Яркий солнечный полдень. Сидим с Любой Кабо на скамейке во дворе крематория. Поодаль стоит группа коллег, пришедших по тому же делу: Вася Аксенов, Камил Икрамов, Алла Гербер, Илья Крупник и др. Пришли попрощаться с Владимиром Михайловичем Померанцевым.

— В такую погоду не хочется никого хоронить, — вздыхает Люба. — И вообще, что-то наскучило мне это занятие.

Действительно, наскучило. Мы то и дело встречаемся на похоронах хороших людей. Больно и страшно смотреть, как тает круг "людей 1956 года". Но вот и автобус с гробом. Вдруг оказывается, что проститься пришло много самого неожиданного народа. Начинается панихида. Ее открывает функционер СП, пьянчуга, не вылезающий из ресторанов ЦДЛ, Крючкин. Он произносит речь о герое, борце; о войне. Все звучит как слова о другом человеке. Потом говорит редактор издательства "Сов. писатель". Оказывается, покойный выпускал свои книги в их издательстве, и хотя иногда эти книги проходили с трудом, издательство любило Померанцева, а Померанцев обожал издательство. И наконец самое главное: директор издательства Лесючевский просил Левина передать всем собравшимся, что он жалеет о том, что не может присутствовать на панихиде, но заверяет всех собравшихся, что книга прекрасных рассказов Владимира Михайловича непременно увидит свет. Ах, как жаль, что Владимир Михайлович не увидит ее своими глазами!

От этих лживых охов и вздохов не остается и следа, когда от имени друзей выступает Гриша Свирский.

"Все мы друзья Владимира Михайловича с того небезызвестного дня, когда вышла его знаменитая статья "Об искренности в литературе". Она стала для всего лучшего в нашей литературе настоящим знамением. Книги Померанцева проходили через издательство с мукой. И смерть его вызвана телефонным звонком из издательства (Гриша хотел назвать фамилию Карповой, но вдова сделала ему знак, и он обошел фамилию издателя-убийцы). В. М. до конца дней оставался борцом, борцом за несчастных, несправедливо осужденных. К нему шли и идут сотни писем обиженных. И он готов был вступиться за каждого, несправедливо оскорбленного и осужденного. Гриша видел в доме Померанцева людей, которые, едва выйдя из лагеря, спешили пожать руку своему спасителю. Таких людей — отстаивающих каждого обиженного, осталось всего два-три человека: Медынский, Четунова — вот и весь список. Померанцев — жертва и вместе с тем герой нашего времени".

Крючкин страшно испугался. Заказанный ему «театр» провалился. Стараясь хоть как-нибудь спасти положение, он снова взял слово, чтобы крикнуть что-то о склочниках, которые готовы заводить скандал где угодно и по какой угодно причине. "Нет, — провизжал Крючкин, — Померанцев не жертва, он герой!.."

На том мы и распрощались с беднягой Владимиром Михайловичем, человеком хорошим, добрым и честным. На чьей-то панихиде мы еще встретимся?

"Вечерняя Москва" отказалась дать некролог по поводу смерти Померанцева. Главный редактор Индурский посоветовался в верхах и там сказали, что в день открытия партийного съезда нельзя пятнать газету некрологами.

Утром, 30 марта, был у инспектора медицинского отдела МВД Евгении Карловны Шах. Снова толковали о здоровьи Галанскова. Его из больницы отправили обратно в лагерь, хотя сам врач сказал сестре Галанскова, что состояние больного тяжелое и радикальную помощь ему может дать только операция. Е. К. Шах подала мне бумажку, помеченную 25 марта. Зам. нач. Потьменских (Мордовских) лагерей сообщает нач. мед. отдела МВД, что Галансков отказывается от хирургического вмешательства, опасаясь тяжести операции.

Снова твержу, что он не хочет оперироваться в дрянной больничке, где лежит, но согласился ехать в Ленинград. В ответ — истеричный крик: "Мы не станем их развозить по стране, на это и денег нет. Если бы Вы знали, за кого заступаетесь, — давно отступились бы от него!"