Повесть

Рис. И. Година

 

Глава первая

Темиркл высоко засучил рукава, потянулся, точно набираясь свежих сил, и положил на колени свой комуз. Прежде чем заиграть, он плюнул в щель на грубо выструганный стержень и легким поворотом затянул им струны. Стержень заскрипел, заглушая низкое звучание инструмента.

Это был несложный музыкальный прибор, музыкант смастерил его пилой и стамеской. Гриф вышел немного кривым, корпус слабо выпуклым и неуклюжим. Струны из бараньей кишки, привязанные к лоскуту кожи и прибитые гвоздем, лежали неровно. Спичка служила им подставкой, три дырочки в доске — для резонанса.

Старик склонил голову, рука спустилась на комуз и краем ногтя игриво прошлась по струне. Легко, чуть касаясь, она скользнула вдоль грифа и — пошла плясать, извиваться, как акробат на натянутой проволоке. Неугомонные пальцы то стремительно мчались, то замедляли свой бег, неслись вперегонки, плясали без удержу, точно одержимые. Истомленные восторгом, излив свою радость, они покорно склонились и нежно прильнули к струнам…

Комуз тихо стонал.

Так длилось недолго. Рука вдруг взлетела и ринулась вниз. Лицо музыканта вспыхнуло гневом, из груди вырвался крик возмущения. Струны дрожали, удары сыпались градом, рука колотила их неистово, буйно…

Пальцы унялись, слабо вспорхнули и, точно пчелы на цветок, приникли к струнам. Снова мир и согласие, они покорны и нежны, комуз вторит им ласково, мягко… Старик низко склонился, губы его шепчут, точно благословляют их дружбу и мир…

Хмельная рука, безрассудная, что с ней! Она пляшет локтем по струнам, ходит взад и вперед, как смычок, то будто чистит ботинок, то полощет белье, рубит дрова… Музыкант багровеет от натуги. Комуз рвется из рук, он вскочил на плечо, на лоб, и всюду его настигает хмельная рука.

Дивная пляска! Словно с тем, чтобы восполнить бедность гармонии, музыкант призвал на помощь всю ловкость своих рук.

Джоомрт, восхищенный, хлопает в ладоши, сестра его Сабил громко смеется.

— Прекрасно, Темиркул, спасибо.

Старик проводит рукой по жидкой бородке и протягивает комуз Джоомарту:

— Теперь послушаем тебя. Ты когда-то был гордостью нашего рода. Сын лучшего комузиста Кутна и внук великого певца Асна.

Джоомарт отклоняет похвалу:

— Никто тебе не поверит. В Киргизии не было комузиста лучше тебя. Ты так обрадовал нас, словно мы услышали игру твою впервые.

Сабиля улыбается и кивает головой: да, да, верно, это действительно так.

— У тебя был славный отец, Джоомарт. Я любил его больше жизни. Он умер у меня на руках, я никогда не забуду его.

Джоомарт придвигает гостю пиалу, белая влага в ней шипит.

— Выпейте, Темиркул, вы, кажется, любите крепкий кумыс.

Сабиля умоляюще простирает руки, она просит не отказать и выпить. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри.

Темиркул отодвигает пиалу. Позже, в другой раз. Ему хочется думать об умершем друге.

— У него было гордое сердце и счастливые руки. Умирая, он горевал, что с комузом должен расстаться… Ты весь в него. Как две росинки под солнцем. Ребенком ты сладил себе комуз и, подражая отцу, стал петь и играть. Помнишь? Забыл?

Джоомарт улыбается: еще бы не помнить. Семи лет его звали на свадьбы, на поминки, на скачки. Одаряли ситцем и чаем, давали ярок и коз. Слава о нем дошла до Таласа. Добрый старик ничего не забыл, друг отца остался другом и сыну.

Джоомарт отходит к окну. Он немного взволнован, снимает со стены старый комуз, сдергивает и прячет черную ленту.

— Третий день. Темиркул, я спрашиваю себя: чем мне обрадовать славного гостя, что бы такое ему подарить? Это комуз отца, возьми его на память.

Гость не верит своим ушам, он испытующе глядит на хозяина, переводит глаза на Сабилю и жадно хватает подарок.

— Благодарю, Джоомарт, благослови тебя бог. — Его голос дрожит от волнения, он прижимает подарок к груди. — Слишком щедро, Джоомарт, я не стою такого подарка.

— Я знал, что ты будешь доволен. Комуз отца всегда нравился тебе.

Ответ Джоомарта огорчает старика. Они знали, что ему нравится комуз Кутона, и, возможно, сочли его алчным. В таком случае он не может принять подарок, ему надо отказаться. Пусть говорят что угодно, но не считают Темиркул а жадным.

— Ты очень щедр, Джоомарт, но не мне, Темиркулу, играть на комузе Кутона. Возьми его назад, мой дорогой.

Отказаться от подарка? За что такая немилость?

— Ты обидел меня, Темиркул. Я предлагал тебе комуз от чистого сердца.

— Я возьму его в другой раз. Даю тебе слово. Сейчас я не смею, не должен.

Старик стоит на своем. Напрасны уговоры, решение его твердо.

— У тебя милая сестра, Джоомарт. И муж у нее славный. Где он сейчас?

Теперь уже бесполезно его уговаривать, надо отвечать на вопрос.

— Он инструктор колхозов, — отвечает Сабиля, — и разъезжает по сыртовым хозяйствам.

— Я хотел бы его видеть.

— Он где-то тут недалеко и обещал сегодня приехать. — Она что-то вспомнила и торопится добавить: — Мы одни на джайлау, и мне страшно оставаться далеко от людей. Когда Мукай уезжает, я спускаюсь к Джоомарту.

Сабиля улыбается гостю и брату. Они не должны ее строго судить — никому не понравится жить одному в безлюдных горах.

Старик доволен ответом, он понимает ее:

— Сыграй, Джоомарт, что-нибудь. Я давно не слышал тебя.

Голос ласков, под опущенными веками таится печаль. Джоомарт глядит на сестру, на лице ее ищет совета. Она взглядом советует ему уступить.

Он берет комуз, трогает струны и поет. Его голос дрожит, и звуки и слова, точно крошки ребята, неверно ступают. Проходит минута, другая, и песня смелеет, наливается скорбью и тоской.

…Это случилось давно, когда землей и джайлау владели манапы, в волостях собиралось начальство в кокардах, а в аулы наезжали слуги царя. Жил тогда среди киргизов манап Мурзабк, богатый и именитый властитель. Он был высок и дороден, с большим сизым носом и жирной морщинистой шеей. Зимой и летом носил на голом теле халат, любил баурсак по утрам и бараньи глаза за обедом. Еще любил Мурзабек, чтоб его величали «великим манапом» и «батырем», хвалили за мудрость, за добрые дела.

Жил манап в высоком каменном доме, в тесных комнатах, забитых столами и стульями, шкафами и кроватями. Летом — в юрте, покрытой белыми кошмами, убранной коврами, серебром и золотом, высоко на джайлау. Дети его учились на далеком севере, в том городе, где была зимовка белого царя.

Строгие порядки были заведены в доме. Манап вставал рано утром, молился и следил, чтоб молились другие. Два джигита вносили самовар-исполин и ставили на серебряный поднос. Подражая великому манапу Джантаю, он приказывал класть себе пищу в рот, вытирать губы после еды, ухаживать как за ребенком.

Поиграв с сыном и маленькой дочкой, он нацеплял на грудь медали с орлами и с важным видом, надменный и суровый, принимал людей. С низким поклоном входили ишаны, муллы и народ. Жалоб было много: у одного жестокие люди украли дочь, у другого похитили молодую жену, третий провинился перед русским начальством и искал у манапа поддержки. Кто просил позволения жениться, кто пришел за разводом. Бедняк принес жалобу на недоброго бия, — судья отобрал у него жену за то, что он не внес налога для манапа.

Окончен прием. Сбросив вместе с медалями спесивую гордость с себя, манап звал певца-музыканта Кутона, сына Асана. Того самого Асана, благословенна его память, который играл для деда и отца Мурзабека. Растянется манап на мягком ковре, долго нежится, дремлет под песню Кутона. Проснется и снова пошлет за Кутоном. И в гостях не расстанется с ним — порадует хозяев своим музыкантом, пристыдит и осмеет чужих певцов…

Джоомарт умолкает. Комуз беззвучен. Песня вся впереди, долгая, грустная песня. Темиркул неподвижен. Его руки сплелись, голова чуть склонилась на грудь. Джоомарт едва слышно вздыхает. Сабиля тоже вздыхает; ей всегда грустно, когда брат играет.

Песня снова звучит, комуз скорбно вторит ей…

Однажды летом, когда Кутон у зимовки убирал урожай, к нему явился джигит Мурзабека. Манап звал Кутона к себе на джайлау. Его гость Боронбай — манап Сусамыра — желает послушать сына Асана.

«Я останусь без хлеба, — сказал Кутон джигиту, — дай мне убрать урожай».

Джигит рассмеялся: у него на зимовке хлеб убрали другие, мало ли на свете услужливых рук.

«Ты не уважаешь манапа, нельзя заставлять его ждать».

Музыкант чуть не плакал от горя:

«Позволь мне хотя бы убрать половину… Пожалей моего сына и жену».

Была у вора честность, у джигита жалость.

«Твои слова, точно ветер, проходят мимо моих ушей. Отправляйся со мной! Молись, чтоб твоя дерзость не дошла до Мурзабека».

Хлеб остался нескошенным в поле. Кутона увели на джайлау.

Манап Боронбай приехал не один, с ним был его любимый комузист Авача. С этим музыкантом Кутону пришлось состязаться. Весь день и всю ночь они играли и пели, никто не хотел ославить себя и своего господина. Охрипшие, усталые, они свалились к утру: один с тяжелой головой от кумыса, другой с грустной думой о нескошенном хлебе.

Три дня музыканты пели и играли. Авача был хорош, но Кутон куда лучше. На четвертые сутки не стерпел музыкант, он бежал с джайлау убрать свое поле. Бежал на коне — давнем подарке манапа.

Разгневанный Мурзабек послал трех джигитов в погоню. Они настигли беглеца у зимовки, привязали его к коню и доставили на джайлау.

В тот день Кутон плохо играл и не славил в своих песнях манапа.

«Ты напрасно хвалил своего музыканта, — сказал гость Боронбай Мурзабеку, — твой Кутон, дорогой мой, не стоит козла».

«Ты прав, милый гость, я не спорю. Авача твой прекрасен, пусть берет себе коня моего музыканта. Для плохого певца и осел — аргамак…»

Комуз хрипит, струна дрожит, обрывается. Сабиля прячет лицо и бледнеет. Ей стыдно и больно: манап Мурзабек оскорбил ее отца, он сделал киргиза лежачим. Она не помнит отца, не видала его, но Джоомарт ей так много о нем говорил, так крепко его любит поныне.

Темиркул склонил голову набок, глаза его вскипают обидой. Он сам был свидетелем этой истории.

Комуз звучит, песня уверенно льется…

Оскорбленный Кутон себя показал: на старой клячонке стал с новыми песнями разъезжать по аулам. Он пел о поборах, о насилии баев, о власти манапа, суровой как смерть.

Мурзабек приказал изловить музыканта, доставить смутьяна на суд. Он созвал стариков всего рода, зарезал коня, наготовил кумысу и вывел Кутона.

«Покайся пред ними, — сказал Мурзабек, — ты виноват перед родом».

Музыкант улыбнулся и ничего не ответил. Ни угрозы, ни крики не смутили его. Он так ничего и не сказал. Манап приказал мелко изрубить и истолочь сноп соломы. Муку и солому замесили в воде, липкую массу круто смешали и густо наложили на бороду Кутона. Покрытого позором, с бородой, точно камень на шее, его обвели вокруг стариков.

Кутон отлежался после обид и побоев, сел на коня — и за прежнее дело. Тогда десять джигитов подписали бумагу, что Кутон — конокрад и грабитель. Его связали, судили и сослали в Сибирь.

Так и вышло, как в песне поется: не борись с сильным, не ищи у манапа правды.

Трудно пришлось семье музыканта. Манап отобрал все, что раньше дарил. Обрушилось небо на слабые плечи. Легко ли бедной женщине и кошмы валять, и арканы выделывать, прясть и косить, исполу сеять и жать. Мальчику шел тринадцатый год, ребенок — не помощник в хозяйстве. Не на чем было летом юрту возить, да и что им на джайлау делать? Будь у них кобылица, коровы и козы хотя бы на время, они вернули бы их баю с приплодом, работой бы ему отплатили.

Никто к ним не ходил, никто с ними не знался: у раба нет родственников, у обиженных — друзей. Один Темиркул навещал их. Нищий певец без коня и хозяйства, он веселил народ по аулам. Его песни не щадили ни джигита, ни бая, ни самого Мурзабека. Нелюбимый манапом, он голодал, побирался, терпел нужду и лишения всю жизнь.

Шли месяцы, годы… Вырос сын музыканта Кутона, состарилась мать, все изменилось, одна нужда оставалась прежней.

Вспомнил о семье Кутона Мурзабек и прислал вдове на время корову и несколько коз. Вдова получала молоко и шерсть, и за это поливала посевы и доила всех манапских кобылиц. Сын помогал отгонять от кобыл жеребят.

Не было у Джоомарта отца, и мать учила его, как жить и трудиться. Он любил ее голос, печальную речь и долгие грустные песни. Она пела о счастливом времени, когда не будет зимы и вся жизнь киргиза пройдет на джайлау. Не будет болезней, кони и люди не будут стареть. Еще она пела ему:

Сын любил мать, пел и играл ей песни отца. Бывало, вечерами, когда хлынет с гор прохлада и луна взойдет над землей, вдруг послышится тихое пение и жужжание комуза. В юрте матери и сына нет огня, сквозь рваные кошмы видны звезды на небе. Соседи оставят свои костры и соберутся послушать молодого Джоомарта. Не всем хватит места вблизи музыканта, внутри станет тесно, и юрту облепят свои и чужие. Хозяйка поднимет наружные кошмы, всем будет видно и слышно. Время за полночь, молодой музыкант спел все песни отца, но никто не уходит, все ждут еще чего-то. Тогда Джоомарт воспевает соседа: он честен и добр, скот любит его, счастье знаться с таким человеком. Польщенный сосед оставляет подарок, и другой, и третий, и четвертый растроганы — всех привел в восторг молодой Джоомарт.

Весть дошла до манапа. Сын Кутона, внук славного Асана, своей игрой веселит народ. Мурзабек велел привести музыканта. Пусть сыграет манапу, его не обманешь, он знает толк в песне и комузе.

Джоомарт явился к манапу в рваном чапане, с грустной улыбкой на бледном лице. Он сыграл и пропел любимую песню Кутона. Ту песню, которую Мурзабек так любил. Манап, бледный, взволнованный, глаз не сводил с Джоомарта. Аткаминеры и джигиты с нетерпением ждали, что скажет манап. Мурзабек вскочил с места, сбросил с плеч свой халат и отдал его музыканту.

Внук Асана — Джоомарт занял место отца у Мурзабека.

Манап ничего не жалел для него, он дал ему денег, овец и коня. Одно лишь смущало Мурзабека — сын Кутона казался ему без души. Ни льстивого слова, ни любезной улыбки манап не добился от него. Бывало, он поет веселую песенку:

Все смеются, хохочут, один лишь музыкант спокоен, за сжатыми губами точно прячется обида.

И в пору удачи Джоомарта, и в пору несчастья Темиркул оставался другом семьи, навещал его мать, утешал ее скорбь.

Беда поразила киргизский народ. Десять лет отбирали у него землю, теснили к горам, к бесплодным ущельям. И грозой грянул царский указ призвать киргизов в военно-тыловое ополчение, угнать с родной земли на север и запад, где третий год идет война. Не было этого раньше, и поднялся возмущенный народ, восстал. Он поднялся на защиту земли и джайлау, мазаров, родных и друзей, против байских и манапских насильников. Прискакали казацкие сотни. Они сжигали аулы, уводили и резали скот. Сорок тысяч кибиток, сорок тысяч киргизов с женами и детьми покинули страну своих предков. Молодежь уходила в изгнанье, старики умирали у родных пепелищ, киргизские девушки в праздничных платьях бросались в пропасть со скал…

Род ушел за кордон. Труден был путь через великий Тянь-Шань, за людьми следом шли метели и болезни. Голодные овцы стонали, как дети, верблюды и кони валились с ног.

«Будь проклят царь русских шакалов, — говорили джигиты. — Мы найдем себе родину, где нет казаков, — одни мусульмане, братья киргизы».

В новой отчизне не стало лучше: весною и осенью с хозяйств собирали налог для манапа. Те же десять овец и десять рублей, что на родине у русских, всем платить без отказа.

У бедняка отбирали жену, возвращали ее в родное семейство и из калыма покрывали налог. Тс же порядки, то же насилие, и везде и во всем рука Мурзабека. Придут ли враги мириться к нему — за труд ему дай баранов и денег. Угонит ли скот один у другого — опять суд манапа, снова плати. А что он творил с матерями и женами! Отберет у одного и другому продаст, за чужую жену получит кобылу.

Джигиты манапа жили разбоем. Хозяйства оставляли на батраков, сами уходили к русской границе обирать караваны, нападать на заставы, тайком провозили опиум в страну.

Джоомарт попросился у матери!

«Уедем отсюда, я не в силах терпеть манапскую милость».

Мать говорила:

«От себя и от рода никуда не уйдешь. На чужбине ты будешь «керме» — инородец, для каждого и всякого чужим».

Сын стоял на своем: лучше уехать, он чует несчастье, чует беду.

«Я буду малаем — батраком богача. У меня много сил, я крепче скалы».

«Ты не знаешь, Джоомарт, долю малая. Малай должен молчать, терпеть унижения и на людях бая хвалить. Покорную шею меч не берет, — покорись Мурзабеку, оставайся в роду».

«Позволь мне уехать, — твердил сын, — эта пустыня — не моя родина».

«И пустынную родину надо любить. Сурок не уйдет из своего темного царства, его родина мрачна, как могила».

Где им было друг друга понять.

Прошло лето, зима. Мать вдруг заболела и умерла. На руках у Джоомарта осталось хозяйство и шестилетняя крошка сестра. И еще одна забота была у него — помочь бедной Алиле, дочери земляка-пастуха. Ее сосватали в детстве за трехлетнего сына соседа. Он вырос больным и горбатым, с изъеденным оспой лицом и с душой, как у ядовитой змеи. Она отказалась стать женой горбуна. Ее отцу отомстили барымтй — угнали его лошадей. Бедняк поспешил к Мурзабеку. Манап положил: с отца ослушницы дочери взыскать трех коней и пятнадцать баранов. Суровое решение! Отдать все добро за свободу Алили! Бедняжка пришла к музыканту, просила слово замолвить манапу. Джоомарт попытался заговорить с Мурзабеком, но тот отказался слушать его. Музыкант снова решил попросить: манап — тщеславный ханжа, при гостях он уступит.

Подоспела пора, собрались гости, Джоомарт пред манапом спел и сыграл:

Мурзабек улыбнулся:

«Ты прав, Джоомарт, жаль бедную Алилю. Я просил уже аллаха меня вразумить».

Он издевался над музыкантом.

«И что аллах вам сказал?»

«До сих пор ничего, я еще раз ему помолюсь».

Джоомарт не смолчал, посмеялся при людях над Мурзабеком.

«Я расскажу вам преданье, великий манап, о созвездии на северном небе. Жили на свете семь грешных душ, семь жестоких разбойников. Днем они воровали, душили людей, а ночью изводили аллаха раскаяньем. После их смерти аллах обратил лицемеров в созвездие, и на северном небе засверкали семь звезд. Да простят мне за вольность: боюсь, что в тот день, когда великий манап покинет землю, в том созвездии вспыхнет восьмая».

Кто мог ждать от Джоомарта подобных слов? Он был дерзок, и многое прощалось ему, но так оскорбить главу рода! Манап побелел и гневно взглянул на джигитов. Витая камча тяжело опустилась на спину Джоомарта. Он вздрогнул, упал, и голова его словно ушла с тех пор в плечи.

«Узнаю в нем Кутона, — злобно бросил манап. — Что вошло с молоком, изойдет лишь со смертью».

Бедняжку Алилю отдали калеке, а с Джоомартом поступили, как с отцом его, Кутоном: обвинили в конокрадстве и отдали под суд.

В новой отчизне судили не мягче, с людьми обходились хуже зверей. Били нещадно тяжелым суюлм — палкой с корневищем на конце — и легким бамбуком. Спину изломают, руки отрубят — и все на виду у людей. Где нет тюрем, человека, как пса, прикуют на цепи. Просидит так несчастный неделю и месяц, и отошлют его, бросят в вонючую яму, сырую и скользкую дыру, кормить будут редко — сухарем и водою. После суда наденут на шею колодку и пустят по свету страдать. Доска на плечах хуже пытки и смерти. Она не даст ему лечь, и он спать будет сидя, рука не достанет ни носа, ни рта. Добрые люди ему пищу в рот сунут, вытрут нос и умоют лицо. Сколько их на базарах с колодками на шее! Сколько их по белому свету! Страшно подумать, лучше умереть.

Поздней ночью Джоомарт бежал из аула. На руках у него была сестренка Сабиля, за плечами комуз и сухая лепешка.

Ни гор, где он родился, ни страны, где он жил, Джоомарт не узнал. Царя давно не было, не осталось его слуг, правил в Пишпек киргизский народ. Все, кто любили новый порядок, ушли воевать с басмачами. Еще он узнал, что отец его, Кутон, вернулся из Сибири. Два года пел он свои дерзкие песни и умер на руках Темиркула.

Джоомарт оставил сестру и с отрядом ушел воевать.

С той поры прошли годы, забылась война, невзгоды, несчастья. Из памяти многое ушло, но крепко запомнились день отъезда с отрядом и день возвращения домой.

Их усадили в большие вагоны, дали каждому винтовку, шинель. Дверей было много, и окон не меньше, и все же в вагоне было душно, темно и томила тоска. И поезд и город он видел впервые, все было ново, чудно. Его пугало окно, за которым горы и небо, словно вспугнутое стадо, куда-то неслись. От шума и мелькания путались мысли. Хотелось на волю, туда, где земля стоит твердо на месте и ничто не шелохнется. Все, казалось бы, знакомо — и земля, и стоянки, и ряды голубых тополей… Сколько раз он в седле любовался ими. Теперь ему казалось, что горы словно смеются над ним. То расступятся и очистят дорогу, то вознесутся до неба, чтоб обрушиться в пропасть и сгинуть. Предгорья стелются у тропинок, на них наседают холмы, и те и другие тянутся к небу, а у каждого бремя — гора на плечах. Только хребты возвышаются на воле, им лишь одним дано вознестись. Вершинам все можно, они носят чалму из белого шелка — дар аллаха и пророка его.

День отъезда был полон волнений и трепета, грустных предчувствий и надежд.

Прошло восемь лет. Джоомарт жил на равнине, где все просто и ясно, как на ладони. Он многому научился и, счастливый, ехал домой. Окно больше не пугало его, мысли крепко сидели, ни смутить их, ни спутать никому не под силу. Когда поезд оставил степные просторы и на пути встали горные дебри, пред мысленным взором Джоомарта была та же равнина, все было ясно раз навсегда…

Джоомарт снова умолк. Воспоминания о прошлом взволновали его, на смуглом лице застыла тревога, и голова глубоко ушла в плечи. Он встал и прошелся по комнате. Невысокий, сутулый, он, казалось, согнулся под бременем чувств. Сабиля поднялась и нежно обняла его:

— Ты забыл, Джоомарт, что с нами гость. Он может подумать, что ты им недоволен.

Темиркул покачал головой: нет, нет, ничего, он так не подумал.

— Я понимаю его. Твой брат на веку своем много страдал. И лягушка не стерпит, когда придавишь ее.

Джоомарт поднял голову и улыбнулся. Широкое лицо его с крепким загаром, карие глаза в раскосом разрезе и поднятые скобками брови — все просветлело. Из полуоткрытого рта блеснули два ряда мелких зубов, на правой скуле обозначилась ямочка. Всех озарила чудесная улыбка.

— Ты все такой же добрый, Темиркул. Все так же любишь меня.

Старик ничего не сказал, только брови — седые и острые — сомкнулись у переносицы.

Они сидели втроем — молчаливые, грустные, каждый занятый мыслью о былом. Кругом было тихо, только маятник часов суетился и болтал на своем языке.

— Я всегда говорил: мир жесток, люди — звери. — Старик не поднимал головы и как бы произнес это про себя. — Из земли исходит золото, из человека лукавство, — продолжал он. — Сердца их как камни, в глазах — вечная жадность.

Джоомарт любовно коснулся плеча старика:

— Вы напрасно скорбите, с этим злом скоро будет покончено. Уже додумались, как это сделать. Люди заживут дружной семьей.

На лице Темиркула ничего не прочтешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мягких щеках безмолвны.

— Слова твои — чистое золото. Говори, Джоомарт.

— Все переменится, от старого и следа не останется. Не будет сытых и жирных, худых и голодных, каждый получит свое. Мы соберем всех, кто страдает, и в сердца их вольем дружбу и любовь.

Старик смеется от счастья, один Джоомарт это видит. Улыбка все еще где-то на дне его сердца, но отблеск ее уже светится во взоре. Старик никого не обманет, никого! Вот он склонился к Джоомарту и крепко целует его.

— Ты пошел весь в отца, он тоже умел мечтать и верить. У Кутона были светлые, ясные мысли и добрая, непогрешимая душа.

— Это не грезы, добрейший Темиркул. Когда я задумываюсь над людскими делами, мне приходит на память то, что я видел у нас на Атбаше. Эта быстрая река, неспокойная и злая, разделяет долину на неравные части. По одну сторону — джайлау и поля, а по другую — больница, школа и почта. Река размывала мосты, и в пору разлива — три месяца кряду — по ней ни проплыть, ни проехать. По одну сторону пустовала больница, а по другую — народ болел и страдал. До школы, казалось, рукой подать, а детям к ней не добраться. В реке погибали люди, кони и скот. Так было всегда и еще протянулось бы долго. Явился инженер — молодой человек в желтой кепке и кирзовых сапогах, созвал людей и сказал: «Так нельзя дальше жить, нужен мост, чтоб связать оба берега. Дайте нам сильных и смелых людей, мы проложим дорогу через поток, избавим вас от несчастий». За ним пошли молодые киргизы. Они часами простаивали в бушующих водах по грудь в воде, синели от стужи, но не уступали. Нельзя было сдаваться — двадцать аулов правого и левого берега с надеждой взирали на них. Там, где людей разделяла река, крепко связал их каменный мост. Справедливо говорят: ничего нет на свете сильнее дружбы.

Старик кивнул головой:

— Ты умно говоришь, я понял твою притчу с мостом.

Терпенье, терпенье, это не все. Ему давно уже хотелось поговорить по душам. Он впервые, пожалуй, за всю свою жизнь сегодня так много говорит. Джоомарт улыбнулся от удовольствия и, словно опасаясь, что ему помешают, продолжал:

— Это не притча. Люди всегда мечтали о том, чтобы жить нераздельной семьей. Все сказки народов, предания и песни — тоска по миру и любви. Обманутые вождями, они во имя согласия и дружбы убивали себя и других. Так было раньше. Мы собьем этот мост по-иному. Созовем обманутых со всех концов света…

Темиркул вдруг берет его за руку:

— Зачем собирать их со всего света? Каждый народ заботится о себе, только внутри рода люди живут друг для друга.

О нет, Джоомарт с ним не согласен:

— Мы им скажем: «Довольно жить для себя! Люди жаждут согласья и дружбы. Сядем за стол и обсудим».

Темиркул уступает, пусть будет так.

— Ты обрадовал меня, Джоомарт, теперь я могу тебе рассказать, зачем я приехал и какое у меня дело к тебе. Внимательно слушай, ничего не упускай.

Теперь, как и раньше, ничего не прочтешь на его угрюмом лице. Одному Джоомарту видна его радость.

— Я слушаю тебя. Когда умные люди со мной говорят, я затягиваю пояс и бросаю за пазуху слово за словом.

— Так и надо, хвалю. Наш род, Джоомарт, шлет приветы тебе и Сабиле. В каждом письме наши друзья вспоминают о вас. Вот что они пишут, погляди или дай лучше я прочитаю.

Он вытягивает из-за пазухи склянку без горлышка и насыпает за губу насвай. Сунув склянку на место, он вынимает из рукава листочек мятой бумаги. Темиркул не спешит, он разглаживает усы, проводит рукой по седой бороде и, как знакомую песню, нараспев читает письмо:

— «Дорогой брат Темиркул, сын Керима, гордость и счастье нашего рода! Мы пишем тебе из чужой стороны за семью перевалами от джайлау отцов и дедов наших. Передают нам, что для вас настали радость и счастье, земля и джайлау — ваши, вы трудитесь дружно и баранов у каждого вдоволь. Еще передают, что ты, Темиркул, стал большим человеком, поешь и играешь для знатных людей, бог тебя наградил за прежнюю бедность. Стало нам известно, что начальником вашего аула — сын Кутона, Джоомарт, помоги ему бог за прежние слезы. Слыхали мы также, что вам было трудно вначале — и голод и джут донимали. Мы плакали здесь над вашим несчастьем и надоели аллаху своими молитвами. Теперь все плохое прошло, скота у вас больше, чем воды в Иссык-Куле, глину мазаров будете замешивать на чистом кумысе кобылиц.

Мы просим тебя, наш брат Темиркул, пожалеть нас, несчастных и бедных, помочь нашим детям вернуться домой на землю отцов. Мы желаем увидеть тебя и Джоомарта, вами похвастать и себя показать.

Много киргизов уже вернулось домой. Они явились к заставе, и их пропустили. Мы тоже решили послать людей и просить у Джоомарта поддержки. Он и сам много лет служил на границе, знает начальство и друг коменданта пограничной заставы.

Еще говорят, что под высокой рукой Джоомарта собрались киргизы, которые отслужили свой срок на заставе. Мы готовы признать власть Джоомарта, уважать и любить его».

Старик снова достал насвай, спрятал письмо и, немного помедлив, сказал:

— Я приехал к тебе просить за наш род. Наши братья страдают и терпят лишения. Ты знаешь, я провел свою жизнь в нужде, никто не жалел Темиркула, никто его не щадил. Советская власть дала мне достаток и славу. Аллах для меня столько не сделал. Нам с тобой хорошо, почему не помочь нашим братьям? Они не всегда были к нам справедливы, но род из сердца не вырвешь, он сидит глубоко. Кобылица перекликнется со своим жеребенком, и у нее молоко потечет. Как моему сердцу не отозваться, крови моей не вскипеть…

Давно отзвучали слова старика, он все сказал, что хотел, пора Джоомарту ответить. Сабиля смотрит на брата. Глаза его прищурены, и морщины легли вдоль лица. Он о чем-то задумался.

— Ты еще не решил, Джоомарт?

Он вздрогнул, точно проснулся.

— Ты прав, Темиркул, пора им вернуться. Их встретят здесь с радостью. У киргизов одна только родина — наша земля.

Старик, довольный, кивает головой. У славного Кутона достойные дети.

— У них нет никого здесь, твой долг вступиться за род. Председатель колхоза, ты должен помочь им у коменданта, а надо будет, и в городе Фрунзе… Слово колхоза — большая поддержка.

Джоомарт с ним согласен, но он все еще думает о другом:

— Поможем, конечно, ни в чем не откажем, но только не всем. Не всякому место у нас.

Темиркул удивленно взглянул на Сабилю. Она опустила глаза.

— Я, должно быть, не понял тебя, Джоомарт?

Джоомарт продолжает:

— Мы не пустим в колхоз детей Мурзабека, аткаминеров-грабителей, аксакалов-обманщиков, баев и бия. Контрабандисты-джигиты нам не нужны. Из сорока кибиток половина останется там.

Старик не понимает его:

— Ты как будто сказал: «Мы созовем обманутых со всех концов света… Сядем за стол и обсудим…» Не хочешь ли ты утешить всех, кроме братьев по роду?

Как трудно иной раз до конца быть правдивым. Ну как это объяснить добряку Темиркулу?

— Я с ними жил и прекрасно их знаю. Лучше им оставаться там.

— Ты хочешь рассеять нас по белому свету, свой род разрубить, как змею?

— Нет, Темиркул, я хочу сберечь наш колхоз. Лучше двадцать кибиток здоровых, чем сорок гнилых.

— Нельзя помнить зло, ты слишком суров.

Он хочет знать правду? Что ж, Джоомарт ничего не скроет от него.

— Это наши враги, они не привыкли жить так, как мы. Им бы грабить людей, провозить контрабанду, скот отбивать у колхозов, травить наши пастбища, бить зверей у границ… Нет того зла, которого они нам не сделали.

Джоомарт вскипает, дрожит от волнения. Темиркул, наоборот, спокоен и тверд. И в движениях рук и в кивке головы есть что-то уверенно-ясное.

— Как беркуты и грифы, обожравшиеся гнилью, они сюда налетят заразу отрыгать… Пусть шлют делегатов, начальник заставы разберется, но в колхоз я врагов не приму. Так и передай им, Темиркул.

Джоомарт сжал кулаки, стиснул зубы, точно враг уж стоял у дверей. Сабиля испугалась и отошла в дальний угол. Темиркул стоит на своем:

— Нельзя вспоминать то, что было давно. Время меняет всё на земле. Из розы выходит колючка, из колючки рождается роза.

— Они остались врагами, я знаю…

— Откуда ты знаешь? Расскажи и мне, старику.

Джоомарт смущенно опускает глаза. Он чуть не выдал себя. Больше он ни слова не скажет.

— Не знаю, что ты прячешь, но с родом ты, я вижу, порвал.

— Да, да, порвал. Так и передай!

Старик вдруг бледнеет, со вздохом встает и снова садится:

— Я не буду об этом рассказывать. Мне стыдно сознаться, что сын моего друга отрекся от меня.

Джоомарт, удивленный, тоже встает:

— Что ты, опомнись! Разве я от тебя отрекался?

Он огорчен и встревожен, просит старика не сердиться. Что с ним случилось? Откуда этот гнев?

— Ты забыл, Джоомарт, что мы братья по роду. Кто порвет с моим братом, рвет и со мной. У реки свой исток и свое устье, у человека своя семья и свой род. Чу отказалась от старого русла, отреклась, ушла в горы и в степь. Питала река великое озеро, теперь блуждает по свету, бежит одинокая по земле.

Упрямый старик, он судит так, словно мир стоит на месте. Придется ему объяснить. Кто мог подумать, что он сам не поймет.

— Ты не прав, Темиркул…

Старик гневно встает, не дает Джоомарту слово сказать:

— Ты не подумал над тем, что сказал. Лишать людей родины — грех, отрекаться от братьев — позор. Кто роду изменит, предаст и родину.

Джоомарт отвечает на это улыбкой, он ничуть не в обиде. Темиркул его друг, а друзьям ошибаться позволено.

— Опомнись, родной мой, ведь мы так рассоримся. Люди, изгнавшие меня и тебя, не стоят нашего спора.

— Ты прав, Джоомарт, так можно поссориться и стать врагами… Дай я лучше сыграю тебе.

И снова его рука заплясала по комузу. Он пел о небе, о луне и о звездах. Солнце — зеркало божье, в которое он смотрит днем. Камни — жилы земли. Не будь этих камней — земля бы рассыпалась в прах. Он оставил свой комуз и запел о батыре, о герое народа.

Снова комуз звучит, нежно стонет. Рука музыканта несется по струнам, по нитям из бараньей кишки. Она хлещет их бритвой, свирепо бьет острием. Чудесные руки! Сталь им покорна, она рождает веселье, бодрые звуки и смех.

* * *

Никогда еще Джоомарту дорога к заставе не казалась такой длинной и трудной. День был солнечный, теплый. Лошадь шла полем золотистого мака, топтала алую поросль альпийских лугов. Справа чернела тянь-шаньская ель и сверкал ручеек между скалами. Чистое небо, голубое и ясное, прозрачные дали и ветерок с ледников навевали покой и раздумье. Джоомарт бросил повод, потянулся в седле и засунул руки за пояс.

Оттого ли, что комуз и чудесный старик стояли у него перед глазами, оттого ли, что звуки знакомых напевов звенели в ушах, — сырты в этот день показались ему необычными. Каждый кустик и камень, как старый знакомец, будили в его сердце острое чувство, давнюю память о былом. Тропинка карнизом лежала над пропастью, лошадь жалась к скалистой стене, а всадник глядел на лощинку в ущелье, видел давние события, забытые дни. Да, сырты в этот день обрели дар слова: всюду слышался шепот, настойчивый зов. И лишайник на вершине утеса, и цветочная пыль на копытах коня, и грозный ледник, сползающий вниз, напоминали ему о себе.

Было время, Джоомарт исходил тут все горы, облазил все уголки. Пограничный отряд их стоял в том ущелье, где стрелой убегала река. Командиром бойцов был Степан Краснокутов, нынешний начальник пограничной заставы. Им приказали: пройти Туз, Кайенды, взять Май-Баш и Джаинджир. Они шли по сыртам, по неведомым тропам, по висячим мостам над обрывами. Мосты скрипели, качались под ногами коней, кони со страхом ступали. Позади была стужа, ледовые отроги, мучительный путь через два перевала, впереди — кусок родины и боевое задание: установить там советскую власть. Они дневали в пургу, на полях ледников, ночевали в бору, где попало. Нарубят кольев из ели, в землю воткнут по нескольку в круг. «Дом» покроют хвоей и снегом, и встанет вдруг ночью аул среди леса. Каждый свою «юрту» назовет именем родного джайлау и спит на чужой стороне, в горах родного детства.

А иной раз ночевали и так. Не было ни кольев, чтоб аул городить, ни веток, чтобы юрту строить, и спать ложились на снегу, укрывшись с головой тулупами. Пурга снежным покровом заносила людей. Дозорным к утру не найти лагеря, пока бойцы не проснутся и дыбом не встанут сугробы.

То были тягостные дни. Сырты точно восстали против отряда: навстречу неслись буйные реки. Утром спокойные, они днем наливались бешеной силой, грохотали камнями, смывая все на пути. Связанный канатом, отряд стеной шел потоку навстречу.

Скользкие тропки по краю обрывов… Сколько угроз на каждом шагу! Дорожка вдруг съежится, конь тяжко дышит, чуть брюхом не ползет по карнизу. Земля дрожит под ногами, осыпается и пылью уходит вниз. Тропинка то исчезнет под снегом, то растает подо льдом. На крутых поворотах шевельнется тревога — не покажется ли встречный на узкой тропе, двум на ней не разойтись…

Таков был Май-Баш, неприступная крепость врага.

У последней преграды командир обратился к отряду:

— Товарищи бойцы! За этим перевалом укрепился наш враг. Два аула овладели границей. Мы долго терпели, отводили им джайлау, посылали хлеб и товары. Бандиты и изменники, они ограбили лавки, напали на заставу и ушли за кордон. Они вернулись, и мы должны их изгнать. Граница Советов должна быть советской!

— Есть, — отозвался отряд.

В тот день Джоомарта послали в разведку. Он карабкался в «кошках» по отвесной горе. Конь, подкованный на три шипа, едва поспевал за ним. Ночью Джоомарт пробрался к противнику и разглядел басмачей — то были джигиты, его братья по роду.

Бой был недолог, слуги Мурзабека бежали. На границе утвердили советскую власть. Отряд вернулся с отарой овец и караваном верблюдов, груженных добром.

Возвращаться отряду было не легче: верблюды страшились скользкого льда, ревели, не трогались с места. Краснокутов придумал спускать их, как вьюки, с тропинки на тропинку. Обернутые в кошмы, обвязанные крепкими канатами, они с ревом скользили на руках пограничников вниз. Там, где отлогую дорожку ледник покрыл ледяною корой, верблюдов стаскивали вниз, как тюки. Они срывались со снежной вершины, неслись по льду, как лавина, застревали у подножия горы.

С тех пор на груди Краснокутова и дозорного отряда Джоо-марта красуются ордена Красного Знамени…

Конь под Джоомартом оступился, и воспоминания о былом оборвались. Всадник дернул поводья, и лошадь ускорила шаг. Кругом было тихо, солнце давно отошло от кордона, оставив во мгле чужую страну. Вблизи взвился беркут, затмив на мгновение сияние дня.

С тех пор как джигитов изгнали из Май-Баша, точно камень залег в груди Джоомарта. Его наградили за отвагу и смелость, командир Краснокутов стал его другом, но дозорный в тот день не все рассказал командиру заставы. Он скрыл, что джигиты — его братья по роду, не сказал из стыда за себя, за свой род.

И еще один грех у него на душе. Это было недавно, всего два года назад. Двое киргизов сообщили на заставе, что видели банду в ущелье. Начальник собрал свободных бойцов и спустился в долину. Пока Краснокутов блуждал по ущелью, ловкий враг обошел его верхней дорогой. Возвращаясь с объезда, Джоомарт заметил верховых, окликнул и погнался за ними. Это были джигиты — его братья по роду, он мог бы назвать их по имени. Они узнали и окликнули Джоомарта по имени. Он лежал за скалой и осыпал их огнем, пока, раненный в ногу, не выронил винтовку. Джигиты вышли тогда из прикрытия и дорого поплатились — двое упали, сраженные пулей. Отряд подоспел Джоомарту на помощь, завязалась борьба, и банда скрылась за кордоном. В тот день был ранен начальник заставы, пуля пробила правое легкое и засела в лопатке. Он долго болел, кашлял кровью. Крепкий, с лукавой усмешкой в глазах, он потускнел и осунулся. Поныне в минуты волнения он кашляет остро и надрывно, лицо бледнеет, и лоб покрывается птом.

И опять Джоомарт умолчал о том, что бандиты — его братья по роду. Было тяжко молчать и еще тяжелей сознаваться.

Он старался как мог загладить вину, не щадил своих сил, со всякой работой справлялся. Однажды начальник заставы сказал ему:

— Из отряда увольняется много бойцов, хорошо бы их устроить здесь, у границы. Создать хороший колхоз, помочь им на первое время. Соседние аулы охотно примкнут. Славное дело: ребятам поможем и киргизов научим хозяйничать. Мы уволим тебя из комендатуры, если тебя изберут председателем.

Грустно было Джоомарту расставаться с друзьями, но надо было загладить давнюю вину, и он уступил.

Вначале их было семнадцать дворов, потом двадцать пять и, наконец, стало семьдесят. Не отличишь вначале колхоз от заставы: те же люди и кони, подводы и машины. Каждый боец считал себя шефом: как не помочь родному хозяйству? Где проводить свободное время, как не в колхозе, у своих? На току, на лугу, на огородах — всюду нужны рабочие руки. Кто-то завел учетную доску, повесил ее на виду у заставы. Все знали теперь, что творится в колхозе: кто отстал, не справляется, кто впереди, в чем нуждается хозяйство.

У шефа-красноармейца наметанный глаз, он стоит на посту у проезжей тропинки, зорко следит за ближайшим холмом, а завидев колхозника, остановит его. Расскажи ему, как дела в подшефном хозяйстве. Много ли скосили, убрали, пропололи? Выполняют ли нормы ребята? Вернувшись с поста, он новость объявит в отряде.

Так в трудах и заботах шли годы. Давняя вина поблекла в сознании, и только сейчас, с приездом Темиркула, всплыла в памяти Джоомарта.

Лошадь шла шагом, всадник думал и вспоминал… Опомнится, глянет на небо, на тесное ущелье справа от дороги, и снова мысли уведут его далеко. Никогда еще дорога к заставе не казалась Джоомарту столь длинной.

Краснокутов сидел на крылечке и грелся на солнце. Его бледные руки отдыхали на острых коленях, желтое лицо с синевой под глазами казалось печальным. Он был нездоров или чем-то встревожен. С ним так бывало: после приступов боли лицо долго хранило следы перенесенных мук. Миновали страдания — человек полон бодрости и сил, а осунувшееся лицо по-прежнему скорбит.

Начальник заставы протянул Джоомарту бледную руку.

— Что нового у тебя? Говорят, богатеешь?

Джоомарт рассмеялся: ему повезло, начальник шутит и весел. В такие минуты он ничего для колхоза не пожалеет.

— Да, все хорошо. Лошадей не хватает сено убрать.

Краснокутов спокойно машет рукой:

— За деньги достанешь. Хоть табун отдадут.

Председатель колхоза не возражает, можно купить, но до базара далеко, три дня добираться, а ждать нельзя ни минуты. Да и денег не хватит… Может быть, у заставы занять?

Начальник не склонен ни деньгами ссужать, ни раздавать казенное имущество.

— Ты когда нам вернешь посевной материал? Ревизия нагрянет — кому отвечать?

Джоомарта осеняет счастливая мысль:

— Были бы кони, сейчас бы завез. У вас, говорят, две пары свободны. Кстати, прихватим ваши косилки, они без дела стоят.

Темная тучка находит на солнце, и прохлада срывается с гор. Краснокутов вдруг ежится и прячет руки в карманы. Оттого ли, что солнце его больше не греет, или хитрость Джоомарта не пришлась по душе. Он тоскливо глядит себе под ноги.

— Ты, может быть, «кстати» захватишь и нас? Тебе ведь нужны и рабочие руки.

Резкий ответ не пугает Джоомарта: упрямец остынет, он даст и косилки, уступит коней.

— Впрочем, отряд и так уже днюет и ночует в колхозе. Хотел бы я знать, каким это зельем ты их опоил?

— Кто их поймет…

Карие глаза в раскосом разрезе лукаво уставились в окно. На правой скуле обозначилась ямочка. Как хотите, он еще сам в этом не разобрался.

— Должно быть, название понравилось, — говорит Джоомарт. — Не всякий колхоз носит славное имя Степана Ильича Краснокутова.

Начальник смеется и сразу становится другим. Его теперь не узнаешь: розовый, с доброй усмешкой в глазах. Вот и солнце взошло, потеплело, можно руки по-прежнему греть. Он встал и точно вырос — крепкий, высокий, широкий в плечах. И лет ему, видно, немного, тридцать пять, тридцать шесть — не больше. Рядом с ним Джоомарт, невысокий, сутулый, точно с грузом забот на плечах, кажется мальчиком.

— Погоди, Джоомарт, у меня к тебе дело. Он берет его под руку и уводит к себе.

— На каком счету у тебя Сыдык Кадырбаев?

Сыдык Кадырбаев? Странный вопрос. Неужели он не знает, что Сыдык его тесть?

— В колхозе он на хорошем счету. Активист. Бригадир. В плохом не замечен.

— Вполне, значит, наш человек?

Сказать, что он тесть, или выждать немного? Краснокутов хитрит, он сам, верно, об этом знает.

— Колхозник, как все. По-моему, наш.

Краснокутов доволен, он и сам так думал.

— Мы его задержали, он у нас под арестом. Нам стало известно, что он дружит с купцами, бывает на стоянках. Возможно, что в этом ничего плохого: обычные связи друзей, близкой родни или братьев по роду. Как бы там ни было, нам надо знать, какие у него дела с иностранцами. Сегодня он выехал каравану навстречу, пошептался с купцами и вернулся. Когда часовой его окликнул, он ударил коня и бежал. Его поймали случайно: он на подъеме пустил коня вперед, а сам уцепился за хвост. Испуганная лошадь вдруг понеслась, поволокла старика и оставила его на дороге. Вначале он дельно отвечал на вопросы, затем вдруг заявил: «Не понимаю по-русски». Убеди его, пожалуйста, не лукавить, мало ли что купец мог ему предлагать…

Краснокутов привел невысокого роста киргиза. В ичигах и калошах, в чапане из армячины, подпоясанный ремнем в серебряных бляшках, в тюбетейке, подшитой малиновым бархатом, он, казалось, нарядился на праздник. На плоском лице с расплывшимся носом нависли, как крыши пагоды, разросшиеся брови. Густые и черные — точно их холили, чтоб в их чаще прятать нескромные мысли.

Сыдык, по обычаю, не хочет садиться, уступает свой стул Джоомарту. Тот придвигает ему табуретку. Церемонию на этом кончают. Сел и начальник. У него к старику два — три вопроса.

— Давно вы знакомы с купцами?

Старик безголосый, он может только шептать, двигать бровями и кивать головой.

— Давно ли? Не знаю. Должно быть, недавно.

— Можно так записать?

Сыдык в затруднении, он не знает, что делать: позволить или лучше смолчать?

— Не надо. Постойте.

Краснокутов послушен, он даже согласен помочь старику:

— Вы, может быть, мало их знали?

Мгновение раздумья, и Сыдык едва слышно шепчет:

— Сейчас не припомню. Может быть, знал.

— Значит, так записать?

Уже и записывать… Уследи за собой в такой спешке. Ему ничего, напишет письмо, заклеит конверт, и «попала твоя птица в чужие тенета».

Первым теряет спокойствие Джоомарт:

— Ты смеешься, тесть, над начальником. Почему ты не скажешь, как было дело?

Он стыдит старика, упрекает в неправде: зачем он сказал, что не знает по-русски. Надо быть честным: застава своя, не чужая.

Сыдык вздыхает и морщится. Он, конечно, неправ и напрасно обидел начальника. Тяжелый вздох и кивок головы заверяют Джоомарта, что он честно исправит ошибку.

Краснокутов спокоен. Он как ни в чем не бывало начинает сначала:

— Вы знали купца или встретили его впервые?

Старику не сидится на табурете. Одна нога уже лежит на сиденье, подобрать бы другую, и куда было б легче размышлять и вести разговоры.

— Я немного его знал. Раз-два уже видел, только не близко, издалека.

— Значит, не были вовсе знакомы?

— Не понимаю по-русски. Биль мейда.

— Поговори с ним, Джоомарт, по-киргизски.

Начальник чуть бледен, мучительный кашель душит его. Джоомарт просит начальника:

— Прикажи мне подать холодного пива, в горле у меня пересохло.

Краснокутов приносит бутылку, наливает стакан и первый осушает его. Джоомарт к своей кружке чуть прикоснулся. Начальник это заметил.

— Почему ты не пьешь?

— Я сейчас не хочу. Ты выпей еще, кашель пройдет. Тебе пиво всегда помогает.

Начальник смеется: этот плут Джоомарт его перехитрил. Джоомарт был всегда к нему нежен.

— Спасибо, мой друг… Проклятая рана, сил нет терпеть. Помнишь, как джигиты нас обстреляли? У тебя все прошло, а у меня, видишь, ноет. Все забыли о драке, одному мне ее не забыть.

Напрасно он вспомнил об этом: Джоомарту взгрустнулось и стало не по себе. Краснокутов заметил перемену:

— Что с тобой, Джоомарт? Ты так странно взглянул на меня. Уж не совесть ли тебя заедает?

Как можно иной раз нехорошо пошутить.

Старик сидит мрачный, нежность друзей его озлобляет. Он не знал, что Джоомарт до того лицемерен, застава ему ближе родни.

Сыдык сознается Джоомарту. Не то шипит, не то шепчет ему: он давно знал купца, добряк привозил ему приветы и письма от сородичей из-за кордона. Старик пригибается к уху Джоомарта, вверяет ему еще одну тайну. Шепот его почти угасает:

— Ты узнаешь потом настоящую правду. Она касается тебя и твоей родни.

Противный старик, он достиг своей цели: посеял сомнение в сердце начальника. Краснокутов все видел и понял — Джоомарт не все ему перевел.

Председатель колхоза вдруг заспешил: ему надо вернуться в колхоз, коней он захватит, а за косилками завтра пришлет.

Краснокутов не склонен его отпустить:

— Куда ты торопишься, расскажи мне о себе. Как ты живешь, как Сабиля? Говорят, она уехала от тебя, вышла замуж за агронома Мукая.

И это он знает, за двадцать километров все слышит и видит.

— Уже другой месяц. Мукай сейчас тут.

— Помогает колхозу или так, отдыхает?

Джоомарт недоволен: Мукай не такой, чтоб без дела сидеть.

— В прошлом году он привез нам пшеницу, какую не сыщешь нигде. На сыртах, по соседству со льдами, она принесла урожай. Теперь он привез нам ячмень.

Начальнику это известно, Джоомарт просто не понял его.

— Я знаю, что в колхозе любят Мукая. Особенно любят, конечно, Курманы. Ведь он их сородич. Породнившись с тобой, он осчастливил своих — у них завелись два «советских начальника». Я спрашиваю тебя, доволен ли ты?

На этот вопрос Джоомарт ему не ответил.

 

Глава вторая

Противное письмо! Не было времени съездить на почту, и он три дня носил его в кармане. До почтового ящика не так уж далеко, но каждый раз возникали препятствия. То конь был в разгоне весь день, то из виду упустил, был у почты и не вспомнил. На обратном пути ему показалось, что с такими вещами не надо спешить. Стало жаль агронома Мукая: кто знает, как больно его заденет письмо. Тем временем почта осталась далеко позади.

Дома его ждало письмо от Сабили. Печальная весть: она бросает учиться и выходит замуж за агронома Мукая.

Вот что значит молчать, без толку носиться с письмом. Бедная сестрица, крошка Сабиля… Нет, он не допустит, есть еще время помочь.

Первое дело — отправить письмо. Бездельник агроном оставит ее в покое. Он примчится еще сюда за прощеньем.

Джоомарт поскакал обратно на почту и сунул в ящик помятый конверт. Проклятое письмо, оно застряло в щели, словно встало на защиту Мукая.

Этот жалкий человек с повадками слюнявой старухи, жадной до вздора и глупостей, ему всегда был противен. Все, казалось, в нем рассчитано, чтобы осквернить то, что свято другому, прийти в умиление от того, что другому претит.

В колхоз он явился случайно. Приехал к сородичам в гости. Род Курманов обрадовался важной родне: агроном, холостой и богатый, каждому лестно было заполучить его к себе. Ему поставили юрту вблизи ледника, убрали ее коврами, увешали добром. Он надел ичиги и чапан, ел бешбармак и джарму, ел без вилок, руками и хранил кумыс в чаначе. Сядет на стул, подожмет одну ногу, другую или свернет их калачиком и, довольный, улыбается: что мол, поделаешь, сила привычки.

Точно и не было в прошлом никакого рабфака, долгих лет жизни в Москве, — он цеплялся за то, что в колхозе уже отмирало.

Мукай любил свою страну, был ей предан, нет слов, но любил странной любовью. Ему были дороги отжившие традиции, забытые порядки и обычаи, он дорожил всем, что осталось от печального прошлого. Ни манапов, ни баев агроном не любил, но во вкусах с ними близко сходился.

Надо быть справедливым, он крепко тогда помог молодому колхозу. Надолго запомнилась первая весна — первые испытания в новом хозяйстве. Всего не хватало: и людей, и машин, и семян… Гость без слов засучил рукава и занялся делом. Он впервые посеял на джайлау пшеницу, раздобыл посевное зерно. Мукай был везде: и за плугом, и на опытном поле, всех он увлек своей страстью.

«Пусть как хочет живет, — думал Джоомарт, — мало ли на свете странных людей». Но тут агроном выкинул новую штуку — он влюбился в Сабилю, сестру Джоомарта. Ей семнадцатый год, а ему тридцать семь. Ребенок — и зрелый мужчина, какая это пара? Да и зачем она ему? Девчонке надо учиться, окончить рабфак и выйти в люди.

Мукай как тень стал ходить за Сабилей, являлся домой, бывал у нее на рабфаке. Джоомарт написал агроному письмо и выложил ему все, что у него накипело. Пусть не обольщается, он мерзок ему, глубоко ненавистен, и быть его родственником Джоомарт сочтет за несчастье.

Сабиля — жена агронома Мукая! Что за нелепость. Давно ли Джоомарт носил ее на руках, лепил ей коровок из глины. Она так похожа на их бедную мать: та же речь, тот же голос и те же движения. Годы уходят, а память не расстается с былой маленькой крошкой Сабилей. Вот она спит в колыбели, губы раскрыты, неровные зубы блестят. В маленький ротик, точно в щелку улья, пробралась оса. Бедняжка проснулась, машет руками и плачет. Злодейка ей сделала больно, искусала до крови язык… Мать вчера схоронили, весь аул плакал, рыдал, одна Сабиля не знает… Джоомарт запустил ей змея до облаков, тешил ребенка и забавлял. Мать в небе на змее, она оттуда все видит; надоест ей летать, она спустится вниз. Крошка ждет, когда мать вернется домой. Прошли сутки, другие, змей все под небом, мать еще там. Малютка не знает, что змей ночами лежит под кроватью, брат запускает его по утрам.

Время бежит, а кажется, это было недавно…

Дошло ли письмо до Мукая или уже не застало его, — он неожиданно явился с Сабилей в колхоз. Джоомарт не ждал увидеть их вместе. Агроном улыбнулся, протянул ему руку, сестра поцеловала брата. Джоомарту оставалось только смириться. Он отвел им в своем доме лучшую комнату, выделил все, что мог, из хозяйства.

Надолго запомнилась эта встреча Джоомарту. Кругом были скамейки и стулья, а Мукай опустился на пол. Рядом села Сабиля. Джоомарт скрепя сердце молчал. Сабиля оглядела отведенную комнату и сказала, что уберет ее по-другому. Ковер она повесит на передней стене, окна не нужны, их лучше закрыть. Брат удивился: окна завесить? Как можно?

— Скажи ей, Мукай, что это глупость.

Агроном усмехнулся и погладил ее:

— Она права, Джоомарт, комнату убирают именно так. Не надо быть гордым. У народа есть чему поучиться.

В тот же день к агроному пришли друзья из рода Курманов. Каждый принес с собой подарок: кто подушку, кто коврик, кошму, сундучок или посуду. Удивленный Джоомарт пожимал плечами:

— Откуда это все? Их словно предупредили.

Мукай плутовато подмигнул Сабиле:

— Ты точно не знаешь порядков. Братья по роду в нужде помогают друг другу.

Он сдержал свое слово и дом убрал наподобие юрты. Вдоль передней стены на ленчиках поставили окованный жестью сундук. На нем уложили одеяло зеленого цвета, два ковра и четыре подушки. Искусные руки сложили все вдвое и втрое — пусть думают, что добра тут в два — три раза больше. Окна закрыл белый войлок, стеганный алым узором. По правую сторону, как заведено в юрте, вокруг самовара расставили пузырьки с этикетками и разноцветными бутылками, медный поднос прислонили к стене. Со старым будильником и яркой тарелкой в углу он служил украшением дома. Кровать поместили влево от входа, и в этом сказался обычай. На ней шелком покрыли две старые кошмы.

Во дворе новобрачным поставили юрту с резными дверьми: агроном не любил ночевать среди стен, его тянуло на воздух, к открытому небу.

С Сабилей что-то случилось, ее не узнать. Куда девалась прежняя твердость, все, чему учил ее брат? Словно слепая, она во всем следовала за агрономом. Иногда ей становилось как бы не по себе, она опустит вдруг глаза, смутится и все-таки сделает так, как того хочет Мукай.

Жили они весело, гостей полно. Каждый приносил с собой угощенье: кто барана, кто денег, кто кумысу. На упреки Джоомарта агроном отвечал пожатием плеч:

— Народ меня любит, не гнать же из дома людей. Нельзя быть жестоким — и в печалях и в радостях надо быть вместе с ними.

Это не было ложью — агроном не щадил себя для других. К нему приходили во всякое время; он каждого выслушает, объяснит, растолкует без излишнего чванства, сердечно и просто. К нему привыкли как к старому другу, точно он всю жизнь провел среди них.

Всем было с ним хорошо, одному Джоомарту мучительно трудно. Получил ли Мукай письмо? Что у него на душе — гнев или чувство обиды?

Какая неосмотрительность — оскорбить человека, в руках у которого жизнь сестры. Что, если агроном ему вздумает мстить и злобу обратит на Сабилю? Как смягчить его сердце? Просить прощенья у него? Он все сделает ради Сабили.

* * *

Дома Джоомарт не застал уже гостя. Темиркул ушел и унес свои пожитки. На том месте, где он сидел у стола, скатерть была сдвинута, еще слышался запах табака и насвая.

Жена встретила Джоомарта радостной вестью: тамырчи — врачеватели — нашли-таки причину, почему у нее нет детей. Во всем виновата птица улар.

Эти лгуны тамырчи заверили бедняжку Чолпан, что она бездетна из-за птицы улар, которая обитает в горах Нарын-Тау. Как только улар околеет, все пойдет по-хорошему. Она дала врачевателю денег, и теперь он явился с новой вестью: птица околела, но сожрал ее гриф с перистым ошейником, и злая воля улара вселилась в него. Сейчас он в Китае. На обратном пути грифа встретит стрелок, он убьет обжору, сожжет его тело и пепел развеет.

— Ты не веришь, Джоомарт? Все приметы говорят о том же.

Джоомарт ничего не ответил. Сказать: «Все это ложь, не верь им, Чолпан, птица тут ни при чем»? Разве бедняжка Чолпан поверит? Она тоскует по ребенку и скоро два года, как не знает покоя. Тамырчи изрядно испортили ее. Лечили конским салом, давали по куску в два кулака на голодный желудок, морили голодом, заставляли выпивать по ведру воды в сутки. Они клали ей на лоб и к губам траву, мякину и камыш… Лечили сурово, беспощадно.

Чолпан высока и стройна, выше мужа на полголовы, и удивительно сильна. Она любит леденцы и орехи и мечтает о ребенке.

— Ты перестал меня жалеть, Джоомарт.

Она склонилась к нему, облизала свои сладкие губы и языком отодвинула леденец за щеку.

— Неправда, я очень жалею тебя.

Он думал сейчас о Мукае. Темиркул мог бы расспросить агронома, получил ли он письмо.

— Ты в дороге забыл обо мне, — продолжает огорчаться Чолпан. — Сознайся, ведь так?

Рука ее лежит у него на плече, глаза ждут ответа, а он думает о своем. Найти бы Темиркула, сбросить с себя эту тяжесть.

— Ты даже не смотришь на меня. Твои мысли не здесь.

— Что ты, Чолпан, я помнил. Все время помнил.

— Ты обещал мне привести крыло грифа. Мне нечем дом подмести. Кто знает, ты, может быть, убил бы того грифа из Китая.

Он обещал и забыл, дорога на заставу прошла в размышлениях.

— Я виноват, моя родная, попроси у меня что-нибудь другое.

Она прижалась к мужу и обожгла его жарким дыханием:

— Отпусти меня на гору Сулеймана. Там есть такой камень, кто хоть раз на нем полежит, через год станет матерью.

Новая история, кто это ее надоумил?

— Глупости, Чолпан, я свезу тебя лучше в больницу.

Мрачная мысль вдруг осеняет его, и он спрашивает жену:

— Куда ушел Темиркул? Он ничего не сказал?

Ей обидно, что он заговорил о другом, глаза ее сверкают гневом, под зубами захрустел леденец.

— Он ушел жить к Мукаю. Ушел и тебе не оставил привета.

Джоомарт ее больше не слушает. Какой трудный день: на заставе он обидел старого друга, здесь с ним поссорился добряк Темиркул. Впрочем, тем лучше: он поедет к Мукаю, заодно помирится с тем и другим.

Чолпан не видит, что мысли Джоомарта далеко, она просит пустить ее на гору Сулеймана, сердится, обнимает его. У нее есть чудесные новости. Коза отца ее, Сыдыка, забодала сегодня собаку, пес тут же околел. Прошлой ночью из мазара, который стоит у ключа, видали пламень и дым. Заглянули внутрь — там дьявол разводит костер. А сам он старый-престарый.

Она насильно сует мужу в рот леденец. Как можно отказываться от такого удовольствия.

— Насчет горы Сулеймана ты, пожалуй, прав. Глупости, конечно, ложиться на камень. Так можно нажить большую беду. Я бы только попросила аллаха, чтоб стрелок не дал маху — убил грифа с перистым ошейником. Там легко этого добиться, Джоомарт.

Она затаила дыхание, леденец неподвижно лежит на губах. Неужели откажет?

Джоомарт молча направляется к двери. Она забегает вперед и становится перед ним на дороге:

— Ты пустишь меня? Отвечай!

Ей не стоит труда схватить его за горло и до тех пор душить, пока он не скажет: «Поезжай». Экий злодей, он так ничего и не ответил.

Джоомарт наконец понял, в чем дело.

— На гору Сулеймана? Ты туда не поедешь.

Она трясет его за плечи и кричит ему в лицо:

— Ты не смеешь, ты пустишь! Сабиле все можно, тебе ничего не жаль для нее! Ты любишь ее больше меня…

Она больно сжала его плечи. Сколько сил в ней дремлет! Соседи перестали пускать ее в дом; она так тискает ребят, так жадно их ласкает, что они плачут от боли.

Ее злоба иссякла, она плачет от горя:

— У каждого бедняка есть ребенок… У каждого нищего свое утешение…

Джоомарт не знает, чем утешить ее. Пустить на гору Сулеймана? В колхозе его засмеют. Он других убеждал этого не делать. Нет, нет, невозможно. Он садится с ней рядом и клянется, что любит ее, он убьет десять грифов, доставит ей крыльев на много лет. И дети у них будут, всему свое время. Он не может пустить ее; председатель колхоза не должен быть суеверным, ему этого не простят. Пусть потребует от него что угодно другое.

Он оставляет ее в слезах и уходит.

Он едет к Мукаю. Скорее бы свалить эту тяжесть с груди. По пути одна остановка у Сыдыка, на две минуты, не больше Старик сказал: «Ты узнаешь настоящую правду, она касается тебя и твоей родни». Что бы это значило? Какую родню? Сабиля? Чолпан? В такой трудный день каждое слово может камнем лечь на пути.

Джоомарт нашел тестя за странным занятием: он бил веревкой привязанного к юрте сурка. Зверек метался, пищал, подпрыгивал, рыл лапами землю, искал, где бы укрыться.

— Попомнишь, грабитель, как людей обирать… Попомнишь, разбойник! Овса захотел? Чужого? Сам трудись, лодырь, посей, убери и…

Он чуть не добавил: «И в колхоз запишись». Старик хрипел, задыхался от злости.

— Внукам закажешь, подлец!

Прожорливый зверь, он землю подрыл и повадился красть чужое добро. Наконец он попался. Еще неделька таких наказаний, и грабитель сдохнет. Пусть знают обжоры, что с ним шутки плохи.

Сыдык бросил веревку и направился к Джоомарту навстречу. Он склонил низко голову и тихо проговорил:

— Здравствуй, Джоомарт. Как здоровье Чолпан? Все ли у тебя благополучно? Заходи, заходи…

Старик был в жалкой одежде, на заставе он выглядел нарядней. Не было сейчас на нем ни ичигов и блестящих калош, ни чапана, ни тюбетейки, подшитой бархатом. С худых плеч свисал рваный халат, засаленный, в заплатах. Ноги обуты в истоптанные опорки.

В юрте пахло джармой и кислым айраном. В углу на виду стоял портфель с начищенными застежками — гордость бригадира, свидетель его высокого звания. У дверей лежал недоносок-теленок, жалкое создание, издали казавшееся овцой. Сыдык не мог не похвастать. Теленок родился величиной с собачонку, в гурте от него отказались. Сыдык укутал его, прятал за пазухой, ничего для него не жалел. Сделал лейку из бумаги, и по капле вливал ему в рот молоко. Приучил понемногу и к матери: сядет с теленком под корову, всунет ему сосок и надаивает молока. Теперь он привесил недоноску колокольчик на шею; пусть знает народ, кто идет. Таков бригадир, колхозное добро ему дорого.

Сыдык говорит о делах своей бригады. Он тяжко вздыхает, шепчет и снова вздыхает. Так, ему кажется, и людям понятней и самому как-то легче. Что слово без вздоха, без того, чтоб бровей не насупить, скрыть в их гуще заветную мысль?

Укрывшись от пытливого взгляда Джоомарта, он шептал и шипел, кивая головой, и льстиво улыбался. Что скрывать, у него и там неполадки, и тут не все хорошо — только отвернешься, испортят. Он тоже не промах: где сам не приглядит, свои люди расскажут. Его не обманешь, хоть плачь: все может случиться, не говори, что лошадь не лягнет, что собака не укусит.

Он заговорил о Мукае и повеселел:

— Ну и человек, ну и умница!.. За что ни возьмется, всюду удача. На опытном поле взошел ячмень, пшеница прет из земли, как бурьян. Жаль, у Мукая много дел, десять колхозов на плечах одного человека. Нам нужен свой агроном. Что ты скажешь на это, Джоомарт?

Джоомарт отводит глаза от теленка, он думает сейчас о другом.

— Я говорю, Джоомарт, это счастье для нас, что Мукай с тобой породнился. Он все время проводит в нашем колхозе. Разве я неправ?

Молчание Джоомарта его мало смущает. Мучительный вздох как бы служит преддверием для другого разговора.

— Не все ладно в колхозе, — сокрушается Сыдык. — Много земли и скота, а людей нет, не хватает. Еще бы кибиток пятьдесят, вот бы вырос колхоз.

— Какой толк повторять то, что известно? Нет людей, и нигде не найдешь их.

Лукавый Сыдык что-то надумал, кружится вороном, прячет мысли неизвестно зачем. Он делает вид, что не расслышал ответа Джоомарта.

— Мы трудно работаем и других не жалеем. Сил не хватает. И ожиревший воробей десяти пудов не потянет. Кто сказал, что людей не достать? Их сколько угодно, помани только пальцем.

Болтливый старик. На заставе он едва ворочал языком, над каждым словом дрожал.

— Я не понимаю тебя. Где ты видишь людей? На сорок километров ни жилья, ни аула.

Коварный старик. Что у него на уме?

Сыдык не спешит. Дайте он вздохнет, изобразит на лице озабоченность и опустит тяжелые брови.

— Сорок кибиток рода Джетыген готовы вступить к нам в колхоз. Они страдают на чужой стороне, жаждут вернуться на родину.

Вот оно что! Все словно сговорились сегодня.

— Кто ж им мешает вернуться?

Сыдык придвигается и заглядывает Джоомарту в глаза, он не опасается его сурового взора:

— Они боятся, как бы ты не сказал о них дурного на заставе. И невинных людей легко погубить. Написать, донести, выдумать всякую неправду. Кто поможет им в беде? И колхозники пойдут за тобой, не возьмут их к себе. Куда им тогда деться?

Он видит, как темнеет лицо Джоомарта, и с прежней уверенностью продолжает:

— Они хотят быть в колхозе, жить так, как мы. Они устали от нужды и голода. И тебе будет лучше, твой род будет здесь. Родные — большая поддержка. Нельзя отделить ноготь от мяса, себя от братьев по крови. Кто мы без рода? Пыль! Капля в море!

Джоомарт ничего не отвечает, он пытливо разглядывает своего тестя. Сыдык тоже молчит, он считает, что Джоомарту пора ответить.

— Мне род не нужен, ты напрасно жалеешь меня, — говорит Джоомарт.

Он спокоен, точно речь идет о чем-то маловажном, не стоящем особого внимания. Голос ровный, спокойный, так отвечают на обмолвку, на глупость. Неужели Сыдык просчитался, эти речи не тронули ею?

— Тем нужен род, кто не верит в силы колхоза, в нашу рабочую семью.

Трудно с ним спорить, но сдаться Сыдык успеет всегда.

— Наш народ говорит: по росту я нашел себе равного, не нашел себе равного по сердцу. Не дай людям думать, что они лучше тебя. Пусть род твой гордится тобой. Кровь кровью — не смоешь, дай им искупить свой грех перед властью. Что им делать? Белый царь отобрал у них землю и добро, всюду — люди, и всюду — тесно. Раньше, бывало, воткнешь в землю пику — и земля твоя. Теперь человеку некуда деться.

На этот счет у него и доказательств и притч очень много. Сыдык много видел и знает. Джоомарту стоит послушать его.

— Я бывал в Кара-Куме и в Голодной степи. В жаркие дни там проходят сухие дожди. Вес, как обычно: и тучи, и гром, а влаги ни капли. Она испаряется у самой земли. Бывает и так: небо в жаркие дни закроют тучи, солнце станет багровым, вот-вот хлынут потоки на землю. Люди ждут дождя, и напрасно. Вот каков мир, а ведь никто от него не отрекается. Что ты скажешь на это, Джоомарт?

Лукавый старик. Послушал бы его сейчас Краснокутов. У Джоомарта и легенд и притчей не меньше, но спорить с ним не станет.

— Откуда ты знаешь о нуждах людей моего рода? — спрашивает Джоомарт. — Ты разве видишься с ними?

— Я скажу тебе то же самое, что говорил на заставе. Купцы мне привозят приветы и письма, иной раз дочке подарки, мне — никогда. Ты читал одно из таких писем, Темиркул дал его тебе…

— Погоди, погоди, мне надо подумать. Уж не об этой ли правде ты хотел мне рассказать?

— Я думал, ты понял меня на заставе. Я ясно сказал: «Это касается тебя и твоей близкой родни».

Вот что значит быть легковерным.

— Негодный человек, что ты наделал! Я обманул начальника заставы! К чему мне твоя правда? Какими глазами я взгляну на него?..

Ему больно и грустно, на лице тревога и горечь.

— Что подумает обо мне Краснокутов? Я никогда не лгал ему. Ты слышишь, Сыдык, никогда!

Джоомарт знает, что это неправда, оттого его голос так резко звучит и жилы, точно стрелы, выступили на шее.

Дурное знамение, сейчас грянет гром. Сыдык знает Джоомарта, он в гневе ужасен.

— Я знаю, Сыдык, по ком ты соскучился. Ты ждешь не дождешься жениха твоей дочери, джигита Аллы. Тебе хочется породниться с сыном богатого бия. Так знай же: ни джигита, ни бия мы сюда не допустим. Передай этим шакалам, что я их знать не хочу и доброго слова за них не замолвлю. Если они сунутся с просьбой к заставе, я такое расскажу, что никогда им своих джайлау не увидеть.

Он потрясает руками, грозит кулаком, беспощадный и гневный.

Буря прошла. Джоомарт снова сгорбился, втянул голову в плечи и молчит. Сыдык чует затишье и пробует свои силы с другой стороны.

— Ты не хочешь помочь своему роду, пусть будет так. Но ты не должен наказывать нас. Род Курманов и Джетыген желают жить вместе. У многих был сговор, дети стали невестами, ждут женихов. За них платили калым, когда они были в пеленках. Парни ждут не дождутся невест. Сколько горя и несчастий! Тебе стоит захотеть, и все будут довольны.

Джоомарт усмехается. Сурочья душа, для него это шутки. Сыдык выводит свою двенадцатилетнюю девочку, обряженную, чистую, и вертит ее перед ним:

— Жених ее там, ему семнадцатый год. Он богат, у него большое хозяйство. Сколько еще ждать?

Джоомарт собирается в путь. Обо всем пересказано, довольно. Сыдык еще что-то хочет добавить, но Джоомарт не дает:

— В колхозе говорят, что у тебя две жены. Тебе придется с одной развестись, или мы исключим тебя из колхоза.

Еще чего не хватало. Надо же такое придумать.

— Бог тебе судья, Джоомарт, зачем мне, старику, две жены? У двух жен и зола в печке ссорится. Я отделил своей старухе юрту и добро, не гнать же ее из аула, как собаку…

Джоомарт насмешливо щурит глаза. Он прекрасно понимает, его не обманешь.

— Не прикидывайся глупцом, весь колхоз о тебе говорит. Тебе нужна была работница, и ты взял девчонку в жены, так дешевле и проще. Твоей старой жене захотелось быть банбиче, иметь даровую помощницу. Жадные глаза не имеют границ, твое собственное хозяйство множится и растет. Мало тебе доходов из колхоза…

Он садится на коня и, не дослушав Сыдыка, уезжает.

* * *

В эту трудную минуту ему не жалко цветов, которые ложатся под копытами лошади. Нисколько не жаль. Почему им не расти в стороне от дороги? Сколько простора, мир так велик — нет, им надо толпиться именно здесь, у тропинки. Ужасная вещь беспорядок. Одно наседает на другое, не разберешь, где сорняк и где разумное семя. Вот и в мыслях у него сейчас непорядок, ничего не поймешь. Точно голову набили спутанной пряжей, тугим клубком без начала и конца.

Первый узел затянул Темиркул, с него надо начинать. Впрочем, нет, почему с Темиркула? Старик сказал, что хотел, чудесно сыграл и ушел. Он ушел, и его нет, как будто и не было. Правда, так не уходят — без слов, без привета. Что поделаешь, надо мириться. Остаются Краснокутов, Сыдык и Мукай. Из них главный — Мукай. Почему именно он? Трудно сказать, так ему кажется. В юрте у Мукая все объяснится, с глаз спадет пелена, с груди тяжесть.

Он однажды охотился с ним у болота. День был солнечный, ясный, с гор сползали мрачные тени, и сверкал лед на хребтах. Над головой их летали черные аисты, коршуны, ястребы и горные орлы. Для Джоомарта охота была неудачна. У Мукая на поясе густо висели фазаны и утки, в мешке был орел с перебитым крылом, в другом — живые улары. Агроном шел и пел чудесную песню без слов. У него мягкий голос, и песни он придумывает удивительно легко. Попросишь спеть — не споет, а как найдет на него — только слушай. На обратном пути Мукай снял с пояса часть своей дичи и нанизал ее на пояс Джоомарту:

— Возьми это себе, люди будут над тобой смеяться. Я не хочу, чтобы враги пристыдили тебя.

На это Джоомарт ответил ему:

— Я вспомнил, Мукай, один случай. Мы как-то схватили человека у границы. Он нес с собой гирю, обыкновенную чушку в один килограмм. Мы даже на нее не взглянули. Кто-то для шутки подбросил ее, и из нее выпал клад: такая же гиря, но вся золотая. И ты, Мукай, такой же: снаружи обыкновенный, а внутри золотой.

В другой раз они охотились в горах. Маралы резвились на солнце, прыгали как дети, бодались как козы.

— Не стреляй, — сказал он Мукаю. — Слишком много снега нависло. Ты вызовешь обвал.

Мукай рассмеялся: ему не впервые в таком месте стрелять.

Эхо сдвинуло с гор широкое белое поле, оно ринулось вниз и закрыло тропинку. На пути легла лавина рыхлого снега. Испуганные кони встали. Люди вели их, утопая по грудь в снегу. Животные дрожали, судорожно бились в снежном кургане. Прорвавшись сквозь снег, друзья свалились без сил.

— Ты не должен был стрелять, я говорил, что здесь может случиться беда.

Мукай со смехом ответил:

— Мы ничего не потеряли. Жаль, маралы ушли.

Джоомарт подумал тогда, что в Мукае много упрямства: ни в дурном, ни в хорошем он не знает удержу…

Не об этом сейчас хотелось бы думать, приятней вспомнить другое — их первую охоту, когда Мукай так мудро с ним обошелся. На поясах у них висели утки и фазаны, на душе было легко, хорошо.

Нет, с Мукаем можно поладить, он не так уж плох. Вот и сейчас. Агроном сердечно примет его, выслушает, подумает и скажет: «Кто родне не помог, еще не изменник. Предатель тот, кто родину обманул, и нет таким людям места среди нас».

Скажет и крепко пожмет ему руку.

Глупый Сыдык! Напрасно он так долго слушал его. Обманщик вздумал его водить за нос, чтоб в колхозе говорили: «Тесть Джоомарга себе все позволяет». Хитрая бестия! «Я отделил своей старухе юрту и добро». Лжешь, мошенник, притвора! С одной женой мы тебя разведем. Придется, Сыдык, ничего не поделаешь. Не проси, не поможет, иметь двух жен тебе никто не позволит.

Спасибо, что он сознался. Пусть знают, что купцов подсылают враги. Это очень пригодится заставе. На границе все важно. Упрямый старик. Шепот его виснет над ухом, следует за Джоомартом в дороге, шепчет, шипит ему что-то в ответ. Лукавый старик, он найдет, что сказать. Слов не хватит — бровями поведет, головой закивает. Джоомарт сегодня же посоветует начальнику заставы присмотреть за тобой, Сыдык, и как можно получше. Хорошо бы еще одну заботу свалить: зайти к Краснокутову, усадить его рядом и сказать: «Прости меня, я дважды виноват перед тобой, дважды скрыл от заставы правду. Без дурного расчета, по глупости. Верь честному слову, из глупости. Это было давно, я тогда еще думал, что позор моего рода — мой позор, в их измене доля моего предательства. Бывают ошибки, не надо быть строгим. Прости, я измучился. Никто не узнает, что ты простил виноватого. Это останется между мной и тобой. Не поступай со мной так, как поступили с Юсупом-предателем…»

В те времена, когда царские слуги управляли Киргизией, жил бедный чабан. Трудолюбивый и честный, он всем был приятен, покорность его не знала границ. Зато сын его, Юсуп, выдался жестоким, с неспокойной душой. Так, еще юношей он убил аткаминера, который явился за налогом к отцу. Юсупа изгнали из аула, и он много лет скитался по свету, учился и тайно сеял вражду против власти. Говорят, он собрал отважных людей, нападал и расправлялся с начальством. Никто этого в ауле не видел, но знали, что Юсупа то сажали в тюрьму, то из города в город гнали этапом.

Случилось Юсупу заехать в Нарын. Его никто там не знал, родом он был из Таласа, из далекой глуши. Красивый, ученый, он понравился дочери манапа. Манап любил свою дочь и ни в чем не отказывал ей. Жениха окружили почетом и богатством, поставили юрту из кошмы и ковров. Зять манапа забыл о минувших невзгодах, и сердце его отошло. Вокруг него было вдоволь всего, чего ради бунтовать? Против кого бунтовать? Всему свое время, он обрел свою родину и желает покоя. Так шли годы. Он нашел себе друзей среди прежних врагов — слуг царя, его даже свели с губернатором. Дошли слухи до Таласа, вспомнили там его прежние дела, пришли вести из Оша и Фрунзе и напомнили Юсупу о том, что умерло давно в его сердце. С позором, в цепях его увезли из Нарына в Сибирь…

«Прошу тебя, Краснокутов, не поступай со мной так, как поступили с Юсупом».

Начальник заставы пожмет ему руку, и он, Джоомарт, скажет ему: «Банда джигитов, баев и аткаминеров хочет прибрать колхоз к рукам. Прорваться сюда, чтоб хозяйничать здесь, у границы. Разбитые у Май-Баша, они рвутся присвоить себе наши труды. Иметь врага у границы — большое несчастье, верь честному слову, это так. Я нашел в себе силы отказать им в поддержке, я буду бороться, хотя бы против меня был весь мир».

Воображаемый разговор затянулся надолго. Они, конечно, поладили, и место начальника занял Темиркул. Пришло время с ним объясниться.

* * *

Беседа с Джоомартом была тяжким испытанием для Сыдыка. Давно председателя колхоза и след простыл, а он все еще не успокоился. Никогда еще зять так скверно с ним не обходился. Неизменно добрый и любезный, кто этого мог от него ждать?

Боже, как трудно! Жизнь стала невыносимой. Что дурного он сделал, за что его обидели? Бедный Сыдык, с тобой обошлись несправедливо, обругали и назвали обманщиком.

Холодное сердце, черствая душа, он не дослушал тебя до конца.

Джоомарт прежде не посмел бы так с ним говорить, ему бы этого никто не позволил. Сыдыка уважали далеко за пределами аула. Его слово ценили, как золото. И свои и чужие приходили к нему за советом и помощью. С ним считались и джигиты и народ. Посредник Сыдык служил примером для всех. Его имя вдохновляло и почтенного старца, и чабана. Шутка ли — посредник, мудрая голова. Ему, правда, платили за это, и приходилось иной раз со скупцом поспорить. Сыдык не святой, ему надо жить. Никто не обязан даром трудиться.

И сейчас он по горло занят делами, ему не дают покоя. Тесть председателя, бригадир и посредник, кому, как не ему, склонить Джоомарта в одну или другую сторону? Что в этом плохого? Пока свет будет стоять, нужны будут умные люди. Что стало бы с людьми, если бы их не мирили! И манапу, и начальнику, и председателю колхоза нужен посредник. Не будут же они во всякое дело встревать, каждого глупца выслушивать. И где простому народу взять смелости спорить, отстаивать себя? Недавно был случай в колхозе. У чабана пропало трое телят, потонули в реке. Говорили, что чабан их зарезал и мясо роздал друзьям. Узнает Джоомарт, и чабану не поздоровится, он выгонит его из колхоза. За дело взялись родные, обратились к Сыдыку: жаль, человек ни за что погибает. Кто беду натворил, а ты, Сыдык, вывози. Пришлось обойти всех Курманов, собрать денег на четырех телят. И человеку помог, и себя не обидел.

Трудная жизнь… Думай не думай, несчастье и горе на каждом шагу. Сколько добра у него пропало! Два джута пожрали триста овец, с гор однажды свалились лучшие коровы. Ой, как скверно с ним жизнь обошлась!.. Его горькая доля вся на виду. Говорят, он любит со счетами возиться, день и ночь убиваться. Как же иначе? Пусть все пропадает без счета? Нет, мир должен знать о несчастьях Сыдыка. Да, да, должен знать. Итак, триста овец, пять-шесть коров, прекрасная лошадь. Это не все. Неудачная сделка — тот же убыток в десять овец. Какой горький итог… Сыдык был бы сейчас богаче колхоза. А с тем, что в прошлом потеряно, наберется с лишком три мешка золота.

Все надежды на Джетыгенов. Только бы они осели в колхозе, и многим стало бы легче, и ему, как посреднику, недурно. Сто рублей с кибитки — ни гроша меньше. Трудности какие! Джоомарта уломать, Мукая успокоить — всюду расходы. И то стоит дорого, и другое, и третье. Он угощал Темиркула — положим на счеты двадцать рублей, послал Мукаю козу… Прекрасная дойная скотина, такую нигде не найдешь — еще одна сотня. Жене его — Сабиле — отдал в день свадьбы три метра шелка. А какие доходы? Задатка триста рублей, два барана и три мешка зерна. Когда еще прибудут Джетыгены, рискуй и без пользы трудись.

Да, все надежды на Джетыгенов. Приедет жених его маленькой дочки, за ним остался должок — семь овец и корова — калым. Счет составляли, когда маленькой Ваппе шел второй год. С тех пор вздорожали невесты. Три года назад он думал поладить за полсотни овец — конечно, деньгами, где ему в колхозе держать это добро, — но тут он узнал, что родители жениха богатые люди, и решил не уступать — сто овец, ни баранчиком меньше. Они могут набавить и сверх ста овец, за такую невесту не жаль миллиона.

Это не все, еще один план у него, только бы не разгадали. Джетыгены и Курманы породнятся, а там они в добрый час покажут себя. Довольно хозяйничать тем, кто служил на заставе. Важность какая — они сторожили границу! Найдется кому управлять, есть люди поумнее и постарше Джоомарта. Пограничников в колхозе тридцать пять человек, а Джетыгенов и Курманов сто двадцать семей. Хвастунишки с кокардами скоро сдадутся. Уступят, и ссоры не будет. Одного подкупить, других рассорить, кого подарком возьмешь, а кого и одним обещанием.

Так оно и будет, народ запомнит Сыдыка. Можно положить на счеты еще сотню овец. Да, как ни верти, а посредники — нужные люди, без них не было бы на свете порядка и толку. Только бы с Джоомартом поладить. Упрямый человек, ему ничего не стоит разбить все расчеты Сыдыка. Наклеветать, донести на хороших людей, набрать в колхоз голытьбу: жалких малаев — ленивых пастухов, джатаков — безлошадную братию, одну бичеру — нищету. Что с них возьмешь? Боже мой, боже, Джоомарт двери закроет перед аксакалом, благородным джигитом и бием! Он хочет упрямством понравиться людям, чтобы после его смерти развесили над юртами черные флаги. Ничего, Джоомарт! На всякого зверя есть больший зверь, против силы есть хитрость. Взять хотя бы Мукая. Он, правда, из тех же, что и Джоомарт, не даст тени упасть на новые порядки, но Сыдык знает толк в таких людях. Ему надо польстить, похвалить, пусть думает, что умнее его на земле нет человека. От радости он полезет в болото, туда ему и дорога. Конец, говорят, ослу на топком месте…

Он сегодня пришел, этот глупый Мукай:

«Как дела, как здоровье?»

Что ему на это ответить?

«Плохо. Хозяйство большое, а людей не хватает. Не то, чтоб их не было, наоборот, очень много, но Джоомарт, говорят, не возьмет никого».

Он даже вспыхнул: как это так? Самодурство и глупость.

Мне этого только и надо, я шепчу ему несколько слов: «Джетыгены — наша надежда, они нам помогут хозяйство поднять. Джоомарт не согласен, у него свои счеты с ними».

Я говорю это с горечью, вот-вот мое сердце разорвется от боли. У Мукая глаза широко раскрываются, он кусает губы и стонет от злобы. В груди у меня веселье.

«Что значит счеты? Что ты хочешь этим сказать?»

«Он боится, — говорю я, — что должность вышибут из его рук. Что за радость председателю стать бригадиром?» Лучше бы я промолчал. Он вскочил как ужаленный:

«Как ты смеешь, дурак!.. Старый лгун!»

Надо знать агронома, в гневе лучше ему смолчать. Я тихонько шепчу:

«Ты не понял меня! Он сводит счеты со своим родом, который не уважил его».

Мукай сразу остыл. Пошел разговор: откуда я знаю? Люди сказали. Какие? Ах, вот как, понятно, так бы и сказал. Мукай ему этого не простит. Интересы колхоза прежде всего. Я повторяю за ним: «Конечно, конечно» — и тут же делаю еще одну глупость:

«Ты заметил, Мукай, как крепко он держится за русских людей? Он здорово их защищает».

Агроном уже снова сердит. Эти советские люди — сущие звери. Не хочешь — не надо, чего ради рычать?

«Никто их не защищает, мы защищаем себя. Они за нас умирают».

Я не спорю, это так. Мукай просто не понял меня.

«Ты напрасно кричишь. Русские люди не так уж плохи, но ты разве не заметил, что наш Джоомарт сторонится своих и льнет к чужим? Джоомарт ждет момента, когда в колхозе останутся одни его друзья — те, что пришли из заставы».

Что значит вовремя вздохнуть, — смущенный агроном отвернулся, Сыдык может поклясться, что тот был растроган до самого сердца.

* * *

Джоомарт нашел Мукая на опытном поле. Он сидел в лаборатории — деревянном бараке со стеклянной крышей без полов — за ящиками и горшочками высеянных злаков. Его руки озабоченно кружились, льнули то к растениям, то к листочку бумаги для записей. Он пропускал между пальцами стебли пшеницы, словно просевал золотистые локоны, измерял каждый колос осторожно и нежно.

Они сели друг против друга и заговорили о делах. Агроном не давал Джоомарту слово сказать, пусть смотрит да слушает, учится маловажное от важного отличать, простые вещи от чудес. Взять хотя бы вот эти колосья. В них будут злаки, каких никто еще не видел. Дайте срок, год — два, об этом растении узнают повсюду. Тут слились воедино выносливость и зимостойкость.

У него веселые глаза, они словно прячут игривую тайну. Не то чтоб грех или порок, нет, нет. Слукавил человек, набедокурил — и некуда податься, а глаза его выдают. И движения слишком резкие. Смеется без удержу, от радости подпрыгнет, присядет — не агроном, а мальчишка.

Он пригибается к ящику над большими колосьями и всплескивает от восторга руками. Здесь он разделался с природой, уложил ее, как говорится, на обе лопатки. Никогда ей отсюда не выбраться. Никогда! Один из злаков слишком рано цвел для сыртов и от заморозков страдал, другой цвел слишком поздно и вызревал уже в пору дождей. Он случайно скрестил их, без всякого расчета, от нечего делать, и вот результат — золотая середина. А что вышло у него с корнеплодом!

Мукай вскидывает плечами, закатывает глаза и так замирает. Ну, чем не ребенок? Дитя, потрясенное чудесным видением. И руки заломил, и рот приоткрыл от восторга. Как после этого не слушать его, напомнить, что рассказ немного затянулся?

Так вот о корнеплоде. Редкий, прекрасный, вкуснее его ничего нет на свете, но здесь, на сыртах, не вызревают его семена. И солнца ему мало, и ночи холодные… Одним словом, все готово, кроме семян. Пришлось с клубнем повозиться. Чего он только не делал: нагревал и морозил его, резал, кромсал, пока не добился своего. Он вклинивает в клубень скороспелого корнеплода кусок нескороспелого, и, как бы вы полагали, кто берет верх? Разумеется, скороспелый. Будут и корнеплоды, будут и семена.

Он хохочет над собственной выдумкой: кто еще так придумает, кто отважится! Счастливый Мукай, всегда ему весело, и от всего он приходит в восторг.

Джоомарту еще долго пришлось молчать. Мукай повел его к длинному столу и придвинул горшки и вазоны. Кусты и деревца растянулись аллеей. Мукай ходит между ними шагами хозяина в собственном доме. Он гнет стебли, мнет листья, запускает руки в кроны с нежностью матери, перебирающей волосы ребенка. Джоомарт должен убедиться, что тут одни чудеса. Вот это — родич прекрасного плода, вернее, дальний родственник его. Но как он плодовит! Ни мороз, ни жара ему нипочем, зато и есть его нельзя ни за что на свете. И запах и вкус препротивные.

Лицо агронома выражает отвращение — гримаса ребенка, проглотившего насекомое. Плоды, вероятно, в самом деле неважны.

А вот этот кустик — правда, нежный и слабый — дает такие же плоды, но сочные и вкусные, будто медом налитые. Он, конечно, скрестил их, чтобы вывести плоды для сыртов. Да, да, для сыртов! Тут будут сады — яблоки, груши, а хотите, и урюк. Уж он постарается. Растет же эйкомия — китайская гуттаперча — в украинской степи, маслина — в Дербенте, японская хурма — в Самарканде, юкки — в Тбилиси. Ему не стоит труда перевернуть на сыртах всё вверх дном: убрать ель и кипец, арчу пересадить куда-нибудь подальше и дать место плодовым деревьям. Он делает при этом движение хозяина, готового рассовать добро свое по дому: часть туда, часть сюда — куда попало.

Еще несколько слов, только несколько. Пусть взглянет Джоомарт на вазоны, вот сюда и туда. Не правда ли, забавно? Деревца эти растут на чужих корешках. Ха-ха-ха! Снизу ствол их дикого сородича, а сверху культурный потомок — Ха-ха-ха! Вот что значит иметь голову на плечах. Дичок служит насосом для нужного дела. Выполняется это просто, без спешки, спокойно. В грунт сажают дичок, макушка срезается, и в надрез прививается другое деревцо. И еще одна минута внимания…

Его голос становится мягким, руки от волнения дрожат. Удивительный кустик, не правда ли? Сущее чудо природы! Вот и всё. О дальнейшем он должен умолчать. Если затея удастся, счастливей его не будет человека на свете. Не надо расспрашивать: тайна есть тайна, ни себе, ни другим он не позволит нарушить ее.

Он еще раз ласкает любимого питомца и дарит Джоомарту зеленый листок, — память о дереве — счастье Мукая.

Они едут рядом по ровной дороге. Добрые кони охотно помчались бы, но повод свисает. Всадники молчат, каждый занят своими мыслями.

— Мне хотелось бы, Мукай, — начинает Джоомарт, — о чем-то спросить тебя.

Эта фраза у него давно готова. Посмотрим, как дальше пойдет. С Мукаем надо быть осторожным: не так скажешь, не тем тоном — он рассмеется и начнет острить.

— Я послал тебе письмо в город Фрунзе. Это было давно, больше месяца.

— Письмо? Не видал. Какое письмо?

Он даже весь перегнулся в седле: хорошо бы узнать, что в нем написано.

— Мне, должно быть, пришлют его сюда… — Мукай торопится добавить: — Мне будут всю почту оттуда присылать.

— Я скажу тебе, что там написано.

Нет, нет, он не хочет, приятнее прочитать глазами: больше увидишь и узнаешь.

Лошадь Джоомарта тесно жмется к Мукаю, ее грива у него на коленях. Он трогает повод и немного отъезжает.

— Письмо небольшое, в несколько строк, ты уж лучше послушай меня.

Агроном машет рукой, трогает повод и отъезжает:

— Не будем говорить о письме. Я прочту и отвечу тебе. — Ты не понял меня… Я послал это письмо по ошибке.

Мукай вдруг краснеет и, не глядя на Джоомарта, спрашивает:

— Ты раскаялся в нем?

— Да, да, я жалею об этом. Я был неправ.

Тут Мукай разражается смехом, глаза его сверкают, взгляд светел и ясен. Ах, как ему весело, как легко! Чудак Джоомарт, он так и поверил. Письмо здесь, при нем, он носит его с собой, не расстается с ним. Ведь оно могло попасть к Сабиле. Письмо огорчило бы ее, и она, чего доброго, от горя слегла бы. Вначале он решил было сжечь его, надоело с ним носиться, каждый раз перечитывать. Но оно почему-то каждый раз ему казалось другим, и смысл и тон в нем изменялись, словно читаешь его в первый раз. Удивительное письмо!

Джоомарт что-то хочет сказать, вставить слово, но Мукай забегает вперед. Их кони идут рядом, стремена их сплелись.

— Мне кажется, Джоомарт, что ты не был сердит, когда писал это письмо. На сердце у тебя было что-то другое. Я не почувствовал твоей злобы, ее, наверное, и не было.

Слова эти не нравятся Джоомарту, он готов уже сказать что-то резкое.

— Выходит, письмо нисколько не тронуло тебя, ты спрятал его в карман и забыл!

Тогда им не о чем говорить.

— Я спрятал письмо, это правда, но мне было больно, меня точно ранили. Я бежал от Сабили, чтобы скрыть свое горе. Она узнала бы это сразу по моему лицу. Три дня я скитался из аула в аул. Днем веселился, а ночью плакал. Кто мог подумать, что ты возненавидишь меня? Я Сабилю не украл, она по собственной воле пошла за меня. Ей мало лет, не спорю, но именно это и прельщало меня. Наш народ говорит, что жену надо брать молодой, пока характер еще не окреп… Письмо навело меня на мысль стать инструктором сыртовых колхозов, жить возле тебя и заслужить твою дружбу.

Он грустно усмехнулся, и борозда печали легла на лицо. Глаза погасли, взор стал тяжелым. Человек словно стал другим, не узнать агронома, его точно подменили.

— Спасибо, Мукай, ты облегчил мое сердце. Мне так же трудно было, как и тебе.

Джоомарт просит прощения, все случилось так быстро. Он любит сестру, и мало ли что ему показалось… В сущности Мукай — золотая душа. Теперь уж ясно — Сабиля его любит, и ей с ним хорошо.

Джоомарт сказал все и умолк.

— Не надо вспоминать об этом, — говорит агроном, — ни сейчас, ни в другой раз.

Письмо он порвет, сейчас же уничтожит его. Вот так, и еще раз, на мелкие кусочки, и развеет по ветру… Была вражда и исчезла. Всякое бывает. Что только на сердце не ляжет и не приснится во сне…

Вот и юрта Мукая, она одна у подошвы горы. Колхоз остался внизу, со своими полями и гуртами скота. Так в старое время манап бросал трудовую зимовку, уходил на джай-лау от забот.

Опять эти скверные мысли… Какое ему дело, как Мукай поступает. Так жили манапы, пусть и Мукай так живет.

Их встречает Сабиля. На ней алое платье, свежее, точно она ждала гостей. Короткий рукав обнажает ее руки с морщинкой на локте. Они лежат сзади, сплелись словно ветви. Она идет не спеша, склонив голову набок. Такой запомнилась Джоомарту его мать. Такая же тонкая, с алыми губами, с руками, заложенными за спину, и с той же морщинкой на локте. Он любит сестру, ради нее приехал мириться с Мукаем, ради ее счастья ничего ему не жаль.

— Здравствуй, Сабиля, как живешь?

Надо быть справедливым, они славная пара. Она красива, и Мукай недурен. Они любят друг друга, у них пойдут дети… Право, им будет неплохо.

В юрте агронома они застают Темиркула. Старик встает и уступает Джоомарту свое место — почет и уважение желанному гостю. Гость готов уступить и сесть рядом. Нельзя? Почему? Так ведется? Раз ведется, пусть так, он согласен.

Все сидят на кошме, поджав ноги, в руках Мукая насвай, он потчует им Темиркула. Сабиля хлопочет, готовит обед, из чанача разливает кумыс, из другого — джарму.

Как нелепо держать кумыс в бурдюке. Разве в глиняной посуде не лучше? И к чему этот чаиач, не лучше ли обзавестись в хозяйстве кастрюлей?

Их обносят водой, руки моют для вида: чуть-чуть смочат пальцы и вытрут грязным полотенцем. На что это похоже?

— Что с тобой, Джоомарт, ты задумался? — спросил хозяин.

Опять эти мысли. Он дал себе слово не думать об этом, делать вид, точно это его не касается, и снова забыл. Ну что ему до того, какие у Мукая порядки? Назло своей глупости он будет шутить и дурачиться. Ни за что больше не осудит его.

— Я немного задумался, ты прости меня, Мукай.

Хозяин и гости беседуют, хозяин смеется, хохочет. Лукавый взгляд точно прячет игривую тайну. Он рассказывает историю об обманутом лентяе, о лодыре Алиме, который век свой без дела пролежал на кошме и с пола плевал на чангарак. Никто так высоко плевать не умел. Гордый своим искусством, он в тщеславии своем высоко вознес голову, землю под собой не видел. «Куда Алим смотришь?» — спросят его. Он с достоинством скажет: «Смотрю на птичью дорогу, вон она светлеет по черному небу. Наши птицы по ней улетают на юг». И грудь у него колесом, не подступишься. Опять спросят его: «Почему ты лебедем ходишь, Алим?» Он ответит: «Лебедь лебедем ходит, так уж ведется». — «Где ж ты видел черного лебедя?» — «Видел, скажет, они живут на Иссык-Куле в кустарниках. А горд я тем, что я лучше и красивее других».

Вот этого лодыря поставили камень крошить для дороги. Сидит лентяй под арчой, постучит, покрошит и спросит начальника: «Сколько я уже заработал?» Узнает, что хватит на кусок хлеба, ляжет под деревом и станет плевками стрелять.

Случилось, что лентяй угодил в руки Мукая. Тут люди нужны, работа стоит, а Алим сложил руки, плюет в крону арчи. Решил агроном отучить его от безделья и стал говорить ему, что хлеб дорожает, то вдвое, то втрое, то в десять раз. Пришлось лодырю взяться за дело: работать весь день, не стрелять в чангарак или в крону арчи. Зато через месяц Алим разбогател, получил много денег, и его объявили первым ударником. Пришлось прежние привычки оставить: что пристало лентяю, ударнику не к лицу. Все еще голова его вздернута, грудь выпячена колесом, и ходит точно птица лебедь. Спросят его, что с ним, Алим не станет, как раньше, дурачиться: он теперь бригадир, у него и у жены пятьсот трудодней, как не гордиться, не ходить, не чуя земли?

Над этой историей много смеялись, и больше всего Джоомарт. Он старался, как мог, быть веселым, рассказал потешную историю, хохотал и дурачился не меньше Мукая. Они пили кумыс и понемножку хмелели. Мукай пил больше всех и, доливая пиалы, выкрикивал: «Кто не любит девушек, тот не пьет кумыса!» Затем он достал две бутылки вина, и Джоомарту больше не понадобилось себя в чем-либо убеждать… Язык его развязался, и он под комуз Темиркула пошел даже в пляс. Им было весело, и лишь немного огорчало, что обед долго не поспевал.

Сабиля поставила чашку, внесла казан и сама уселась между братом и мужем. Мукай всплеснул руками и сказал:

— Поглядим, Джоомарт, как ты справишься. Говорят, ты разлюбил киргизские блюда. Я не верю. Как можно не любить бешбармак? Не правда ли, Темиркул, он только притворяется!

В казане лежит сваренный баран. И ноги, и голова, и курдюк — все тут вместе. Хозяин берет пальцами голову и преподносит ее Джоомарту. Не старику Темиркулу, хоть и тот его гость. Затем кусок за куском срезает мясо с костей, крошит и строгает удивительно тонко. Жир стекает с его рук на кошму, на одежду, струйкой бежит в казан. Хозяин не забыл и Темиркула, он сует ему кость с остатками мяса, Сабиле — небольшой кусок сала. Баран приготовлен, он лежит в чашке размолотой кучей. В горшке поспевает вареное тесто. Хозяин тем же манером крошит и тесто, с пальцев струится жирный навар. Все смешано и растерто руками, бешбармак можно есть.

Джоомарт держит баранью голову пальцами, ищет тарелку и не находит ее. И руки и губы его в сале. Он вернул бы голову Мукаю, но тот рассердится. Кругом ни тарелок, ни ложек, ни вилок, они будут есть пальцами из одной чашки.

Первым начинает Мукай. Он запускает свою руку в горку мяса и теста, зажимает в ладонь изрядную порцию и отправляет ее в рот. Глаза его сияют счастливым огоньком, они точно приглашают: «Отведайте, чудесно, ничего нет прекрасней на свете!..» Темиркул набивает рот бешбармаком. Одному Джоомарту не по себе. Ему противно это варево, ухо режет их сопенье и чавканье. Его вырвет сейчас, мясо комом стоит у него в горле. Он не хочет, не может, все ему здесь чуждо и противно. Нет, нет, это выше его сил…

Сабиля ест пальцами, лицо ее лоснится от жира. Она заливает свое новое платье, движения ее быстры, зубы алчно блестят. Они все одинаковы, их не отличить друг от друга.

— Ты не ешь, Джоомарт, что с тобой?

Да, это верно, но он много съел дома. Спасибо за угощенье, бешбармак не так уж плох.

Мукай и слушать не хочет. Что за притворство, Джоомарт должен есть, в чашке осталось еще полбарана. Никаких отговорок, он сам его будет кормить. Хозяин оказывает гостю внимание: запускает пальцы в бешбармак, набирает горсть мяса и сует ему в рот. Спасибо за любезность, большое спасибо. Джоомарт это проглотит, и ни крошки больше. Он не может, не в силах, пусть добрый хозяин его извинит. Мукай кладет ему в рот еще и еще, — никаких возражений, никто не поверит, что он сыт. И Темиркул и Сабиля ему не позволят.

— Я скажу вам правду.

Чего ради стесняться, здесь все свои. И Сабиля и Мукай поймут его. Уговор — не сердиться.

— Я люблю есть бешбармак за столом, с вилкой и ножом, в отдельной тарелке. Научили меня этому в армии. Вот и всё. У каждого свое, я не осуждаю ваших привычек.

И шурпу он пить не будет. Почему? Как объяснить им причину? Сказать, что Сабиля сполоснула пиалы в грязной луже у дверей, вытирала их нечистой, засаленной тряпкой? Нет, уж лучше промолчать.

Хозяин обильно разливает кумыс, он достает еще вина, много пьет и смеется. Он совсем охмелел, говорит очень много и жарко.

— Ты странный человек, Джоомарт. Говоришь: «У каждого свое», а в душе и меня и Темиркула осуждаешь. Ведь так, осуждаешь? Ты оторвался от народа, не ценишь его и не знаешь. Все мы любим бешбармак за столом, с ложкой и вилкой, а народ вот не хочет… Подай ему на кошме из одной чашки. Понял? Не понял? Как хочешь, так и понимай. Я люблю жить на джайлау, спать в юрте и быть киргизом во всем. Как клещами, меня тянет к своим. Не сидится мне, кочевнику, на месте; только и думаешь, куда бы податься, съездить, сходить. А не пустят — поспорю, на другую службу уйду. Студентом, бывало, направят меня в санаторий, а я норовлю на джайлау. Сел на коня — и в дорогу. Седло мое блестит, набор самым лучший, начищенный, нагрудник с бляхой серебряный. Все любуются мной. Приеду к чужим, займу угол в юрте, пью кумыс и живу себе на славу. Надоест у одного — поеду к другому. В каждом доме я гость, любой киргиз мне брат. И ничто не противно мне у него: плюет ли он в тазик с золой или кошму поднимает и наземь плюет, мне все равно. Вот что значит любить свой народ!

Он пил и болтал так без умолку, никто ему не возражал. Сабиля грустно смотрела на мужа и на брата. Она любит обоих — и Джоомарта и Мукая, обоих одинаково жаль.

— Свое принимаю, а чужое не хочу. Нравится мне наша киргизская шапка — остроконечная треуголка из белого войлока с разрезом на лбу и на затылке. У какого народа ты такую штуку видал? Люблю нашу музыку и тебя, Джоомарт, за твою игру. Темиркула могу слушать часами. Что там часами — днями, неделями. Против нашего комуза нет инструмента, против Темиркула нет музыканта. Вот я какой! Ха-ха-ха! Весь на ладони. И нечего мне прятаться от тебя.

Сабиля вздохнула, и голова ее склонилась. Ни муж и ни брат на нее не взглянули, словно забыли о ней. Глубокие глаза ее под крутыми бровями — два озера под суровым Хан-Тенгри — покрылись тяжелым туманом. И как не вздыхать: кто знает, чем все это кончится? Джоомарт не смолчит, таких речей он никому не прощает.

Агроном не унимался. Он выпятил грудь и, самодовольно озираясь, выкрикивал:

— Я с народом дружу, и он меня любит. За двести километров приезжают сородичи. Заявится старик со старухой, ни его, ни ее я никогда не встречал. «Я слышал, — говорит он, — что ты людей обучаешь, как с землей обходиться, и приехал тебя повидать». Приехал — спасибо. Дашь ему подарок, он вдруг вспоминает: «Наш сосед, Керим-бай, тоже просил передать тебе привет. Не пошлешь ли ты что-нибудь соседу?» Подаришь и тому метра три ситца. Ха-ха-ха! Им приятно, и тебе хорошо.

Сабиля больше не может молчать, она подходит к Мукаю и укоризненно шепчет:

— Ты так выпятил грудь, так разводишь руками, что пуговицы отскакивают от твоей верхней рубахи. Вот еще одна висит на волоске. Говори тише и спокойней.

Он не слушает ее, размахивает руками, и пуговица беззвучно падает на кошму. Джоомарт сидит неподвижно, глаз не сводит с Мукая. Темиркул молчит, его не поймешь: и острые брови, и морщинистый лоб, и угрюмая складка на мятых щеках всегда у него одинаковы.

— Курманы без меня шагу не ступят, — распинается хмельной Мукай. — Что, удивил? Ха-ха-ха! Я с родом не рвал и не стану рвать. Нельзя по свету плыть без опоры! Ты колхоз собирал, а Курманы меня осаждали: спрашивали, идти ли им в колхоз? Я с ответом не спешил, все равно без меня не посмеют. Вот как. Понял? Не понял? Понимай, как хочешь.

Теперь его беспокоит род Джетыген, у них родственное дело с Курманами, просят помощи, шлют письма и молят. Как не помочь. Кто любит родину, тот любит и народ.

Вот когда Темиркул взглянул на Джоомарта. Подняла глаза и Сабиля. Они ждут, что он скажет.

— Как же эти письма попадают к тебе? Кто их приносит?

— Кто приносит? Мало ли кто.

Он, смущенный, не находит слов для ответа. То ли голос Джоомарта — резкий и строгий — его вдруг смутил, то ли хмель испарился и ему стало стыдно своей болтовни. Он куражится еще, но уже не с тем пылом.

— Это дело мое. Мне приносит их свой человек.

— Ты не любишь свою родину, врешь!

Этого Сабиля всего больше боялась. Она глядит умоляюще на брата, он должен уступить ей, она просит его.

— Подумал ли ты над тем, что сказал? По-твоему, не тот живет жизнью народа, кто кровь за него проливал, а кто ест бешбармак без вилок и ложек? Сидеть на джайлау, жрать и пить там чужое — значит любить свой народ? И чем ты похвастал? Своей властью над родом? Мы бились неделю, я и застава, звали Курманов в колхоз, убеждали, просили, а ты собой подменил заставу, и партию, и советскую власть. Не за это ли сказать тебе спасибо?

Джоомарт дрожал от жестокого гнева, кулаки сжаты, зубы стиснуты до боли. Казалось, внутри него бушует стихия, рвется наружу, ищет выхода и не найдет. Кто мог подумать, что его так разберет, и все оттого, что Мукай, не подумав, сказал: «Ты оторвался от народа, не ценишь и не знаешь его». С этого и началось. Мукай умолк. Лицо его потемнело, точно его опалили. Напрасно Сабиля придвинулась к мужу, ей уже не утешить его. В такие минуты он, точно ребенок, жмется к стене и глядит себе под ноги.

— Спасибо, Мукай, за поддержку… Мы создавали колхоз, собирали людей, а ты свою амбицию ставил выше всего. Тебе мало моей благодарности, позовем сельсовет и заставу. Никто не откажется тебя похвалить. Теперь ты решил вести за нос других, помочь Джетыгенам. Тебе подай род, всех до единого, и своего и чужого, и друга и грабителя. Половина Джетыгенов — манапская власть, и помощники их останутся там, за кордоном. Я схожу на заставу, напишу коменданту, лягу им скалой на пути…

Сабиля больше не колеблется между братом и мужем, она придвинулась к мужу и глядит исподлобья на брата.

— Мы, должно быть, по-разному любим страну. Оно и понятно: я родился в юрте, покрытой рогожей, тебя баюкали в юрте из белого войлока…

Что он натворил! Он приехал мириться с Мукаем, все сделать ради сестры и разжег еще большее пламя. Сабиля в слезах, она беззвучно рыдает. Куда делась его память, ведь он дал себе слово молчать. Его оскорбили? Мало ли что случилось. Он должен был помнить о сестре.

— Ты еще не сказал мне, Мукай, кто передал тебе эти письма?

Он говорил уже тише, заметно спокойней, но взгляд его почему-то обращен к Темиркулу. Музыкант не смущается, он может ответить и за себя и за Мукая:

— Эти письма доставлял нам купец. Ты можешь его увидеть, он вчера остановился на базе. Нам нечего скрывать от тебя. Позволь еще вот что тебе сказать: ты исходил всю страну и знаешь, конечно, что чем выше в горах, тем ярче трава, тем богаче и счастливей земля. Спору нет, чем выше, тем больше величия, но всему есть граница. В горах есть предел, где бесплодие и скудость сменяет расцвет. Так вот, Джоомарт, мой совет: не переступай эту грань, берегись полосы, где красота и богатство мертвеют.

Долгая пауза. Мукай опустил голову и молчит. Темиркул разглаживает усы, проводит рукой по седой бороде и бросает ласковый взгляд на Джоомарта:

— Ты сказал, что половина Джетыгенов останутся там, за кордоном. За что их так сурово судить? Мы хотим тоже знать.

— Я сказал уже вам: они наши враги. Можете мне верить на слово.

— Ты не веришь нашему сердцу, как можем мы верить тебе? Я знаю, ты любишь землю отцов и предан новым порядкам, а вот для нашего рода у тебя не хватает любви. Справедливо говорят: два ножа не уместить в одних ножнах, две любви не вселить в одно сердце.

И Темиркул и Мукай отлично видят смущение Джоомарта, ему трудно ответить, он не может.

— Если ты не ответишь, Джоомарт, мы будем думать, что ты из недобрых расчетов ненавидишь этих людей.

Агроном вдруг приходит в себя, слова музыканта его вдохновляют. Он поднимается с места и снова садится, взгляд его смел и сверкает лукавством.

Нет другого исхода, и Джоомарт отвечает:

— В пустыне Кара-Кум живет многоножка фаланга. Паук этот не ткет паутины и не прячется от врага. Он бьется открыто. Вот саранча опустилась на кустик. Она сильна и ловка, ей не страшна паутина, развешанная между деревьями. Фаланга уже заметила добычу и подобралась к ней. Мгновение — и хищник уже на спине своей жертвы. Саранча машет крыльями, хочет взлететь, а ядовитая гадина обволакивает ее паутиной. Саранча стонет от боли и бессилия. Так тихо подкрасться, так подло напасть, исподтишка… Ползучая мерзость связала вольную летунью, связала навеки. Таковы Джетыгены — ядовитые фаланги, открытые враги.

Вот и все, ничего больше он не скажет.

Темиркул берет комуз, точно хочет в ответ ему что-то сыграть, но Мукай уже больше не может сдержаться.

— Ты не прячься за притчей, отвечай на вопрос. Ты не видел их вот уж тринадцатый год, почему ты до сих пор их не простил? Пусть приедут, посмотрят, как мы живем, как многое переменилось. Есть у нас чем погордиться.

Его смущенье прошло, он такой же, как раньше: смелый, веселый и немного лукавый. Темиркул с ним согласен: в самом деле бы так. Яблоко рдеет: на яблоко глядя, пусть учатся друг у друга хорошему.

— Они остались такими же. Клянусь, они наши враги. Я видел, я знаю.

— Ты разве был среди них в эти годы?

— Не спрашивай, Мукай, это тайна, я один ее знаю и никто кроме меня.

— Ты лжешь! Ты обманщик, никто тебе не поверит!

Так ответил Мукай и плюнул. Джоомарт промолчал. Голова его сразу ушла в плечи, точно один из джигитов Мурзабека снова стегнул его по спине.

— Да-да, Джоомарт, — подтвердил Темиркул, — ты скрыл от нас правду. Тут что-то не так.

«От тебя отвернутся все честные люди, никто в твой дом не войдет», — хотели они как будто добавить, но сказать ничего не сказали.

Что им ответить? Мукай не ошибся: он, Джоомарт, — обманщик и лгун, больше того — изменник. Каждый вправе ему бросить это в лицо.

— Ты не должен, Джоомарт, огорчаться.

Милый Темиркул, он тут как тут со своим утешением. Спасибо за доброе слово, его голос прозвучал так мягко и нежно.

— Не надо огорчаться, ты лучше подумай. Нельзя идти против всех. Взгляни на бегущий в арыке поток. Он журчит, торопится, точно опасается в реку опоздать. Навстречу течению плывут желтые листочки, былинки, соломинки. У них свой путь, потоку навстречу. Они жмутся к стенкам арыка, ищут защиту от стремительной силы воды. Доплыли до места, где с бугорка чуть быстрее течение, и дальше ни шагу. Тут их подхватило, рвануло и бог весть куда унесло. Против течения безрассудно идти.

— Я был прав, — торжествует Мукай, — ты оторвался от народа и стал ему чужим. Полюбуйся, Сабиля: вот он, твой брат, он клевещет на родных и готов не пустить их на родину. Посмотри на него.

Еще одно утешение для Джоомарта: сестра берет его за руку и ласково просит помолчать. Милая, родная, как он любит ее! Она заглядывает брату в глаза, шепчет его имя и в душе удивляется, как на свете все непонятно. Было так хорошо, все смеялись, шутили, и на вот — рассорились, стали врагами. Почему, отчего? Ведь все ложится на ее слабые плечи. Где ей разобраться, кто прав и неправ.

Джоомарт встает и, не прощаясь, выходит из юрты. Он садится на коня и едет домой.

 

Глава третья

Много забот свалилось на Сыдыка. Удивительно даже. Он встал сегодня с зарей и до сих пор хлопочет. Конь его приустал, едва дышит, и сам он порядком устал. Легко ли с людьми иметь дело! Они готовы отступиться, совсем, навсегда. Как мало у них сообразительности. Джоомарт им кажется Манасом, никто голоса не возвысит против него. Говоришь, объясняешь им: «Ваша возьмет, не уступайте. Требуйте, тесните его, не давайте ему покоя ни днем, ни ночью». Этот глупый улар Молдобай так и сказал: «Я найду для моего сына другую жену, но не найду для колхоза лучшего друга, чем Джоомарт». Скотник Махмуд вовсе спятил: «Весь род Джетыгенов, — кричал он исступленно, — не стоит одного Джоомарта! Я верну им калым, пусть сидят себе там, за кордоном». Гугнивый Омар обнял свою дочь и гугнит: «Просверленная бусинка на земле не заваляется». Кривобокий Алы возгордился вдруг сыном: «Ничего, ничего, стальной нож, — говорит он, — не останется без ножен». Хороши женихи, хороши и невесты! У собаки нет измены, у женщины верности. Осел этот Ахмет, вздумал стать мудрецом: «Если время, — говорит он, — не мирится с тобой, мирись ты со временем».

На колхозников мало надежды. Все испугались одного человека. Трусы поганые, побитые псы, они готовы забыть Джетыгенов, расторгнуть все сделки, причинить Сыдыку убыток. Что им до бедного посредника? Нет, это его совсем разорит. Легко ли поступиться таким капиталом — по сто рублей с кибитки деньгами, а сколько овец и добра! Кто ему оплатит расходы? За угощение Темиркула, за козу, которую он отдал Мукаю, за три метра шелка Сабиле. Все пропало, как в джуте: сто баранов за маленькую Ваппу, сотня овец от Курманов за услугу… Боже мой, боже мой, мешок золота сгинул! Найдутся еще люди и скажут: «Верни нам задаток». Что им, живодерам, до него. Отдать им триста рублей, двух баранов и три мешка зерна? Он скорее задушит себя, чем вернет им хотя бы горошинку.

Зато его сегодня утешил Мукай. Славный малый, с ним можно поладить. Что значит смелый человек! Он ловко придумал: Джоомарт — враг колхоза. Он так и сказал: «Мы, Сыдык, не сдадимся, никто ему не позволит колхоз разорять. Мы нужны Джетыгенам, а они — нам». Тут он надулся, точно бог весть какую мудрость изрек. Конечно, конечно, ни за что не отдадим, колхоз будет нашим. Пришлось ему польстить, расхвалить его сердце и ум. Всякий это любит, а Мукай больше всех. Не обошлось без ошибок, Мукаю не легко угодить. То он свой человек, хороший киргиз, то потянет вдруг руку Джоомарта. Не смей плохо при нем отзываться о порядках, не смей власть поносить… Все-таки агроном его очень утешил. Ему даже стало весело с ним, от души отлегло и захотелось услышать доброе слово.

«Как ты думаешь, Мукай, если бог захотел бы сбросить счастье на землю, правда лучше бы оно упало в Киргизию?»

Что тут плохого? Каждый желает себе добра.

Он молчит и странно моргает глазами.

«Ну вот. А если в Киргизию, почему бы счастью не скалиться на род Курманов?»

Мукай все молчит.

«А если это счастье суждено уж Курманам, то пусть тем, кто живет в нашем ауле».

Бешеный человек, он метнулся, как вихрь, бранился, ругал что есть силы. Ему обидно, что я печалюсь об одних лишь киргизах. Он готов это счастье отдать всему миру. Хотите, он его вовсе подарит властям.

Скоро вслед за Мукаем явилась Чолпан. Пришла проведать отца, повидать свою мать. Бедная дочь, как трудно ей жить. Рот ее набит леденцами, а грудь полна горечи.

«Я не буду с ним жить, — плакала она, как ребенок, — он не киргиз. Он не верит, что мясо улара защищает от оспы, что ноги филина, голова его и перья помогают против всякого зла. Он играет на комузе и смотрит на луну. Смотрит часами иногда до зари, и не скажет мне, что он там видит. «Не смотри на луну, — прошу я его, — она сосчитает волосики у тебя на ресницах, и ты тотчас умрешь».

И снова она о своем. У нее нет детей, она хочет ребенка. Как было отцу не утешить ее? Это, может быть, к лучшему. У невкусной дыни семян много. Тут он вспомнил, что дочь его сильнее мужчины и ей не стоит труда натолочь ему ячменя. И ей это не в пользу: запах зерна помогает тем, у кого нет детей. С каким жаром взялась она за дело! Деревянная ступа визжала и скрипела под ударами песта. Что за сила у нее! Такая жена стоит сто мешков золота. Тут пришла ему в голову светлая мысль, точно молния блеснула в горах: эту сильную женщину можно выдать за другого, взять хороший калым и скотом и деньгами. Джоомарт, правда, любит ее, но ведь она ему даром досталась, пусть обратно возьмет свой калым. Вот что значит суметь подсчитать и вовремя взвесить.

«Я могу тебе помочь, моя милая дочка. У тебя будут дети и деньги. Я нашел одно верное средство».

«Верное средство…» Пест как молот заходил в ее руках. От ударов дрожала земля. Так длилось, пока не случилась беда — ступа дала трещину и развалилась на части. Что значит сила! Двадцать лет на ней не было трещины, ступу делал еще ее дед. К счастью, все обошлось: он так собрал зерна и муку, что на земле не осталось и белой песчинки.

Чолпан была в восторге. У нее будет муж — молодой и красивый. Не простой человек, а казенный, ему дадут груду золота за службу. Добрый мусульманин, он пошлет ее на гору Сулеймана и щедро заплатит отцу. Из этих денег Сыдык ей накупит подарков. Сейчас этот муж еще за кордоном, он из рода Джетыгенов и придет сюда вместе со всеми. Все зависит теперь от Джоомарта. Как только он согласится им помочь, Джетыгены пришлют делегатов к заставе. Ей надо упросить мужа помочь Джетыгенам. А любовь Джоомарта? Сыдык вырвет ее без остатка. Первое средство — семь сред подряд мыть голову арычной водой и посыпать ее густо золой. Друг его избавился от нелюбимой жены тем, что бороду расчесывал двумя гребешками. Второй способ — поставить сапоги его носками к дороге. Куда ноги идут, туда и сердце следует.

Чолпан сияла от радости. Она, конечно, согласна и непременно добьется согласия мужа. Джоомарт попомнит Сыдыка. При свирепой жене что толку от спокойствия целого мира? В тесных сапогах какая польза, что мир велик и обширен?

Да, много забот свалилось на Сыдыка сегодня. Когда ишаки прокричали в колхозе, он второпях пообедал, сел на коня и поехал на заставу.

* * *

— Что вы хотели сказать?

Начальник заставы лежит на диване в своем кабинете. Ему сегодня не по себе. С утра подуло прохладой, и у него начала болеть спина. В постели ему легче, только кружится сильнее голова и хочется спать. Сыдык явился по важному делу, пришлось пересилить себя. Так лучше, пожалуй: в работе слабость быстрее проходит. Сейчас он приподнимется, вот так… Глоток воздуха — и все пойдет по-другому. Только бы прошло гуденье в ушах. Кругом такой шум, что ничего не поймешь. Уж лучше он встанет, по крайней мере все будет слышно.

— Говорите, Сыдык, что вы хотели.

Старик тяжко вздыхает, шевелит правой бровью и шепчет:

— Я скрыл от вас правду. Простите меня…

Ага, он узнал его: это тот, безголосый. Что ж, пусть говорит.

Краснокутов молчит, на столе лежат мертвенно-бледные руки. Он часто вздрагивает и торопливо сует их в карманы. Лицо его при этом еще больше желтеет.

— Ну, ну, говорите.

— Я хочу рассказать о купце. Неправда, что мы незнакомы. Я давно его знаю, больше трех лет. Он передает нам приветы от рода Джетыгенов, с караваном доставляет нам письма. Спасибо ему, у него доброе сердце, он никогда не берет у нас денег.

Краснокутов устремляет тоскующий взор в окно. На пригорке вьется тропинка, по которой идут караваны. Его мысли, видимо, там, а может быть, и не так далеко, — на окне стоят склянки с лекарствами, грелка и куча бинтов.

— Почему вы тогда не сказали нам правду?

Сыдык скорбно вздыхает и разводит руками. Плоское лицо с расплывшимся носом выражает смущение.

— Здесь сидел Джоомарт. При нем я не мог говорить.

Взор его опущен, ему стыдно, он не смеет взглянуть на начальника. Краснокутов подпирает усталую голову, силы его покидают.

— Почему не могли?

— Нельзя было, товарищ начальник. Мог ли я сказать, что Джоомарт в этом деле знает больше меня? Он все письма читал, никто их не скрывал от него.

Начальник заставы садится спиной к окну. Так лучше, пожалуй, свет меньше его ослепляет.

— Расскажите, что это за письма.

— Говорил вам Джоомарт о своем роде? Нет? Ничего? Их зовут Джетыгены. Они хотят к нам вернуться из-за кордона. Письма эти пишут они ему. Простите, я солгал вам — сказал, что не знаю по-русски. Тут немного вины и Джоомарта. Я спрашивал тогда его совета: говорить ли вам всю правду или лучше рассказывать ему одному? Он тогда согласился, что не стоит вам говорить все. Уж лучше бы пристыдил меня, и я не стал бы вам лгать.

Краснокутову видится синее озеро. Его тело горит и просится в воду, но всюду болото, страшная топь. Как одолеть ее? Где ему найти сухую тропинку? Надо спросить Джоомарта.

— Где Джоомарт?.. Ах да, вы солгали.

— Он не все перевел вам тогда. Мы условились с ним, что я не всю правду скажу вам. Это было на ваших глазах. Так мы и спелись. Ведь мы свои люди — я его тесть.

Краснокутов открывает глаза. Он, должно быть, дремал, в памяти у него ничего не осталось.

Он просит повторить все сначала. Еще и еще раз, теперь ему понятно. Странные вещи: Джоомарту шлют письма из-за кордона. Доставляет их купец. Род Джетыгенов хочет вернуться, но Джоомарт убеждает их там остаться. Он скрыл, что Сыдык его тесть. Ввел в заблуждение заставу, убедил арестованного говорить неправду. И еще что-то сделал Джоомарт… Об этом надо подумать, облокотиться о стол — так и вот так, сомкнуть веки и думать.

К озеру легла сухая тропинка, она вьется по отлогому берегу. Блестящая гладь и зеленая трава — точно зеркало в изумрудной оправе. Теперь бы окунуться, броситься в воду, но он страшится ее. В тихом омуте дремлют несчастья. Скорее бы уйти, пока сухая тропинка снова не стала болотом.

Опять его мысли расползлись, он думал совсем о другом.

— Ты, кажется, говорил, что меня обманули. Зачем было Джоомарту мне лгать?

Начальник заставы прислонился к стене. Так легче думать, и мысли отчетливы, ясны. Внимание, внимание… Сыдык принес важную новость, он не должен глаз закрывать. Ни за что. Ни за что.

Что стало с озером? Оно опустилось в глубокую пропасть, кругом страшные горы. Позвольте, позвольте, ведь это Иссык-Куль. Вон хребты — Кунгей и Терскей — Алатау. Таков порядок вещей — между вершинами всегда лежит впадина. В том месте, где тучи собрались, камыш склонил над озером голову. Камыш не помеха, а за травку — спасибо. На вид неказистая, а тронешь — обожжет. Хорош корешок! Иссык-кульский корешок!

— Я не слышал ни слова, повтори мне еще раз, Сыдык.

— С самого начала?

Кто его знает, где начало, где конец. У него сил нет держать голову прямо. Ему все еще слышатся всплески воды.

— Да, да, сначала.

Старик недоверчиво глядит на начальника: кто знает, что с ним? Уж не притворяется ли, чтоб легче разведать?

— Колхозу не хватает людей, а Джоомарт решил не пустить сюда Джетыгенов. «Опомнись, — говорю я ему, — ты плохое затеял. Ударяй в барабан сообразно своей силе, не бери на себя слишком много. Не любишь свой род — не люби, а зачем колхозу страдать? Мы кровью растили наше хозяйство, не лишай нас подмоги». Не слушайте его, товарищ начальник, берегитесь обманщика, не верьте ослепляющей речи. Бойтесь ее! Когти беркута волку не страшны, страшен клюв: он выклевывает у бедняги глаза, а слепой волк слабее ребенка. И напрасно Джоомарт опасается, что Джетыгены отобьют его место. Мы даем ему слово, начальник, что никто на его место не сядет. Он человек со звездой, и никто с ним спорить не будет.

Краснокутов успел уже взять себя в руки, перо скользит по бумаге. Важная весть, печальная. Что поделаешь, всякое бывает. Сыдык шепчет и шепчет. Он хочет быть честным, покаяться в грехах — своих и чужих. Еще один вздох, глубокий и тяжкий, и начальник узнает самое важное. Краснокутов готов ко всему, ему бы только удобней присесть, — одну ногу положить на сиденье, вот так, а теперь пусть говорит.

— Никто не спорит с Джоомартом. Может быть, Джетыгены кой в чем и грешны. Пусть скажет. Он хвастал, что тайну эту знает он один. А вдруг это ошибка или ложный донос? Мало ли что бывает на границе. У каждого человека враги. Нет врага — друг изменит, нет собаки — залает свинья. Пусть выложит тайну заставе, а вы судите как надо.

Сыдык возвращается домой. Слава богу, дела его не так уж плохи. С Краснокутовым можно поладить, славный малый, он совсем не хитер. Пусть Джоомарт сунется к нему. Его встретят здесь с музыкой. Такое сыграют, что он будет не рад. Вот и Джоомарт, сам бог его ведет на заставу. Спеши, спеши, голубчик, там тебя ждут. Смелей, мой зятек, начальник тебя поджидает.

— Здравствуй, Джоомарт, куда ты торопишься?

Однако его крепко согнуло. С тех пор как Мукай его отчитал, он переменился: и голос ослаб, и голова глубже ушла в плечи. Только язык стал острее, и в глазах что-то тлеет недоброе. Не везет ему, бедному, с ним и Сабиля сегодня поссорилась. Уймется скакун — станет лошадью.

— Ты был на заставе? Что там хорошего? — спрашивает Джоомарт.

Сыдык улыбается! Не чудо ли? Этого с ним никогда не случалось. Глядите, глядите, он даже смеется, зубы скалит и беззвучно хрипит:

— Я вспомнил о начальнике заставы. До чего он хитер, до чего ловок. Позвал меня к себе и все добивается: как живет Джоомарт, где бывает, с кем встречается. Какие мысли у него, честен ли, добр? Нашел кого спрашивать. Ты еще больше удивишься, когда дослушаешь меня до конца.

— Погоди, погоди, как ты попал на заставу?

Как? Очень просто, его позвали к начальнику. Сам бы он туда ни за что не поехал.

Старик не прячет глаз, правдивому человеку нечего таиться.

— «Верно ли говорят, — спросил он меня, — что у Джоомарта вражда с Джетыгенами?» Все знают, что ты враг своих братьев по роду и готов довести их до гибели. Тебе не стоит труда выдумывать о них небылицы. И все-таки начальнику я ничего не сказал. Хитрюга, проныра, он так и этак подъезжает. Скажи ему, куда едет Джоомарт, бывает ли он на пути караванов, с кем и где водится? «Спросите другого, — говорю я ему, — мы с ним родня, я ему тесть». Тут он вдруг удивился, точно услышал об этом впервые… Ты не скоро еще вернешься домой, возьми, Джоомарт, перекусишь в дороге. Славный курт, отведай.

Одной рукой он сует ему шарики из сушеного творога, а другой гладит гриву его коня. Оба они ему дороги — и всадник и конь.

— Еще начальник расспрашивал, не читал ли ты писем, которые к нам присылают оттуда. Я — подумал про себя: «Надо сознаться. Одно письмо он читал, а о других ему тоже известно. Ты можешь, Сыдык, на этом попасться». И все-таки я ему ничего не сказал.

Джоомарт размышляет. В таких случаях нет смысла вести с ним разговор, он ничего не видит и не слышит.

— Что, начальник здоров? Мне сказали, что ему стало хуже.

Сыдык пожимает плечами: есть же мастера выдумывать небылицы.

— Он, правда, лежит, и глаза закрывает, и стонет, но все это притворство. Его желчная душа полна подозрений, он строит козни против тебя. Ты будешь у него и убедишься.

Старик кивнул головой и ударил коня.

Джоомарт долго смотрел ему вслед. Дернул повод и круто отъехал с дороги. Он раздумал: на заставе ему нечего делать. Его маленькое дело потерпит.

Хорошо, что его предупредили. Спасибо Сыдыку. Джоомарт сделает лишних два-три километра и другой дорогой вернется домой. На заставе и не узнают, что он здесь побывал. Никто, кроме тестя, его тут не видел, а если и видел — не беда, мало ли кто куда держит путь. Можно, наконец, еще три километра лишних проделать. Сыдыку он при встрече скажет неправду: да, он был на заставе, и ничего ему Краснокутов не говорил.

Джоомарту не везет: за что он ни возьмется, нет удачи. С Мукаем у них кончилось ссорой, нет между ними согласия. Смешной человек: при встрече глаз не поднимет, руки не подаст — одним словом, чужой. Вчера он присылает своего бригадира — надо сделать ограду вокруг лаборатории. Прекрасная мысль. Что ж, хорошо, приди, обсуди. Нет, ответь ему через бригадира. Ладно, пусть так. Теперь ему нужны рабочие руки, и снова он присылает своего человека. Смешно и нелепо, точно они дети. Сегодня они встретились в конторе колхоза. Так ли уж трудно любезно ответить на поклон? От него не убавится, а колхозники скажут: «Агроном и председатель — славные ребята. Поспорили — и снова друзья». У Мукая не хватило ума, пришлось это сделать Джоомарту. «Что нового, Мукай, — спросил он его, — как живешь?» Тот даже не обернулся, сидит за столом, глаз не сводит с окна. «Я просил у тебя людей, — отвечает агроном, — без плотников ограду не построишь». Слыхали ответ? Что мешало ему буркнуть: «Спасибо», а потом заговорить об ограде? Кругом стояли колхозники, почему не ответить иначе? Пришлось сделать вид, что ограда важнее всяких приветов, и тут же послать ему людей. Теперь уж, казалось, он будет любезней, ведь нет ему отказа ни в чем. Мукай не такой. Он встает и зевает, подмигивает своему бригадиру, и они, обнявшись, уходят. Что это значит? Не хочет ли он сказать, что ему наплевать на председателя? У дверей агроном вдруг хохочет, подмигивает колхозникам и, довольный собой, засовывает руки в карманы. Дескать, видали? Посмели бы мне отказать.

Мукай просчитался: тут хозяин Джоомарт и с пути его никто не собьет. Он вернул бригадира и твердо сказал ему: «Я раздумал строить ограду, лес пойдет у меня на другое. И плотникам найдется работа». Наука хвастунишке: не зазнаваться. Все были уверены, что агроном это дело не оставит, придет свирепый и злой, обрушится криком, но ничуть не бывало, он не вернулся. Очень уж, должно быть, его разобрало. А возможно, и нет: председатель колхоза мог передумать, всякое бывает в хозяйстве. Агроном мог, конечно, прийти и сказать: «Ты еще раз подумай, Джоомарт, ограда крайне нужна». Слово за слово, и они помирились бы.

И ему, Джоомарту, следовало бы иначе себя повести: не так торопиться с отказом, выждать, стерпеть. Кто знает, как повел бы себя Мукай, где уверенность, что он — любезный и веселый — не вернулся бы тотчас в контору. Так и случилось бы. Увы, сил не хватило сдержаться. В последнее время ему все труднее с собой совладать. Его осаждают тяжелые и горькие чувства, мерещится чей-то тайный и темный расчет. Все точно в заговоре против него. Его подозрения растут и крепнут, — сегодня к одному, завтра к другому. Ни уйти, ни отвязаться от них.

Сегодня он поспорил с Сабилей. Было бы из-за чего. Они шли по тропинке над глубокой долиной, усеянной голубыми цветами. На каждом стебельке лежало крошечное небо и звездами сияла роса. Славный уголок. Летом тут веет прохладой, а ранней весной жарко. «На этом месте, Сабиля, — сказал он сестре, — когда-то стояла наша юрта. Отца уже не было, и я с матерью пас тут коров Мурзабека». Она кивнула головой и ничего не сказала. «В то время росли здесь фиалки и маки, земля была озером с золотыми берегами, и все-таки я это место не любил. Я завидовал тучам, которые от нас уходили, счастье казалось мне там, за кордоном. Теперь уже не то, каждая травка радует меня, тут наша земля, наши посевы — все наше». Она кивнула головой и опять промолчала. «Что с тобой, Сабиля, — спросил ее брат, — почему ты молчишь?» Сестра пожала плечами, ей нечего сказать. С ней это бывает, иной раз находит на нее. Помнится, в детстве мать дала им по яблоку: ей — желтое, маленькое, а Джоомарту — чуть побольше, с алыми щечками. От обиды она вначале заплакала, затем изрезала гостинец, искрошила и выбросила вон — ни себе, ни другому.

Они спустились с гор, под ногами серебрился ковыль, и такой же ковыль носился высоко под солнцем. «Я хотела тебя просить, Джоомарт, — заговорила она наконец, — не спорить с Мукаем. Я не могу больше слушать, как он ругает тебя. Уступи ему ради меня».

Он посадил сестру рядом, как сажают детей, и сказал ей: «У каждого человека есть нечто святое и близкое. У одного — это мать, у другого — невеста, дружба друга, любовь… Мало ли что человека пригреет. Так вот его святыня — родная земля, страна, где страдал его добрый отец и где оба они пели подневольные песни. И не тем только страна ему дорога, что он и отец в ней страдали, а и тем, что сейчас в ней живет киргизский народ».

Сестра ему на это отвечает:

«Я понимаю тебя, но ты сделай вид, что ему уступаешь. Тут дело в словах, только в словах. Мукай мне жить не дает: сердится и ворчит, только и речь, что о Джетыгенах. Ему вбили в голову, что он их спаситель, и вдруг такая помеха — ты на пути. Обещай мне, Джоомарт, сестра твоя, Сабиля, просит тебя».

«Не проси, родная, — возражает ей брат, — такую родину, как наша, надо беречь, нельзя ее обманывать даже шутя».

Она закрыла руками лицо, и сквозь ее пальцы проступили капельки слез.

«Ты так похожа на мою добрую мать, — печалится брат, — а требуешь от меня невозможного. Наша мать не дала бы миг такого совета».

Она вытерла глаза, поправила платье и хочет уйти. Да будет ему известно, она целиком на стороне мужа. Да, да, целиком.

Джоомарт решил не откладывать больше: поехать на заставу и выложить все Краснокутову. Мог ли он подумать, что ему придется, как вору, сделать крюк, чтоб уйти незамеченным?

Однако он, кажется, сбился с пути, конь по привычке пошел караванной дорогой. Куда его занесло?

Мимо проехал пограничник Абдраим. Джоомарт не видел его, да и тот на него не взглянул. Надо знать Абдраима: он видит все краешком глаза. Спросите его: кто проехал по верхней дороге? И рассказам его не будет конца: и стремена, и одежда, и набор на уздечке — все подробно опишет. Даже пуговицы на рубашке Джоомарта Абдраим изучил: они пришиты неровно, и нитки на каждой крест-накрест лежат. Молодец Абдраим, ему только и стоять на границе!

Знакомые места, тут каждая тропка и камень — друг и защитник. Джоомарт нес здесь охрану много лет, объезжал караванную дорогу, и чего только тут не бывало. За тем вон пригорком он однажды нашел киргиза — чудесного парня в одной рубахе с котомкой на плечах. Он горько плакал: прощался с землей, со страной, от которой хотел уходить. Затравленный врагами, без копейки за душой, он надумал бежать за кордон. Ах, что с ним только не делали! Прятали опиум у него под воротами и доносили властям. Он был комсомольцем с чистой совестью и доброй душой. Они обвинили его в том, что он, сын манапа, расстреливал красных, провозил контрабанду. Таков «киргизчелык» — месть, месть без пощады. Джоомарт утешил его, побранил за желание бежать и очень помог ему тогда. Теперь он служит на заставе и зовут его Абдраим.

В другой раз он поймал здесь кассира рабкоопа; при нем были деньги, грабитель успел их обменять на валюту. С ним Джоомарт поступил без пощады: под дулом нагана доставил его на заставу…

Что это значит? Ему словно послышался стон. Кто-то зовет на помощь. Неужели ему показалось? Да, да, снова стон. Кто там? Отзовись!..

На дороге рядом с навьюченным верблюдом лежал парень лет двадцати, в рваном полушубке, в овчинных штанах мехом внутрь и не в меру больших сапогах. Лицо его, изрытое оспой, побелело как снег, с правого уха свисала серьга. Он стонал и плакал, жаловался неизвестно кому:

— Ой, мои ноги… Мои бедные ноги… Что мне делать теперь?..

Увидев Джоомарта, он, испуганный, присел и стал кричать на верблюда:

— Атчу! Ну же, атчу! Вставай же, шайтан! Сгори твое брюхо, проклятый!..

И верблюд и погонщик не двигались с места, их глаза одинаково выражали страдание.

Джоомарт спрыгнул с коня:

— Погоди, мы поднимем его. Что с тобой парень, почему ты не встаешь?

По щекам паренька бегут крупные слезы, рыдания замерли у него на губах:

— Они не держат меня… Несчастье мое, я их отморозил…

— Ты отстал от каравана?

Он покачал головой и с отчаянным воплем повалился на траву:

— Бог мой, ты видишь, как я несчастен… Кто мне поможет? Горбатый злодей замучил меня. Он упал и лежит, точно камень. Чего я только не делал, он не слушается больше меня. Кричишь ему «чок» — становись на колени, слезно его просишь — не помогает. Как навьючить верблюда, когда он стоит? Встанет на колени — не поднимешь его. Кричу ему: «Отчу!», машу рукой, уже сутки, как бьюсь, — ничего не выходит. Он обленился, проклятый, тут всего восемнадцать пудов. Где караван? Купец здесь проехал дней пять назад. Ты, может быть, знаешь его — он богатый человек. У него шуба на лисьем меху, лошадь убрана коврами, седло в серебре. Купец Абдуладж — его знает полмира. Верблюды прошли здесь вчера. Караван-баш Измаил уехал вперед, а мне приказал без верблюда на глаза не являться. Ноги мои, бедные ноги, куда мне деваться!..

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Тохт. Я сын Мухамеда, разносчика зелени.

Джоомарт поднимает его и усаживает к себе на коня.

— Куда ты меня увозишь? Боже, помоги мне!.. Аи, аи, спасите!..

Он кричал и задыхался, рвался спрыгнуть с коня. Его крики звучали горестным эхом, но никто их не слышал, кроме Абдраима. Он все видел с нижней дороги.

— Не хочу, помогите! Ах, ах, спасите!..

Что будет с верблюдом, он не может оставить его. У бедняги от страха помутился рассудок.

— Пожалей меня, добрый разбойник, я больной и голодный… Я прошел через три перевала из чужой страны. Мой купец Абдуладжи не дал мне осла. Оставь мне верблюда, с меня взыщут за это, как с вора.

Он бился в руках, рыдал и молил Джоомарта:

— Отпусти мою душу, зачем я тебе? Что я скажу купцу Абдуладжи?..

Упрямый погонщик, он тогда лишь поверил Джоомарту, когда явился Абдраим, поставил на ноги верблюда и увел его с собой на заставу…

Печально сложилась жизнь Тохты у купца Абдуладжи. Началось с того, что купец его нанял почти за бесценок, за сорок экиманое в месяц, без одежды и без права на хозяйские обноски. Летом, когда верблюды линяли и нельзя было их гнать через холодный перевал, он пас их в горах. Едва верблюды обросли, хозяин нанял караван-баша, и тридцать пять верблюдов, груженных кожей и шерстью, двинулись в путь. Купец уехал верхом за несколько дней. Две недели они шли через горы: караван-баш впереди на двугорбом верблюде, а Тохта сзади, пешком. Морозы и бураны его истомили, он леденел от стужи. Караван-баш себе ставил ночью палатку, а погонщик зарывался в тюки, чтобы согреться под шерстью.

Так шел караван день за днем. Кормили погонщика сухими лепешками, рисом, но и этого ненадолго хватило. Купец ли ошибся, не рассчитал, сколько надо погонщику еды, или парень слишком помногу ел, — еще три дня пути, а риса оставалось лишь на сутки. Вдобавок поднялись бураны в горах, запорошенные снегом котлованы, как застывшее море, лежали в берегах обрывистых гор. Животные падали с ног, тонули в сугробах и ревели от боли. Веревка в ноздрях, привязанная к хвосту переднего верблюда, причиняла упавшим страдания. Снимали поклажу и снова навьючивали. Бедный Тохта часами простаивал по горло в снегу, вязал узлы окоченелыми пальцами. Так случилось, что нога его стала темнеть, а пальцы совсем почернели. Два дня еще они служили ему, пока он не свалился на дороге.

Какой мучительный путь… Голод крепчал, силы его покидали, а до теплых долин оставалось изрядно. Ему удалось убить камнем архара. Баран сорвался с вершины на дно ущелья в пяти часах хода от места стоянки. Только к вечеру караван подошел к тому месту. Над тушей архара поднялась стая грифов: они все обглодали, оставили охотнику голые кости.

На сыртах за перевалом было тоже несладко: то вспыхнет яркое солнце, то повеет прохладой и начнется буран. Чуть погодя — ни метели, ни туч, и вдруг небо окутает пламя грозы, к ночи станет светлеть, и тысячи огненных копий ринутся на осажденную землю.

Последнее несчастье стряслось у заставы. Верблюд поскользнулся и с грузом сорвался с тропинки. Тохта так ходил за животными, себя не щадил, чуть ли не стелился им под ноги, и вдруг такая беда. К счастью, он вовремя вспомнил имя святого и крикнул: «Кожан!» Верблюд словно чудом задержался у скалы.

Джоомарт рассмеялся: в колхозе никто не поверит, что святые помогают в несчастье.

Они вдвоем на коне: Джоомарт в седле, а погонщик сзади на крупе. На подъемах он обнимает Джоомарта, в трудные минуты прижимается к нему. До больницы далеко, часа четыре езды, и время от времени Джоомарт его спрашивает:

— Что нога, все еще болит? Я могу усадить тебя иначе.

Тохта поднимает глаза на Джоомарта, смотрит на него и молчит.

— Если сможешь опереться на стремя, садись на мое место в седло.

Тохта качает головой, и серьга его колеблется туда и сюда:

— Мне сейчас хорошо, и ничего не болит.

Конь ступает по карнизу, высеченному в каменистой горе. Вверх поднимается тянь-шаньская ель. Точно отара овец, она облепила хребет и тянется к белой вершине. Снежная лавина встает елям на пути, они тонут в снегу, и только одиночки, отбившиеся от стада, добрались до туч, до самого неба.

Погонщик молчит, ему горько и больно: все несчастные на свете — и его братья и сестры.

Время уходит. Они изрядно отъехали, и снова Джоомарт его спрашивает:

— Тебе, может быть, лучше сесть по-другому? Как твои ноги?

— Кто ты такой? Почему ты хлопочешь так обо мне? Я грязный погонщик, без гроша за душой. Никто тебе ни копейки не даст за меня.

Джоомарт словно не слышит его:

— В больнице мы снимем с тебя полушубок, смоем всю грязь и положим в кровать. Тебя будут кормить белым хлебом, поить молоком, пока ты не станешь здоровым.

Тут что-то неладно, такие вещи не делают даром.

— А сколько мне за это отработать придется?

— У нас за это не платят.

У Джоомарта есть чем похвастать, он такое еще скажет, что бедняга не поверит ушам.

Тохта улыбается: возможно ли, чтоб о бедном погонщике заботились зря?

— Какой же расчет тебе без денег возить меня?

Теперь улыбается Джоомарт: этот парень точно с неба свалился.

— У нас люди не умирают на улице. Каждый обязан доставить больного к врачу.

— Уж ты лучше сознайся, что стыдишься своей доброты. Пусть тешит себя выдумками, так ему Тохта и поверит. — А если вору на площади руки отрубят, ты его тоже доставишь к врачу?

— Воров у нас так не наказывают. Их кормят и одевают, дают им кров и постель, но заставляют трудиться, пока они не полюбят свой труд.

Довольно этих сказок. Точно тут в самом деле святая земля.

— Не сердись на меня, но я не верю тебе. У вас тут нет бога, а там, где нет бога, у людей нет души.

Они едут высоко над ущельем. Лес спускается с гор, изгибается в ложбинах, карабкается вверх и застревает под вершиной, точно у плотины. Внизу вьются голубоватые реки. Из ущелья находит вдруг мгла, река зеленеет, и пенистые гребешки всплывают на ней. Плетеный мост над потоком колеблется, с гор спускается черное облако. Конь оступился, сел на задние ноги. Испуганный Тохта прижался к Джоомарту, обнял его и не отпускает.

— Ты добрый человек, мне жаль тебя. Уедем отсюда. Хочешь? Отец мой зеленщик, он тебя не обидит.

— Спасибо, мой мальчик. На родине у себя ты, наверное, самый несчастный.

Тохта с ним не согласен, родина тут ни при чем.

— Нашему брату всюду скверно живется. У вас разве не гоняют людей пешком по сыртам? Или ради погонщика два тюка снимают с верблюда? Так уж заведено: все учитывается в караване, кроме веса погонщика.

— В нашей стране, — отвечает Джоомарт, — человек стит дорого, дороже пяти караванов с грузом чистого золота. И погонщики наши не ходят пешком. Они запрягают железного зверя и скачут на нем быстрее ветра в горах.

Опять небылицы. Что значит добряк. Он выдумывает, чтобы утешить его.

— У вас щедрые купцы, если они платят так много за человека.

— У нас нет купцов. Вчерашний погонщик, если он не ленив, может сделаться купцом и даже правителем. Возьмем, к примеру, меня. Я председатель колхоза.

Что с ним? Он вздрогнул, отвернулся от Джоомарта. Что его так испугало?

— Что с тобой, Тохта, ты сердишься? На кого? На меня? Тохта бледен, глаза его гневно сверкают.

— Знал бы я раньше, что ты начальник колхоза, не сел бы к тебе на коня. В колхозах живут последние люди. Лучше бы я сгинул возле верблюда, чем поехал с тобой…

— Не говори так, мой мальчик, — просит его Джоомарт, — не надо, ты лучше смолчи.

Его просят? Прекрасно, но дайте ему кончить:

— Колхоз — это племя шайтана! Там отец продаст дочь, брат — сестру, сын — родную мать. Колхозы — проклятое место.

Тут Джоомарт его вдруг обрывает:

— Неправда! Это ложь! В наших колхозах нет того, что у вас. Родители у нас дочерьми не торгуют. Это ваши отцы отдают девочек замуж без их согласия, за калым. Наши девушки сегодня пашут в колхозе, а через пять лет они строят мосты, лечат больных, обучают детей. Они сами выбирают себе мужей, по своей воле.

Упрямый погонщик наслушался вздора и мелет всякую чушь.

— Я, председатель колхоза, — не чета твоему купцу, который торгует кожей и шерстью. Пятьдесят два колхозника и сорок колхозниц доверили мне свою жизнь. Среди нас нет лентяев, бесчестных люден, всякий трудится сколько есть сил.

Тохта совсем растерялся: он не знает, что делать — просить ли прощенья или плакать.

— Зачем ты так сердишься, я не знал, что это тебя огорчит. Может быть, у вас и не так уж плохо, но мне говорили, что бог отвернулся от вас.

Джоомарт вдруг хохочет. Он хочет что-то сказать, но смех его еще больше разбирает. Этот парень — сущий ребенок, разве можно на такого сердиться.

— Не бог от нас отвернулся, а мы от него. Он нам не нужен.

Тохта снова испуганно отпрянул. Боже мой, он был ласков с безбожником, называл его добрым, хорошим и лучшим…

— И ты в бога не веришь?

— Да, да, и я. Расскажи лучше, как там у вас. По-старому рее? Я запомнил ваши базары: под навесом на плитах варят и пекут, торгуют жареными бобами и тут же едят. Еще я запомнил красавицу Алилю. Ее отдали горбуну, насильно отдали по воле манапа. Не стало у нас манапов, не стало и несчастий.

Теперь они оба молчат.

Дорога оживает. Вон кто-то проехал верхом на корове, его догоняет парень на телке. Из долины доносятся крики и гам — колхозные дети отпугивают птиц, оберегают посевы. Обжоры тучей несутся над полем. Благословенная долина, в ней все созревает. Тут, в горах, еще веет прохладой. К тропинке сползает толстый слой снега, он тает, и струйки стекают с розовой скалы.

— Не надо обижаться, добрый джигит, я знаю только то, что слышал от других. Возможно, ты и прав, у вас не так уж плохо. Говорят, в колхозе не уважают ишанов, не чтут стариков. И еще говорят, что судьи у вас не знают пощады, убивают людей без счета и числа. Скажешь, неправда?

Джоомарт ему говорит вначале спокойно, даже чуть сухо, точно все уже известно и давно надоело рассказывать. Потом нахлынула страсть, нежное чувство, и речь стала бурной. Точно горная река, дотоле зажатая в крутых берегах, прорвала преграду и широким потоком идет на луга, на поля. Она изгоняет зверей из лесов, рыбаков из рыбачьих аулов — всех свидетелей ее долгой неволи.

В последнее время на долю Джоомарта выпало много печали: при нем оскверняли то, что ему дорого, клеветали на то, что свято. Язык тяжелел от обиды, голова уходила глубоко в плечи, точно пряталась от жестоких ударов. Кому расскажешь об этом? Близким, родным? Счастливая встреча, она облегчила его душу.

— Я сказал тебе, Тохта, неправду: я не только председатель колхоза, я первый на свете манап. Сокровища мои беспредельны, я не знаю им цены. Манапа Шабдана спросил однажды его сын: «Почему нам, отец, не увеличить поголовье наших овец?» — «Зачем? — удивился манап. — Вся Киргизия наша, все сокровища мои». Так вот, милый Тохта, я богаче Шабдана. В моей Киргизии нет джатаков, всякий колхозник может сесть на коня и сказать, что он «мой». Он не мерзнет теперь в своей юрте, забившись в ущелье, одинокий, как зверь. Дым не ест ему глаза, ветер не наносит снега через верхнее отверстие, дети не садятся на горячую золу. Буран не опрокинет его кибитки, она стоит крепко, врытая в землю, крытая железом, обмазанная глиной.

Он не носит штанов из овчины, не обертывает ног невыделанной кожей. Взгляни на меня — так одет наш народ. Мы не устраиваем «кенеш», он нам не нужен. Нам не надо ни у кого просить барана, угощать им соседей, чтобы собрали нам на калым. Мы не знаем таких унижений. Киргизия поет веселые песни. Народ не рыдает, не плачет. Я богаче Шабдана, и намного. Моя Киргизия не то, что его. По ней ходят поезда, летают машины, из земли добывают уголь и свинец. Я стою иногда на широкой дороге, где идут караваны машин, стою и считаю свои большие богатства. Шабдану и не снилось такое. Вдруг промелькнет огромная махина, груженная доверху, и я не успею ее разглядеть. Не успел, что поделаешь, но досада меня донимает: хороший хозяин, нечего сказать, столько добра упустил.

Был ли ты, Тохта, хоть раз в своей жизни хозяином стольких богатств? Ты говоришь — кровь. Да, мы пролили крови, и много. Но что бы мы отдали за каждую лишнюю каплю, за каждую лишнюю скорбь! Перед нами ясная цель, она светит как тысяча солнц, но пути к ней трудны…

Тохта молчит. Что он ему скажет? Он обидел прекрасной души человека, доброго друга, спасителя своего.

— Ты представь себе старика, слепого и больного. Он все время молчит, ничто ему не нужно, ничто не занимает его. У него своя жизнь, свой собственный мир, его окружают умершие. Он мысленно видит себя в их кругу то ребенком, то юношей, всегда молодым и счастливым. Но вот явился исцелитель, он избавил больного от всех его недугов и вернул ему зрение. Как. ты думаешь, он взглянет на свою прежнюю жизнь? Будет крепко держаться за круг мертвецов? Нет, Тохта, у здоровых людей здоровые желания. Он вычеркнет из памяти мертвых и никогда не подумает о них. Я на тебя не сержусь. Вы там еще слепы, и ваши мысли витают вокруг мертвецов.

Снова молчание. Конь устал и тяжело дышит. Джоомарт сходит с него, дает повод погонщику и идет рядом с ним.

— Ты зовешь меня, Тохта, в свою счастливую страну… Послушай, что я тебе расскажу.

Жили два друга, дети двух добрых соседей. Друзья с колыбели, они в нежной любви провели детство. Случилось, что родители покинули страну и уехали каждый в разные стороны. Прошло много лет, и друзья снова встретились. Один стал купцом и вел караван свой, груженный богатством, через пустыню, а другой в той же пустыне жил на крошечном участке в оазисе. Они нежно обнялись. Бедняк принял друга, как лучшего гостя.

«Как ты бедно живешь, — опечалился купец, — и куда тебя судьба занесла. Воображаю, бедняга, как трудна твоя жизнь».

«Ты прав, — ответил бедняк, — очень скверно. А как у тебя?»

Купец рассказал ему о себе. Ему повезло, он богат и известен.

«Я был счастлив на чужой стороне, пока не подумал о родине. Я вспомнил ее звездное небо и густые леса, и тоска одолела, потянуло домой. Я забросил дела, оставил друзей… Как ты думаешь, там примут меня?»

«С таким карагсаном, — ответил ему друг, — тебе всякая земля будет родиной».

«А ты разве не тоскуешь по отчизне?»

«Я когда-то тосковал, — сознался бедняк, — и вернулся домой. Я был пастухом, слугой у богатых людей, обзавелся хозяйством, но налоги меня разорили. Никто не помог мне, никто не пожалел. Я оставил страну, где человек человеку волк. Здесь я возделал себе этот оазис и счастлив. Та родина, должно быть, не моя».

Купец удивился:

«Чья же она?»

«Там, где с помощью силы правит обман, — воскликнул бедняк, — нет моей родины!»

Купец рассердился и гневный поднялся из-за стола:

«Как ты смеешь поносить чужую святыню! Еще одно слово, и я прикажу моим слугам избить тебя».

«Видишь, мой друг, — сказал ему бедняк, — ты в моем доме, среди пустыни так поступаешь со мной. Что было бы со мной, будь ты в своем доме на родине? Если друг мой таков, что мне ждать от чужих…»

Вот и все, Тохта. Пустыня бедняка скорей мне отчизна, чем сытая страна купцов и погонщиков. Моя родина, Тохта, может стать и твоей, но твоя не годится для нас.

Он умолк и быстро пошел за конем.

Бывает, в горах после бурного ливня и грозы встанет ясное теплое утро. Небо синее, как воды Иссык-Куля, горы в дымке утра бесплотны и прозрачны. Полосы снега на вершинах кажутся гребнем застывших волн. Все овеяно тишью не совсем отошедшей ночи. Но вот встало солнце, поднялось чуть выше, дымка поблекла, показались холмы, измятые, изборожденные временем. Внизу все давно выглядит обычно, но только внизу. Вверху еще долго все будет бесплотно, проникнуто ровным, безмятежным покоем.

Джоомарт не чуял земли, он был далек от нее. В его бесплотном мире все проникнуто покоем. Ушло тяжелое, трудное, мир прояснился. Ему легко и приятно, движения ровны, уверенны, никогда еще ноги так легко не носили его. Что им подъем, что крутая дорожка! Каждый шаг — удовольствие. Он иной раз не знает, куда деть свои руки, и непрестанно сует их в карман. Сейчас они сами нашли свое место и не дают знать о себе. Ему кажется, точно он вырос. И все оттого, что голова поднялась выше плеч. Так высоко она никогда еще не поднималась. Пусть люди думают, что им угодно, пусть делают с ним, что хотят. У него на душе покой и порядок, все понятно раз навсегда.

Ему кажется, что дорога была круче и опасней. Неужели ее кто-то сровнял, срезал бугор и засыпал овраг? Но кто же? Впрочем, мало ли на свете прекрасных людей. Все как будто изменилось: и горы не те, и вершины не так высоки. Человеческая рука словно тут ни при чем. А впрочем, кто знает…

— Ха-ха-ха! Вот потеха была. Это случилось вот здесь.

Ему припомнилась смешная история.

Возвращаясь однажды этим аулом, он увидел веселое зрелище: люди ожесточенно обливали друг друга водой. Одни смеялись, шутили, иные бранились, норовили плеснуть воду за шиворот. Усталые, мокрые, они ни на минуту не прекращали возни. В то же время другие изливали на кладбище потоки воды. Так глупые люди надеялись вызвать дождь на поля.

…У дверей больницы собралось много людей. Они пришли проведать своего почтенного родственника, и каждый хотел узнать, не надо ли ему чего-нибудь.

— Позволь, добрый доктор, передать ему бузу. Купец Абдуладжи — мой двоюродный брат.

— Передай ему, доктор, что племянник его, сапожник Юсуп, шлет ему привет и дюжину пшеничных лепешек.

Обязательно сказать, кто прислал. Они, бедные люди, принесли все, что у них есть, самое лучшее и вкусное.

Врач обещал и просил их оставить больницу. Проведали больного, отлично, пора уходить.

Напрасны уговоры. Они долго еще будут сидеть у дверей, расспрашивать сиделок, заглядывать в щель, беречь покой знатного родственника. Прежде чем разойтись, каждый попросит передать купцу Абдуладжи, что он ушел из больницы не по собственной воле, ему было бы слаще спать здесь, у его дверей.

Погонщик трогает руку Джоомарта, лицо его бледно, он дрожит от волнения:

— Уедем отсюда. Тут купец Абдуладжи… Уедем скорей.

Врач узнал уже Джоомарта, протянул ему руку и просит войти.

— Оставь меня здесь… — плачет от страха погонщик. — Что я скажу ему? Он спросит меня, где верблюд.

Они сидят в кабинете. Доктор держит в руках почерневшую ногу погонщика. «Поздно хватились, — говорит его взгляд Джоомарту, — быть парню калекой».

— Сколько тебе лет? — спрашивает врач.

— Сейчас у нас год многоножки, — принимается высчитывать Тохта. — Родился я в году барана. Считайте: двенадцать лет да еще семь — год мыши, коровы, барса, зайца, верблюда, змеи и лошади, — всего девятнадцать. Должно быть, неверно, — отец говорил мне, что в году курицы мне исполнится только девятнадцать.

— Ну так вот, милый, — сочувственно говорит ему врач, — придется отрезать. Нога никуда не годится. Позволишь сегодня — до сих пор отрежем, завтра придется брать выше. А совсем не позволишь — так, пожалуй, умрешь.

Отрезать? Совсем? Нет, нет, ни за что! Как можно… Что с ним будет без ноги? Собирать подаяние? Избави бог. Купец выгонит его, и он умрет, как собака, от голода. Нет, нет, никогда! Врач ошибся, пусть лучше посмотрит, нога только потемнела. Пальцы, правда, совсем почернели, но он двигает ими. Смотрите, смотрите… Как можно бросать такую крепкую ногу?

Врач шепчет Джоомарту, что медлить нельзя, надо добиться согласия Тохты, а он пока кое-чем займется. Чем именно? Секрет. Врачебная тайна.

— Ты должен согласиться, мой мальчик, — убеждает его Джоомарт. — Из горящего дома спасают что можно.

Погонщик слушать не хочет.

— Бог дал мне эту ногу, он и возьмет ее.

Тохта плачет, обливается слезами. Его сюда заманили, чтоб сделать калекой. Как можно резать здоровую ногу? Взгляните на пальцы, они кувыркаются, как дети. Что это, боже мой, пальцы его умерли! Он не может шевелить ими больше.

— Вот и вышло по-моему, — сокрушается доктор. — Придется тебе уступить.

Коварный человек: пока Джоомарт уговаривал больного, врач перерезал ему сухожилие. Мертвая ткань не дала себя почувствовать. Нельзя было иначе. Не дать же несчастному умереть!

Теперь он согласен, пусть режут. Но что будет с ним? Кому нужен калека?

Тут Джоомарт его обрывает:

— Мы дадим тебе ногу. Хорошую, крепкую, она будет тебе служить, как своя.

Опять небылица. Кто поверит, что безногие могут ходить?

— Таков порядок в нашей стране: кто остался без ноги, получает другую. Хозяин обязан за нее уплатить.

Тохта усмехается: «Хозяин обязан!» Он не знает купца Абдуладжи. Из пресной лепешки волос не вытянешь.

— Клянусь, Тохта, у тебя будет нога, вот доктор свидетель!

Теперь Джоомарт идет в одну из палат к купцу Абдуладжи.

На просторной кровати лежит мужчина лет сорока. Длинный, сухой, без бровей и усов, с заостренной черной бородкой, он волосатыми пальцами перебирает нитку янтарных бус. Движения его медленны, на лице выражение скуки. Увидев Джоомарта, он чуть шире раскрывает глаза, и нитка янтаря замирает у него между пальцами.

Джоомарт рассказывает ему о несчастье с погонщиком и не может удержаться от упрека:

— Судьба несчастного была в ваших руках, от вас зависело не сделать его калекой.

Купец смотрит с улыбкой на непрошеного гостя, щурит глаза и играет янтарными бусами.

— От меня, говоришь, зависело? Ты слишком возносишь меня. Не я выдумал холод, и не я посылаю мороз.

Джоомарт чует насмешку и все-таки как ни в чем не бывало спокойно отвечает:

— Вы должны были его теплее одеть, дать хотя бы осла на дорогу. Верблюдов вы обеспечили кормом, а человека оставили без пищи в сыртах. Он берег ваше добро, и вы могли быть щедрее к нему.

В черных глазах мелькает гнев, пальцы стремительно перебирают янтарь.

— Кто меня заставит быть щедрым? До моих отношений с погонщиком самому богу нет дела.

— Не в нашей стране. По нашим законам хозяин обязан купить работнику ногу.

Абдуладжи смеется: защитник погонщика знает законы, пусть помнит их про себя.

— Наши законы другие. Я не обязан спасать человека, у которого плохая звезда. За чужое несчастье я и гроша не дам.

Он закрывает глаза и поворачивается спиной к Джоомарту. Им не о чем говорить, здесь не место для деловых разговоров.

Что ж, они потолкуют в другой раз. Время ничего не изменит, эти законы незыблемо вечны.

 

Глава четвертая

— Готово! Унесите больного. Ну как, Тохта, не очень больно?

Тохта качает головой: ничуть. Его снимают с белого стола и кладут на носилки.

— Погодите минуточку… Погодите, пожалуйста!

Нога его лежит в просторном тазу, черная, залитая кровью Дайте ему еще раз взглянуть, он больше ее не увидит. Они расстаются навеки. Никогда уж ему больше на нее не ступать. Это была чудесная нога! Она ходила по льду и по снегу, по раскаленному песку, годами без обуви. На нее падали тюки, наступали верблюды. Прекрасная нога!..

— Унесите больного в палату купца…

Опомнитесь, доктор! В палату купца? Абдуладжи? Где же это видано, чтоб погонщика клали рядом с купцом?

— Милый доктор, не надо… Не носите меня туда. Не надо беспокоить купца Абдуладжи. Он именитый человек, его знает полмира. С меня достаточно сарая, я могу полежать и на улице.

Упрямые люди, его все-таки кладут в палату хозяина.

Он лежит и не смеет рукой шевельнуть, глаза поднять на купца. Помоги ему бог, это дерзость с его стороны. Он должен упасть пред купцом на колени и, ударяя себя в грудь, молить: «Добрый господин, не сердитесь на жалкого калеку. Я слезно молил их не класть меня сюда, не срамить бедняка. Мне стыдно здесь валяться в постели, когда вы здесь лежите, но куда деться калеке без ноги?»

Купец не говорит с ним, он бросает на погонщика короткие взгляды. От них становится холодно и больно.

У него спина отекла, ее совсем разломило. Надо чуть повернуться, хоть бы тронуться с места. Он знает, как это делать: сжать губы покрепче, чтобы ни один стон не вышел наружу, и с затаенным дыханием сдвинуться на бок. Вот так, и еще раз… Он, кажется, ни разу не простонал.

Ай, ай, ай, начинается! Купец зовет сестру, в его голосе гнев и обида. Он требует врача, и сейчас же. Боже мой, они медлят, они не знают, с кем дело имеют… Это Махмуд Абдуладжи, могущественный и славный купец. Теперь достанется и врачу и сестре. Ведь Тохта говорил им, что этого делать нельзя.

Доктор спокойно входит в палату, душа его не знает, какие ее ждут испытания.

— Что вы хотели, гражданин Абдуладжи?

— Уберите его отсюда, он не дает мне покоя. Наш закон не позволяет купцу жить с погонщиком рядом.

Чистая правда, таков уж закон. Тохта согласен, иначе не может быть.

— У нас другие порядки, — говорит ему врач. — Ваш погонщик останется здесь. В нашей стране…

Дальше следует то же, что говорил по дороге Джоомарт. Тут все понимается совсем по-другому. Врач улыбается и как ни в чем не бывало уходит. Любопытно спросить: все ли врачи ходят мелкими шажками, тихо, неслышно, как дети?

Купец промолчал, ничего не ответил. Какая покорность, Ого, славный купец, сильно вас скрутила болезнь, если вы не нашли, что ответить врачу!

Сестра осторожно сняла одеяло, поправила ногу погонщика и уколола его иголкой в плечо. Сон тут же нагрянул, и, должно быть, надолго. Разбудили его боли в толстом пальце правой ноги. Потом заныли и другие пальцы, пятка, ступня и зачесался мизинец. Он сунул руку к ноге и точно ожегся. Да будет воля пророка, у него болит та нога, которая осталась в тазу… Помоги ему бог, каждый палец дает себя знать, каждый ноготь и ничтожная болячка.

— Милая девушка, — зовет он сестру, — меня мучает нога.

— Успокойся, пройдет. Через неделю все кончится.

— Не эта нога, добрая девушка. У меня болит та, которая осталась в тазу. Что ей надо от меня?

Сестра утешает его: так бывает со всеми. А той ноги уже нет. И следа не осталось.

Проходит ночь, снова день. Сильные боли не дают ему спать. Что за пытка лежать на кровати, не смея стонать, и плакать в подушку.

Купец молчит, но все чаще подходит к нему. Остановится у его изголовья и подолгу стоит. Иногда среди ночи, когда сон оборвется, погонщик откроет глаза и видит перед собой Абдуладжи. Он стоит неподвижно и молчит. Стоит, как камень на кладбище.

Однажды к утру купец подсел к нему близко и сказал:

— Доктор обещал дней через десять тебя отпустить. Я приказал караван-башу приготовить верблюда, отвезти тебя домой.

Домой? Чтобы ходить по базарам с протянутой рукой! Где Джоомарт, он обещал ему так много хорошего.

— Помоги вам бог за заботы обо мне, — прошептал ему Тохта.

— Ты сам виноват, — уже мягче добавил купец. — Я говорил твоему отцу, что ты слишком молод для этой работы, а ты хвалил свои руки и ноги. Вот что значит не слушаться старших людей…

Где Джоомарт? Он был нежен к нему, роднее, чем мать. Одно слово его согрело бы бедного Тохту. Не знает ли сестра, где найти Джоомарта? Купец собирается выйти из палаты, они останутся одни, и он спросит ее.

— Добрая девушка, позволь мне спросить тебя: не знаешь ли ты Джоомарта? Я хотел бы еще раз взглянуть на него.

Она знает его, он был тут вчера, расспрашивал о здоровье погонщика и обещал сюда наезжать.

Абдуладжи вернулся в палату, с ним пришел врач.

— Я прощу милосердия, — униженно сгибается Абдуладжи. — Мой погонщик лежит ко мне пятками. Наш закон не прощает такую обиду.

— У него одна только пятка, — отвечает ему врач, — она вам не мешает.

Купец кротко молит:

— Прояви свою милость, прикажи уложить его иначе.

Таким жалким погонщик впервые видел купца. Где его гордость? Он такой же, как все, ничем не лучше и не хуже.

Доктор делает два — три шажка, и — кто мог подумать! — он желает узнать, что скажет больной. Тохте стыдно и больно, точно его раздевают при людях. И что он ответит врачу? Всякий знает, что погонщик не смеет сесть рядом с хозяином, обязан стоять и с трепетом смотреть на него. Как можно ложиться, да еще пятками к своему господину?

Доктор все еще размышляет.

— В нашей стране, — говорит он, — все люди равны. Будь хоть сам бог тут, я не делал бы разницы между ним и погонщиком.

Такой худой и невзрачный, а строг, как закон. Кровать все-таки переставили, и теперь они лежат друг против друга.

Упрямые люди: его кормили в одно время с купцом, тем же обедом, из одинаковой посуды. Когда Тохта из вежливости однажды стал ждать, когда Абдуладжи сделает первый глоток, девушка вдруг рассердилась. Здесь не караван, тут больница, и никакого отношения он к купцу не имеет. Купец это слышал и ничего не сказал, только янтарь быстрее запрыгал у него между пальцами.

И доктор и сестры не любили купца. Лечили хорошо, кормили неплохо, обходились лучше не надо, но за спиной потешались. Вспоминали, как купец хотел врача обмануть и тем объяснил свою болезнь, что ему приснилась распутная женщина. Возможно ли, чтоб из-за скверного сна на ноге человека открылась рана и в жилы пришлось лекарства вливать? Девушки шептались, что он просто развратник. Тохта слышал и не верил ушам.

Никто не уважал купца Абдуладжн. Из соседней палаты стал захаживать к ним больной старичок. Добряк не побрезговал погонщиком, приносил ему новости, рассказывал много о Джоомарте. Он помнил Кутона, знал его деда, Асана. Старик горевал над несчастьем Тохты, часто расспрашивал, как это случилось. Сколько Тохта ни убеждал его, он твердил, что виноват один Абдуладжи. Так он однажды и бросил купцу: «Ты живодер, эксплуататор, разбойник! Мы с такими, как ты, давно расквитались!» Надо было в ту минуту взглянуть на Абдуладжи. Он съежился, прижался к стене, и нижняя челюсть его от страха отвисла. Зато у старика лицо сияло от радости.

Ночью Абдуладжи снова подсел к нему на кровать:

— Ты ни с кем здесь не должен заводить дружбы. Тут люди шайтаны, ни одной чистой души среди них. Я обещал твоему отцу беречь тебя от дурного соседства. Дня через три ты поедешь домой.

Ни одной чистой души? А Джоомарт, сын Кутона? А доктор? А сестры? А больной старичок? Купец сам искал дружбы этих людей. И все-таки Тохта кивнул головой: ладно, прекрасно, все будет так, как сказал Абдуладжи.

Однажды явился Джоомарт. Сестра и врач привели его в палату, шутили с ним, как со своим человеком. Он поклонился купцу и присел у кровати погонщика. Бедный Тохта растерялся от счастья, он едва удержался, чтобы не броситься гостю на шею. Добрый Джоомарт его не забыл, он тут, здесь вот, рядом. Какая удача заслужить любовь и внимание такого человека.

Купец тихо кашлянул, и Тохта вдруг вспомнил его строгий наказ. Он дал купцу слово не водить ни с кем дружбы. Им надо расстаться сейчас же, немедленно. Но как это сказать, где храбрости набраться? «Какой ты, Тохта, несчастный, тебе ничто не позволено: ни любить, ни дружить, ни радоваться доброму слову. Тебе только можно бродить по сыртам, надрываться и мерзнуть, губить свои силы и молодость».

— Что с тобой, Тохта? — спрашивает его Джоомарт. — По дому соскучился? Погоди, еще успеешь Поедем ко мне, побудешь в колхозе. Хочешь быть моим гостем?

— Нет, не хочу.

Надо открыть ему правду: здесь хозяин купец Абдуладжи. Без его ведома Тохта не смеет никуда отлучаться.

— Хозяин отсылает меня домой.

Он говорит это тихо, чуть шепчет, точно жалуется другу на свою судьбу.

— Глупости, — полным голосом произносит Джоомарт и неодобрительно глядит на купца. — Тебе некуда спешить. Побудешь немного в колхозе. Мы поговорим еще сегодня, я позже вернусь.

На столе остается корзинка из чии, в ней всякие сласти, фрукты и пряники на чистом меду. Все это принадлежит ему одному. Таков подарок Джоомарта, такова его воля.

Теперь к кровати подсел Абдуладжи.

— Ты не сдержал своего слова, — сердится он, — и принял подарок от нечистой души.

— Вы не знаете его, добрейший хозяин, он мой спаситель.

— Спасенье шайтаном — хуже несчастья. Ты завтра же поедешь домой.

— Завтра? Нет, завтра нельзя. Позвольте мне побыть тут еще несколько дней! Никогда уже не будет мне так хорошо, как в этой больнице.

Купец бьет кулаком по столу, корзинка падает, и фрукты и пряники рассыпаются:

— Ты стал непослушным! Будет по-моему. Как я сказал!

Тохта уткнул голову в подушку и плачет. Чудесные сласти лежат на полу, — ему впервые досталось такое богатство. Не может он дольше молчать.

— Что вы кричите и пугаете меня? Этот добрый человек мне не чужой, он спас мою жизнь, и я должен его любить, как отца. Если хотите знать, Джоомарт не хуже купца — он начальник колхоза у заставы.

— Начальник колхоза у заставы?

Глаза Абдуладжи стали вдруг круглыми, точно ему сообщили счастливую весть.

— Не сын ли Кутона из рода Джетыгенов?

— Он самый. Говорят, лучше его никто не играет на комузе.

Купец поднял корзинку, собрал с пола сласти и бережно уложил их на место.

— Я, пожалуй, позволю тебе дружить с Джоомартом. Джетыгены — хорошие люди, они наши друзья.

Что с ним? Ни гнева, ни злобы, глаза его кивают, смеются. Суровый купец, куда делась строгость твоя? Вот он пригнулся, поправляет рубаху на шее погонщика, поднимает соскользнувшее одеяло.

— Ты напрасно мне этого не сказал раньше. Конечно, он прав, тебе нужна нога. Крепкая нога. Ты вполне заслужил ее. Я сейчас же дам деньги врачу, пусть делают, и как можно скорее.

Он суетится, семенит длинными ногами, сейчас, кажется, одна наступит на другую, они спутаются и образуют тугой жгут. Как он смешон без голубого халата, шитого золотом! Рубаха сбилась у него на животе, шнурки от кальсон распустились и белыми червями ползут за ним.

Купец носится по палате взад и вперед. Взглянет на погонщика и тихо смеется. Смех его-мелкий, рассыпчатый, визгливый смешок разносчика пряностей, торговца жареной рыбой.

Он садится за столик, вытирает платочком каждое яблоко, сдувает пылинки с засахаренной груши и сует ее погонщику в рот:

— Джоомарт знает, что приносить. Фрукты и сладости тебе очень помогут. Ешь, Тохта, ешь. Не хватит в корзинке — достанем другие.

Джоомарта он встретил с сияющей улыбкой старого друга:

— Позвольте мне обнять счастливого сына Кутона, внука Асана! Слава о вас достигла нашей страны. Вашим именем величают мудрецов и святых. Я приеду домой и скажу всем, кто знает Джоомарта: «Гордитесь, счастливцы, друг ваш — великий из великих». Я прошу вас забыть нашу ссору, простите глупца. Почему вы не открыли мне, кто вы. Разве я посмел бы вам возражать? Ваша воля исполнена: у Тохты будет нога. Я и сам так подумал: не оставлять же мальчишку без помощи. Вы дали мне совет и научили терпенью, храни вас бог от несчастий.

И речь и ужимки купца вызывают у Тохты обиду и горечь. Что за кривлянье, притворство… Таким ли знает свет богача Абдуладжи? Над ним смеются сестры, и врач, и больные: «Глядите, — шепчутся они, — он стал слугой своего погонщика. Ха-ха-ха! Он закармливает парня, изводит его речами и подарками».

— Ешь, Тохта, ешь, — не устает твердить Абдуладжи, — это крепко поможет тебе. Врач сказал: «Не мешает», я понял его с полуслова и приказал достать для тебя. Я достаточно добр, и люди у меня не погибают в беде.

Еще раз приехал Джоомарт, он привез с собой фрукты и обещал взять Тохту к себе. Они поедут в колхоз к нему в гости.

Купец тотчас подсел к кровати больного. Он просит внимания, — дело серьезное и касается многих людей.

— Я посвящу тебя, Тохта, в одно наше дело. Ты видел меня и мою милость, теперь покажи нам себя. В нашей стране живут Джетыгены — род честных и добрых людей. Ими правит манап Мурзабек, благочестивый и славный киргиз. Случилось, что сын его послушался совета дурных аткаминеров и восстал против манапа-отца. Бедный народ истомился в борьбе — нелегкое дело примирить Мурзабеков. То дай баранов для сына, то дай коней для отца, — авось смягчится один или уступит другой. Одним словом, Джетыгены решили вернуться на родину. Бросить манапов и уйти.

Что творится на свете! С ним, жалким погонщиком, держат совет. Мир спятил с ума, все тут навыворот, не так, как везде.

— Джетыгены решили вернуться. Все мы грешны, есть пятна и на них. Знает об этом один Джоомарт. Если он промолчит, все будет улажено, родина их примет с почетом. Он начальник колхоза, служил много лет на заставе, его знает комендант из Каракола, начальство в городе Фрунзе. Слово Джоомарта стоит очень много: и худое и доброе, оно одинаково важно. Ты понял, чего я жду от тебя? Подумай, мой милый, как им помочь. Не забудь главного: судьба рода в руках у него.

Позже к купцу явился старик. На плоском лице с расплывшимся носом нависли разросшиеся брови. Безголосый, он мог только шептать, двигать бровями и кивать головой. Разговор их, вначале спокойный, стал горячим и бурным. Старик требовал денег. Его обманули: обещали и не дают. Он терпит убытки и не желает ждать ни минуты. Абдуладжи отвечает ему шепотом:

— Не прикидывайся, Сыдык, дураком. Что ни день, у тебя новые страхи и жажда новых денег. Думаешь, Джетыгены дарят мне сокровища? Они не так уж щедры. Я все передал тебе, ни гроша себе не оставил.

— Враки! — кипятился старик. — Меня недавно схватили и привели на заставу Ты напрасно болтаешь, я знаю Джетыгенов не хуже тебя! Пусть не думают, что здесь сидят ишаки.

Он шипел и сердился, вплотную придвигался к кровати купца, и все-таки Тохта прекрасно его слышал:

— Они хотят за гроши обделать крупное дело. Сказку про Мурзабеков пусть держат при себе, так я и поверил в ссору сына с отцом. Им нужны свои люди в колхозе у заставы, времена ведь не те уже, что раньше. На границе стало строго, не очень поскачешь. Хорошенький план, а раз хороший — плати.

Купец указывает на Тохту, но старик уже не в силах молчать.

— Не мое дело, что им тут надо. Долг посредника — трудиться, а их долг — платить.

Купец с ним согласен, все это верно, надо платить, но зачем так шуметь? Среди Джетыгенов много богатых, за деньгами остановки не будет. Может быть, и верно, что богатства пришли к ним нечистой дорогой, бог им судья. Посредникам нет дела до чужих расчетов. Говорят, у них план промышлять контрабандой. Полагают и так: в долинах сеять мак, добывать с гектара два — три пуда и больше, а опиум тихонько вывозить за границу.

Дальнейшего Тохта уже не расслышал. Они долго шептались, часто упоминали имена Джоомарта и Краснокутова.

— Начальник заставы ему больше не верит, — шептал Сыдык, задыхаясь от радости, — они стали врагами. Дай бог вовеки оставаться им такими… Придут делегаты, и все обойдется. Джетыгены будут здесь, а Джоомарта мы еще уломаем. Есть у нас план…

Старик что-то прошептал и закашлялся, попрощался с купцом и ушел.

Вот когда Тохте пришлось пораздумать, взвесить каждую новость, и не второпях, а серьезно, внимательно. Речь шла о Джоомарте. Мог ли он сказать, что это его не касается?

 

Глава пятая

Все они имеют право на него: Чолпан — как жена, Сабиля — как сестра, Темиркул — как старый друг его отца. И Мукай и Сыдык ему тоже не чужие. Но право они имеют на его старую душу, рожденную в ауле Мурзабека, под рукой всемогущего манапа. Новая душа принадлежит родине. Ей он обязан быть верным до конца. Как они этого не понимают? Ему хочется иной раз сказать им: «Нехорошо, мои милые, вы напрасно от меня отвернулись, я по-прежнему люблю вас и хочу вашей дружбы».

Они не прощают, и он ходит между ними чужой. И, точно он в самом деле их тяжко обидел, виноват перед каждым из них, его томит жажда рассеять неправду, вернуть их любовь Приятно ли видеть огорченные лица, с выражением упрека в глазах? На заставе его встречает странный взгляд Краснокутова, недобрая улыбка, речь чужая и холодная; в колхозе — Мукай с насмешкой в каждом слове и движении. Сабиля избегает его. Темиркул опускает при встрече глаза. Дома Чолпан — чужая, холодная, молчит.

Джоомарт стал до смешного рассеян. Ему слышатся упреки, с ним ведут споры, мучительно долгие споры. Непокорные мысли живут собственной жизнью, и не в его силах ими управлять. Ему нужно одно, а им — другое. Точно в пику Джоомарту, кто-то хозяйничает в его голове. Сейчас, в горячую пору, когда минута так дорога, эти мысли хватают первого встречного и взывают к нему: «Взгляни, как обижен Джоомарт, как скверно обошлись с ним люди!» Чужой человек должен осудить его врагов и ободрить их жертву. Легко ли работать, когда мысленно вдруг встанут Мукай, Темиркул и потянутся долгие речи… Враги будут разбиты, а в душе, как и прежде, не будет покоя.

Непокорные мысли восстали против него самого. Он недавно отправился по колхозным делам на заставу. Было твердо решено, что речь у них будет о хозяйстве: об уборке, о быках и ни о чем больше. Уговор был серьезный, он так и сказал себе: «Держи язык за зубами, Джоомарт, начальнику заставы нет дела до таких огорчений. Ты увидишь это сразу, не унижай себя зря».

Вначале шло хорошо, они славно все обсудили. Краснокутов внимательно слушал, вставлял замечания, расспрашивал, записывал и, довольный, даже хлопнул себя по коленям. Разговор о колхозе приятно настроил его, и ему захотелось подурачиться. В такие минуты начальник шаловлив, как ребенок. Он вспомнил недавнюю историю и стал рассказывать ее.

Один из соседей в колхозе, чтобы посмеяться над мусульманином, который разводит свиней, нарисовал крест на свинье Джоомарта и пустил крестоносицу бегать по ферме. Краснокутов потешался над ловкой проделкой, долго смеялся, как бы приглашая и его позабавиться, но Джоомарт твердо помнил свое: говорить только о делах колхоза и ни слова о другом. Почему? Нельзя! А если только намекнуть, чуть коснуться? Ни за что! И чем больше он подстегивал себя, тем сильнее росла жажда заговорить о другом. Они беседовали об отёле, а думы его — взволнованные кони — ушли далеко-далеко. Так и случилось — слова сами собой вырвались.

— Ты помнишь, Краснокутов, тот день, когда мы брали Май-Баш? Я был дозорным, и мы разгромили сильную банду у границы. Ведь помнишь, не так ли? Не хватало у нас «кошек», и я к твоим сапогам приделал копыта от коня. Мы карабкались в этих копытах и называли друг друга то «Сивкой», то «Вороным». Помнишь тот случай?

Надо было видеть, как Краснокутов вдруг преобразился. Лицо стало длинным и скучным, взгляд как бы спрашивал: «Помню, и что же? Мало ли что бывало, так обо всем и вспоминать?» Ему, видимо, хотелось говорить о колхозе, смеяться и шутить и ничего больше. Тут бы Джоомарту умолкнуть, как-нибудь кончить, но жажда оправдаться уже подхватила его.

— Колхозы встретили нас кумысом, на площадях играла музыка. Ты помнишь? И еще один случай. Ты был еще, Краснокутов, совсем молодым, и бандиты тебя здорово обманули, обвели вокруг пальца, как мальчика. На заставу явились киргизы, они принесли с собой весть, что в ущелье засели враги. Ты им поверил — что значит быть молодым! — и поехал с отрядом. Тем временем бандиты прошли верхней дорогой, мимо самой заставы. Я и товарищ мылись в бане у поста. Бани были простые, мы их тут же построили: две кошмы, чип под ногами и железная печка. Мы выскочили раздетые и встретили врага оружейным огнем.

Начальник смотрит в бумаги, подчеркивает цифры в смете колхоза: он пропустил все мимо ушей. Джоомарт умолкает. Наука тебе, Джоомарт, не распускай язык, умей терпеть и молчать. Теперь можно уходить. Впрочем, нет, у него еще одно дело.

— Род Джетыгенов решил прислать делегатов к заставе. Они хотят поселиться в колхозе. Я знаю этих людей, не всем из них место у нас. У меня доказательства. Прежде чем отсылать их бумаги, я прошу меня допросить.

Краснокутов чуть-чуть усмехается, прячет руки и кивает головой. Хорошо, он допросит его.

С тем они разошлись.

Давно, казалось, пора об этом забыть. Побывал на заставе, поговорил о чем надо, чего же еще? Неугомонные мысли, он долго не мог их унять. Они всю ночь до утра вели борьбу с Красиокутовым, спорили, каялись, изливали свою душу перед ним:

«Ты обидел меня, Краснокутов, обидел ни за что ни про что. Я пришел с добрым сердцем, без дурного намерения, как приходят друг к другу честные люди. Мне сказали, что ты заболел, и я рад был увидеть тебя здоровым и веселым. Так ли поступают с друзьями? Не дать человеку поговорить, толком его не дослушать. Я хотел рассказать, кто были эти люди, с которыми мы бились на Май-Баше в тот раз, когда ранили тебя. Ты должен был знать, что они, Джетыгены, страшные враги — мои и твои. В твоем сердце, Краснокутов, живет подозрение. Джоомарт не слепой, он все видит. Ты поверил доносам и забыл, что у Джоомарта две раны на ноге, семь лет службы и орден — такой же, как у тебя».

Речь была теплая, но никто ее не слышал, кроме Джоомарта. Точно ливень над озером, она ничью жажду не утолила. Упрямые мысли изводили его, не давали покоя и бесконечно подзуживали: «Конечно, Джоомарг, надо было сдержаться, говорить только о колхозных делах. Но раз глупость уже сделана, доделывай ее до конца. Иди к Сабиле и к Мукаю, спорь и доказывай, добейся оправдания, не дай людям думать, что ты виноват».

В ту же минуту пред глазами Джоомарта вырастает Сабиля, он видит ее точно живую. Она ставит юрту у подножия горы. Слабые руки ее гнутся, поднимают чангарак и тяжелые кошмы. Мукай держится старых порядков: юрта — дело жены, не мужское занятие. Всякий раз, когда брат вспоминает о сестре, он мысленно видит ее за этой работой. Богатая юрта: кошмы свисают до самого низа, не так, как у нищих, — за поларшина до земли. По стенам уже развешаны кишки, требуха, куски вяленой баранины. С теневой стороны кошма поднята, и прохлада сочится сквозь решетку каркаса. Сабиля сидит сложа руки и слушает брата. Льется долгая речь, горячая, страстная, и опять никто эту речь, кроме Джоомарта, не слышит:

«Ты спрашиваешь, сестрица, чем провинились те люди из нашего рода? Это тайна, родная. Я хотел ее открыть Краснокутову, хотел и не смог. Вина не моя. Я знаю, Сабиля, тебе очень трудно, и брат и Мукай тебе близки, ты находишься, крошка, между двумя жерновами. Можешь больше любить своего мужа, но ты должна знать, что брат твой страдает напрасно. Ты обязана это Мукаю объяснить».

Джоомарт едет домой, и с ним его мысли. Кто ждет его дома? Бедняжка Чолпан со своим горем — жаждой стать матерью. Только не она, ее давно уже нет. Чолпан оставила мужа и ушла жить к отцу. Как это случилось? Долго рассказывать. Началось с перстня с таинственной надписью. Его подарил ей известный целитель. Перстень исчез у нее, и она решила, что Джоомарт его спрятал. Чолпан грозилась и плакала, муж клялся, что не видел кольца. Она схватила его за горло и долго душила. Потом каялась, просила прощенья… Заветное кольцо принесло бы ей ребенка. Еще месяц терпения, и мукам ее пришел бы конец. Она присмирела, стала ласковой, нежной и только один раз тяжко вздохнула:

«Дом с детьми, Джоомарт, — веселый базар, дом без детей — могила. Так я говорю или нет?»

«Ты, конечно, права», — утешил он ее.

Вскоре выяснилась причина ее кротости, она выдала себя. Бедняжка Чолпан, притворство ей никак не давалось.

«Верно ли, Джоомарт, — спросила она однажды, — что ты невзлюбил людей своего рода?»

Невзлюбил? Только не это. Тут дело в другом.

«Среди них очень много хороших людей. Вот и сестрицын жених там».

Жаль, конечно, что он там.

«Ты не должен мешать им вернуться домой. Ты хочешь, говорят, на них донести».

Не иначе, что Сыдык настроил ее.

«Кто это сказал тебе, Чолпан? Неужели отец?»

Она немножко смутилась и все-таки созналась:

«Да, отец. Разве неправда?»

Прошло несколько дней. Джоомарт приходит домой и застает ее в смятении.

«Ты не будешь сердиться? — начинает она. — Я ухожу от тебя».

Как так «ухожу»? Куда и зачем?

— Совсем, Джоомарт. Ты позволь мне унести мою корзинку, баночку с золотым ободком и подарки отца.

Она ласково называет его «Джок» и вымаливает у него безделушку за безделушкой. Жадные глаза, ей жаль расставаться и с бумажным фонариком, и с голубенькой лентой, и с резиновой пробкой…

Никто теперь Джоомарта дома не ждет, никто не встретит — ни Чолпан, ни сестра. В доме будет темно, в очаге ни уголька… Ни звука, ни шороха, мертво, как в могиле. С этим надо мириться. Терпенье, терпенье… Не умирай, моя лошадка, придет весна, поспеет клевер…

Что это, добрые люди? В окнах его дома горит яркий свет, лампы пылают на столах и на окнах. Из трубы вьется дым, слышны голоса, веселое пение. Там веселье, там пир. Он видит сквозь окна Сабилю, Чолпан, Темиркула, Мукая. Все родные и знакомые. Дайте ему очнуться, не грезит ли он? Не снится ли ему? Впрочем, пусть так. В трудную минуту и сон утешенье.

Чудесное веселье! Тут и свои, и соседи, их жены и дети. Он стоит у дверей и не узнает свою квартиру. Много рук здесь потрудилось, всего нанесли, и изрядно. На полу лежат скатерти, вина и еда расставлены от стены до стены. Вот когда Джоомарт отдохнет, забудет о своих муках. Глаза гостей обращены на него; они встают, усмехаются, каждый уступает ему свое место. Взор его скользит по их лицам, жадно ищет ответа: чья это затея? Кто придумал доставить ему эту радость? Не Мукай ли? Не ты ли, Чолпан? Ведь я так люблю тебя. Или ты, моя милая Сабиля? Только не Сыдык. Нет, нет, не он. У них сияющие лица и веселые глаза. Не может же быть, чтобы счастливая мысль осенила всех разом? Темиркул уже подмигнул ему и усаживает рядом по правую руку. Он садится и молчит. Все ясно без слов — родные и близкие пожалели его, они не хотят, чтобы он страдал.

Ему приносят кувшин и медный тазик, он моет руки и вытирает полотенцем. Рядом Сабиля, бледная, грустная. На кухне хлопочет Чолпан. Напротив — Сыдык. У стены, окруженный друзьями, сидит агроном, улыбается, держит чашу в руках и пьет за здоровье Джоомарта.

Теперь только он вспомнил, что ничего сегодня не ел. С чего бы начать? Тут мясо и айран, кипяченые сливки — превосходный каймак, кислое тесто, варенное в сале, — баурсак. Рука его тянется к баранине, но Сыдык бесцеремонно отводит ее. Начинать надо с чаши, его долг раньше выпить за здоровье гостей. Много чаш потянулось к нему, ему не отвертеться. Каждый зовет его чокнуться с ним. Что ж, с удовольствием. Никто не будет в обиде, он выпьет со всеми. Ему нисколько не трудно. Пожалуйста. Не стесняйтесь. Кто там еще? Вот и кргом пошла голова. Однако же быстро. Должно быть, оттого, что ему не дали поесть.

Сабиля сует ему кусочек баранины, рука ее дрожит, на глазах у нее слезы:

— Ешь, Джоомарт, погоди пить. Ты так опьянеешь.

Фу, и упрямый же этот Сыдык! Разве можно без передышки?

— Остановитесь, друзья, этак я в самом деле опьянею.

Нет, простите, он больше не может. Кумыс ему в горло нейдет.

Ну и весело же тут! Сколько шума и смеха. Слева от него сидит Темиркул — добрый старик с золотым сердцем, справа — Сабиля. Взволнованная рука ее лежит в его руке. Сестра дрожит, на лице ее застыла тревога. Как можно грустить в такую минуту, неразумное дитя? Она сейчас повеселеет.

— Выпьем, Сабиля, за наших гостей. Рука твоя дрожит, возьми чашу в другую. Не расплескивай, милая, осторожнее ней…

Теперь он ее расцелует, обязательно на виду у всех. Ха-ха-ха! Все ахнули даже. Он и жену поцелует. Вот так. Еще и еще раз. Подайте ему Мукая. Сейчас же, немедленно. В веселую минуту все можно.

Где же Мукай? Пусть ведут его сюда. Тот издали улыбается, разводит руками и не трогается с места. Агронома окружили тесным кольцом, удерживают насильно, не дают встать. Бедняга усмехается — что делать, его не пускают. В таком случае он сходит к нему. Пусть неверными шагами, ничего, ничего, ему нужен Мукай. Зачем? Мало ли зачем, это их не касается. Они обнимаются, целуют друг друга, и тут же их разводят в разные стороны. Разлучают насильно. Джоомарта уводят в другой конец комнаты, к Темиркулу и Сабиле. Каждый принадлежит своей половине, им не позволят нарушить порядок. Как жаль, что нельзя, ему так хотелось быть ближе к Мукаю. Упрямые люди, у Джоомарта и у агронома важные дела, дайте им спокойно обсудить их. Не мешайте друзьям поболтать…

Когда ему наконец позволят поесть? Нельзя же человека заставлять только пить. Что такое? Опять его руку отводят?

— Ты не пил еще со мной, Джоомарт.

Ах да, это верно. Придется, что делать.

— Поешь раньше, брат, ты совсем опьянеешь.

Спасибо Сабиле, она, конечно, права. Он только проглотит кусочек баранины. Нельзя? Почему? Какая тут обида? Сестра шепчет ему:

— Не пей, Джоомарт, не слушайся их.

Теперь дрожит у нее и другая рука. И правая и левая — обе.

Сыдык смеется над ней:

— Пусть та скатерть сгорит, которая тебя не накормит. Ты будешь сыт, Джоомарт, не слушай ее. Совет женщины годится для женщины.

Джоомарта просят сыграть, со всех сторон слышатся просьбы. Они желают послушать его, никто так не сыграет, как он.

— Никто так не сыграет? Как могли вы подумать, что в присутствии Темиркула я осмелюсь первым играть?

Все взоры обращены к Темиркулу. Конечно, он должен первый сыграть. Старик уступает. Он сыграет о хане из далекой страны.

Звучат грустно струны, дрожит старческий голос:

— «То был страшный хан, великий и жестокий, недобрый для близких, свирепый для чужих. На губах его застыла злая усмешка, в глазах жил укор. Холодный, сухой, он пугал своим видом детей. Не было песен в той скорбной стране, только стоны неслись отовсюду. И небо и земля не любили властителя. Бесплодную почву не орошали дожди, сгорала трава, едва увидев свет, высыхали колодцы, рыбы задыхались в воде. Народ в труде и лишениях проводил свою жизнь, безропотно выносил произвол повелителя и крепко любил свою суровую родину.

Разрешилась от бремени его любимая жена. Она родила ему славного сына, но всего полосатого. Разгневанный супруг велел убрать сына, увезти его и бросить за пределами ханства. Вельможи исполнили жестокий наказ, оставили младенца в горах под скалой. В тот же день нашла его нищенка старуха, собиравшая кизяк, чтобы согреть себе пищу. Она обрадовалась ребенку, принесла его домой и стала растить ханского сына.

Вместе с маленьким принцем в дом бедной женщины вошла благодать. Невспаханное поле без трудов и семян обращалось в богатую ниву, на пустынных горах вырастали сады, травы цвели золотыми цветами, овцы множились и росли, как бурьян. Мальчик стал юношей, красивым и ловким, сила и ум его поражали людей. Молва о ребенке, принесшем счастье старухе, докатилась до хана. Суровый отец послал двести воинов доставить сына домой, во дворец. Отряд назад не вернулся. Разгневанный владыка послал тысячу всадников, но и те остались при сыне, при полосатом наследнике жестокого отца. Хан направил армию со строгим приказом уничтожить изменников и взять мятежного сына в плен. Ни одного из этих воинов хан больше не увидел — армия осталась на новой земле. Любить можно только хорошую родину. Страна, где люди страдают, человеку не родина, а тесная тюрьма. Полосатого хана посадили на войлок и подняли в знак того, что отныне он их повелитель».

Я вспомнил эту песню, — говорит Темиркул, — в связи с судьбой Джетыгенов. Тяжко им с ханом и его сыном, они рвутся из неволи сюда. Дай им бог силы и счастья.

Он не ждет одобрения и тут же поет о Манасе. В веселой компании нехорошо кончать песней о жестоком тиране.

Старик поет об Эр-Манасе, сыне Якуп-хана из рода Сыры-Ногай:

— «Он сильнейший из богатырей и странствует по свету в окружении сорока воинов. Он разбил китайцев, обратил в бегство сартов, разогнал дружину Калигаров и мучил персиян. Одежда его — белые латы, ни одна стрела не пробьет их. Его конь буланый, губастый, нет коня, подобного ему. Его достойный соперник — Жолой, повелитель язычников, могучий обжора, исполин страшной, неслыханной силы. Победить его можно лишь после обжорства, когда глаза его смежит смертоподобный сон. Конь Жолоя, Ач-Будай, не уступит белому скакуну Манаса. Таков победитель язычников. Велик и прекрасен киргизский батырь: глазные впадины его огромны, брови низко нависли, нос большой, глаза крупные, скулы плоские, уши толстые, оттопыренные, губы полные, грудь широкая, ноги длинные, талия тонкая, шея бычья, вид суровый, голос зычный. Он справедлив, готов к борьбе, как стрела, наложенная на тетиву».

Эту песню поют месяцами, никто не слышал ее конца. Темиркул знает ее наизусть. Его слушают с затаенным дыханием, и песня от этого звучит еще громче и торжественней:

— «Я отец юного Манаса, славного от Чу до Таласа, я не хан, но не хуже его, Якуп я! Его сын разжирел в Андижане, питаясь непропеченным хлебом и незрелыми плодами. Двенадцати лет он из лука стрелял, тринадцати — копьем врагов побеждал, детей уносил из седла, девушек милых от родных умыкал. Четырнадцати лет грабил аулы, пятнадцати — народом управлял. Он подобен синегривому волку, в гневе страшен, как смерть: борода и усы его щетинятся, из глаз сыплются искры, изо рта идет пламень и дым. Его стан раздувается, как походная кибитка алачуг».

Темиркул обернулся к Джоомарту, теперь он поет для него:

— «Эр-Манас имел прекрасного друга — великого Ленина. Он любил вождя русских, был всегда в дружбе с Советской страной».

Все кивают головой, это им нравится.

Теперь черед Джоомарта петь и играть. Мукай издали ему улыбается. Опять только издали, — похоже на то, что его силой там держат.

— Иди сюда, Мукай. Подойди, прошу тебя.

Пусть попробуют теперь не пустить его. Что он, Джоомарт, ему скажет? Ничего. Взглянет на него, пожмет ему руку и попросит сесть рядом. Ему скучно без него, и кажется, что их разлучают насильно.

Зов не дошел до Мукая, вокруг него стоит хохот и шум. Там словно намеренно визжат, надрываются, не дают агроному услышать его. Зато здесь все слышно, что там говорят.

— Мукай — наш Манас, он гордость Киргизии, — говорит о нем кто-то.

— Таких чудодеев никто не видал. У него, как у счастливой старухи, голые скалы становятся садами.

Мукай смеется, он доволен. Ах, как ему приятна лесть! Джоомарт напрягает слух, он силится распознать голоса и не может. Голова его кружится, в ушах стоит звон. Время блекнет в тумане, растворяется и исчезает. Его будит голос Мукая:

— То была золотая пора. Киргизы разводили только коней, с овцами и коровами не связывались. Чуть враг показался — они с табунами уже за горами.

— Правильно, — отзывается Джоомарт, — счастливая пора. Киргизы в то время были рабами братьев киргизов. Рабами платили калым, рабами делали друг другу подарки. Золотая пора, ха-ха-ха!

Опять громкий смех. Ловко он ответил Мукаю, не будет болтать теперь вздора. Кто-то кричит: «Да здравствует Джоомарт, род которого восходит из Чингиса!»

Он открывает глаза, и снова ему Мукай улыбается — приветливо, нежно, точно ничего не случилось. Дайте опомниться, не сон ли это был? Ему, должно быть, приснилось, он вздремнул на минуту. Как хорошо, что это был только сон. Мукаю не на что теперь обижаться.

Снова время куда-то уходит, не то валится в пропасть, не то Сабиля его убирает, комкает и прячет в карман. Люди говорят, двигают губами, но звуков не слышно. Они стали безголосыми, как Сыдык.

Точно сквозь сон, ему слышится речь Темиркула, старик рассказывает кому-то о себе:

— Собрали нас, музыкантов, со всех концов света, посадили в один ряд на одинаковых стульях и отдали приказ: «Вместе играйте одну и ту же мелодию». — «Нет, говорю, у нас так не играют. Музыкант не позволит, чтоб сливали его музыку с музыкой кого бы то ни было. В каждом горшке своя пища, в каждой душе своя песня». Тогда мне отвечают: «Нам нужен оркестр. Скажи, что ты требуешь для себя?» — «Я требую себе место, достойное меня». И они уступили. Мне дали самое высокое кресло, поставили его впереди, у всех на виду.

Джоомарт открывает глаза. Вокруг Мукая все еще весело, там Джангыбай балагурит. Затейник ударяет себя по затылку, и изо рта его выскакивает плевок. Точно горошинка из раскрытого кулька.

Вспомнили вдруг о Джоомарте. Вспомнили сразу, точно им сделали знак. Он обещал спеть и сыграть, надо слово сдержать. Они готовы его слушать. Ему придвигают каймак, мясо и вареную капусту. Темиркул его потчует: всего понемногу откусит и из собственных рук кормит его. И с кумысом то же самое: старик раньше глотнет, а затем уж протянет чашу Джоомарту. Все наелись, напились, вытерли руки о жидкие бородки, о голенища сапог, шумят, балагурят. Каждый примостился, как мог: кто сидя, кто лежа. Готовятся слушать Джоомарта.

И он спел и сыграл им:

— «Жила бедная девушка у старых родителей, у нищего отца и больной матери. Она была само солнце, от которого все созревает, сама влага, питающая все, что живет. Такой красавицы не видел никто. Какие песни она пела, как славно плясала, как звучно смеялась… Выдали ее замуж за богатого кашгарца из чужой, далекой страны. Увез ее муж, уволок коршун птицу, поселил ее во дворце — в золоченой клетке. Нарядил жену в бархат и шелк, осыпал золотом и дорогими каменьями, всего добыл для нее. На чужой стороне никто не слышал ее смеха и песен, не видал ее пляски. Скорбь легла на веки киргизки, погасила в лице веселье и радость. Напрасно муж дарил ей сокровища одно дороже другого.

«Что с тобой, моя милая? — спрашивал он. — Отчего ты грустишь? Не поешь так, как пела в юрте отца?

Жена молчала.

«Улыбнись, моя родная, — просил он ее, — спляши, как ты дома плясала».

«Если бы ты мог, — сказала она, — сделать мне еще один подарок, я пела бы, и смеялась, и плясала что есть сил».

Муж прошептал ей:

«Говори скорей, я достану, я все сделаю для тебя!»

«Подари мне, мой друг, — продолжала она, — сияние тех звезд, которые пылают над юртой родителей, блеск солнца родины и сверкание снега родного джайлау».

Джоомарт кончил, но это не все.

— Эта песня напомнила мне судьбу Джетыгенов, — говорит он. Он смотрит на Темиркула, словно отвечает ему одному: — Тяжко им в неволе, они рвутся домой. Привет малаям, джатакам-беднякам, безлошадным и нищим! Но тот, кто стал нашим врагом, больше не наш. Красавица не вернется на родину… Кто связал свою жизнь с чужими, никогда не станет своим.

Едва он произносит эти слова, открывается дверь и входит купец Абдуладжи. На нем халат, шитый золотом, ичиги из сафьяна и тюбетейка в позументах. Он снимает калоши и любезно приветствует гостей. Сыдык идет ему навстречу и с видом хозяина усаживает рядом с собой. Множество рук спешат услужить желанному гостю: ему придвигают кумыс и закуски, вокруг него суетятся и хлопочут. Купец кивает головой Джоомарту, улыбается, как старому другу.

— Отведай наш кульчитай, — шепчет гостю Сыдык. — Вот курт, бешбармак.

— Бешбармак? Хорошо, — доволен Абдуладжи. — Баран был свой или краденый? Это блюдо тем слаще, чем с большим искусством украден баран.

— Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха… Хо-хо-хо! А… А… А…

Вот что значит умно пошутить. Смеются на всякие лады; хохочут протяжно, кончают и вновь начинают, словно каждому хочется, чтобы смех его дошел до купца. Ха-ха-ха… — это я. Обратите внимание, я смеюсь от души над вашей остротой. Хо-хо-хо… Хо-хо-хо… Как остроумно, как мудро! Хи-хи-хи… Никто, дорогой, так не скажет.

Все смеются, кроме Джоомарта, ему не до смеха. В ушах стоит шум, точно сотня коней ступает по скалистой тропинке. Мозг в тумане, и где-то на дне его встает горькое сомнение: он словно попал в западню, его заманили светом в окошке. Блюда и кумыс расставили руки ночного разбойника. Неужели и Мукай здесь замешан? Нет, нет, невозможно… Взгляните на Сабилю, она в глубокой тревоге. Комар сел ей на лоб и сколько уже времени жалит ее, — она не слышит, не видит, в глазах ее слезы. И агроном не такой, он ни за что не пошел бы на это.

Вокруг купца идет спор, каждый хочет ему угодить в пику соседу, другу и недругу. Сыдык перегибается близко к Джоомарту и шепчет ему:

— Это тот человек, которому род твой многим обязан. Он доставляет нам письма и приветы. Помнишь, как меня привели на заставу? Это его я встречал тогда на дороге. Спасибо, ты выручил меня.

Купец Абдуладжи кивает головой: все верно, с начала до конца!

— Род Джетыгенов шлет вам привет, — говорит он. — Сегодня на заставу прибудут делегаты, они верят в ваше доброе сердце и в орден на вашей груди. Щедрый род Джетыгенов, восходящий до Чингиса, должен жить среди нас.

— Мы надеемся, дорогой Абдуладжи, — шепчет Сыдык, — что Джоомарт и Сабиля не оставят родных без поддержки. Передайте так Джетыгенам.

— Вы ошибаетесь, почтенный купец, — возражает ему Джоомарт. — Мой род не восходит до Чингиса. Нашим предком был Мираб — ханский слуга.

В другом конце стола поднимается шум. Слышны гневные крики Мукая:

— Убирайтесь к черту! Не смейте дурачить меня! Я буду слушать, кого захочу. И сидеть между вами не желаю!

Он решительно встает, расталкивает людей и садится возле Джоомарта.

Джоомарт продолжает:

— Мираб управлял арыками целого края. В руках его были судьбы тысяч людей. Даст он вовремя воду — у них будет хлеб, не даст — погибнут труды и посевы. В награду Мираб брал себе все, что желали глаза: и скотину, и жену, и малолетнюю дочь бедняка. Таков был наш предок. Вы напрасно вознесли нас до Чингиса.

Купец улыбается, он просит прощения и лукаво глядит на Сабилю. Она опускает глаза, тревожно прижимается к своему брату.

— Мирабы при ханах были всесильны, ваш предок далеко не простой человек.

— И все-таки, — отвечает ему Джоомарт, — всесильный Мираб — тот же разбойник.

— Ха-ха-ха! Браво, Джоомарт, молодец!

Это смеялся Мукай. Все сурово молчали, один агроном хохотал.

Абдуладжи оставался спокойным, улыбка не покидала его.

— Вы очень суровы к нему. Все великие люди великодушны, вы простите Мираба ради славных потомков его.

В доме, набитом людьми, не слышно ни звука, все глаза обращены на купца и Джоомарта. За поединком следят с нетерпением, со сверкающим взором, с готовой прорваться насмешкой.

Была такая забава у манапов: пред толпой любопытных верхом на коне выводят двух шелудивых соперников. Их головы изъедены паршой, оружие — бараньи легкие, свежие, густо напитанные кровью. Соперники дерутся, бьют друг друга по лицу, по затылку. Сотни голосов подбивают их, стравливают насмешкой и шуткой. Измазаны лица, испачкана одежда, от легких остались клочки, а они бьются и бьются, пока побежденный не свалится с коня.

Джоомарт глядит на купца, на своего ловкого противника, и кажется ему, что тот хлещет его по лицу. И противно, и мерзко, а драться он должен до конца.

— Уходите от меня! — снова доносится голос Мукая. — Я хочу быть возле Джоомарта. Вы насильно удерживали меня…

Сыдык шепчет, шипит что есть силы, все должны это услышать:

— Ни одна из рек Тянь-Шаня в море не впадает. Джетыгены — ручейки, ты слишком много приписываешь им. Не гонись, говорят, за трусом, он возомнит себя богатырем. Оставь этих маленьких людей, дай им вернуться домой. Мы не поверим, что Краснокутов тебе ближе наших людей.

И точно так же, как в борьбе шелудивых, чей-то голос подзадоривает их:

— Не проси его, Сыдык, на солончаке трава не растет. Он родился без сердца.

— Чужое дело не греет, с ним и в жаре рука зябнет. Напрасный труд, Джоомарта они не собьют. Может быть.

Мукай им что-нибудь скажет? Глаза его пылают недобрым огнем, и слышно, как тихо ему шепчет Сабиля:

— Уведи Джоомарта, они замучают его. Он стискивает кулаки, сидит и молчит.

— Я сказал вам, кто был нашим предком, — отвечает обидчикам Джоомарт, — послушайте теперь о потомках, о манапских джигитах, врагах родины. Пять лет на заставе они воевали со мной. Грабили караваны, убивали людей. Это у них мы отбили Май-Баш. Их пули сидят в моей ноге, их пуля в груди Краснокутова. Я скрыл от заставы, кто эти люди, а теперь донесу!

— Слепое сердце, — кричат ему вслед, — хуже бельма на глазу! Стая волков тебе на пути!..

— Вошь с ноги доберется и до шеи! Мы слишком долго терпели его…

— Он далеко не уйдет, — шипит Сыдык, — дорога крутая и не безлюдная…

Он беззвучно смеется, вздрагивает всем телом, словно дурные силы раздирают его изнутри.

Мукай все еще молчит, стиснул зубы от боли и слова не скажет.

— Правоверные мусульмане, — провозглашает Сыдык, — тут оскорбили почтенного гостя. Мало того, он заявил, что донесет на наших друзей. Или мы пожалеем одного человека, или спасем от несчастья весь род. Вы знаете, чьих баранов мы ели, чей кумыс и вино пили… Приложите свою руку к этой бумаге. Кривое дерево срубают на корню.

Он вытягивает из-за пазухи заготовленный донос, опускает толстый палец в чернила и оставляет на бумаге отпечаток. Пятна ложатся на белое поле, доброе имя покрывают грязью, и зовется это «месть» — «киргизчелык».

— Твою руку, Мукай, ты все видел своими глазами.

— Чьи это бараны, — спрашивает агроном, — чей кумыс, расскажи и мне, Сыдык.

Сабиля с тревогой смотрит на мужа: куда он ведет, что он хочет сказать?

Старик пожимает плечами. Колхозники собрали это между собой… Вино и кумыс прислал купец Абдуладжи.

— Ты обманул их, черная душа! Ты сказал им, что Джоомарт нас собирает…

Сыдыку остается только молчать. Он затеял чужим добром купить сердце Джоомарта.

Мукай ближе и ближе подступает к нему. Несдобровать старику — Мукай опасен в такую минуту.

— Почему ты солгал мне? Сказал, что Джоомарт зовет нас в гости, устраивает пир для добрых друзей. И чья это затея — насильно держать меня подальше от него? Ты боялся, я узнаю правду? У, старый колдун! Ты попомнишь Мукая!

Он берет жену за руку, и оба уходят. Сабиля прыгает от радости: как хорошо, что все обошлось! Знал бы Мукай, как она благодарна ему.

Вслед за Мукаем уходит и Темиркул, — он советский артист и руку не приложит к обману.

* * *

Снова Абдраим встречает Джоомарта. Он видит его на караванной тропе далеко от заставы, еще дальше от колхоза. Абдраим не прячется больше на нижней дороге, держится совсем на виду. Он дважды проехал мимо Джоомарта, но тот словно не видит его. Сгорбленный, бледный, с опущенной на грудь головой; его качает в седле. Глаза открыты, он не спит. Повод свисает, и лошадь бросает его из стороны в сторону: то щиплет траву, то сходит с тропинки и вновь возвращается. Откуда он едет? Куда держит путь? Абдраим не может больше молчать. Тут что-то неладно, это неспроста.

— Что с тобой, Джоомарт, куда ты попал? Куда едешь?

Голова его с трудом поворачивается, гаснет взор, тяжелый, немой. Ему все равно, — никуда он не едет, лошадь его сюда занесла.

— Что же ты молчишь? Не болен ли ты? Это я, Абдраим, твой друг Абдраим. Что с тобой?

Джоомарт пожимает плечами, голова его еще глубже уходит в плечи.

— Я, должно быть, нездоров. Мы всю ночь тут бродили с конем.

Так просто «бродили»? Странная прогулка.

— Ты заезжаешь уже сюда не впервые. Что тебе надо на верхней тропе?

Опять он ему не отвечает.

— Ты подумай, Джоомарт, ведь это мой пост, должен же я знать, кто тут бродит.

Глаза Джоомарта закрыты, на лице отразилась глубокая боль. Да, да, с ним неладно, его надо щадить.

— Ты не должен на меня сердиться, — мой долг обо всем сообщить на заставе. Там известно, что ты подобрал здесь погонщика, увез его неизвестно куда. Я знаю твое доброе сердце, ты когда-то и меня подобрал. Я прощался с землей, чтоб уйти за кордон. Такие вещи трудно забыть. Но мог ли я скрыть от заставы, что видел тебя? Разве ты поступил бы иначе?

Джоомарт кивает головой: правильно, Абдраим, так и надо.

— Краснокутов приказал тебя задержать, если я снова тут встречу.

Вот и усталость прошла. Джоомарт пристально смотрит на Абдраима, он не верит ушам:

— Как ты сказал? Задержать?

— Да, задержать. Я не стану тебя, конечно, арестовывать, ты и так не сбежишь. Я знаю Джоомарта лучше, чем кто-нибудь другой. Я поеду с тобой, но вовсе не за тем, чтоб тебя караулить. Я спешу на заставу донести Краснокутову, что встретил тебя на караванной тропе. Только за этим, и ни за чем больше. Подумай пока, что ты скажешь начальнику, если он спросит, какие у тебя тут дела.

Придется подумать, раз его задержали. Времени у него много.

Он вбирает полные легкие воздуха, вскидывает плечами, словно отряхивает с себя недавнюю слабость. Он должен быть трезвым, перед ним трудное дело — убедить Краснокутова в своей правоте. Нельзя допустить, чтобы начальник заставы пропустил мимо носа врагов.

Снова и снова Абдраим шепчет в дороге Джоомарту:

— Не сердись на меня… Я еще раз напомню тебе: подумай, что ты скажешь начальнику, он будет строго расспрашивать тебя.

— Спасибо, мой друг, я подумаю.

Так они подъезжают к заставе: впереди Джоомарт, а вслед за ним Абдраим.

* * *

Сегодня сумрачный день. Тяжелые тучи и свежий ветер с холодными струями откликнулись болью в груди Краснокутова. День будет нелегкий, но сегодня ему не до себя. Абдраим привел на заставу Джоомарта. Председатель колхоза опять бродил по тропе вдали от аула и пастбища. С этим надо покончить, он сегодня же отошлет его к коменданту, пусть с ним займутся. Здесь оставить его нельзя.

Начальник надевает тужурку с петлицами и садится за стол.

Дверь открывается, и входит Джоомарт. Он сгорбился, бледен, глаза его опущены. Оба молчат. Джоомарт не поздоровался. Краснокутов, должно быть, ждет еще привета.

— Садись, у меня серьезное дело к тебе.

Голос строгий, сухой. Перед ним бумага и чернила. Разговор в самом деле будет серьезный.

— У меня тоже дело, — шепчет Джоомарт и еще ниже опускает глаза.

— Нам стало известно, что ты заставил колхозников устроить праздник для себя и приятелей. Такие вещи у нас не прощают.

Служба не дружба, — они были друзьями, вместе дрались с врагами, но в таких случаях о прошлом забывают.

— На этот вопрос я отвечу потом. Я просил меня вызвать, когда придут Джетыгены, они уже тут, не лучше ли о них поговорить?

Начальник недоволен ответом. О чем говорить, решает он, Краснокутов.

— Кто тебе сказал, что делегаты пришли на заставу? Их только что привели прямо с границы, как ты об этом узнал?

— Мне сообщил купец Абдуладжи, который Курманам доставляет письма и деньги из-за кордона.

Любопытное признание. Еще что он скажет хорошего?

— Где же этот купец?

— Я скажу тебе потом, поговорим о Джетыгенах, время уходит.

Краснокутов улыбается. Джоомарту хочется поговорить о более приятном. Хорошо, а как быть с неприятным разговором? Отказаться от него?

— Отвечай: где купец?

— Он здесь, в колхозе. Я прошу с этим делом потерпеть. Будем говорить о Джетыгенах.

— Не все ли равно, о чем начинать, говори. У меня есть донесение, что ты сводишь с ними счеты.

— Счеты я сводил, но не личные.

— И еще нам известно, что тебя подкупили враги Джетыгенов.

— Неправда.

— В таком случае объясни, что ты делал на караванной тропинке. Кого ты там подобрал, какие у тебя дела с купцом Абдуладжи?

Упрямый начальник. Разве можно начинать с середины? Дали бы ему рассказать по порядку, все было бы ясно.

— Я все-таки начну с Джетыгенов.

Начальник поднимает свою бледную руку, держит ее перед глазами и спокойно кладет на место. Раздражение прошло, он нашел в себе силы сдержаться.

— Ты начнешь с того, с чего я захочу.

И движения и голос, точно не было бури, полны равновесия и покоя.

— Ты недурно подражаешь Сыдыку. Не отвечаешь на вопросы, прикидываешься простачком, чтобы вывести человека из себя. Старая стратегия наших врагов. Я отправлю тебя к коменданту, может быть, с ним тебе удастся договориться скорей.

Он отодвинул бумагу и чернила, решение его твердо: застава — не место для следствия.

Джоомарт в первый раз поднимает глаза на начальника. Взоры их встретились и крепко сплелись. Этот взгляд, словно завеса, скрывает бурю, неспокойное биение встревоженных сердец. Ему жаль Краснокутова: бедняге это стоит здоровья и сил.

— Спрашивай, я буду на все отвечать.

Ветер хлопнул окном, раскрыл его настежь, и холодная мгла туманом поползла по комнате. Начальник закрывает окно и придвигает к себе бумагу и чернила.

— Тебя видели там, где мы однажды схватили Сыдыка. Он встречал на той дороге купца. Ты ведь ехал за тем же?

— Я купцов не встречал, они не нужны мне.

— Что ты там делал?

Что он делал? Дайте вспомнить. Ничего. Ровным счетом ничего.

— Меня конь туда занес. Он привык к своему старому месту. Я и сам не заметил, как туда попал.

Краснокутов усмехается: нехорошо все валить на коня!

— И сегодня ты с конем не поладил?

Сказать ему правду, как он, разбитый, уехал из дома, глаз всю ночь не смыкал, думал, как он объяснит Краснокутову, что свело его с купцом и друзьями его? Начальник все равно не поверит. Не лучше ли промолчать?

Краснокутов встает, высокий и стройный, со здоровым румянцем на смуглом лице. Теперь он здоров, совершенно здоров. Таким, как он, не страшны ни болезни, ни раны. Он с лукавой усмешкой кладет руку на плечо Джоомарта:

— Будем откровенны, Джоомарт. Ты с Сыдыком был заодно?

Джоомарт стряхивает руку начальника и больно прикусывает губу. Он ему не ответит, они сочтутся в другой раз. Краснокутов пожалеет об этих словах.

— Что ж ты молчишь, отвечай!

— Ты меня оскорбил, я буду говорить с комендантом. Я скажу ему: «Товарищ! В награду за честную службу, за преданность делу начальник заставы Степан Краснокутов меня назвал предателем. Рассудите вы нас. Я хочу ему от души рассказать правду, а он рылся в моих мыслях, как в мешке контрабандиста».

Начальник хмурит брови и, стиснув зубы, молчит. Они сидят за столом, старые друзья и соратники, но чувства их словно отравлены. Один не верит другому, другой уязвлен.

— Ты будешь объясняться с комендантом! — говорит один.

— Не сердись на меня, — упрашивает его другой, — у нас впереди большой разговор.

— С тобой — ни за что, — решительно говорит Краснокутов.

— Не хочешь — не надо, а я все-таки скажу. Я прокричу тебе над ухом.

В комнату без стука входит Мукай.

Краснокутов, недовольный, оборачивается:

— Простите, я занят.

Агроном не отводит глаз от начальника, идет к выходу и вновь возвращается:

— Я пришел относительно доноса. Вы должны меня выслушать. Это ложь и неправда, Джоомарт тут ни при чем.

Начальник любезно ему говорит:

— Зайдите попозже. Или, если угодно, посидите в другом помещении. Я сейчас не могу.

Агроном смущенно разводит руками. Можно, конечно, в другой раз, но не лучше ли сейчас?

— Я хотел вам сообщить, что при мне составлялась бумага. Они давали ее нам подписать. Ни я, ни Темиркул не пошли на это. У них было условлено заранее, я теперь только все разузнал…

Краснокутов не слушает его, он ждет ответа Джоомарта.

— Товарищ Мукай, у нас секретный разговор. Вы нас прервали. Отправляйтесь домой, я пошлю лошадь за вами.

Мукай не двигается с места. Ему так трудно сейчас, так трудно…

— Облегчите мою совесть, я вас прошу. Я так виноват перед Джоомартом.

Он не может сдержаться и горячо говорит:

— Ты должен меня простить, я кругом виноват… Я всю ночь тебя искал. Говорили, что ты бродишь возле заставы.

Краснокутов его прерывает:

— Я просил вас оставить нас. Дайте мне кончить наш разговор… — И снова Краснокутов теряет терпение: — Вы, кажется, родственники, я не ошибся? То-то вы примчались чуть свет. Родное — не чужое, надо помочь. Пусть непрошеным ходатаем, только бы исполнить свой долг.

Что он выдумывает, этот упрямый начальник? Ведь они с Джоомартом все время не в ладах.

— Стыдно вам, агроному, интеллигенту-киргизу, подражать старикам, поддерживать родню во что бы то ни стало! Обманывать советскую власть!

Мукай ничуть не обижен: ему сейчас безразлично, что думают о нем.

— Ты пойми, Джоомарт, я так верил Сыдыку. Плут и бездельник, он связался с купцами и обделывал дела Джетыгенов. Почему ты не сказал мне, кто такие Джетыгены, разве я стал бы их защищать?..

Краснокутов его останавливает:

— Вот что я скажу вам, дорогой агроном. Джоомарт в свое время так же помог Сыдыку, как вы сейчас помогаете ему. Я просил его быть переводчиком, доверил важное дело, а он меня обманул: за тестем, как видите, тянется зять, за зятем — свояк. Пора, товарищ агроном, полюбить свою родину настоящей гражданской любовью.

Как он заблуждается, он не знает Джоомарта — нисколько, ничуть.

— Вы не то говорите, товарищ начальник. Кругом виноват я один. Я не понял Джоомарта, как не поняли его вы. Они мстят ему за то, что он восстал против рода, против тех, которые стреляли в вас и в него. Это были Джетыгены. Они владели Май-Башем и не простили вам того, что вы их изгнали. Джоомарт умолчал, что они его братья по роду. Ошибка, конечно, но ему было стыдно сознаться, что бандиты — сородичи его.

Джоомарт стоял в стороне и не знал, чему больше удивляться: страстной ли речи агронома или упрямству начальника. Ему казалось уже, что все от него отвернулись. Вдруг приходит Мукай, эта добрая душа, и кричит во весь голос: «Я кругом виноват!» И не тот Мукай, с шуткой и смехом, с повадкой мальчишки, а совершенно другой — серьезный и твердый. Браво, молодец! Вот что значит мало знать человека!

Начальник заставы, конечно, молчит, хмурит брови, но совсем по-иному. Мукай смутил его своими словами, поставил в тупик. Вот когда агронома надо бы обнять.

— Повторите еще раз, — просит он агронома.

И Мукай повторяет:

— Они владели Май-Башем. Стреляли в вас и в него. Да, да, Джетыгены… Он скрыл это от заставы. Ему было стыдно…

— Правду он сказал, Джоомарт?

Он глядит на Джоомарта в упор, но взгляд уж не тот — в нем больше смущения, чем твердости.

— Позовите делегатов, я отвечу вам при них.

Входят три человека: два старика и один помоложе, лет сорока. Знакомая одежда: чапаны, ичиги, шапки, обшитые мехом. Невысокие, плотные, с обожженными солнцем лицами, они приветствуют начальника, затем Джоомарта, улыбаются ему, между собой говорят, что он вырос, красив, весь пошел в деда Асана. Джоомарт кивает головой — любезно, спокойно. Делегат средних лет почтительно стоит в стороне. Ничто не предвещает грозы. И вдруг словно молния сверкнула: взор Джоомарта наполняется гневом, он бросается к киргизу и хватает его за ворот чапана.

— Ты помнишь меня? — кричит он ему прямо в лицо. — Отвечай мне, ты помнишь? Ты лежал за воловьей скалой и метил в начальника. Я крикнул: «Берегись, Краснокутов!» — и в ту же минуту ты выстрелил. Твою пулю он до сих пор не забыл. Отвечай мне, ты помнишь?

Он притянул его близко к себе, глядит в упор на него, обжигает пламенным взором. Джоомарт дышит порывисто, гнев в каждом изгибе его лица. Киргиз пытается отступить, беспомощно озирается и опускает глаза.

— Вот он, взгляните на него! Простите меня, — обращается он к старикам, — мне трудно было сдержаться. Я знаю вас, Эсекгул и Ченбок, вы честные люди, наши друзья. Скажите Джетыгенам, что я, Джоомарт, и колхозники примем их с радостью, поддержим их перед заставой и комендантом… Вот вам моя рука. Но тем, кто враги нам, лучше не являться сюда.

Делегатов уводят, и он продолжает, взволнованный, грустный:

— Меня можно винить в чем угодно, но с Сыдыком и с ними я не был заодно. Они наши враги — мои и твои. Ты увидел их впервые на Май-Баше, а я вырос среди них. О таких людях наш народ говорит, что они подобны елям Тянь-Шаня. Их корни ползут по поверхности, стелются, как змеи, по земле, обволакивают скалы, растворяют эти крепкие громады и питаются ими. Чтобы жить рядом с ними, мало быть скалой — мы должны быть стальными.

— Теперь я уйду, — говорит Мукай Краснокутову. — Вы могли убедиться, что советскому агроному, как ни дорога родня, честь родины все-таки дороже. Не подумайте, что я над вами смеюсь, у меня и своих ошибок немало. Большие и малые, всякие. Всех тяжелей была мелочь. Невинная мелочь, она из той же породы елей Тянь-Шаня, корни которых все душат в своих объятиях. Пусть послужит нам утешением то, что это было лишь испытание. Счастливое испытание, не больше.

Мукай берется за дверь, и вдруг кто-то снаружи распахивает ее. Перед ними Тохта — погонщик купца Абдуладжи. Бледный, усталый, он нетвердо стоит на своей искусственной ноге.

Ах, Джоомарт! Сам Джоомарт здесь. Как ему повезло. Еще ему нужен начальник. По важному делу. Кто здесь начальник?

— Я начальник заставы. Что тебе надо?

Он вопросительно оглядывается: не шутят ли с ним? Дело серьезное, не каждому расскажешь.

— Я погонщик купца Абдуладжи. Мой хозяин и Сыдык из колхоза хотят обидеть Джоомарта. Рассорить вас с ним, сделать ложный донос, натворить ему всяких несчастий… Спасайтесь, Джоомарт, и вы тоже, начальник! Купца Абдуладжи знает полмира, он очень сильный человек, и он все может сделать…

Ах, как его измучила дорога! Он тайком вывел лошадь из конюшни больницы и примчался сюда, чтобы предупредить, пока не поздно.

— Вы не знаете, начальник, как много сделал для меня Джоомарт! Он не побрезговал несчастным погонщиком, спас меня от погибели. Я сказал ему тогда: «Я бедный погонщик, без гроша за душой», и он все-таки привез меня в больницу. Пусть в вашей стране всякий должен доставить больного к врачу, но он фрукты и сласти мне привозил, обещал сделать гостем в колхозе… Кто поступает так с жалким погонщиком? Это не всё. Джоомарт потребовал от купца Абдуладжи, чтоб он купил мне новую ногу. Купец сперва не хотел, а затем уступил. Вот она, йога, посмотрите…

Мукай увез Тохту в колхоз, в комнате остались Джоомарт и начальник заставы.

— Ты как-то недавно, — говорит Краснокутов, — был у меня и напомнил о давнем и неприятном событии. Я тогда еще был совсем молодым, и бандиты меня обманули, обвели вокруг пальца, как мальчика. Они сказали, что в ущелье засели враги, и я им поверил. Что значит быть молодым. Тем временем бандиты прошли верхней дорогой мимо самой заставы… Ты вспоминал от души и без дурного умысла, а мне твоя речь не понравилась. Неприятно вспоминать былые ошибки, еще менее приятно слушать о них. Я не дал тебе кончить и сделал вид, что занят собственным делом. Теперь, как ты видишь, меня снова обманули, обвели вокруг пальца. Я второй раз ошибся.

— Как мог ты им поверить? — говорит Джоомарт. — Ты спросил бы себя: возможно ли это — бросить камнем в родную страну? Во имя кого и за что?

— Я расспрашивал других, я себя не спросил.

— Мог ли твой друг, Джоомарт, тебя обмануть? Бросить лучшего друга, ради кого?

— Конечно, не мог. Я донесу обо всем коменданту, пусть он нас рассудит.

— Что ты, опомнись, я ничуть не сержусь на тебя!

— Ты не должен меня винить, Джоомарт. Я стою у границы, долг мой — за всем уследить. Я знал, что ты любишь Советскую страну, тебе можно доверить все сокровища мира, но со всеми бывают ошибки. А на границе ошибка подчас страшнее всякого бедствия. Я ошибся. Но лучше так ошибиться, чем потерять такого друга, как ты.

Он жмет ему руку, и каждое движение начальника словно говорит: как хорошо, что это была только ошибка.

— Довольно об этом, — говорит Джоомарт. — Мукай верно сказал: это было испытание.

Они умолкают — и Джоомарт и начальник заставы.

Ясно без слов: это было испытание.

Фрунзе, 1937 г .