Много забот свалилось на Сыдыка. Удивительно даже. Он встал сегодня с зарей и до сих пор хлопочет. Конь его приустал, едва дышит, и сам он порядком устал. Легко ли с людьми иметь дело! Они готовы отступиться, совсем, навсегда. Как мало у них сообразительности. Джоомарт им кажется Манасом, никто голоса не возвысит против него. Говоришь, объясняешь им: «Ваша возьмет, не уступайте. Требуйте, тесните его, не давайте ему покоя ни днем, ни ночью». Этот глупый улар Молдобай так и сказал: «Я найду для моего сына другую жену, но не найду для колхоза лучшего друга, чем Джоомарт». Скотник Махмуд вовсе спятил: «Весь род Джетыгенов, — кричал он исступленно, — не стоит одного Джоомарта! Я верну им калым, пусть сидят себе там, за кордоном». Гугнивый Омар обнял свою дочь и гугнит: «Просверленная бусинка на земле не заваляется». Кривобокий Алы возгордился вдруг сыном: «Ничего, ничего, стальной нож, — говорит он, — не останется без ножен». Хороши женихи, хороши и невесты! У собаки нет измены, у женщины верности. Осел этот Ахмет, вздумал стать мудрецом: «Если время, — говорит он, — не мирится с тобой, мирись ты со временем».

На колхозников мало надежды. Все испугались одного человека. Трусы поганые, побитые псы, они готовы забыть Джетыгенов, расторгнуть все сделки, причинить Сыдыку убыток. Что им до бедного посредника? Нет, это его совсем разорит. Легко ли поступиться таким капиталом — по сто рублей с кибитки деньгами, а сколько овец и добра! Кто ему оплатит расходы? За угощение Темиркула, за козу, которую он отдал Мукаю, за три метра шелка Сабиле. Все пропало, как в джуте: сто баранов за маленькую Ваппу, сотня овец от Курманов за услугу… Боже мой, боже мой, мешок золота сгинул! Найдутся еще люди и скажут: «Верни нам задаток». Что им, живодерам, до него. Отдать им триста рублей, двух баранов и три мешка зерна? Он скорее задушит себя, чем вернет им хотя бы горошинку.

Зато его сегодня утешил Мукай. Славный малый, с ним можно поладить. Что значит смелый человек! Он ловко придумал: Джоомарт — враг колхоза. Он так и сказал: «Мы, Сыдык, не сдадимся, никто ему не позволит колхоз разорять. Мы нужны Джетыгенам, а они — нам». Тут он надулся, точно бог весть какую мудрость изрек. Конечно, конечно, ни за что не отдадим, колхоз будет нашим. Пришлось ему польстить, расхвалить его сердце и ум. Всякий это любит, а Мукай больше всех. Не обошлось без ошибок, Мукаю не легко угодить. То он свой человек, хороший киргиз, то потянет вдруг руку Джоомарта. Не смей плохо при нем отзываться о порядках, не смей власть поносить… Все-таки агроном его очень утешил. Ему даже стало весело с ним, от души отлегло и захотелось услышать доброе слово.

«Как ты думаешь, Мукай, если бог захотел бы сбросить счастье на землю, правда лучше бы оно упало в Киргизию?»

Что тут плохого? Каждый желает себе добра.

Он молчит и странно моргает глазами.

«Ну вот. А если в Киргизию, почему бы счастью не скалиться на род Курманов?»

Мукай все молчит.

«А если это счастье суждено уж Курманам, то пусть тем, кто живет в нашем ауле».

Бешеный человек, он метнулся, как вихрь, бранился, ругал что есть силы. Ему обидно, что я печалюсь об одних лишь киргизах. Он готов это счастье отдать всему миру. Хотите, он его вовсе подарит властям.

Скоро вслед за Мукаем явилась Чолпан. Пришла проведать отца, повидать свою мать. Бедная дочь, как трудно ей жить. Рот ее набит леденцами, а грудь полна горечи.

«Я не буду с ним жить, — плакала она, как ребенок, — он не киргиз. Он не верит, что мясо улара защищает от оспы, что ноги филина, голова его и перья помогают против всякого зла. Он играет на комузе и смотрит на луну. Смотрит часами иногда до зари, и не скажет мне, что он там видит. «Не смотри на луну, — прошу я его, — она сосчитает волосики у тебя на ресницах, и ты тотчас умрешь».

И снова она о своем. У нее нет детей, она хочет ребенка. Как было отцу не утешить ее? Это, может быть, к лучшему. У невкусной дыни семян много. Тут он вспомнил, что дочь его сильнее мужчины и ей не стоит труда натолочь ему ячменя. И ей это не в пользу: запах зерна помогает тем, у кого нет детей. С каким жаром взялась она за дело! Деревянная ступа визжала и скрипела под ударами песта. Что за сила у нее! Такая жена стоит сто мешков золота. Тут пришла ему в голову светлая мысль, точно молния блеснула в горах: эту сильную женщину можно выдать за другого, взять хороший калым и скотом и деньгами. Джоомарт, правда, любит ее, но ведь она ему даром досталась, пусть обратно возьмет свой калым. Вот что значит суметь подсчитать и вовремя взвесить.

«Я могу тебе помочь, моя милая дочка. У тебя будут дети и деньги. Я нашел одно верное средство».

«Верное средство…» Пест как молот заходил в ее руках. От ударов дрожала земля. Так длилось, пока не случилась беда — ступа дала трещину и развалилась на части. Что значит сила! Двадцать лет на ней не было трещины, ступу делал еще ее дед. К счастью, все обошлось: он так собрал зерна и муку, что на земле не осталось и белой песчинки.

Чолпан была в восторге. У нее будет муж — молодой и красивый. Не простой человек, а казенный, ему дадут груду золота за службу. Добрый мусульманин, он пошлет ее на гору Сулеймана и щедро заплатит отцу. Из этих денег Сыдык ей накупит подарков. Сейчас этот муж еще за кордоном, он из рода Джетыгенов и придет сюда вместе со всеми. Все зависит теперь от Джоомарта. Как только он согласится им помочь, Джетыгены пришлют делегатов к заставе. Ей надо упросить мужа помочь Джетыгенам. А любовь Джоомарта? Сыдык вырвет ее без остатка. Первое средство — семь сред подряд мыть голову арычной водой и посыпать ее густо золой. Друг его избавился от нелюбимой жены тем, что бороду расчесывал двумя гребешками. Второй способ — поставить сапоги его носками к дороге. Куда ноги идут, туда и сердце следует.

Чолпан сияла от радости. Она, конечно, согласна и непременно добьется согласия мужа. Джоомарт попомнит Сыдыка. При свирепой жене что толку от спокойствия целого мира? В тесных сапогах какая польза, что мир велик и обширен?

Да, много забот свалилось на Сыдыка сегодня. Когда ишаки прокричали в колхозе, он второпях пообедал, сел на коня и поехал на заставу.

* * *

— Что вы хотели сказать?

Начальник заставы лежит на диване в своем кабинете. Ему сегодня не по себе. С утра подуло прохладой, и у него начала болеть спина. В постели ему легче, только кружится сильнее голова и хочется спать. Сыдык явился по важному делу, пришлось пересилить себя. Так лучше, пожалуй: в работе слабость быстрее проходит. Сейчас он приподнимется, вот так… Глоток воздуха — и все пойдет по-другому. Только бы прошло гуденье в ушах. Кругом такой шум, что ничего не поймешь. Уж лучше он встанет, по крайней мере все будет слышно.

— Говорите, Сыдык, что вы хотели.

Старик тяжко вздыхает, шевелит правой бровью и шепчет:

— Я скрыл от вас правду. Простите меня…

Ага, он узнал его: это тот, безголосый. Что ж, пусть говорит.

Краснокутов молчит, на столе лежат мертвенно-бледные руки. Он часто вздрагивает и торопливо сует их в карманы. Лицо его при этом еще больше желтеет.

— Ну, ну, говорите.

— Я хочу рассказать о купце. Неправда, что мы незнакомы. Я давно его знаю, больше трех лет. Он передает нам приветы от рода Джетыгенов, с караваном доставляет нам письма. Спасибо ему, у него доброе сердце, он никогда не берет у нас денег.

Краснокутов устремляет тоскующий взор в окно. На пригорке вьется тропинка, по которой идут караваны. Его мысли, видимо, там, а может быть, и не так далеко, — на окне стоят склянки с лекарствами, грелка и куча бинтов.

— Почему вы тогда не сказали нам правду?

Сыдык скорбно вздыхает и разводит руками. Плоское лицо с расплывшимся носом выражает смущение.

— Здесь сидел Джоомарт. При нем я не мог говорить.

Взор его опущен, ему стыдно, он не смеет взглянуть на начальника. Краснокутов подпирает усталую голову, силы его покидают.

— Почему не могли?

— Нельзя было, товарищ начальник. Мог ли я сказать, что Джоомарт в этом деле знает больше меня? Он все письма читал, никто их не скрывал от него.

Начальник заставы садится спиной к окну. Так лучше, пожалуй, свет меньше его ослепляет.

— Расскажите, что это за письма.

— Говорил вам Джоомарт о своем роде? Нет? Ничего? Их зовут Джетыгены. Они хотят к нам вернуться из-за кордона. Письма эти пишут они ему. Простите, я солгал вам — сказал, что не знаю по-русски. Тут немного вины и Джоомарта. Я спрашивал тогда его совета: говорить ли вам всю правду или лучше рассказывать ему одному? Он тогда согласился, что не стоит вам говорить все. Уж лучше бы пристыдил меня, и я не стал бы вам лгать.

Краснокутову видится синее озеро. Его тело горит и просится в воду, но всюду болото, страшная топь. Как одолеть ее? Где ему найти сухую тропинку? Надо спросить Джоомарта.

— Где Джоомарт?.. Ах да, вы солгали.

— Он не все перевел вам тогда. Мы условились с ним, что я не всю правду скажу вам. Это было на ваших глазах. Так мы и спелись. Ведь мы свои люди — я его тесть.

Краснокутов открывает глаза. Он, должно быть, дремал, в памяти у него ничего не осталось.

Он просит повторить все сначала. Еще и еще раз, теперь ему понятно. Странные вещи: Джоомарту шлют письма из-за кордона. Доставляет их купец. Род Джетыгенов хочет вернуться, но Джоомарт убеждает их там остаться. Он скрыл, что Сыдык его тесть. Ввел в заблуждение заставу, убедил арестованного говорить неправду. И еще что-то сделал Джоомарт… Об этом надо подумать, облокотиться о стол — так и вот так, сомкнуть веки и думать.

К озеру легла сухая тропинка, она вьется по отлогому берегу. Блестящая гладь и зеленая трава — точно зеркало в изумрудной оправе. Теперь бы окунуться, броситься в воду, но он страшится ее. В тихом омуте дремлют несчастья. Скорее бы уйти, пока сухая тропинка снова не стала болотом.

Опять его мысли расползлись, он думал совсем о другом.

— Ты, кажется, говорил, что меня обманули. Зачем было Джоомарту мне лгать?

Начальник заставы прислонился к стене. Так легче думать, и мысли отчетливы, ясны. Внимание, внимание… Сыдык принес важную новость, он не должен глаз закрывать. Ни за что. Ни за что.

Что стало с озером? Оно опустилось в глубокую пропасть, кругом страшные горы. Позвольте, позвольте, ведь это Иссык-Куль. Вон хребты — Кунгей и Терскей — Алатау. Таков порядок вещей — между вершинами всегда лежит впадина. В том месте, где тучи собрались, камыш склонил над озером голову. Камыш не помеха, а за травку — спасибо. На вид неказистая, а тронешь — обожжет. Хорош корешок! Иссык-кульский корешок!

— Я не слышал ни слова, повтори мне еще раз, Сыдык.

— С самого начала?

Кто его знает, где начало, где конец. У него сил нет держать голову прямо. Ему все еще слышатся всплески воды.

— Да, да, сначала.

Старик недоверчиво глядит на начальника: кто знает, что с ним? Уж не притворяется ли, чтоб легче разведать?

— Колхозу не хватает людей, а Джоомарт решил не пустить сюда Джетыгенов. «Опомнись, — говорю я ему, — ты плохое затеял. Ударяй в барабан сообразно своей силе, не бери на себя слишком много. Не любишь свой род — не люби, а зачем колхозу страдать? Мы кровью растили наше хозяйство, не лишай нас подмоги». Не слушайте его, товарищ начальник, берегитесь обманщика, не верьте ослепляющей речи. Бойтесь ее! Когти беркута волку не страшны, страшен клюв: он выклевывает у бедняги глаза, а слепой волк слабее ребенка. И напрасно Джоомарт опасается, что Джетыгены отобьют его место. Мы даем ему слово, начальник, что никто на его место не сядет. Он человек со звездой, и никто с ним спорить не будет.

Краснокутов успел уже взять себя в руки, перо скользит по бумаге. Важная весть, печальная. Что поделаешь, всякое бывает. Сыдык шепчет и шепчет. Он хочет быть честным, покаяться в грехах — своих и чужих. Еще один вздох, глубокий и тяжкий, и начальник узнает самое важное. Краснокутов готов ко всему, ему бы только удобней присесть, — одну ногу положить на сиденье, вот так, а теперь пусть говорит.

— Никто не спорит с Джоомартом. Может быть, Джетыгены кой в чем и грешны. Пусть скажет. Он хвастал, что тайну эту знает он один. А вдруг это ошибка или ложный донос? Мало ли что бывает на границе. У каждого человека враги. Нет врага — друг изменит, нет собаки — залает свинья. Пусть выложит тайну заставе, а вы судите как надо.

Сыдык возвращается домой. Слава богу, дела его не так уж плохи. С Краснокутовым можно поладить, славный малый, он совсем не хитер. Пусть Джоомарт сунется к нему. Его встретят здесь с музыкой. Такое сыграют, что он будет не рад. Вот и Джоомарт, сам бог его ведет на заставу. Спеши, спеши, голубчик, там тебя ждут. Смелей, мой зятек, начальник тебя поджидает.

— Здравствуй, Джоомарт, куда ты торопишься?

Однако его крепко согнуло. С тех пор как Мукай его отчитал, он переменился: и голос ослаб, и голова глубже ушла в плечи. Только язык стал острее, и в глазах что-то тлеет недоброе. Не везет ему, бедному, с ним и Сабиля сегодня поссорилась. Уймется скакун — станет лошадью.

— Ты был на заставе? Что там хорошего? — спрашивает Джоомарт.

Сыдык улыбается! Не чудо ли? Этого с ним никогда не случалось. Глядите, глядите, он даже смеется, зубы скалит и беззвучно хрипит:

— Я вспомнил о начальнике заставы. До чего он хитер, до чего ловок. Позвал меня к себе и все добивается: как живет Джоомарт, где бывает, с кем встречается. Какие мысли у него, честен ли, добр? Нашел кого спрашивать. Ты еще больше удивишься, когда дослушаешь меня до конца.

— Погоди, погоди, как ты попал на заставу?

Как? Очень просто, его позвали к начальнику. Сам бы он туда ни за что не поехал.

Старик не прячет глаз, правдивому человеку нечего таиться.

— «Верно ли говорят, — спросил он меня, — что у Джоомарта вражда с Джетыгенами?» Все знают, что ты враг своих братьев по роду и готов довести их до гибели. Тебе не стоит труда выдумывать о них небылицы. И все-таки начальнику я ничего не сказал. Хитрюга, проныра, он так и этак подъезжает. Скажи ему, куда едет Джоомарт, бывает ли он на пути караванов, с кем и где водится? «Спросите другого, — говорю я ему, — мы с ним родня, я ему тесть». Тут он вдруг удивился, точно услышал об этом впервые… Ты не скоро еще вернешься домой, возьми, Джоомарт, перекусишь в дороге. Славный курт, отведай.

Одной рукой он сует ему шарики из сушеного творога, а другой гладит гриву его коня. Оба они ему дороги — и всадник и конь.

— Еще начальник расспрашивал, не читал ли ты писем, которые к нам присылают оттуда. Я — подумал про себя: «Надо сознаться. Одно письмо он читал, а о других ему тоже известно. Ты можешь, Сыдык, на этом попасться». И все-таки я ему ничего не сказал.

Джоомарт размышляет. В таких случаях нет смысла вести с ним разговор, он ничего не видит и не слышит.

— Что, начальник здоров? Мне сказали, что ему стало хуже.

Сыдык пожимает плечами: есть же мастера выдумывать небылицы.

— Он, правда, лежит, и глаза закрывает, и стонет, но все это притворство. Его желчная душа полна подозрений, он строит козни против тебя. Ты будешь у него и убедишься.

Старик кивнул головой и ударил коня.

Джоомарт долго смотрел ему вслед. Дернул повод и круто отъехал с дороги. Он раздумал: на заставе ему нечего делать. Его маленькое дело потерпит.

Хорошо, что его предупредили. Спасибо Сыдыку. Джоомарт сделает лишних два-три километра и другой дорогой вернется домой. На заставе и не узнают, что он здесь побывал. Никто, кроме тестя, его тут не видел, а если и видел — не беда, мало ли кто куда держит путь. Можно, наконец, еще три километра лишних проделать. Сыдыку он при встрече скажет неправду: да, он был на заставе, и ничего ему Краснокутов не говорил.

Джоомарту не везет: за что он ни возьмется, нет удачи. С Мукаем у них кончилось ссорой, нет между ними согласия. Смешной человек: при встрече глаз не поднимет, руки не подаст — одним словом, чужой. Вчера он присылает своего бригадира — надо сделать ограду вокруг лаборатории. Прекрасная мысль. Что ж, хорошо, приди, обсуди. Нет, ответь ему через бригадира. Ладно, пусть так. Теперь ему нужны рабочие руки, и снова он присылает своего человека. Смешно и нелепо, точно они дети. Сегодня они встретились в конторе колхоза. Так ли уж трудно любезно ответить на поклон? От него не убавится, а колхозники скажут: «Агроном и председатель — славные ребята. Поспорили — и снова друзья». У Мукая не хватило ума, пришлось это сделать Джоомарту. «Что нового, Мукай, — спросил он его, — как живешь?» Тот даже не обернулся, сидит за столом, глаз не сводит с окна. «Я просил у тебя людей, — отвечает агроном, — без плотников ограду не построишь». Слыхали ответ? Что мешало ему буркнуть: «Спасибо», а потом заговорить об ограде? Кругом стояли колхозники, почему не ответить иначе? Пришлось сделать вид, что ограда важнее всяких приветов, и тут же послать ему людей. Теперь уж, казалось, он будет любезней, ведь нет ему отказа ни в чем. Мукай не такой. Он встает и зевает, подмигивает своему бригадиру, и они, обнявшись, уходят. Что это значит? Не хочет ли он сказать, что ему наплевать на председателя? У дверей агроном вдруг хохочет, подмигивает колхозникам и, довольный собой, засовывает руки в карманы. Дескать, видали? Посмели бы мне отказать.

Мукай просчитался: тут хозяин Джоомарт и с пути его никто не собьет. Он вернул бригадира и твердо сказал ему: «Я раздумал строить ограду, лес пойдет у меня на другое. И плотникам найдется работа». Наука хвастунишке: не зазнаваться. Все были уверены, что агроном это дело не оставит, придет свирепый и злой, обрушится криком, но ничуть не бывало, он не вернулся. Очень уж, должно быть, его разобрало. А возможно, и нет: председатель колхоза мог передумать, всякое бывает в хозяйстве. Агроном мог, конечно, прийти и сказать: «Ты еще раз подумай, Джоомарт, ограда крайне нужна». Слово за слово, и они помирились бы.

И ему, Джоомарту, следовало бы иначе себя повести: не так торопиться с отказом, выждать, стерпеть. Кто знает, как повел бы себя Мукай, где уверенность, что он — любезный и веселый — не вернулся бы тотчас в контору. Так и случилось бы. Увы, сил не хватило сдержаться. В последнее время ему все труднее с собой совладать. Его осаждают тяжелые и горькие чувства, мерещится чей-то тайный и темный расчет. Все точно в заговоре против него. Его подозрения растут и крепнут, — сегодня к одному, завтра к другому. Ни уйти, ни отвязаться от них.

Сегодня он поспорил с Сабилей. Было бы из-за чего. Они шли по тропинке над глубокой долиной, усеянной голубыми цветами. На каждом стебельке лежало крошечное небо и звездами сияла роса. Славный уголок. Летом тут веет прохладой, а ранней весной жарко. «На этом месте, Сабиля, — сказал он сестре, — когда-то стояла наша юрта. Отца уже не было, и я с матерью пас тут коров Мурзабека». Она кивнула головой и ничего не сказала. «В то время росли здесь фиалки и маки, земля была озером с золотыми берегами, и все-таки я это место не любил. Я завидовал тучам, которые от нас уходили, счастье казалось мне там, за кордоном. Теперь уже не то, каждая травка радует меня, тут наша земля, наши посевы — все наше». Она кивнула головой и опять промолчала. «Что с тобой, Сабиля, — спросил ее брат, — почему ты молчишь?» Сестра пожала плечами, ей нечего сказать. С ней это бывает, иной раз находит на нее. Помнится, в детстве мать дала им по яблоку: ей — желтое, маленькое, а Джоомарту — чуть побольше, с алыми щечками. От обиды она вначале заплакала, затем изрезала гостинец, искрошила и выбросила вон — ни себе, ни другому.

Они спустились с гор, под ногами серебрился ковыль, и такой же ковыль носился высоко под солнцем. «Я хотела тебя просить, Джоомарт, — заговорила она наконец, — не спорить с Мукаем. Я не могу больше слушать, как он ругает тебя. Уступи ему ради меня».

Он посадил сестру рядом, как сажают детей, и сказал ей: «У каждого человека есть нечто святое и близкое. У одного — это мать, у другого — невеста, дружба друга, любовь… Мало ли что человека пригреет. Так вот его святыня — родная земля, страна, где страдал его добрый отец и где оба они пели подневольные песни. И не тем только страна ему дорога, что он и отец в ней страдали, а и тем, что сейчас в ней живет киргизский народ».

Сестра ему на это отвечает:

«Я понимаю тебя, но ты сделай вид, что ему уступаешь. Тут дело в словах, только в словах. Мукай мне жить не дает: сердится и ворчит, только и речь, что о Джетыгенах. Ему вбили в голову, что он их спаситель, и вдруг такая помеха — ты на пути. Обещай мне, Джоомарт, сестра твоя, Сабиля, просит тебя».

«Не проси, родная, — возражает ей брат, — такую родину, как наша, надо беречь, нельзя ее обманывать даже шутя».

Она закрыла руками лицо, и сквозь ее пальцы проступили капельки слез.

«Ты так похожа на мою добрую мать, — печалится брат, — а требуешь от меня невозможного. Наша мать не дала бы миг такого совета».

Она вытерла глаза, поправила платье и хочет уйти. Да будет ему известно, она целиком на стороне мужа. Да, да, целиком.

Джоомарт решил не откладывать больше: поехать на заставу и выложить все Краснокутову. Мог ли он подумать, что ему придется, как вору, сделать крюк, чтоб уйти незамеченным?

Однако он, кажется, сбился с пути, конь по привычке пошел караванной дорогой. Куда его занесло?

Мимо проехал пограничник Абдраим. Джоомарт не видел его, да и тот на него не взглянул. Надо знать Абдраима: он видит все краешком глаза. Спросите его: кто проехал по верхней дороге? И рассказам его не будет конца: и стремена, и одежда, и набор на уздечке — все подробно опишет. Даже пуговицы на рубашке Джоомарта Абдраим изучил: они пришиты неровно, и нитки на каждой крест-накрест лежат. Молодец Абдраим, ему только и стоять на границе!

Знакомые места, тут каждая тропка и камень — друг и защитник. Джоомарт нес здесь охрану много лет, объезжал караванную дорогу, и чего только тут не бывало. За тем вон пригорком он однажды нашел киргиза — чудесного парня в одной рубахе с котомкой на плечах. Он горько плакал: прощался с землей, со страной, от которой хотел уходить. Затравленный врагами, без копейки за душой, он надумал бежать за кордон. Ах, что с ним только не делали! Прятали опиум у него под воротами и доносили властям. Он был комсомольцем с чистой совестью и доброй душой. Они обвинили его в том, что он, сын манапа, расстреливал красных, провозил контрабанду. Таков «киргизчелык» — месть, месть без пощады. Джоомарт утешил его, побранил за желание бежать и очень помог ему тогда. Теперь он служит на заставе и зовут его Абдраим.

В другой раз он поймал здесь кассира рабкоопа; при нем были деньги, грабитель успел их обменять на валюту. С ним Джоомарт поступил без пощады: под дулом нагана доставил его на заставу…

Что это значит? Ему словно послышался стон. Кто-то зовет на помощь. Неужели ему показалось? Да, да, снова стон. Кто там? Отзовись!..

На дороге рядом с навьюченным верблюдом лежал парень лет двадцати, в рваном полушубке, в овчинных штанах мехом внутрь и не в меру больших сапогах. Лицо его, изрытое оспой, побелело как снег, с правого уха свисала серьга. Он стонал и плакал, жаловался неизвестно кому:

— Ой, мои ноги… Мои бедные ноги… Что мне делать теперь?..

Увидев Джоомарта, он, испуганный, присел и стал кричать на верблюда:

— Атчу! Ну же, атчу! Вставай же, шайтан! Сгори твое брюхо, проклятый!..

И верблюд и погонщик не двигались с места, их глаза одинаково выражали страдание.

Джоомарт спрыгнул с коня:

— Погоди, мы поднимем его. Что с тобой парень, почему ты не встаешь?

По щекам паренька бегут крупные слезы, рыдания замерли у него на губах:

— Они не держат меня… Несчастье мое, я их отморозил…

— Ты отстал от каравана?

Он покачал головой и с отчаянным воплем повалился на траву:

— Бог мой, ты видишь, как я несчастен… Кто мне поможет? Горбатый злодей замучил меня. Он упал и лежит, точно камень. Чего я только не делал, он не слушается больше меня. Кричишь ему «чок» — становись на колени, слезно его просишь — не помогает. Как навьючить верблюда, когда он стоит? Встанет на колени — не поднимешь его. Кричу ему: «Отчу!», машу рукой, уже сутки, как бьюсь, — ничего не выходит. Он обленился, проклятый, тут всего восемнадцать пудов. Где караван? Купец здесь проехал дней пять назад. Ты, может быть, знаешь его — он богатый человек. У него шуба на лисьем меху, лошадь убрана коврами, седло в серебре. Купец Абдуладж — его знает полмира. Верблюды прошли здесь вчера. Караван-баш Измаил уехал вперед, а мне приказал без верблюда на глаза не являться. Ноги мои, бедные ноги, куда мне деваться!..

— Как тебя зовут?

— Меня зовут Тохт. Я сын Мухамеда, разносчика зелени.

Джоомарт поднимает его и усаживает к себе на коня.

— Куда ты меня увозишь? Боже, помоги мне!.. Аи, аи, спасите!..

Он кричал и задыхался, рвался спрыгнуть с коня. Его крики звучали горестным эхом, но никто их не слышал, кроме Абдраима. Он все видел с нижней дороги.

— Не хочу, помогите! Ах, ах, спасите!..

Что будет с верблюдом, он не может оставить его. У бедняги от страха помутился рассудок.

— Пожалей меня, добрый разбойник, я больной и голодный… Я прошел через три перевала из чужой страны. Мой купец Абдуладжи не дал мне осла. Оставь мне верблюда, с меня взыщут за это, как с вора.

Он бился в руках, рыдал и молил Джоомарта:

— Отпусти мою душу, зачем я тебе? Что я скажу купцу Абдуладжи?..

Упрямый погонщик, он тогда лишь поверил Джоомарту, когда явился Абдраим, поставил на ноги верблюда и увел его с собой на заставу…

Печально сложилась жизнь Тохты у купца Абдуладжи. Началось с того, что купец его нанял почти за бесценок, за сорок экиманое в месяц, без одежды и без права на хозяйские обноски. Летом, когда верблюды линяли и нельзя было их гнать через холодный перевал, он пас их в горах. Едва верблюды обросли, хозяин нанял караван-баша, и тридцать пять верблюдов, груженных кожей и шерстью, двинулись в путь. Купец уехал верхом за несколько дней. Две недели они шли через горы: караван-баш впереди на двугорбом верблюде, а Тохта сзади, пешком. Морозы и бураны его истомили, он леденел от стужи. Караван-баш себе ставил ночью палатку, а погонщик зарывался в тюки, чтобы согреться под шерстью.

Так шел караван день за днем. Кормили погонщика сухими лепешками, рисом, но и этого ненадолго хватило. Купец ли ошибся, не рассчитал, сколько надо погонщику еды, или парень слишком помногу ел, — еще три дня пути, а риса оставалось лишь на сутки. Вдобавок поднялись бураны в горах, запорошенные снегом котлованы, как застывшее море, лежали в берегах обрывистых гор. Животные падали с ног, тонули в сугробах и ревели от боли. Веревка в ноздрях, привязанная к хвосту переднего верблюда, причиняла упавшим страдания. Снимали поклажу и снова навьючивали. Бедный Тохта часами простаивал по горло в снегу, вязал узлы окоченелыми пальцами. Так случилось, что нога его стала темнеть, а пальцы совсем почернели. Два дня еще они служили ему, пока он не свалился на дороге.

Какой мучительный путь… Голод крепчал, силы его покидали, а до теплых долин оставалось изрядно. Ему удалось убить камнем архара. Баран сорвался с вершины на дно ущелья в пяти часах хода от места стоянки. Только к вечеру караван подошел к тому месту. Над тушей архара поднялась стая грифов: они все обглодали, оставили охотнику голые кости.

На сыртах за перевалом было тоже несладко: то вспыхнет яркое солнце, то повеет прохладой и начнется буран. Чуть погодя — ни метели, ни туч, и вдруг небо окутает пламя грозы, к ночи станет светлеть, и тысячи огненных копий ринутся на осажденную землю.

Последнее несчастье стряслось у заставы. Верблюд поскользнулся и с грузом сорвался с тропинки. Тохта так ходил за животными, себя не щадил, чуть ли не стелился им под ноги, и вдруг такая беда. К счастью, он вовремя вспомнил имя святого и крикнул: «Кожан!» Верблюд словно чудом задержался у скалы.

Джоомарт рассмеялся: в колхозе никто не поверит, что святые помогают в несчастье.

Они вдвоем на коне: Джоомарт в седле, а погонщик сзади на крупе. На подъемах он обнимает Джоомарта, в трудные минуты прижимается к нему. До больницы далеко, часа четыре езды, и время от времени Джоомарт его спрашивает:

— Что нога, все еще болит? Я могу усадить тебя иначе.

Тохта поднимает глаза на Джоомарта, смотрит на него и молчит.

— Если сможешь опереться на стремя, садись на мое место в седло.

Тохта качает головой, и серьга его колеблется туда и сюда:

— Мне сейчас хорошо, и ничего не болит.

Конь ступает по карнизу, высеченному в каменистой горе. Вверх поднимается тянь-шаньская ель. Точно отара овец, она облепила хребет и тянется к белой вершине. Снежная лавина встает елям на пути, они тонут в снегу, и только одиночки, отбившиеся от стада, добрались до туч, до самого неба.

Погонщик молчит, ему горько и больно: все несчастные на свете — и его братья и сестры.

Время уходит. Они изрядно отъехали, и снова Джоомарт его спрашивает:

— Тебе, может быть, лучше сесть по-другому? Как твои ноги?

— Кто ты такой? Почему ты хлопочешь так обо мне? Я грязный погонщик, без гроша за душой. Никто тебе ни копейки не даст за меня.

Джоомарт словно не слышит его:

— В больнице мы снимем с тебя полушубок, смоем всю грязь и положим в кровать. Тебя будут кормить белым хлебом, поить молоком, пока ты не станешь здоровым.

Тут что-то неладно, такие вещи не делают даром.

— А сколько мне за это отработать придется?

— У нас за это не платят.

У Джоомарта есть чем похвастать, он такое еще скажет, что бедняга не поверит ушам.

Тохта улыбается: возможно ли, чтоб о бедном погонщике заботились зря?

— Какой же расчет тебе без денег возить меня?

Теперь улыбается Джоомарт: этот парень точно с неба свалился.

— У нас люди не умирают на улице. Каждый обязан доставить больного к врачу.

— Уж ты лучше сознайся, что стыдишься своей доброты. Пусть тешит себя выдумками, так ему Тохта и поверит. — А если вору на площади руки отрубят, ты его тоже доставишь к врачу?

— Воров у нас так не наказывают. Их кормят и одевают, дают им кров и постель, но заставляют трудиться, пока они не полюбят свой труд.

Довольно этих сказок. Точно тут в самом деле святая земля.

— Не сердись на меня, но я не верю тебе. У вас тут нет бога, а там, где нет бога, у людей нет души.

Они едут высоко над ущельем. Лес спускается с гор, изгибается в ложбинах, карабкается вверх и застревает под вершиной, точно у плотины. Внизу вьются голубоватые реки. Из ущелья находит вдруг мгла, река зеленеет, и пенистые гребешки всплывают на ней. Плетеный мост над потоком колеблется, с гор спускается черное облако. Конь оступился, сел на задние ноги. Испуганный Тохта прижался к Джоомарту, обнял его и не отпускает.

— Ты добрый человек, мне жаль тебя. Уедем отсюда. Хочешь? Отец мой зеленщик, он тебя не обидит.

— Спасибо, мой мальчик. На родине у себя ты, наверное, самый несчастный.

Тохта с ним не согласен, родина тут ни при чем.

— Нашему брату всюду скверно живется. У вас разве не гоняют людей пешком по сыртам? Или ради погонщика два тюка снимают с верблюда? Так уж заведено: все учитывается в караване, кроме веса погонщика.

— В нашей стране, — отвечает Джоомарт, — человек стит дорого, дороже пяти караванов с грузом чистого золота. И погонщики наши не ходят пешком. Они запрягают железного зверя и скачут на нем быстрее ветра в горах.

Опять небылицы. Что значит добряк. Он выдумывает, чтобы утешить его.

— У вас щедрые купцы, если они платят так много за человека.

— У нас нет купцов. Вчерашний погонщик, если он не ленив, может сделаться купцом и даже правителем. Возьмем, к примеру, меня. Я председатель колхоза.

Что с ним? Он вздрогнул, отвернулся от Джоомарта. Что его так испугало?

— Что с тобой, Тохта, ты сердишься? На кого? На меня? Тохта бледен, глаза его гневно сверкают.

— Знал бы я раньше, что ты начальник колхоза, не сел бы к тебе на коня. В колхозах живут последние люди. Лучше бы я сгинул возле верблюда, чем поехал с тобой…

— Не говори так, мой мальчик, — просит его Джоомарт, — не надо, ты лучше смолчи.

Его просят? Прекрасно, но дайте ему кончить:

— Колхоз — это племя шайтана! Там отец продаст дочь, брат — сестру, сын — родную мать. Колхозы — проклятое место.

Тут Джоомарт его вдруг обрывает:

— Неправда! Это ложь! В наших колхозах нет того, что у вас. Родители у нас дочерьми не торгуют. Это ваши отцы отдают девочек замуж без их согласия, за калым. Наши девушки сегодня пашут в колхозе, а через пять лет они строят мосты, лечат больных, обучают детей. Они сами выбирают себе мужей, по своей воле.

Упрямый погонщик наслушался вздора и мелет всякую чушь.

— Я, председатель колхоза, — не чета твоему купцу, который торгует кожей и шерстью. Пятьдесят два колхозника и сорок колхозниц доверили мне свою жизнь. Среди нас нет лентяев, бесчестных люден, всякий трудится сколько есть сил.

Тохта совсем растерялся: он не знает, что делать — просить ли прощенья или плакать.

— Зачем ты так сердишься, я не знал, что это тебя огорчит. Может быть, у вас и не так уж плохо, но мне говорили, что бог отвернулся от вас.

Джоомарт вдруг хохочет. Он хочет что-то сказать, но смех его еще больше разбирает. Этот парень — сущий ребенок, разве можно на такого сердиться.

— Не бог от нас отвернулся, а мы от него. Он нам не нужен.

Тохта снова испуганно отпрянул. Боже мой, он был ласков с безбожником, называл его добрым, хорошим и лучшим…

— И ты в бога не веришь?

— Да, да, и я. Расскажи лучше, как там у вас. По-старому рее? Я запомнил ваши базары: под навесом на плитах варят и пекут, торгуют жареными бобами и тут же едят. Еще я запомнил красавицу Алилю. Ее отдали горбуну, насильно отдали по воле манапа. Не стало у нас манапов, не стало и несчастий.

Теперь они оба молчат.

Дорога оживает. Вон кто-то проехал верхом на корове, его догоняет парень на телке. Из долины доносятся крики и гам — колхозные дети отпугивают птиц, оберегают посевы. Обжоры тучей несутся над полем. Благословенная долина, в ней все созревает. Тут, в горах, еще веет прохладой. К тропинке сползает толстый слой снега, он тает, и струйки стекают с розовой скалы.

— Не надо обижаться, добрый джигит, я знаю только то, что слышал от других. Возможно, ты и прав, у вас не так уж плохо. Говорят, в колхозе не уважают ишанов, не чтут стариков. И еще говорят, что судьи у вас не знают пощады, убивают людей без счета и числа. Скажешь, неправда?

Джоомарт ему говорит вначале спокойно, даже чуть сухо, точно все уже известно и давно надоело рассказывать. Потом нахлынула страсть, нежное чувство, и речь стала бурной. Точно горная река, дотоле зажатая в крутых берегах, прорвала преграду и широким потоком идет на луга, на поля. Она изгоняет зверей из лесов, рыбаков из рыбачьих аулов — всех свидетелей ее долгой неволи.

В последнее время на долю Джоомарта выпало много печали: при нем оскверняли то, что ему дорого, клеветали на то, что свято. Язык тяжелел от обиды, голова уходила глубоко в плечи, точно пряталась от жестоких ударов. Кому расскажешь об этом? Близким, родным? Счастливая встреча, она облегчила его душу.

— Я сказал тебе, Тохта, неправду: я не только председатель колхоза, я первый на свете манап. Сокровища мои беспредельны, я не знаю им цены. Манапа Шабдана спросил однажды его сын: «Почему нам, отец, не увеличить поголовье наших овец?» — «Зачем? — удивился манап. — Вся Киргизия наша, все сокровища мои». Так вот, милый Тохта, я богаче Шабдана. В моей Киргизии нет джатаков, всякий колхозник может сесть на коня и сказать, что он «мой». Он не мерзнет теперь в своей юрте, забившись в ущелье, одинокий, как зверь. Дым не ест ему глаза, ветер не наносит снега через верхнее отверстие, дети не садятся на горячую золу. Буран не опрокинет его кибитки, она стоит крепко, врытая в землю, крытая железом, обмазанная глиной.

Он не носит штанов из овчины, не обертывает ног невыделанной кожей. Взгляни на меня — так одет наш народ. Мы не устраиваем «кенеш», он нам не нужен. Нам не надо ни у кого просить барана, угощать им соседей, чтобы собрали нам на калым. Мы не знаем таких унижений. Киргизия поет веселые песни. Народ не рыдает, не плачет. Я богаче Шабдана, и намного. Моя Киргизия не то, что его. По ней ходят поезда, летают машины, из земли добывают уголь и свинец. Я стою иногда на широкой дороге, где идут караваны машин, стою и считаю свои большие богатства. Шабдану и не снилось такое. Вдруг промелькнет огромная махина, груженная доверху, и я не успею ее разглядеть. Не успел, что поделаешь, но досада меня донимает: хороший хозяин, нечего сказать, столько добра упустил.

Был ли ты, Тохта, хоть раз в своей жизни хозяином стольких богатств? Ты говоришь — кровь. Да, мы пролили крови, и много. Но что бы мы отдали за каждую лишнюю каплю, за каждую лишнюю скорбь! Перед нами ясная цель, она светит как тысяча солнц, но пути к ней трудны…

Тохта молчит. Что он ему скажет? Он обидел прекрасной души человека, доброго друга, спасителя своего.

— Ты представь себе старика, слепого и больного. Он все время молчит, ничто ему не нужно, ничто не занимает его. У него своя жизнь, свой собственный мир, его окружают умершие. Он мысленно видит себя в их кругу то ребенком, то юношей, всегда молодым и счастливым. Но вот явился исцелитель, он избавил больного от всех его недугов и вернул ему зрение. Как. ты думаешь, он взглянет на свою прежнюю жизнь? Будет крепко держаться за круг мертвецов? Нет, Тохта, у здоровых людей здоровые желания. Он вычеркнет из памяти мертвых и никогда не подумает о них. Я на тебя не сержусь. Вы там еще слепы, и ваши мысли витают вокруг мертвецов.

Снова молчание. Конь устал и тяжело дышит. Джоомарт сходит с него, дает повод погонщику и идет рядом с ним.

— Ты зовешь меня, Тохта, в свою счастливую страну… Послушай, что я тебе расскажу.

Жили два друга, дети двух добрых соседей. Друзья с колыбели, они в нежной любви провели детство. Случилось, что родители покинули страну и уехали каждый в разные стороны. Прошло много лет, и друзья снова встретились. Один стал купцом и вел караван свой, груженный богатством, через пустыню, а другой в той же пустыне жил на крошечном участке в оазисе. Они нежно обнялись. Бедняк принял друга, как лучшего гостя.

«Как ты бедно живешь, — опечалился купец, — и куда тебя судьба занесла. Воображаю, бедняга, как трудна твоя жизнь».

«Ты прав, — ответил бедняк, — очень скверно. А как у тебя?»

Купец рассказал ему о себе. Ему повезло, он богат и известен.

«Я был счастлив на чужой стороне, пока не подумал о родине. Я вспомнил ее звездное небо и густые леса, и тоска одолела, потянуло домой. Я забросил дела, оставил друзей… Как ты думаешь, там примут меня?»

«С таким карагсаном, — ответил ему друг, — тебе всякая земля будет родиной».

«А ты разве не тоскуешь по отчизне?»

«Я когда-то тосковал, — сознался бедняк, — и вернулся домой. Я был пастухом, слугой у богатых людей, обзавелся хозяйством, но налоги меня разорили. Никто не помог мне, никто не пожалел. Я оставил страну, где человек человеку волк. Здесь я возделал себе этот оазис и счастлив. Та родина, должно быть, не моя».

Купец удивился:

«Чья же она?»

«Там, где с помощью силы правит обман, — воскликнул бедняк, — нет моей родины!»

Купец рассердился и гневный поднялся из-за стола:

«Как ты смеешь поносить чужую святыню! Еще одно слово, и я прикажу моим слугам избить тебя».

«Видишь, мой друг, — сказал ему бедняк, — ты в моем доме, среди пустыни так поступаешь со мной. Что было бы со мной, будь ты в своем доме на родине? Если друг мой таков, что мне ждать от чужих…»

Вот и все, Тохта. Пустыня бедняка скорей мне отчизна, чем сытая страна купцов и погонщиков. Моя родина, Тохта, может стать и твоей, но твоя не годится для нас.

Он умолк и быстро пошел за конем.

Бывает, в горах после бурного ливня и грозы встанет ясное теплое утро. Небо синее, как воды Иссык-Куля, горы в дымке утра бесплотны и прозрачны. Полосы снега на вершинах кажутся гребнем застывших волн. Все овеяно тишью не совсем отошедшей ночи. Но вот встало солнце, поднялось чуть выше, дымка поблекла, показались холмы, измятые, изборожденные временем. Внизу все давно выглядит обычно, но только внизу. Вверху еще долго все будет бесплотно, проникнуто ровным, безмятежным покоем.

Джоомарт не чуял земли, он был далек от нее. В его бесплотном мире все проникнуто покоем. Ушло тяжелое, трудное, мир прояснился. Ему легко и приятно, движения ровны, уверенны, никогда еще ноги так легко не носили его. Что им подъем, что крутая дорожка! Каждый шаг — удовольствие. Он иной раз не знает, куда деть свои руки, и непрестанно сует их в карман. Сейчас они сами нашли свое место и не дают знать о себе. Ему кажется, точно он вырос. И все оттого, что голова поднялась выше плеч. Так высоко она никогда еще не поднималась. Пусть люди думают, что им угодно, пусть делают с ним, что хотят. У него на душе покой и порядок, все понятно раз навсегда.

Ему кажется, что дорога была круче и опасней. Неужели ее кто-то сровнял, срезал бугор и засыпал овраг? Но кто же? Впрочем, мало ли на свете прекрасных людей. Все как будто изменилось: и горы не те, и вершины не так высоки. Человеческая рука словно тут ни при чем. А впрочем, кто знает…

— Ха-ха-ха! Вот потеха была. Это случилось вот здесь.

Ему припомнилась смешная история.

Возвращаясь однажды этим аулом, он увидел веселое зрелище: люди ожесточенно обливали друг друга водой. Одни смеялись, шутили, иные бранились, норовили плеснуть воду за шиворот. Усталые, мокрые, они ни на минуту не прекращали возни. В то же время другие изливали на кладбище потоки воды. Так глупые люди надеялись вызвать дождь на поля.

…У дверей больницы собралось много людей. Они пришли проведать своего почтенного родственника, и каждый хотел узнать, не надо ли ему чего-нибудь.

— Позволь, добрый доктор, передать ему бузу. Купец Абдуладжи — мой двоюродный брат.

— Передай ему, доктор, что племянник его, сапожник Юсуп, шлет ему привет и дюжину пшеничных лепешек.

Обязательно сказать, кто прислал. Они, бедные люди, принесли все, что у них есть, самое лучшее и вкусное.

Врач обещал и просил их оставить больницу. Проведали больного, отлично, пора уходить.

Напрасны уговоры. Они долго еще будут сидеть у дверей, расспрашивать сиделок, заглядывать в щель, беречь покой знатного родственника. Прежде чем разойтись, каждый попросит передать купцу Абдуладжи, что он ушел из больницы не по собственной воле, ему было бы слаще спать здесь, у его дверей.

Погонщик трогает руку Джоомарта, лицо его бледно, он дрожит от волнения:

— Уедем отсюда. Тут купец Абдуладжи… Уедем скорей.

Врач узнал уже Джоомарта, протянул ему руку и просит войти.

— Оставь меня здесь… — плачет от страха погонщик. — Что я скажу ему? Он спросит меня, где верблюд.

Они сидят в кабинете. Доктор держит в руках почерневшую ногу погонщика. «Поздно хватились, — говорит его взгляд Джоомарту, — быть парню калекой».

— Сколько тебе лет? — спрашивает врач.

— Сейчас у нас год многоножки, — принимается высчитывать Тохта. — Родился я в году барана. Считайте: двенадцать лет да еще семь — год мыши, коровы, барса, зайца, верблюда, змеи и лошади, — всего девятнадцать. Должно быть, неверно, — отец говорил мне, что в году курицы мне исполнится только девятнадцать.

— Ну так вот, милый, — сочувственно говорит ему врач, — придется отрезать. Нога никуда не годится. Позволишь сегодня — до сих пор отрежем, завтра придется брать выше. А совсем не позволишь — так, пожалуй, умрешь.

Отрезать? Совсем? Нет, нет, ни за что! Как можно… Что с ним будет без ноги? Собирать подаяние? Избави бог. Купец выгонит его, и он умрет, как собака, от голода. Нет, нет, никогда! Врач ошибся, пусть лучше посмотрит, нога только потемнела. Пальцы, правда, совсем почернели, но он двигает ими. Смотрите, смотрите… Как можно бросать такую крепкую ногу?

Врач шепчет Джоомарту, что медлить нельзя, надо добиться согласия Тохты, а он пока кое-чем займется. Чем именно? Секрет. Врачебная тайна.

— Ты должен согласиться, мой мальчик, — убеждает его Джоомарт. — Из горящего дома спасают что можно.

Погонщик слушать не хочет.

— Бог дал мне эту ногу, он и возьмет ее.

Тохта плачет, обливается слезами. Его сюда заманили, чтоб сделать калекой. Как можно резать здоровую ногу? Взгляните на пальцы, они кувыркаются, как дети. Что это, боже мой, пальцы его умерли! Он не может шевелить ими больше.

— Вот и вышло по-моему, — сокрушается доктор. — Придется тебе уступить.

Коварный человек: пока Джоомарт уговаривал больного, врач перерезал ему сухожилие. Мертвая ткань не дала себя почувствовать. Нельзя было иначе. Не дать же несчастному умереть!

Теперь он согласен, пусть режут. Но что будет с ним? Кому нужен калека?

Тут Джоомарт его обрывает:

— Мы дадим тебе ногу. Хорошую, крепкую, она будет тебе служить, как своя.

Опять небылица. Кто поверит, что безногие могут ходить?

— Таков порядок в нашей стране: кто остался без ноги, получает другую. Хозяин обязан за нее уплатить.

Тохта усмехается: «Хозяин обязан!» Он не знает купца Абдуладжи. Из пресной лепешки волос не вытянешь.

— Клянусь, Тохта, у тебя будет нога, вот доктор свидетель!

Теперь Джоомарт идет в одну из палат к купцу Абдуладжи.

На просторной кровати лежит мужчина лет сорока. Длинный, сухой, без бровей и усов, с заостренной черной бородкой, он волосатыми пальцами перебирает нитку янтарных бус. Движения его медленны, на лице выражение скуки. Увидев Джоомарта, он чуть шире раскрывает глаза, и нитка янтаря замирает у него между пальцами.

Джоомарт рассказывает ему о несчастье с погонщиком и не может удержаться от упрека:

— Судьба несчастного была в ваших руках, от вас зависело не сделать его калекой.

Купец смотрит с улыбкой на непрошеного гостя, щурит глаза и играет янтарными бусами.

— От меня, говоришь, зависело? Ты слишком возносишь меня. Не я выдумал холод, и не я посылаю мороз.

Джоомарт чует насмешку и все-таки как ни в чем не бывало спокойно отвечает:

— Вы должны были его теплее одеть, дать хотя бы осла на дорогу. Верблюдов вы обеспечили кормом, а человека оставили без пищи в сыртах. Он берег ваше добро, и вы могли быть щедрее к нему.

В черных глазах мелькает гнев, пальцы стремительно перебирают янтарь.

— Кто меня заставит быть щедрым? До моих отношений с погонщиком самому богу нет дела.

— Не в нашей стране. По нашим законам хозяин обязан купить работнику ногу.

Абдуладжи смеется: защитник погонщика знает законы, пусть помнит их про себя.

— Наши законы другие. Я не обязан спасать человека, у которого плохая звезда. За чужое несчастье я и гроша не дам.

Он закрывает глаза и поворачивается спиной к Джоомарту. Им не о чем говорить, здесь не место для деловых разговоров.

Что ж, они потолкуют в другой раз. Время ничего не изменит, эти законы незыблемо вечны.