С удовольствием бы махнул к ним отдохнуть. Но я, пожалуй, составлю маршрут по Сибири. Пусть «Посох» обеспечит билетами, гостиницами. И я отправляюсь в вояж с Милкой.

– Значит, согласен?! Ладушки! – Еремеев сразу обмяк. Вытер потное лицо ладонью и подмигнул, дурашливо выдав что-то танцевальное руками. – Честно тебе скажу, боялся в глубине души – откажешься… Завтра доложу о твоем согласии, и вам предоставят автомобили, пароходы. Не в шарашкиной конторе трудимся!

– Ты забыл о Стоценко, – напомнил я. – Согласится ли он на вашу авантюру?

– Главное – ты, а с ним и разговаривать не будут. Он виноват перед «Посохом»: зачем написал письмо отказное от имени старухи? Зачем нарушил устав старателя? Куда он денется!

– Дело ваше, конечно, но мне требуется дней десять. Потом беру Милку – и в Сибирь. Думаю, мистики не успеют нас отыскать.

– Дадут тебе недельку-другую. Но потом надо обязательно прокатиться в Ленинград – это главное. «Посох», запутывая следы, подкинул мистикам несколько адресов, ложных разумеется. Пока они их отработают, выяснится, что вы «сумасшедшие», и все забудется. Надо любым способом сбить с толку любопытных.

– А чижики что знают про Архелаю? Еремеев усмехнулся, похлопал меня по плечу:

– Они своего не упустят, будь спокоен. Им только шепнули, и всё – один в Болгарии, двое в Чехословакии, четвертый взял деньгами – умная голова: зачем брать академический отпуск?

Кончился наш разговор затемно. Еремеев сел на велосипед, махнул рукой и укатил.

Старуха лежала на кровати и постанывала. Увидев меня, сказала, что Жорка ушел.

– А вы из-за этого расстроились? – спросил я.

– Приболела… Знобит, и голова разламывается.

– Может, травки какой? – всполошилась Милка. Забегала по комнате: занавески на окнах задернула, подушку под старухиной головой поправила. – Сейчас… Сейчас я грелку… – метнулась к печи.

– Годы-то мои, – прошептала баба Аня. – А грелку надо, хоть ноги… Как в проруби ноги-то, и поясницу погреть.

«Нет, – подумал я, – надо срочно к Якову». Не дело, если старуха умрет. Вопросы, вопросы – а главный ответчик к праотцам собрался. Милка выслушала меня и согласно кивнула. Хотела что-то сказать, но в ее глазах блеснули слезы, и промолчала. Я разделся – и на топчан. Отдал приказ хозяину мозга готовиться к переходу в мир Якова. Кастаньеты… Не забыть бы ритм звучания.

Несколько минут тщетно пытался отыскать Якова. Звал его, кричал… Летая над верхушкой холма, вглядывался в зеленые заросли – хоть одно живое существо заметить. Словно вымерло все. На южном склоне холма, обнаружил деревеньку – около десятка дворов: низенькие, крытые соломой избушки, побеленные известью, аккуратные палисады и огородики – ухожено, улажено, чисто и… пусто… В меня вселилось смутное чувство тревоги. Судорожно махнув крыльями, полетел к озеру. Опустился на берег и стал звать русалок. Тишина в ответ. Однако через некоторое время поверхность воды вспучилась и показалась голова речной женщины. Русалка быстро подплыла к берегу. Поправляя руками волосы, подошла ко мне.

– У вас что-то случилось? Куда все подевались? – спросил я.

– Идет совет. Яков – там, как и другие. На южном берегу озера Инари гномы отыскали следы больших людей.

– Бигфут? Вернее, снежный человек? – удивился я.

– Большими людьми мы называем вас. – Поймав мой нескромный взгляд, она нахмурилась, закуталась в свои пушистые волосы. – Кроме следов там есть еще одна загадка, насторожившая троллей. Они и объявили об опасности.

Я подумал, не Черный ли наследил там, но вспомнил, что он, как и мы, не оставляет следов.

– А если и на том озере живут русалки? Ведь у тебя довольно большая ступня.

– Тише… – прошептала водяная женщина. – Сейчас все, кто живет на планете, – как один мозг. Никаких чувств, восклицаний – это сейчас помешает думать… Мои ноги – это мои ноги, а там, на берегу Инари, прячется зло, тролли знают.

Русалка перекинула волосы на правое плечо, расчесала их пальцами и принялась заплетать косу. Как ловко она работала руками… Если Яков задержится на собрании, старуха может умереть. В ее возрасте даже самое легкое недомогание может обернуться трагедией. Люди ее возраста умирают быстро, как пчела или птица.

Не знаю, могли ли меня загипнотизировать движения пальцев водяной женщины, но я очнулся, когда совсем стемнело. Берег озера был пуст. Ветерок гнал по тихой воде мелкую рябь.

– За бабу Аню беспокоишься напрасно, – услышал я голос. Обернулся и увидел Якова. – Она принимала участие в совете.

– В совете? Она?.. – Я облегченно вздохнул. – И что же вы решили?

– К сожалению, мы не умеем изменять свой облик, как делаешь ты… И нам пока не удалось проникнуть в логово Черного – мешает неизвестное – может, электрическое – поле. Если бы ты согласился помочь…

– Получается, у Инари обнаружены следы Черного?

– С тобой будут Махишасура, я и тролль Пельдоиви. Утром надо быть у истоков Туломы. Пригласить еще кого-нибудь?

Меня несколько удивил строгий голос Якова. Лесной человек был явно чем-то встревожен. Неужели Черный совершил преступление?

– Лететь прямо сейчас? – спросил я. – А ты? – Яков не имел крыльев. – Да и где Махишасура?

Лесной человек показал пальцем в темноту. И я увидел силуэт… Человека?.. Нет, что-то демоническое.

– Обожди немного на холме, – сказал Яков. – Надо посовещаться перед полетом.

У костра на верхушке холма ждала Стеша. Она ворошила сучья в костре и что-то напевала тоненьким голоском. Увидев меня, одернула платье. Я успел заметить мелькнувшие птичьи лапки и немного смутился.

– Сегодня опять русалку видел, – сказал я, не глядя на Стешу. – Удивительно, как они под водой дышат? Жабр-то у них, как мне представляется, нет.

– Яков велел костер запалить. – Крохотуля красавица глянула на меня жалобно, спросила: – Может, надо чего?

– У тебя приятный голос. Уважь, спой песенку, – попросил я. Наверняка среди лесного народа живут неведомые нашему миру песни. Слух у меня хороший, запомню и слова. При случае передам Володе Бахтину. Пусть поищет подобные в своем архиве. Глядишь – отыщется корешок, общий для обоих миров.

– Пойду я. Поздно уже. – Стеша как-то бочком, бочком двинулась к кустам.

– Песенку-то… Боишься меня?

Но она не слышала вопроса. Только веточка хрустнула в черной глубине зелени. У костра сидеть одному не хотелось. Однако делать нечего. Забравшись в кусты, притаился, вслушиваясь в голоса засыпающего леса.

И вдруг я увидел Стоца – он подошел к костру. Захотелось зловеще подшутить над приятелем: я решил превратиться в Черного. Если могу обернуться белым ангелом, то почему бы не сменить цвет перьев?.. Или даже стать аморфным и бугорчатым? Интересно, как отреагирует Стоц? Ведь он так и не рассказал мне о своих встречах с Черным… Я тотчас почувствовал, как в мозг приливает холод.

Стоц вздрогнул, выставил перед собой руки ладонями вперед и замер.

Мне почудилось, что передо мной не живое существо, а игрушка. Трудно понять, что двигало мной в следующую секунду, но я мысленно приказал старателю прыгать и послал сигнал боли к его ногам… И Стоц, злобно блеснув глазами, подчинился приказу. Я видел, как цепенеют его мышцы, как колотится сердце в его открытой для моего взора груди. Все его нутро было у меня перед глазами. Не Стоценко сейчас скакал передо мной, а пружина… Человекоподобная пружина. Я глянул на происходящее как бы со стороны и почувствовал стыд. Зачем так жестоко? И это делаю я! «Надо обернуться белым ангелом», – прошептал я, напрягая волю… Боже, как трудно избавиться от искушения еще хоть немного поиздеваться над коллегой. Дьявольски приятно – он в моей власти, могу делать с ним все, что захочу… Боже, как трудно, трудно… Хочу стать ангелом… Белокрылым ангелом… Огнем взялась голова. Чудовищная сила пыталась выжечь из моей памяти образ белого ангела. Ангелом белым… хочу… А какой он есть, белый цвет? Какой он?.. Я видел налившегося бессильной злобой Стоценко, продолжающего скакать сверкая глазами, и вновь ощутил дьявольскую радость. И в то же время я осознавал, что радоваться не должен. Нельзя радоваться, когда другому больно. А что такое ангел? Что за существо такое – белый ангел?

И тут я заметил воткнутое в землю перо… Его выдернул из моего крыла Амир. Вздох облегчения вырвался из моей ангельской груди – я стал белым ангелом! И во мне уже нет радости от созерцания чужой боли и унижения.

– Сво-лочь! Ско… Скоти… на. Погоди… Погоди, Черный, ты до… дорого за… заплатишь: к те… вернется зло! – Стоц зажал рот ладонью, закрыл глаза и растворился в воздухе ночи.

Стыд захлестнул меня. Зачем же я так? Какой черт дернул меня поступить так подло?.. Но вместе с тем я осознавал, что ощущать власть над человеком чрезвычайно приятно. И зачем я так всполошился?.. Перо… Я тронул его рукой и с ужасом обнаружил, что оно черного цвета. Как же так? Амир выдернул его у меня, у белого ангела… Я – белый ангел. Белый! Я не хочу радоваться, видя чужую боль. Не хо-чу!.. Я – белый ангел. Белый!..

Слава Богу, метаморфоза произошла. У меня белые крылья. И перо, воткнутое в землю, белое. И я проклинаю себя за дурацкую, гнусную шутку, проделанную над Стоцем.

К моменту появления Якова и Махишасуры я окончательно уверился в подлости совершенного мною поступка. И успокоился.

– Ты готов? – спросил демон Махишасура, расправляя перепончатые крылья. – Мы не тащим тебя насильно, не думай. Можешь остаться, если не желаешь с нами.

– Надо двигаться. – Яков дружески ударил меня по ягодице.

Махишасура хлопнул крыльями по-петушиному и присел. Подождал, пока Яков устроился на его заросшей густой коричневой шерстью спине, и свистнул так, что где-то в лесу треснуло дерево. Демон взлетел. Я устремился вслед. Полет Махишасуры по скорости можно было сравнить с моим: его крылья, вероятно, как и мои, не играли роли, что подтвердилось через несколько минут – Махишасура, сложив их, продолжал мчаться вперед нисколько не снижаясь.

Несколько минут мы летели молча. Под нами черная земля, словно и не земля даже, а космос. Правда, изредка внизу мелькали огоньки, напоминающие звездочки. Может быть, у огоньков сидели гномы и варили ягодные супы или что-то вкусное, ароматное, потому что Махишасура громко потянул ноздрями воздух и сказал, что давно не пивал цветовухи. Я приблизился к ним.

– Сегодня весь народ не спит, – сказал Яков. – Варят цветовуху и вспоминают прошлое.

– Мало костров… Сколько же народу у вас? – спросил я.

– И эти скоро сгинут вместе с кострами, если дурить не перестанете, – сказал Махишасура. – То ли дело у нас! Ты знаешь, сколько лет мы живем?.. Тысячи!.. Если бы сейчас летели в противоположном направлении, сплошные огни под нами бы светились. Правда, мы не варим цветовухи, но обряжаемся в красивые одежды и разыгрываем шуточные сражения, праздничные шествия устраиваем.

– Смотри, – прервал Яков, показывая рукой вниз. – Котка… Теперь надо повернуть к Гельсингфорсу.

Махишасура взял западнее. Спустя некоторое время огней под нами стало больше.

– Або… Здешние места обжили тролли… Мы полетим вдоль берега до Каске, а затем к северу, минуя Улео-Треск.

– Каске давно нет, а есть Каскинен, – сказал я, поняв, что мы летим над территорией Финляндии. – У нас зона отдыха в этих местах. Мы арендуем здесь землю.

– Тролли живут в Каске, – возразил Махишасура. – Они уйдут отсюда, если люди забудут об этом.

Огни мелькали все чаще, чаще. Как там? Что там происходит вокруг костров? Хотелось хоть одним глазком взглянуть на живого тролля. Правда ли, что эти существа ночью оживают, пугая всех в округе, а едва наступает день, вновь превращаются в камни? Очень много страшного рассказывают сказочники об этих жителях тридесятых королевств. Я предложил передохнуть; Яков усмехнулся, продолжая указывать путь демону.

– Теперь держи влево, до Семоярви.

Когда пролетели над Семоярви и миновали границу Северного полярного круга, Махишасура предложил немного отдохнуть.

Опустились на темную площадку, похожую на человеческую ладонь с растопыренными пальцами. Демон подождал, пока Яков спрыгнет со спины, и несколько раз ударил когтистой лапой по самому краю каменной площадки. Полетели искры, золотистые снопы искр. Поведение демона мне показалось еще более странным, когда он на глазах стал расти, превращаясь в кошмарное чудище. И глаза… Они сейчас все больше и больше напоминали глаза рептилии с пластика в древней больнице. Чудище повернуло туловище в сторону леса и издало парализующий нервную систему звук… Затем медленно подняло лапу, и прямо перед моим лицом очутились пять кривых, похожих на кинжалы когтей. Я, пытаясь стряхнуть оцепенение, с величайшим трудом повернул голову к Якову. Лесной человек растирал руками лодыжки, покряхтывая и сопя. Он поймал мой взгляд и улыбнулся.

– Ты бы, наверное, хотел увидеть местного жителя? – спросил он, закончив массировать ноги.

Провалиться мне на месте, если в тот же самый момент я краем глаза не видел Махишасуру, распластавшегося на краю площадки свесив перепончатое крыло со скалы.

– Минуту назад кто-то рявкнул, – растерянно проговорил я, глядя на Махишасуру.

– Примерещилось… Место такое… Могучий колдун, говорят, вырубил из скалы эту ладонь, На нее складывали подарки лесным духам, – сказал Яков.

– Кто-то идет, – шепнул демон, приподняв голову.

Мы затаились. Свет луны освещал хитрое лицо Якова. Потревоженный камешек скатился со скалы и шурша упал в траву. Послышалось пыхтение, которое вскоре перешло в ворчливую брань. И вот на площадку выбрался толстячок в колпаке с помпоном.

– Кто такие? – спросил он строго, взмахнул хворостиной и подбежал к Махишасуре. – Кыш отсюда! Кыш… – начал хлестать демона прутиком. – Ступай в свою Маналу! Кыш!..

Яков не выдержал и захихикал, закрывая рот ладонью.

– Постой, – опешил гном. – Яков?.. Так ведь вас давно ждут у озера!

– Так-то у вас гостей встречают, – прорычал демон. – Однако!

– А я думал, Маналайнен балует. Прости. Он всегда на этот камень садится. – Толстячок осмотрел меня грустными глазами и вздохнул тяжело. – С тех пор как умер Нюрикки, звери ушли из этих мест… Да что же это я! – Толстячок стукнул себя ладонями по ляжкам. – Сейчас жбан пива вам принесу.

– Не надо, Хийси. – Яков замахал руками. – Махишасура устал, вот мы и решили немного отдохнуть.

– Не называй меня этим именем, – сказал гном тихо. – Хийси был, когда здесь были лоси.

– Пожалуй, пора двигаться дальше, – рявкнул демон и хлопнул крылом. Поток воздуха выбил из рук толстяка хворостину.

Лицо гнома сделалось грустным. Он махнул нам рукой и, может быть мне это только показалось, всхлипнул.

Еще не взошло солнце, а мы опустились в устье реки Туломы. Однако не успел я осмотреться, как словно из-под земли передо мной возникло чудище, более страшное, чем привиделось там, на каменной ладони… Оно не издало ни звука, лишь глянуло на Якова и Махишасуру. Мне никогда не доводилось видеть столь гармоничное сочетание шипов, когтей, рогов, клыков, остро отточенных костяных пластин, игл… А если добавить, что высотой это существо было с девятиэтажный дом!..

Оно ловко закогтило лапой вековой дуб, подняло его, и мы увидели довольно просторный ход. Мириады светлячков облепляли шероховатые стены.

– Надо же, как ловко тролль выдернул из земли дубище, – сказал демон.

– За мной, – весело скомандовал Яков и, потянув меня за крыло, первым шагнул в пещеру.

– Не могу привыкнуть к этим гномьим подземкам, – проворчал Махишасура. – Пять минут – и дорога кончилась, – пожаловался он, глядя на меня.

Тролль ждал нас у выхода. Он лежал на земле. Мы расположились около его черного бездонного глаза. В глазу отражалось небо, деревья. Я заглянул в глубь его диковинного зрачка и ужаснулся: показалось, увидел космическое пространство, усыпанное звездами. Хотел поделиться своим открытием с Яковом, но от неожиданности язык присох к гортани.

– К слову, о силе тролля. – Яков взялся рукой за острие ресницы над глазом тролля. – А между тем он не может проникнуть в логово Черного, как и все, кто живет в нашем мире. В отличие от тебя. Зачем мы здесь?.. Этого никто не может знать. Может, для того, чтобы быть рядом с тобой, если не согласишься пойти к Черному, в его город. Будем вместе думать, разгадывая замыслы Черного.

– Чего бы и не пойти? – недоуменно спросил я.

– Значит, знай: ты в любое время можешь дать нам знак, спросить совета… – Яков качнул ресницу, похожую на копье малого размера – может, на дротик, как и все костяные, пластины, – окинул взглядом тролля: – Это антенны. Он может принимать любой сигнал, из всех точек Вселенной… Впрочем, он и сам – космос…

Мне вдруг подумалось, если тролль ненароком закроет глаз, наверняка поранит Якова, продолжавшего раскачивать ресницу-копьецо. Интересно, такое нагромождение шипов, острых костяных пластин и прочего может составлять сложнейшую антенну! Хотя где-то мне довелось слышать, человек тоже антенна. Я клялся себе не объяснять происхождение и суть тех или иных чудес мира Якова, а копить информацию для людей с более изощренным умом. Не надо анализировать! Конечно же, мне страшно становится от мысли, что однажды придется распрощаться с существами, которых полюбил за доброту, – придут исследователи и начнут укладывать их жизнь в формулы. Все будет объяснено, исчезнет тайна.

– Вы жили в мире с Черным… Почему теперь считаете его врагом? Объясните.

– Он обманул, сказав, что воскресит Сухорукого… И мы получили от него фантом. Ты знаешь, сколько требуется энергии на подобное?.. Не знаешь?.. Кобольды считают, что столько же, сколько уходит на привидение!

– Ого! – воскликнул я, хотя и понятия не имел, о какой такой энергии идет речь, да и возможно ли вообще сделать привидение.

– Но мы отклонились от главного вопроса: Черный прячет в своем логове людей из вашего мира – их следы обнаружили гномы на берегу озера. Эти люди воруют у гномов еду и косы – зазевается гном, а узелка с едой уже нет как нет и траву хоть руками коси. Пытались наладить разговор с ворами, но попусту потратили время – размахивают косами, не подпускают близко. Лица бешеные, ужас на них.

– Может, просто похожи на людей?

– С одним из них все же удалось установить связь. Гномы носят в условленное место масло и хлеб. Еда исчезает. Черный не испытывает нужды в пище. Кстати, эти люди по каким-то причинам не могут отходить от городской стены дальше нескольких сотен шагов. А потом у них подгибаются ноги. Может, охранное, защитное поле… Если согласишься, мы вместе с хлебом оставим записку, чтоб встретили тебя.

– Что ж, – сказал я. – Попробую разобраться.

Да и чем я, спрашивается, рисковал? Пусть мне что-то придется не по нутру или появится опасность, непредвиденная и необъяснимая, – зажму нос пальцами и очнусь на топчане в доме бабы Ани. И что это может быть за опасность, если тело мое совершенно в другом месте, в безопасном мире?

– Пельдоиви, тролль, будет ждать любого твоего слова. Можешь беседовать с ним мысленно. Любой вопрос, какой угодно совет, справку – все гномы, лешие, кобольды, русалки – весь наш мир – будут служить тебе. Большая сила за твоей спиной… А теперь надо скинуть крылья… Так… Стань оборванцем с впалыми, давно не бритыми щеками. Пусть на твоем новом человечьем лице будут синяки и ссадины, волосы на голове сделай нечесаными, редкими.

Я обернулся в разбойника с большой дороги. Вдобавок глаз тролля, в который я сейчас смотрелся, как в зеркало, несколько искажал мой и без того страшный облик.

Махишасура сунул лапу в ближайший куст, и в его руке ли, лапе ли – так и не могу привыкнуть к постоянным изменениям его облика – оказалась ржавая зазубренная коса.

– Они все с такими ходят, возьми и ты… А теперь ступай.

– Но куда? – спросил я, представив логово Черного – мрачное нелепое сооружение из серого камня.

– Прямо иди, – сказал Яков. – И помни – мы рядом.

Я махнул на прощание Якову, Махишасуре. Пельдоиви подмигнул мне в ответ космическим глазом – послышался треск ударившихся друг о друга верхнего ряда копий с нижним.

 

9

В уши ввинтился звук, похожий на завывания ветра в печной трубе. Передо мной самое начало улицы. Облокотившись на полуразрушенную плиту забора, я смотрел на серые дома без окон.

– Ты делай что-нибудь, – шепнул Яков, словно стоял где-то рядом со мной. – Железякой размахивай… Они всегда ими машут.

– Вижу одноэтажные ветхие дома без окон, крыши плоские. Кругом грязь, запустение.

– Не стой на одном месте, – голос Якова. – Тот, кто воровал еду, найдет тебя.

Между домами просматривался пустырь, заваленный обломками кирпича, какими-то искореженными конструкциями из ржавого металла, гнилыми бревнами. За свалкой виднелись такие же серые дома.

Я шел уже несколько минут, но не встретил ни единого существа. Осмелев, подошел к ближайшему дому. Отыскал вход. Попытался отворить дверь, но она отвалилась вместе с косяком. Из глубины темного помещения потянуло затхлым воздухом. Махнув для порядка косой, вошел в дверной проем и оглянулся: пусто, никого не привлек шум упавшей двери. В полумраке различил ржавую солдатскую койку, стул с отломанной ножкой и керосиновую лампу без стекла. На койке лежал полосатый матрац. Я вдруг обратил внимание на ступни своих ног. Они вдавились в гнилую древесину пола, и на поверхность выступила влага – значит, я материален. Совершив маленькое открытие, вначале обрадовался… Дверь… Ведь я же дергал ручку… точно, материален. И запах… Я ощущал запах гнили. Надо же – обрел возможность обонять, для того чтоб вдыхать мерзкие запахи. Я повалился на матрац. Он хрустнул, вдавившись от тяжести тела. Ветер продолжал выть в печной трубе. Нагоняющий тоску звук исходил отовсюду, даже из-под гнилого пола.

Наверное, я задремал, потому что, открыв глаза, вдруг услышал голос с улицы.

– Поль. – Кто-то звал меня. – Где ты? – И звук шагов по грязи.

Я крадучись подошел к дверному проему и выглянул. Посреди улицы трепыхался огонек.

– Здесь… Иди сюда, – позвал я, и огонек двинулся ко мне.

Передо мной стоял дурно одетый человек со свечой в руке. Он оглядел меня с головы до ног.

– Двери ломать не надо, – проворчал он, не ответив на приветствие. Осветил комнату и велел прихватить лампу. Затем дунул на свечу и сказал: – Хватайся.

В моей руке оказалось что-то мягкое, похоже – материя.

– Поведу тебя, как пса на поводке. – Он то ли кашлянул, то ли хохотнул. – Не отставай, мазурик.

Узкая полоска материи натянулась, и мы двинулись, разбрызгивая грязь. Через некоторое время дорога пошла под уклон, и глаза наконец привыкли к темноте.

– Сам-то откуда? – Мужчина остановился и выдернул из моих рук поводок. – Где родился-крестился?

– Ленинградец. Поляков… Зови по фамилии.

– Совсем другое дело. А то – Поль. Думал, иль француз, иль выпендриваешься. Меня Константином зовут… Сейчас люди будут встречаться. Приморгался к темноте?.. Вот и хорошо… В разговор не вступай. По моему сигналу бей литовкой всякого. Особенно если нападающий мерцает. Это нелюди – мерцы, не жалей их.

И мы опять пошли вперед. Справа и слева были все те же слепые дома с плоскими крышами. Константин с кем-то поздоровался, кого-то обругал, пригрозив скорой расправой.

– Сволочь! – выкрикнул кто-то за нашими спинами, и послышался глухой звук, будто мешок с песком упал на асфальт.

Мой спутник побежал узнать, в чем дело, а я следом – не хотелось оставаться одному. Боялся потеряться без провожатого. В свете зажженной кем-то свечи я увидел ком тряпья, лежащий под ногой человека, вытирающего окровавленную, остро отточенную полосу металла о полу драного вельветового пиджака.

– Как ты его разгадал? – спросил Константин, присев на корточки перед комом тряпья.

– Морду тряпкой замотал, чтоб не мерцала!.. – Человек пристегнул очищенное от крови оружие к поясу. – А я гляжу, руки в перчатках, лица не видать под тряпьем. Рубанул… Надо всем сказать, чтоб рубили тех, кто морду прячет. – Человек пнул ком тряпья. – Кто с тобой? – спросил, показывая на меня пальцем.

Константин сослался на недостаток времени и распрощался.

Вскоре мы остановились у заблестевшего перед нами озера. «Заблестевшего» – слишком громко сказано, однако на берегу значительно светлее, чем на улице. Константин тихонько свистнул, и откуда-то сбоку вынырнула лодка. В ней было два человека.

– Жрать привез? – спросил один из них.

Мой спутник не ответил. Помог мне забраться в лодку. Сидящий на веслах человек, что-то проворчав, поплевал на руки, крякнул, и мы отплыли. Однако скоро пристали к берегу.

– По-шустрому, – шепнул Константин и поспешил следом за мужчинами, шагнувшими на берег.

Через несколько минут мы оказались в комнате. За нами заперли дверь. Четверо бородатых мужчин сидели за сваренным из листового металла столом и смотрели на меня.

– Благодаря ему мы будем есть хлеба вволю, – сказала вышедшая из-за шторки женщина.

Мужики одобрительно кивнули. Константин вытащил из-за пазухи сверток и кинул его на стол.

Женщина деловито метнулась в отгороженный шторой угол, чем-то звякнула, вернулась с ножом. Осторожно развернула бумагу и начала резать хлеб на тонюсенькие равные дольки. Все получили по одной. Положила женщина и мне кусочек, но я отказался, сказав, что сыт, хотя это было неправдой, – меня смущали грязные руки хозяйки. Да и вся она была какая-то неухоженная, помятая и вонючая, словно сроду не мылась.

Константин рассказал об убийстве мерца, замотавшего лицо тряпкой, но никого не заинтересовал своим сообщением.

– Ты видел Черного ангела? – спросил я у Константина.

– О чем ты? – Он икнул, громко почесался спиной о стену и, присев рядом со мной, прикрыл глаза.

Он и мне предложил так спать, но я решил понаблюдать за бородачами, затеявшими игру в карты. Женщина ушла за штору.

Вдруг один из картежников приложил палец к губам:

– Люди Хогерта видели лодку. Они идут сюда. Из-за ширмы тотчас выскочила женщина. Торопливо, но без суеты свернула бумагу с едой, сдернула штору, за которой оказалась кровать и обшарпанная тумбочка. Один из мужчин нагнулся и открыл крышку подпола. Я толкнул локтем Константина.

Под полом мы долго сидели в темноте, прижавшись друг к другу. Я подумал, что тревога могла оказаться ложной, но ошибся – вскоре над головами послышался шум шагов.

– Их здесь нет… Но я точно видел, как они плыли в лодке.

– Если бы они были здесь, заперлись бы на засов. А он у двери валяется.

Послышался грохот чего-то громоздкого, поваленного на пол.

Наверху еще немного поговорили, топоча по комнате, и ушли.

– А они не вздумают нас поджечь? – спросил я.

– Не считай людей Хогерта дураками, – проворчал кто-то.

– Заткнитесь! – сказала женщина, и я услышал звук пощечины. – Придется сидеть здесь всю ночь. Мне кажется, мерцы ищут новенького… Костя, его доили?

– Не знаю… Поляков, доили тебя?.. Когда выходил из клетки, у тебя кровь брали? Или ты сумел сбежать?

«О какой клетке идет речь и о какой дойке?» – подумал я недоумевая.

– Ты, Поляков, не был в клетке? – спросил Константин. Он то ли кашлянул, то ли усмехнулся: – А мы все пришли в город через нее… Да, я получил рекомендательное письмо от тех, кто послал тебя сюда.

– Значит, он пришел сюда из-за Черты, – сказала женщина и вздохнула. – Мерцы будут охотиться за тобой, пока не получат кровь из вен.

– Может, отведем его к клетке? Пусть добровольно отдаст мерцам кровь. Все равно не дадут покоя.

Темнота наполнилась гулом одобрения.

Мы вылезли из подполья ранним утром. Женщина пошепталась с Константином и начала резать хлеб. Взял и я свою долю.

После завтрака меня подвели к озеру, посадили в лодку. Константин сел за весла, велел мне устраиваться на корме. На нос прошел низкорослый крепыш с золотыми зубами. Он отстегнул от пояса литовку, перекрестился двумя пальцами и махнул рукой. Стоящие на берегу пожелали нам удачи. Туман мешал мне хорошенько разглядеть лицо женщины. Судя по всему, она была предводителем приютившей меня компании.

Гришка, так звали крепыша, взявшись за рукоять косы, вглядывался в еле видимую из-за тумана полоску берега. Плыли тихо. Вода была теплая и пахла бензином. Туман стал сгущаться, и лодка приблизилась к берегу почти вплотную. Уже можно было различить кучи битого кирпича, развороченные, словно взрывом, бетонные плиты с торчащей в разные стороны арматурой, покореженное железо. Хотелось поговорить с Константином, но он был угрюм и сосредоточен, будто каждую минуту ждал нападения. Его настороженность передалась и мне. Казалось, вот сейчас лодку забросают камнями невидимые преследователи. «Сворачивай», – шепнул Гришка. Лодка вошла в промежуток, образованный длинными строениями с облупившейся штукатуркой фундаментов, зеленых от тины. Гришка встал коленями на нос лодки и начал ритмично размахивать косой. Казалось, он отражает удары невидимого противника. Мы вновь свернули и некоторое время плыли в двух метрах от зеленой стены… Еще один поворот… Константин, вытянув весло из уключины, начал отталкиваться им от стен. Промежуток между домами стал совсем узким.

Наконец причалили к крохотной пристани. Гришка, продолжая размахивать косой, шагнул на влажные камни. Подождал, пока я и Константин выберемся на мостовую.

Константин схватил меня за руку и потащил к темному проему в стене ближайшего дома. Мы поднялись по лестнице и очутились на чердаке. Дом имел двускатную крышу.

Сквозь пролом в крыше виднелось серое небо. Мне хотелось высунуть голову и глянуть на город с высоты. Я уже взялся за стропилину.

– Не дури! – Константин бесцеремонно толкнул меня кулаком в бок. Я послушно опустился на ящик. – Слушай, что говорить буду, и запоминай… Сейчас пойдешь к мерцам. Не суетись и не бойся. Они сделают свое дело и дадут еды. Ты выйдешь в коридор. Дальше мы позаботимся. Главное – не суетись.

Константин рассказал, как и куда идти, что делать, о чем говорить с мерцами и о чем молчать. Потом отобрал у меня литовку и, подтолкнув к лестнице, пожелал удачи.

Туман рассеялся. Довольно быстро я отыскал нужный дом и толкнул дверь. Поразился стерильной чистоте комнаты. Навстречу мне вышел человек (?) в серебристом халате, в очках с темными стеклами и марлевой повязке, прикрывающей нос и нижнюю часть лица. На голове накрахмаленная шапочка, надвинутая до стекол очков.

В маленькой комнатке стоял стол, накрытый коричневой клеенкой, а над ним окошечко.

– Назовите свою фамилию, государство и город, в котором жили до прибытия сюда. – Существо в серебристой одежде достало из кармана записную книжку и карандаш.

Помня совет Константина, назвал чужую страну и чужой город. Затем лег на стол и сунул руку в окошечко. Процедура «дойки» заняла менее трех минут.

Очкастый проводил меня к выходу и вручил пакет, извлеченный из ниши в стене. Я очутился в освещенном тусклым светом коридоре, о котором рассказывал Константин. Пробежав два десятка метров, плашмя повалился на пол. Тотчас надо мной просвистела литовка.

Ударившись о стену, она упала в нескольких шагах от моей головы. Отворилась дверь, и кто-то сильный схватил меня за руку. Я вдруг заметил, что стены состояли из дверей. Они одновременно распахнулись, и с десяток оборванцев кинулись ко мне.

– Подавитесь! – крикнул Константин – это он схватил меня за руку – и кинул под ноги нападающим точно такой же пакет, что я, падая, прижал к полу животом.

Послышались вопли. Брызнула кровь.

– Некогда глазеть! – крикнул Константин.

Мы несколько минут бежали по каким-то темным комнатам, коридорам, протискивались в узкие щели, брели по колено в затхлой воде. Не знаю, как ориентировался мой спутник, но через некоторое время мы вышли к той самой пристани, где нас должен был ждать Гришка. Константин тихонько свистнул.

– Они здесь! – крикнул кто-то за нашими спинами. Константин обернулся, хотел броситься к оборванцу, размахивавшему железякой, но остановился на полдороге и велел мне бежать по набережной. Сделав несколько десятков шагов, я увидел лодку.

– Ну что, Хлипатый, оклемался?.. Садись на весла. – Гришка прошел на нос, уступив место Константину, и принялся лениво махать литовкой. Что касается меня, то я сидел на корме и прижимал к груди пакет, от которого пахло пряностями. Выплыли из города. Метрах в трехстах от берега Гришка бросил литовку на дно лодки и рассмеялся.

– Не забыл? – Он постучал указательным пальцем по кончику своего прыщеватого носа.

Я вытянул из кармана бумажку, развернул и подал ему кусок ваты, еще влажной от спирта. Очкастый протирал ею мою грязную руку в месте локтевого сгиба.

Гришка отщипнул кусочек ватки и сунул его в ноздрю. Константин-Хлипатый сделал так же. Предложили и мне, но я отказался. Минут двадцать они тянули воздух через «заряженную» ноздрю и сладко причмокивали.

– Однако пора двигаться. – Константин-Хлипатый взялся за весла. – Ты не говори об этом Фельке, бабе нашей. – Он высморкнул ватку за борт. – Мы тут побалдели маленько с Гришкой…

Я, конечно, пообещал, что буду молчать о столь странном употреблении алкоголя.

И точно, предводительница, едва мы сошли на берег, властно выхватила из рук Гриши бумажку с оставшейся проспиртованной ватой. Так же не церемонясь отобрала у меня пакет. Мы вытащили лодку на берег, укрыли ее драным куском брезента, сыпанули сверху мусором и поспешили за женщиной, скрывшейся в лазе, замаскированном кучей прелого тряпья. Долго ползли под бетонными плитами, потом спускались по ветхой лесенке, шагали по гулкому узкому коридору. Наконец вошли в просторную комнату. Сквозь мутные стекла виднелись горы щебня, ржавого металла. Женщина прошла за шторку и вскоре вернулась с выскобленной добела фанеркой, на которой было семь бутербродов и столько же пластиковых стаканчиков с прозрачной жидкостью.

Женщина по крошечке отщипывала от своего бутерброда и, лизнув языком жидкость, медленно жевала.

– Придется тебе, Хлипатый, идти за Черту добывать оружие. С тобой пойдет Гришка. – Предводительница нахмурилась. – Остальные, кроме новичка, отправятся за пайком для всех. А ты, – она посмотрела мимо меня, – напиши записку, чтоб клали в тайник побольше хлеба и масла. Мы сохраним тебе жизнь, если, конечно, она тебе дорога. – Она вытянула из складок блеклой шерстяной юбки огрызок карандаша и бумагу, исписанную с одной стороны какими-то цифрами, латинскими буквами, – похоже на рецепт.

Я написал Якову о просьбе моих новых знакомых, добавив, что неплохо было бы к маслу и хлебу иметь какие-нибудь фрукты: яблоки или груши.

Мужчины вскоре ушли, и мы остались вдвоем с женщиной.

– По каким правилам вы живете? – спросил я. – Зачем мужики машут косами?

– Есть в городе такие участки, где надо размахивать какой-нибудь железякой, иначе в пятки иголки втыкаются. Какие-то ноля, неизвестные нам, делают свое дело. Если их не нарушишь железякой, то можешь обезножеть.

– А кто такие люди Хогерта?

– Ты бы поспал немного… Успеешь все узнать. Хогерт… Не бойся его. Он нас здесь не найдет. – Она вышла из-за ширмы, приблизилась ко мне, присела рядышком на краешек циновки.

– Я видел у вас бумагу. Где вы ее берете?

– У мерцев… Некоторые из наших помогают им. Здесь есть люди образованные. Мерцы что-то химичат с кровью.

– Значит, они, мерцы, управляют городом? – удивился я, вспомнив, как в первый вечер нашего знакомства с Константином кто-то из горожан отрубил мерцу голову… Может, и не мерц это был?

– Управляют? – переспросила Феля. – Они дают нам еду и берут взамен кровь. Три года назад я весила восемьдесят кило! А сейчас? – Она провела ладонью по плоской груди. – И половины нет… За мерцами кто-то стоит. И боится только железа… Он не может попасть в помещение, где в стенах арматура.

– Тот, о котором ты говоришь, похож на черного ангела?

– Вранье… Его никто не видел. Он колет иглами в пятки. И он управляет клеткой. Мерцы глупы и смертны. Наши люди бьют их каждый день по десятку.

– А где он прячется? – допытывался я, поняв, что Черный не показывался жителям города ни в виде черного ангела, ни аморфной бугорчатой массой.

– Уж не затеял ли ты воевать с ним? – Феля усмехнулась. Она посмотрела на меня с долей любопытства. – Гиблое дело. Некоторые пробовали штурмовать Башню. Наверное, и кости их уже сгнили… Там, где тебя доили, мерцы в безопасности. Это их территория. Они стерегут лаборатории: лишний шаг или подозрительное движение – и ты валишься на пол… Некоторые, выскочив из клетки, начинают бузить. Но, стукнувшись несколько раз головой об пол, успокаиваются, если, конечно, не зашибутся до смерти… Хорошо, что ты к нам попал. Мы – свободные.

Я хотел спросить что-то еще, но она устало махнула рукой и ушла в угол за ширму. От циновки пахло теплой пылью и соломой. Бессонная ночь начала сказываться, и я задремал.

Не знаю, долго ли я спал, но вдруг проснулся. Комната была красной от заходящего солнца. Осторожно встал, прислушался. За шторой сладко посапывала женщина. Мне захотелось глотнуть свежего воздуха.

Довольно быстро отыскал выход наружу и устроился на куче опилок. Ветер, продолжавший выть в печной трубе – чертовски противный звук, к которому я пока не мог привыкнуть, – мешал сосредоточиться. Хотя и думать-то ни о чем не хотелось.

– Яков, – позвал тихонько, вспомнив, что не сам я пришел в город и что от меня ждут действий.

– Как дела, Поляков? – откликнулся лесной человечек, впервые обратившийся ко мне по фамилии. – Что-то случилось?

– Боюсь, Черный недосягаем для меня.

– Не паникуй, – сказал Махишасура. – Мы хозяева этой земли. Пока все идет хорошо. Тролль Пельдоиви вычислил планету, с которой прибыл к нам Черный.

– Надо выяснить, чего он хочет, – влез в разговор Яков. – Тебе неплохо бы встретиться с Хогертом.

– Откуда вам известна такая фамилия? – удивился я.

– Так ты привыкай, мы все – одна система, – прорычал Махишасура. – В тебе сейчас сидят все демоны, русалки и прочая нечисть, как называют жителей нашего мира у вас.

– Значит, вам известен каждый мой шаг, каждая мысль?

– Зачем каждый?.. Знаем то, что необходимо для общей пользы. – Яков сказал что-то неразборчивое и добавил: – Хогерт имеет дело с документами… Сомневаемся, что они нужны Черному. Но какая-то связь имеется…

– Конец связи. Сюда идут, – сказал я, услышав плеск воды и тихий говор.

Притаился, прислушиваясь. Гора мусора скрывала меня. Не знаю, что мне пришло в голову, но я решил напугать своих новых знакомых и превратился в аморфное существо, заставляющее всех ощущать пульсирующую боль в пятках. Выскользнул из своего укрытия наперерез ничего не подозревающим мужчинам.

Гришка шел размахивая литовкой и, казалось, не замечал меня. Они не видели меня! Я дал им приблизиться, послал иглу в его ноги и тотчас ощутил страшный удар в живот. Чудовищная сила бросила меня через кучу мусора, и я, скорчившись от дикой боли, упал ничком на кучу опилок.

– Руби его! – завопил Гришка. – Он где-то тут, рядом! – Ж-жик, ж-жик, ж-жик, – зажужжал воздух.

Меня положили на циновку. Осторожно пощупали рукой живот, облегченно вздохнули. Тронул живот и я – боль утихла, раны нет. Слава Богу, пронесло на этот раз.

– Нет, думаю, сейчас я тебя отоварю, и хвать его литовкой! Правда, плашмя достал, но с оттяжкой, – хвастался Гришка. – Достал-таки. Будет помнить мою железяку.

Феля возилась в своем закутке, шурша бумагой. Мужчины засели за карты. Кроме Гришки – тот продолжал вновь и вновь рассказывать, как ловко он проучил Хозяина. Однако я придумал, как встретиться с Хогертом. Притворюсь больным. И когда Феля поднесла к моему лигу фанерку с бутербродом и жидкостью в пластиковом стаканчике, отрицательно мотнул головой и скривился от «боли».

Она села так, чтоб заслонить мое лицо от света свечи.

– Брюхо болит, – жалобно глянув на нее, шепнул я, – и тошнота – еле сдерживаюсь.

– Сними рубашку, – попросила она и помогла мне повернуться на спину. Расстегнула пуговицы. Увидев мой голый живот, вздрогнула, прижала свою грязную ладонь к моему лбу.

– Чего там у него? – спросил кто-то недовольным голосом.

– Ушибся, – сказала предводительница спокойно. – Может, перетерпишь? – спросила у меня. – Доктор стоит много хлеба.

– Напишу друзьям, и хлеб будет, – сказал я.

– Мы экономим… Придет зима, и надо будет много еды. Доктору придется отдать большую часть того, что мы накопили. Ты понимаешь?.. А если доктор заинтересуется тобой? Кто ты, чтоб давать такую дорогую цену за свое здоровье, может спросить он.

– Пусть будет так, как сами решите. – Я прикрыл глаза, несколько раз охнул – мол, очень больно, застегнул рубашку и повернулся лицом к стене.

За спиной долго шептались, спорили. Потом затихли. Наверное, все вдруг посмотрели на меня.

– Есть вариант: мы его подкинем людям нашего врага, а он постарается договориться с ними сам. Нам нельзя рисковать. И запас трогать не можем. Представьте: его друзья откажутся помогать – сдохнем, как собаки. В первый же мороз окочуримся. Зимой надо хорошо жрать, чтоб не заболеть.

Мужики одобрительно загудели.

Собственно, спрашивать моего согласия никто не стал. Завернули в какую-то тряпку, пахнущую кислой капустой, обвязали веревками и бросили на дно лодки. Минут через двадцать пристали к берегу и еще около получаса тащили по песку, лавируя меж испачканных во что-то черное валунов. Остановились у врытой в песок цистерны. Константин, виновато поглядывая на меня, развязал веревки и освободил пелены.

– Мы тебе оставляем немного еды… Они придут сюда, когда рассветет. Не говори им о нас. Если спросят – дескать, сегодня вышел из клетки. Покажи им локтевой сгиб – брали кровь и дали взамен еды. – Константин поднес к моему носу вкусно пахнущий кусок выпечки. – Покажешь – мол, все, что осталось… А литовку мы забираем. Не серчай.

– Сволочи вы! – крикнул им вслед. Они ушли, даже удачи не пожелали.

Однако все шло по задуманному плану: кто бы меня ни нашел, скажу, что ищу Хогерта. «Зачем?» – могут спросить. «Послан своим предводителем для важного разговора. И что разговор этот касается только нас, потому что… Потому что мы пришли в город не через клетку, а из-за Черты». Как знать, может, Хогерт, как и я, действительно оттуда и ему знаком мир Якова?

Я встал, сделал несколько шагов. Боль в животе была, но не сильная. Однако стоило прикоснуться пальцами к синяку, ощущалось покалывание, словно прикладывали к животу пучок щетины. Вдобавок навалилась усталость. Облокотился на цистерну. Что-то хрустнуло, и в ржавом металле образовалось отверстие. Пахнуло смрадом, словно внутри находились разложившиеся трупы. В голову полезли мрачные мысли.

Дурацкое состояние, когда начинаешь жалеть о содеянном: зачем ввязался в это дело? Не проще ли послушаться Еремеева и отдать все на откуп «Посоху»? Чего доброго, саданет какой-нибудь дуролом литовкой по шее! Где гарантия, что удар не будет смертельным для меня? Хорошо, если в любой момент можно проснуться, а если не успеешь? Мне стало страшно. Раньше все воспринималось как игра, сейчас – очень близко к реальности, синяк на животе предупреждал: может быть и гораздо хуже.

Холодный камень, к которому я прислонился спиной, напоминал видом врытую в землю берцовую кость. Сыпучий песок медленно заглатывал мои ноги.

Послышалось знакомое «ж-жик, ж-жик»… Потом шаги.

К цистерне приближалась цепочка людей. Они меня не заметили, хотя прошли мимо всего в нескольких шагах от камня, за которым я прятался. Поразило, что люди шли след в след, как волки. Что, если обернуться мелким зверьком и выследить их?

– Стоять! – крикнул кто-то властным голосом. Наверное, они заметили меня. Немного подумав, я вышел из-за камня. Прихрамывая – отсидел ногу, – подошел к ним.

Из цепочки ко мне навстречу выдвинулся человек в довольно приличной одежде: двубортный пиджак, светлая рубашка с галстуком; брюк и ботинок разглядеть не удалось, но зато уловил запах одеколона.

– Ты что здесь делаешь? Охраняешь цистерну, в которую люди Фели бросают мертвых мерцев?

– Я сидел у камня, – сказал я. – Размышлял. Как-то странно все получается. Понимаешь, вышел из клетки, меня – к доктору. Взяли кровь. – Я засучил рукав. – Вот. – Словно в темноте можно разглядеть точку от шприца.

– Значит, новенький, раз из клетки недавно, – сказал кто-то стоящий где-то в начале цепочки людей. – Давай жратву и проваливай.

– Ту, что дали за кровь?.. Опоздали, господа. Меня уже обчистили какие-то сволочи. И накостыляли. – Я задрал рубаху, показал почерневший синяк на брюхе.

– Говоришь, что только сегодня из клетки вышел? – Хорошо одетый человек глянул на меня подозрительно.

Я уже приготовил ложь, которой собирался попотчевать любого, кто нашел бы меня здесь, у цистерны:

– Слушайте, чертовщина получилась. Работал страховым агентом… Шел на автобусную остановку и… в клетке?! Думал, сон. А когда иглу в вену воткнули… Что это за государство?

Пахнущий одеколоном человек выкрикнул какое-то имя, и ко мне подошел низкорослый крепыш.

Раздалась чья-то команда, и цепочка людей двинулась – след в след. Вновь зажужжал воздух.

– Давай, – подтолкнул меня низкорослый. – След в след иди, таков порядок. Ну?..

Песок кончился, и мы несколько минут шли по битому кирпичу. Затем продирались сквозь заросли спутанной с металлическими стержнями проволоки.

Остановились перед сколоченным из досок щитом. Здесь стоял охранник. Он включил фонарь и освещал каждого входящего в узкую лазейку между досками, за которой вход в подземелье.

Спустились по шаткой лестнице вниз. Прошли сырой, пахнущий плесенью коридор, которому, как мне казалось, и конца не будет. Свернули в галерею, освещенную чадящим огнем факелов. Вскоре еще раз свернули, теперь уже в полутемный коридор с множеством дверей по обеим сторонам. Шедшие впереди люди гомоня побежали вперед, а мой охранник схватил меня за шиворот и втолкнул в комнатушку, в которой горела керосиновая лампа.

За столом у противоположной входной двери стены сидел старик. Он, ероша пальцами седую голову, читал книгу. Даже не глянул в мою сторону.

– Съесть бы чего-нибудь, – сказал я и достал из-за пазухи оставленный мне людьми Фели кусок. Стал жевать. Старик потянул ноздрями воздух и уставился на меня водянистыми глазами.

– Хочешь? – Я отщипнул ему кусочек.

Он, сглотнув слюну, уткнулся в книгу. Я пожал плечами и с аппетитом съел все сам.

Низкорослый, опираясь на литовку как на костыль, мерил шагами комнату, что-то бормоча себе под нос.

Скосив глаза, я заглянул в увлекшую старика книгу и удивился – книга на финском языке. «Значит, он просто не понял, когда я ему предложил еду», – подумал я, пытаясь извлечь из памяти те несколько слов финского языка, которые когда-то знал. Как я раньше не догадался, что в городе могут жить люди разных национальностей?

Дверь отворилась. В комнатушку вошел здоровенный мужик в ватнике. Кивнув на меня, сказал:

– К шефу, – сам присел рядом со стариком.

Вновь низкорослый повел меня по коридору.

Вскоре, отворив одну из дверей, впустил меня в хорошо освещенную комнату. Свечей было много – более двух десятков, и все в канделябрах по стенам.

За крепким столом, крытым зеленым сукном, сидел хорошо одетый человек, видимо тот самый, что разговаривал со мной там, у цистерны. Несколько минут мы смотрели в глаза друг другу.

– Жаль, что ты начал врать с первых минут нашего знакомства. – Он кивнул на стул. – Я – Хогерт.

«О каком вранье речь?» – подумал я, припоминая наш разговор у цистерны. Но ничего, дающего ему основание обвинять меня во лжи, не нашел. Потому сделал недоуменное лицо и пожал плечами.

– Ладно. – Хогерт махнул рукой. – Дело ясное. Как звать?

– Василий Поляков. Кузнец, – по-военному отчеканил я.

– Так-то оно лучше. Врать нет смысла. Тут все, как один, – подонки: всякая сволочь, совершившая преступление, и не одно.

– Так ведь и я… Товарища – подельника – ранили в перестрелке с милицией. Пришлось рвать когти. Правда, прежде разрядил пистолет в голову подельнику – все равно ему крышка. И мента последним патроном, – соврал я.

– Дальше не надо. – Хогерт вытянул руку ладонью вперед: – Не надо подробностей. Надоело… Забудь все. И никогда не рассказывай о прошлом. Что ты умеешь, Кузнец?

Наверное, он решил, что Кузнец – кличка.

– Знаю травы. Могу делать лекарства из корешков, цветов.

– Лекарства – это хорошо. Значит, завтра пойдешь за травой.

Я обратил внимание на его артикуляцию – с его губ должен срываться совсем другой звук, вернее, звуки. Хотелось проверить, совпадает ли артикуляция со звуками, но Хогерт ничего не спрашивал, а я боялся говорить, чтоб не попасть впросак из-за неосторожного слова. Странный был взгляд у Хогерта. Пустой, что ли? Какой-то неестественный и холодно-настороженный.

Так и не вымолвив ни слова, он показал мне рукой на дверь.

За дверью в коридоре меня дожидался низкорослый. Он что-то сказал подошедшему карлику, держащему над головой свечу, хотя в коридоре было достаточно светло, и толкнул меня вперед.

Мы остановились перед дверью, которая в отличие от других в этом коридоре была обита металлом. Мой охранник, приложив щеку к круглому отверстию в середине двери, долго молчал. Затем сплюнул и отодвинул мощный засов. Втолкнул меня в комнату.

Я осмотрелся. Сколоченные из жердин нары в два этажа, стол, два стула и лучина над чашкой с водой у входа. За столом сидела женщина, она куталась в залатанное одеяло, смотрела на меня и молчала. Медленно и ритмично раскачиваясь, стукала носком грубого ботинка по деревянному полу. На стене над ее головой висел портрет какого-то китайца в кепке с коротким козырьком.

 

10

– Душно здесь, – сказал я, устраиваясь напротив женщины, так и не предложившей мне сесть.

– За что тебя? – спросила она тихо, продолжая раскачиваться и стукать носком ботинка по полу.

– Убийство. – Я вздохнул.

Она кивнула сочувственно. Пожала плечами, нервным движением рук поправила прическу, одеяло распахнулось, показался ворот темного заношенного платья. Я глядел в лицо сокамерницы, пытаясь определить ее возраст: вроде и молодая, лет тридцати, но мешки под глазами, морщинки на лбу и щеках.

– Хогерт заплатил за меня два мешка хлеба, – сказала она не без гордости и опустила голову. Стала разглядывать ногти на правой руке.

– Я первый день в городе. Совсем запутался. Ума не хватает понять: где мы? Откуда все? – Я развел руками.

– Оно и видно, первый, – не оголодал по бабе. Запомни, стоит мне пискнуть, и пропал ты… Тюрьма это. Город-тюрьма. Кто-то из ученых выдумал гнутое время или что-то в таком роде. И теперь всех, кто… – Она провела пальцем по шее. – Террористы, убийцы всех мастей – всех направляют сюда. Да ты и сам говоришь, по мокрому делу шел.

Что-то дрогнуло в ее лице. Веко над правым глазом стало дергаться. Уголки пухлогубого рта опустились. Она зябко повела плечами, поправила одеяло и медленно подняла голову, избегая смотреть мне в глаза. Ее лицо можно было бы назвать симпатичным, если бы не набрякшие веки.

– Муж изменял мне, – сказала она, перестав стукать ботинком по полу и раскачиваться. – Потом он наградил меня болезнью, от которой нет спасения… Мальчик родился, уже больной! Муж стал обвинять меня в измене – мол, не от него мы больны… Умопомрачение на меня нашло – придушила я своего ребенка, провернула через мясорубку, нажарила котлет и накормила ими мужа…

Я отвернулся от нее и услышал тяжкий вздох. Собеседница встала из-за стола и повалилась на нижний ярус нар. «Неужто правду говорит?» – подумал я, краем глаза наблюдая за женщиной.

– Наверное, тебе страшно слышать такое. Вижу, презираешь меня. Так убей!.. У-убейте меня, – прошептала она. – Разрежь на куски – и в мясорубку. В городе тьма голодных – сожрут. Вот и младенец будет отомщенным. Убей меня – отомсти за младенца!

Ее стала сотрясать дрожь. Но женщина сопротивлялась. Скажет слово и вцепится зубами в одеяло. Казалось, в ее мозгу натянута струна, которая может лопнуть в любую минуту.

– Не хочешь руки марать… Как и другие… А самой страшно. Хогерт через день-два спать со мной будет… Хотя и знает о младенце… И не боится заразы, которую от меня заполучить может: целовал, целовал уже… Скоты все! Подонки!

Мне было противно слушать ее страшную исповедь, если, конечно, она говорила правду. Но я был вынужден находиться с сокамерницей в одном помещении. Никуда не уйти, не убежать. Как наказание!

Женщина несколько раз ударилась затылком о стену – мне бы успокоить ее, найти нужные слова, но я не мог даже пошевелиться – и, вперив в меня пристальный взгляд, затихла.

– Подойди ко мне, – сказала она капризно. – Не то кликну людей Хогерта. Мне терять нечего. Ну?..

Я присел на краешек нар рядом с ней, забившейся в угол.

Она придвинулась и положила руку на мое колено.

– Каждый человек получает по делам своим. Могла ли я подумать, что… – Она настороженно посмотрела на дверь, прислушалась. – Наверное, лучина, – вздохнула, опустив голову. Вытянула из-за спины новую лучину и попросила сменить.

Едва я сделал шаг… дверь открылась. Вошедший вырвал из моих рук лучину и кинул ее на стол.

– За мной, – сказал он, оскалившись, словно хотел куснуть меня.

Коридор свернул вправо. Наши шаги заглушала разбросанная по цементному полу стекловата. Вскоре мы подошли к пролому в стене и остановились.

– Не отставай! – Провожатый шагнул в пролом. – Держись за перила. Отстанешь – прибью, – сказал не оборачиваясь.

Несколько минут мы двигались по шаткому настилу. Потом брели по колено в воде. Опять под ногами настил. Но он быстро кончился. Встав на четвереньки, мы вползли в трубу. Довольно долго двигались в кромешной тьме, потому что лампа погасла. Внутри трубы гулял сквозняк. Наконец впереди забрезжил свет. А еще через несколько минут мой спутник толкнул рукой щит, сбитый из трухлявых досок. Мы оказались во дворе дома без окон и крыши. Сели на какое-то подобие скамейки у стены: полоса ржавого металла, положенная на столбики из половинок силикатного кирпича.

– Минут через тридцать ждите гостя… По-кошачьи мяукну, если что замечу первым. Знак такой вам.

Я задрал штанину и потрогал стертое до крови колено.

– Обвыкнешь. – Спутник подмигнул. – Орехи об него будешь разбивать!.. А ты от головы траву знаешь?.. Шеф мается. Его на воле кто-то затылком к асфальту приложил. Как дело к зиме, так волком воет.

– Попробую отыскать нужную траву. Только ведь он и сам медик? Говорят, у мерцев работает?

– У мерцев много наших трудится. И что? Все доктора?.. Шеф – грамотей. На машинах считать умеет. Ему мерцы жратву дают за работу. Много дают. И тряпье… Почем знаешь, что шеф у мерцев?..

– Баба сказала, – солгал я не моргнув глазом.

– Чего он с ней вяжется? – задумчиво произнес он. Поскреб пятерней затылок. – Она ж дура… Всякую страсть на себя плетет. Сюда нормальный человек попасть не может. Чтоб с собственным дитем сотворить такое!.. А если и было, зачем трепать-то? За язык никого не тянут. Сопи в две дырки и живи, раз дали возможность.

Я опустил штанину и глянул на словоохотливого мужика – крепкая брезентовая куртка, видавшая виды фетровая кепка с наушниками из меха, простоватое лицо; правда, глаза… Что-то в них такое, непонятное и жутковатое. Руки суетливые – то куртку оправят, то теребят рукоять секиры, то скребут затылок.

– Возьми шефа – я его фотографию в газете видел, еще вольным когда был… – Он замолк, приложил к уху ладонь ковшиком. Повернул голову. – Мявчит… Слышь? Поднимайся, пойдем гостя ловить…

По улице шли не таясь. Вид домов без крыш возбуждал нервы. Впереди виднелись деревья. Но мы свернули с улицы к свалке и долго пробирались через кучу ржавого металла, рискуя сломать шею, – металл осыпался под ногами.

Из груди вырвался вздох облегчения – мы ступили на усыпанную щебнем площадку, обнесенную кирпичным забором вперемежку с рядами ветхого штакетника, кое-где забранного досками. Подошли к сорванной с петель калитке. Сквозь проем – от нас рукой подать – виднелся лес. У забора росла трава.

Да и воздух здесь был ароматный.

– От головы ищи. – Сопровождающий вытащил из-за пазухи матерчатую сумку с ручкой из цветных кабельных жилок. – Угодишь шефу – тюрьма не тюрьма…

Будешь жрать от пуза и мерчанку получишь. Тузом будешь.

– Мерчанку? – переспросил я, разглядывая траву под ногами.

– А чего?.. Они как живые. Морду прикажешь мелом натереть и вперед. Иные и без мела… красным стеклышком свечу заслонят, и все. В красном свете у них кожа ровная. Но главное, безотказные они. Что хочешь делай.

– Сам-то пробовал?

– А ты думал!.. Как-то с приятелем… поймали дикую. Этих и грохнуть можно, если надоест.

Дальше я не стал его слушать, меня заинтересовало странное растение. Понюхал – девясил. Он и с виду похож на самого себя, но листики почему-то сиреневые с тыльной стороны.

– Корни нужны. Железкой… Секирой своей ковырни, – сказал я.

И ромашки пошли… Правда, ромашка ли это: величиной с чайное блюдце, лепестки мясистые. У самого леса виднелись заросли чистотела. Набрали чистотела. Чего-то еще, очень похожего на зверобой.

За спиной хрустнула ветка и послышался шепот. Обернувшись, я увидел гнома с корзиной грибов. Он стоял опершись на суковатую палку. Рядом с ним – Амир.

Затрещали кусты – мой телохранитель бежал не разбирая дороги в сторону города.

– А тебе перья больше идут, – сказал эльф. – Сейчас ты похож на ммотиа. – Он шагнул ко мне и замахнулся золотистой тросточкой: – Чучело!

– Ммотиа – это чернокожие гномы. Они живут в Африке, в рудниках, – пояснил гном, протягивая мне корзину: – Возьми. Яков передал. Переложи грибы в свою сумку. Отваришь и дашь Хогерту, чтоб лесной народ мог читать его мысли. И голова у него болеть не будет.

– Грибы от головной боли? – удивился я, но гнома и след простыл.

– И все-таки в перьях тебе лучше, – сказал эльф, стукнул меня легонько тросточкой по руке и как сквозь землю провалился.

Едва я перешагнул валявшуюся в проеме калитку, как мой телохранитель схватил меня за руку и чуть не плача стал умолять не рассказывать никому о его позорном бегстве.

– Жить хочется, – пожаловался он. – Хогерт шкуру спустит.

Послышался писк котенка.

– Мявкают, – насторожился мой спутник.

На другой стороне площадки появился человек. Он махнул нам рукой, приглашая подойти к нему. Мы бегом преодолели разделяющее нас пространство.

– Один из гостей сбежал, вротех. Так что придется вам правую сторону держать под прицелом: вон за той кучей падайте. Мявкайте, если первыми увидите. У него жратва в сумке.

– Понятно, – кивнул сопровождавший меня мужик и показал острием секиры на кучу мусора. – А если сбежит?

– Мявкни, вротех, я ж сказал! Пятьдесят метров – ваша зона.

Мы устроились так, чтобы видеть внешнюю сторону забора. День становился жарким.

– Пиру – так зовут меня здесь. Может, слыхал?

– Странное имя. – Мне не хотелось разговаривать. Клонило в сон.

– Перед тем как сюда попасть, года два тому назад, мы самолет угнали. В газетах наши фотографии печатали… Так вот, это я стюардессу и остальных грохнул. Не читал?.. Жизнь была!.. Чего молчишь? Про себя бы рассказал… Непонятный ты.

Сказал, что хотел бы подремать, что давно не сплю, больше двух суток уже. Но Пиру довольно грубо ткнул меня в ребра рукоятью секиры:

– Выспишься еще… Там шевельнулось что-то. – Он показал пальцем вдоль забора и близоруко прищурился.

Я проследил за его взглядом, но ничего подозрительного не увидел. Пиру стукнул меня кулаком по плечу:

– Сказано: не спать. Пойди глянь, что там стрекочет.

– Где «там»? – раздраженно спросил я, опять следя за его взглядом. – Нет никого – пусто. До самого леса. Хотя… человек идет. У него в руках сумка.

Пиру, выпучив глаза, напрягся. Поудобнее взялся за секиру.

– Идут к проему, где мы были недавно.

Пиру мяукнул. Но это было больше похоже на крик кастрируемого поросенка, чем на голос кошки. Однако на его сигнал выскочил человек. Подбежал к нам. Что-то шепнул на ухо Пиру. И они побежали наперерез человеку с сумкой в руках, который, перепрыгнув калитку и пробежав десятка два метров, нырнул в какой-то лаз, замаскированный куском рубероида. Следом за ним Пиру и тот, кто в свою речь вставляет странное слово «вротех». Подойдя к месту их исчезновения, я услыхал глухой шум. Куча ржавого металла в нескольких метрах от меня, поднимая бурую пыль, провалилась в землю. Уши уловили крик о помощи, а может, стон или даже вопль. Видимо, преследователи погибли. Немного поразмыслив, решил идти к Хогерту. Без особого труда отыскал нужный двор, вошел.

Двигался осторожно – болели ободранные колени.

Не знаю, что подтолкнуло, но я решил остановиться перед самым выходом в коридор. Нагнулся, ощупал руками доски и сел свесив ноги. Уперся носками ботинок во что-то скользкое. Немного отдохнув, я отыскал укромное место под настилом и затаился. Глубоко внизу хлюпало, когда из-под моих ног сыпалась грязь. Хотелось есть. Да и попить неплохо бы. Но я решил дожидаться ночи. Зачем?.. Этого я пока не знал. В моем убежище было сухо. Подо мной широкая доска, за спиной кирпичная теплая стена…

Проспал я не менее пяти часов, когда услышал скрип отворившейся где-то над головой двери.

Сквозь доски настила виднелось пламя свечи. Вероятно, она была в руках стоящего у двери человека. Он постоял немного, шагнул… вновь скрип двери. Я приник к щели над головой, но дверь захлопнулась, и стало темно. Немного выждав, я выбрался из своего укрытия. Прислушавшись, отворил дверь и увидел мелькавший впереди свет.

Прижимаясь к стене галереи, последовал за громко топающими людьми. «Уж не мерцы ли?» – подумал я. Но отбросил эту мысль. Какая разница, кто там, если во мне пробудился азарт охотника? Мне сейчас казалось, подглядывать в замочную скважину можно и даже нужно, если хочешь что-то понять в чужой жизни, способной повлиять на твою собственную. Прочь приличия! Коридор закончился разболтанной, качающейся лестницей, ведущей вниз. Потом был опять коридор, и более устойчивая лестница, и дверь на каждой площадке. Шедшие впереди по одному исчезали за этими дверями. Вот наконец и направляющий задул свечу и исчез за очередной. Я постоял немного и решил спуститься ниже. Одолев два пролета, оказался в подвале. Пошел на тусклый свет, видневшийся далеко впереди. Глаза привыкли к полумраку и уже различали змеящиеся в желобах кабели, сантехнические трубы, выкрашенные черной краской. Почудилось, слышу звяканье цепи и приглушенный разговор… Точно: сквозь гул работающих двигателей слышен говор людей. Удвоив осторожность, двинулся вперед, но уже не рискнул идти по прямой, уходящей за пятно света теплой трубе, а шагнул под вентиляционные воздуховоды по левой стороне стены. Здесь пришлось нагнуть голову и выставить вперед руки. Но зато меня трудно было увидеть разговаривающим и звякающим цепью – они находились по правую сторону, в нише; свет исходил оттуда. Воздуховод, под которым я шагал, в нескольких метрах от меня изгибался и уходил книзу. Надо или затаиться, или выйти на свет.

Звякнули цепи. Смех… и шаги. Я выбрался из-под воздуховода и еле сдержался, чтоб не чихнуть. Пыль, забившаяся в ноздри, была едкой и пахла человеческими испражнениями. В освещенной электрической лампой нише, около разобранной задвижки, разбросан инструмент: обычные разводные ключи, отвертки, плоскогубцы, наждачная шкурка. Все стены в нише испещрены карикатурными изображениями мужчин и женщин, занимающихся любовью в разных позах.

Выждав немного и прислушавшись, я перешагнул лежавшие кучкой инструменты. Ориентируясь на звук шагов, поспешил за работягами.

– Занимай плацкартные места! – услышал я и замер. Сделал еще несколько шагов и увидел головы устроившихся у светлой щели в стене мужчин – до пояса голые бородачи в ошейниках, от которых тянулись тонкие цепочки из блестящего металла. – Вот Чертяка! Здоров как трактор! – Все трое захохотали, припав к щели. – Чуть стенку не уронил!

Несколько минут они посмеивались, заглядывая в щель. Затем встали и, звякая цепями, ушли в темноту.

Вот она, щель. Глазам открылся светлый зал. В его центре стояла… клетка из металла. Я видел такую в больнице, что в мире Якова. Вокруг клетки полосатые столбики, у столбиков низенькие пульты – что-то в этом роде… Увидел Чертяку, о котором говорили люди в ошейниках. Он на голову выше стоящих у столбиков существ в таких же, как у Чертяки, белых марлевых повязках и очках на лицах. Чертяка прогуливался по залу. В его фигуре чувствовалась сила. Движения головы, рук – прямо механизм какой-то. Может, биоробот? Изредка он останавливался, внимательно смотрел на клетку и вновь шагал.

Прошло около часа, и что-то изменилось: может, лампочки на пультах стали мигать чаще или звук работающих за моей спиной двигателей стал громче?.. Чертяка остановился и что-то тихо сказал стоящим у столбиков существам. Они ожили, склонились над пультами. Где-то тренькнул звонок, и тут же колыхнулся воздух, будто большая птица хлопнула крыльями. Внутри клетки возникло облако белесого тумана… Туман становился гуще, плотнее… Человек! В клетке материализовался человек. Я уже видел его руки, ухватившиеся за прутья клетки. На миг он поднял лицо – страх и удивление были в его глазах. Чертяка взмахнул рукой, и незаметная глазу дверца отъехала, освобождая выход из клетки. Человек, озираясь, шагнул вперед. Сделал несколько робких шагов и остановился, глядя на двигавшегося к нему Чертяку. Они о чем-то тихо переговорили. Человек при этом разводил руками, бил себя в грудь, зачем-то вывернул карманы… Чертяка кивал, соглашаясь. Затем взял человека под руку и повел к одной из дверей в стене.

Это была та самая клетка, через которую прошли все жители города, кроме меня. Несколько минут я прислушивался, но все было тихо. Вспомнил о грибах и сумке с травкой, которую повесил на гвоздь под настилом. Решил идти к Хогерту.

Я достал сумку с грибами и уже подошел к пролому в стене.

– Вот он! – Ко мне навстречу кинулся живой и невредимый Вротех. – Тебя по всему городу ищут, а ты… Хорошо, что вернулся. Хорошо, говорю. Жрать хочешь? – Вротех хлопнул меня по плечу.

Он слазил в карман, протянул мне кусок хлеба и горсть крупных ягод малины. У меня аж в животе заурчало от голода.

– Думал, завалило вас, – сказал я, куснув хлеб.

– Могло и так… Только ты помалкивай. Пиру и тот, что с сумкой, – царствие им небесное, – шепнул он мне на ухо. – Скажешь, что заснул, когда я вас, вротех, у забора оставил. А когда очнулся – никого. Потом я тебя отыскал. Понял?.. Молодец, вротех!

Около нас остановился карлик с длиннющими руками.

– Чего пялишься? – Вротех толкнул его тупым концом металлического прута. Карлик отпрянул. – Вали отсюда!

– Его все ищут. – Карлик показал на меня пальцем.

– В морду хочешь? – Вротех нагнулся и схватил карлика за грудки. Металлический прут упал на пол. – Дергай отсюда! – Развернул карлика и дал пинка. – Скажи шефу, сейчас приведу.

– Теперь головой не будет маяться. – Я, раскрыв сумку, показал Вротеху траву и грибы.

– Видел я, видел… Молодец. Мерчанку дадут… – Вротех, кряхтя, поднял с пола прут. – Поделишься мерчанкой-то? Я ведь тебя заложить могу: скажу, что ты виноват в смерти Пиру.

– Поделюсь, конечно. А можно?

– Почему ж нельзя?.. У меня и красное стеклышко есть, и местечко знаю укромное. Ты, вротех, парень сговорчивый. Уважаю. Значит, договорились – спал и не думал прятаться… А если и меня шеф мерчанкой наградит, с тобой поделюсь. А потом обменяем ее на теплые штаны. У тебя, – он дернул меня за обтрепанные брюки, – развалились. А скоро зима.

Подошел бородач – мне показалось, что люди Хогерта на одно лицо, – глянул на меня снизу вверх, достал из-за пазухи веревку. Не успел я и глазом моргнуть, как оказался связанным по рукам и ногам. Они подхватили меня и потащили.

Хогерт сидел за столом. По его приказу меня развязали.

– Спал, понимаешь, вротех. Мы ищем его, а он и не думал прятаться – дрыхнет себе под забором. И сумка рядом.

Хогерт махнул рукой, и нас оставили наедине. Он вышел из-за стола и стал расхаживать по комнате.

– Кто ты? – Он резко остановился и глянул на меня. – Откуда пришел? Зачем?.. Мои люди следили за тобой и Пиру. Думаешь, подземные ходы не охраняются? Захотел – вошел ко мне, захотел – убежал. Если надумал отвечать, то не ври.

– Я пришел из-за Черты. Вы же не стали слушать меня в прошлый раз. Понимаете?.. Из-за Черты, а не через клетку, как все.

– Откуда я мог знать, что это может быть правдой? Но сейчас, когда у нас люди Фелициаты – мы изловили их там, где погиб Пиру, – можно верить. Нужно верить, – подчеркнул Хогерт, – потому что они не могут говорить все одинаково. Мы и к тайнику теперь знаем дорогу. Ты будешь писать записки от нашего имени. Правда, у нас больше фантазии, чем у бабы: нужны лекарства, книги, учебники. Но это потом, а сейчас ответь: как ты сюда попал? И почему на тебя не действует закон Черты?.. Да ты садись. – Хогерт услужливо пододвинул мне стул. – Рассказывай правду.

– Не могу сейчас. Поговорим позже, – сказал я твердо. – Мне надо побольше узнать обо всем, что здесь происходит.

– Тогда я прикажу разрезать тебя на куски, выжать из них кровь и отдать мерцам. Они дорого платят за кровь.

– А что они с ней делают? Зачем она им?

– Не знаю. – Хогерт сел за стол, придвинул к себе лист бумаги с неровными краями, взял карандаш. Что-то зачеркнул и поднял голову: – Экспериментируют, наверное. Не говорят. Они просто не умеют говорить, за исключением тех, кто обслуживает донорскую. Да и то – заученные фразы. – Хогерт смотрел на меня не мигая. – Вот список. – Он протянул мне лист бумаги и опять положил его перед собой. Постучал карандашом по столу. – Здесь фамилии тех, кто появился в городе за последнюю неделю. Есть среди них и твоя… Вернее, придуманная тобой фамилия.

– Так я и не скрывал, что пришел сюда не через клетку.

– Следовательно, – Хогерт сделал паузу, – ты не преступник. А это в корне меняет дело… Мне нужен помощник. Думаешь, зачем я вдруг хочу заполучить через твоих друзей из-за Черты книги и учебники?.. Кому они здесь нужны?

– Не хочу знать. Зачем мне? – Я не понимал, к чему клонит Хогерт.

– А затем, что жизнь идет, – сказал он. – Жизнь идет, – повторил он, глядя на стену за моей спиной. – Нам не переделать своего прошлого. Мы – здесь. Это факт. И никогда не вернемся к людям чистыми. Сидеть сложа руки? Ждать смерти?.. Мои люди контролируют большой кусок территории, на которой стоят важные объекты мерцев. И что?.. Мы так ничего и не знаем: кто эти мерцы, откуда они? Для какой цели ведутся эксперименты с человеческой кровью?.. А ведь есть еще никому не видимый Хозяин, боящийся металла. – Хогерт поднял глаза к потолку, потянулся. – Вспомни женщину… Ты сидел с ней в изоляторе. Она, наверное, показалась тебе сумасшедшей… Эта женщина может рожать! – Хогерт поднял вверх указательный палец. – Ро-жать!.. Тебе ни о чем не говорит слово «рожать»?

Мне был непонятен восторг Хогерта, но я молчал и слушал.

– Пошевели мозгами, Кузнец. Подумай, напряги извилины! – Он сорвался на крик. – Я всю жизнь среди подонков! Сволочи вокруг меня. И я – самая первая сволочь!.. Но ведь ты не такой… Я спинным мозгом чувствую мерзавцев. – Он выскочил из-за стола и начал бегать по комнате, выкрикивая проклятия в адрес ученых, выдумавших гнутое время… Однако быстро успокоился. Вновь уселся за стол и посмотрел на меня. – Не сердись. Нервы… Дело в ребенке, который может родиться здесь, в тюрьме. Ребенок не виноват перед людьми, определившими нас сюда. Кто-то допустил ошибку в расчетах. Не виноват ребенок! Постигни это. Людские законы не могут допустить появление ребенка среди нас. Ну?.. Соображай, Кузнец.

Собственно говоря, мне ясно: город – порождение Черного. Но догадка Хогерта была потрясающей. По существу она, доказывала преступность замысла Черного. Можно предположить, что больницы, построенные в мире Якова, потенциальные тюрьмы для всех людей. Ведь если в тюрьме может появиться ребенок, то в ней может оказаться всякий.

– Мы просто обязаны устранить несправедливость. Пусть там, на воле, что-то не учли, когда изобретали тюрьму, но мы-то ведь понимаем. Значит, надо создать условия для нормальной жизни будущих ребятишек: подберем особый дом, отыщем воспитателей, учителей, обеспечим едой, охраной. Они не должны жить среди нас. Пусть это будет новый мир. А мы тем временем попытаемся разобраться в тайнах мерцев. Может, найдем способ, как переправить детей на волю.

– А если на воле предусмотрели… Выяснится, что попавшие сюда женщины не могут рожать.

– Могут… Я выкупил одну. Она беременна. Пришлось дорого заплатить. Но дело не в цене… Видишь, я откровенен с тобой. А ты? Кто ты? Кого представляешь?

«Ну что тебе сказать, – подумал я, – если и сам толком не знаю ничего?» Яков… По его воле я сижу сейчас здесь. Может, рассказать о том пути, который прошел, прежде чем попасть в город?

– Надо… чтоб ты все понял, – сказал я. – Трудно объяснить то, во что сам не веришь. Однако ребенок… Он не должен страдать – факт. Если, конечно, правда, что здесь может родиться ребенок.

– Она беременна. Не стал бы покупать ее, если бы не был уверен. В городе есть гинеколог. Да она и сама не скрывает.

– Отпусти меня к друзьям, за Черту… Я не убегу. Ребенок – это серьезно. Хочу посоветоваться.

Хогерт несколько минут молчал, стуча костяшками пальцев по крышке стола. У него, как я заметил, была странная привычка – смотреть сквозь собеседника; в этот момент в его взгляде чудилась потусторонность. Казалось, перед тобой лицо мертвого человека – бескровное, холодное. Правда, сейчас мышца дергала веко его правого глаза, но потусторонность все же оставалась и действовала гипнотически.

– Ники! – позвал Хогерт, продолжая барабанить пальцами по столу.

В комнату влетел карлик, тот самый, что подходил к нам с Вротехом, – головка маленькая, плешивая, худой и длиннорукий. Лицо замазано чем-то белым. Руки… как у рослого человека.

Карлик подошел ко мне – пахнуло известью. Она лежала на его лице. Комки ее застыли в уголках глаз, в морщинках на лбу, щеках.

– Пусть Кузнец немного отдохнет – и в добрый путь, – сказал Хогерт карлику.

– Я знаю дорогу к Черте, – сказал я, разглядывая Ники. – Нужен ли мне лишний свидетель, когда буду говорить с друзьями о проблемах, связанных с возможным появлением ребенка в городе?

– Все верно, только Ники – исключение. Потому он и здесь. Он – особый мерц. Но ты не обращай на него внимания, словно и нет рядом этого урода. Он будет охранять тебя.

Комната, в которую привел меня карлик, была похожа на купе мягкого вагона. Столик у забитого фанерой окна… Собственно, это и было купе, только с полок содран дерматин. Ники запрыгнул на стол и зажег фонарь над окном – железнодорожный, я видел такие на последних вагонах составов, следующих ночью, – отрегулировал свет, вышел, прикрыв за собой дверь, и я услышал звук ригеля – меня заперли. Нижние полки были испещрены надписями, накорябанными чем-то острым: «Хогерт – сука», «Здесь был Сипень» – и много других, на разных языках.

Я прилег на нижнюю и прикрыл глаза. Минуты не прошло, как за дверью послышалась возня – кто-то пытался отодвинуть засов.

– Поляков, вротех, – прошептал знакомый голос. – Кузнец, откликнись. Слышь?.. Упрись в дверь… Дави на меня. Ну?..

Я скакнул к двери, прижался плечом. Вротех отодвинул засов. Впихнул человека, замотанного с ног до головы в черную ткань.

– Хогерт благодаря тебе расщедрился. – Вротех кивнул на забившуюся в угол у окна черную фигуру. – Жрать хочешь?

Он вытащил из-за пазухи тряпицу, развернул ее, положил на стол две вареные картофелины и кусок хлеба.

– Соли, правда, нет… А карлика я отключил. Дал ему между глаз вот этой штукой. – Вротех достал из-за голенища стоптанного сапога металлический прут, махнул им перед моим носом. – Нравишься ты мне, вротех! Молодец, говорю.

Я съел картофель и хлеб в считанные минуты. Поблагодарил Вротеха и, кивнув на черный ком в углу, спросил:

– Кто там?

– Мерчанка! Дикая. Хогерт мне послал за верную службу. Ты мечтал посмотреть. Можешь отпечатать. – Вротех кинул металлический прут на полку. – Как другу тебе. Потом я. И пустим по рукам.

– Прямо сейчас? – тянул я время, соображая, как поступить, чтоб не обидеть Вротеха.

– А чего ждать? Пока Ники очухается и побежит закладывать пас Хогерту?

Вротех шагнул к мерчанке. Поставил ее посреди купе. Ловко размотал материю…

Даже не знаю, как назвать это существо: скелет, одетый в прозрачное человечье тело. В свете фонаря поблескивали выпуклые части. Грудь вздымалась, как при обычном дыхании. Глаза отливали красным, а лицо… Ледяные звездочки света то загорались, то гасли в прозрачной массе.

– Никогда бы не поверил, что однажды придется увидеть подобное. И ты хочешь, чтоб я…

– Глаза закрой, – усмехнулся Вротех. – И рукой потрогай. Да не дрожи ты, трогай, рука не отвалится.

Я закрыл глаза и осторожно положил руку на плечо мерчанки – теплое, по-женски округлое. Скользнул к груди, коснулся соска и открыл глаза…

– Чего дернулся-то? – Вротех захохотал. – Ведь живая, когда с закрытыми! А на кости смотреть не обязательно… Я, когда сюда прибыл… Приятель мне:

«Хошь, – говорит, – бабенку?» – «А почему бы и нет?» А сам думаю, откуда тут бабы? «Пошли, – он мне, – устрою… Но отдашь свою куртку». А я с воли в хорошей пришел. Кожаная, на меху… Черт с ней, с курткой, думаю, все равно отнимут. Перед тем получил уже по башке из-за этой куртки. Хорошо, у меня котелок крепкий, не вырубился от удара. Да и один всего на меня кинулся. А если, думаю, несколько человек навалятся?.. В общем, согласился отдать куртку за бабу. Привел он меня в какую-то вонючую берлогу и велел ждать… Часа через полтора слышу шаги. А темень, хоть шнифты коли. «Тут», – говорю, а сам думаю: «Отоварят сейчас и разденут догола». Он мне: «Куртку снимай и давай сюда… И забирай бабу». Точно, ощупал рукой – баба… Тут во мне все запузырилось. Волоку ее, а она хоть бы пикнула. Сама разделась… Только я в азарт вошел, не вижу и не думаю ни о чем. Меня по заднице доской и… несколько свечей одновременно зажглись. Гогот жеребячий. «Ты на свою бабу глянь!» – заорал кто-то, и опять меня доской… Поверишь, будто мне в глотку чистого спирту влили – ни вздохнуть, ни выдохнуть. Скелет подо мною… А еще был случай – паскудная тварь устроила мне за кусок хлеба…

– Понятное дело, – перебил я, разглядывая стоящую неподвижно мерчанку. Даже ресницы были у нее прозрачные.

– Вот и я говорю, что впервые страшно. А потом привыкнешь, за счастье будешь считать.

– Слушай, бери ее себе, – предложил я. – Может, назад свою куртку выменяешь. Мне что-то нездоровится сегодня.

– Нездоровится, – сказал Вротех, хитро улыбаясь. – Сейчас поправлю здоровье. А то я не понимаю! Фокус тебе покажу.

Он достал из кармана бумажку, развернул ее и показал мне прозрачный красный прямоугольник – стеклышко. Забрался на стол и прикрепил стеклышко проволочкой к фонарю. Я глянул на мерчанку и вздрогнул. Нет, не от неожиданности, как раньше… Теперь передо мной стояла женщина. Нормальная женщина. Но она была похожа на Милку. Правда, выражение глаз отрешенное, да еще и краснота. Если бы не она, можно было бы сказать, передо мной слепок с Милкиного тела.

– Чего замолк-то? А?.. Ведь живая баба! Как настоящая. Вали на лавку и разгружайся. Что хошь с ней делай, только не убивай.

– Не могу, – прошептал я. – Противно. И знаешь, она очень похожа на одну мою знакомую…

– Дурак ты, – проворчал Вротех и поднял с пола полосу материи. Обмотал ею мерчанку и повернулся ко мне: – Забудь про волю. Такую красотулю тебе привел, а ты нос воротишь.

– Может, в другой раз когда… Где вы ее отыскали?

– Я же сказал: дикая. Они где хошь могут объявиться. Мне, например, однажды в бревнах… Дрова заготавливали. Глядим, а в ямке скелет. Я-то внимания не обратил, а приятель, вротех, ушлый, сыпанул на скелет землей – и мерчанка выявилась… Потянули ее и на хор. В расход потом пустили в ту же ямку.

– Эту, – я кивнул на мерчанку, – тоже убьете? Мне стало жаль закутанное в черную ткань существо, так похожее на Милку.

– Хогерт ее для тебя бережет… Мало ли что при ней сболтнешь… Идти мне надо. Ты не очень-то откровенничай с Хогертом. Он малость тронутый. Видно, когда его башкой к асфальту прислонили, сдвинулся. За бабу, дурак, два мешка хлеба отдал!

Вротех, закрыв дверь на засов, ушел вместе с мерчанкой.

Хотелось увидеться с Яковом. Обсудить ситуацию. Я глянул на полку, где несколько минут назад сидела мерчанка, лег на другую. Попытался мысленно подвести итог – хоть как-то обозначить свое нынешнее положение, но в голову лезла всякая чушь вроде: Черный выследил меня и, чтобы поиздеваться, превратил Милку в прозрачное костлявое существо с кроличьими глазами.

Усилием воли мне удалось убедить себя, что Милка жива и здорова, а похожая на нее мерчанка – фантом.

Проснулся я от прикосновения. Передо мной стоял Ники. Известь на его лбу шелушилась, и в трещинах проглядывала стылая темнота, в которой мелькали блестки холодного света.

Он провел меня до кабинета Хогерта. Хозяин комнаты впустил нас и запер дверь на ключ.

– Помогите, – попросил он, взявшись за край стола.

Мы сдвинули тяжелую дубовую махину. Ники отодвинул ногами циновку, ухватился рукой-плетью за скобу. Из подполья дохнуло сухой пылью. Мы опустились вниз. Под ногами добротные доски. Ники откуда-то достал фонарь, включил его и пошел первым по коридору.

– Странно, у вас здесь нет никакой живности. Хоть бы дрянной тараканишка… Или мышь, – сказал я, глядя на хмурившегося Хогерта. Но он как будто и не слышал меня.

– Если ты прислан к нам… Ну, вроде инспектора, – сказал он. – Я должен знать твои возможности.

– На воле, если говорить по-вашему, не знают об этом городе-тюрьме. Не знают, – повторил я.

– Передай еще: если бы присланные сюда не убивали друг друга, через год-другой здесь шагу бы ступить было нельзя.

– Многие в городе говорят о Хозяине. Где он прячется? – спросил я.

– Если ты спрашиваешь, значит, все – выдумка.

– А наказание? Если не махать железякой, обезножеть можешь. Верно? Были такие случаи?

– Были. Но тут связано с электричеством. Железо разрушает какие-то поля, магнитные связи. Мы и дома выбираем с арматурой, бетонные. Так ты расскажи там… Непорядок получается с ребенком. Пусть они хорошенько подумают.

Голос его звучал просительно. Мне хотелось верить в добрые намерения Хогерта. Скорее всего, ему будет трудно настроить своих людей, привыкших убивать, на создание отдельного детского мирка, но само стремление хоть что-то исправить в этом мире, где почти все смирились с безысходностью своей судьбы, достойно уважения. Может, у Хогерта есть сторонники? Хотелось бы побеседовать с ними.

– Мерчанка… Давно она у вас? – спросил я.

– Понравилась?.. Обычно они страшные. Эта форму сохранила. Частенько приглашаю ее в кабинет и любуюсь – в красном свете, разумеется, – фигурой этого существа. Месяц назад ее нашли в сточной яме… Ники! – крикнул Хогерт. – Кто тебя создал? Откуда вы и по чьей воле появляетесь?

Карлик замедлил шаг, обернулся. В свете фонаря его лицо напоминало маску, изготовленную бездарным ваятелем. А может, гениальным. Но не середнячком. Он выкрикнул что-то нечленораздельное. Отвел фонарь от своего лица и пошел дальше.

– Я прикажу содрать с тебя кожу! – крикнул Хогерт и погрозил карлику кулаком.

Ники не отреагировал на угрозу.

– Ты все же передай обо всем. Пусть они подумают о ребенке…

Несомненно, Хогерт видит во мне инспектора, присланного с воли. Ники остановился. Осветил фонарем узкий лаз и первым полез в него. Хогерт хлопнул меня по плечу:

– Когда встретишься с друзьями, не забудь о моей просьбе. Ступай за Ники.

И быстро зашагал назад, в темноту. Звук его шагов был размеренным, словно ноги двигались по асфальту, освещенному солнцем.

Я прополз не более двух метров. Неожиданно сильные руки карлика подхватили меня и поставили на плоский камень, лежащий у стены.

– Иди, – сказал Ники, показав рукой на пролом в стене. – Вернешься – ищи нас здесь. Тут дежурят охранники.

– Хогерт – хороший человек? – спросил я у карлика.

– Он не человек.

Лицо карлика было неподвижным, застывшим.

– А кто же?

– Этого я не знаю. Может, он – куколка, будущий мерц.

Ники ожег меня красным взглядом и полез в темноту подземного хода. Справа от меня трепыхнулась тень охранника.

 

11

Тролль Пельдоиви все так же лежал на поляне. Метрах в трех от его глаза горел костер. Яков сидел поджав ноги, смотрел на меня из-под узких полей войлочной шляпы и пальцами левой руки ворошил кисточку на кончике хвоста Махишасуры. Демон глубоко вздохнул. Пламя костра заколебалось. Отраженное в глазу тролля, оно казалось сиреневым сполохом в бездонной тьме космоса. Мне подумалось, что прозрачное тело мерчанки и глаза Пельдоиви имеют одну природу.

– Черный – преступник. Причем космического масштаба, – сказал я, присаживаясь к костру.

– Мы знаем все. – Яков улыбнулся. – И не вешай носа.

Он достал из-за пазухи небольшой зеленоватый диск и бросил его мне.

– Для страховки, – сказал он. – Зажми эту пуговицу в кулак, если захочешь появиться в нашем мире без помощи бабы Ани… А теперь полезай на спину Махишасуры. Он доставит тебя на Ладонь.

Демон встал, отошел к кустам и потянулся, по-кошачьи разинув пасть, по-собачьи задрав заднюю ногу, помочился, хлопнул крыльями и глянул на меня.

Яков нахлобучил шляпу до самых бровей и стал ворошить пальцами сучья в костре.

Они не хотели мне ничего объяснять… Ладно, это их дело. Да и вовсе не пуговка у меня в руке, а медный диск: двояковыпуклый, с бирюзовыми камушками, вправленными в замысловатую завитушку, где-то я видел такую.

– Так я и сам летать могу, – сказал я.

– Полезай на джинна, – настаивал Яков, не глядя на меня, – Так надо.

Сидеть на спине Махишасуры было удобно. Не успели взлететь, как пошли на посадку. Сели на ту самую скалу, похожую на ладонь.

Махишасура, даже не удостоив меня взглядом, улетел.

Я зажал подаренный Яковом диск-пуговку в кулак и…

Открыв глаза, облегченно вздохнул – ночь и тишина и дыхание спящего рядом со мной человека. Осторожно повернул голову и увидел… Еремеев! Тусклый свет луны освещал его горбоносое лицо. Кровать бабы Ани прибрана. На столе у окошка стакан, свеча и какая-то коробка. Я пошевелил рукой и почувствовал, что моя ладонь лежит в ладони Еремеева. Я пытался высвободить ее, но старатель открыл глаза, быстро выскочил из-под одеяла.

Спустя несколько минут мы уже сидели за столом и смотрели друг на друга. Ночной воздух из открытой форточки колебал пламя свечи, зажженной Еремеевым.

Стоящая на столе коробка была на самом деле полевым телефоном. Еремеев все пытался позвонить по нему, но я останавливал его: прежде хотел узнать, почему он вдруг здесь вместо Милки и бабы Ани.

– Есть совершенно четкие рекомендации «Посоха», дежурный ждет моего звонка. Я обязан немедленно сообщить о твоем пробуждении. И мне запрещено вступать с тобой в разговор, – твердил Еремеев как заведенный. – Тебя должен осмотреть врач. И только потом…

– Ты же был мне другом, Еремеев. Чего ты бормочешь? Что тут случилось без меня?

Я, почувствовав боль в ноге, засучил штанину и увидел треснувшую корку запекшейся крови на колене.

– Убери руку от телефона, Еремеев. Поговорим, пока свидетелей нет.

– Не положено. Я обязан позвонить…

– «Посох» – фирма надежная, но, боюсь, там совсем не представляют масштаба увиденного мной. Скажу честно, расскажи мне кто-то об этом, не поверил бы. Посчитал бы все за бред сумасшедшего. Откуда на моих коленях ссадины?

– Стигматы, – не задумываясь ответил Еремеев, наконец-то перестав тянуться к телефону. – Стигматы, – повторил он, выйдя из-за стола и направляясь к двери. – Гляну, не привлек ли огонь свечи не нужного нам сейчас свидетеля. Сиди тихо. Бог с тобой, поговорим. Но обещай, о нашем разговоре… Чтоб никто. – Он поднес к губам указательный палец. – Хорошо? – И вышел.

Меня насторожило желание Еремеева сразу доложить в «Посох» о моем пробуждении. Хорошо, что прежде он зажег свечу, – я успел выхватить трубку из его рук. А если он произнес слово «стигматы», значит, «Посох» не собирается верить мне. Но почему?

Через минуту Еремеев вернулся в комнату. Вытирая потный лоб, сел напротив меня. Уравновесил дыхание, отодвинул телефонный аппарат к краю стола.

– Надо, надо, Поляков… Баба Аня в реанимации. Два дня пластом лежала. Милка твоя и позвонила в «Скорую»… Помнишь, ты просил меня успокоить ее родителей? И адрес дал?

– И что? Не вижу причин для волнения.

– А то… Послал чижика. Вышла, говорит, женщина, выслушала: чижик ей – мол, не волнуйтесь, дочь на даче у подруги… Заплакала женщина. Сказала, что Людмила Вострецова… два года как на кладбище, в могиле. Самоубийство… И дескать, никакой Милки здесь нет. Чижик сперва подумал, что над ним подшутили, но, пораскинув мозгами – «Посох» хорошие бабки платит за выполнение твоих распоряжений, – пошел в домком или еще куда-то, добыл фотографию. Сам смотри. – Еремеев достал бумажник и протянул мне снимок.

Да, с фотографии на меня смотрела Милка. Правда, здесь она коротко острижена и совсем молоденькая.

– Чижик и в милиции побывал, убедился. Вострецова два года назад повесилась… Наркоманила. «Посох» запросил и официальный документ о времени и причинах смерти наркоманки. Там еще за ней какое-то преступление числилось… Я сам, узнав, растерялся.

– А где Милка сейчас? Куда делась? – Я слушал Еремеева и не верил. Очень уж на сказку походил его рассказ.

– Скрылась. А в милиции уже занимаются Дятлом и Стоценко… Может быть, это она туда позвонила и чего-то наговорила. Милка – в бегах. Опять же, кто она на самом деле? Ведь не покойница же!

Еремеев не знал о мерчанке, похожей на Милку. Неужели здесь есть какая-то связь? «Чушь», – подумал я, но в глубине души засомневался. Всякое может быть.

– Наше начальство решило не трогать тебя недели две. – Еремеев отвернулся к окошку. – Доктора осматривали тебя, кровь из вены брали – полный порядок, нормальный здоровый сон… Да, тут вчера еще новость: на книжных рынках в столице автографы появились, похожие на те, что из архива бабы Ани… В драку идут. А наши ученые жалобы строчат во все инстанции: «…бесценные сокровища уплывают к спекулянтам». Милка, видать, не все тебе отдала, а припрятала кое-какие бумаги и драпанула с ними, чтоб выгодно продать и разбогатеть. Шустрая оказалась покойница… Стоценко нервы лечит. Как узнал про Вострецову, так сам добровольно в больницу лег, в психушку… Дятел квартиру обменял – на Киев. Я с Дятлом долго разговаривал после твоего отъезда. Выдумал он историю с покойником. Оказывается, он бабушкин сундучок с письмами хотел притырить. Так вот, когда шел Дятел с сундучком, около кладбища встретил двух лилипутов – мужичок и женщина – и остановился. Кинул сундучок в кусты и обратился к ним: как пройти туда-то? Лилипуты плечами пожали и дальше пошли, а я, говорит, вернулся за сундучком. Шарю, говорит, руками в кустах. Что-то живое почувствовал и с когтем. Спичку зажег – куриная нога. Но огромная, в чешуе вся – этот самый сундучок за ручку держит. Голову, говорит, поднял – лилипуты передо мной. Стоят и беззвучно хохочут. Испугался Дятел за свой рассудок… Скажу тебе честно: темнит «Посох». Слухи ходят, что в старухиных бумагах нашли такое, чем можно заинтересовать военных. Уже штат набирают для секретной лаборатории. Мне шеф предлагал должность. Правда, намеками, намеками. Думаешь, почему они с милицией сговорились?.. С твоей головы снимки делали – проводами опутали, иголок навтыкали, дюжину приборов подключили. Вывод: твой мозг бодрствует!.. Да, Поляков… И не рядовой милиционер храпит вон там, – он указал на окно, – в сарае, а майор, да не простой. Я и сам запутался: шеф ли меня дурачит, или я тебя… с подачи шефа. Шутка сказать, какие деньжищи положила на мой счет в банке фирма. А за что? За то, что от тебя не отхожу? Или аванс за новую должность? Да и какую должность может получить старатель в секретном отделе? Я – старатель. Правда, слесарить могу.

– Значит, говоришь, военные заинтересовались? – Я подмигнул Еремееву. – Оно и понятно… Целую армию можно за несколько минут перекинуть в любую точку планеты.

Не верил я Еремееву. Что-то уж очень он болтлив стал. Нагородил о милиции, военных. Если все так, то меня должны ждать с распростертыми объятиями. Но почему он назвал болячки на моих ногах стигматами? Повторил слова доктора, осматривавшего меня?

– Ты обещал молчать о нашем разговоре, – напомнил Еремеев. – Голову снимут, если узнают, что я тебе про военных проболтался.

– Заметано. И что ты предлагаешь делать сейчас?

– Звонить. – Он кивнул на телефонный аппарат. Глянул в окошко и придвинул ко мне стакан: – Глотни – тамус.

Что он все в окошко поглядывает? Неужели не верит в силу травы, которую, наверное, сыплет милиционеру – или кто там спит в сарае – в чай для крепости сна, подумал я, глядя на вздрагивающие руки старателя.

– Подождем утра, – сказал я, потягиваясь. – Согласись, надо обдумать свое положение, чтоб не продешевить. Если тебе, как ты говоришь, «деньжищи», то мне-то…

– Это можно, – согласился он, глянув в окошко.

«Ай да Милка!» – подумал я. Слямзила часть ценных бумаг и деру дала. Хотелось бы ей в глаза сейчас глянуть… А не посоветоваться ли мне с Яковом? Может, подскажет, как избавиться от заинтересовавшихся военных. Мир Якова должен остаться чистым и свободным от фабрик и всякого рода оружия… Трра-та-та-трат… Нет, не то. Как же звучат кастаньеты?.. Я забыл. Забыл! Неужели мне никогда больше не попасть в мир лесного человека?!

– Еремеев, – позвал я, открыв глаза.

Он глянул на меня вопросительно, готовый исполнить любое мое желание.

– В горнице было много всяких трав. Раньше совсем не ощущался запах плесени.

– Доктор велел все выкинуть.

– Дурак твой доктор, – проворчал я и вновь закрыл глаза.

О пуговице, подаренной мне. Яковом, вспомнил лишь тогда, когда услышал голоса подходивших к дому людей.

«Значит, так, – сказал я мысленно, – зажимаю диск-пуговицу в кулак…» Камни завитушки приятно холодили ладонь. Сама завитушка похожа на клубок змей… Но ничего не произошло. «Глупец ты, Поляков», – подумал я, продолжая сжимать пуговицу.

– Кто тебе сказал, что на коленях стигматы? – спросил я, прислушиваясь. Дверь в горницу оставалась открытой. Где же люди, голоса которых я слышал? – Все это ложь. Я не Франциск Ассизский!

Я не договорил: открыв глаза, увидел небо над головой. Каменная ладонь. Я лежал на каменной ладони!

– Чего разлегся? – услышал я голос гнома. – Пива хочешь?

– С удовольствием бы, но мне надо к Якову, – сказал я, увидев гнома с хворостиной. – Торопиться мне надо. – И, щурясь от яркого солнца, обернулся белым ангелом.

– Не спеши. И перья сними. Сейчас прилетит. Махишасура и отнесет тебя куда надо, – сказал гном. – Перья, говорю, скинь и сделайся оборванцем – в городе тебя ждут… Рисунок-то, а? – Он стегнул прутиком у моих ног.

И верно: на каменной ладони, в самом ее центре, высечена такая же завитушка, что и на пуговице. Я даже сравнил – точно, только масштаб другой.

– Умели раньше делать, – вздохнул гном. – Унтамо знатный мастер, он сотворил пуговку и ладонь из скалы. А рисунок – Туликки. Знаешь такую мастерицу? – спросил он, сердито поведя бровями… – Вот именно. Разводишь руками… Ты пуговку в карман спрячь. Мало их осталось… Может, пивка принести? А то я быстро… Скучно одному. Лет пятьдесят назад нас в каждом доме вспоминали, а теперь уткнутся в телевизор, и хоть трава не расти… Два дня тому спрятался в капусте, в борозде, и спрашиваю ребятенка: «А ты знаешь, кто такой Кауппи?» Молчит, головой крутит по сторонам. «Лыжи, – говорит, – такие есть». Вот и все, что он знает сейчас. И невдомек ему, ежели б не Кауппи – не знали бы люди о лыжах. Не обидно нам?.. Правда, и сами виноваты: раньше играли с детьми, сказки им по ночам рассказывали… На днях женщина увидела меня и чуть кипятком не обварила. Вздумалось мне под окошком песню запеть. Старая песня, руна, про Марьятту, родившую сына от ягоды. Не успел и двух десятков стихов пропеть – кипяток на голову. Хорошо, шляпа спасла. – Гном вздохнул, приложил к бровям ладонь козырьком: – Махишасура летит.

Сильный поток воздуха столкнул гнома с каменного пальца. Смешно болтая ногами, он шмякнулся в кусты.

– Осторожнее надо, перепонка гусиная! – крикнул гном, поднявшись на ноги и очищая шляпу от налипших колючек. – Змей Горыныч!

Яков и Пельдоиви все так же располагались у костра. Мне думается, они так и не сдвинулись с места с тех пор, как я видел их в последний раз.

– Хорошо, что ты вернулся, – сказал Яков, кинув в костер сухой прутик.

– Мерчанка очень похожа на Вострецову, – сказал я. – Почему так получается?

– Кое-что благодаря тебе теперь понимаем. – Яков тронул ладонью бороду, вытащил из нее желтую травинку и сунул ее под шляпу. – Мерцы – это самоубийцы. Но не простые, а совершившие непредставимо злые преступления… Пельдоиви подслушал много разговоров Черного с кем-то из своих соотечественников. Сейчас информация обрабатывается. Немного подожди – и пойдешь к Хогерту вооруженным. Ему, наверно, можно довериться. Без его помощи тебе не попасть в Башню, где прячется Черный. Пельдоиви еще не закончил расшифровывать сигналы; отдохни пока… Думал, ты не вернешься к нам. – Яков взирал на дыры в моих брюках. – Колени у тебя ободраны. В городе можешь погибнуть, если забудешь о пуговице. Малейшая опасность – сразу зажимай пуговицу в кулаке. И не оставляй ее нигде. В городе у тебя есть надежный друг – Ники.

– Карлик? – удивился я. – Никогда бы не подумал!

– Мы и Хогерту приготовили подарок.

– Значит, нам предстоит штурмовать Башню. Разберемся, как говорил один поэт. Ты, Яков, только честно: почему такой неприветливый? Помню, как мы у костра на холме много разговаривали… Стешу помню – голос красивый. И Махишасура как язык проглотил.

– Обиделся? – Яков выдавил на лице подобие улыбки. – Не серчай. Перед тобой сейчас не совсем, скажем, Яков, а тот, кто представляет лесных людей и их мозг, Махишасура – сонмище демонов, а Пельдоиви – и демоны, и тролли, и вообще все, кто умеет управлять мыслью в нашем мире. Можешь ли ты одновременно разговаривать с сонмищем демонов?.. А Черный один. Вряд ли ему удастся тягаться с целой планетой.

Глаз тролля вспыхнул голубым огнем. На его поверхности появилось изображение карлика Ники. Он стоял на залитой солнцем лесной поляне и длиннющими руками гладил ветви ягодного куста. Движения были ласковыми, нежными, словно не куст перед ним, а живое существо… Карлик вдруг насторожился, в глазах ужас. И он… Он стал подпрыгивать… Глаз тролля вновь вспыхнул и погас.

– Черный послал карлику Ники сигнал боли, – пояснил я. – Он и меня таким образом мучил.

– Теперь и здесь ясность, – сказал Яков. – Черный знал, что творил. Ники выказал слабость, решив, что этим он предал нас. Вот и наложил на себя руки.

– А я прыгал и не чувствовал себя предателем. Что тут такого?

– Ники, как и всякое существо в нашем мире, предпочел смерть грубому насилию над волей. Он стал самоубийцей.

– Внимание! – Махишасура показал лапой на тролля.

На этот раз изображение было расплывчатым, как в тумане. Продольные полосы делили возникшую картинку на несколько частей: Яков ловко вскарабкался на спину тролля и стал раскачивать обоюдоострую пластину на его хребте. Изображение становилось ярче, четче. Наконец застыло четким кадром: паукообразное существо пялилось на нас с экрана окулярами… Через несколько секунд членистоногое зашевелилось, словно его охватил озноб… Исчезло изображение и… Черный, если это был он, стоял – или висел? – перед пультом, похожим на корыто… Студнеобразная масса существа стала таять, растекаясь по пульту, накрывая мигающие разноцветными огоньками кнопки, и… закипела. Это было именно кипение серой, довольно вязкой жидкости – вспучивались большие разноцветные пузыри и лопались, летели брызги… Изображение Черного пропало, появились ряды цифр, графики.

– Передача информации, – пояснил Яков. – Черный шлет кому-то отчет. Мы записали несколько десятков сигналов. Кое-что удалось разгадать. По крайней мере, ясно: Черный не имеет полномочий представлять какую-либо цивилизацию. Он – частное лицо. Более того, боится соотечественников, наказания и еще чего-то. Он вне закона. Пельдоиви удалось расшифровать часть информации, посланной Черным компаньону, – цифры, говорящие о численности населения Земли. А те, что ты видишь сейчас, – Яков кивнул на экран в глазу тролля, – перспектива прироста населения до 2072 года.

– А паук? Паук, которого мы видели минуту назад?

– Сторож, нафаршированный смертоносной техникой. Ники видел, как паук превратил в пыль оборванца, случайно прикоснувшегося к фундаменту Башни металлическим стержнем.

– Сухорукий – фантом, если я правильно понял. Как мог фантом совершить самоубийство? – спросил я.

– Даже у фантома сохранилось чувство гордости. Глаз тролля потух.

– Однако, – произнес я задумчиво. – Силен, бродяга.

– Силен, говоришь?.. В кузнице Альбериха куются наконечники для стрел. Приятели Пельдоиви роют под логовом Черного пропасть. Не пройдет и полгода, как Черный и весь его город провалятся в преисподнюю. И миллионы стрел пронзят пространство над рухнувшим городом. Сотни тысяч закованных в металл и вооруженных металлом демонов возьмут гибнущее логово в непроницаемое кольцо… Черный боится металла – город упадет в клетку, на которую будет нахлобучена железная сфера. Ее уже готовят подручные Альбериха и тролли Севера, лучшие кузнецы планеты. Но… Это крайний случай, до которого может не дойти, если тебе удастся придумать более простой способ обезвредить Черного.

Я был поражен перспективой, нарисованной Яковом.

– Масштаб, конечно, планетарный. Только жаль жителей обреченного города. Хоть они и преступники. Опять же и ребенок: одна из женщин города беременна. С ней как быть?

– Мы позаботимся о людях, прежде чем свершим задуманное, – сказал Махишасура.

– Ну что ж… Я готов к бою. – Я не к месту хохотнул. Ну в самом деле, что за абсурд: Черный, джинны, гномы, вооруженные луками. Да, я вижу тролля, Якова, но какие физические законы и биологические могут гарантировать материальность этих существ? Вот он, Махишасура, смотрит на меня… Образ джинна стал расплываться. Неожиданно возникший в воздухе туман густел, размывая очертания демона. Небо резко потемнело, и мне показалось… я вижу потолок в горнице бабы Ани. Темное пятно на потолке обретало черты лица Еремеева. «Махишасура», – прошептал я мысленно, массируя глаза ладонями. Что же случилось? Откуда Еремеев? Он уже проявился перед глазами. И я даже пытался расслышать слова, которые выкрикивал старатель, глядя мне в лицо.

– Я-ко-о-о-ов! – крикнул я изо всех сил. – Что происходит?

И туман стал редеть. Мои глаза встретились с глазами демона. Может ли моя фантазия представить столь совершенное, наполненное состраданием лицо чудовища? Я почувствовал боль – это камешки диска-пуговки впились острыми гранями в бедро.

– Сейчас все пройдет, – сказал Махишасура, размахивая перепончатым крылом над моей головой. – Крепись, друг. И верь.

– Вот и хорошо, хорошо, – сказал Яков, беря меня за руку.

Он подвел меня к самому кончику одного из плоских, утыканных иголками хвостов Пельдоиви, велел скинуть рубаху и лечь животом на колючки. Конечно, мало удовольствия, когда в твое тело вонзаются полтысячи острых игл… Яков помог мне встать. Оглядел мой живот, похожий на перфорированную ленту, и поставил меня метрах в десяти от глаза тролля.

– Смотри в эту точку, – сказал он и чем-то розовым нарисовал на влажной поверхности роговицы глаза тролля треугольник. Вытер пальцы о шляпу и нахмурился. – Смотри и не отвлекайся. Пригодится, когда встретишься с Черным.

Меня удивила бесцеремонность лесного человечка, нарисовавшего геометрическую фигуру на столь чувствительном органе, как глаз, но еще больше я удивился терпению и покорности Пельдоиви. Он лежал пластом, оставаясь безразличным ко всему, – по крайней мере, мне так казалось… Какая-то незримая струна соединила меня с загадочным существом, умеющим превращать свой глаз в экран монитора. Мои внутренние органы будто инеем покрылись и закостенели. Мускулы напряглись. Чувства обострились. Красные полосы, а может змеи, опутали мою разом потяжелевшую голову, стиснули до боли в висках, превращая все зримое вокруг в огненное месиво. Розовый треугольник отделился от глаза тролля и с лета воткнулся острой вершиной в мое горло…

– Поляков, – услышал я басовитый голос Якова. – Вставай. Хватит отдыхать.

Я глянул на космический глаз тролля, на могучее вооружение гиганта и недоуменно посмотрел на Якова.

– Меня только что укладывали животом на хвост Пельдоиви…

– У троллей нет хвостов, – сказал Яков. – Нынешней ночью Ники отведет тебя к Башне. Торопись.

Хогерт дремал в глубоком кресле, обтянутом побитым молью сукном. Я вошел в комнату, и он открыл глаза. Не меньше минуты смотрел на меня, шевеля белесыми бровями. Наконец кивнул на стоящий в углу стул с дерматиновым сиденьем.

– Тебе надо поесть, – сказал он, перестав двигать бровями, и кивнул на тарелку и бутерброд на краю стола.

Это он верно заметил. В последнее время я ел от случая к случаю. Даже забыл, что мой желудок существует и требует к себе более внимательного отношения. Серая бурда в тарелке имела привкус жженой резины, но хлеб с маслом были хороши. Хогерт сидел прикрыв глаза. Казалось, он занят своими мыслями и ему нет дела до меня. Не открывая глаз, изредка хватал карандаш и черкал им в толстой тетради.

– Передай своим коллегам благодарность за книги, – сказал Хогерт, повернув ко мне лицо.

Да он просто косит одним глазом, понял я, объясняя причину потусторонности в его взгляде.

– Башня – это энергоблок. Так считают многие. – Хогерт заглянул в тетрадку. – Надеюсь, ты не веришь тем, кто считает Башню инкубатором, в котором из яиц вылупляются мерцы? – Он улыбнулся. – Или, может быть, там сидят охранники, выполняющие приказания власти, которая определила нас сюда?.. Чего молчишь?

– Никакая власть не имеет права прятать вас в этом городе-тюрьме. Вряд ли земные ученые смогли выдумать гнутое время.

– Много ходит слухов!.. Мои люди проследили, куда идут кабели, питающие лаборатории. Они замыкаются на Башне. Оттуда и вода, и тепло для просушки корпусов, в которых работают мерцы. – Хогерт встал, показав рукой на дверь: – Пора.

За дверью меня поджидал Ники. Не говоря ни слова, взял меня за рукав и, подталкивая, повел по коридору, освещенному торчащими из стен лучинами. Не знаю, сколько мы прошли, но вскоре за одним из поворотов блеснул яркий свет.

Мы вошли в огромный, освещенный электрическим светом зал, в центре которого рядами высились трехэтажные нары. Около сотни людей сидело за столиками, расположенными вдоль стен: кто играл в карты, кто разговаривал, некоторые что-то мастерили из разноцветных кабельных жилок и алюминиевой проволоки. Многие орудовали иглами, штопая одежду.

– Все они будут охранять тебя, – сказал карлик и потянул за рукав к выходу. – Хогерт дорого ценит твою жизнь.

Мы еще долго блуждали по коридорам, заходя в разные помещения: видели кухню, сравнительно чистую, уставленную деревянными бочонками, заглянули в кузницу – допотопный горн с мехами из потемневшей кожи; щербатый здоровяк улыбнулся и, отбросив кувалду, шагнул к нам, по-звериному скрючив пальцы с длинными ногтями. Я отпрянул, чем вызвал смех-рычание здоровяка, прикованного – я заметил это, шагнув за порог, – тяжелой якорной цепью к наковальне… Наконец карлик привел меня в то самое купе, где я встречался с мерчанкой. Все так же горел фонарь, загороженный красным стеклышком.

– Ты интересовался мерчанкой, – сказал Ники, показав белым от извести пальцем на ком черной материи под столом.

И вышел, оставив дверь незапертой.

Слова карлика несколько озадачили меня. Откуда он узнал, что меня интересует связь этой мерчанки с Милкой?

Я нагнулся и осторожно потянул черный ком материи к свету. Медленно раскручивал ткань. Вот оголилось плечо… Шея, спина с выпуклостями позвоночника и лопаток, талия…

Мерчанка стояла ко мне спиной. Коротко остриженные волосы в красном свете фонаря отсвечивали фиолетовым. Чертовски сладостное чувство – быть вблизи женщины, обнаженной и беззащитной, как статуя, но живой, дышащей. Только живая ли она?

– Повернись, милая. Дай мне рассмотреть тебя как следует. Экая ты послушная. Умница…

Внимательно вглядевшись в черты ее красного лица, убедился окончательно – это не Милка, не производное от ее образа, а совсем другая женщина. У Милки и подбородок круглее, и нос чуточку вздернутый. Грудь… Грудь – более пышная, но… Что это? Родимое пятно? Я прикоснулся рукой чуть выше соска и ощутил шероховатость. Вгляделся… Точно – родимое пятно с копеечную монету.

Мерчанка смотрела мимо меня. Ее огнистые глаза не мигали.

Я ощупал пальцами локтевой сгиб и вздохнул, совсем успокоившись. Желваки. На игле, как говорится, сидела. Я кинул мерчанке ее одеяние. Она неловко подхватила его, по-бабьи расставив ноги, и стала наматывать на себя ткань. Жутко было наблюдать, как она медленно прячет свое красное тело. Кому и зачем понадобилось превращать повесившуюся наркоманку в столь загадочное существо?.. Я вздрогнул – что-то упало на пол. Мерчанка нагнулась, придерживая край материи, выпрямилась и сделала шаг ко мне. Поднесла к моим глазам шприц. Я отрицательно мотнул головой, извинился – непонятно, правда, зачем – и вон из купе.

Больше мы никуда не заходили. Поплутав по коридорам, подземным ходам, выбрались на набережную канала и запрыгнули в лодку. Ники, выкинув из нее заверещавшего мужичонку, сел на весла. Он поглядывал на берег и кивком отвечал на неразборчивое бормотание стоящих на берегу людей – охрана, как я понял. Скоро причалили. В протянувшем мне руку узнал Вротеха. Он по-военному козырнул карлику и помог мне выбраться из лодки.

– Сейчас я передам вас разводящему. Но ты, Вротех, не бойся, – сказал он, крепко сжав мой локоть. Что-то сказал карлику и вновь повернулся ко мне: – Кричи, если что. Хогерт велел всех наших сюда собрать, вокруг Башни. – Вротех нагнулся и прошептал в самое ухо: – Ты там в рыло кому-нибудь дай… Давненько мы не гуляли. В благородных девиц превращаемся. А?

Он не успел договорить. Дернулся, как от толчка, и повалился лицом в пыль. Карлик потянул меня за рукав.

– Ты чего?.. Да я тебя, – рявкнул Вротех. – Метровка!

Ники, не дав ему опомниться, ткнул носком ботинка в лицо.

– Месяц будешь сортиры драить, – сказал карлик, равнодушно глядя на окровавленное лицо поверженного.

Вротех, вытираясь полой куртки, встал и повел нас, поминутно оглядываясь.

Мы остановились перед приземистым зданием со светящимися окнами. На крылечке нас встретил тщательно выбритый мужчина в крепких ботинках и клетчатой кепке. Он, перекинувшись несколькими словами с Вротехом, пригласил меня и карлика войти. Отвел нас в комнату.

Ники кивнул на висящую на спинке стула одежду и велел мне переодеваться. Не задавая вопросов, я надел комбинезон из легкой серой ткани, клетчатую кепку, ботинки из свиной кожи. Свою одежду свернул и положил на стул. Карлик стоял у окна. Его лицо было все таким же белым и неподвижным, как стены этой комнаты.

– Ники… Ты же связан с Яковом, – прошептал я.

– Я – посредник. Яков знает об этом, но не хочет понять: интересы обеих сторон – мои интересы. И они равнозначны.

«Вот так так! – подумал я, совершенно не подготовленный к такому повороту дела. – Если допустить, что Ники, как говорил Яков, мой надежный друг и помощник, то и Черный, которому служит карлик, тоже друг. А кто враг?»

– Тебя поставят у ворот Башни. Как только уйдет разводящий, открой дверь и поднимайся вверх по лестнице. Тебя ждет Черный.

Еще одна новость! Значит, Махишасура и Яков знали о желании Черного встретиться со мной. Значит, я буду представлять на этой беседе мир Якова и мир бабы Ани. Роль довольно ответственная. Готов ли я сыграть ее, не уронив достоинства обоих миров? Мне предоставлено решать то, о чем не имею ни малейшего понятия. Какой формулой должен я поверять позиции Черного? Правда, в желании аморфного существа встретиться со мной есть элемент благородства: зачем, спрашивается, ему эта встреча, если он твердо уверен в своей силе? В настоящий момент у меня не было желания плыть по волнам событий, отдавшись течению времени. Черный – враг.

– Убей его, – прошептал Ники.

– Значит, ты на стороне Якова, – обрадовался я.

– Мерц не может представлять чью-то сторону, – прошептал карлик. – Он может только молчать. Черный превратил нас в скотов. Мне не один раз приходилось видеть, как люди насилуют мерчанок. Черный дал людям Хогерта право безнаказанно издеваться над беззащитными созданиями… У тебя только три часа. Не уложишься – Хогерт даст приказ начать бойню.

 

12

Разводящий ушел со смененным мною охранником. Я оглядел дворик, обнесенный каменными стенами выше человеческого роста, напоминающий гигантскую раздевалку батумского пляжа, – спираль, концы которой образовали длинный, плавно изгибающийся коридор. Ворота, охраняемые мною, – узкая пластиковая дверь. Если судить по толстому слою пыли на пороге, она никогда не отворялась. Задрав голову, глянул на опоясывающий Башню карниз. Вершина Башни – усеченный конус крыши, крытой чем-то черным, поглощающим свет звезд и усыхающей луны.

Я отворил дверь. Щелкнула невидимая пружина, отъехала в сторону вторая дверь. За ней оказалась третья, четвертая и… узкая лестница. Взметнувшаяся из-под ног пыль щекотала ноздри. Светильник с матовым стеклом висел над входом в кабину (лифта?). Пока я шарил руками по стенам, дверца вдруг захлопнулась и кабина пошла вверх. Остановилась… Вниз. Да так, что ноги оторвались от пола… Плавное торможение, и опять вверх… Остановка. Дверца отъехала, и в глаза ударил яркий свет… Уютная, вполне земная комната. Дневной свет, струящийся с потолка, отражался в подлокотниках удобных кресел, в крышке низкого столика, переливался в гранях хрустальных бокалов с вишневой жидкостью; на стенах нарисованы цветные линии, многократно пересекающиеся, образующие сложный, приятный глазу рисунок. Чужеродным предметом в комнате был только саркофаг – я узнал корыто, виденное мною в мире Якова во время наблюдения за изображением в глазу тролля. Подошел к корыту и пошарил рукой по днищу – не лежит ли кто невидимый.

Прошелся по комнате. Понюхал жидкость в бокале – запах резеды. Внутренняя напряженность спала. Собственно говоря, что мне грозит? Смерть?.. Вряд ли. Иначе зачем было так усложнять движение к ней… Правда, Черному, может быть, выгодно стравить Хогерта с соперниками. «Чтоб написать стихи о бамбуке, стань бамбуком», – вспомнил я чьи-то слова, успокоившись окончательно. Вздохнул глубоко и уселся в кресло. Пригубил из бокала – терпкое, освежающее рот, как «театральная» карамелька.

Шло время, а комната оставалась пустой. Неужели все-таки Черный провоцирует конфликт? Вспомнились слова Вротеха: «Давненько мы не гуляли». Мне пришло в голову неожиданное решение! Я принял формы Черного. Мое киселеобразное тело зависло над креслом.

В тот же миг дверца лифта отъехала, и в комнату вошел человек с неестественно бледным лицом. Серый комбинезон, клетчатая кепка: разводящий?

– Как тебе здесь? – спросил бледнолицый.

Кто он? Человек из лагеря, противостоящего Хогерту?

– Тебе не нравится мой внешний вид? – спросил человек и… обернулся оборванцем, в котором я признал Константина.

– Констан…

Константин усмехнулся, тряхнул волосами и… Гришка!.. Нет, Пиру?! Но ведь он погиб. Его засыпало. Еще одна трансформация… Еще… Опять бледнолицый в клетчатой кепке.

Черный… Это Черный, догадался я. В лице стоящего передо мной человека – или призрака? – я рассмотрел настороженность, тщательно скрываемую неестественной улыбкой. Черный боится меня? Каждая клетка моего аморфного тела излучала силу, способную подчинять все и вся. По моему приказу со стола взлетел бокал и ударился в стену, которая, по моему же приказу, раздвинулась, – мне не хотелось видеть на ней багровое пятно.

Непонятно откуда возникший паук смотрел на меня окулярами, выдвинувшимися из шаровидной головы. Членистая нога, пощелкивая, сложилась в диковинную конструкцию с черной трубой, конец которой медленно развернулся и нацелился в грудь бледнолицего. «Убей его!» – услышал я шепот карлика и посмотрел на замершего бледнолицего. Он был в моей власти! «Убей его! – шептал Ники, задыхаясь от злости. – Чего ты медлишь? Глаз тролля показал: паукообразная машина ждет твоего сигнала. ТВОЕГО!»

Я понимал – Черный должен умереть. Но робкий, безоружный человек, продолжавший смотреть на меня настороженно, был жалким и слабым. Тщетно я пытался отыскать в его лице черты уверенности в собственной силе. «Вспомни ребенка, который родится… Пойми, другого выхода нет», – голос Махишасуры. Напоминание о ребенке подтолкнуло меня к действию. Нет, я не желал прибегать к услугам паука… Собрав всю рвущую мое нутро силу аморфного тела, я послал в ноги бледнолицего сигнал смертельной, как мне казалось, боли. Именно так должен погибнуть Черный… Но что это? Бледнолицый исчез. Вместо него – киселеобразная масса, парящая над соседним креслом. Клянусь, в собранных в верхней части тела бугорках, образовавших простенькую спираль, я углядел выражение удовольствия и блаженства. Я послал новый сигнал боли, страшнее первого, – блаженствует Черный, а я, ослабев до предела, почувствовал кружение в… Даже не знаю, в голове ли? И в тот момент, когда я готов был взорваться, рассеяться по комнате мелкими капельками или обернуться человеком, отдаваясь в руки хозяину Башни, вдруг ощутил прилив новых сил. Сила вливалась в меня снизу. Приятный озноб охватил тело. Сладострастный поток бушевал во мне. Я вновь ощутил свое могущество и способность быть на равных со своим соперником… Метаморфоза… Передо мной стоял бледнолицый. Я хотел… Нет, ничего я уже не хотел, потому что увидел в его лице любопытство и желание чего-то непонятного для меня.

– Садись, садись. – Бледнолицый кивнул. Снял кепку и бросил на пол. – Напрасно ожидаешь подвоха с моей стороны… И не называй меня Черным. Я – Охотник. Обыкновенный Охотник.

Он был подкупающе прост, этот Охотник… Вот он сделал какое-то неуловимое движение рукой, и на столе около меня возник бокал с вишневой жидкостью, пахнущей резедой.

– Ну? Что же ты?.. Кстати, если хочешь лишить меня жизни, вели моему сторожу… Он послушается тебя.

Паук по-прежнему держал под прицелом черной трубки грудь Охотника.

– Пугни его, – приказал я пауку.

Трубка дрогнула, и над головой Охотника в стене появилась вмятина. Облачко пыли медленно осыпалось на спинку кресла. Запахло паленым.

Мне очень не хотелось превращаться в человека, но я сделал это. Правда, пришлось помучиться… Чрезвычайно трудно вылезать из шкуры аморфного существа. Слишком силен соблазн оставаться сильным, могущественным, способным управлять процессами. Как лихо я управился с бокалом, разбившимся, вероятно, где-то за пределами Башни!

– Ты разгадал одну загадку. Вернее, я подсказал тебе. Ключ – мерчанка, похожая на твою девушку. Мерцы появляются в городе по моей воле – верно. А кто такой Хогерт?

– Преступник, как, собственно говоря, и все, живущие в городе. Для меня здесь нет тайны, – сказал я.

Охотник отхлебнул из своего бокала, цокнул языком.

– Правильно. Но… они мертвые преступники. Покойники. Достаточно будет прочитать сообщение в одной из газет трехлетней давности, и ты убедишься, Хогерт погиб при загадочных обстоятельствах – с точки зрения журналистов – в тюрьме, в камере, охраняемой тремя полицейскими… Хогерт обвинялся во взрыве автобуса с пассажирами… Пиру, как тебе известно, при захвате самолета… Кто еще тебя интересует? Я могу перечислить все преступления оказавшихся здесь людей. А ты проверишь, вернувшись в свой мир. О смерти Пиру, кстати, узнаешь из итальянских газет. Там есть и его фотографии.

– Значит, ты можешь оживлять покойников, определяя одних в мерцы, других – жителями города, похожими на людей.

– Определяют приборы, – сказал Охотник, кивнув на корыто. – Лишь они решают, кого переправить в город и в каком виде. А теперь скажи: есть у вас закон, запрещающий снимать копии с покойников? Ведь их тела остаются там, где они захоронены. В городе только копии – клоны, если можно так сказать.

– Но ребенок! Думаю, здесь ты согласишься?

– А что – ребенок? Обычная ошибка, сбой программы, электрон вдруг взял и залетел не туда, куда надо. Стоит ли из этого делать трагедию? Мало ли на Земле гибнет невинных детей в нынешнее время? А сколько их рождается жить, дышать отравленным воздухом, умирать от голода, гибнуть под колесами автомобилей?.. Собственно говоря, ведь и город – часть вашего мира, правда более густо заселенная преступниками. Разве у вас в тюрьмах не рождаются дети?.. Где закон, запрещающий преступникам иметь детей? А теперь посчитай, сколько ваших алкоголиков производит на свет уродов… Программа, которую я заложил в компьютер, с высокой степенью точности исключает возможность появления в городе невинного существа, как, впрочем, и любого умершего естественным путем, не говоря о живущих. Заметь, женщина, опекаемая Хогертом, еще не родила. Да и родит ли?

Он посмотрел на меня, ожидая возражений, готовый разбить все мои сомнения и обвинения, – уверенность светилась в его глазах. Но, клянусь, был в них и страх.

– Формально вроде бы ты прав – законов не нарушал. Но есть ведь законы нравственности. Кто дал тебе право трогать трупы?

– Трупы?.. – Охотник поднес бокал ко рту, отпил глоток, вытер губы тыльной стороной ладони. – Ваша официальная наука не занимается проблемами такого рода… Но я все же постараюсь объяснить. – Он поставил бокал на стол. – Мытари. Так у вас называют тех, кто, наложив на себя руки – преступник, как правило, – не принимается ни в один из кругов духа, где продолжает существовать всякий закончивший телесную жизнь. Ведь со смертью тела жизнь не прекращается… От мерцев же, оставь я их нетронутыми в своих могилах, появлялись бы всякие странности, мешающие течению и пониманию законов в вашем мире. Мерцы – мытари, проклятые людьми и обреченные скитаться меж кругов духа. Вспомни того, кто призывал быть милостивыми к падшим. Этот человек заботился не столько о самих падших, сколько о живущих.

– А эксперименты с кровью – зачем они? – прервал я Охотника, затеявшего разговор о чем-то непонятном для меня. Напрасно он пытается пристегнуть к беседе мистические загогулины. Или он намеренно пытается запутать меня мудреными разглагольствованиями о загробной жизни? – Зачем тебе кровь?..

– Довольно сложный вопрос… Я не специалист и, наверное, вряд ли смогу ответить на него достаточно убедительно.

– Не надо скромничать. – Я усмехнулся. – Если судить по масштабам твоей деятельности… Одни больницы чего стоят!

– Конечно, мои соотечественники – не все, разумеется, – могут популярнее объяснить программу спасения землян. Однако нашим ученым наплевать, что ожидает Землю, если вовремя не вмешаться… А Камос уже послал сюда смертоносную технику. Законы Кольца, соблюдаемые всеми разумными существами, запрещают всякие действия, вредящие Большому Разуму. Потенциальные возможности мозга землянина столь велики, что представляют угрозу не только населению Кольца, но и всей космической жизни в целом… Вы слишком плохо представляете зависимость вашего существования от процессов, протекающих в космосе… Вы сунулись в космическое пространство, не решив вопрос с ядерным оружием, способным при благоприятных обстоятельствах нарушить ход галактического времени… Имеется в виду ядерная война. Ваши дети развлекаются игрушками, имитирующими орудия уничтожения… Законы Кольца категорически запрещают такие игры, как противоречащие смыслу и задачам существования разумной жизни. Подсчитано, что к 2072 году земляне перейдут границу, за которой время перестает быть для них фактором трехмерного пространства и станет вектором четырехмерного. Готовы ли они употребить ожидающее их могущество с пользой для разумной жизни Кольца?..

– Никогда не думал, что земляне однажды станут жить в четырехмерном пространстве… – растерянно проговорил я, глядя в бесстрастное лицо Охотника. – Но как могут помешать этому детские пистолеты?

– Тень – это аналог двухмерного пространства: чтобы ее уничтожить, надо лишь убрать источник света. В трехмерном мире уже может существовать разум, и жителям четырехмерного пространства надо быть чрезвычайно осторожными, чтобы, «выключая свет», не погубить разум трехмерного мира…

– Я – старатель, – напомнил я, запутавшись в пространных рассуждениях Охотника. – При чем тут переход границы в 2072 году?

– К этому времени, если вы не подчинитесь законам Кольца, будете сожжены. Агенты Камоса давно прилетают на тарелках и обследуют Землю, отыскивая особей, способных двигать науку Кольца. Они будут увезены и поселены в научные центры для работы. Остальные земляне по законам Кольца должны быть истреблены. Так уже было на Земле и других планетах… Именно потому я и мои друзья решили спасти вашу цивилизацию. Есть в вас что-то такое, необычное, какая-то внутренняя свобода, дающая вам право нарушать законы Кольца. Такое право имеет лишь Большой Разум, живущий в тридцатидвухмерном пространстве. Это он предложил Камосу послать к Земле Планету Очищения… Но мы спасем вас. Уже найден мир, способный принять людей. Необходимо лишь изменить состав их крови – для успешной адаптации, поскольку в этом мире иная сила притяжения, иной климат, другая вода и растительность…

– А если люди не согласятся? Ведь к тому времени мы, вероятно, сможем противостоять Камосу, – возразил я.

– Цивилизация Камоса существует миллионы ваших лет. Ее агенты не дадут вам развиться, даже если и появится такой шанс, что вряд ли возможно… Вас задавят землетрясениями, авариями на ядерных реакторах и складах с ядерным оружием. А эпидемии?! Ты представить себе не можешь, что они умеют! А Большой Разум, стоящий на стороне Камоса?.. Нарушители законов Кольца караются смертью.

– Сам не боишься? Вдруг вездесущие агенты узнают о твоей, как я понял, тайной «благотворительности»?

– Я и мои друзья рискуем. Но у нас уже есть опыт. Мои предки спасли ваших рептилий – динозавров, птерозавров… Эти существа и сейчас живут и здравствуют на отведенных для них планетах.

Я вспомнил пластик и рисунок на нем в древней больнице, показанной мне Амиром. Неужели все было так, как рассказывает Охотник?

– Странно все это… Камос, цивилизация… А если они все же передумают воевать с нами?

– Воевать? Забудь такое слово. Вас просто лишат атмосферы. Вы сгорите в солнечных лучах, задохнетесь… Как только Планета Очищения приблизится к Юпитеру и ваши астрономы заметят ее, сработают автоматические системы. Начнется массовая телепортация людей на другие планеты. Думаю, к тому времени нам удастся изменить вашу кровь. Потребуется вдесятеро меньше времени, чтобы твои соплеменники стали могучими и сильными… и уважающими законы Кольца.

– И все же я не могу взять в толк. Дилетант решил спасти земной разум от гибели. Верно?

– Во-первых, среди моих единомышленников есть ученые. Они, правда, не так известны, как хотелось бы, но достаточно представляют всю сложность положения землян… Во-вторых, все программное обеспечение компьютеров выполнено специалистами, не связанными с нашей группой. Кстати, вместе с людьми мы попытаемся переправить на новые планеты и животных, и растения – все, что удастся.

Я вдруг поймал себя на мысли: а не затеял ли «Посох» неизвестный мне эксперимент? С него станется. Странная встреча с Милкой, Стоценко с его теорией информационного двойника… Сидит сейчас в горнице бабы Ани найденный «Посохом» молодой перспективный ученый и, воткнув в мой мозг сотню электродов, прокручивает сценарий фильма, написанный каким-либо западным фантастом. Ведь что-то знакомое слышится в рассуждениях Охотника: Планета Очищения, агенты Камоса, прилетевшие на тарелках. Может, и Милка из этих агентов, потому и сбежала, что увлеклась мною по-настоящему, боязно стало в глаза смотреть, лгать. Затем и Жорку так обижала, чтоб не мешал экспериментировать. «Посох» за здорово живешь денег не платит, а здесь, видимо, есть за что… И Еремеева не обижают. Однако откуда же у меня возникла эта мысль? Вряд ли она запланирована сценарием, в котором мне отведена главная роль.

– Ладно. Я всякое могу допустить. Скажи лучше о моей роли. – Я глянул на Охотника. – Зачем ты все именно мне говоришь? Земляне не выбирали меня для беседы с тобой. Есть профессора, академики. Я-то что могу решить?

– Наивный ты человек. Да кто поверит в то, что я неоднократно объяснял многим?.. Почитай газеты, послушай людей, с которыми мне все же удалось побеседовать. Кто им верит? И тебя будут считать сумасшедшим, чудаком, фанатом. Ты еще вспомнишь мои слова, вернувшись к себе.

– Почему Камос не выходит на прямой контакт с властями нашей планеты?

– И начнется хаос в экономике, культуре, социальном устройстве наций, не говоря о куче всяких болезней. Камос не пойдет на контакт – это закон Кольца. Вам надо измениться, потому что наступает время…

Я аж подскочил, вспомнив о времени, отпущенном мне на беседу с Черным. Хотел бежать к выходу, но увидел протянутую мне Охотником руку.

Нет. Я не протянул ему свою. Может быть, он честный, порядочный друг. И желает землянам только добра. Жизнью, может быть, рискует ради моих соотечественников. Но не могу, не желаю брать ответственность, поверив в доброжелательность Черного.

Выйдя из Башни, я увидел Ники. Он схватил меня за руку, сказав, что я просрочил время и теперь люди Хогерта ввязались в драку. В конце улицы, по которой мы бежали к лодке, что-то громыхнуло и столб зеленого пламени осветил дерущихся людей.

В лодке сидел Хогерт. Он налег на весла. То и дело слышались звуки взрывов, сопровождавшиеся зеленым огнем вспышек. Через несколько минут мы вышли на берег и спустились в подвал одного из домов. Хогерт запалил свечу и, осветив угол, кивнул на сверток.

– Одежда, – сказал он. – Твой комбинезон… Свои же зарубить могут. Живо переодевайся.

– Мне казалось, что я пробыл у Черного не более часа, – сказал я, чувствуя себя виновником начавшейся драки.

– Тебя не было больше трех часов. – Хогерт махнул рукой. – Обыкновенная провокация. Хозяин решил избавиться от беременной женщины. Но он просчитался – мы спрятали ее в такое место, где ему вряд ли удастся с ней что-либо сделать.

– Но, как я понял, твои люди первыми начали драку, – не поверил я, вспомнив, как Вротех желал этой драки.

– Первыми были мерцы, – возразил Хогерт. – Они прорвались к изолятору с женщиной, не зная, что ее там уже нет. Я чувствовал, чувствовал… Теперь она в надежном месте.

Переодевшись, я сунул руку в карман, нащупал пуговицу-диск и облегченно вздохнул.

И опять: подземные переходы, узкие лазы, где можно двигаться только ползком, залитые тухлой водой канализационные тоннели. Иногда над нашими головами слышался топот, крики дерущихся и стоны раненых, грохот взрывов и глухие звуки вздрагивающей земли.

– Дальше тебе придется идти с Ники, – сказал Хогерт, когда мы ступили на твердые доски помоста с перилами – личный подземный ход Хогерта. – Кто-то бежит… Ты слышишь?

Поскрипывали доски под бегущими в нашу сторону… Двое… Вот один из них остановился.

– Обождите! – знакомый голос. – Стойте, говорю… Мерцы, вротех, пронюхали дорогу к нашему бункеру.

Перед нами остановился запыхавшийся Вротех:

– Они взорвали дверь… И теперь дерутся… Оборзели, сволочи. Больше сотни их. И взрывчатка…

– Где женщина? – спросил Хогерт, оставаясь спокойным.

– Женщина? – Вротех поскреб в затылке. – Отдашь ту мерчанку? Лично мне. Насовсем… Мне нужна та, от которой Кузнец отказался. Так даешь?

– Пользуйся. – Хогерт кивнул.

– Судьба, – прошептал я, глядя вслед убежавшему в темноту Вротеху. – Заберу женщину с собой. Все равной ей крышка. Черный найдет способ ее убить. Что касается Черты… Попробовать надо.

Прибежал Вротех с женщиной на руках. Поставил ее на помост и привалился спиной к перилам.

– Может, поторопился ты ее из бункера вытащить? – спросил Хогерт строгим голосом.

– Ждать, пока мерцы нам траурный марш сыграют? Их там больше сотни, я же говорил. Эй! – Он хлопнул по заду женщину, безучастно смотрящую в темноту. – Скажи ему, кранты нам могли быть.

– Их было много, – прошептала женщина, не повернув головы.

– Ну? Слышал?.. Не нравишься ты мне, вротех! Раз я привел бабу, значит, ситуация аховая. – Вротех выхватил из-за пояса металлический прут. – Так и будем тут торчать?

– Ступай, – сказал Хогерт и вложил в мою руку ладонь женщины. – Может, повезет вам, пройдете Черту.

– Ты забыл обо мне, – с дрожью в голосе сказал карлик. Он встал между Хогертом и Вротехом. – Ведь я – мерц. И обязан подчиняться приказам Черного. Могу ли я допустить, чтобы женщина ушла живою из города?

– Метровка! – Вротех махнул перед носом карлика прутом. – Куда суешься, дешевка плешивая!

– Убей меня, – прошептал карлик, повернувшись к Вротеху. – Меня надо убить. Тебе не впервой лишать жизни мерца.

– Ники. – Хогерт тронул карлика за плечо. – Неужели ты сможешь нам помешать? Зачем просишь смерти? Мало ее было сегодня?

Карлик вдруг вертанулся и ударил Хогерта кулаком в живот.

Металлический прут Вротеха, описав полукруг, опустился на голову Ники. Брызнула известь.

– Зачем? – вскрикнул Хогерт, прижимая руку к животу и опускаясь на колени. Постанывая, поставил свечу у лица карлика. Тронул пальцами белое от извести ухо, щеку, лоб. – У него красная кровь, – прошептал он, глядя, как из проломленной головы тонкой струйкой текла прозрачная жидкость, которая, соприкасаясь с досками помоста, превращалась в красную лужицу. – Почему кровь?

– Ты, Хогерт, будто мерцев никогда не убивал, – усмехнулся Вротех. – Чего сопли распустил? Может, и тебе по голове дать?.. Не нравишься ты мне сегодня!.. Они вот такими штуковинами десятками наших в расход пускали. – Вротех достал из кармана и протянул мне два легких и теплых мячика, похожих на те, которыми играют в пинг-понг. – Могу подарить. Хорошая штука. – Он помог Хогерту подняться с колен. – Такими шариками мерцы дверь в бункере подорвали. Аж камни расплавились.

– Вам надо торопиться, – сказал Хогерт, протянув мне свечу. – У тебя много таких мячиков? – спросил у Вротеха.

– Десятка два. Зачем тебе?

– Вдруг они, – он кивнул на меня и женщину – мы так и стояли – рука в руке, – не смогут перейти Черту? Взорвем Башню – может, нарушим какие-либо связи в системе, поддерживающей непроходимое поле Черты?

– Взорвать?.. Да мы, вротех, в куски разнесем хазу Хозяина. Можно и еще шариками разжиться. Отдам взамен мерчанку. Хрен с ней. Ради такого дела… У ребят поспрашиваем, которые живыми останутся. Да мы такой фейерверк закатим!.. А ты, – Вротех тронул меня за локоть, – ты ребятенка береги. Чтоб живой остался. Бабу можешь замочить, когда родит, но ребятенка… Жалко ведь маленького. Он-то при чем?

Черту пересекли благополучно, не дожидаясь взрыва Башни и без помощи шариков, подаренных Вротехом. Мы даже не заметили, как это произошло. Шли, шли и остановились, увидев вдали огонек костра. А вдруг вовсе и не меня ждут там, у костра, ведь я не рассчитывал в кромешной тьме быстро отыскать моих друзей. «Тебя сейчас встретят кобольды, – услышал я голос Махишасуры. – Оставь им женщину, а сам иди к костру».

Женщина после его слов привалилась ко мне и обмякла. Я подхватил ее под мышки. И тотчас из кустов выскочили лохматые коренастые мужички. Глаза у них были, как у кошек, зеленые и светились в темноте. Один из них вырвал из моих рук женщину, другой бесцеремонно залез ко мне в карман, достал подаренные Вротехом шарики и сунул себе в рот. Затем они расстелили на траве плотную ткань, положили на нее женщину, поплевали на руки, похлопали себя по заросшим густой шерстью ляжкам и, подхватив импровизированные носилки, скрылись в кустах.

Все произошло так быстро, что я даже не успел возмутиться по поводу лазания в чужие карманы.

– Она хоть живая? – крикнул я в темноту. «Уснула, – голос Махишасуры. – Кобольды усыпляют людей, чтоб незаметно делать свое дело».

Пожав плечами, я пошел на мелькавший вдали огонек.

Яков бросился мне навстречу.

– Не верю! Не верю ни единому слову Черного! – воскликнул он, размахивая руками. – Валенком прикидывается «простой охотник»! Дурака вряд ли сюда пошлют.

Махишасура, как мне казалось, безучастно смотрел на бегающего по поляне лесного человечка. Лапоть соскочил с ноги Якова. Он пнул его и остановился передо мной.

– Молчи! – Он погрозил мне пальцем. Подбежал к Махишасуре и забрался на его спину. Снял с ноги второй лапоть и кинул его, наверное случайно попав в глаз тролля. – Молчи! – И поднял вверх указательный палец: – Он убедил тебя, уверяя, что собирает кровь для экспериментов. А если у него другие цели? Вдруг те емкости, что ты видел в так называемых больницах, нужны для консервированного мяса?

– Но это же… Чушь какая-то! – воскликнул я, представив гигантскую банку, на ободе которой лента пластика с целующейся парой обнаженных молодых людей. – Не может такого быть!

– Он – Охотник, как сам признался. – Яков соскочил на землю и вновь начал бегать по поляне. – А чем, позволь спросить, занимаются охотники?.. Кто для него люди? – Лесной человечек выдрал из бока Махишасуры клок шерсти, поднес ко рту и дунул. Шерстинки закрутились в воздухе, медленно оседая в пламя костра. – И нет ничего. – Он развел руки.

– А почему бы не попросить тролля разобраться в словах Черного: есть ли на самом деле планета Камос, пославшая на Землю убийц?

– Проверим, будь спокоен. – Яков успокоился. Отыскал лапти и обулся. – Если даже и существует цивилизация, затеявшая злое дело, то Черный хочет перетаскать человечество из-под носа у нее, пока Земля не подверглась нападению. Охотник играет здесь роль ворона, собравшегося выклевать глаз у еще не умершего, но обреченного на смерть существа.

– Говоришь так, будто досконально ознакомлен с планами Охотника. Да если Камос умеет управлять планетами…

– Дудки! – злорадно усмехнувшись, сказал Яков. – Дудки! – повторил он громче и сунул мне в ладонь кукиш, больно корябнув ногтем. Отбежал и вновь забрался на спину демона. – Ты не знаешь троллей! Они уже перехватывают информацию, адресованную Охотнику. Да десяток таких парней, как Пельдоиви, могут напрочь замусорить весь космос непроходимыми помехами. А если потребуется, то заполнят эфир ложными приказами. Хаос во Вселенной. Понимаешь?.. Тролли могут все.

Махишасура поднял голову и, пошевелив морщинистыми ушами, сказал, обращаясь к Якову:

– Мерцы активизировались. Один из них углубился в лес более чем на два километра. Черный еще не знает, что нужная ему женщина покинула пределы города, но делает попытки послать мерцев на ее поиски даже в наш мир. И еще: он послал запрос компаньонам, чтоб разрешили на месте переделать программу – внести изменения в связи с непредвиденными обстоятельствами.

– Слышал? – обратился ко мне Яков. – Черному позарез нужна смерть женщины, способной родить ребенка.

Честно говоря, я пока не был уверен, что Черный жаждет смерти женщины. Четких и ясных доказательств на сей счет у меня не было. И все же я понимал: все мои умозрительные конструкции рассыпаются под ударами логики Якова. Всего лишь один юридический вопрос – появление ребенка в столь страшных для жизни условиях, какие несет в себе город, – способен поставить на уши любую гуманную цивилизацию. И здесь будут совсем неубедительными слова о залетевшем не туда электрончике. Да и другое: ведь для экспериментов можно брать кровь животных, содержать их в вольерах и хорошо кормить. И они не станут устраивать кровавых побоищ. Слепки же преступников насилуют мерчанок. Правда, и мерчанки – слепки… Яков о чем-то разговаривал с Махишасурой на незнакомом языке. Демон, видимо, соглашался, кивая и поглядывая в мою сторону. А я думал о мерчанке-Вострецовой, о Вротехе, пожалевшем неродившегося дитятю, о городе Черного и вообще обо всем, что связано с Охотником, чьи замыслы так и остались для меня неразгаданными. Одно только меня тревожило: случай с мерчанкой-Вострецовой говорил о возможностях Черного влиять на жизнь мира бабы Ани – мой родной мир, только этим и можно объяснить столь странное стечение обстоятельств, позволившее Охотнику продемонстрировать мне свою дьявольскую силу.

Яков перестал шептаться с демоном. Слез с его спины, подошел к костру и подкинул сучьев.

– Ты на нас не серчай. Слышишь?.. Не серчай, говорю. – Он жестом пригласил меня сесть рядом. – Люди твоего мира заняты своими делами. Они и мысли не допускают, что кто-то может угрожать им из Космоса. Земля – островок в бездне пространства. Не надо забывать об этом. У тебя остается пуговка… Не хотелось бы тебя пугать, но будь всегда готов исчезнуть из своего мира. Черный силен. Вероятно, он не оставит тебя в покое. Ты слишком много знаешь о его делах…

– Пуговка! – вскрикнул я, вспомнив, как один из кобольдов залезал в мой карман за шариками Вротеха.

Она оказалась на месте. Но с нею я выудил из кармана зернышко, похожее на тыквенное, красного цвета.

– Что там у тебя? – Яков взял из моих рук зернышко, поднес ближе к огню и, вздохнув, протянул мне: – Подарок от кобольдов. Они любители всяких заморочек. Посади зернышко в горшок с землей и жди – вырастет папоротник и зацветет.

– Папоротник размножается спорами, – возразил я.

– Посади в горшок – убедишься в обратном.

– Интересно… – сказал я, пожимая плечами, и спрятал семечко в карман, к пуговице. Конечно, я знал много легенд, связанных с цветком папоротника, – может, и я увижу загадочный цветок. – Женщина… Надежно ли она спрятана? Ведь кобольды могут недооценить способности Черного.

– Кобольды? – Яков усмехнулся. – Надежный народ. Думаешь, зачем они тебе зернышко подарили?.. Они знали, что будешь сомневаться, и дали семечко, которое взойдет ростком и… через положенное время ты увидишь большой красный цветок: значит, женщина благополучно родила здорового ребенка. Пока папоротник будет цвести, будь спокоен – ребенок жив… Кобольды утверждают, вся жизнь на земле держится на цветущих папоротниках. Они берегут плантации как зеницу ока.

– А если цветок погибнет?

– Ты совсем не знаешь кобольдов. – Махишасура усмехнулся.

Небо со стороны города вдруг вспыхнуло зеленым огнем, и послышался грохот.

– Наверное, Хогерт и Вротех взорвали-таки Башню, – сказал я, поднимаясь. – Черному пришел конец.

– Сомнительно, что эту тварь можно уничтожить взрывом, – сказал Яков. – Но дьявольская машина, запрятанная в подвалах Башни, могла разрушиться.

– Я все думаю: почему Черный отпустил меня целым и невредимым? Ведь он мог приказать пауку убить меня.

– А почему женщина смогла беспрепятственно перейти Черту? – спросил Яков, игнорируя мой вопрос. – Потому что программа… Черта запрограммирована не выпускать жителей города и не впускать тех, кто живет в нашем мире, – троллей, демонов, гномов… Женщина не совсем житель города, потому что беременна. Охотник сказал, электрон не туда залетел. Поле, называемое Чертой, не рассчитано преграждать путь беременным женщинам и тебе – жителям другого мира. Это же так просто. К сожалению, мы не знаем сути и задач программы, по которой действует Черный. Видимо, она запрещает ему уничтожить тебя и разрешает мерцам покончить с женщиной: убить ее как обыкновенного жителя города. Но программу можно изменить…

– Черный до поры не смеет нарушать определенный программой план работы? Но откуда такие сведения? – удивился я.

– Поляков, честное слово, ты до обидного быстро забываешь о тролле. Тролль перехватил сообщение, в котором Черный просил компаньонов прислать новую программу, позволяющую пустить в ход какую-то дьявольскую машину, – не паука ли?.. Но Башня взорвана! Даже если машина и сохранилась, тролль через положенное время пошлет Черному подложный сигнал – якобы распоряжение компаньонов, – запрещающий использовать смертоносную технику и возвращаться домой. Но… всякое может случиться.

– Надо понимать, концерт, как говорится, окончен? – спросил я с долей сожаления. – Теперь наступит покой и тишина.

– Я сказал: всякое может быть. Конечно, Черный вряд ли осмелится нарушить приказ, пока не узнает, что компаньоны ни сном ни духом. И неизвестно, какую каверзу надумают совершить они, узнав, как мы их надули. Вероятнее всего, в арсенале их подлостей есть и такая, о которой мы не имеем ни малейшего представления. Они вложили в свою авантюру столько труда, что отказаться от задуманного не пожелают. Так что концерт, как ты говоришь, еще не закончен. Вопросы, вопросы… Но и мы не сидим сложа руки. Черный еще не долетел, вернее, не добрался до своей планеты. – Яков саркастически хмыкнул. – И вряд ли доберется, пока у нас есть такие парни, как Пельдоиви!.. А ты отправляйся домой, – внезапно сменив тему разговора, сказал он мне. – Махишасура отнесет тебя к Ладони.

– Я и без него знаю туда дорогу, – сказал я, удивившись столь быстрой смене настроения лесного человечка.

– Демон отнесет, – повторил он твердо, повернувшись к вспыхнувшему на поверхности глаза тролля изображению.

Честно говоря, мне уже порядком поднадоела история с превращениями, вселенскими покушениями на планеты. Кстати, я все еще не отбросил окончательно гипотезу о вставленных в мой мозг электродах.

– Где отыскать Милку? – спросил я, глядя на Якова, внимательно следящего за экраном монитора в глазу тролля, по которому ползли длинные ряды цифр.

– Сама тебя отыщет, – проворчал он. – Торопись. Ветер засвистел в сморщенных ушах демона, пулей рванувшегося сквозь облака.

На самом кончике указательного пальца Ладони сидел мой старый знакомый – гном; болтая ногами, расчесывал бороду большим деревянным гребнем. Рядом с гномом стоял бочонок и кружка с обручами.

– У тебя остается пуговица, – шепнул мне Махишасура. – Может, Черный откажется охотиться за тобой, но мало ли?.. В своем мире ты единственный, кому угрожает опасность.

– Чего вы там шушукаетесь? – хихикнул гном, продолжая чесать бороду. – Чем болтать, попробовали бы лучше пивка. Такого вы вряд ли пивали, ребята.

– Если не упекут в психушку, постараюсь заинтересовать делами Охотника компетентные органы… Надеюсь, мы еще встретимся с тобой, с Яковом?

Махишасура впервые за долгое время улыбнулся. Правда, его улыбка запросто могла бы до смерти перепугать не знавшего его – два ряда могучих клыков и острый, как кинжал, язык серебристого цвета, но эта улыбка тронула меня до слез. Не удержался и, словно чувствуя – вряд ли придется еще раз побывать в мире Якова, обхватил демона за мускулистую шею, пахнущую куриными испражнениями, и поцеловал сначала в одно морщинистое ухо, затем в другое.

Он смотрел на меня со слезами в желтовато-розовых глазах, немного помолчал, громко сглатывая темную слюну, и ударил лапой в камень. Обломанный коготь, похожий на миниатюрный турецкий ятаган, упал у моих ног.

– На память тебе, – прошептал Махишасура и… Вихрь крутанул песчинки, прошлогодние листья…

– Торопиться тебе надо. – Гном стоял рядом со мной.

Он нагнулся, поднял коготь, осмотрел его и, вздохнув, протянул мне:

– Хорошая вещь. Заболеешь – залей его водой и пей по глоточку три раза в день… А теперь ложись на завитушку и дуй к себе. Неровен час помешаешь троллям Космос слушать. Ложись, ложись… Вот так… Держи от меня подарок.

Гном поставил мне на живот бочонок и сунул в зубы кружку.

– Сам попробуешь и приятелей угостишь, – сказал он, стукнув кулаком по пробке. – Счастливо тебе. Глаза… Глаза-то зажмурь!..

– Стой! – услышал я вдруг женский голос. – Остановись, тебе говорят! – И шлепок.

Не открывая глаз, инстинктивно раскинул руки, пытаясь сохранить равновесие. Шлеп, шлеп, шлеп…

– Да слышу я, слышу, – знакомый мужской голос. Кто-то осторожно потянул кружку, и я, разжав зубы и открыв глаза, увидел Милку, вцепившуюся в стоящий на моем животе бочонок. Я узнал Жоркин голос и понял, что нахожусь в салоне остановившейся машины. Вздох облегчения непроизвольно вырвался из моей груди. Еремеева видеть не хотелось.

– Как ты? – спросила Милка. – Да помоги же, мерин!

Руки в клетчатых рукавах выхватили из Милкиных рук бочонок, кружку, еле державшуюся на побелевшем от напряжения мизинце. Я сел и, еще не понимая, что же такое произошло – почему в машине? – обалдело пялился на Жорку, который столь же обалдело разглядывал бочонок и кружку.

– Видал, какой мордоворот? – хохотнула Милка, прижимаясь щекой к моему плечу.

Жорка обидчиво поджал губы.

– Вчера на коленках ползала, а сейчас… – сказал он.

Встряхнув жбан, он вцепился в деревянную пробку. Вытянул ее и кинул на сиденье. Понюхал, сунув нос в отверстие.

– Ты прости, что я тебе адрес… подсунула. Шутка у меня такая была. Познакомлюсь с кем-нибудь и, когда надоест, адрес ему – мол, заходи на рюмку вина. Он, конечно, с цветами или с бутылкой припрется, а ему скажут, что Вострецова давно умерла… А я еще наплету перед этим, дескать, покойница, выхожу иногда и так далее. Мы с Вострецовой здорово похожи… Хохма!

– Особенно для родителей Вострецовой, – сказал я, укоризненно глянув в родные Милкины глаза.

– Да ладно, ладно. Понимаю, дурой была. Молодые елки видны из окошка машины – хорошо-то как!

– Можно подумать, умной стала! – сказал Жорка, наливая из бочонка в кружку. – Оттуда, что ль? – спросил он, глядя на меня через зеркало заднего вида. – Можно глоток?

– Спросил бы сначала! Может, отрава. Расхозяйничался!

Милка привстала, постучала костяшками пальцев по бочонку, понюхала.

– Пусть попробует, – успокоил я, подмигнув им обоим. – И нам дай. Глотка пересохла. И не собачьтесь вы.

– Жорик – молодец. Выручил. – Милка погладила йога по спине. Повернулась ко мне: – В психушку тебя хотели наладить. Еремеев, сволочь порядочная, говорит мне: «Лечить, – дескать, – надо Полякова. В крови гадость обнаружена». А я слыхала: врач сказал, когда тебя обследовал, что все нормально. Пенсне раз десять снимал и надевал. Старенький дедушка. Плечами дергал, кашлял и все глаз твой разглядывал. Чуть не выковырнул. Вон он у тебя и сейчас еще красный… А в Борино машина дожидалась с черными занавесками. Человек десять из Ленинграда приехали – начальство «Посоха»… Еремеев: «Через два дня не проснется, – это он про тебя, – в госпиталь надо». Я к Жорке. Он машину у отца взял и сюда. Еремееву дал по тыкве, три таблетки люминала ему в глотку затолкал.

Я незаметно сунул коготь Махишасуры, красное семечко и пуговицу-диск в карман.

– Черемухой пахнет, – сказал Жорка, причмокнув губами, и протянул мне кружку. – Глотни, старик.

Жидкость в кружке черная, пахучая… Черемуховый привкус ударил по мозгам дурманом. Я, воровато глянув на йога, погладил Милкино бедро.

– Йог, у тебя альбуцид есть? – спросила Милка, поймав мою руку. Сжала легонько. Глаза бархатные.

Взяла из моих рук кружку, отпила и блаженно прикрыла глаза.

– У меня не аптека, – проворчал Жорка, затыкая бочонок.

– Не груби… Включай движок и дави на всю железку.

Милка сунула кружку в рюкзак.

– Соскучилась по тебе, – прошептала она мне па ухо. – С матерью по телефону разговаривала… Сказала, с мужем приеду. Как, думаю, отреагирует? – Повернулась к Жорке и ткнула его пальцем в спину: – На всю железку дави! Оглох? – И, словно устыдившись, приподнялась и чмокнула йога в побагровевшую шею: – Жорик, придешь к нам на свадьбу?

– Если позовете.

– Какая ж свадьба без тебя, – сказал я, не придав значения вылетевшим словам, словно они касались не меня, а кого-то другого. Милка предложила игру, а я ее поддержал – вот и все.

– Правда?.. Ты согласен? – Она смотрела на меня глаза в глаза. – Ну? Говори: согласен?

Милка отодвинулась от меня. Кокетливо повела плечиком. Мельком глянул в глубокий вырез маечки… Господи! Свадьба так свадьба!.. Это потом, когда у подъезда меня будет ждать такси, чтоб ехать за Милкой, ожидающей в подвенечном платье, я буду плакаться, уткнувшись в Жоркино плечо, прощаясь с холостяцкой жизнью, а сейчас:

– Приезжаем в Питер и несем заявление. Паспорт при тебе?

– Паспорт не проблема. Жорка будет свидетелем. Пойдешь в свидетели, мерин? – Она вновь ткнула Жорку пальцем.

Йог огрызнулся. Милка хотела ответить очередной грубостью, но лишь махнула рукой, повалилась на бок и положила голову мне на колени. Сунула ладонь под щеку, устроилась поудобнее.

– Угомонилась, – сказал Жорка, поправляя зеркало заднего вида, нацеливая его на меня. – Трое суток хлопотала как заведенная. У приятеля меня отыскала. Сопли до колен: «Жоренька, миленький, Полякова в психушку хотят забрать, сволочи». Пять сотенных бумажек мне предлагала… Ты забери у нее деньги от греха… Чего делать собираешься?

– Толковых спецов искать. Дело, как я понимаю, серьезное. Как бы то ни было, а надо разобраться в этой чертовщине.

– Милка рассказывала. Пока в Борино ехали, трещала как сто сорок… Да и бочонок с кружкой черт-те откуда взялся… Не советую тебе распространяться о своих приключениях. Молчи, пока не обдумаешь все хорошо… Ангелы, русалки, эльфы – молчи. Загребут, как Стоценко и бабу Аню. Сам прикинь, кто поверит?

– А ты подтвердишь? Бочонок-то сам видел. У меня и пуговица-диск есть, и еще кое-что в запасе.

– На работу устраиваюсь… Не хочу, чтоб и меня нарядили в белую рубаху с длинными рукавами. Я свое отдурачил. Семью пора заводить.

– Странно ты рассуждаешь, – сказал я. – Речь идет о неизвестной науке форме гипноза. И потом: чего боишься ты?

– Ладно, ладно. Меня не впутывай. Сколько можно шеболду околачивать… Мне должность хорошую обещали дать, а я… Нет. Сам разбирайся. На мой век хватит кислороду… Только перво-наперво женись. От жены разрешение требуется, чтоб тебя на излечение отправить, – я узнавал.

Вскоре мы с Милкой поженились. Жорка подарил нам на свадьбу медного Будду. Того самого, что показывала мне баба Аня, ведя по тропе Стоценко, и которого потом отыскала и перепрятала Милка. Медная статуэтка напоминала мне дом лесника, ночи, проведенные с любимой женщиной, которая, кстати сказать, в день свадьбы была уже на втором месяце беременности.

Первую неделю брачного месяца – мы поселились у Милкиных родителей – я никак не мог войти в колею супружеской жизни. Привыкший быть хозяином самому себе, вдруг попал в сеть запретов: выключай свет, не держи долго открытым холодильник, не ходи по паласу в носках, не сворачивай в трубочку тюбик зубной пасты, не… Милка посоветовала не обращать внимания на воркотню тещи. Тесть, когда выдавалась удобная минутка, тащил на кухню и чуть ли не насильно пытался заставить меня выпить водки, настоянной на ягодах шиповника, причем сам пить отказывался – язва.

В эти многотрудные для меня дни однажды вечером в квартиру позвонили – представители «Посоха» пришли меня проведать. Пожилой мужчина в старомодном пенсне и с чемоданчиком в руках, Еремеев и жгучая брюнетка лет сорока. Где-то видел ее. Наверное, в отделе, ведающем связями с зарубежьем, – второе лицо после председателя. Да, это была она.

Тещи, к счастью, дома в тот вечер не оказалось. Пригласил нежданных гостей в нашу с Милкой комнату.

– Баранов Вячеслав Михайлович, – представил Еремеев мужчину в пенсне. – Доктор наук, профессор…

– Давай без обиняков: с чем пожаловали? – перебил я.

– Не кипятись. – Еремеев поправил темный галстук.

«Вырядился», – подумал я, разглядывая бывшего приятеля, явившегося ко мне отутюженным, выбритым. Впервые видел его таким франтом.

– Пусть Вячеслав Михайлович обследует тебя. И не смотри как на врагов. Расскажи о русалках, леших.

– Вы, как мне сообщили, сами хотели побеседовать с грамотным специалистом, – вступила в разговор брюнетка. – Кроме того, рассчитаетесь с «Посохом». Надо же закрыть командировку, чтобы можно было заплатить вам. – Она эффектно изогнула бровь и улыбнулась.

«Что касается осмотра, – подумал я, – почему бы и не довериться „грамотному специалисту“ – Баранову?»

– До пояса, молодой человек, только до пояса, пожалуйста.

Доктор оживился. Достал из чемоданчика молоточек с блестящей рукоятью, какие-то темные цилиндры, шарики и попросил лечь на тахту.

Несколько минут ощупывал меня, катал по спине шарики, стучал пальцами и молоточком по костям головы, туловища. Долго разглядывал зрачки, приставив к моему глазу черную гофрированную трубку.

– Спите хорошо? – спросил он, пряча свои причиндалы в чемоданчик. – Головные боли, недомогание?

– Все в порядке, доктор, – усмехнулся я. – Норма.

– Говорят, что вам, – доктор нарисовал в воздухе руками шар, – всякая чертовщина мерещится.

– Чего молчишь? – Еремеев, казалось, смотрел на меня с издевкой. – Русалки, гномы… Рассказывай.

– Думаю, доктор пришел не для того, чтоб послушать о содержании моих снов, – сказал я, сделав недоуменное лицо.

– Сны? – переспросил Вячеслав Михайлович, протирая пенсне несвежим носовым платком. – Хотелось бы узнать, что вам снится.

– Вчера, например, кооперативная квартира, – на полном серьезе сказал я. – Позавчера… Дай Бог памяти – нет, не хочется рассказывать.

– Домовые? Черти?.. Не стесняйтесь, – добродушно улыбнувшись, подбодрил меня доктор и начал сморкаться в платок. – Поверьте, очень интересно.

– Хорошо, – согласился я, продолжая игру, придуманную по ходу действия нашей беседы. – Вижу, как председатель «Посоха» вызывает меня и, открыв сейф, вручает сберкнижку на предъявителя. А сам благодарит, благодарит. Открываю книжку и… просыпаюсь. Обидно – не успел рассмотреть сумму.

– Издевается, – вскрикнул Еремеев, показывая на меня пальцем. – Ему хотят, как лучше… Поляков, полежишь в госпитале, успокоишься. Пансионат… С такими вещами не шутят!

– Вполне здоровый сон. – Доктор пожал худыми плечами. – Его, – кивнул на меня, – хоть завтра можно на уборку картофеля в колхоз. А вы, только не серчайте, – Вячеслав Михайлович повернулся к Еремееву, – загляните ко мне, скажем, завтра. Ведь Поляков именно вам рассказывал про нечистую силу? Верно?.. Вот и расскажете мне, что он вам поведал. И подробно. Я коллегу приглашу.

Брюнетка посмотрела на меня, на Еремеева, хлопнула ладонью по столу:

– Отчет о командировке предоставьте письменно, Поляков. Кооперативную квартиру, гонорар, думаю, получите без задержки. Вопросы есть?

– Напрасно, приятель. – Еремеев сделал кислое лицо. – Не понимаешь ты серьезности… А вы? – Он глянул на доктора. – Вы куда смотрите? Он же не в себе.

– А ты все же зайди к Вячеславу Михайловичу. И расскажи. – Я заговорщицки подмигнул доктору. – Может, я просто запамятовал. А ты хорошо помнишь. Верно?.. Это не больно. Поживешь в пансионате, отдохнешь.

Милка довольно бесцеремонно разглядывала брюнетку. Заметив мой осуждающий взгляд, отошла от окна и, разгадав правила моей игры, погладила Еремеева по голове.

– Он и мне рассказывал, – сказала она, притворно нахмурившись. – Я тоже схожу к доктору. Вместе будем уточнять детали снов.

– Да вы что?! – взъерепенился Еремеев, отстраняясь от Милки. Глаза округлились, заблестели. – За кого меня принимаете? – Продолжая таращить глаза, махнул рукой и пошел к двери.

Доктор вышел следом. Брюнетка понимающе кивнула, глядя на меня, и нахмурилась:

– Ситуация, согласитесь, странная… Вы передавали Еремееву бумаги Архелаи? – спросила она.

Я наморщил лоб, будто припоминая. Закатил глаза к потолку.

– Какие-то записи, письма, может, рецепты… Передавал.

– Надо было составить опись, – укоризненно глянув на меня, сказала брюнетка. – Не нравится мне ваш коллега. Уж не намеренно ли он пытается представить вас умалишенным?.. Скажите, мог он подговорить Стоценко?

– Подговорить? – удивился я. – Очень сомнительно.

– Однако факты говорят об обратном. Ведь доктора считают его нормальным… Стоценко доказывает, что был ангелом, разговаривал с лешими, видел русалок, какого-то Черного. Симулирует?.. Если они похитили даже десяток писем… Они стоят дорого. Чрезвычайно дорого… Олигофреничка-то ваша – нет ее. Пропала.

– Наверное, уехала, сбежала от позора. Слыхали историю с фотографиями? – спросил я.

– «Посох» занимается этим делом… Архелая в пансионате. Старушка призналась, что усыпила вас, дав травного настоя, способствующего появлению «прозрачных» снов. Состав не назвала. А будить не разрешала. Сказала: придет время – сам проснется. С ней проще. Она смеялась над рассказами Стоценко. Интересная бабушка. Доктора так и не смогли определить ее возраст.

– Вы бы поторопились с квартирой для него, – встряла Милка.

– Будет квартира. Будет… И скоро. Только вот уговорите своего любимого, чтоб старательство не бросал. Мы его на заграницу ориентировать решили. Хотите путешествовать? – Брюнетка тронула Милку за локоток и, не дожидаясь ответа, шагнула к двери. – Загляните на неделе в отдел, – сказала она мне и, попрощавшись, ушла, оставив дверь открытой.

Послышался злой голос Еремеева. «Это не смешно! Вы обязаны его обследовать!» – кричал он. «Но не могу же я силой затолкать его в лечебницу», – слышался голос доктора. Брюнетка что-то сказала, и они, громко топоча, стали спускаться вниз по лестнице.

Тесть запер входную дверь и увлек меня на кухню. Милка за нами.

– Самое время водочки выпить… Грамм пятьдесят. – Тесть сунулся в холодильник. – Пользительная вещь!

– Только с вами, – сказал я, научившись отказываться от выпивки, не обижая хозяина квартиры.

– Если бы не язва! – Он вздохнул, доставая бутылку.

– Да хватит тебе! – воскликнула Милка. – Надоело! Скажи, что бросил. – Она повернулась ко мне: – Как ты переехал, ни капельки не принимает. Мать свечку в церкви поставила.

– «Свечку», – передразнил отец, убирая бутылку в холодильник. Достал банку с огурцами. – Раскудахталась!.. Чего чернявая от тебя хочет? – спросил у меня, хрупая вынутым из банки огурчиком. – Профсоюзная деятельница?

– Уверяла, что русалок и леших в природе не существует. – Я обнял Милку.

– Леших?.. Не знаю. – Тесть протянул нам по огурцу. – А вот домового видел. – Он положил недоеденный огурец на подоконник. – Ma-аленький такой, – растопырил пальцы и опустил руку. – На женщину похож: в платке, юбка длинная.

Милка толкнула меня локотком и потащила с кухни.

– Это ты маме расскажи, – сказала она, остановившись в дверях. – Ты ведь года два тому назад цветы рвал с пододеяльника. Забыл?.. И чего ты ночью по холодильнику шаришь! Чего ты ее нюхаешь? Бросил, так и не нюхай. Домовой ему привиделся.

– Нет, серьезно, Люд… Прямо вот здесь, у холодильника, маленький такой. Как, говорю, звать? «Стеша», – отвечает. А у меня аж в голове зазвенело. Отчего у домового имя женское?

Мы с Милкой переглянулись.

– Язык у тебя зазвенел. – Она захлопнула дверь.

Дня через два я зашел к брюнетке и подписал необходимые бумаги. Пока меня больше не трогают».

 

13

Скажу честно, мне уже приходилось читать повести начинающих, как и я сам, литераторов, но такого, написанного от первого лица… Лешие, кикиморы с птичьими ногами, демоны, гномы – и все они разговаривали, что-то делали. Наверное, стоило бы раскритиковать автора, чтоб напрочь отбить охоту писать скучные романы. Правя рукопись, я стал поглавно записывать в школьной тетради свои замечания. Но вскоре бросил это занятие – просто сил не хватало одолеть роман до конца. И все же я, борясь с зевотой, сделал все, что мог, честно, как мне казалось, отработав излеченный насморк… Гном подарил Полякову бочонок: не тот ли самый бочонок стоял в его кабинете у окна? А коготь?.. Ведь насморк перестал мучить меня, едва я выпил настоянной на когте воды. Значит, я должен уверовать в написанное Поляковым?

Чтобы долго не ломать голову, сходил в поликлинику, сделал рентгеновский снимок своего черепа и отнес его к врачу. Доктор, подняв брови, пожал плечами: «Ничего не понимаю… Вы уверены, что это ваш черепок?»

Какие, к лешему, шутки! Еще раз перечитал рукопись Полякова и поехал в Ленинград – посоветовал один хороший знакомый – к специалисту, готовому по таксе – десять рублей – ответить на любой вопрос.

Он встретил меня улыбаясь. Насадил квитанцию, даже не глянув на нее: может, я всего рубль заплатил. Улыбчивый… А чего ему грустить, когда он сам себе кооператив и директор – в одном лице?

– Попил водицы, говоришь, и гайморит исчез. – Он смотрел на меня и теребил вспухшую мочку своего уха. – У врача, значит, был. Понятно… Тебе надо срочно обратиться в «Посох». Но не торопись подписывать какие-либо бумаги. Этих миллионеров можно раскрутить на приличную сумму. Если потребуется консультация, милости прошу. – Он многозначительно постучал по циферблату стоящих на столе часов: – Извини, приятель.

«Какой ты мне приятель! – подумал я, злясь и жалея пропавшие деньги. – Эдак и я могу. Советы давать за такие-то деньги!..» Но мне не удалось встретиться с представителями столь знаменитой фирмы. Правда, я пытался не очень настойчиво… Купил рекламный буклет, в котором рассказывалось о «Посохе» и его роли в создании новейших фармацевтических средств. Здесь были и фамилии наиболее удачливых старателей, но нужной мне, увы, не обнаружил. Около часа стоял в телефонной будке и беспрерывно крутил диск номеронабирателя. Попал-таки в бухгалтерию «Посоха».

– Хотелось бы узнать: есть у вас старатель Поляков Василий? Я привез старинные рецепты приготовления квасов. Их передала моя бабуш…

– Посылайте рецепты в штаб «Посоха». Обязательно пишите обратный адрес печатными буквами, – перебил меня мужской голос.

– Велено лично, – возразил я. – Таков уговор. На другом конце провода бросили трубку.

В фирменное кафе, где подают тамус, меня тоже не пустили.

– Не положено, – твердил швейцар, даже не глядя на мое журналистское удостоверение. – Сказано: только по специальным пропускам.

Таким образом, все мои старания хоть что-то узнать о Полякове не привели к успеху.

Захватив рукопись, пошел к Полякову. Он встретил меня как доброго знакомого. Его жена, довольно миловидная, с роскошной грудью и тонкой талией, насмешливо оглядела меня с головы до ног и удалилась в глубь необъятной, непонятносколькокомнатной квартиры.

– Прочитал? – спросил Поляков. – Прошу, устраивайся. – Показал на кресло.

– Скажу честно, восторгов не жди… Многие читали твой опус?

– Какое это имеет значение? – Поляков надвинул на глаза алюминиевую шляпу и нахмурился. – Верите в написанное?

– Можно допустить, что подобное при определенных обстоятельствах могло произойти, но… согласись, есть масса вопросов, возникающих по ходу прочтения. Они касаются художественности самой повести, которую ты называешь романом, дневником, полевыми заметками – как угодно. Остаются вопросы.

Если бы мог, ответил. Я запутался… Отлично справляюсь со старательской работой, и мне легче говорить с хитрой старушкой, чем, например, с тобой. Но мне нужен собеседник, разбирающийся в физике, биологии и еще в чем-то. Именно такой и сможет объяснить… Мало ли, может, еще кто-то сталкивался с подобным.

– Стой, стой, стой… Я рассматриваю написанное тобой как художественное произведение. Пойми меня правильно. Мне нет дела до твоих планов. Редакторский глаз, понимаешь. Это моя позиция. Вот и весь секрет… А почему ты все время в шляпе?

– Экран. – Лицо Полякова поскучнело. «Потерял ко мне интерес, – подумал я, не собираясь уходить – необходимо было отработать излеченный гайморит. Собственно, для Полякова сейчас важно одно: веришь в написанное или нет».

– Там у тебя про Вострецову… Давай вместе подумаем: линия женщины в повести не завершена. Согласен? – не обращая внимания на его кислую физиономию, сказал я.

– В каком смысле? – Он глянул на часы, на дверь, зевнул.

– Читатель… Ему хотелось бы узнать о Вострецовой больше, раз она так похожа на героиню, вернее…

– А-а-а-а… – протянул Поляков. В его взгляде появился огонек интереса. – Вострецова, наркоманка… – Он шагнул к письменному столу. Извлек из верхнего ящика пухлую папку. Развязал тесемки, порылся и протянул конверт: – Это мне дали в милиции. Копия.

В конверте была фотография обнаженной женщины, лежащей на лестничной площадке. На обратной стороне снимка печать, дата и подпись работника милиции, подтверждающего, что на снимке запечатлена мертвая Вострецова.

– Крючок для плафона… Она на него накинула петлю из бинтов и… – Поляков постучал пальцами по шее. – Перед дверью в квартиру своего сожителя, в знак протеста… Ты на родинку глянь. Над соском правой груди – с копеечную монету, так и в протоколе осмотра написано, могу показать… А теперь на число глянь… Три дня назад снимок получил. Откуда мне про родимое пятно было известно? Я же ее живой не видел.

– Может, раньше Вострецову знал? – неуверенно предположил я.

– Я ж сказал… – отмахнулся он. – Пиру помнишь? Я с ним за травой ходил. Засыпало его потом.

– Когда гном тебе грибы передал для Хогерта? – спросил я, припоминая один из эпизодов в повести Полякова.

– Так вот… Сейчас. – Он вытащил из папки газетную вырезку, ткнул пальцем в цветной снимок группы людей на фоне самолета. – Этот, с бородой, и есть Пиру. И по времени сходится… А здесь, – он протянул мне маленькую заметку, – из миланской газеты… На обратной стороне прочти.

На подклеенной к заметке бумажке – видимо, перевод, из которого ясно, что Пиру найден в отеле «Марник» – в одном из номеров для богатых постояльцев – с простреленной грудью.

– А здесь Хогерт… – Поляков достал газетный лист, на английском языке. На снимке – человек с благородными чертами лица. – Он взорвал автобус со школьниками… Правда, суд так и не смог доказать причастие Хогерта к взрыву… Документы, – Поляков положил руку на папку, – обошлись в копеечку. Но верю – кому-нибудь пригодятся. В самом деле, зачем бы я стал тратить валюту на газетные вырезки?

«Все так, если допустить, что ты в своем уме», – подумал я, разглядывая всякие справки, выписки… В папке оказались и совершенно непонятные мне формулы каких-то расчетов, сообщения о набивших оскомину инопланетянах, якобы интересующихся объектами землян.

– Вот что. – Я отложил кипу документов. – Конечно, интересно. Как и камешки на медной пуговице-диске… Кстати, можно на нее взглянуть?

– Нужно… Просто необходимо. Вот. – Он вынул из кармана зеленую медяшку, подкинул ее несколько раз на ладони и протянул мне. – Никому еще не показывал.

– Занятная завитушка, – сказал я, разглядывая камешки.

– Алмазы… Могу показать справку от ювелира-бельгийца. Он зубы сожрал на своем деле, но никогда не встречал такой огранки. Литр тамуса за экспертизу содрал… После предлагал кучу денег за пуговку. Но я послал его подальше.

– Мог и обмануть, – усмехнулся я. – Чтоб тамус отработать. Странно: медь и алмазы. Да и цвет довольно необычный: алмазы ли?

– Они… Я и с нашими консультировался.

– Пусть. Пусть так будет. – Я протянул ему пуговку. – Вернемся к повести: где баба Аня? Стоценко? Можно встретиться с ними?

– Но ты… хоть маленько веришь? – с надеждой спросил Поляков, пряча медную пуговицу. – Самую малость?

– Мы договорились: я желаю завершить все линии написанной тобою повести. Пусть это будет фантастическая повесть. Вот и все, что я могу тебе обещать. У тебя, кстати, таким странным языком она написана… «Торчать», «попсово», «трахаться»… Таких слов нет в русском языке. Что касается веры, поставим последнюю точку и поговорим о вере. Хорошо?

– Денька через два зайди. Свожу тебя к Архелае. И самому надо к ней. А вот Стоценко… Нет. Не так быстро, но можно и с ним встретиться.

Поляков сдвинул шляпу на затылок и почесал темный от алюминия лоб.

– Ты на ночь ее, – я кивнул на шляпу, – снимаешь?

– У меня кровать экранирована. Полог видел?.. Металлизирован. Во Франции изготовлен… Спецзаказ «Посоха».

Честное слово, мне хотелось рассмеяться. Я не специалист, но как-то не мог представить, что шляпа из алюминия может служить экраном. Так и подмывало потрогать грязный лоб Полякова. Если вся игра, затеянная им, блеф, то, по крайней мере, детально обдуманный. У Полякова, вероятно, много денег, и он вполне может позволить себе маленький бзик. Конечно же, вся эта история – его бзик.

– Боишься, агенты Камоса засекут твои координаты? – спросил я, поднимаясь с кресла.

– Хочешь, проделаем небольшой эксперимент? – Он надвинул шляпу и принялся наводить порядок на письменном столе. – Если, конечно, выкроишь время для поездки в Ленинград. Но надо быть там завтра.

Я что-то начал говорить о недописанной статье для районной газеты, о бельевой веревке, которую собирался купить именно завтра, но Поляков черкнул карандашом на бумажке.

– Зайдешь по этому адресу и спросишь: не появлялось ли чего в квартире необычного? Только не говори, что я тебя послал. Представься, скажем, работником Госстраха.

– Василек! – В дверях показалась голова Милки. – Так мы идем? Учти, сегодня последний день.

В прихожей Поляков сунул мне в руки две бутылочки с золотистыми этикетками.

– Маленький презент, – шепнул он и поднес к губам указательный палец. – Милка у меня малость прижимистая.

Судьба распорядилась так, что утром следующего дня меня отправили в командировку. До Полякова дозвонился еле-еле: опять какие-то неполадки на коммутаторе.

– Не могу поехать к бабе Ане, – сказал я. – Через три часа электричка, а вернусь на следующей неделе.

– Какая баба Аня? – не понял меня Поляков. – Я тебе адрес давал вчера… Хорошо, что при тебе. Откуда звонишь?.. Балтийский? За полтора часа успеешь обернуться – это в районе Некрасовского рынка. Обязательно поезжай.

– Надо мяса купить, конфет… Знакомые просили привезти. Еще люстру в прихожую, – сказал я. – Может, потом как-нибудь?

– Что еще тебя просили купить? – спросил он.

– Крем для бритья, зубной пасты и стиральный порошок – вроде все. Зачем тебе?

– Сейчас поезжай по адресу, который я тебе дал. Вернешься – возьмешь в камере хранения все, что тебе надо.

Он два раза повторил номер ячейки и шифра и повесил трубку.

Указанную в адресе квартиру я нашел быстро.

Дверь открыла старушка в темном шерстяном платье с белым накрахмаленным воротником и такими же манжетами. Гимназистка – так я называл ухоженных седовласых старушек с умными старорежимными глазами, в которых, как мне казалось, отражаются залы Эрмитажа.

– Проходите, – пригласила она, отступив на шаг. – Ваш приход весьма кстати. Очень, понимаете, странные вещи происходят. Вы по моему звонку?

В прихожей пахло жареным картофелем.

Я кивнул, неопределенно развел руками, оглядел стены с фотографиями бородатых офицеров царской армии, тумбочку с телефоном. Старушка провела меня в комнату и показала на зеркало в узорчатой деревянной раме, почерневшей от времени.

– Вчера сижу, слушаю радио, – заговорила она, поправив что-то в прическе и выпучив влажные глаза. – На полке, – она повела рукой, – где книги, керамический сосуд… видите?… Красиво, верно?.. Так он как бы пританцовывать стал. Дробный стук, ритмичный. И вдруг, – старушка обхватила голову руками, – прямо в зеркало летит… Я зажмурилась, отвернулась, думаю – пропали и зеркало, И подарок сына. Он этот сосуд из Алжира привоз. – Она сложила руки на груди. – Мы им завод строим в Эль-Хаджаре. Очень красивый город! Мой сын, знаете, любит всякие безделушки.

– Извините. – Я глянул на часы, на зеркало, да и па сосуд – несколько спаянных вместе бутылочек. Они целехонькие стояли на полке. – Что-то не вижу следов падения.

– Так и не было удара! – Она всплеснула руками. Ее глаза стали ярко-голубыми от восторга. – Не было. Открыла глаза и вижу: на полу сосуд. Ни единой трещинки… А через минуту… рядом с бутылочками: видите? Похоже на домик – ламподофор, культовый светильник, его тоже сын привез; их обычно делают из металла, а этот – керамический, только цепочка из меди – срывается и летит в открытую форточку… Но вдруг резко!.. И на подоконник. – Старушка плавно повела рукой. – Вскоре перестало работать радио… А ночью кто-то вселился в тахту. Верите, она разгуливала по комнате. Ох!.. – вскрикнула она и поспешила на кухню.

Запахло подгоревшей картошкой. Я снял с полки сросшиеся бутылочки, вытянул одну из пробок, понюхал ее – запах речной тины. И… Что такое?.. Пробка, будто ее кто вырвал из моих пальцев, взвилась к потолку и со свистом стала летать по комнате… Миг… и стала на место. Чуть не выронил сосуд от неожиданности. Поставил, от греха, на место и услышал звук, словно палкой провели по жердочкам частого забора, – карандаш, ставший вертикально, еще раз дал «очередь» по гладкой крышке стола и, переломившись пополам, скатился на пол. Тень стала метаться над моей головой. Глянул вверх – раскачивается люстра.

– Напугались? – спросила старушка, возникшая в проеме двери. Улыбнулась – леший меня побери, если в этот момент ее глаза не стали вдруг зелеными, – и строго спросила: – Что т-такое? – И погрозила пальцем. – Как вам не стыдно!

И нахмурилась, оглядывая комнату. Всякое движение прекратилось.

– Пожалуй, я пойду. – Я отступил к двери.

– Куда же вы? Мы сейчас чаю попьем… Может, и пообедаете со мной? Правда, картофель немного пригорел, но у меня есть кусочек замечательной ветчины.

– Что вы думаете обо всем, что происходит в вашей квартире?

– Я?.. Право, не знаю. Может… Только не смейтесь, прошу вас. Может, это от… от какой-нибудь вещи, привезенной из Алжира? Кто знает, что могут тамошние колдуны. Моя сестра как-то однажды познакомилась с африканцем…

– Нам надо показаться психиатру, – сказал я, отодвигая старушку, загородившую собой дверь. – Не может быть, чтоб карандаш скакал по столу.

На вокзале, в указанной Поляковым камере, нашел картонную коробку, где оказалось все, что мне требовалось купить. Шутка миллионера, подумал я, сидя в электричке. И где только они умудрились купить импортный крем для бритья? Крем я решил оставить себе – друзьям хватит и стирального порошка с зубной пастой… И все же, что происходило в комнате старушки? И почему Поляков узнал об этом еще вчера? Пророчество? Может, трюк? Если трюк, сценка с участием фокусницы – здорово выполнено. Зачем же Полякову дурачить меня? Кто я, чтоб привлечь внимание миллионера?

Состоявшаяся встреча с Архелаей не внесла никакой ясности. Напротив, еще сильней все запутала. Ворожея оказалась не такой старой, как я представлял ее себе, читая рукопись Полякова.

– Как вам тут? – спросил я после бесполезных попыток узнать: были ли Поляков и Стоценко в мире гномов или им все это пригрезилось?

– Хороший пансионат. Кормят, чистая постель… Уважительность. – Старушка выдавливала из себя слова. – Прекрасный воздух.

Она повернулась, чтоб придержать край распахнувшегося халата, тронутого ветерком. Я заметил цифру «тринадцать» на белой майке и вспомнил эпизод в повести Полякова, когда тот видел старуху в погребе в точно такой же майке.

– Мы платим кооперативу большие деньги, – встрял Поляков. – «Посох» арендует здесь больше половины мест.

– Он, – я кивнул на Полякова, – показывал мне медную штуковину с зелеными алмазами, – сказал я, глядя в отрешенное лицо старухи. – Говорит, с ее помощью можно попасть в мир гномов. Правда? Архелая покопалась в карманах халата.

– Такая? – спросила она, подкинув на ладони точно такую же пуговицу, что показывал мне Поляков. Усмехнулась и стала раскачиваться в кресле-качалке. – Придет время – и уйду в космос. Сил нет, сударь, чтоб попасть туда с помощью кастаньет. – Она спрятала сверкнувший на солнце кругляш и закрыла глаза.

– Как твои дела, Поляков? – спросила она через минуту, продолжая раскачиваться.

– Убедил начальство. – Поляков подмигнул мне. – Всякие преследования прекращены. Но напряженность остается.

– И придет ведь такое в голову, – вздохнула баба Аня. – Однако, сударь, правду говорят: каждый старатель мог бы стать добрым артистом. Ловко ты вывернулся.

– А что, позвольте спросить, вы собираетесь делать в космосе? – спросил я.

– Мне бы молочка, боринского. – Старуха причмокнула губами, открыла и вновь закрыла зеленый глаз. – Вели чижикам при случае молочка привезти. Очень хочется молочка… Вчера корову во сне видела, пеструю.

– Будет молоко, скажу кому надо, – пообещал Поляков, глянув на часы. – Может, еще чего?

Но старуха откинула голову к спинке и, сонно всхрапнув, безвольно опустила руки с подлокотников качалки.

В тот же день мы встретились со Стоценко. С ним разговора не получилось. Лишь усмехался в ответ на мои вопросы.

– Какие русалки? Какие гномы?.. Кто тебе наплел?

– Но ведь ты же рисовал!

– Что с того? Я и сейчас много чего рисую. А у бабы Ани лечился… Простыл капитально, а она меня травами пользовала… Почки, брат, нешуточное дело. А старуха вылечила… Ведро пива выпить теперь могу!

– А у тебя пуговица есть?

Стоценко глянул на Полякова, еле заметно качнул головой и хохотнул, отворачивая материю на ширинке:

– Сколько хочешь! Выбирай.

– Он все знает. – Поляков укоризненно глянул на развеселившегося коллегу. – Не стоит паясничать.

– Ты, Вася, в дураках не ходил?.. И помолчи. – Стоценко зевнул. – Чертовщина все это, – сказал мне. – Опоила нас бабка наркотой, и вся недолга.

– Нас доктора проверяли, – злым шепотом возразил Поляков. – Проверяли! Чистая кровь. И чего ты передо мной-то ваньку ломаешь? Не я тебя в дураки определял!

– Пра-авда? – ехидно прищурившись, спросил Стоценко и подмигнул Полякову. – Кто меня и Еремеева под статью сунул?! Какие рукописи я крал?!

– Все же утряслось, – неуверенно проговорил Поляков и потащил меня за рукав к автобусной остановке. Остановился и крикнул: – Я же боялся, что и меня в психушку упрячут! Надо было время выиграть, вот и брякнул, что в голову пришло.

Стоценко плюнул нам вслед и зашагал в другую сторону.

Привыкнув к столь странному головному убору, выполняющему функции заземления, или, как говорил Поляков, экрана, я удивился, когда не обнаружил на его голове алюминиевой конструкции.

– Камос перестал охотиться за тобой? – спросил я с порога.

– Сетка. – Он нагнул голову. – Видишь?

В его волосах я разглядел тончайшие волокна сетки. Первым делом он заставил меня выпить кружку воды из своего бочонка.

– Еще раз придешь, еще выпьешь – и навек о всех болезнях забудешь. Хоть голым задом садись в снег.

– Такую сетку, – я прикоснулся пальцами к его волосам, – можно было бы в обыкновенную кепку вшить, чтоб не пугать народ шляпой… В твоем сочинении Милка беременная. Или это для художественности?

Поляков глянул на меня испуганно, как мне показалось.

– Сынок родился – три кило двести. Мы недавно квартиру получили. – Он отвернулся, сделав вид, что вглядывается в окно. – Сына к Милкиным родителям отправили.

«Врет», – подумал я. Ребенка у Милки нет и никогда не было. Слава Богу, не так трудно отличить рожавшую женщину от нерожавшей. Хотя… Какой из меня знаток. Но не верю, что можно сохранить такую тоненькую талию, родив ребенка.

– Старушка… Ты так и не рассказал: что за чертовщина творилась в ее квартире? И откуда ты узнал, что именно в ее комнате будет раскачиваться люстра и ломаться карандаш?

– Стеша передала… Помнишь Стешу? Жена Якова… Ну?..

– Постой, постой. Уж не та ли кикимора с куриными ногами?

– Птичьи ножки. И довольно красивые, – неожиданно громко сказал он, повернув лицо к книжному шкафу.

«Что он это?» – подумал я, следя за его взглядом, упершимся в антресоли. Одна из дверц приоткрылась, в глубине виднелись пестрая тряпица и клубки с голубой шерстью.

– Пусть будут птичьи, – сказал я, удивленно взирая на замершего Полякова. – Но что за тайны мадридского двора?

– Стеша, ты хочешь поговорить с этим человеком? – спросил хозяин квартиры, продолжая смотреть на антресоли.

Послышался стук: два удара по чему-то деревянному.

– Согласна! – радостно оживившись, сообщил Поляков и повернулся ко мне. – Она согласилась! Ну?

– Чего – ну? Кто согласился? – Мне сделалось не по себе: а не поехала ли крыша у старателя?

– Спрашивай! – Поляков дружески сжал мой локоть. – Смелее. Что хочешь. Но ответ будет только «да» и «нет».

Он, наверное, затеял какую-то игру, правил которой объяснять не собирался. Я уже хотел было заторопиться домой, но что-то сдерживало.

– Может, в другой раз как-нибудь? – растерянно проговорил я, подумав, что у Полякова сейчас начнется приступ безумия. Почему-то вспомнилась баба Аня, собравшаяся уходить в космос… И услышал стук по дереву – один раз.

– Нет! Тебе не надо уходить, – прокомментировал деревянный сигнал Поляков. – Оставайся и спрашивай еще.

– Ба-ра-баш-ка! – утирая ладонью вспотевший лоб, догадался я. – У тебя живет барабашка. Верно?

– Стеша же, Стеша с тобой разговаривает! Она охраняет меня. Это, – он показал пальцем на висящую на гвозде у двери шляпу, – дело ненадежное. – Он вновь кивнул на антресоли: – Ну?

У меня есть заначка, хранящаяся во втором томе Тургенева, – жена терпеть не может этого писателя…

– Больше сотни? – спросил я, имея в виду заначку. Конечно, шансов ответить правильно пятьдесят процентов, но все же.

«Нет», – стукнула один раз Стеша, если верить, что именно она пряталась в антресолях. И я облегченно вздохнул – не угадала. Однако, чтоб не обижать Полякова, сделал вид, что ответ правильный.

– Теперь понял?.. Я же тебе говорил. Говорил! – Поляков бесцеремонно толкнул меня в грудь.

– Можно на тебя посмотреть? – спросил я, отойдя от старателя на безопасное расстояние.

«Нет».

– В каком кармане лежит мое журналистское удостоверение? В правом?

Тишина. Больше минуты в комнате тихо.

– Чего она? – спросил я, проверяя карманы. – Елки-палки, дома оставил! – Мне хотелось задать еще несколько вопросов, чтобы точно определить место, из которого исходит звук. Я уже подошел к открытой дверце, протянул руку и осторожно потрогал пеструю ткань в глубине. – Поляков написал правду?

«Да», – без задержки ответила Стеша.

– Надо бы пригласить специалистов… «Нет».

– …Чтоб они разобрались: может, тут рычаги спрятаны или человек за стеной. Боишься спецов?

Тишина.

Я еще раз повторил вопрос, но антресоли молчали.

– Больше не станет разговаривать, – прошептал Поляков. – Не любит, когда дурацкие вопросы задают, не в обиду будь сказано.

– Если бы на нее хоть одним глазком глянуть…

– Не всякому, – шепнул Поляков, легонько подталкивая меня к двери. – Ты иди, иди, не то… – Он кивнул на бочонок.

Стоящая на бочонке кружка поднялась и зависла в воздухе. Кто-то невидимый встряхнул ее… Брякнул коготь…

Я торопливо вышел из комнаты – мало ли…

Однако, когда Поляков вышел следом и закрыл инкрустированную металлом дверь, я подошел к той, что вела в соседнюю комнату.

– Большая у тебя квартира. Никогда не видел подобной, – сказал я, взявшись за бронзовую ручку.

– Не хитри. – Поляков усмехнулся. – Загляни и сюда. Входи, входи, не стесняйся. Убедись, некому здесь стучать.

Пустая комната, если не считать керамического горшка с комнатным растением посредине и шелковых занавесок на окнах.

– Красивые цветы! – Я замер, любуясь цветущим растением. – Как называется?

Леший бы побрал миллионеров, имеющих возможность использовать для единственного цветка – пусть даже красивого – целую комнату, а не, скажем, подоконник, как принято в условиях обычной квартиры.

– Тот самый. – Поляков показал пальцем на потолок. – Индикатор; значит, жив ребенок.

– Ребенок? – переспросил я. – Да, понимаю. – И вспомнил кобольдов и беременную женщину, героев романа, написанного старателем. – Не хочешь ли ты сказать, что в горшке цветущий папоротник?.. Я плохо разбираюсь в комнатных растениях, но… похоже, похоже. – Я подошел, опустился на колени и, понюхав листья, внимательно осмотрел стебель: не муляж ли? Но никаких признаков, указывающих на фальсификацию, не обнаружил. И пахнет папоротником.

– Если желаешь, покажу документ, составленный по моей просьбе известным в Финляндии ботаником. Там четко и ясно написано, что данное растение является уникальным, потому что в нем соединились две разновидности папоротников – мужской и женский. – Поляков смерил меня долгим взглядом. – Да, этот гибрид, как представляется ботанику, не должен цвести, но… Ты же сам видишь! Может ли производное от двух папоротников быть крапивой?!

– Не может, – сказал я неуверенно.

– Прости, – сказал Поляков. – Меня всегда удивляла неуверенность людей, предпочитающих сомневаться даже после увиденного собственными глазами…

Он вместе со мной вышел на лестничную площадку.

– Думаешь, я кружку нитками к потолку привязал?

– Да ничего я не думаю, успокойся. Но, дорогой мой специалист по барабашкам, между сорок второй и сорок третьей страницей второго тома Тургенева у меня хранится сто пятьдесят рублей! А что сказала Стеша?.. «Меньше сотни», – она ответила.

– Стеша не может ошибиться. Напрасно сомневаешься, – сказал Поляков. – Не перепроверяй – напрасно потратишь время. Не обижайся.

– Будь здоров, – сказал я. – А роман твой на днях занесу – Поповичев им заинтересовался.

– Поповичев?.. Кто такой?.. Впрочем… – Поляков протянул мне руку: – Заходи в любое время. Еще разок водицы выпьешь… и вообще, заглядывай, если что надо будет. Может, денег подкинуть?

– Заскочу, конечно. – Я пожал ему руку и подумал: миллионер чертов, расколоть бы тебя на тысчонку… – Привет жене.

И, не дожидаясь лифта, побежал вниз по ступенькам.

А все же я засомневался и, придя домой, первым делом заглянул в Тургенева… Одна полсотня! Да как же это? Да кто же это?.. Жена это, как выяснилось через два с половиной часа, которые провел в тревожном ожидании.

– Чего, спрашивается, всполошился-то? – удивилась жена. – Взяла… Отдам тебе, конечно… Откуда узнала о тайнике?.. Подозрительно стало: все тома Тургенева новехонькие, а второй… Вон, даже золото облезло. Что он, думаю, все второй том читает? Что ему там понравилось?

Так, значит, права Стеша? Как-то само собой вошло в сознание, что лешачиха существует, но при всем при том и умеет читать мысли, и невидимой рукой поднимать кружку. Три ночи не шла из головы заначка, о которой знала Стеша. А тут еще маленький обман не давал покоя: сказал Полякову, что рукопись я Поповичеву дал, а она как лежала на моем письменном столе в чулане, так и лежит. Если лешачиха читает мысли, сказала, наверно, Полякову, что наврал я.

Я позвонил Поповичеву. Услышав о моем предложении прочесть роман Полякова, он хмыкнул, пробормотал что-то невразумительное и повесил трубку. Я позвонил еще, но теперь к телефону подошла женщина, которая сказала: «К Поповичеву пришли сантехники, заменили какую-то прокладку в ванне, а в данный момент все сидят на кухне и пьют чай, чтоб прокладка дольше стояла».

Лишь на шестой день пошел к старателю. Под мышкой я нес добросовестно отредактированный и по мере сил исправленный роман. Совесть моя была чиста – сделал все, что мог.

Дверь открыла незнакомая женщина среднего возраста с длинными пепельными волосами, заплетенными в дюжину косичек.

– Мне бы Василия, – сказал я, заглядывая в прихожую: что-то в ней изменилось.

– Василия?.. Но здесь такого нет! – удивилась она, поправляя воротник ярко-голубого платья.

– Поляков Василий… – Я глянул на дверь: квартира номер двадцать четыре – она.

– Вы что-то путаете, молодой человек. Да вы проходите, проходите. – Она распахнула дверь. – Мы, правда, только вчера вернулись с Севера. Еще и вещи не успели распаковать.

– Но неделю назад я встречался в этой квартире с Василием Поляковым! – воскликнул я. – Он работает старателем. И у него длинноногая жена. Может, родственник ваш?

– Так вот в чем дело! Извините. Как-то сразу и не догадалась. Мы ведь сдавали квартиру «Посоху». Чего деньгам пропадать, верно?.. Кооператив такой есть – слыхали?.. Они хорошо платят. Может, они подселяли на время своего сотрудника. А я все никак не вспомню: что же это за Вася такой?

– Аня, – позвал кто-то женщину сонным голосом. – Не ему ли письмо, что лежит на подоконнике в кухне?

В записке, написанной женским почерком, я прочитал: «Отсчитай девять дней с момента нашей последней встречи. Десятый даст ответ на все твои вопросы. Когда сомнения рассеются, постарайся сделать так, чтоб мой роман нашел своего читателя. В. Поляков».

На обратной стороне листочка стояла дата нашей последней встречи и моя фамилия.

Я с нетерпением ждал десятого дня, указанного в записке. Ночью снились кошмары один страшнее другого. Будто Черный-Охотник, настроив дьявольские приборы, сидит за моим письменным столом в чулане и ждет, когда люди дойдут до точки: совершат массовое самоубийство. «Неужели ничего нельзя сделать?» – кричу я, стоя совершенно голым перед огромным вороном в финской кальсонной паре. Ворон стучит толстым клювом но клавишам печатающего устройства, а лапой норовит схватить меня за колено. «Просчитаны варианты, варрианты, варррианты, – ворчит ворон. – На краю пропасти, прропасти, пррропасти. Люди обречены, обрречены, обррречены».

Утром я ловил себя на мысли, что начинаю верить в грозящую Земле опасность, но не обязательно из космоса.

Долгожданный десятый день. Получу письмо от Полякова? Или он сам отыщет меня? Я даже отгул взял, чтоб сидеть дома.

Полдень – молчит телефон, пуст почтовый ящик, не звонит звонок входной двери. Напрасно я смотрел в окошко и выпил ведро крепчайшего кофе: прошел день, вечер, бессонная ночь.

Да мало ли могло что случиться? Заболел человек, например. Или так сложились обстоятельства, что никак не мог сообщить о себе.

Проспав до полудня, пошел в редакцию.

– Слыхал о вчерашней тарелке? – спросил у меня заместитель главного редактора, тая усмешку. – И у нас появилась. Кстати, надо сказать, появилась – подписная кампания идет.

«О чем он? Какая тарелка?» – подумал я, зная, что стоящий передо мной человек не верит ни в экстрасенсов, ни в пришельцев с других планет.

– Думал, обрадуешься, – удивился он. – Ладно… – Он посерьезнел. – Узнай, что и как, – срочно статью. Подписная кампания, понял? Можешь приукрасить материал, как понравится самому, а главное – читателю.

И пошел в свою комнату, а я – в курилку.

– Над Сестрорецком, Ломоносовом и даже над Сосновым Бором тарелка летала! – крикнул мне вместо ответа на приветствие корректор, расчесывая свою реденькую бороденку пятерней.

– Опять тарелка. Постойте, о чем вы?

– Марсиане, зеленые человечки. – Вечно веселая машинистка, имени которой я так и не мог запомнить, улыбнулась. – Маринка все утро на телефоне. Куча свидетелей.

– Говорят, тарелка опускалась перед универсамом в четвертом микрорайоне. – Марина, заведовавшая отделом писем, ткнула меня в грудь кипой листов: – Телефонограммы прочти… Участковый, говорят, лично сам видел, как инопланетяне в четвертом микрорайоне кого-то из людей к себе в тарелку затащили.

– Ребята, кончайте разыгрывать, – неуверенно пробормотал я, вспомнив записку Полякова: а не агенты ли Камоса похитили старателя? Или, может, он добровольно согласился покинуть Землю?

– Да ты сам прочти. – Марина сунула мне в руки кипу телефонограмм. – Главный дает подвал на статью. Грех отказаться.

Все это, как оказалось, не было шуткой: о розыгрыше не могло быть и речи, в чем я убедился, побеседовав с участковым.

Ясное дело, статью я написал. Ее даже перепечатали областные газеты. Но мало кто из читателей знал, что восемьдесят процентов написанного – выдумка. Однако все верили и ждали обещанного мною продолжения встреч читателей со свидетельствами очевидцев приземления тарелки. Буквально в течение недели наша газета обрела вдвое больше подписчиков, чем за весь прошлый год.

Нынешняя зима выдалась слякотная. В одной из командировок я, вынужденный обстоятельствами топать более десяти километров пешком, промочил ноги… Меня растирали самогоном, до полусмерти лупили в деревенской бане веником. Однако ничего не помогло – простудился. Господи, да как же я был рад случившемуся со мной недомоганию!

– Гайморит у меня! – восклицал я, глядя в глаза удивленному доктору всякий раз, когда он заходил в палату. – Чего перепроверять? Давно страдаю этой мерзопакостной болезнью.

– Рентген, понимаешь… Нету гноя в пазухах, – бормотал он, ощупывая мой лоб.

– И голова у меня болит, и опухло все, – говорил я, ласково гладя вспухшие надбровные дуги и шмыгая заложенным носом. Плевать на головную боль и прочее. – Все признаки, как говорится, на лице – гайморит!

Леший с ней, с болезнью проклятой, наличие которой доктор не решался подтвердить. А мне так хотелось подтверждения. Ведь после этого я мог смело говорить, что все написанное старателем-миллионером – ложь! Нет никаких шпионов Камоса на нашей Земле. Никто не угрожает людям. И гайморит, который Поляков обещал излечить когтевой водой, как и прежде, мучит меня.

– Доктор, я больной человек? Верно?

– Чему ты радуешься? Что тут смешного?.. Сумасшедшее время – больной гордится своей хворью!.. Нет у тебя гайморита. Нету!

– То есть… Как это нету? Голова трещит, насморк, рожа опухла. Да я двадцать лет мучаюсь… Да мне сколько раз проколы делали! Как это нету?!

– Значит, хорошо откачали в последний раз… Стигматизм, понимаешь, – вот что можно пока сказать. Странная форма. Но, говорят, сейчас такое частенько встречается. И никакая операция тебе не поможет.

– Выходит, так и буду опухшей рожей людей пугать?.. Чепуху городите, доктор! Да вы ни лешего не смыслите в гайморитах!

– Вот… Истеричность в тебе проявляется. Верный признак…

– Да при чем тут истерия! – взорвался я. – За кого вы меня принимаете!

– Спокойно, спокойно. – Доктор дружески поправил одеяло в изножье моей кровати. – Верить надо в хорошее… Ну, например, в цветок папоротника, в добрых инопланетян – в хорошее надо верить. Чего, спрашивается, гайморит себе выдумали? Нужен он вам?

В голосе доктора было столько уверенности, что я вдруг почувствовал: не так уж и сильно у меня болит голова. И нос… Нос нормально дышит – насморк исчез, как после только что выпитой когтевой воды. Да и опухоль над глазами совсем меня не беспокоит… И я рассмеялся, осознав новую позицию в своих убеждениях: не верить в цветущий папоротник так же, как и в гайморит.

– Не нравится мне ваш смех, – нахмурился доктор, потрогав мой лоб.

И вышел из палаты. Но вскоре вернулся с медсестрой, которую я видел в нашем отделении первый раз. Однако что-то знакомое было в ее неестественно застывшем лице. Доктор подошел ко мне, пощупал пульс и сказал:

– Завтра готовьте его на выписку. – Он шагнул к окошку, закрыл форточку. – Минут через десять дайте ему успокоительного лекарства.

«Где же я ее видел?» – подумал я, глядя на медсестру, что-то черкнувшую в записной книжке. Очень похожа… А ведь это она – Милена, героиня злополучного романа Полякова!

– Я вас узнал, – сказал я медсестре. – Вы – Милка! И не надо мне ваших уколов. Зачем здоровому человеку лекарства?

Мне показалось, что доктор, загородив рот ладошкой, хихикнул.

– Меня зовут Валентиной, – сказала медсестра, пряча записную книжку в карман халата. Кокетливо улыбнулась мне и подмигнула.

Только вот не шла улыбка ее насупленному лицу. Да и вся она, Валентина, была какая-то фанатичная любительница косметики. Все открытые участки тела в гриме и пудре, которая осыпалась на пол при каждом движении. Черные тени у глаз, голубая с фиолетовым оттенком губная помада, золотистые блестки в прическе.

Доктор, пряча лицо в ладони, прошел мимо нас и, осторожно прикрыв дверь, с кем-то стал спорить в коридоре.

Валентина нагнулась ко мне и прошептала:

– А можно и мне прочитать ваш роман? У вас ведь есть какая-то рукопись?

Протянула руку к моей подушке. Халат, не застегнутый на верхние пуговицы, распахнулся, и на меня глянули фиолетовыми сосками маленькие упругие груди. Над правой, чуть выше соска, – родимое пятно с копеечную монету… Вострецова?!

– Почитаете, конечно, – пролепетал я, отводя руку медсестры от своей подушки. – Что мне, жалко?

– Вот и хорошо, – шепнула она, выпрямляясь. Достала из кармана маленькое зеркальце, посмотрелась в него, тронув пальцами губы. – А я вам сейчас укольчик сделаю. Ага? – Она вновь подмигнула мне и улыбнулась. Леший меня побери, если в ее глазах не мелькнул красный блик, как у кролика. – Вчера привезли надежное лекарство, импортное.

Она еще раз заглянула в зеркальце и вышла. А я, почувствовав, что разговаривал с Вострецовой-мерчанкой, вдруг окончательно и бесповоротно уверовал во все написанное Поляковым… В том числе и в силу целебной когтевой воды. Вот почему не раздумывая сиганул в окно. Пусть ледяная слякоть на улице – жизнь дороже. Правда, меня грел рукописный роман, который я сунул под майку.

Мне повезло. Едва я выскочил за ворота больницы, остановилось частное такси. Не говоря ни слова, я забрался на заднее сиденье, прилег и назвал свой домашний адрес. К моему счастью, водитель даже не поинтересовался, почему это вдруг клиент оказался в его машине в майке и подштанниках, когда на улице зима.

Минут через пятнадцать машина остановилась.

– Ты должен оставить роман мне, – сказал водитель женским голосом. – Слышишь?..

Я глянул на нее и ошалел.

– Вострецова?! – воскликнул я, узнав в водителе частного такси медсестру, когда-то успевшую самым тщательным образом избавиться от грима, переодеться. Лицо стало живым и добрым.

– Я – Милена, – сказала она. – Надеюсь, ты отдашь роман, который тебе не принадлежит? Поляков – мой муж.

– Зачем тебе рукопись? – спросил я, чувствуя какую-то недоговоренность в ее притязаниях на роман. – Пусть Поляков сам придет и заберет. Кстати, где он?

– Чудак, – усмехнулась она. – Тебе хочется попасть в автомобильную катастрофу? Или еще в какую беду?.. Шутки кончились – за тобой началась охота.

– Да кому я нужен, – проговорил я неуверенно.

– Что касается романа, то у меня есть договор с Поповичевым. Он обещал отвезти рукопись в Ленинград и издать роман под своим именем… Я угнала машину. И ее, наверное, уже ищут. Ну?..

– Не верю, что ты – Милена. Слишком странно получается: именно сегодня, именно в нужную минуту ты оказалась у ворот больницы… Лучше вези меня домой.

– Мы следим за Вострецовой. И мы знаем все, что бы она ни сказала и ни сделала… Неужели наркоманка так сильно похожа на меня? – спросила она насторожившись и посмотрела в окошко.

Я проследил за ее взглядом и увидел милиционера, прогуливавшегося в десятке метров от нас.

– Почти копия, – сказал я, ободренный присутствием неподалеку от нас представителя власти.

– Упускаем время. В любой момент нас могут прихлопнуть. Эта рукопись существует только в двух экземплярах, одного из них мы уже лишились. – Она смотрела на меня испуганно. – Ну не драться же мне с тобой!

– Не надо шуметь. – Я многозначительно глянул на милиционера. – Откуда я знаю, кто ты. Покажи документы.

– Нету у меня документов. Нету… – Она развела руками. – Я сама на птичьих правах.

– Тогда… Не надо документов, – усмехнулся я. – Покажи… У Вострецовой родинка есть… Титьку правую покажи, – выдохнул я, отбросив приличия.

– Фу-у-у, – фыркнула она и хохотнула тихонько. – Да хоть обе. – И суетливо стала расстегивать куртку, кофту… – Нравится?.. – Она бессовестно подмигнула мне. – Другую показать?

Милиционер стукнул концом дубинки в лобовое стекло.

– Проезжайте, проезжайте, – крикнул он, махнув рукой. – Нечего развратом заниматься посреди города. – Не мешайте дорожному движению.

– Вези меня домой. Там и получишь рукопись, – сказал я.

На следующий день, выйдя из подъезда, нос к носу столкнулся с Вострецовой – я уже мог отличить Милену от наркоманки, вернее – от мерчанки.

– Тебе лучше отдать рукопись, – сказала она, шагнув и сторону, – пропустила меня.

М ускорил шаг. Вострецова не отставала.

– Нам нужна рукопись, – шептала она мне в спину.

Шагов через пятьдесят передо мною упала здоровенная сосулька, сорвавшаяся, как оказалось, с крыши. Я, обливаясь потом от все еще переживаемого страха, обернулся – Вострецова стояла в трех шагах и злорадно усмехалась.

– Один экземпляр уже у нас, – сказала она, продолжая скалиться. – Все равно отдашь. Или мы возьмем силой… Никто не должен знать о мире, описанном Поляковым.

Я припустил бегом. Не останавливался и не оглядывался до самого порога здания отделения милиции. Конечно, дежурный лейтенант категорически отказался задержать красноглазую мерчанку, но оказался очень внимательным слушателем: не перебивал меня, пока я рассказывал ему все, что было связано с рукописью и моим отношением к ней.

И я оказался там, где носят застиранные рубахи с длинными рукавами.

Сегодня меня посетила Милка. Она принесла алюминиевую шляпу, а я отдал ей последние странички романа Полякова.

Стеша, которая две последние ночи приходила ко мне рассказывать новости о мире Якова, сказала, что мне пойдет алюминиевая шляпа. И я верю ей, верю крохотуле красавице с очаровательными птичьими лапками.

На этом я и ставлю последнюю точку.