Убитый голодом, брошенный в братскую могилу, преданный насильственному забвению, он упорно не хотел умирать. Возникали разные легенды. Николая Ивановича видели на такой-то опытной станции. После каждого подобного сообщения сотрудники ВИРа и опытных станций атаковали друг друга письмами и телеграммами. Ответы разочаровывали, но вавиловцы продолжали верить и ждать: не такой человек директор ВИРа, чтобы сгинуть бесследно.

Одна женщина-агроном, выпущенная из заключения при Хрущеве и работавшая в Ленинградском тепличном комбинате, сообщила, что видела Николая Ивановича в Свердловской пересыльной тюрьме. Он плохо выглядел, на ногах у него были опорки из связанных проволокой обрезков резиновых покрышек. Агроном собрала для Вавилова хлеба среди заключенных, но он отказался принять, сказав, что для страны, видимо, не нужен. Эти сведения в пользу варианта о северном лагере. Ходили между вавиловцами и "северные" и "южные" варианты. Видели будто бы Николая Ивановича в Крыму, в Сибири и даже в Прибалтике.

Одновременно циркулировали и мрачные слухи. Бывший секретарь партийной организации Института растениеводства С. А. Ельницкий утверждал, например, что ему доподлинно известно: Вавилова во время прогулки по двору саратовской тюрьмы застрелил часовой — арестант перешел какую-то запретную линию. Лагерный врач, пожелавший остаться неизвестным, передал своему родственнику, ленинградскому микробиологу, что академик Вавилов был у них в сибирском лагере затравлен собаками охранников. Домыслы эти, пусть и недостоверные, показывают, насколько бериевские лагеря и тюрьмы запугали российского обывателя. Оставшимся на свободе страх рисовал картины одна другой ужаснее. Но те, кто побывал в лапах НКВД, могли, очевидно, припомнить подлинные случаи пострашнее выдуманных. В Саратове мне рассказывали, со слов заключенных, что в местной тюрьме имелось обыкновение тела расстрелянных наиболее известных арестантов растворять в едких щелочах и кислотах. Для этой процедуры в тюрьме якобы даже существовали специальные бетонные ванные. Рассказчик, сам в прошлом узник Саратовской тюрьмы номер один, высказал уверенность, что Вавилов и Тулайков не миновали такой купели. Но, несмотря на все подобные разговоры, вера в спасение Николая Ивановича сохранялась у большинства вавиловцев до лета 1945 года.

Друзья Вавилова на Западе знали о его судьбе еще меньше. Время ареста было рассчитано точно: Европа воевала, контакты между лабораториями прервались, сводки с фронтов заслонили все другие события. Но и во время войны, пользуясь любой оказией, английские, французские, американские, шведские генетики посылали в ВИР свои книги, оттиски, писали письма. В 1943 году, проделав сложный путь, чуть ли не вокруг света, в семью Николая Ивановича попала изданная во Франции книга "Человек и культурные растения". На титульном листе по-русски, хотя и не без ошибок, два молодых француза начертали: "Академику Николаю Ивановичу Вавилову посвящают свой труд авторы — Андрей Ю. Морисович Одрикур и Луи Андрианович Эдин". Назвав себя по отчеству на русский манер, ботаники из Франции подчеркнули свое уважение к старшему товарищу и учителю.

В конце тридцатых годов западные генетики и растениеводы пристально следили за борьбой Лысенко против советских биологов. Последний эпизод этой борьбы, о котором мир успел узнать прежде, чем началась война, был отказ советского правительства выпустить делегацию русских ученых на VII Международный генетический конгресс. Собравшиеся в Эдинбурге делегаты в кулуарах открыто называли имя Лысенко как главного гонителя биологической науки в стране, не скрывали своего негодования. В течение всего конгресса предназначенное для академика Вавилова председательское кресло демонстративно оставалось пустым. Профессора С. Дарлингтон и С. С. Харланд, наиболее близкие к Вавилову европейские ученые, писали впоследствии:

"После пресловутых генетических разногласий в конце 1939 года школа Лысенко быстро всплыла на поверхность, а Вавилов, очевидно, потерял свое руководящее положение. Несмотря на многочисленные попытки, его западные друзья не имели больше возможности с ним общаться. Его работы и сотрудники исчезали… Но, хотя в последние годы советские власти очень мало думали о Вавилове, его слава за границей неуклонно росла. Его просили стать председателем Международного генетического конгресса в 1939 году… В 1942 году он был избран иностранным членом Королевского общества .

В том, что Королевское общество, Английская академия наук, в разгар войны избрало Николая Ивановича своим членом, нет ничего удивительного. Начиная с 1922 года все сколько-нибудь значительные работы советского биолога печатались в британской научной прессе. (Изложение закона гомологических рядов появилось в полном виде прежде на английском, а потом уже на русском языке.) Такие видные генетики, как В. Бэтсон, С. Дарлингтон, Пеннет, почвовед Д. Рассел, агроном Д. Холл, растениевод С. Харланд, были друзьями и почитателями русского биолога. К тому же английская общественность всячески старалась во время войны выразить симпатию героическому русскому союзнику. Избрание двух русских в The Royal Society of London приобрело, таким образом, политический характер. Дружеские отношения между двумя академиями в пору англо-советского союза были взаимными: в мае 1942 года АН СССР избрала своим почетным членом президента. Королевского общества сэра Генри Г. Дейла. И тем не менее, явно того не желая, Лондон своей ответной дружеской акцией доставил руководству Академии наук СССР весьма неприятные переживания.

Глубокой осенью 1942 года в Алма-Ату, где находился академик В. Л. Комаров, приехал пресс-атташе британского посольства в Москве. Миссия его состояла в том, чтобы вручить президенту дипломы двух новых членов Королевского общества. Церемония состоялась в зале заседаний Верховного Совета Казахской ССР. Комаров по-английски почти не говорил (к тому же он страдал хронической кожной болезнью, которая заставляла его почесываться в самые неподходящие моменты), поэтому встреча с дипломатом была поручена академику-лингвисту Мещанинову и помощнику президента А. Г. Чернову. Пресс-атташе вручил представителям президиума АН СССР официальное письмо Королевского общества, два красиво оформленных диплома в виде свитков и бланки, на которых вновь избранные члены должны были расписаться в получении дипломов. Подписанные бланки надлежало через Министерство иностранных дел СССР вернуть в посольство Великобритании.

"После приема, когда англичанин уехал, — вспоминает А. Г. Чернов, академик Мещанинов и я отправились к Владимиру Леонтьевичу, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Что делать с дипломом Вавилова, а главное — с бланком, который он должен подписать? Мы не имели ни малейшего представления о том, где находится Николай Иванович, не знали даже, жив ли он. Но сообщить англичанам правду было также невозможно. В конце концов мы приняли прямо-таки соломоново решение: отправить Диплом вместе со злополучным бланком в город Йошкар-Олу, где в военные годы со своим Оптическим институтом находился в эвакуации Сергей Вавилов. В сопроводительном письме Комаров просит Сергея Ивановича заполнить форму расписки без инициалов, что тот и сделал". Чем кончилась эта афера, А. Г. Чернов за давностью времени вспомнить не мог, но он хорошо запомнил другое: вскоре после отправки в Москву бланка с фиктивной подписью из посольства Великобритании последовало весьма ядовитое письмецо, где президенту Академии наук СССР разъяснили — "мы ожидали подпись не Сергея Вавилова, а Николая…"

Официальный взгляд на академика Вавилова в первые послевоенные годы состоял в том, что этот шпион и вредитель — изобличен, обезврежен, понес наказание и вспоминать о нем, следовательно, незачем. Труды его не только не издавались, но на них запрещено было даже ссылаться. Из учебников изъяли всякое упоминание о законе гомологических рядов и теории центров. Всякая попытка реабилитировать имя ученого, признать за ним какие-нибудь заслуги встречала резкий отпор властей. В 1946 году серьезные неприятности обрушились на президента Географического общества СССР академика Л. С. Берга, который в книге, посвященной 100-летию Общества, осмелился напомнить об экспедициях Николая Ивановича. Год спустя Ю. Жданов — в ту пору заведующий Отделом науки ЦК — категорически (от имени Сталина) запретил включать статью о Николае Ивановиче в Словарь русских ботаников. Не нашлось для Н. И. Вавилова места и в Большой Советской Энциклопедии. Статья о нем появилась лишь в 1958 году в дополнительном томе.

Атмосферу страха и насильственного забвения, которая была создана вокруг имени Вавилова, очень точно передает в своих воспоминаниях жена Дончо Костова Анна Анатольевна Костова-Маринова . В июле 1946 года супруги Костовы выехали из Болгарии в Швецию на Всемирный цитологический конгресс. "Еще в Софии мы решили, что из Стокгольма поедем в Советский Союз, — пишет Анна Анатольевна. — И вот — Ленинград. Мы ходим по знакомым местам, с болью в сердце отмечаем разрушения, нанесенные войной. Посещаем университет, институты Академии наук. Наш первый вопрос к друзьям о судьбе Николая Ивановича. Люди неохотно говорят об этом. Академик Вавилов все еще не реабилитирован. Но до сотрудников и учеников уже дошли вести о его смерти. Горе наше безгранично, нам даже тяжело проходить мимо ВИРа — любимого детища Николая Ивановича.

Первый, кто открыто заговорил с нами о Вавилове, был вице-президент АН СССР академик Л. А. Орбели. И теперь я слышу его слова: "Приветствую вас, друзья Николая Ивановича. Его гибель — громадная потеря для науки". Но Орбели для нас только официальное лицо, мы торопимся в Москву повидать близких Николая Ивановича". Елену Ивановну Барулину Костовы разыскать в столице не смогли, зато им удалось попасть на прием к Сергею Ивановичу Вавилову, незадолго перед тем назначенному на высокий пост руководителя Академии наук СССР.

"В назначенный час мы входим в вестибюль "Нескучного дворца", а затем в приемную Сергея Ивановича, — вспоминает Анна Анатольевна. — Президент поднимается из-за стола и через весь огромный кабинет идет нам навстречу. Мы бросаемся к нему со словами соболезнования и вдруг останавливаемся как вкопанные: при упоминании о брате лицо Сергея Ивановича каменеет. Он ни слова не произносит в ответ на наши сочувственные восклицания. В официальном кабинете президент Академии наук боится выразить свое отношение к осужденному брату. Мы с Дончо поражены, нет, просто убиты этой ужасной встречей. И хотя академик С. И. Вавилов очень мил и любезен, угощает нас чаем, а затем дарит Костову несколько десятков новых книг, — мы выходим от него в каком-то оцепенении…"

Институт генетики АН СССР (ИГЕН) Дончо Костов посетил один. Ему приятно было побывать в лабораториях, где он когда-то работал с такой любовью. Да, стены остались те же, но в этих стенах теперь была совсем иная научная и общественная атмосфера. Снова, как и в Ленинграде, люди не желали вспоминать имени Николая Ивановича…"

Встречи в Институте генетики опечалили, но едва ли слишком удивили болгарского академика. Ведь директором ИГЕНа после ареста Вавилова стал Лысенко. Его способность занимать должности убиенных и репрессированных была в ученом мире известна издавна. Зато "избрание" Сергея Вавилова в президенты Академии наук Костова очень озадачило. И не его одного. Странная сталинская прихоть до сих пор не получила сколько-нибудь вразумительного объяснения. Профессор К. И. Барулин (родной брат жены Николая Ивановича) так описывает этот эпизод.

В 1945 году Сталин пригласил академика физика Сергея Вавилова в Кремль. Вождь был настроен благостно, всячески обласкал ученого, сказал, что знает и ценит его труды, рад знакомству. После этой "художественной части" последовала часть деловая: Сергея Ивановича просили возглавить Академию наук СССР. Не подготовленный к такому предложению, Вавилов-младший растерялся, стал мяться, отнекиваться, вспомнил о репрессированном брате. Однако Сталин настойчиво повторил, что объективные обстоятельства в данном случае не играют никакой роли. Сергей Иванович должен стать президентом по соображениям политическим. Такое "объяснение" оказалось решающим. Гость через силу выдавил — "да", и хозяин снова вернулся к дружелюбной, даже сердечной манере разговора. Между прочим он поинтересовался, нет ли у Сергея Ивановича каких-либо личных просьб к правительству. Не нужна ли квартира или еще что-нибудь в этом роде. И тут, набравшись смелости, Вавилов-младший решился наконец замолвить слово о брате. Вождь позвонил куда-то по телефону, ему ответили, что наведут справки. Через несколько минут телефон зазвонил снова. Сталин выслушал короткое донесение, шмякнул трубку на рычаг и голосом, имитирующим негодование, произнес: А черт побери, погубили такого ученого!..

Этой театральной сценой аудиенция и завершилась .

Зачем понадобился Сталину весь этот фарс? Почему его выбор пал именно на Сергея Вавилова? Единственное объяснение, которое приходит на ум, состоит в том, что обычно равнодушный к откликам Запада, Сталин в 1945 году, для каких-то ему одному ведомых целей, решил дезинформировать западное общественное мнение. Назначив Сергея Ивановича президентом АН СССР, он надеялся обмануть тех ученых и общественных деятелей, которые подняли шум по поводу исчезновения Николая Ивановича. Кое-кто в Европе и Америке действительно поверил этой фальшивке. Но немногие. Понравилась, вероятно, Сталину и созданная им "шекспировская" ситуация: убив одного брата, он ставил другого во главе Академии. Это было в традициях "корифея науки". Брат Кагановича застрелился, когда его должны были арестовать, по сталинскому приказу в тюрьме находились жёны Молотова, Калинина, Шкирятова. Сталинские прихвостни переносили подобные экзекуции безропотно: в ответ на репрессии они с еще большим жаром лизали тяжелую руку хозяина. А Сергей Вавилов? Как объяснить, что этот крупный ученый, интеллектуал, человек с развитым чувством достоинства пошел на сделку с Дьяволом? Ведь не мог же он не понимать, что, соглашаясь на президентство, тем самым помогает замести следы преступления. В политической игре Сталин использовал даже не столько его самого, сколько его фамилию,

Академик Л. А. Орбели сказал в те дни своей близкой сотруднице В. В. Беляницкой: "Сергей Иванович — жертва. Он стал во главе Академии наук, чтобы спасти то, что еще можно спасти. И прежде всего от лысенковского диктата" . Может быть, так оно и было. Многие вспоминают теперь период с 1945 года как светлую пору в жизни Академии. Сергей Иванович ослаблял тот губительный для науки пресс, который возник в результате "холодной войны" и последовавшей за ней жестокой изоляции страны. По указанию президента за границей закупались специальные издания для научной академической библиотеки. При всей скудности международных научных связей конца сороковых годов президенту удавалось добиться, чтобы советские специалисты все-таки выезжали на некоторые, особенно важные, международные конгрессы и симпозиумы. Известно также, что в пору гонения на "космополитов" личное вмешательство С. И. Вавилова спасло от расправы многих работников Академии наук.

Но одновременно… Одновременно академия поддерживала постыдную, чисто пропагандистскую кампанию за "русский приоритет" в науке. Президент благословил так называемую Павловскую сессию АН СССР (лето 1950 года), которая далеко назад отбросила отечественную физиологию и медицину. А двумя годами раньше, 26 августа 1948 года, через три недели после печально памятной лысенковской сессии ВАСХНИЛ, президиум АН СССР специальным решением подтвердил свою верность так называемой "мичуринской биологии" и осудил работающих в академических институтах "морганистов-менделистов". Этот документ сыграл роковую роль в судьбах русской биологии, он на несколько лет парализовал все сколько-нибудь серьезные исследования в области генетики, цитологии, физиологии растений. Началась эпоха, привольная для таких "новаторов", как Бошьян и Лепешинская; эпоха, когда против честных ученых пошли в ход погромные фельетоны в газетах и так называемые "суды чести".

Облик академика Сергея Вавилова в конце 40-х — начале 50-х годов предстает перед нами весьма двойственным, если не сказать больше. Президент академии, хочет он того или не хочет, каждый день санкционирует своей подписью оголтелый обскурантизм заката сталинской эпохи. Он невозмутимо взирает на то, как в научной и массовой прессе СССР освистывают "буржуазную лженауку кибернетику", как с университетских кафедр читают "материалистический, прогрессивный" курс "мичуринской биологии". И тот же Сергей Вавилов в частном разговоре с академиком Леоном Орбели спрашивает: "Неужели мы не дождемся того дня, когда судом чести будут судить Лысенко?"

Человеческая душа — потемки. Мы не знаем и никогда не узнаем, во что обходились президенту АН СССР его подписи под официальными бумагами, сколько душевных мук испытал он, председательствуя на вечере, посвященном 50-летию Т. Д. Лысенко, на вечере, где докладчики обливали грязью его брата Николая; как страдал во время "космополитских" и иных столь же отвратительных кампаний своего времени. Этот обласканный высочайшим вниманием государственный чиновник был, возможно, не меньшей жертвой произвола, чем его старший, замученный в тюрьме брат.

Мы имеем несколько свидетельств того, что в конце жизни Сергей Вавилов постоянно возвращался мыслями к судьбе Николая. В конце 1949 или в начале 1950 года Сергей Иванович говорил об этом с академиком М. А. Леонтовичем. Сергей Иванович интересовался историей науки, его интересовала, в частности, судьба Антуана Лорана Лавуазье, великого химика, обезглавленного во время Французской революции. Вокруг этой казни было немало споров. С. И. Вавилов выяснил факты, по-новому освещающие трагическую смерть основателя современной химии. Об этом он и рассказал М. А. Леонтовичу. В годы, предшествовавшие революции, Лавуазье — директор Французской академии несколько раз получал на отзыв труды по химии, подписанные неизвестным ему именем врача Жана-Поля Марата. Труды были, по словам Сергея Ивановича, "патологические" и никакой научной ценности не представляли. Со всей присущей ему прямотой Лавуазье извещал Марата о своих оценках. Но вот грянули события 1789 года. Малоизвестный врач и неудачливый химик стал одним из нетерпимых и жестоких вождей революции. Тут-то и вспомнил он о давних обидах, нанесенных ему Лавуазье. Вспомнил и, пользуясь своим положением в Конвенте, потребовал казни для Лавуазье, откупщика и врага народа. Великий химик был схвачен и гильотинирован. Рассказывая академику Леонтовичу о своих изысканиях, Сергей Вавилов говорил, что в судьбе брата Николая видит известную аналогию событиям, разыгравшимся в конце XVIII столетия .

Чувство вины за свою пассивность, боль за случившееся с братом все более крепла в душе Вавилова-младшего. Постепенно рассеивался животный страх, охвативший его в 1940-м. В конце войны он приехал в квартиру, которую занимала первая жена Николая, E. H. Сахарова, с сыном Олегом. Сергей долго беседовал с племянником о необходимости отправиться за справками на Лубянку, настаивал на том, чтобы Олег продолжал розыски отца. Тайком, чрезвычайно осторожно расспрашивал он тех, кто вернулся из лагерей и тюрем: не слыхали ли чего-нибудь о брате. Желание знать правду о конце Николая, пусть горькую, но правду, превратилось у Сергея Ивановича в конце концов в настоящую манию.

В январе 1951 года, находясь на лечении в санатории "Барвиха", президент АН СССР, не сказав никому ни слова, уехал в Саратов. Об этой поездке рассказал нам с профессором Бахтеевым начальник саратовского следственного изолятора (бывшей тюрьмы № 1) майор Андреев. В Саратове Сергей Иванович искал свидетелей смерти брата, искал его могилу. Но найти ничего не смог. Он вернулся в Москву и умер две недели спустя. Это случилось 25 января 1951 года, почти день в день с братом. Было ли это только случайное совпадение, мы пока не знаем…

У Николая и Сергея с детства выявились разные характеры, по-разному сложились и их биографии. Когда-нибудь большой художник нарисует двойной портрет братьев-академиков, и нам откроется закономерность, по которой судьба предназначила одному тюрьму, а другому — апартаменты "Нескучного дворца". Я не чувствую в себе достаточно сил, чтобы произвести такой анализ. Позволю себе напомнить лишь один эпизод, который, возможно, послужит ключом для будущих историков.

В неопубликованной рукописи жена болгарского генетика Дончо Костова Анна Костова-Маринова свидетельствует:

"Дончо рассказал мне, как однажды после работы Николай Иванович повел его к себе ужинать. Среди приглашенных был брат Николая Ивановича академик С. И. Вавилов. Николай и Сергей были всю жизнь дружны. Николай не мог говорить о брате иначе как с нежностью. Но на этот раз между ними возникла размолвка. Речь шла о том, какой вред подлинной науке приносят нападки и обвинения со стороны Лысенко, как трудно в такой обстановке отстаивать правильные научные позиции. Сергей Иванович Вавилов в беседе стал на ту точку зрения, что поскольку внешние силы на стороне Лысенко, то не следует вдаваться в дискуссию с ним. Это-де бесполезно и даже опасно. С холодной иронической усмешкой Николай Иванович похлопал сидящего рядом брата по плечу и сказал: "Трус ты, Сергей, трус". Очевидно, Сергей Иванович почувствовал по тону всю силу осуждения, которую брат вложил в эти слова, потому что больше не сказал ни слова и вскоре ушел…"

Сколько-нибудь ясное представление о судьбе русского биолога Запад получил только летом 1945 года. Снова "помог" президиум АН СССР. Вскоре после войны руководители академий наук разных стран получили приглашение на празднование 220-й годовщины Академии наук Советского Союза. К рассылаемым проспектам прилагались списки здравствующих и недавно почивших советских академиков. Имени Николая Вавилова не оказалось ни в том, ни в другом списке. Исчезновение хорошо известного ученого вызвало на Западе шок. Королевское общество и Национальная академия наук США обратились с официальным запросом в Москву, но ответа не получили. Тогда в дело вмешался "биологический интернационал" — ученые разных стран стали писать в президиум АН, в Институт генетики, в ВИР и просто знакомым русским генетикам. Большинства адресатов к этому времени не было в живых, другие потеряли работу, но и те, до кого письма дошли, ответить на них не решились: "общение с заграницей" влекло в сталинские времена самые тяжелые последствия.

Упорное молчание русских еще больше взволновало мировую научную общественность. Так же как в 1940-м советские ученые бросились выручать своего попавшего в беду руководителя, так в 1945-1946-м европейские и американские друзья Николая Ивановича принялись бить тревогу по поводу его бесследного исчезновения. В декабре 1945 года известный американский генетик, профессор Гарвардского университета Карл Сакс обратился в ведущий научный журнал Америки "Science": "Мы имеем сообщение нашей Национальной Академии наук о том, что Николай Вавилов умер. Но как он умер и почему?" Профессор Сакс призывал ученых мира не прекращать протестов до тех пор, пока русские не дадут вразумительного объяснения случившемуся. Это обращение вызвало целый поток некрологов, статей, писем в редакцию, авторы которых пытались из разрозненных, подчас противоречивых слухов построить сколько-нибудь достоверную картину ареста и гибели советского ученого. Статьям этим явно не хватало реальных фактов. Никто не мог с точностью назвать ни причину, ни дату ареста, ни место гибели Вавилова. Профессора Харланд и Дарлингтон в своем некрологе справедливо называли городом последнего упокоения русского друга Саратов, но большинство иностранцев со слов Германа Меллера писали, что Вавилов, арестованный в блокированном Ленинграде, выслан якобы на Колыму (на берег Тихого океана, в Восточную Сибирь), где и погиб между 1941 и 1943 годами .

Но в одном научный мир был единодушен: виновником гибели Вавилова все в один голос называли Лысенко. Без упоминания этого "злого гения русской биологии" не обходился ни один некролог. "Вавилов предан забвению без почестей, тогда как Лысенко стал национальным героем, он награжден орденом Ленина… Говорят, что Вавилов умер от голода в концентрационном лагере. Этот факт замалчивается государством. Но великие люди умирают не так-то просто…" — писал американский генетик Роберт Симпсон .

Великие не умирают. На Западе имя Николая Ивановича не забывалось так же упорно, как и на родине. Кроме памятного многим личного вавиловского обаяния, этому способствовала буйно разыгравшаяся после войны фантасмагория лысенковщины. Высшего накала гонения на "морганистов-менделистов" в Советском Союзе достигли в 1948 году на так называемой августовской сессии ВАСХНИЛ. Но и до этой "вальпургиевой недели" западные ученые неоднократно имели возможность сравнить научный стиль Вавилова и Лысенко. В 1946 году всеобщее изумление за рубежом вызвала книга Лысенко "Наследственность и изменчивость". Академик Д. Н. Прянишников предупреждал президиум Академии наук СССР: "Так как публикация такой книги, как "Наследственность и изменчивость", подорвала бы репутацию советской науки, то следует принять меры, чтобы книга эта за границу не попала…" . В этом письме Прянишников писал, что книга Лысенко "полна погрешностей против элементарных понятий естествознания, так, в ней отрицается закон постоянства вещества, установленный Лавуазье, в ней высказывается убеждение, что не только каждая капелька плазмы (без ядра), но и каждый атом и молекула сами себя производят. Видно, что автору неизвестны различия между атомом, молекулой и капелькой плазмы!" Все произошло именно так, как предсказывал учитель Вавилова. Западные биологи встретили безграмотные писания Лысенко презрительным хохотом. Президент Академии наук ГДР генетик Штуббе тщательно повторил эксперименты "первого мичуринца" и без труда показал, что теоретически, а равно и практически все эти "великие открытия" — чепуха. Неоднократно посещавший СССР директор Шведского государственного лесного института генетик-дендролог Густафссон высказывался еще более решительно:

"Некоторые ученые, и в том числе физики, считают Лысенко обманщиком. Постороннему человеку трудно решить, является ли он только невежественным человеком, упрямцем, не признающимся в ошибке, или же прямо преступным обманщиком. Первое мы знаем, о втором можем догадываться, третье думают многие, в том числе в Советском Союзе" .

Наблюдая за крушением биологии в СССР, ученые Европы и Америки имели возможность вспомнить лысенковского антипода, того, кто своими открытиями принес подлинную славу советской науке. В течение сороковых и пятидесятых годов они своими статьями воссоздали собирательный литературный и научный портрет академика Вавилова. Это не только дань добрых чувств живых к покойному, но и своеобразная форма протеста против трагедии, которую переживали в это время биологи СССР. На фоне лысенковского ничтожества грандиозная фигура первого агронома, ботаника и генетика страны рисовалась еще более величественной.

"Теоретически Вавилов опередил Декандоля, практически он положил основание всем дальнейшим работам по улучшению культурных растений… Его неусыпный мозг, его неутомимое тело, его честолюбивые планы, даже его пламенный showmanship [артистизм, наклонность к театральности (англ.)] имели наполеоновский размах. Но его интеллектуальная честность всегда была несомненной. Всякий раз, когда он встречал другого представителя науки, он спрашивал: "Какова Ваша философия?" или, другими словами, "Как Вы подходите к этому вопросу?" Сам Вавилов подходил к своим проблемам как энергичный исследователь и оптимист, никогда не забывая, однако, что, как он любил говорить, "жизнь коротка"… Множество друзей в Европе и Америке будут оплакивать его смерть. Они не забудут робсоновской глубины его голоса, широких фальстафовских жестов. А наука будет помнить его достижения, которые переживут его личное несчастье".

С. С. Харланд (Перу. Опытная с.-х. станция),

С. Дарлингтон (Англия, Оксфордский университет).

Статья "Профессор Н. И. Вавилов". 1945 год.

"За короткое время он [Вавилов] создал много лабораторий и исследовательских станций по всей России. Его феноменальная продуктивность быстро доставила ему и на родине и за границей почести и славу… Говорят, что созданная им коллекция культурных растений и их диких родичей не имела себе равной в прошлом и вряд ли может быть воспроизведена в наше время".

Мехешвари Нирмала Матур (Индия. Делийский университет).

"Карьера и падение Лысенко". 1956 год.

"Вавилов был человеком большой интеллектуальной энергии, физической мощи, грандиозных идей и чудовищной работоспособности. Но он был также человеком глубокой скромности, теплого дружелюбия, большой терпимости и благородных побуждений. У тех, кто его хорошо знал, воспоминания о нем вызывают не только восхищение и уважение, но и горячую привязанность.

Не будучи революционером, Вавилов искренне верил, что революция в России создала беспрецедентные возможности для прогресса науки, для интернационального содружества в науке и через объединение теории с практикой для улучшения благосостояния людей не только в России, но и в других частях мира. Какой иронией звучит тот, отнюдь не новый в истории, факт, что столь выдающийся представитель лучших идей прогрессивной марксистской идеологии, такой замечательный выразитель мощного прогрессивного научного духа своей страны погублен людьми, стоящими значительно ниже его, людьми, которые по невежеству или из тщеславия вообразили себя единственными последователями прошлого, единственными, способными реализовать его в практике настоящего".

Поль С. Мангельсдорф (США. Принстонский университет).

"Николай Иванович Вавилов, 1887–1942". 1946 год.

"…Я склоняю голову с почтением перед памятью Вавилова и Левитского, имена которых были вехами в биологии начала нынешнего века. Это мои учителя, среди других учителей на этой планете, в этой жизни. Я благодарю их. Они научили меня величию первых страданий научного исследователя. И я желаю, чтобы в трудные минуты я тоже стоял, кроткий, но сильный, на стороне науки и ее прав".

Густафссон (Швеция. Государственный лесной институт).

"Русская генетика идет новыми путями". 1957.

Но за рубежом не только славословили Николая Ивановича и сочиняли газетные протесты. В 1948 году несколько иностранных членов Академии наук СССР демонстративно покинули нашу Академию. В письме на имя Сергея Ивановича Вавилова бывший президент Лондонского Королевского общества, Нобелевский лауреат, биолог сэр Генри Г. Дейл так объяснил свой поступок:

"Я пришел к решению, вынудившему меня отказаться от звания почетного члена Академии наук СССР, каковым я был избран в мае 1942 года… В том же 1942 году Лондонское Королевское общество избрало Николая Ивановича Вавилова в число своих 50 иностранных членов. При поддержке и поощрении Ленина он имел возможность… положить начало и способствовать дальнейшему быстрому прогрессу генетики, который последовал за признанием открытий Менделя… Однако в Британии стало известно уже в 1942 году, что Н. И. Вавилов каким-то образом впал в немилость тех, кто пришел после Ленина, хотя причина этого оставалась неизвестной…

Недавние события, о которых теперь получены сведения, осветили то, что случилось. Покойный Н. И. Вавилов был заменен Т. Д. Лысенко, проповедником доктрины эволюции, которая, по сути дела, отрицает все успехи, достигнутые… со времен Ламарка. Хотя труды Дарвина все еще формально признаются в Советском Союзе, его основное открытие будет отныне отвергаться. Все великое построение точного знания, которое продолжает расти усилиями последователей Менделя, Бэтсона и Моргана, отрицается и поносится, и последние немногие, кто еще содействовал его сохранению в СССР, теперь лишены своего положения и возможности трудиться.

Это — не результат честного и открытого конфликта научных мнений. Из выступлений и заявлений самого Лысенко ясно, что его догмат установлен и насильственно введен Центральным Комитетом Коммунистической партии как отвечающий политической философии Маркса и Ленина. Многие, г-н Президент, с гордостью считали, что в науке, общей для всего мира, нет политических границ и национальных разновидностей. Однако теперь эта наука должна быть отделена от "советской науки" и порицаема как "буржуазная", "капиталистическая".

Постановления, опубликованные президиумом Вашей Академии 27 августа текущего года, являются ясным выражением этой политической тирании… С тех пор как Галилей угрозами был принужден к своему историческому отречению, было много попыток подавить или исказить научную истину в интересах той или иной чуждой науке веры, но ни одна из этих попыток не имела длительного успеха. Последним потерпел в этом неудачу Гитлер.

Считая, что Вы и Ваши коллеги действуете под аналогичным принуждением, я могу лишь выразить Вам свое сочувствие. Что касается меня самого, пользующегося свободой выбора, то я верю, что оказал бы дурную услугу даже моим коллегам по науке в СССР, если бы продолжал связь… с действиями, которыми Ваша Академия наносит теперь ужасный вред свободе и целостности науки…" [262]

В пору, когда писались эти строки, казалось: мрак, объявший биологию, никогда не рассеется, имена жертв Лысенко вовеки не выйдут из забвения. Заключительная речь президента ВАСХНИЛ 7 августа 1948 года звучала как речь триумфатора: "Эта сессия — яркое свидетельство силы и мощи мичуринского учения… Настоящая сессия показала полное торжество мичуринского направления над морганизмом-менделизмом. Данная сессия поистине является исторической вехой развития биологической науки". И под занавес, чтобы окончательно запугать тех, кто еще как-то пытался сохранить верность научной и человеческой правде: "ЦК партии рассмотрел мой доклад и одобрил его" (Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают) .

Сила и мощь… Историческая веха… Полное торжество… Многим так оно и казалось. Академик П. М. Жуковский, один из ближайших сотрудников Вавилова, публично принес Лысенко покаянную: "Я признаю, что занимал неправильную позицию… Бессонная ночь помогла мне обдумать мое поведение… Товарищи мичуринцы! Если я заявил, что перехожу в ряды мичуринцев и буду их защищать, то я делаю это честно…"

Конечно, не все вели себя, как Жуковский. Не все каялись, не все били себя в грудь кулаком. Но многих даже честных людей толкал на предательство страх остаться без хлеба. Этот страх имел под собой вполне реальную почву: в том же 1948 году три тысячи генетиков, агрономов, ботаников и организаторов науки были отстранены от работы, подверглись всякого рода партийным и административным преследованиям. Власть Лысенко после 1948 года не имела границ. О "великом ученом" кричали газеты, вещало радио, про него снимали кинофильмы и пел хор имени Пятницкого. Весь оркестр, все трубы государственной пропаганды ежедневно и ежечасно "величали" академика Трофима Денисовича Лысенко, Героя Социалистического Труда, трижды лауреата Сталинских премий, кавалера шести орденов Ленина. Он обосновался в науке прочно, навсегда. Его люди захватывали должности, урывали ученые степени, кафедры. Бывшие аспиранты ВИРа, бунтовавшие в 1939 году по поводу слишком сложной для них учебной программы, включавшей труды Моргана и Менделя, теперь, в 1948-м, как истинные мичуринцы, получали самые жирные куски научного пирога. Они и им подобные не хотели "ждать милостей от природы".

Вавилова на сессии ВАСХНИЛ 1948 года никто не вспоминал: для ловцов должностей этот сраженный враг не представлял более никакой опасности, а следовательно, и никакого интереса. Да, все было точно так, как говорил Трофим Денисович: сила и мощь, полное торжество… Но прошло всего лишь пять лет, и "тысячелетний рейх" академика Лысенко осел, начал крениться и распадаться. Умер Сталин, расстреляли Берию, и этого было достаточно, чтобы все увидели: некоронованный король российской биологии — гол; чудотворная икона из Большого Харитоньевского переулка в Москве — не что иное, как поваленная доска. Было и после того немало "крестных ходов" и ходиков. Всякий раз, как сельскохозяйственный кризис приводил страну на край голода, новые власти кидались вздымать чудотворного Лысенко. Окончательно эта икона пала лишь в октябре 1964 года вместе с Хрущевым. Конец карьеры Лысенко подтвердил ту же истину, что и ее начало: лысенковщина — явление не научное, а чисто политическое.

…Когда рушится очередной "тысячелетний рейх", тайные узники политических застенков становятся вдруг наиболее известными гражданами республики. Весной 1955 года сотрудник Главной военной прокуратуры майор юстиции Колесников извлек из архива КГБ следственное дело № 1500 и занялся его проверкой. На переплете каждого из десяти томов значилось: "Хранить вечно". Все сохранилось: фальшивые протоколы допросов, липовые "изобличительные материалы", донесения профессиональных стукачей и добровольных филеров. Несколько месяцев слой за слоем, пласт за пластом счищал прокурор наносы лжи и клеветы, которые за пятнадцать лет перед тем громоздил в "дело" академика Вавилова следователь А. Г. Хват. Колесников вызвал всех оставшихся в живых участников трагедии и выслушал их показания. Дали показания несколько ученых, и в том числе Лысенко. Прокурор, правда, не осмелился вызвать к себе в кабинет недавнего сталинского любимца, но Трофиму Денисовичу все же пришлось письменно объяснить, как он оценивает труды и личность академика Вавилова, что думает об аресте своего бывшего вице-президента. Нимало не смутясь, Лысенко написал, что "всегда считал академика Вавилова ученым мирового значения", споры же его, Лысенко, с Вавиловым носили сугубо специальный характер и "имели целью выяснение научных истин в области биологии".

Я читал отчет Колесникова, датированный 8 августа 1955 года. Мне кажется, прокурор сделал все, что обязан был сделать, разоблачил организаторов и исполнителей расправы над Вавиловым, назвал поименно всех доносчиков, доказал, что "предварительное следствие по его [Вавилова] делу производилось с грубым нарушением норм уголовно-процессуального кодекса, необъективно, тенденциозно". В любой другой стране этих выводов было бы достаточно, чтобы привести к судебной ответственности провокаторов и палачей. Но наследники Сталина рассудили иначе. Ни следователь Хват, ни провокатор Шунденко, ни доносчики Шлыков, Сидоров не понесли никакого наказания. Все они продолжали благоденствовать, получая солидные зарплаты и пенсии. "Торжество справедливости" выразилось лишь в том, что жена замученного в тюрьме ученого Елена Ивановна Барулина получила по почте типографски отпечатанную бумажку, в которой ее извещали, что приговор по делу ее мужа академика Н. И. Вавилова отменен "за отсутствием в его действиях состава преступления". Вердикт "не виновен", отштампованный бюрократической машиной, через двенадцать лет после смерти осужденного не содержал ни соболезнования, ни указания, при каких обстоятельствах и когда ученый погиб и где родные могут найти его могилу. Эпоха "позднего реабилитанса" была столь же чужда законности и сострадания, как и предшествующая эпоха репрессий.

Не поставить ли на этом точку? Справка о реабилитации, в каких выражениях ее ни составляй, есть все-таки безоговорочное признание: человек не виновен, арестовали и осудили его несправедливо, по ошибке, и ошибку эту исправлять надо незамедлительно. А раз так, то и книге конец. Дальше начинается пора венков, памятников, мемориальных досок и заседаний — вся та мишура, которой живые откупаются от мертвого за причиненные ему при жизни страдания. Я был бы рад сообщить, что год 1955-й был последним годом замалчивания и преследования академика Вавилова. Но, увы, все сложилось иначе. В XVI столетии клерикалы заочно сожгли портрет Мигеля Сервета, открывшего законы кровообращения, а затем подняли на костер его самого. В середине XX века обстоятельства изменились, хотя и не очень сильно: те, кто способствовал физической гибели Вавилова, принялись затем за его духовное умерщвление, они сделали все, чтобы современники забыли даже, как выглядит портрет ученого.

Подлинное возвращение Николая Ивановича в поток отечественной науки и культуры тянулось долго и, по существу, не завершено до сих пор. Друзьям ученого, которые прежде боролись за его жизнь, пришлось выдержать новый бой — за доброе его имя, за право говорить правду о его судьбе.

Первая после семнадцатилетнего перерыва книга Николая Ивановича увидела свет в конце 1957 года . В ту же осень в Москве и Ленинграде состоялось несколько скромных мемориальных вечеров: вавиловцы отметили 70-летие учителя. Заметки по этому поводу появились в таких малораспространенных журналах, как "Известия Тимирязевской сельскохозяйственной академии" и "Бюллетень МОИП" . Прошло еще три года, прежде чем группе ленинградцев (П. А. Баранов, Ф. X. Бахтеев, Е. Н. Синская, Д. В. Лебедев, С. Ю. Липшиц) удалось преодолеть барьер молчания и выпустить в свет научный сборник, посвященный 70-летию Николая Ивановича . Сборник явственно отразил эпоху, когда замалчивать Вавилова стало уже непристойно, но вполне приличным считалось искажать правду о нем. Так, профессор П. А. Баранов, член-корреспондент АН СССР, вынужден был написать о смерти своего друга следующее: "Николай Иванович прожил всего 55 лет. Он скончался 2 августа 1942 года (?) в год тяжелых испытаний нашей Родины, боровшейся с нашествием жестокого врага" (??!). Выпустить сборник в свет можно было в 1960 году только ценой такой вот полулжи.

И все-таки это издание — крупная победа научной общественности. Впервые после смерти Вавилова на поверхность пробился ручеек личных обращенных к нему чувств. Член-корреспондент АН СССР Павел Александрович Баранов назвал свою вступительную статью "Обаяние ученого".

"Если бы меня спросили, что было самым характерным в Николае Ивановиче Вавилове, что больше всего запоминалось в его образе, я, не задумываясь, сказал бы: обаяние. Оно покоряло с первого рукопожатия, с первого слова знакомства. Оно источалось из его умных, ласковых, всегда блестящих глаз, из его своеобразного, слегка шепелявящего голоса, из простоты и душевности его обращения.

Обаяние Николая Ивановича не было мимолетным, временным, связанным с минутами его хорошего настроения, с творческим подъемом, с удачными решениями той или иной задачи… Нет, оно было постоянным, редкостным даром, привлекавшим и радовавшим души людей, встречавшихся на его пути. И все же не в глазах, не в голосе, не в простоте обращения был источник обаяния Николая Ивановича. Все это внешнее лишь удивительно адекватно отражало внутреннюю, душевную красоту и мощь этого человека".

Так о Вавилове никто публично не говорил уже 20 лет!..

Не станем, однако, обольщаться: сборник, выпущенный ничтожным тиражом, с пугающе мудреным названием прочитали, вероятно, лишь несколько сотен самых близких к Вавилову людей. Чтобы вернуть ученого народу в подлинном смысле этого слова, следовало издать собрание его сочинений, опубликовать популярную биографию, напечатать классическую книгу о путешествиях по пяти континентам. Между тем в московском издательстве, где охотно выпускали в ту пору книгу о Вавилове-физике, и слышать не хотели о брате его биологе. "Еще не время", — отвечали писателю, рискнувшему предложить творческую заявку на эту тему. Профессор Николай Родионович Иванов, старый вировец, беспредельно преданный памяти учителя, часами рассказывал мне о тех препятствиях, которые в конце 50-х годов и в начале 60-х чинились на пути пятитомного собрания сочинений академика Н. И. Вавилова. Тень Лысенко все еще витала над издательствами, пугала рецензентов. Многократно без всякой причины застопоривался весь процесс редактирования, печатания. Но Баранов, Бахтеев, Лебедев, Иванов и другие вавиловцы не ослабляли натиска. На собственные деньги перепечатывали они вавиловские работы, "приватно" делали для собрания сочинений рисунки, фотографии. Они разыскали бесследно исчезнувшую в 1940 году рукопись книги "Очаги земледелия пяти континентов" (описание путешествий Николая Ивановича по Азии, Европе, Африке и Америке за 25 лет). Четвертый экземпляр рукописи по счастливейшей случайности сохранился у бывшей машинистки-стенографистки ВИРа А. М. Мишиной. Мужественная женщина, пережившая все тяготы эвакуации из блокированного Ленинграда, сумела спасти не всю книгу, а лишь небольшую ее часть. Но опубликовать и эту часть в 1962 году стоило немалых трудов.

…Недоверчивый читатель может подумать, что автор сгущает краски: так ли уж пристально следил Лысенко за общественной реабилитацией Вавилова и так ли упорно мешал ей? Какое ему, собственно, дело до вавиловских книг, вавиловской посмертной славы? Конкурент был вовремя убран с пути, Лысенко извлек из этой смерти всю необходимую выгоду. Какая беда, если мертвый лев получит свою долю заслуженной славы? Он ведь все равно мертв… Казалось бы, все так, но тем не менее Т. Д. Лысенко до конца своих дней болезненно переживал каждое доброе слово о покойном президенте ВАСХНИЛ. В 1962 году, предвидя, что подлинная биография Вавилова вот-вот появится в печати, он инспирировал появление фальшивой биографии Николая Ивановича . В этой книжке, полной небылиц и ошибок, нет ни одного слова о таком решающем в жизни Вавилова событии, как биологическая дискуссия 30-х годов, факт ареста тоже отсутствует. Год спустя люди из лысенковского окружения провели еще одну операцию: они добились, чтобы книга воспоминаний о Вавилове, составленная его сыном, была выпущена смехотворным тиражом в семь тысяч экземпляров. Весь тираж заслали куда-то в Восточную Сибирь, подальше от Москвы и Ленинграда . С каждым годом, однако, атаки так называемых "мичуринцев" становились все более безрезультатными, а когда рухнул Хрущев, на какое-то время оказался политически парализованным и его фаворит Лысенко. И сразу исчезли все "тайные" силы, тормозившие, мешавшие, чинившие препятствия. Но это случилось лишь через десять лет после юридической реабилитации Николая Ивановича…

В феврале 1965 года на Годичном собрании академиков президент АН СССР Келдыш назвал Лысенко губителем отечественной биологии, гонителем инакомыслящих ученых. "Правда" смягчила его слова, но и на ее страницы проникли строки, смысл которых едва ли можно толковать двояко. На развитии биологии в большой мере отразилось монопольное положение группы ученых, возглавляемых академиком Т. Д. Лысенко, отрицавших ряд важнейших направлений биологической науки и внедрявших свои точки зрения, часто не соответствующие современному уровню науки и экспериментальным фактам. Наиболее ярко эти точки зрения были выражены на августовской сессии ВАСХНИЛ в 1948 году… В последующие годы для внедрения неправильных точек зрения были использованы методы администрирования. Ряд ученых были отстранены от работы по специальности, ограничивалась тематика научных учреждений, из программ школ и высших учебных заведений были исключены важнейшие достижения науки… Однако исключительное положение, которое занимал академик Лысенко, не должно продолжаться…

Речь президента открыла клапаны для давно накопившегося пара общественного негодования. Статьи, в той или иной степени разоблачающие безграмотных, наглых и корыстных "лысенкоидов", появились в ряде газет и журналов. Особенно сокрушительной была статья вице-президента Академии наук H. H. Семенова в "Науке и жизни". В июле 1965 года вышел первый номер журнала "Генетика". На его страницах были впервые опубликованы главы из книги Н. И. Вавилова "Этюды по истории генетики", помеченные 22 июня 1940 года, и никогда раньше не печатавшаяся статья о генетической теории селекции. Читатели могли убедиться: меньше чем за месяц до ареста Николай Иванович еще раз подтвердил свою верность подлинной науке, заявив о своем абсолютном несогласии с бреднями Лысенко.

Шестьдесят пятый год стал весной памяти Николая Ивановича. В июле Академия наук СССР утвердила Премию им. Н. И. Вавилова за выдающиеся успехи в области генетики, селекции и растениеводства. Весть о крушении тридцатилетнего заговора молчания вокруг великого русского биолога проникла за рубеж и порадовала прогрессивных ученых мира. Старый друг Николая Ивановича, член Лондонского Королевского общества, генетик С. Дарлингтон писал:

"Советская Академия сообщила, что советские генетики вернутся в общий поток мировых ученых. Какое прекрасное известие! Сами слова говорят о новой эпохе в мировых отношениях. Их осуществление явится показателем прихода новой эры в мировой науке" [271] .

Мысль Дарлингтона поддержал американский историк науки Барри Коэн из Техасского колледжа искусств и индустрии. Он поздравил советских коллег с наступлением добрых времен, завершив свою статью следующим размышлением:

"Из истории с Лысенко человечество извлечет, очевидно, тот же урок, что можно извлечь из всякого другого примера научной цензуры. Цензура может на некоторое время скрыть, "замаскировать", но она не способна полностью разрушить лицо истины" [272] .

Впрочем, умиление, что разлилось на Западе и Востоке после очередного падения Лысенко, следует дополнить серьезным коррективом. Перемена официального государственного курса по отношению к биологии в СССР в общем-то не имела никакого отношения к давним и многочисленным протестам советской научной общественности против лысенковского диктата. Как почти всегда в России, "революция" пришла сверху. Биологи получили послабление как результат политической борьбы в верхах. Медики и фармакологи говорят в таких случаях о "побочном действии" лекарств. Хрущев опирался на Лысенко: преемники Хрущева выбросили "из игры" благодетеля вместе с его фаворитом. Но коль скоро подлинная наука была все-таки реабилитирована, властям пришлось пойти на некоторые уступки. В 1965 году исполнилось сто лет со дня рождения основателя научной генетики Грегора Менделя. В прежние времена этот факт даже не проник бы на страницы советской прессы, а тут пришлось срочно перекрестить "реакционного австрийского монаха" в "прогрессивного чешского ученого" и отправить на торжества в Брно научную делегацию. При этом не обошлось без курьеза: в составе советской делегации мило соседствовали известный гонитель менделизма академик Н. В. Цицин и поборник учения Менделя академик Н. П. Дубинин. Оба получили в Чехословакии по Большой менделевской медали .

"Весна памяти академика Вавилова" постепенно, хотя и не очень быстро, согревала общественную атмосферу. То в одной, то в другой газете, где от века не вспоминали имени великого биолога, стали появляться статьи о нем, кто-то решился прочитать публичный доклад о Вавилове, где-то имя Николая Ивановича произнесли в ряду других "корифеев науки". Это походило на детскую игру: "холодно… прохладно… теплее… тепло… еще теплее…". Обыватель с оглядкой и опаской привыкал к недавно еще запретной фамилии, которая вдруг замелькала в газетах, зазвучала по радио. Весна памяти Вавилова одних удивила, других порадовала, но кое у кого вызвала и раздражение: "Зачем вспоминать старое". В июне 1965 года Ю. Н. Вавилов (сын), академик ВАСХНИЛ Н. А. Майсурян и автор этих строк обратились с письмам к руководителям Академии наук СССР по поводу взятых у Вавилова при аресте рукописей. Три автора писали: "Недавно один из нас познакомился со следственным делом Н. И. Вавилова. По сохранившимся протоколам обыску удалось установить, какие именно литературные и мемориальные материалы были изъяты в августе 1940 года из ленинградской и московской квартир ученого, а также из его рабочих кабинетов. Мы прилагаем к нашему письму список этих изъятых материалов и просим президиум ходатайствовать о возвращении их из архивов Комитета госбезопасности".

Речь шла о восьмидесяти записных книжках Николая Ивановича, о тридцати девяти альбомах фотографий, о тысяче страниц личной переписки. Среди взятых при аресте рукописей находились, в частности, большая неопубликованная работа "Борьба с болезнями растений путем внедрения устойчивых сортов", которую в 1940 году готовились представить на Сталинскую премию, а также незаконченные труды: "Полевые культуры СССР", "Мировые ресурсы сортов зерновых культур и их использование в советской селекции", "Растениеводства Кавказа", и, наконец, грандиозная книга путевых очерков о путешествиях по Азии, Африке, Европе и обеим Америкам за 25 лет. Кроме того, уже в тюрьме, во время следствия, была начата и завершена большая книга под названием "История развития мирового земледелия", где, как писал Николай Иванович, "главное внимание уделено СССР".

В том, что научная ценность вавиловских рукописей не утрачена, что черновики его неопубликованных книг нужны сегодня так же, как были необходимы вчера, мы, авторы письма в президиум АН СССР, не сомневались. Больше того, мы верили — такое богатство не может затеряться или погибнуть. "Рукописи не горят!" — эту фразу из романа Михаила Булгакова "Мастер и Маргарита" годом позже охотно повторяла вся читающая Москва. Но к тому времени мы трое — Юрий Вавилов, профессор Майсурян и я — уже знали, насколько сомнителен этот афоризм. 28 августа 1965 года вице-президент АН СССР Кириллин отправил председателю Комитета государственной безопасности Семичастному письмо с просьбой вернуть научные труды академика Вавилова. 4 сентября Семичастный известил академию о том, что никаких рукописей у него нет: они были уничтожены в июне 1941 года "как не вошедшие в материалы следствия" . На второе письмо по тому же поводу КГБ вовсе не ответил… "Сохранность черновиков — закон энергетики произведения. Для того, чтобы прийти к цели, нужно учесть ветер, дующий в другую сторону…" Опальный поэт Осип Мандельштам сказал это о рукописи изгнанника Данте. Но я привожу его слова, думая о Николае Ивановиче. Ветер мракобесия во все времена крутил крылья одной и той же мельницы: в одну эпоху она обращает в пыль стихи Данте, в другую — перемалывает романы Булгакова и научные трактаты Вавилова…

Однако в разгар "вавиловской весны" мало кто обратил внимание на очередной порыв "арктического ветра". В ВИРе и БИНе радовались тому, что в кабинетах появились наконец портреты Николая Ивановича, что академическое издательство выпустило последний том собрания его сочинений и все тот же многоликий академик Цицин поместил по этому поводу хвалебную статью в "Правде".

Впрочем, не двуликие и трехликие цицины определили тот страстный интерес к личности Вавилова, который вдруг прорвался по всей стране. Правда о прошлом, живое чувство справедливости более всего нужны молодым. И под напором страстной заинтересованности новых поколений чиновники вынуждены были отступить. Начались вечера памяти Вавилова, послышались негодующие голоса тех, кто впервые услышал о трагедии ученого. Литератор Александр Гладков побывал зимой 1966 года в ВИРе. Он присутствовал на общем собрании, где другой писатель, работающий над биографией Вавилова, по материалам будущей книги рассказывал об обстоятельствах гибели своего героя. Вот как на страницах "Комсомольской правды" описал А. Гладков свои впечатления:

"Все это продолжалось два с половиной часа. Я сидел на сцене сзади президиума собрания и смотрел на лица в зале. Сколько выражений, полувыражений, оттенков, нюансов! Упрямая и угрюмая сосредоточенность, любопытство, волнение, которое едва сдерживается, растерянность, скептицизм просто и скептицизм как маска, чиновное недовольство за потревоженный покой, слезы и ярче всего — нетерпеливая жажда истины. Неодолимая сила правды, сила фактов — часто ли искусство дотягивается до такого уровня?!" [275]

Реабилитация Вавилова полным ходом шла в течение всего 1966 года. Забытая трагедия привлекала все большее внимание общества. "Мы хотим слышать не только о судьбе Моцарта, но и об его отравителе Сальери", написала в своем письме семья московского инженера, посмотрев одну из вавиловских телепередач. Правда, которую жаждали услышать и узнать миллионы людей, оставалась все еще под запретом. Но весной — летом 1966 года казалось, что запрет этот вот-вот рухнет. Появились первые более или менее честные статьи в журналах, сценаристы и режиссеры обсуждали возможность фильмов о Вавилове, писатели и философы взялись за книги на эту тему. Навстречу общему желанию сдвинулась даже обычно косная в делах общественных Академия наук.

После своего первого письма сын Николая Вавилова Юрий, профессор Н. А. Майсурян и М. А. Поповский обратились к вице-президенту АН СССР Николаю Семенову с другим предложением. Мы рекомендовали создать Комиссию по сохранению и разработке научного наследия Н. И. Вавилова. На пороге 80-летия со дня рождения ученого комиссия должна была собрать все материалы, что относятся к судьбе погибшего. Наше предложение, принятое вначале с энтузиазмом, долго оставалось без ответа. В недрах академии что-то "варилось", бурлило, кипело. Хотя мемориальные комиссии такого рода уже существовали при Союзе писателей, академия не была готова признать, что один из ее членов замучен в недрах КГБ и теперь надо об этом сказать со всей откровенностью. В конце концов, месяцев через девять-десять, 8 июля 1966 года, последовало Постановление президиума АН СССР № 476: "Учитывая большое значение, которое имеют для развития науки труды и материалы, связанные с жизнью и деятельностью академика Н. И. Вавилова, организовать при Отделении общей биологии Комиссию по сохранению и разработке научного наследия Н. И. Вавилова" . Двумя месяцами раньше, в мае, съехавшиеся в Москву со всей страны биологи учредили Всесоюзное общество селекционеров и генетиков. Заседания нового Общества проходили в цветущем Ботаническом саду академии, при всеобщем энтузиазме делегатов. У старых генетиков, хвативших в последние четверть века немало лиха, голова кружилась от счастья: наконец-то торжествует справедливость, наконец-то вместо постылой болтовни о "победах мичуринской биологии" можно заняться настоящим делом, настоящей наукой. Праздничная атмосфера разрядилась бурей аплодисментов, когда ленинградский делегат Даниил Владимирович Лебедев предложил дать новому Обществу имя академика Вавилова.

"Николай Иванович не просто крупный ученый, он олицетворяет все самое лучшее, что присуще советской науке, — сказал Д. В. Лебедев. — Он был настоящим патриотом, причем его патриотизм ни на йоту не был загрязнен национализмом, национальной ограниченностью и спесью. Страстная борьба Николая Ивановича за научную правду навсегда останется образцом научной и общественной принципиальности, образцом гражданского мужества. Имя Николая Ивановича — это символ, это обязательство, которое мы берем на себя, это клятва работать так, как он, жить так, как он".

Делегаты единогласно поддержали предложение Лебедева, но в советскую прессу этот факт почему-то не попал. Кто-то еще раз попытался нейтрализовать действие слишком взрывчатого имени. Только коммунистическая "Морнинг стар" в корреспонденции из Москвы — "Генетика становится популярной" — известила британских читателей о том, что триста собравшихся в Москве русских генетиков "обратились к советской Академии наук с просьбой присвоить их Обществу имя Николая Вавилова, генетика-растениевода, умершего в 1943 году". Очевидно, опасаясь, что нынешнее поколение англичан уже не помнит ученого, которому в 30-х годах английские газеты уделяли немало внимания, "Морнинг стар" добавила: "Вавилов был директором Института генетики АН СССР с 1930 по 1940 год, когда он стал жертвой ныне дискредитированных теорий Лысенко" .

…Автору этих строк лето 1966 года тоже казалось полным надежд. Издательство "Советская Россия" приняло к печати рукопись "Человек на глобусе" — первую документально-художественную биографию академика Вавилова. Строя книгу на архивных материалах и многочисленных беседах с очевидцами, автор ставил своей задачей рассеять туман, который все еще обволакивал биографию ученого. Выход биографии к 80-летию со дня рождения Николая Ивановича казался делом предрешенным. Несколько глав рукописи под заголовком "1000 дней академика Н. И. Вавилова" летом 1966 года опубликовал журнал "Простор" (Алма-Ата) . Эти главы, опять-таки строго документированные архивными материалами, излагали историю борьбы Лысенко против отечественной биологии, против Вавилова и его школы в 1937–1940 годах. Заканчивался очерк описанием ареста ученого в Черновицах в августе сорокового. "Тысяча дней" приобрели читателей по всей стране и даже за ее пределами. Впервые вместо разговоров о научной некомпетентности Т. Д. Лысенко был поставлен вопрос о его уголовно наказуемых действиях.

Очерк, высвечивающий Лысенко и его камарилью как готовых на любое преступление политических интриганов, вызвал ярость в рядах лысенковцев. В высшие инстанции полетел поток доносов. Обнаружить в очерке сколько-нибудь серьезные фактические ошибки не удалось, тогда лысенковцы принялись убеждать высокопоставленных лиц в том, что публикация книги о Вавилове принесет вред "общегосударственным интересам". Осенью 1966 года покровитель Лысенко В. Д. Панников, пользуясь своим должностным положением в Отделе сельского хозяйства ЦК КПСС (позднее он был вице-президентом ВАСХНИЛ), запретил издательству "Советская Россия" публиковать книгу о Вавилове. Запрещая книгу, Панников понимал, однако, что он превышает отпущенную ему власть, нарушает существующие законы. Поэтому директору издательства Петрову было приказано расторгнуть с автором договор под любым предлогом, ни в коем случае не ссылаясь на запрет Панникова. С начальством (даже с не-непосредственным) шутки плохи. Петров дал команду своим подчиненным, и те самые редакторы, что недавно еще одобряли рукопись, объявили ее негодной. Биография академика Вавилова в свет не вышла.

С этого, примерно, времени начала меркнуть недолгая "вавиловская весна". Как в трясину (более чем на полтора года), ушла в "инстанции" просьба генетиков и селекционеров присвоить их Обществу имя Николая Ивановича Вавилова; из статей об ученом стали изымать малейшие намеки на трагедийные обстоятельства прошлого, а вскоре паралич коснулся и мемориальной академической комиссии, лишь незадолго перед тем образованной.

Случилось это так. В начале 1967 года академик Владимир Николаевич Сукачев, председатель комиссии по вавиловскому наследию, принял решение послать в Саратов двух членов комиссии, чтобы на пороге 80-летия со дня рождения Николая Ивановича выяснить наконец, как он умер и где похоронен. Выбор пал на профессора Ф. X. Бахтеева и меня. В главе "Костер" я уже рассказал историю наших саратовских поисков. В Саратове же узнали мы из газет горестную весть о смерти академика Сукачева, нашего председателя, большого ученого и мужественного человека.

Его конец стал концом комиссии. Едва академик-секретарь Отделения общей биологии академик Б. Е. Быховский узнал, какая именно информация доставлена из Саратова, как немедленно приказал приостановить деятельность комиссии. Нетрудно понять чувства, охватившие ретивого чиновника от науки. Подумать только, в недрах академии завелась комиссия, которая в качестве итогов своей работы представляет документы о том, что величайший биолог страны умер от голода в тюремной больнице и брошен в безвестную братскую могилу! Какая наглость! Какое нарушение приличий! И это перед самыми торжествами по поводу 80-летия со дня рождения академика Вавилова! Ох уж это восьмидесятилетие… Ну и попотели из-за него некоторые административные вельможи. Отменить нельзя — "мероприятие" объявлено повсеместно, но и пускать на самотек нельзя: затронуты "государственные интересы". Посочувствуешь, право, бедняге чиновнику! Как сделать так, чтобы провести несколько многолюдных мемориальных заседаний (одно — с иностранцами!), опубликовать полторы дюжины статей в столичной и провинциальной прессе, воспеть по радио и телевидению труды академика Н. И. Вавилова, его открытия, его школу и т. д. и т. п., но при всем том ни слова не проронить о Вавилове-борце, Вавилове-жертве, о трагической кончине академика. Не знаю, где и как репетировался этот спектакль, но прошел он на сцене Театра им. Комиссаржевской в Ленинграде великолепно. Четыре дня — с 11 по 15 декабря 1967 года — проходила в зале театра юбилейная научная конференция. Вступительное слово произнес П. П. Лобанов, тот самый, что председательствовал на погромной сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Поднимались на трибуну и друзья и бывшие враги покойного, но и те и другие напрочь запамятовали все "неудобные" биографические подробности из жизни юбиляра. Ничего не было сказано о так называемой "биологической дискуссии" 30-х годов, о том, что "мичуринцы" разгромили советскую биологию, о диктате Лысенко, обо всем том, что привело Вавилова в тюрьму, а потом на Вознесенское кладбище в Саратове. Одному оратору Вавилов напомнил "вулкан Стромболи в Средиземье, который, вечно пылая, служит морякам естественным маяком". Другой умиленно воскликнул, что "Вавилов — это реально существовавший былинный богатырь, с легкостью поднимавший палицу в девяносто пуд". Но среди десятков докладчиков — академиков, докторов, профессоров — не нашлось человека, который произнес бы простые человеческие слова о том, что ему горько и стыдно за то, что страна сделала со своим гениальным сыном.

Панегирик, начатый в Ленинграде, продолжался в Москве. Здесь, в Доме ученых, снова гремели речи о вавиловском героизме перед лицом абиссинских разбойников и атласских львов, о мужестве, которое Николай Иванович проявил во время экспедиции в Афганистан. И снова некому было сказать о главном подвиге ученого: о его непримиримой позиции по отношению к псевдонауке, о смертельной опасности, которой он подвергал себя, выступая в защиту научной истины против всесильного Лысенко и лысенкоидов.

Газеты продолжали ту же линию, что и юбилейные ораторы. Академик ВАСХНИЛ П. М. Жуковский (кстати сказать, первым получивший Премию им. Вавилова) закончил свою статью о Николае Ивановиче в "Ленинградской правде" нелепой, а по сути предательской, фразой: "Ранняя смерть помешала ему сделать больше" . Читателю оставалось самому решать, от какой именно детской инфекции — от кори или коклюша — приключилась "ранняя смерть" известного академика. Выступившие в "Правде" академики Б. Л. Астауров, А. Л. Курсанов и профессор С. С. Хохлов дали догадкам читателя другое направление: "Многогранная и яркая жизнь Николая Ивановича трагически оборвалась 26 января 1943 года", — писали они . Трагически оборвалась? Отчего же? Может быть, Вавилов убит на фронте (время-то военное) или ненароком попал в автомобильную катастрофу? Опять проклятая неизвестность…

Канонизация с отсечением биографии — так, очевидно, следует назвать ту хитрую операцию, которой в ноябре — декабре 1967 года подверглось на родине имя Николая Ивановича Вавилова. Как поясняет энциклопедический словарь, "канонизация в христианской церкви есть причисление к святым, введение культа нового святого". На двадцать пятом году после смерти безвинно убиенный академик Вавилов был официально включен в канонический список корифеев советской науки. Отныне он составляет капитал государства, его надлежит упоминать вместе с ему подобными среди тех, кого вскормила, воспитала и облагодетельствовала прекрасная социалистическая действительность. И точно так же, как в "житиях святых" бесполезно искать подлинных обстоятельств реального бытия канонического святого, так и в книгах, статьях, фильмах и радиопередачах о Николае Вавилове отныне и во веки останутся лишь словеса о его "служении Родине".

После "канонизации" убийцы и гонители академика Вавилова вздохнули облегченно. Нависшая было над их головами гроза рассеялась. Официально было признано: Вавилов — жертва бериевщины. Никто не собирался воздавать по заслугам провокаторам и убийцам вообще и убийцам Вавилова в частности . Ну а коли индульгенцию выдали такому матерому бандиту, как Хват, чего же бояться мелкой провокаторской сошке?

Враги покойного академика очень быстро освоили новый стиль по отношению к памяти жертвы: задним числом все стали рваться в его друзья, ученики и даже в благодетели. Автор многочисленных доносов на Вавилова Г. Н. Шлыков, о котором выше уже упоминалось, поспешил в предисловии к своей очередной книге выразить благодарность незабвенному и любимому учителю Николаю Ивановичу. Еще в середине 30-х годов к Лысенко перебежал сотрудник ВИРа академик Эйхфельд. В награду за предательство Лысенко его назначил в 1940 году директором ВИРа. Теперь же Эйхфельд вдруг вспомнил, как он придумал когда-то ввести земледелие в Заполярье и как его поддержали "трезво и перспективно мыслящие люди во главе с академиком Н. Вавиловым". Читателям этого сочинения подсовывалась мысль, что инициатор и творец идеи полярного земледелия не академик Вавилов, а посредственный агроном Эйхфельд, с грехом пополам исполнявший вавиловские распоряжения на Хибинской опытной станции. Вот как стало все выглядеть во времена "позднего реабилитанса"… "Канонизация с отсечением" обернулась активной фальсификацией всего, что связано с историей Вавилова — Лысенко.

Весной 1969 года в издательстве "Молодая гвардия" в Москве вышла биография Н. И. Вавилова, написанная С. Резником для серии "Жизнь замечательных людей", и тут же весь тираж был арестован. Типографские рабочие выдрали из готового издания страницы, на которые, по мнению властей, проникла нежелательная информация. Мне удалось сравнить оба варианта книги. Выдирке подверглись в основном страницы, разоблачающие Лысенко. (Заодно власти укрыли от справедливого осуждения и провокатора С. Шунденко.)

Творец "мичуринской биологии", слегка струхнувший после потери своего высокого патрона Хрущева (октябрь 1964 года), очень скоро понял, что ему ничего не грозит. Больше того, у него нашлись заступники. Журнал "Октябрь" (редактор Кочетов) опубликовал сначала статью философа Г. Платонова, защищающую "то бесспорно ценное, что дал Т. Д. Лысенко" , а потом поместил двадцать пять страниц убористого текста, на которых лысенковская гвардия получила возможность перейти в контрнаступление на современную биологию . Не ограничившись этим, лысенковцы призвали варягов. Издательство "Прогресс" опубликовало в 1970 году брошюру президента АН НРБ Тодора Павлова, того самого, что вскоре после войны затравил вавиловца Дончо Костова. В брошюре с нарочито "философским" заголовком "К диалектическому единству дарвинизма и генетики" Павлов протягивает Лысенко руку помощи "с партийных позиций". Если "мичуринцы" со страниц "Октября" ратовали за то, чтобы их признали равноправными учеными наравне с генетиками-классиками, и аргументировали необходимость такого симбиоза пользой для народного хозяйства, то Тодор Павлов пошел дальше. Он принялся журить критиков Лысенко уже за идеологические ошибки. Пользуясь политическим словарем и набором цитат из Энгельса и Ленина, он доказывал, что учение Мичурина — Лысенко состоятельно не только с точки зрения биологии, но также с позиций дарвинизма и диалектического материализма. Оспаривать такие аргументы в СССР не полагалось.

В том же 1970 году чьи-то заботливые руки изъяли статью профессоров А. Н. Ипатьева и Б. А. Вакара "Памяти академика Н. И. Вавилова" из сборника "Ботанические исследования на Урале" (Свердловское издательство АН СССР, Уральский филиал, выпуск 5. Ответственный редактор П. Л. Горчаков). Защитники Лысенко выдирали из сборника статью о Николае Ивановиче впопыхах, воровским образом, но грязные следы их отпечатались весьма четко: статья "Памяти академика Н. И. Вавилова" значится в оглавлении, но ее нет в тексте.

Так, то взывая к "партийной принципиальности в науке", то беспринципно изымая всякое упоминание о судьбе Вавилова, пытались чиновники оживить труд "мичуринского учения", так спасали экс-диктатора Лысенко. Зачем? Это не трудно понять. После сессии ВАСХНИЛ 1948 года по требованию Лысенко было снято с должностей три тысячи противников мичуринизма. Их заменили три тысячи "твердых" лысенковцев. Они заняли кафедры в институтах и университетах, должности в министерствах, редакциях, академиях. В 60-х и 70-х годах они все еще оставались там, эти человечки, получившие свои посты благодаря верности фюреру. И хотя сам фюрер уже утерял власть и умер, они по-прежнему жили иждивением его имени. Они делали все, чтобы если не возродить лысенковщину (это программа максимум), то, во всяком случае, не допускать воспоминаний о его прошлых преступлениях. Не только власти, но и эти доброхоты из должностных сидельцев прилагали все силы для того, чтобы современники забыли о пролитой крови Вавилова, Говорова, Карпеченко, Левитского. Их мечта — всеобщее и обязательное историческое беспамятство, ибо только беспамятство позволяло им сохранить свои посты, пайки, чины и будущие высокие пенсии. И эта их голубая мечта осуществилась полностью. Советская цензура долгие годы запрещала упоминать имя Лысенко в критических целях в книгах и газетах. Нельзя было касаться этого взятого под высокую защиту имени также в журналах, на телевидении, на театральной сцене. Зато Николая Ивановича Вавилова чиновники упоминали при всяком удобном и неудобном случае. Отделенный от своей неблаговидной биографии, великий агроном и генетик отлично приспособлен для целей политической пропаганды. В сознание радиослушателей, читателей книг и газет вбивалось представление о том, что Вавилов и Лысенко — две совершенно разнородные, ничем не связанные величины. Они никогда не конфликтовали, никто никого не душил, никто никого не убивал. Для новых поколений, не имеющих правдивой информации, давняя трагедия тонет в тумане. Связь времен распадается окончательно.

…У большинства цивилизованных народов одним из самых гнусных преступлений всегда считалось осквернение могил. Но те, кто пожелали выжечь из памяти народа правду о Николае Вавилове — герое и мученике, — не остановились даже перед осквернением.

Осенью 1967 года, после того как было разыскано примерное место погребения Николая Ивановича на саратовском кладбище, мы, члены комиссии по вавиловскому наследию, приняли решение воздвигнуть в Саратове памятник. Комиссия обратилась в Отделение общей биологии АН СССР с запросом, кто возьмет на себя расходы по постройке, — следует ли собрать частные пожертвования или академия пожелает поставить монумент на свои средства. Прошел год — Отделение (академик-секретарь Б. Е. Быховский) безмолвствовало. В августе 1968 года два члена комиссии — Ф. X. Бахтеев и М. А. Поповский — обратились с таким же письмом к президенту Академии наук СССР. Снова многомесячное молчание.

Молчание чиновника, как это давно уже стало ясно гражданам нашего обширного и богатого администрацией отечества, есть знак того, что чиновник наш проект не одобряет, но предпочитает не оставлять письменных следов своего неодобрения. После того как вы окончательно поняли это, вам остается лишь надеяться на самого себя. Именно так и поступила комиссия. Прождав попусту два года, члены ее обратились ко всем тем, кому дорога память о Николае Ивановиче, с просьбой присылать пожертвования на памятник. Вавилов-сын предоставил для этой цели свой счет в сберегательной кассе. Сначала все пошло хорошо. Предприятие, свободное от бюрократической опеки, начало быстро и естественно развиваться. Со всей страны стекались деньги, честные трудовые деньги людей науки; в Саратове сыскался скульптор, в Ленинграде удалось купить большой кусок серого гранита. На сентябрь 1970 года было назначено открытие памятника с тем, чтобы совместить это с 50-летним юбилеем закона гомологических рядов. Участвовать в торжествах выразили желание многие биологи страны.

И вот памятник закончен. Ничто, казалось бы, не могло помешать группе частных лиц, на свои деньги построивших памятник любимому учителю, в интимной и скромной обстановке совершить ритуал открытия монумента. Но не тут-то было. Саратовский обком и горком КПСС, на правах хозяев земли, воздуха и всего сущего, назначили по своему усмотрению оргкомитет по открытию памятника академику Вавилову. Чиновник взялся за живое дело — и оно враз стало мертвым. Оргкомитет, учрежденный 22 сентября, назначил открытие на 25-е. Расчет был прост: большинство вавиловцев просто не успеют узнать о торжествах и в Саратов не приедут. А сделать ритуал возможно менее людным и возможно более незаметным было с самого начала главной целью партийных чиновников. Их расчет оправдался. Многие из тех, кто мечтал попасть на встречу с коллегами и друзьями в Саратов, узнали о торжествах с опозданием на добрую неделю.

Но и этим вмешательство Чиновника не ограничилось. 23 и 24 августа вдруг пробудились два года молчавшие Академия наук СССР и ВАСХНИЛ. Впопыхах, боясь опоздать, они начали отправлять в Саратов своих представителей. Те, кто недавно еще и слышать не желал о каком-то памятнике, начали спешно хватать первые попавшиеся самолетные билеты. Из Ленинграда по приказу ВАСХНИЛ прилетели в Саратов заместитель директора, секретарь парторганизации и председатель месткома ВИРа. И АН СССР за считанные часы перед открытием памятника откомандировала туда же своего представителя. Никем не званые, сбегались и слетались к могиле Вавилова все эти равнодушные и трусливые администраторы, всего лишь два-три года перед тем боявшиеся вслух произнести имя покойного. Их присутствие здесь имело лишь одну цель: засвидетельствовать, что они тут были, что Академия наук и ВАСХНИЛ не остались в стороне от "мероприятия".

Но вот наконец свои и чужие столпились вокруг задернутого покрывалом памятника на Воскресенском кладбище, и… "Когда полотнище упало, мы, старые вировцы, прямо ахнули, — вспоминает Клавдия Васильевна Иванова. Лицо, изображенное в граните, не имело ничего общего с лицом Николая Ивановича" . Это было как шок. Несколько сот человек стояли вокруг серого гранитного обелиска, завершающегося большой, лишенной сходства головой. Только глядя на памятник сбоку, можно было уловить некоторое сходство с натурой. Люди шептались о неспособности скульптора, о том, что первоначально сделанная им в глине модель была хороша, а потом он напортил, когда переводил портрет в гранит. Но вскоре все разъяснилось. Истина оказалась намного печальнее домыслов.

Когда скульптор Константин Сергеевич Суминов, закончив работу, собирался перевезти монумент на кладбище, к нему в мастерскую явились представители саратовского Главлита. "Искусствоведы в штатском", а по существу сотрудники КГБ, не одобрили работу художника. Нет, речь шла не о портретном сходстве. Оно кагебешников не интересовало. Но зато они потребовали, чтобы Суминов стесал на гранитном лице ученого все морщины. Морщины эти, по их мнению, намекали на дурное питание, которое покойный получал в Саратовской тюрьме № 1. Нежелательным был объявлен и прищур вавиловских глаз. Особенно криминально щурился правый. Он явно намекал, что в тюрьме ученого били. И чтобы уж навсегда покончить с мрачным прошлым академика, главлитчики потребовали от скульптора вырубить на лице гранитного Вавилова широкую улыбку. Суминов пробовал протестовать, но ему пригрозили, что, если указания Главлита не будут выполнены, памятник не разрешат установить, а сам скульптор будет исключен из Союза художников. Станем ли мы обвинять в слабоволии провинциального, обремененного семьей художника, которого власти вынудили собственными руками изуродовать свое детище. Скорее следует посочувствовать ему…

Старый вировец профессор Николай Родионович Иванов прислал мне описание грустной саратовской тризны. "Один из членов оргкомитета сказал мне, — пишет Н. Р. Иванов, — что, если бы мы не управились 25-го, то 28-го из Москвы запретили бы и торжественное заседание ученого совета Сельскохозяйственного института, и празднование в честь пятидесятилетия закона гомологических рядов, и открытие памятника. Подумать только: прошло уже более 30 лет, как Вавилов перестал работать, но тень этого гиганта науки все еще кого-то пугает…" Профессор Н. Р. Иванов прислал две до крайности скупые заметки, опубликованные в саратовской областной и университетской газетах относительно вавиловских торжеств. О памятнике в заметках сказано буквально по нескольку слов. Остальные газеты страны вообще не упоминали об этом событии. Очевидно, оно показалось им малозначительным. Нашелся, однако, орган печати, который кратко, но четко объяснил своим читателям, что именно произошло на могиле автора закона гомологических рядов:

"25.9.70 г. на Воскресенском кладбище в г. Саратове был открыт памятник академику-биологу Н. И. Вавилову, умершему от голода в Саратовской тюрьме. Тело его было сброшено с металлической биркой на ноге в одну из общих ям, поэтому найти подлинное место погребения Николая Ивановича Вавилова не удалось. Поставил памятник сын Н. И. Вавилова — Юрий, деньги в течение 2-х лет собирали биологи страны, ученики, сотрудники и друзья покойного. Памятник установлен при входе на кладбище рядом с памятником Н. Г. Чернышевскому. Власти расследуют, кто организовал сбор средств на памятник Н. И. Вавилову. В связи с этим многие видные ученые Саратова, Ленинграда и Москвы были допрошены в своих институтах. Некоторым из них сделано внушение по партийной линии".

Этими строками из семнадцатой хроники "Год прав человека" за 1970 год я заканчиваю печальную повесть о беде и вине академика Николая Вавилова.