Вторые сутки экспресс Калькутта — Бомбей мчится на запад. Поезд начал свой путь на побережье Бенгальского залива, пересек Индостанский полуостров и теперь приближается к конечной цели. Позади сырые лесистые равнины Бенгалии, заросли гигантского перистого бамбука и какие-то диковинные деревья, опутанные лианами. Позади и бескрайнее Деканское плоскогорье — сухое, пыльное с золотисто-желтыми полями в зеленых рамках пальмовых рощ. Завершен крутой спуск с плоскогорья к западному берегу через голые скалистые ущелья, виадуки, тоннели. Впереди Бомбей — второй по величине город Индии, город-порт, город-фабрика, окно, через которое вот уже двести лет Запад проникает в Индию.

Изнывающие от жары, духоты и пыли пассажиры уже мечтают об освежающем дуновении океанского ветра, о голубых волнах Аравийского залива. Но радужное настроение от предстоящего отдыха отравляют слухи, упорно ползущие навстречу поезду: в Бомбее чума. Английские газеты ничего не пишут об этом, но идущие на Восток составы полны беженцев. Страшная правда открылась лишь после того, как экспресс, миновав угрюмые скалы Западных Гатов, спустился на приморскую равнину. Здесь поток беженцев стал еще многолюднее. В глазах у большинства страх и растерянность. Они едут, сами не зная куда, только бы подальше от проклятого города, где ежедневно погибает сто, а то и двести человек. На станциях с поездов из Бомбея сбрасывают трупы погибших от чумы. Она не щадит никого, однако предпочитает бедняков. 48 часов — и совершенно здоровый человек превращается в труп. Болезнь-убийца почти не оставляет следов: у жертвы чуть припухают железы на горле, под мышками или в паху, да темнеет кожа. Таинственное заболевание бомбейцы приписывают финикам, привозимым из Сирии, пшенице, доставляемой из внутренних районов страны, и прежде всего иноземцам. Не случайно же чума фактически не трогает европейские кварталы.

Только один человек в калькуттском экспрессе знал подлинную причину того, что произошло в Бомбее. Этот молодой (на вид не старше 35 лет) господин с приятным, но непроницаемым лицом не очень охотно вступал в беседу со своими соседями английскими офицерами. Всю дорогу он оставался в строгом черном сюртуке и жара не могла растопить белого холода его туго накрахмаленных воротничков. К тому же он постоянно читал какие-то книги и пассажирам казался чем-то вроде миссионера.

Расстегнув мундиры, офицеры играли в карты, бранили службу, Индию, духоту и неизвестно откуда свалившуюся новую напасть — чуму. Когда иссякал запас ругательств в адрес «этой проклятой Индии», начинались бесконечные разговоры об игре в крикет, гольф и повышении по службе. «Миссионера» с его книгами военные в душе презирали, как, впрочем, презирали всех штатских. Никто не полюбопытствовал даже, что именно читает чудак в черном сюртуке. А между тем это были книги о той самой чуме, которая всех волновала. И будь у вояк в пробковых шлемах на каплю больше любопытства и на грош меньше самомнения, молчаливый господин — бактериолог индийского правительства мистер Хавкин рассказал бы им о деяниях «черной смерти» в прошлом и о том, как и почему осенью 1896 г. чума стала владычицей Бомбея.

Первый человек, описавший чуму, греческий историк Фукидид, не только был очевидцем эпидемии, которая поразила Афины на второй год Пелопоннесской войны (431–404 гг. до н. э.), но ее жертвой. За триста лет до нашего летосчисления «черная смерть» стала известна в Египте. Видимо, из Африки ее занесли в VI веке в Восточную Римскую империю, где эта повальная болезнь продолжалась 50 лет, войдя в историю под названием Юстиниановой чумы. «Повсюду были траур и слезы, — писал современник, — целые города оставались без жителей, искавших спасения в бегстве; святейшие узы природы были порваны. Вся страна походила на пустыню, человеческие жилища стали убежищем диких зверей».

О чуме на Руси впервые упоминает летописец Нестор, который сообщает, что в 1090 году чума в течение 40 дней похитила 7 тысяч жизней. В «Царственной летописи» под 1230 годом говорится, что в Смоленске за несколько дней погибло 22 тысячи человек, а псковский летописец в 1237 году записал: «Мор зол на люди в Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, мужи и жены и малые дети».

Никоновская и Псковская летописи в 1351 и 1352 годах дают точные признаки болезни. «Харкаху люди кровию, а инне железою болезноваху един день или два или три и тако помираху». Очевидно, на Руси была смешанная форма чумы легочной («кровию харкаху») и бубонной, вызывающей опухоль лимфатических желез (бубоны).

Четырнадцатый век в Европе — век чумы. Габриэль де-Мюсси, образованный юрист из Пьяченцы, живший в 1346 году в Крыму, рассказывает о болезни, которая уничтожила почти все население Причерноморских степей. Итальянские колонисты бежали на родину. Несколько кораблей из Кафы (Феодосия) добрались до итальянских берегов и принесли эпидемию в Западную Европу. «Из тысячи людей, ехавших с нами, — вспоминает де-Мюсси, — едва уцелел десяток. Родные, друзья и соседи поспешили к нам с приветом. Горе нам! Мы принесли с собой убийственные стрелы: при каждом слове распространяли мы смертельный яд!»

Болезнь молниеносно разнеслась по Италии. В Неаполе погибло 60 тысяч жителей, в Генуе— 100, в Венеции тоже 100. Из 1350 членов Верховного Совета осталась в живых лишь треть, из 24 врачей умерло 20. В Венеции появились первые карантины — специально построенные дома, где в течение 40 дней выдерживались все приехавшие из пораженных чумой мест. Свое название эти заведения получили от итальянского слова quaranta — сорок. Но и карантины не помогали. Боккаччио утверждает, что во Флоренции смерть унесла 96 тысяч жизней. Через несколько месяцев чума обрушилась на Францию, где среди 80 тысяч жертв оказались две королевы. О сути и происхождении болезни Парижский медицинский факультет высказывал чудовищно-фантастические предположения. Причину эпидемии врачи искали во влиянии луны и звезд, в том, что евреи отравляют колодцы из ненависти к христианам (надо сказать, что взрывы чумной эпидемии во многих странах сопровождались еврейскими погромами). На Пиренейском полуострове чума сразила четыре пятых всего населения. Погиб от нее при осаде Гибралтара и король Альфонс XI.

Лондон, куда черная смерть добралась 1 августа 1348 года, отдал ей в жертву 100 тысяч жизней. За 7 месяцев умерла половина жителей Польши.

В середине XIV столетия чума опять вернулась на Русь; она навестила Рязань, Москву, Коломну, спустилась вниз по Дону и Волге и исчезла в тех самых местах, откуда начала свое роковое шествие. «Некотории же реша, — писала тогда Псковская летопись, — тот мор пошел из Индейской земли, от Солнечна града».

Папе Клименту VI был сделан доклад, из которого явствует, что во всем мире от чумы в XIV веке погибло более 40 миллионов человек. Из них 25 миллионов — европейцы.

Впрочем, черная смерть не ушла из Европы окончательно. Она появлялась вновь и вновь в течение XIV–XVI веков.

Особенно пышный пир чума справила в начале XVII столетия. В одной только Москве в 1602 году на казенный счет было похоронено 127 тысяч человек. Дьяк Мошнин, составитель «Росписи живым и мертвым», доносил царю Алексею Михайловичу, что «четверть домов боярских, окольничьих, думных дворян и дьяков в Москве вымерло без остатка». Народ в панике бежал из города, несмотря на «заставы крепкие», и разнес заразу по всей России. Спустя 50 лет черные крылья чумы снова нависли почти над всеми крупными городами страны.

Восемнадцатый век оставил девятнадцатому в наследство эпидемию чумы в Африке, Сирии и Константинополе. Хотя в общем в век пара, прославившийся холерными пандемиями, чума как будто щадила человечество.

Наступившее затишье показалось некоторым медикам полной победой над черной смертью. «В наше время русскому человеку надо быть рогатой скотиной или свиньей, чтобы заболеть чумой. Homo sapiens благодаря современной культуре совсем потерял способность заражаться чумой», — заявил в 1874 году профессор Военно-медицинской академии Равич. А осенью 1878 г. в большом селении Ветлянке на Нижней Волге вспыхнула чумная эпидемия, унесшая 445 жизней — четверть жителей. Шесть лет спустя чума появилась на юге Китая, в Кантоне (Гуанчжоу) и в Гонконге (Сянган). Китайский император, чтобы подсчитать количество жертв, обратился с запросом к гробовщикам, и они сообщили, что за время эпидемии продали более 60 тысяч гробов.

«Наука потеряла престиж и надолго потерпела поражение», — писал в 1895 году по поводу событий в Гонконге католический писатель Брюнетьер. Но в век расцветающей бактериологии зловещее карканье черных ряс прозвучало как анахронизм. Гонконг стал не только очередной ареной трагедии бессильного перед чумой человечества, но и местом, где наука сделала первый успешный шаг к познанию сути этого бедствия. Посланец Пастеровского института Иерсен и японский профессор Кита-зато поймали и рассмотрели, наконец, убийцу миллионов — чумного микроба — короткую, широкую палочку с закругленными краями. Таких бацилл оказалось очень много в бубонах — паховых железах заболевших чумой. Там же в Гонконге ученые обратили внимание на мор среди крыс, который возник за две-три недели до эпидемии.

Древняя мрачная тайна, тысячелетиями окружавшая чуму, постепенно начала раскрываться. Иерсен занялся приготовлением противочумной сыворотки. Однако когда в июле 1896 года чума сделала очередной головокружительный прыжок и появилась в Бомбее, болезнь еще не умели ни останавливать, ни лечить. Кстати, в Бомбее подобная эпидемия уже бывала. Она посетила город в 1690 году. Незадолго до того его захватили португальцы. Чума превратила лагерь европейцев в пустыню. Из 1800 колонизаторов в живых осталось 50.

О том, что произошло этим летом в Бомбее, Хавкину рассказали в медицинском департаменте Калькутты. Газеты, по указанию правительства, упорно «не замечали» распространения чумы в 800-тысячном городе. А между тем в июле на восточном берегу острова, где раскинулся Бомбей, в тесных и грязных кварталах бедноты врачи наблюдали несколько непонятных заболеваний, быстро кончавшихся смертью. 15 августа заболело еще два человека. Медики констатировали высокую температуру и признали воспаление легких. Через двое суток больные умерли. Эта смерть заставила задуматься местных врачей. Им удалось выяснить, что болевшие недавно вернулись из поездки в другой город, где общались с торговцами чаем из Кантона, и что в лавках кантонских купцов подохло немало крыс. Казалось бы все ясно — завезенная из Китая чума с крыс перебралась на товары, а затем и на человека… Но сигнал явной опасности никого не насторожил. Прошло еще 40 дней, прежде чем бомбейский врач Вигас окончательно установил; в Бомбее чума. Однако и после этого колониальные власти, опасаясь расстройства международной торговли, идущей в основном через бомбейский порт, продолжали замалчивать все разрастающуюся эпидемию. Даже тогда, когда в густонаселенных домах докеров и рабочих текстильщиков заболевало по 10–12 человек и более половины из них умирало, англо-индийские чиновники на официальный запрос русского правительства отвечали, что «чума существует в легкой форме, распознаваемой лишь с помощью микроскопического анализа». Это писалось в то время, когда в городе каждый месяц насчитывали две с половиной тысячи жертв эпидемии.

Из — за того, что факты не получали огласки, среди жителей Бомбея распространялись самые нелепые слухи. Некто Соломон Иджи, выдававший себя за «святого», объявил о приближении роковой даты Магастами, с которой начнется якобы золотое тысячелетие. К этому сроку мир с помощью чумы будет очищен от всех грешников и вершителей беззакония. Напуганные предсказанием 400 тысяч человек, почти половина жителей города, бежали на материк, не задумываясь, видимо, над тем, почему болезнь, которая так свирепствует в домах тружеников индийцев, обходит европейские кварталы, почти совсем не трогает главных «вершителей беззакония».

Среди первых 10 тысяч случаев чумы в Бомбее на район Эспланады, населенный белыми, пришлось всего 23 заболевания и две смерти. А в соседних индийских районах заболело и умерло за то же время в 10–20 раз больше.

Жители не доверяли больше ни врачам, ни чиновникам. Они перебирались через плотины, соединяющие остров с материком, отплывали на пароходах в сторону Карачи и на юг Индостана, а то и просто уходили пешком куда глаза глядят, унося на спине узлы с немудреными пожитками. Беспорядочное бегство десятков тысяч обезумевших от страха людей заставило правительство задуматься. И среди первых предпринятых Калькуттой административных мер была командировка Хавкина на борьбу с чумой.

Он прибыл в Бомбей 7 октября 1896 года. Город пустел на глазах. Улички туземных кварталов совсем обезлюдели. Закрылись лавки и базары. Бежала прислуга. Многие европейцы вынуждены были перебраться в гостиницы.

В ближайшие сутки Хавкину отвели лабораторию в Центральном медицинском колледже. Помещение состояло из одной комнаты и веранды, штат — из писца и трех технических сотрудников. Поселился руководитель лаборатории в том же колледже. Скромность обстановки едва ли его беспокоила. «Не мраморные вестибюли создают величие ученого, а его душа и ум», — сказал почти 40 лет спустя создатель пенициллина Александр Флеминг. Для Хавкина эта истина была ясна с первых его шагов. Веранду быстро заполнили клетки с крысами и кроликами; в комнате появились столы с рядами пробирок и колб. На третий день в лаборатории начались опыты.

Хавкин приехал в пораженный чумой город с готовым планом действий. В то время как его бывший коллега по Институту Пастера врач Иерсен предпринимал попытку лечить чуму противочумной сывороткой, биолог Хавкин изыскивал средства, которые бы защищали здоровых и предупреждали распространение инфекции. Бактерирлог исходил при этом из той же пастеровской предпосылки, которая породила противохолерную вакцину: если ввести в тело здорового человека немного ослабленных или убитых возбудителей болезни, организм выработает сопротивительные вещества против внедрившейся инфекции. Возникнет иммунитет, невосприимчивость, даже к сильным дозам живых и активных возбудителей.

Однако одно дело теория, другое дело предохранительная вакцина от чумы, которую никто никогда прежде не изготовлял. Бесконечное число вопросов встало перед ученым. Как это ни странно, микроб чумы, погубивший миллионы людей, оказался существом на редкость хрупким и слабым. Потребовалось немало труда, чтобы сохранить его для исследований. Таким образом, прежде чем научиться убивать чуму, Хавкину пришлось придумать средство для ее сохранения и размножения. Ему удалось в конце концов установить, что чумная палочка не плохо растет в обычном мясном бульоне. А чем ослабить микроб, чтобы превратить его в вакцину?

В маленькой лаборатории Центрального медицинского колледжа чумные культуры подвергались поочередно самым «жестоким» воздействиям. Их глушили хлороформом, травили фенолом, подогревали, высушивали. Пытались превратить в вакцину и органы зараженных чумой лабораторных животных. Высушенные ткани погибших от чумы кроликов давали, казалось бы, не плохой материал для прививок. Однако иногда в глубине тканей скрывались живые микробы. Это бывало очень редко, но бактериолог не может рисковать, если даже опасность заражения возникает в одном случае на миллион прививок.

От сушки пришлось отказаться. Долго не удавалось постигнуть также причину неудач с нагреванием вакцины. Нагретые до 65 градусов чумные культуры не вызывали у подопытных крыс иммунитета. Хавкин не мог понять, в чем дело: антихолерная вакцина при этой же температуре отлично сохраняла иммунизирующие качества. Кто виноват в том, что нагретая чумная вакцина не предохраняет лабораторных животных? Микробы? Крысы? Или сам экспериментатор, допустивший какую-то оплошность? Секрет неудачи раскрылся лишь спустя несколько месяцев, когда опыты перенесли на людей. Оказалось, что на тот же препарат организм человека реагирует иначе, чем организм животного. Нагретая чумная культура, не предохранявшая крыс, хорошо иммунизировала людей.

Впрочем, к испытанию на людях вел путь чрезвычайно длинный и хлопотливый. Прежде следовало решить множество проблем. Какие, например, дозы вакцины необходимы людям разного сложения и веса. Ведь действие препарата на человека зависит не только от самой вакцины, но и от того, кому ее впрыскивают. За три года, прожитых в Индии, Хавкин убедился, насколько истощено большинство крестьян, слуг, рабочих, портовых грузчиков. Средний вес взрослого индийского рабочего-мужчины, даже по официальным сведениям, не превышал 39–44 килограммов. То, над чем серьезно задумывался в лаборатории ученый бактериолог, год спустя стало темой выступления видного бомбейского публициста Малабари. «Индусские бедняки не имеют чем питаться, — писал Малабари в статье „Индия в 1897 году“. — Они тощают и становятся бессильными для борьбы с болезнями, в том числе с чумой, почти не трогающей людей сытых и живущих в довольствии».

Бактериолог обязан был также установить, какая боль, температура, слабость ожидает тех, кого он будет прививать. Если реакция окажется слишком сильной, она отпугнет народ от прививок.

Маленькая лаборатория, готовящая спасение гигантскому, объятому ужасом городу, едва ли кого-нибудь серьезно интересовала в те осенние месяцы 1896 года. Лишь много лет спустя видный бомбейский ученый профессор Каналкар, изучая историю развития медицины в родном городе, оставил несколько строк о том, как создавалась противочумная вакцина. «Эпидемия все разрасталась. Доктор Хавкин очень торопился. Одновременно с подготовкой вакцины он читал многочисленные лекции для врачей-практиков по борьбе с чумой. Этот замкнутый и малоразговорчивый господин становился удивительно красноречивым, когда надо было научить кого-то основам противочумной борьбы. Работал он по 12–14 часов в сутки. Один из его помощников заболел нервным расстройством. Двое ушли, не выдержав испытание трудом и страхом».

Даже эти немногие строки показывают, как до предела напряженно работал Хавкин. Миллиарды смертельных доз чумы, клубившиеся в лабораторных сосудах, были отделены от людей лишь тонкой стенкой непрочного стекла. Неизбежная, казалось бы, смерть подстерегала ученого и его помощников на каждом шагу. Она могла появиться в виде волосяной, недоступной глазу трещины на колбе, укуса зараженной крысы или сотен других случайностей, которые нельзя было ни предугадать, ни предотвратить. Было чего бояться. Но Хавкина пугало только одно: медлительность, с которой рождалась вакцина. Впрочем, будем справедливы: первое в истории человечества предупредительное средство против чумы он создал за три месяца.

В декабре 1896 года вакцина в основном была готова. В темном чулане стояли ряды широких колб с мясным бульоном, который служил пищей чумным бациллам. Чтобы заставить эту армию плодиться еще лучше, Хавкин придумал на редкость простой и очень эффективный способ. Он капал на поверхность бульона кокосовое масло или бараний жир. Желтые круги масла служили своеобразной опорой для растущих колоний чумных палочек. Цепляясь за эти масляные понтоны, микробы, подобно сталактитам в пещерах, спускались до самого дна колбы. Сталактитовый рост, как установил бактериолог, — признак отличного самочувствия чумной колонии. Время от времени колбы встряхивали. «Сталактиты» опадали на дно, а сверху начинали расти новые чумные сосульки. Через шесть недель эту дьявольскую настойку подвергали нагреванию, микробы гибли и серая взвесь миллионов микробных тел и их ядов превращались в благодетельное лекарство — вакцину.

Благодетельное? Это еще надо было доказать. В конце декабря, незадолго до нового года, в лабораторию доставили 20 здоровых крыс, только что пойманных на борту прибывшего из Европы парохода. Половине животных Хавкин сделав прививку противочумной вакциной, а затем пустил в общую клетку крысу, зараженную чумой. Опыт завершился через сутки. Девять непривитых вчерашних здоровяков лежали на боку, сраженные чумой, а из десяти привитых зверьков не заболел ни один. Дальнейшие эксперименты на животных не могли дать ничего нового. Теперь надо было узнать, вызывает ли эта вакцина иммунитет у людей, определить дозу лекарства для человека и выяснить, каким страданиям подвергнется привитый. Но для этого надо сделать прививку людям. Кто рискнет первым ввести себе препарат, в котором хотя и не осталось живых микробов, тем не менее сохранился убийственный чумной яд? Возможно, среди бедняков Бомбея нашелся бы человек, готовый ради заработка пойти на такую операцию. Однако жизненные и научные принципы не позволили Хавкину ставить на карту чью бы то ни было жизнь. Ученый поступил так, как не раз уже делали борцы с заразой: действие чумного яда он испытал на себе.

Это произошло ранним утром 10 января 1897 года, в той же самой лаборатории Медицинского колледжа, где ровно за три месяца перед тем Хавкин предпринял свой первый эксперимент.

Испытание проходило в тайне. Только два человека знали о нем: доктор Сюрвайер, который должен был сделать инъекцию, и директор колледжа, приглашенный как свидетель. Чтобы быть уверенным в безвредности больших доз вакцины, Хавкин попросил ввести себе 10 кубических сантиметров самого сильного раствора, имевшегося в лаборатории. Десять кубиков — чудовищное количество яда. Бактериолог получил по крайней мере в четыре раза большую дозу, чем та, которую вводили потом жителям Бомбея, когда начались массовые прививки. Английский писатель и врач Д. Мастерс так описал этот исторический момент:

«Ученый спокойно обнажил левый бок: врач ввел под кожу иглу шприца и сделал смертоносное впрыскивание. Затем он обнажил правый бок и была сделана вторая прививка. Хавкин оделся и со спокойным мужеством стал ожидать своей судьбы. Через час или два у него началось лихорадочное состояние. Он без труда обнаружил у себя хорошо известные ему симптомы чумы. Через девять часов температура поднялась до 38,9°. Он сидел и работал, никому не говоря о случившемся. На следующее утро он с трудом мог подняться с постели, настолько болезненными были места уколов, сильно воспаленные и опухшие. Тем не менее он встал и присутствовал на очень важном заседании с участием главного директора врачебного ведомства Индии. Сам Хавкин так говорил об этом: „Я едва был в состоянии принять участие в этом заседании, но пока не исчезли окончательно все симптомы, едва ли кто-нибудь мог догадаться, что мне сделана прививка“. Таков один из исторических примеров тайком творимого добра…», — завершает свое описание доктор Мастерс.

Об эксперименте Хавкина действительно несколько дней никому не было известно. Никто, может быть, и не узнал бы об этом опыте, если бы не возникла необходимость продолжать прививки на добровольцах. Чтобы убедить медиков в безопасности вакцины, Хавкин зачитал сотрудникам Медицинского колледжа строгий и точный протокол самонаблюдений, который он вел с момента прививки. Что и говорить, эксперимент был не из легких! Сам Хавкин рассказывал, что «чувствовал себя так, как будто ему одновременно сделали прививку в 16 местах и каждое из них болезненно».

Тяжелая реакция после прививки, конечно, печальное добавление к достоинствам вакцины. Но можно ли было раздумывать об этом в городе, где ежедневно продолжали умирать от чумы сотни людей и где вакцинация оставалась единственным верным средством, способным противостоять эпидемии? В ответ на призыв Хавкина преподаватели и студенты колледжа — индийцы и европейцы — единодушно сделали себе прививку. Их примеру последовали еще несколько сот интеллигентных жителей Бомбея. Но все это были в основном люди Эспланады, обитатели наиболее богатой и культурной части города. А как найти путь к сердцу тех миллионов, что ютятся в трущобах Пареля, Байкулла и Мандви? Как пробить брешь в стене равнодушия чиновников городского управления. Как заставить их организовать прививочные пункты для тех, кто хоть как-нибудь соприкасается с больными?

Неожиданно обстоятельства повернулись так, что городские власти вынуждены были сами прибегнуть к помощи Хавкина. В бомбейском районе Байкулла, в исправительном доме Ее Величества вспыхнула чума. Несколько арестантов умерли. 30 января 1897 года бактериолог с группой врачей вступил на мощенный камнем внутренний двор тюрьмы. Испуганные эпидемией начальник исправительного дома и тюремный врач предложили привить поголовно всех арестантов, не спрашивая на то их согласия. Хавкин не пошел на это. Байкулла — первое место, где прививки должны были получить не европейцы, и не отдельные образованные индийцы, а в подлинном смысле слова народ. Действие препарата до конца не изучено. Как он поведет себя при массовых прививках тоже неизвестно. Навязывать вакцину силой при таких обстоятельствах значило бы в случае неудачи отпугнуть в будущем тысячи людей там, за тюремной стеной. 337 заключенных, в основном молодежь, стоя выслушали речь Хавкина. Когда переводчики перевели слова ученого на хинди, маратхи и урду, врачи индийцы на глазах заключенных сделали друг другу прививки. После этого один из медиков спросил арестованных, кто из них хочет подвергнуться вакцинации. Добровольцев набралось 134 человека.

Пожалуй, эта операция потребовала от Хавкина не меньше душевных сил, чем опыт на самом себе. Именно здесь во дворе исправительного дома недоверчивому ученому предстояло произвести главный, решающий эксперимент. И действительно, трудно придумать более подходящие для этого условия. В замкнутом пространстве тюрьмы, где привитые и непривитые находились в одинаковых условиях, должны были с железной закономерностью раскрыться все «за» и «против» нового препарата. Хавкин, получивший на время прививок особые полномочия, не покидал тюрьму целую неделю. Сколько раз он и его помощники переходили от надежды к отчаянию. Особенно страшной была первая ночь. Через два часа после инъекции у двух юношей индийцев вспухли в паху лимфатические железы. Спасти их не удалось, вакцина не могла остановить уже начавшееся заболевание. Но в ту ночь и у остальных вакцинированных появились грозные признаки чумы. Охваченные жаром люди страдали от боли, метались и нельзя было понять, заболевают они или просто вакцина дала такую реакцию. Только через неделю все стало ясно: вакцина сберегла немало жизней. Кроме тех двоих, что умерли, прежде чем в их теле образовался иммунитет, из 134 привитых заболел лишь один, да и тот скоро выздоровел. А 177 отказавшихся получить вакцину жестоко поплатились: 13 заболели чумой, из них 7 уже больше не поднялись.

Творцу вакцины эта полная волнений неделя подсказала многое. Доза препарата, которую он определил теоретически, оказалась правильной. Оправдала себя и нагретая вакцина. Торжество теоретических расчетов означало для Хавкина не меньшую победу, чем практический итог прививок. Дело в том, что городские бомбейские врачи с недоверием отнеслись к его предсказаниям о действии прививок. Теория борьбы с инфекционными болезнями, разработанная в Институте Пастера, мало кому еще была известна в Индии. На лекциях, которые Хавкин читал для местных медиков, ему не раз приходилось выслушивать иронические замечания. А однажды бактериологу напомнили даже древнюю индийскую пословицу: «Философ, ошибающийся в предсказаниях, должен остаток своей жизни хранить молчание». Теперь, после событий в тюрьме, можно было, не боясь насмешек, громко заявить о противочумной вакцине. Это было тем более необходимо, что прививки среди заключенных совпали с самым жестоким месяцем эпидемии: в январе и феврале

1897 г. в Бомбее ежемесячно умирало около трех тысяч человек. Беглецы из Бомбея разнесли чуму по всему северо-западному побережью Индии. Эпидемия охватила территорию с населением в 18 миллионов человек, по площади равную Франции. Вести о сотнях смертей начали поступать из Карачи и Хайдарабада, из Пуны и Палампура. Чума пришла в житницу Индии Синд, в штаты и княжества, расположенные на Северо-Западе. Для правительства стало немыслимым далее скрывать эпидемию. Общественность Индии и Европы требовала срочных мер против чумы. И меры последовали.

5 марта 1897 года в Бомбее было объявлено о создании Чумного комитета. Во главе комитета стал начальник гарнизона бригадный генерал В. Гетакр, получивший «в соответствии с актом № 3 об эпидемических болезнях» диктаторские полномочия. Генерал не затруднял себя раздумьем о происхождении чумы и действовал так, как привык действовать в покоренной стране: с помощью солдат и винтовок. (Мне довелось видеть бравую физиономию этого вояки в одном из журналов начала XX века среди «героев» англо-бурской войны.) Гетакр разделил Бомбей на участки и каждое утро отряд из двух полицейских и четырех туземных солдат-сипаев производил поголовный осмотр всех помещений города. Если «борцы с чумой» обнаруживали больного, они укладывали его на ручную тележку и везли в ближайший госпиталь. Остальных жителей квартиры отправляли в изоляционные лагеря, находившиеся за городом, а опустевшее жилье подвергали дезинфекции.

В официальных отчетах, которые английские газеты начали незамедлительно публиковать, деятельность Чумного комитета выглядела очень привлекательно. И впрямь: больные направлены в госпиталь, подозрительные на чуму отделены от окружающих, зараженные помещения дезинфицированы. Чего желать еще? Но вот несколько свидетельств современников о том, что представляли собой бомбейские госпитали и так называемые изоляционные лагеря.

«Госпиталь Карч-Манди оставляет тягостное и удручающее впечатление. Острых больных 120–140 человек, умирает ежедневно 20–30. Обстановка примитивная; госпиталь устроен из бывшего постоялого двора под навесом. Прислуги мало, четыре сиделки выбиваются из сил, у врача руки опускаются. Утром на кровати лежит один больной, вечером — уже другой. Нет возможности исследовать больного, не говоря уже об истории болезни. Лечебных средств никаких, помочь нечем: там и сям раздаются жалобные стоны умирающих и лишь мухи торжествуют, усердно уснащая глаза и уши больных. Такая картина не скоро изгладится из памяти», — писал видный русский эпидемиолог, профессор В. К. Высокович, прибывший в Бомбей в феврале 1897 года.

«Дезинфекция» по генералу Гетакру тоже приобрела довольно своеобразные формы. Жилища горожан заливали дезинфицирующими растворами. «Пожарные трубы употреблялись для карболовой кислоты, а для сулемы употреблялись ручные насосы, — сообщает доктор А. М. Левин, командированный русским правительством в Бомбей для наблюдения за развитием эпидемии. — Задачи дезинфекции помещений чрезвычайно облегчались тем, что у громадного большинства индусов низшего сословия нет почти никакой мебели и домашних вещей. Имущество индуса-чернорабочего ограничивается обычно кое-какой кухонной посудой и носильным платьем». В деревнях солдаты просто опрокидывали крыши хижин, дабы дезинфекцию производили солнечные лучи.

В те же годы в Индии побывал и другой наш ученый историк Новицкий. Он навестил зачумленный Бомбей в марте 1898 года и вскоре затем направился поездом в Калькутту. Вот что он увидел по дороге: «Кое-где встречаются чумные изоляционные лагеря, наполненные туземцами. Грустное зрелище представляют они собой на фоне роскошной природы! Под дырявыми соломенными навесами голые, полуголодные, изнывают сотни индусов, в ожидании своего освобождения от необходимого, но жестокого плена».

Плен, о котором пишет Новицкий, был не только жестоким, но подчас и бессмысленным. В лагеря загонялись все без разбора: и тот, кто имел контакт с больными, и тот, кто не имел, но случайно оказался под рукой. Доктор Левин рассказывает, что пребывание в таких лагерях в течение 10–11 дней превращалось для индийцев в пытку. «Из одного такого лагеря, в котором находилось около 300 человек, однажды сразу убежало 75 человек, — сообщает Левин. — Только необычайной покорностью и привычкой к повиновению, отличающей индусов, можно объяснить то обстоятельство, что подобные факты не повторялись часто».

Впрочем, доктор Левин сам же развенчивает миф о «необычайной покорности» индийцев, когда начинает рассказывать о том, какие отношения сложились между отрядами генерала Гетакра и жителями Бомбея. «Население всеми средствами старалось скрыть больных из страха перевозки их в госпитали… Для сокрытия больных родственники пускались на всевозможные хитрости. Запирали их в сундуках, в которых они иногда успевали задохнуться, пока инспекционный отряд находился в доме; прятали в самые глухие углы чердаков и закидывали разным хламом. В одном случае умирающую от чумы старуху усадили лицом к окну и дочь все время усердно расчесывала ей волосы, пока инспекционный отряд осматривал помещение». Вскоре после введения осмотров Гетакру были поданы письма от бомбейцев, возмущенных грубостью и бесцеремонностью его инспекторов. В городе назревали волнения. В ответ на это генерал самолично встал во главе инспекционного отряда, осматривающего наиболее неспокойные районы города. Рота вооруженных солдат поддержала авторитет председателя Чумного комитета. Но в марте 1898 года комитет уже не смогли спасти даже штыки. 15 тысяч докеров и железнодорожников Бомбея бросили работу в знак протеста против творимых бесчинств. По общему мнению, комитет Гетакра больше способствовал распространению чумы, чем борьбе с нею. К стачке примкнули городские возчики и лавочники. В большом городе замерли транспорт и торговля. «Они выразили недовольство тем, что пока они на работе, их друзей и близких забирают в сегрегационные лагеря, их дома и имущество уничтожают», — писала 12 марта «Таймс оф Индиа». Стачечники добились своего: правительство согласилось отменить наиболее бесчеловечные меры. Однако беспорядки продолжались и позже. В городе Гарчанкар колонизаторы пустили в ход оружие. В итоге — 8 убитых и 27 раненых. В деревне Бенгал сопротивление властям оказали крестьяне, которые не могли вынести жары в открытых лагерях, куда их выселили «из предосторожности».

А Хавкин? Как он ко всему этому относился?

* * *

Молодой Чарлз Дарвин сказал как-то своему другу Лайэллю: «Как хорошо было бы, если бы все ученые умирали в шестидесятилетием возрасте, потому что, переступив за этот возраст, они обязательно начинают оказывать сопротивление каждому новому учению».

Возможно, эта грустная шутка приходила на ум и бактериологу Хавкину, когда по долгу службы ему приходилось заседать в кабинете генерала Гетакра, кстати весьма близкого к указанному выше критическому возрасту. Генерал не был ученым. Но высокие полномочия председателя Чумного комитета убеждали его в том, что в медицинской и биологической науках он разбирается не хуже специалистов. Он считал недостойным своего высокого ранга спорить с творцом противочумной вакцины, однако профилактические прививки ставил в один ряд с заклинаниями индийских факиров. Зато Гетакр был твердо уверен, что, обдавая стены и полы помещений, где лежали больные, карболкой и раствором сулемы, можно, в конце концов до последнего перебить всех чумных микробов. А почему бы и нет? За свою службу этот пожилой военачальник не раз получал от старших командиров инструкцию «пленных не брать» и всегда добросовестно выполнял приказание. Короче, начальник бомбейского гарнизона был убежден, что полная победа над чумой будет одержана на внешнем плацдарме и все зависит лишь от исправной службы сипаев и количества баллонов карболовой кислоты.

Хавкин держался прямо противоположного мнения, и это, естественно, не способствовало его дружбе с председателем Чумного комитета. Еще осенью 1896 года бактериолог понял, что индийская чума одна из тех болезней, при которой едва ли возможно ограничить участок действия инфекции или победить ее в источнике. В отличие от возбудителей оспы и бешенства, чумный микроб живет не только в зараженном организме: он развивается в земле, в зданиях, в теле животных, насекомых, окружающих человека.

В условиях огромного, густонаселенного города бессмысленно атаковать чуму в лоб, разумнее с помощью прививок предохранять людей от ее воздействия.

В многочисленных лекциях, которые Хавкин читал в Бомбее и его окрестностях, ученый доходчиво разъяснял свою мысль. «Есть много явлений в природе, остановить которые мы не в силах, — говорил он жителям города Пуны. — Но мы можем избежать их или предохранить себя от них в индивидуальном порядке. Могу привести для аналогии нашу неспособность остановить жару на равнинах Индии. Однако одни могут легко избежать ее, уехав в горы, другие же, те, кто не имеет возможности уехать, могут обзавестись хорошим опахалом. Или, если вы не можете уничтожить москитов на реках и болотах, вы зато можете индивидуально предохранить себя от них, надев противомоскитную сетку».

Даже люди, далекие от науки, с помощью этой аналогии постигали в конце концов смысл хавкинских предохранительных прививок от чумы. Но генерал Гетакр лекций не слушал, советов тоже. Сипаи и полицейские с винтовками на ремне все еще обходили каждое утро дома Бомбея, а посреди улиц на больших блюдах, извергая клубы удушливого дыма, горели куски серы: так по указанию Чумного комитета «очищался» от заразы воздух города.

Если бы Хавкин был врачом, он мог бы охарактеризовать действия британской администрации в Бомбее известным латинским выражением: utfaliquid fiat videattur, в переводе означающим: «Чтобы казалось, что что-то делается». К такой формуле врачи прибегают, прописывая безнадежным больным розовую слегка подкрашенную водичку. Но и не будучи медиком, Хавкин понимал, что одних санитарных мер недостаточно. Эта мысль сложилась в нем еще в тот день, когда по приглашению властей он обследовал один из зараженных кварталов Бомбея — Мандви. Ему пришлось тогда много раз подниматься по лестницам — бедняки Мандви жили в высоких пяти-шестиэтажных домах, — брести ощупью по длинным душным коридорам, в которые почти не проникал свет. Страшная картина предстала перед Хавкиным и его спутниками, когда они вошли в одну из комнат. В помещении, площадью не более десяти квадратных метров, лишенном, как и коридор, окна, ютились несколько семей. В этой коробке без света и воздуха существовало восемь, а может быть, и десять человек. То же Хавкин видел и в соседней комнате, и в соседних домах. Чудовищная теснота и бедность рождали грязь и болезни. Да и о какой чистоте можно говорить, когда в доме нет кухни, и один водопроводный кран приходится на весь этаж.

«Когда они показали мне ряд зданий, где жило от 700 до 1000 человек, и сказали, что случаи заболеваний возникли по всему району в домах, подобных этим, я понял, что нет никакого смысла прибегать к мерам, которые утвердил муниципалитет. (Это было еще до организации Чумного комитета. — М. Я.). Тем не менее я одобрил все то, что было проделано, включая сжигания серы прямо на улице. Я хотел показать этим, насколько исполнительные власти не в силах приостановить рост чумы в Бомбее…»

Хавкин не противился санитарным мерам и по другой причине. Как всегда бесконечно требовательный, когда речь шла о научных выводах, он хотел выверить механизм действия вакцины так, чтобы не возникало ни малейших сомнений в пользе препарата. Он продолжал не доверять собственным наблюдениям и после прививок в исправительном доме в Байкулла и после того, как в течение следующего месяца в его тетрадях набралось еще 8200 записей о прививках среди городских жителей. И хотя вакцинации были уже обучены десятки врачей, а в лаборатории стояли большие запасы препарата, Хавкин не начинал открытого спора с Гетакром и его «системой». Это не было трусостью, потому что полгода спустя бактериолог весьма решительно выступил против принципа «розовой водички». Скорее всего молодому ученому весной и летом 1897 года не хватало поддержки, слова одобрения, произнесенного кем-нибудь из авторитетных коллег. Наука о микробах, еще бедная кадрами, не имела в Бомбее к моменту распространения там эпидемии своих представителей. Но скоро долгожданное слово прозвучало, и прозвучало оно по-русски.

В 1897 году правительства ряда стран послали в Бомбей медиков для наблюдения над эпидемией. Немцы, итальянцы, французы и русские не без основания ожидали, что следующий свой налет «черная смерть» предпримет на один из портов Европы.

Командированным в Индию бактериологам предписывалось самым тщательном образом накапливать опыт по борьбе с чумой. В марте в Бомбей прибыли три русских чумолога: один из них харьковский профессор Владимир Константинович Высокович, другой Даниил Кириллович Заболотный, будущий академик. В первый же день по приезде Заболотный навестил лабораторию Хавкина. Потом в Индии бывали и другие русские врачи (А. Ф. Вигура, А. М. Левин, В. П. Кашкадамов). Но первое свидание с посланцами родины, после почти десяти лет, проведенных на чужбине, оставило в душе Хавкина неизгладимый след.

При всей своей сдержанности Хавкин не мог скрыть, как обрадовала и ободрила его встреча с земляками (все трое оказались уроженцами Украины). В стенах Бомбейского медицинского колледжа впервые зазвучала русская и украинская речь, впервые за много лет заведующий лабораторией услышал свое полное имя-отчество: Владимир Ааронович. Русская группа пользовалась самым сердечным гостеприимством в лаборатории Хавкина. Высокович и Заболотный получили полную информацию о характере эпидемии, методах лечения и предупреждения чумы. А когда русские врачи пожелали проверить действие собственной противочумной сыворотки, Хавкин организовал опыты в крупнейшем, наиболее совершенном госпитале Бомбея.

Личная симпатия приезжих медиков к своему земляку не помешала им, однако, поначалу очень сдержанно отнестись к противочумной вакцине, которую они между собой называли «лимфой Хавкина». В письме, направленном в Россию 30 апреля 1897 года, Заболотный, касаясь прививок хавкинской вакциной, писал: «Английские врачи все еще относятся к этому способу сдержанно». Но месяц спустя развернулись события, которые заставили приезжих (и не только приезжих) совсем по-иному оценить научную и практическую деятельность Владимира Хавкина.

В конце февраля в Бомбее стало известно, что чума занесена в Даман — маленькую, состоящую из трех деревень португальскую колонию, со всех сторон окруженную английской территорией. В Дамане произошло то же, что и повсюду при появлении чумы. Из 10 тысяч жителей разбежалось более двух. Тогда португальские войска окружили деревни, а английские части, последовав их примеру, оцепили Даман вторым кольцом. Всякое движение через две цепи войск прекратилось. Восьми тысячам окруженных осталось только терпеливо ждать своей участи.

В осажденное чумное гнездо Хавкин послал двух наиболее надежных учеников с запасом «лимфы». Прививки продолжались два месяца. Врачи вели самый строгий учет привитых, непривитых, заболевших и умерших (умерших считала губернаторская стража, поставленная на кладбище). И вот в конце мая 1897 года в бомбейских газетах появились поражающие цифры. Из 6 тысяч человек, отказавшихся от вакцины, умерли 1482, а из 2200 привитых только 36, то есть чуть больше, чем полтора процента. «Смертность среди непривитых в пятнадцать раз больше, чем среди тех, кто согласился вакцинироваться, — записал в своем отчете русский врач Вигура. — Числа достаточно велики, чтобы исключить случайность».

В июле произошел новый взрыв чумы, теперь в глубине Индостанского полуострова. Эпидемия поразила небольшое местечко Ланаули. В жаркую летнюю пору по бездорожью Хавкин с доктором Левиным добрались до этого поселка, затерявшегося высоко в горах Декана. И снова поголовный осмотр, добровольная вакцинация. Хавкин целыми днями ходил по домам со своей сумкой, осматривал, уговаривал, прививал… «Я, к сожалению, не имею еще точных статистических цифр и могу говорить лишь на основании личного впечатления, — писал в своем отчете доктор Левин. — В течение трех недель от начала прививок до моего отъезда из Ланаули было привито в общей сложности 487 человек. Из коих заболело за это время всего 5 и умерло 3, тогда как из числа непривитых ежедневно заболевало не меньше 10–12 человек, из коих добрых три четверти умирало. Таким образом, мои личные впечатления, почерпнутые в Ланаули, вполне гармонируют с цифровыми данными относительно Дамана».

В Дамане и Ланаули наиболее четко проявились достоинства и недостатки «лимфы Хавкина». Препарат не спасал от заражения всех привитых, однако значительно повышал шансы получившего прививку остаться здоровым в чумном окружении. А главное — он сохранял жизнь людям. Смертность среди заболевших, но ранее вакцинированных, уменьшилась на 85–90 процентов. Русские медики не преминули сообщить в Петербург об успехах «лимфы». Предохранительное действие препарата Хавкина было очевидным особенно при сравнении его с лечебными сыворотками других бактериологов, экспериментировавших в Бомбее. Противочумные сыворотки Иерсена, Люстига и Галеотти, увы, никого не спасали.

Устные и письменные отзывы русских медиков имели серьезные последствия, сказавшиеся на судьбе «лимфы» и ее творца. В то время, когда Петербург запрашивал точную технологию вакцины, бомбейское общество настойчиво требовало замены жестокой и бесцельной «гигиенической» системы генерала Гетакра более гибкой, включающей массовые прививки в очагах эпидемии. Эта общественная волна совпала зимой 1898 года с очередной волной чумных заболеваний. «Черная смерть» опять еженедельно уносила сотни жизней. Все чаще можно было видеть в городе погребальные шествия и все чаще им преграждала путь полиция. По новому приказу правительства власти получили право останавливать похоронную процессию и требовать от родственников покойного официальный документ о причине смерти. В районе христианского кладбища, на месте кремации индийцев и у «башен молчания», где хоронят умерших огнепоклонники-парсы, то и дело возникали стычки горожан с полицией. В этой напряженной обстановке «Бомбейская газета» напечатала несколько довольно резких «Писем к редактору». Авторы писем настойчиво напоминали о вакцине Хавкина.

«Сэр, — писал 11 января один из читателей, — я, как и многие другие горожане, хочу спросить: „Все ли делается конституционными властями, чтобы прекратить чуму?“ Я вижу, что тратятся крупные суммы и проводится большая работа по созданию карантинов, запрещению приезда в Бомбей. Но так как Бомбей буквально дышит испарениями чумы, разрешите задать вопрос: „Какая нам польза от таких карантинов? Может ли кто-нибудь приехавший в Бомбей еще более усилить угрозу нашей общей безопасности?..“ И последний из моих вопросов, самый важный: „Что было сделано, чтобы покончить с чумой методом прививок доктора Хавкина?“ Ответ — ничего, или почти ничего. Между тем в настоящее время уже доказано, что система прививок является наиболее эффективной и что если бы каждый получил порцию вакцины, то чума тотчас прекратилась бы. Сделали ли власти хоть один шаг, чтобы воспользоваться этим лекарством в Пуне, в Шолапуре, Сурате и Бомбее? Предоставляю публике самой ответить на этот вопрос… Сейчас не время говорить о расходах. Лучше тратить сотни тысяч рупий на прививки, чем на никому не нужные пограничные войны.

Мне кажется, надо принять следующие меры: на каждой улице отвести барак или комнату, где специальный персонал делал бы прививки. Бедным, согласившимся на прививки, выплачивать деньги, особенно, если от этих прививок поднимается температура. Лекторы из местного населения должны читать лекции по этому вопросу, необходимо также раздавать листовки, разъясняющие полезность вакцины, а врачам ходить из дома в дом и делать прививки их обитателям.

К профессору Хавкину обращены наши взоры. Бомбей обязан выразить глубокую признательность этому джентльмену. Имя его будет вписано большими буквами в Бомбейский список почета».

Высокая оценка, которую дали прививкам иностранцы, и успех в Дамане и в Ланаули подняли авторитет Хавкина среди коренных индийцев. Долгое время упорным противником любого применения пастеровских методов в Индии оставался старейший и весьма уважаемый в Бомбее медик Бахадурджи. Но вот передо мной протокол совещания, состоявшегося в бомбейском муниципалитете 13 января 1898 года. Крупные врачи и администраторы города — индийцы и европейцы — вели горячую дискуссию вокруг вопроса о борьбе с чумой. Против профилактической вакцинации почти никто не выступал. Зато всеобщее одобрение получила речь доктора Бахадурджи. «Власти занимаются проблемой профилактических прививок как-то двусмысленно, — сказал старый врач. — Если они не верят в прививку, их долг заявить о своем неверии, если верят в ее благо — пусть всерьез займутся вакцинацией… Практически можно прекратить чуму в две недели, приняв суровые меры по проведению прививок».

Члены муниципалитета доктора Кавасджи Хармусджи и Катрак, Фазубхой, Виерам и другие единодушно согласились открыть в городе как можно больше противочумных пунктов. Совещание обратилось к представителю правительства с просьбой помочь населению в получении противочумной прививки, обратиться ко всем врачам города с письмом, «рекомендующим им всячески способствовать распространению прививок мистера Хавкина». И, наконец, «опубликовать на местных наречиях и распространить по городу результаты проверок системы мистера Хавкина».

Пусть не посетует читатель за пространные цитаты из газет и официальных отчетов. Но ведь это подлинные документы признания, подлинные свидетельства того, что год войны с чумой и человеческими предрассудками не прошел для ученого напрасно. Подумайте, как нелегко исследователю из чужой страны добиться уважения и доверия в чужом огромном городе, где живет почти миллион человек, разобщенных различием языков, вер, каст. Политические, экономические, религиозные противоречия переплелись здесь в сложнейший тугой узел, который, казалось, не развязать за века. И вот в этом водовороте страстей Хавкин завоевывает тысячи сердец. Он делает это не с помощью политической демагогии, не с помощью подкупа, лицемерия и обмана. Сила воли, сила характера и науки — вот единственные средства, которые помогают ему обрести любовь индийцев. Даруя людям самое дорогое — жизнь, ученый ничего не хочет лично для себя. Он по-прежнему живет в небольшой комнатке рядом с лабораторией, и, будучи видным правительственным чиновником (бактериолог Индийского правительства!), ходит по городу пешком, потому что отдал полагающуюся ему для разъездов лошадь для нужд лаборатории, где проводят опыты с противочумной сывороткой. Неужели повесть о такой судьбе покажется кому-нибудь слишком длинной?

Шел к концу тысяча восемьсот девяносто восьмой год, год нелегких, ко заслуженных побед маленькой лаборатории. Впрочем, она уже перестала быть маленькой. Один крупнейший богач Индии, прививший в самые первые дни эпидемии шестьсот своих слуг и убедившийся в пользе прививок, предоставил в распоряжение бактериолога одну из своих дач.

В июле закрылся окончательно себя скомпрометировавший Чумной комитет, и генерал Гетакр вернулся к более привычным для него занятиям гарнизонного командира. Зато по всему городу начали открываться прививочные пункты, которых в середине года стало свыше полусотни. Немногочисленные статьи, которые Хавкин публиковал в индийских газетах и журналах, с огромным интересом читали и в Европе. Бомбейский бактериолог мог рассказать уже о 82 тысячах случаев прививок. За всю историю бактериологии еще не было вакцинатора, который облагодетельствовал бы столько людей.

Чума отползает, как раненый, но еще сильный зверь, рыча и огрызаясь. Кажется, ока мстит осадившим ее логово медикам. В Бомбее погиб от чумной пневмонии доктор Манзер. От него заразилась сиделка. В Вене, в лаборатории, где изучают чуму, умер служитель Бариш. Затем погибли приставленная к нему сиделка и лечивший его доктор Мюллер. В Лиссабоне врач Камара Пестана заразился, вскрывая труп чумного. Смерть последовала через неделю.

Хавкин, целыми днями работавший в чумных очагах, рисковал заразиться, может быть, более, чем кто-нибудь другой. Он не отказывался прививать в кварталах, где эпидемия убивала людей через одного. В значительной степени эту смелость придавала ему вера в спасительный эффект вакцины. Год спустя корреспондент «Ньюс кроникл» спросил приехавшего в Лондон бактериолога:

— А сами вы не болели чумой?

— Однажды у меня распухли железы, — признался Хавкин. — Но это скоро прошло.

— Чума не одолела вас благодаря действию вакцины?

Хавкин улыбнулся.

— Как знать… — И тут же добавил: — Да, думаю, что так! Ведь в Бомбее не умер от чумы ни один привитый нашей вакциной европеец. Ни один!

Осенью 1898 года Бомбейский врачебный союз, объединяющий несколько сот врачей индийцев, обсудил деятельность Хавкина. Долгое время медики «не замечали» успеха вакцинации, а некоторые даже уговаривали своих пациентов «не травить» себя «английской заразой». Откровенно говоря, врачи индийцы вначале видели в Хавкине конкурента. Однако, когда выяснилось, что от чумы не спасает решительно ни одно из лекарств, известных со времен «Яджурведы», они смирились. И тогда союз вынес решение, обязательное для каждого, кто занимается врачеванием на территории Бомбея. «Ввиду благоприятных наблюдений над предохранительным действием прививок господина Хавкина, следует настоятельно советовать эти прививки, как весьма надежную охрану против чумы». Так сдался последний оплот противников вакцины.

А Хавкин с группой ассистентов все еще торопится туда, где недельный отчет показывает наибольшее число смертей: летняя резиденция бомбейского губернатора город Пуна, глухая деревня в княжестве Барода, тюрьма в Дхарваре… Вакцину, оберегающую от чумы, так же как ту, что спасала от холеры, получают без разбора все, кто в ней нуждается: арестанты и крестьяне, солдаты и генералы, приехавшие на отдых аристократы и их слуги.

Декабрь. Вакцина одолела уже все барьеры, взяла все призы. Еженедельно тысячи доз «лимфы» вывозят из Бомбея в Англию, Францию, Португалию. Чума нет-нет да и мелькнет то в Лиссабоне, то в Марселе, то в Опорто. Однако с тех пор как у врачей появились ампулы с «лимфой Хавкина», атаки «черной смерти» стали уже не так страшны. В английских специальных журналах возник новый термин — haffkinize «хавкинизация». Бомбейская городская администрация вынесла мистеру Хавкину благодарность. Королева Виктория пожаловала его орденом Кавалера Индийской Империи. Но последний день 1898 года принес ученому еще одну и, может быть, самую большую радость.

Вечером 31 декабря в лабораторию зашел русский доктор Владимир Петрович Кашкадамов, присланный на смену Левину и Вигуре. Кашкадамов, уже несколько месяцев живший в Индии, с искренней симпатией относился к своему знаменитому земляку. В его «Письмах из Бомбея», которые еженедельно печатала выходившая в России «Больничная газета имени Боткина», немало проникновенных строк, посвященных научному подвигу Хавкина.

Но в этот вечер Кашкадамов пришел с весточкой из России. Он только что получил письмо от Александра Федоровича Вигуры, недавно добравшегося до дома. Среди прочих российских новостей, Вигура сообщал, что при Институте экспериментальной медицины в Петербурге создана чумная лаборатория. Ее поместили на изолированном островке возле Кронштадта в разоруженном форте «Александр Первый». В толстостенных каменных казематах, где недавно еще стояли пушки, теперь изготовляют противочумную сыворотку и «лимфу Хавкина». Первое боевое крещение лаборатория уже получила. В конце нынешнего года эпидемию легочной чумы обнаружили среди жителей высокогорного селения Анзоб, неподалеку от Самарканда. Пока врачи добрались до Анзоба из 387 жителей в живых осталось 150. Прививки «лимфы Хавкина», лечение сывороткой и санитарные меры спасли остальных от верной смерти. «Что бы ни случилось с „лимфой Хавкина“ в будущем, — писал Вигура, — имя этого неутомимого исследователя навсегда останется памятно в науке, как имя человека, спасшего многие и многие жизни».

…Бомбейский декабрьский вечер благоухает цветами. За окнами лаборатории роскошествует похожая на русский май индийская зима. Но мысли двух уроженцев России далеко. Там на Севере за хребтами Гималаев гигантская страна готовится встретить новый 1899 год, последний год XIX столетия. Наверное, в Москве стоит мороз и тихо падает новогодний снежок. Свинцовые балтийские волны, застывая на ходу, бьются в глухие стены чумного форта, а над мазанками Анзоба, где остались зимовать врачи-наблюдатели, свистит высокогорный ветер.

Нужны недели, чтобы добраться от Бомбея до Туркестана — и оттуда до Петербурга. Но для дум человеческих нет расстояний. И если бы мысль могла зажигать огни на своем пути, они неминуемо вспыхнули бы в тот новогодний вечер и в мрачных казематах чумного форта, и в домах высокогорного селения, и на улицах черноморского города-порта. Бывают же такие чудесные вечера, когда от Бомбея до России — один шаг…