Январь 1989 г. Румыния.

Военная трудовая колония «Уранус»

18 января к нам поступили новые партии резервистов. Затем возобновилась чехарда перемен. Сначала поменяли названия батальонов. Из «высших соображений» 1-й батальон стал 2-м батальоном, 2-й батальон стал 1-м и так далее. В мое распоряжение распределили взвод резервистов, который именовался 1-й взвод, потом его переименовали в 3-й взвод. После этого поступил приказ, чтобы он снова назывался 1-м взводом. Не изменилось только то, что мы остались 22-й ротой. Через несколько дней моих солдат забрали и перевели в подчинение Панаита, а бойцов лейтенанта Панаита доверили мне. И мы были рады, потому что солдаты были еще новенькие, только что прибывшие.

Последовала ужасная неразбериха: по причине изменения названий батальонов, надо было, чтобы военные, размещенные в корпусе М1, переехали со всем своим хозяйством в корпус М2, а те, что были в М2, переехали в М1. Те, что были в корпусе М3, переселились в М5, а те, что были в М5, – в М3. И так далее. Три дня продолжалась эта канитель: люди с железными койками на плечах, со шкафами, подушками, вешалками, простынями только тем и занимались, что все перетаскивали, ругаясь, что тратят свое время понапрасну.

Но как только они устроились, через два дня пришел новый приказ о переходе к старой организации. Понятно, что возобновилось движение в обратном направлении, со всем скарбом. Через три недели таких перемещений приступаем к работе. Из роты капитана Паскала меня перевели в роту капитана Мэркучану. Мне жаль переходить не из-за Паскала, а из-за командиров взводов, с которыми я свыкся. В новой роте я знаю лейтенанта Вэкариу и старшего лейтенанта Моисе, очень порядочного военного, горного стрелка. Еще есть два пехотинца – капитан Пуриче и лейтенант Лучиан, веселый парень с усами, брюнет. Я настаивал, чтобы меня не распределяли в 1-ю бригаду – Национальный театр, но уйти оттуда не получилось.

Состав взвода поделен на три части. Одна группа работает в 1-й бригаде – Национальный театр, у инженера Мэдуряну, другая группа – во 2-й бригаде, у инженера Илиеску, а третья и четвертая – в 9-й бригаде, у инженера Траяна Бужбоя, который занимает должность мастера.

Военных, которые поступают в части сейчас, даже нельзя сравнить с теми, что были раньше. Мне еще повезло, но есть офицеры, которым достались люди с возможностями ниже всякой критики. Сюда поступают резервисты с врожденной недееспособностью, хромые или глухие, или бывшие осужденные, преступники, воры и бродяги, собранные со всех медвежьих углов страны, остатки рабочей силы, которые предприятия не в состоянии использовать.

Ремесленники 5-го и 6-го специальных разрядов, которые должны бы быть безупречными профессионалами, ни в чем не смыслят. Приходят слесаря с претензиями или якобы мастера слесарного дела, которые понятия не имеют, как врезать замок в дверь или как выглядит ключ на 19. Офицеры требуют у них документы, доказывающие их квалификацию, – документы в порядке, но не в порядке их владельцы, потому что не умеют ничего делать. Это мошенники, которые присвоили себе разряды путем угроз, шантажа и другими способами.

Один из них, мужчина лет чуть больше тридцати, с привлекательной внешностью, искренне признается мне, что он любовник жены инженера, начальника цеха на предприятии, где он работает. Он мастер-железобетонщик, с длинными, тонкими пальцами на руках. Он тщательно ухаживает за своими ногтями. Всю жизнь занимался только кабинетной работой. С тех пор, как поступил во взвод, возглавляемый сержантом Ницэ, он доставлял ему одни только неприятности, потому что ни разу не явился на работу, а получает ежемесячно зарплату в шесть тысяч лей, то есть в два с половиной раз больше, чем получаю я как лейтенант. Другой честно рассказывает мне и лейтенанту Моисе, сколько ему стоило купить разряд: двенадцать ведер цуйки и столько же индюшек. С незаконно добытыми разрядами эти шарлатаны живут за счет тех, кто работает честно, потому что в каждом взводе существует минимальный уровень профессиональной подготовки, иначе мы не смогли бы работать. И все эти шарлатаны являются частью нашего рабочего класса! А когда они выступают на собраниях, у меня раскрывается рот от удивления: они предъявляют ни на чем не основанные претензии, бьют себя кулаком в грудь, требуют наказания для тех, кто не трудится!

Подобные вещи раньше, даже два года назад, не случались. Квалификация людей, посылаемых на стройку, стала катастрофически низкой, начиная с конца прошлого года. А в этом, 1989 году, это уже выглядело попросту вредительством! Даже можно было подумать, что существует кто-то, систематически и умышленно сводящий на нет все наши усилия.

Низкий уровень профподготовки военных оказывает двойное действие на нас, взводных командиров. Во-первых, учащаются серьезные нарушения дисциплины, кроме того, растет агрессия некоторых солдат по отношению к нам. С военными, имеющими слабую профессиональную подготовку, ты не можешь выполнить нормы, которые тебе определены. Это навлекает на нас, командиров взводов, другой вид агрессивных репрессий – потоп наказаний, идущих сверху.

Они применялись и раньше, но внутри взвода существовали дисциплина и единенный дух. Лейтенант или младший офицер, избавясь от кулаков командира или от пулеметных очередей уничижительной критики на партийных собраниях, имел возможность успокоиться среди солдат своего взвода и восстановиться физически и морально, мог «зализать свои раны»: разговаривал с людьми, солдаты его уважали, и к нему возвращалась уверенность в себе.

Однако сейчас все стало намного сложнее. Дисциплины и уважения больше нет. Офицер опустился до уровня солдат, а солдаты опустились до уровня стада. Выйдя из-под огня разгромной критики на партийном собрании, командир взвода возвращается, как в ад, в подразделение, которым он командует, где у него есть дезертиры – люди, которые не возвращаются из увольнительных и отгулов; люди, которые напиваются, дерутся между собой или просто-напросто ведут себя вызывающе или даже наносят ему удары, не слушаются его приказов или попросту не работают. Против этих замаскированных преступников, пришедших из разных мест, не принимается никаких мер; наши высшие чины защищают их даже с помощью уставных положений, которые предусматривают, что ответственным за дисциплину является только непосредственный командир подразделения.

Зажатый в эти смертельные тиски, между давлением держиморд сверху и недисциплинированностью подчиненных, для подавления которой у тебя нет никаких инструментов, ты как офицер или младший офицер бессилен, потому что такое напряжение – это больше, чем ты способен выдержать. Чтобы выйти из тупика, тебе ничего не остается, как покончить жизнь самоубийством.

Потому что как бы плохо ни выглядел твой взвод, какую бы старую униформу ни имели твои солдаты, как бы слабо они ни были подготовлены, если во взводе царит дисциплина и он тебе подчиняется, то ты пройдешь с ним сквозь огонь и воду. Взвод – это дракон, на котором офицер летает по небу воинской службы. В тот момент, когда ты не чувствуешь себя в своем взводе как офицер, в момент, когда раковая опухоль разболтанности проникла в людскую среду, а следом за ней – пьянки, беспардонная наглость и правонарушения, тогда, как бы хорошо ни был подготовлен этот взвод, можешь лишь мечтать о потерянном тобой рае, а свою офицерскую карьеру считать завершенной.

Что касается меня, мне опять повезло с моими людьми, и мне не стыдно ими похвалиться. Я получил очень хороших солдат, и, кажется, у меня не будет с ними больших проблем.

Одна из главных бед, которые в избытке имеются на «Уранусе», – это алкоголь. Декрет номер 400 запрещает употребление алкоголя на трудовых предприятиях. А у нас – предприятие, имеющее особый режим. Несмотря на это, пьют так, как еще пять месяцев назад даже нельзя было представить! Пьют страшно, пьют на лесах или около известковых ям, за обедом, в спальнях, и ночью и днем, в летнее и в зимнее время. Пользуются спросом, прежде всего, крепкие алкогольные напитки, и я никогда не думал, что мы – народ столь сильно жаждущий спиртосодержащих напитков, но я вижу, что действительность жестока. Пьют на стройке или за пределами стройки, в 1-й Колонии или во 2-й Колонии. В спальных помещениях находят мертвых рядом с бутылками от выпивки, когда уже ничего нельзя поделать. Алкоголь стал язвой, и, невзирая на то, что он запрещен, его покупают везде, и цыгане – это те, кто его доставляют, в том числе ко входу в Витан, а милиция и секуритате ничего не делают, чтобы их остановить.

На этом фоне полного упадка и всеобщего маразма единственное, что в состоянии придумать наши высшие чины, – это «показательные», дикие и иррациональные наказания командиров взводов, на которых с уничтожающей силой давит огромный иерархический аппарат генералов и полковников. Число инспекций, проверок и приказов с каждым днем растет, как снежный ком. И что особенно возмущает, когда подумаешь, что все эти держиморды, которые занимаются только чистой бюрократией, получают все более высокие звания, медали и премии, пользуются почестями и однажды выйдут на пенсию в полном здравии и хорошей физической форме, в то время как мы, вкалывающие, как рабы, по восемнадцать часов в сутки, будем продолжать умирать на стройке и гнить в земле.

Другое несчастье, которыми «богат» «Уранус», – воровство. Оно приняло особые размеры в последние месяцы. Мало того, что работают ни шатко ни валко, воруют на стройке по-черному. Ежедневно с нее утекают огромные материальные ценности: цемент, гипс, клей, керамическая плитка, мрамор, водопроводные краны или батареи отопления и масса других материалов.

Дошло до того, что резервисты работают на дому у полковников и генералов, но также и у простых гражданских лиц или инженеров, а также мастеров со стройки. Из-за услужливости начальников лагерей, военнослужащие взводов и рот были практически переведены в подчинение гражданских инженеров и мастеров или даже начальников бригад, и это перерезает последние прямые нити, связывающие нас с подразделениями, которыми мы руководим. Гражданские встревают между нами и подразделениями, присваивая себе наши командирские прерогативы.

И некому об этом доложить, потому что все, что ты говоришь на «Уранусе», кроме «Слушаюсь!» и «Есть!», считается серьезным случаем нарушения дисциплины. Рушатся регламентационные установки, которым сотни лет, уничтожаются военные обычаи, установленные еще во времена Кузы, взломан часовой механизм иерархического порядка на нижнем уровне, и разрушена напрочь, систематически и умышленно, вся военная машина нашего государства. Это ложь, что мы являемся вооруженной силой народа, щитом нации и стальным кулаком партии. Может быть, десять лет назад это и было правдой. Но сегодня утверждать, что румынская армия может противостоять России или НАТО, – это ложь, потому что она не может ничего противопоставить даже армии Албании. Если бы завтра разразилась война и на нас напал неприятель, мы бы не смогли ему оказать никакого сопротивления, и Румыния была бы оккупирована меньше чем за три дня. Первым, кто поднял бы руки и сдался, переходя в полном составе на сторону противника, было бы стадо наших генералов.

Практически мы давно уже не армия. Военнослужащие-срочники и резервисты больше не идут к нам, когда им что-то нужно. За материалами охраны труда и инструментами они отправляются прямо на склады бригад. Об отгулах и увольнительных они договариваются напрямую с инженерами и мастерами, причем абсолютно поразительным и беспрецедентным способом: они несут им в дом яйца, мясо, кофе, сигареты, палинку из Ардяла или отдают им часть зарплаты, которая для некоторых из них необъяснимым образом достигла невероятных размеров. То есть попросту платят за все деньгами. Весь тот период, пока резервисты или военные-срочники отсутствуют, они фигурируют как присутствующие, причем их явку на работу отмечаем мы сами, командиры взводов. Это кажется невероятным, но вполне объяснимым.

Приведу один пример. Мои военные идут к гражданскому мастеру или инженеру, к которым они были распределены на работу, и договариваются с ним о поездке домой на пять дней (за это они обязуются оштукатурить ему квартиру). И действительно покидают стройку. После того, как они уходят, мастер приходит ко мне и требует, чтобы тех, кто уехал, я отмечал как присутствующих.

Теперь происходят две вещи. Либо я делаю, как требует мастер, и тогда у меня все в порядке с планом в отработанные часы, либо отвечаю отказом.

Если я все делаю, как говорит мне мастер, то, в случае контрольной проверки по поводу явки на работу, рискую угодить в тюрьму за фиктивный учет и покрывание дезертиров. Если я этого не делаю и отказываюсь учитывать его отсутствующих как явившихся на работу, тогда у меня во взводе «повисают» неотработанные часы, и я не выполняю один из главных параметров, требуемых планом, – количество рабочих часов в расчете на одного солдата. Не выполняя план рабочих часов своего взвода, я автоматически тяну вниз план рабочих часов роты, а рота, в свою очередь, тянет вниз план батальона. В этом случае сорван весь рабочий план по вертикали, нехватка рабочих часов на душу военнослужащего растет, поднимается, как огонь по фитилю, перекидываясь сначала на роту, потом на батальон и так далее. Ответная реакция не заставляет себя долго ждать – она «спускается» на этот раз сверху вниз: в виде проверки во взводе, наказания офицера, вычета из зарплаты, и, в конце концов, я должен предстать перед военной комиссией, которая может меня отправить в тюрьму за укрывательство дезертиров.

Таким образом, слушаюсь ли я мастера или гражданского инженера или нет, буду ли я честен или не буду, результат один и тот же: тюрьма. Система действует слепо и влечет за собой суровые наказания, которые в итоге обрушатся на меня. И все же я рискую меньше, ежели иду на поводу у гражданских.

Конечно, я могу заявить о ситуации по иерархической лестнице и доложить о механизме злоупотребления. Но у меня нет никаких конкретных доказательств в поддержку того, что я говорю, и я не могу никоим образом продемонстрировать, что мастер давал увольнительные моим военным. Единственным свидетелем, который мог бы подтвердить, что он отсутствовал на стройке с разрешения мастера, является сам солдат, но он не признается в этом никогда, даже под угрозой расстрела, он предпочтет, чтоб его наказали арестом; следствие забуксует, меня вызовут для обсуждения в партийный орган, я получу санкции или мне урежут рабочие дни, моя семья уже не получит необходимых денег, люди из взвода возмутятся, что я им путаю карты, главный инженер позаботится, чтобы превратить мою жизнь в ад, командир роты и командир батальона обвинят меня в том, что вместо того, чтобы заниматься своим делом, я занимаюсь интригами.

В конце концов, меня пошлют на медицинское обследование, мое «поведение» будет тут же сопоставлено с «характеристикой» в моем личном деле, которую мне составили те из полка, что прислали меня сюда, и с помощью секуритате я попаду в сумасшедший дом или в тюрьму путем «пересмотра» моей дееспособности. Ибо в мире не существовало слов более дорогих для тоталитарной системы, чем «пересмотр», «перерасчет», «ревизия».

Ни один командир взвода не устоит перед таким дьявольским механизмом и вынужден, как ни крути, «наступить на горло собственной песне».

С другой стороны, невозможно, чтобы секуритате не знало об этих вещах. Самое лучшее доказательство – это то, что злоупотребления не пресечены и все продолжаются.

В этом случае только идиот не поймет, что здесь существует жуткая мафия, военные на высшем уровне (в сговоре с гражданскими) обворовывают государство, а это невозможно без причастности секуритате. И в результате эти негодяи обогащаются и живут на широкую ногу, сидя на хребте у государства, но в то же время ни на секунду не перестают хлестать нас бичом военных законов и внутренних распоряжений, которые они же сами высиживают и стряпают. Руки у наших милых полковников и генералов замараны, их грубое и нелепое рвение, которое они афишируют, окрики, беспощадные наказания, которым они нас подвергают, заявления коммунистов, преданных социализму, и все остальное в таком же роде – это только показуха, которая служит лишь для запугивания подчиненных, это холодные стальные маски, которые прикрывают их лица, пораженные проказой коррупции и жаждой наживы.

Безусловно, они не были такими с самого начала! В Библии записано, что вначале было слово, так и на «Уранусе» вначале царили жестокость и фанатизм. Но это было вначале. Теперь, наряду с этими двумя явлениями, установилась и коррупция. Но способ, с помощью которого эти люди с высокими чинами грабят государство, заставляя нас нарушать законы, абсолютно жалкий и подлый. Своим ублюдочным стилем жизни они заражают и нас, как проститутка награждает болезнью тех, кто вступает с ней в контакт. Таким путем гонорея воинской чести распространяется, таким путем венерическое инфицирование социализма поражает всех, таким путем сифилис аморальности забирается и под погоны. И никаким лекарством и даже хирургическим вмешательством никогда его оттуда не удалить!

Солдаты-резервисты видят все это и сознают, что здесь происходит, но результат необратим. Дисциплины давно больше нет, а есть только наказания, от которых ты должен уметь спастись. Феномен взятки и лжи распространился со скоростью пожара, охватывая всю систему, и ты не в силах бороться с ним. Я оказываюсь в ситуации, когда резервисты, которые заявляются после недельного отсутствия ко мне, предлагают мне пачки сигарет «Кент» или деньги. Я отказываюсь с отвращением. Меня никогда не интересовало нечто подобное. Но и ничего им не говорю. В мире воров было бы безумием кричать: «Держи вора!» Утешаю себя мыслью, что мой взвод, несмотря на эти обстоятельства, все-таки неплохой и имеет в своем составе людей с хорошими моральными качествами. Проблема в том, что люди с хорошими качествами бесполезны в подобном мире.

Спускаемся по склону на стадион в горячих лучах мартовского солнца и занимаем свое место в составе части. Суета невероятная.

– Пóра, – говорит мне капитан Мэркучану, – сделай быстро перекличку во взводе и пришли мне результаты по явке. Проверяют взводы.

Выхожу вперед:

– Взвод, равняйсь! Взвод, смирно! Вольно!

Ботинки солдат поднимаются на долю секунды и затем опускаются на бетон одновременно, издавая тот же мощный шум: трап! Кричу:

– Перекличка по видам оружия! Начинают каменщики Арделяну!

И солдаты начинают:

– Арделяну Ион, Арад… Аугустин Михай, Васлуй… Барбу Георге, Вылча… Карп Пуйу, Васлуй… Бэлан Николае, Вылча… Корчовей Константин, Васлуй… Хёнигеш Иосиф, Арад… Хён Франчиск Вальтер, Арад… Иосиф Дэнуц, Васлуй… Идву Константин, Вылча… Мунтяну Виктор, Васлуй… Мария Георге, Вылча… Лела Георге, Васлуй… Някшу Георге, Вылча… Олару Константин, Васлуй… Пэтрашку Георге, Вылча… Предоанэ Георге, Вылча… Серос Николае, Васлуй… Симион Александру, Вылча…

Тысячи солдат-резервистов образовали строй – огромный полукруг, концы которого упираются в боковые границы стадиона. Под горячим мартовским солнцем гражданские, которые должны бы работать наверху, на стройке, играют, как обычно, в футбол, и их игра происходит как раз перед строем нашей части, и на мгновение я испытываю странное ощущение, что нас созвали сюда, чтобы мы следили, как зрители, за их игрой. За моей спиной перекличка по видам оружия закончилась. Каменщики выполнили явку, и я произношу, не оборачиваясь:

– Слесаря!

– Бурэц Ион, Караш-Северин… Кучуряну Ион, Караш-Северин… Кырстя Георге, Олт… Дрэгич Александру, Олт… Матей Георге, Олт… Никола Ион, Олт… Надь Александру, Бистрица-Нэсэуд… Сурчел Илие, Олт… Стэной Мариан, Хунедоарэ… Влад Петру, Караш-Северин…

– Сварщики!

– Боштинэ Георге, Мехединци… Тиниш Траян, Бистрица… Гынж Аурел, Бистрица… Модылкэ Стан, Мехединци… Понци Гаврил…

Игра в футбол обострилась, и в какой-то момент так получилось, что после мощного удара мяч попадает в командира части – в полковника Сырдэ, сбивая с него фуражку. Полковник, находясь на краю площадки среди штабных офицеров, бросается за фуражкой, поднимает ее и быстро напяливает на голову, не говоря ни слова. Не могу подавить в себе улыбку.

Капитан Мэркучану проходит мимо нас и направляется к командиру, но в момент, когда он пересекает игровую площадку, находящуюся между Сырдэ и строем, игроки и гражданские, которые находятся на поле, начинают нервно свистеть, делают ему знаки руками и кричат Мэркучану, чтобы он ушел с поля. Один цыган в коротких грязных штанах, которые больше похожи на кальсоны, берет мяч под мышку и издали начинает орать на огромного Мэркучану, который на полметра выше его: «Алле! Ты, в фуражке, отойди же в сторону, ну!»

Мэркучану останавливается, поворачивается и ищет глазами на трибунах, не очень хорошо понимая, откуда доносятся крики, потом опускает взгляд ниже и кричит изумленно: «Это ты мне?» Но гвалт, шиканье и свист гражданских становится еще сильнее. Побелев, как мел, от раздражения, капитан возвращается к нам в роту и говорит: «Вы видали, а? Вы видали, а?» Потом устраивается немного правее, а я громко кричу в теплый полдень, по-прежнему не оборачиваясь:

– Бетонщики!

И военные за моей спиной начинают:

– Горган Янош, Хунедоарэ… Маркиш Аугустин, Клуж… Молдован Иоан, Клуж… Менчиу Некулай, Хунедоарэ… Ницэ Георге, Вылча… Петрик Валентин, Клуж… Параскив Костикэ, Хунедоарэ… Раду Костикэ, Васлуй… Винезе Штефан, Клуж… Ванча Георге, Хунедоарэ…

На поле игра входит в решающую стадию, и тот же карлик-цыган, чернявый, приближается с тем же мячом под мышкой, в тех же грязных трусах, и, почесывая рукой у себя между ног, кричит начальнику штаба нахальным, как бы нервным тоном:

– Господин полковник, вы что, не можете найти себе другое место для сбора или хотя бы отойти на несколько метров дальше? Вы нам мешаете, ей-ей!

С потрясающей реакцией, как будто он получил приказ от самого министра обороны, полковник Сырдэ подскакивает и кричит в нашу сторону:

– Внимание! Всем десять шагов назад до задней ограды! Выполнять!

Темнолицый карлик, подняв правую руку, делает нам знак, чтобы мы сделали еще несколько шагов и отступили на еще большее расстояние, чем сказал командир части. Весь строй отступает. Командир части говорит ему: «Так нормально?»

Офицеры в строю ухмыляются с издевкой. Мэркучану снял с головы фуражку, проводит левой рукой по волосам, чтобы скрыть свое изумление, и бормочет себе под нос: «Эх, братцы, это уже не армия, ребята».

А я поворачиваюсь и приближаюсь к взводу:

– Я не слышал голосочки пятерых из вас, когда вы выкрикивали свои имена! Вместо них говорил кто-то другой! Сколько отсутствуют, Арделяну?

– Да… сколько вы сказали? Пять. Их отпустил инженер…

– Они поехали домой?

– Ну…

Мэркучану приближается ко мне со списком явки, положенным поверх полевой сумки. Мы смотрим друг другу в глаза и с бесшабашностью, граничащей с безумием, подписываем – и я, и он – бумагу с ежедневной ситуацией: «Заявляем под нашу собственную ответственность, что 22 марта 1989 г. у нас не было ни одного отсутствующего без уважительных причин и подразделения были в полном составе».

Еще через полчаса футбольный матч гражданских подошел к концу, и тип в трусах делает знак полковнику Сырдэ, что поле свободно. Сырдэ тут же реагирует, вздрагивает, как будто получил приказ, и становится ближе к нам:

– Хотел бы обратить ваше внимание, что в последнее время погибли от удара электрическим током два солдата-резервиста. Два электрика отправились на силовой блок и, не умея работать на нем, потому что были плохими специалистами, получили удар током. Умерли на месте. Товарищ Миля распорядился немедленно уволить в запас лейтенанта, который командовал взводом. Жаль офицера, потому что он был молод.

– В прошлом году окончил училище. Звали его Соринеску, – добавляет инженер-полковник Блэдулеску. – Жаль его. Он пробыл офицером только один год. Он будет привлечен к ответственности, его также заставят платить пенсию семьям погибших. Потому что не армия виновата в том, что он не выполнил свой долг.

– Когда проводилось следствие, – вступает в разговор капитан Кирицеску, – у офицера потребовали тетрадь командира взвода. Два полковника были. Сказали ему только: «Дайте нам вашу тетрадь и покажите нам, где вы заставили людей расписаться в том, что они ознакомлены с тем, что им нельзя заходить в силовые, опасные для жизни блоки». У офицера не было в табеле их подписей. И это было все. Министр Миля не простил его. Еще раз говорю вам: за подобную халатность были отправлены в запас в целом по народному хозяйству десятки, а возможно, сотни офицеров и младших офицеров.

Полковник Блэдулеску продолжает:

– Вчера утром были задержаны в городе патрулями двое солдат-резервистов из взвода лейтенанта Бутнару и другие двое из взвода старшего сержанта Фэту Штефана. Солдаты в строю?

Возникает суматоха. Толпа людей клонится то в одну сторону, то в другую, подобно полю с колосьями пшеницы под порывами ветра.

– Да-да! Мы здесь!

– Хорошо. Знайте, что по приказу товарища генерала Богдана два ваших командира взвода и командиры рот были посажены под арест. Были наказаны арестом также еще четыре командира взвода за то, что не сумели пресечь пьянство и дезертирство в своих взводах. Начиная с сегодняшнего дня всякий офицер и младший офицер, который опаздывает на работу вторично, предается суду, предстает перед советом чести и переводится в запас. Всякий офицер, который не будет в состоянии в течение пяти минут привести к командиру резервиста, находящегося в его непосредственном подчинении, будет отправлен в запас…

– Отправлен под арест, товарищ полковник, – добавляет вполголоса Кирицою.

– Конечно… Сначала отправлен под арест… потом совет… запас…

Майор, которого мы не знаем, приближается кошачьим шагом и долго разговаривает с командиром части, потом обращается к нам:

– Я сейчас прямо с заседания у товарища генерала Богдана. Я зачитаю вам новый приказ, который касается вас:

1) Офицер непосредственно отвечает за объем и качество работ на стройке. Все командиры взводов, независимо от звания, подчиняются гражданским инженерам и мастерам.

2) Командир взвода также непосредственно отвечает за нарушения дисциплины военнослужащих и за несчастные случаи.

3) Командир взвода обязан обеспечить военнослужащим фронт работ таким образом, чтобы они получали без изъятий свой заработок в конце месяца.

4) Все проблемы (включая семейные), не связанные со стройкой, считаются личными проблемами. Решать их прежде, чем служебные проблемы, является отклонением от линии партии.

– Сегодня вечером товарищ генерал Богдан хочет видеть взводы. Теперь, командиры взводов, подойдите и распишитесь в том, что вы ознакомлены с приказом, который я вам зачитал.

Один за другим расписываемся. Думаю о том, что после издания подобного приказа высшим офицерам из командования ДИСРВ и ДРНХ и даже министру Миля незачем практически приходить на службу, потому что всю воинскую ответственность они возложили на плечи командиров взводов и рот. Шепчу на ухо Мэркучану:

– А разве обязательно расписываться за все эти приказы? Для чего мы расписываемся?

– Потому что дураки! – не выдерживает от возмущения Мэркучану. – Ты не видишь, Иоане, как мы влипли?

– Постой, – говорю я. – Значит, мой долг командира взвода – обеспечить фронт работ резервисту? Но разве не другие занимаются этим делом? Не директоры и инженеры треста «Карпаты» и архитекторы?

– Нет, мы! – говорит Мэркучану, глядя на меня с отчаянием. – Мы виноваты, если у резервиста нет работы! Мы отвечаем за все! Слушай, Иоане, ты что, не смотрел на наших командиров, дорогой? Глянь на них повнимательнее. Когда гражданские кричат на одного из них, даже полковник вытягивается по струнке и отвечает им вежливо. Так же, как делает Чарли Чаплин в своих комедиях: получая пинок под зад, он машинально тянет руку к шляпе, снимает ее и вежливо приветствует, улыбаясь. Получает еще один пинок под зад, снова тянет руку к шляпе и снимает ее, приветствуя с поклоном и улыбкой. Так и мы тоже дошли до этого. И еще говорим о воинской чести.

Расписываемся и отходим в конце концов, но не с чувством сожаления, ярости или стыда за то, что капитулируем, будучи не в состоянии защищать позицию, которую невозможно защитить, а с тихой покорностью, подобной смирению тех, кто кладет головы на плаху, отказавшись спрашивать, за что их казнят.

Мы питали иллюзии, думая, что в беспорядке и неразберихе, которые воцарились на всех уровнях, те, кто нами командуют, ослабят петлю. Ошибка! Не ослабляют! Когда река выходит из берегов и дикие животные в ужасе спасаются бегством, крокодил, занесенный в долину водой и барахтающийся среди огромных пней и бревен, которые могут раздавить его в любой момент, не забывает вонзить свои зубы в грудь оленю, бьющемуся рядом с ним, и перегрызть ему горло, хотя сам не знает, выживет ли он, чтобы воспользоваться своей добычей.

– Внимание! – раздается голос Михаила. – Собрание по подразделениям! Все командиры взводов и рот будут перерегистрированы. Личная карточка носится на виду, ничем не прикрытая, – так, чтобы ее было видно издалека. Старые карточки сдаете.

Это что-то новенькое. У каждого из нас – личная карточка из пластика, на которой написан личный номер. Она белого цвета, цифры на ней черные, и мы прикалываем ее к блузам над левым карманом булавкой. Но возникла проблема, которая никак не могла ускользнуть от недреманного ока церберов из координационной группы: булавка отстегивается или ломается, и личную карточку больше нельзя держать на виду. Тогда ее обладатель засовывает ее в карман. Так что придумали безупречный способ: личная марка впечатывается непосредственно на блузе.

Есть три комиссии, которые занимаются этим делом. Специальным устройством, вроде матрицы или печати, заправленным нерастворимой тушью черного цвета, надавливают на грудь над левым карманом, прямо на блузу. После этого на ней остается большая черная рамка, внутри которой вписано крупными буквами «МНО», и под ними, чуть более мелким шрифтом – личный номер каждого. Резервисты могут свободно идти на обед после того, как начинает выполняться эта операция, и они пускаются бегом по направлению к столовой. Военные кадры остаются на месте. Одна из команд, которая занимается распечаткой, подходит в нашу зону и устанавливает стул: «Садись… Имя… Какой у тебя номер? Сиди прямо и сделай вдох!»

Мы проходим все, по очереди, Ленц, Ницэ, Мэркучану, я. Машинально произношу имя и личный номер, не дожидаясь, когда меня спросят. Старшина что-то колдует над огромной печатью, меняет на ней цифры, потом приставляет мне ее к груди, с силой нажимает на подошву устройства. Рядом полковник заносит имя и серию в регистр. Кто-то сзади поддерживает меня за плечо, чтобы номер лучше впечатался в полотно блузы. Мартовское солнце омывает мне лицо, и, ослепленный его лучами, я закрываю глаза. Угол матрицы больно надавливает мне в одном месте, и я невольно стискиваю зубы.

– МНО, три тысячи четыреста пятьдесят семь, Пóра Иоан! Следующий! – выкрикивает старшина, полковник аккуратно ставит галочку в регистре, и я встаю.

Совершенно странным образом я не испытываю возмущения. Может быть, два или три года назад мне бы это показалось позором и втаптыванием в грязь чести офицера, самой идеи офицерства, подлым предательством положения кадрового военного. Сейчас единственная вещь, которая меня беспокоит, – это то, что у меня все еще болит ребро, – в том месте, где впился угол матрицы. Сам удивленный этой констатацией, я спрашиваю себя со страхом, не пал ли я до положения раба, в котором полное отупение мешает видеть, как низко ты пал. Хотя абсурдность момента ошеломляет, некоторые из нас побеждают свое отвращение, прибегая к тому, что у нас еще осталось: сарказму и иронии.

– Теперь кажешься другим человеком, – говорю я Ленцу.

И Ленц:

– Это еще ничего. Увидишь, когда я постригусь наголо.

– Ты собираешься? – с любопытством спрашивает Мэркучану, приближаясь.

– Обязательно.

И показывает пальцем на печать у себя на груди.

Потом Мэркучану поворачивается ко мне:

– Ты носишь красивый номер, Пóра. Теперь, надеюсь, будешь работать с удовольствием.

– Без всякого сомнения, – отвечаю я, глядя капитану прямо в глаза, без улыбки и с заученной экзальтацией. – Мне даже зарплата теперь не нужна. Только немного еды и бутылка с водой. Посторонитесь, я уже чувствую непобедимое желание подняться на стройку.

И делаю большой шаг наобум, затем остаюсь в раскоряченном положении, а Панаит вскрикивает, притворяясь, что напуган:

– Быстро, остановите его!

– Смотри, не опрокинься! – озабоченно роняет Шанку.

И все взрываются от хохота.

Капитан Костя с любопытством подходит к старшине, который впечатывает номера, и с крайней вежливостью спрашивает его, как будто он вошел в фотоателье:

– А фотографии в профиль и анфас вы нам сделаете, товарищ старшина?

И снова мы взрываемся от хохота – факт, который не может укрыться от глаз капитана контрразведки, так что он собирает нас возле забора из плетеной проволоки, ограждающего стадион. Он тоже пытается шутить:

– Смотрите, как красиво на вас смотрится…

Но на этот раз никто не смеется. Никто не комментирует. В группе опять воцаряется молчание. Смотрим, как облака медленно плывут к югу на синем небе. У нас пропало все веселье.

– Уважаемые товарищи, – говорит контрразведчик, – эта мера была принята в целях лучшей организации труда на стройке. О чем я вас прошу – это не интерпретировать. У кого-то есть что-нибудь доложить?

Нет, никто не хочет ничего докладывать. А с чего бы у нас было что-то? Ведь ничего не случилось. Нам напечатали лишь несчастный номер на блузу, над карманом. И что с того? Разве не ходят по министерству и по частям все полковники и генералы, нося свои удостоверения на груди, подобно тому, как коровы носят свои колокольчики, привязанные цепочкой к шее? Разве не идет генерал Миля на прием к Верховному главнокомандующему с большой карточкой, болтающейся у него на груди, на которой есть его фотография и рядом с ней надпись крупными буквами: «Василе Миля, министр обороны СРР», – как будто никто не знает, кто он такой? Может ли на свете существовать более глупое и более бесполезное изобретение, чем это?

Следовательно, зачем нам заниматься интерпретациями того, что с нами произошло? А-а-а, если бы этот номер нам выжигали на лбу раскаленным железом, возможно, тогда было бы другое дело. Но так? Нет, капитан контрразведки, твой номер ничего не отнимает у наших душ, ничего не меняет на «Уранусе», может, он приснится нам во сне, но жизнь идет вперед, закон устанавливаете по-прежнему вы, а дворцы будем возводить по-прежнему мы.

От полковника Дрэгича, которому было противно здороваться с нами за руку, от майора Гурешана, который разувал все офицерские кадры полка Пантелимон и заставлял их проходить по плацу, чтобы видеть, соответствуют ли «регламенту» их носки, то есть все ли они цвета хаки, а не какого-то другого, – от них и им подобным мы научились тому, что значит молчание и упорство смотреть в святую землю родины.

Позже мы добираемся до столовой и едим. Должны есть. И в нашей общей еде, с ее таким же невозможным вкусом, подаваемой на тех же убогих подносах, в тех же алюминиевых мисках с помятыми краями – во всем этом мы ощущаем неоспоримое преимущество системы социалистического равенства, подавляющее ее превосходство над бесчеловечным капиталистическим империализмом, в трестах которого люди работают, как рабы, с утра до вечера и достоинство которых растоптано горсткой олигархов.

Мы знаем, что скоро капитализм буден выброшен на свалку истории, потому что не уважает человека, игнорирует его нужды и запросы, держит его в средневековом мистическом мраке неграмотности, отрывает его от семьи и не признает за ним никаких заслуг. Там кучка бандитов, которые обладают властью, присвоили себе все рычаги принятия решений в государстве и издеваются над массами. Ничего подобного не существует при социализме.

При капитализме рядовые люди не владеют ничем, а преступная группа владеет всем. Наемные рабы едят в грязных столовых, груз их нищеты и изнуряющий труд превращают их жизнь в ад, в котором им дела нет до политики или демократии, там политика и демократия являются уделом узкой клики военных, которые в сговоре с горсткой миллиардеров творят свои игры в государстве. Но при социализме подобного не встретишь. Социализм – это первый строй, который упразднил эксплуатацию человека человеком, и первое общество, в котором люди равны между собой и являются братьями.

* * *

В ясное майское утро покончил самоубийством старший лейтенант Чердан. Когда огненные волны солнечного восхода достигли земли, он бросился с лесов вниз, так, как бросаются в морские волны в день отпуска. Гражданские, которые были наверху, на отметке, и видели его, сказали, что перед этим он взбежал на два этажа выше, как будто спешил на встречу со смертью и не хотел заставлять ее слишком долго ждать. Он никому ничего не сказал, не оставил после себя ни записки, ни объяснений и даже крови потерял не слишком много, когда разбился в лепешку, – словно ему вдруг стала отвратительна эта жизнь и этот мир, и он отправился искать другую, лучшую жизнь с более чистыми и менее пыльными дорогами, чем те, по которым он ходил на «Уранусе». Единственная похоронная речь по случаю его смерти была произнесена Михаилом перед строем во время сбора: «Одним потенциальным пенсионером стало меньше, вот так!»

Чердану не суждено было дожить до пенсии, но Михаил однозначно не пропустит момента выхода на пенсию.

Нам не довелось увидеть Чердана – не разрешили. Место было сразу оцеплено секуритате. Я видел только издали машину «скорой помощи», которая его забрала, и на другой день – двух солдат, которые несли на плечах гроб к воротам. Нам вообще запретили говорить о нем. Никто не знает, есть ли у него невеста, жена или ребенок, мать, которая его оплакивает, или старый отец, который бы разыскивал его у ворот казармы, где, как говорит Кошбук в своем стихотворении, «старый капрал отворит ему дверь», и скажет, что сын его погиб, не будучи сражен пулей в долинах Смырдана или пронзен ятаганом в грудь, а бросившись со строительных лесов. Кошбук не мог бы себе вообразить ничего подобного, Ребряну бросил бы профессию писателя и не закончил бы «Лес повешенных», если бы услышал об этом.

Это происшествие произвело на нас гнетущее впечатление, так, как бывает иногда в осенние вечера, когда мы находимся на лесах и дует ветер, смешанный с дождем, а свет спешно покидает нас, уступая место темноте.

И вечером за ужином мы, офицеры, тоже больше не разговаривали и не давали никаких распоряжений. Солдаты ели молча, также молча собрались сами на улице и молча пошли к автобусам, строясь в колонны без командиров. Такого не случалось никогда. И нам не было грустно, мы не причитали, оплакивая погибшего. Но чувствовали что-то странное, как будто у нас больше не было никакой цели в жизни. Однако координационная группа, со свойственной ей великой мудростью, заметила это и благосклонно задала нам цель: расширить деревянный мост, перекинутый через пропасть и который вечером мы переходили, когда покидали Дом.

Мы работали там больше недели, но эту работу засчитали как нормативную и включили в наш план. Потом мы получили новые рабочие точки и новые приказы. Однако приказы, которые мы получаем, давно уже нас не мобилизуют, они только приходят, налетают на нас, как хищные птицы, и потом исчезают в небытии: все, что они могут сделать, – это украсть у нас время и не дать нам больше ни мгновения передышки.

Работаем слепо. Дом теперь уже хорошо оформил свои очертания, он уже возведен, верхнее перекрытие залито бетоном полностью, фасад, выходящий на проспект Победы Социализма, выложен мрамором, трехцветный флаг развевается теперь в небесной тверди, будучи прикреплен к величественному шпилю. Нас должен бы радовать вид Дома в стадии отделки, но, глядя на него, мы не испытываем ни чувства радости, ни чувства ненависти.

Мои люди работают в корпусах B1, C3 и A. Теперь мы можем подниматься наверх на отметки не только по внутренним лестницам или по лесам, но и на огромных «алимаках» – больших наружных лифтах, собственно, являющихся не лифтами, а скорее, платформами, на которых отправляют наверх материалы, кирпичи, известь, песок, керамическую плитку и мрамор.

Обычно мы обходим стороной бараки инженеров. Очень немногие из них – порядочные люди, большинство же испытывают «аллергию, когда они видят цвет хаки», так что мы ограничиваемся строго рабочими отношениями, тем более что благодаря отданным приказам они делают с военными что хотят.

Время от времени нас зовут в барак главного инженера Илиеску. Он находится снаружи Дома, рядом с забором, который отделяет «Уранус» от проспекта Победы Социализма. Здесь несколько бараков, фактически целый ряд, в одном из них находится киоск, где можно купить дешевые консервы, развесной мармелад (полный песка и камней) и сигареты. С другой стороны, у стадиона, еще был маленький продуктовый магазин, но в этом году его закрыли.

Когда мы заходим в барак, главный инженер Илиеску, человек хрупкого сложения, смотрит на нас холодными, как у рыбы, глазами. Он всегда сидит за столом и курит, время от времени посматривает в окно барака, потом поворачивает голову к нам: «У тебя какое звание?.. Не говори, когда тебя не спрашивают… А где тот здоровый, который у вас шеф (это капитан Мэркучану)?.. Внимание, уважаемые, мне противно от цвета хаки…»

Иногда, когда он в хорошем настроении, он развивает перед нами с выражением и табачным хрипом свои философские взгляды относительно армии:

– Армия, уважаемые, – говорит он нам, выпуская дым через нос, – это институт некоторым образом бесполезный. Я должен постоянно за вами наблюдать и заставлять вас работать. Военное дело, что бы вы ни сказали, имеет в себе паразитическую составляющую, а я бездеятельности не выношу.

– И мы тоже, – сказал ему однажды Ленц. – Именно поэтому мы находимся здесь, возле вас.

В ответ рыбьи глаза инженера посмотрели на нас несколько более внимательно, и он прохрипел:

– Если кто-то имеет другой взгляд на армию, я готов его выслушать.

Тогда я ему сказал:

– Армия – самый несчастный институт, который можно было бы любить. Что вы скажете об этом определении?

Он не сказал ничего.

Несмотря на нехватку личного состава и таинственный саботаж, люди работают безостановочно, работают как безумные. Офицеры, младшие офицеры, простые солдаты, мы мешаем лопатами в известковых ямах, как чернорабочие, возим кирпичи на тачках или кладем штукатурку, работая с мастерком и ковшом для раствора на лесах. Остановиться, чтобы перевести дух, – нарушение, пойти выкурить сигарету – преступление.

За надзирателями в свою очередь тоже ведется наблюдение. Работа ужасная, адская, разрушительная. Это работа без пауз, работа нелепая, работа физически тяжелая, работа военнопленных.

Но мы коммунисты и знаем, что приносим все эти жертвы, чтобы победить гнилой и бесчеловечный капитализм! Мы трудимся, чтобы история шла вперед по ее славному пути!

Увы, но история не движется вперед и даже не стоит на месте, а возвращается к старым истокам деспотизма, туда, где самоуправство тиранов – единственная политика, которая победоносно царит над рабами – старыми и новыми. Плавтиан на свадьбе своей дочери приказал насильно кастрировать сотню римских патрициев только ради того, чтобы будущая императрица имела достаточно евнухов. Безумный император Каракалла наблюдал из укромного места, когда армия резала народ по его приказу. Элагабал ехал верхом на лошади к домам своих порочных друзей по улицам, устланным золотой пылью специально для него. Помпей послал армию завоевать две тысячи городов ради него, Антоний потребовал в римском Сенате, чтобы Египет и Испания стали его частными владениями.

И по завершении двух веков труда под кнутом, когда Гораций и такие, как он, воспевали в божественных стихах всех Августов и Цезарей их мира, народ Рима был беднее, чем когда-либо, империя была полна осведомителей и шпионов, проскрипция и ссылка были единственными законами, власть меча пролагала дорогу террору, а предательства и амбиции властителей мира привели к истощению нации.

Так было всегда! Так будет постоянно! Русский народ построил по приказу Хрущева дорогу из Улан-Батора в Пекин. А Мао сказал: «Дорога из Улан-Батора в Пекин нам, китайцам, не очень-то нужна. Мы бы хотели дорогу из Пекина в Казахстан». И русский народ построил другую дорогу – из Пекина в Казахстан, проливая свой пот и кровь ради китайцев, которые, в свою очередь, по приказу Мао, проливали свою кровь, сражаясь за корейцев-коммунистов против английских и американских войск.

Точно так же кубинцы по приказу Кастро проливали кровь, сражаясь в Африке за эфиопских коммунистов Менгисту. Так же и вьетнамские коммунисты по приказу Ле Зуана сражались в Камбодже за камбоджийских умеренных коммунистов, которые боролись против красных кхмеров-радикалов. Точно так же румыны работали для арабов по приказу Верховного главнокомандующего, который сорил миллиардами долларов в Ливии, Ираке, Афганистане, швыряя просто-напросто деньги на ветер. И все это сделано во имя народов! Многих народов, многих национальных интересов!

Было все же поразительно констатировать, что народы совсем не желали того, чего желали их руководители. Русская армия разбила в 1943 году самую мощную военную машину мира после всего лишь двух лет сражений, но после десяти лет войны не сумела сломить сопротивление нескольких средневековых племен, которые «сопротивлялись» в горах Афганистана, будучи вооружены американским оружием.

И Дом Республики также не вызывает в рядах десятков тысяч военнослужащих того энтузиазма, который необходим для строительства цитадели, могущей простоять века и века. Военным просто-напросто все равно. А военные вышли из народа. Вечером они зашивают рваную одежду или стирают свои носки, курят во дворе лагеря Витан. Мысли резервиста сосредоточены на конкретных вещах, оставшихся нерешенными по отбытии его в армию, его беспокойный ум целиком поглощен проблемой корма для коровы, тем, что жене не на чем привезти дрова из леса, или бьется попросту с неподъемной и колоссальной проблемой курятника, который он соорудил только наполовину позади дома и который оставил незаконченным. И тогда к нему подхожу я, офицер, и кричу на него день за днем, час за часом: «За работу, солдат!» Что бы я сделал, будучи на его месте?

Иногда, как это происходит сейчас, мы работаем ночью и поднимаемся на стройку в десять вечера. При свете звезд колонна солдат продвигается к высотным отметкам знакомой дорогой.

Ночная работа продиктована тем, что заливка бетона в арматуру подземных бункеров или опорных столбов не может быть прервана по техническим причинам. За стенами лагеря молчаливо простирается город с его огнями. Он рядом, но для нас он кажется таким же далеким, как Вега со своим созвездием. На его сверкающем фоне высятся черные силуэты конвойных вышек, где двигаются, тоже черные, силуэты вооруженных солдат.

Команды звучат приглушенно, лейтенанты шагают в темноте рядом с отрядами и освещают время от времени фонариком неровную, полную ям или грязных луж дорогу, по которой мы поднимаемся на Холм плача. Слышатся голоса в ночи, приветствия. Светящийся циферблат часов показывает 23 часа. Я поднимаю взгляд. На прозрачном небе Сириус сияет в собственном блеске. Греки называли ее Сотис, а египтяне – Сопдет.

И небосвод сияет в ночи, облака проходят по лику Луны, которая бросает на нас свет, подобный свету сновидений. Мне кажется, если я протяну руку, то коснусь небесного свода. Но до него не дотянуться. «Создание небес – Ты сделал это! И никакая рука не может ничего изменить. Свод небес – Ты возвел его, и никто не может подняться на него!» (Гимны Энлилю).

Творческая сила слова, священный логос, сотворила Небо и Ад. Земля, по лицу которой мы блуждали, находится между ними двумя. И мы не можем достичь Неба без того, чтобы пройти через Ад, у врат которого мы находимся. «Привратник, о Привратник! Открой ворота Твои, чтобы я вошел!» (Гильгамеш, «Инана в Аду»).

По дороге встречаю взвод лейтенанта Вэкариу, который только что закончил смену. Вэкариу говорит мне, что все в порядке и это, возможно, последняя ночь в этом месяце, когда мы работаем вот так, потому что перекрытие на отметке «15» почти готово.

Где-то наверху кто-то из военных ритмично ударяет куском железной трубы по стенкам бадьи, которая вращается на подшипниках, чтобы ускорить стекание бетона в нижний желоб, а машина тарахтит. Я распределяю людей по рабочим точкам, затем хватаю совковую лопату и встаю вместе с ними в один ряд. Бетон надо направлять быстро к отверстиям для стока в желобах. Если этого не делать, то он может собраться в одном месте и перелиться через край желоба. Именно поэтому надо помочь ему течь в нужном направлении.

Работа в самом деле адская. Сначала, года три тому назад, я не мог выдержать и четверти часа. Теперь могу работать и час без перерыва.

Действительно, если ты не знаешь, как надо действовать, и резко разогнешься, можешь сломать себе позвоночник. Когда ты стоишь, согнувшись, и работаешь лопатой час, не разгибаясь, позвонки позвоночника располагаются определенным образом – для того, чтобы лучше поддержать корпус. Если ты разогнешься резко, у них нет необходимого времени, чтобы адаптироваться к вертикальному положению, и тогда ты рухнешь на землю, как от удара током, и можешь заработать дисковую грыжу. Работу следует заканчивать постепенно, делаешь знак другим, что пришла твоя очередь отдохнуть. Тогда солдат, стоящий возле тебя, кричит: «Эй, внимание, очередь товарища лейтенанта сделать перерыв!» Но ты продолжаешь работать, хотя больше не зачерпываешь полной лопатой вязкий бетон, который издает сильный запах щебенки с влажным цементом, и чувствуешь, как пот струится по лицу и как его капли падают на рукоятку лопаты, затем начинаешь отступать по мере того, как солдат справа и тот, что слева, приближаются к тебе все больше и больше, кряхтя и ворочая лопатами в потоке бетона.

Затем ты отходишь назад – по-прежнему в согнутом положении – до тех пор, пока место, которое ты занимал, не будет занято солдатами, подвигающимися справа и слева. Но согнутым на девяносто градусов по-прежнему остаешься. Только через некоторое время начинаешь потихоньку поднимать торс, чувствуешь, как стальное кольцо впивается тебе в поясницу (У-у-ух!), что едва можешь дышать, затем искра пронизывает тебе спину (И-и-и!) и, наконец, ты выпрямляешься со вздохом облегчения и избавляешься из тисков боли (А-а-а!).

И остаешься так, опираясь на рукоятку лопаты, стоишь на ногах, сняв с головы каску, охая от облегчения и радуясь отдыху каждой косточкой твоего вертикально расположенного тела, каждой ниточкой мышц. Легкие больше не дышат с таким трудом, и пот не струится больше с твоих висков. Что за радость отдыхать стоя? Может быть, так отдыхал Бог после сотворения мира? Не написано ведь в Библии, что у него была постель, на которой бы он отдыхал, или стул, на котором бы он сидел.

Но когда почувствуешь холодный ночной ветер, так что у тебя начинают застывать уши и влажные от пота волосы на голове, тогда ты готовишься возобновить работу, потому что если останешься вот так на ледяном сквозняке, тебя продует до костей, и ты в итоге заработаешь паралич… Вытираешься еще раз платком и надеваешь каску на голову. Затем, когда чувствуешь наконец, что влажная от пота блузка становится холодной на спине, знаешь, что пора, и ты подходишь снова к месту работ и кричишь: «Посторонитесь, я иду! Чья очередь на перерыв?» Поплюешь на ладони и крепко ухватишься за черенок лопаты. И займешь место того, кто выходит».

Иногда так вот, за работой, нас застает рассвет, в другой раз мы заканчиваем раньше восхода солнца. Но самое прекрасное – то, что во время ночной работы у нас нет никаких проверок, никаких перекличек, никто не приходит на нас кричать. Творец миров и податель жизни, который создал светила на небосводе, чтобы отделить дни от ночей, забери обратно дни и оставь нам ночи.

* * *

Три недели мы работаем в корпусе С3 под землей, на отметке «-9», в зоне инженера Траяна Бужгоя. В огромном помещении с бетонными стенами, которое похоже, скорее, на гараж, слесаря Параскив Костикэ, Винче Штефан, Ванча Георге и Раду Костикэ, которые еще и бетонщики, соорудили мне стол и стул из досок, собранных на стройке. Дверь тоже сделали, сварив ее на скорую руку из найденных там же железок. Я достал и замок.

Здесь, вечером, перед тем как уйти, мы оставляем лопаты, тачки и другие орудия. Это фактически и является оправданием того, что у меня теперь есть «кабинет». Тянет убийственный сквозняк и, хотя здесь ничего нет из съестного, крысы разгуливают свободно у нас под ногами. Я к ним привык. Воздух сырой, нездоровый и холодный, и несет с собой смрад экскрементов. В лабиринте коридоров и помещений, в котором можно заблудиться, самое большое зло не ядовитый запах, а холод, от которого нет спасения.

Вечером, по окончании рабочего дня, чувствую, как ноги мои деревенеют. Одно хорошо: с потолка свисает лампочка величиной с мяч, с таким ярким светом, что кажется, это солнце в миниатюре. Я гашу и зажигаю ее с помощью эбонитового выключателя, вделанного в стену возле двери.

Главная работа, которую мы выполняем на этой отметке, состоит в бетонировании тоннеля, ведущего из подвала наружу. Идея заключается в том, чтобы по окончании строительства Дома по площади, которая выходит на проспект Победы Социализма, в Национальный день проходили бы парадом армейские части. Верховный главнокомандующий и руководители выйдут из своих кабинетов наверху, спустятся на лифтах сюда в подвал и через тоннель пройдут наружу, где они займут места на трибуне, чтобы смотреть парад.

Работа очень тяжелая, тоннель имеет высоту три метра и ширину пять метров. Потолок, стены и пол уже залиты, еще над ними работают, но они уже почти готовы, и люди приступили к штукатурке стен.

Самая большая проблема в том, что на выходе сооружение не «закреплено», и иногда земляной берег после дождей обваливается и проседает прямо в отверстие тоннеля. Инженер Бужгой говорит, что весь берег у выхода угрожает провалиться и засыпать полностью тоннель. Тогда потребуется целый взвод, чтобы расчистить выход. «У того взвода будет нелегкая судьба. Работать, возможно, придется всю ночь», – говорит мне инженер Бужгой.

На глубине девять метров под землей, в бетонном помещении я собираю солдат, даю каждому по листку белой бумаги и говорю им:

– Устройтесь, где можете, сядьте возле стен, на бетон, на тачки, где хотите. Я вам говорил, что сегодня будем писать диктант. Вы нашли, чем писать, как я вам говорил?

– Да-да! У нас есть ручки!

– Тогда пишите: «Я, солдат-резервист…» Здесь поставьте каждый свое имя… Бэлан Николае, не подсматривать у Арделяна Иона, а то я поставлю кол за списывание.

Солдаты смеются, большая лампочка горит наверху у бетонного потолка, и я продолжаю:

– Итак… пишите: «… заявляю, что я знаю, что покидать рабочее место… на стройке… или покидать казарму в Витане… без письменного разрешения… подписанного командиром взвода… означает дезертирство… и я знаю, что за дезертирство я попаду в тюрьму…»

«Диктант» идет медленно, с большими паузами, в огромных руках солдат ручки кажутся маленькими, как спички, а они, непривычные к письму, мучаются, выводя слова на бумаге.

– Готово?

– Готово, готово! – кричат они нетерпеливо. – Мы закончили! Подписывать?

– Нет, еще есть что писать.

С пола зального помещения, на котором все устроились, поднимается хор протестов: «Хватит! Довольно! Вы хотите нас уморить? Сколько уже пишем! У меня рука болит с непривычки! Вы хотите сделать из нас ученых?»

– Докторами вас сделаю! Докторами по герменевтике!

– Ух, ты! Нас черт попутал! Вот до чего дошло! А что это такое, товарищ лейтенант? – спрашивает Арделяну Ион, хватая себя за клок шатеновых волос на лбу.

Арделяну – превосходный каменщик из Арада, с большим чувством юмора, как, впрочем, и многие резервисты. Ему двадцать четыре года, он знает немецкий, французский и венгерский, но иногда становится нервным. Когда он отбыл недавно в увольнение, я приказал ему жениться, и, когда он вернулся, пришел ко мне, отдал честь по уставу и рапортовал мне, что выполнил приказ и женился. Для подтверждения показал мне удостоверение личности. На удостоверении было действительно записано «женат». Позже я узнал (от него же), что во время увольнения он фактически всего лишь обновил свое удостоверение, а мне показал не новое удостоверение, а то, срок которого истек и на котором было написано «женат». Отвечаю ему:

– Герменевтика, Арделене, – это наука, которая изучает старые книги.

Августин Михай, рядом с ним, тоже каменщик, кричит испуганно, сощурив свои голубые глаза:

– То есть, смотрят, какая у нас выслуга лет в трудовых книжках?

Арделяну поворачивается к нему:

– Ну, если я прочитаю твою, то сойду с ума!

– Хватит! – кричу я. – Этого вам надо было! Дай вам палец… Давайте, пишите дальше. «…Также обязуюсь соблюдать… во время сбора резервистов… все нормы охраны труда и… обещаю не употреблять ни под каким видом алкоголь…»

Где-то в конце зала венгр Винче Штефан, сорока четырех лет, бетонщик, высокий, почти двухметрового роста, что-то бормочет, после чего все, кто вокруг него, начинают хохотать.

– Что случилось, Винче?

– Я, товарищ лейтенант, – начинает Винче с акцентом и крайне серьезным и решительным выражением на лице, – я не напишешь ничего такой! Напишем все что угодно, но такой – нет!

– Нет, Винче, ты не пиши ничего подобного! А то через два-три месяца, когда тебе надо будет уезжать отсюда, ты зальешь за воротник чемодан палинки и потом с ножом кинешься на меня, чтобы меня убить!

– Избави Бог! – говорит Винче испуганно. – Я не сделаю ничего такого!

– Дава-а-айте, хватит! Пишите, что я вам диктую, иначе мы никогда не кончим, если так будем тянуь! Еще ночь нас тут застанет! Итак, на чем мы остановились?

– На… не употреблять ни под каким видом алкоголь…

– Да. Пишите дальше так: «не носить холодного оружия, не драться с товарищами и не обсуждать приказы…» Теперь вы расписываетесь внизу, и готово.

Огромный вздох облегчения прокатывается по всему залу.

– Сдавайте листки мне сюда, а завтра я вывешу результаты!

– Вы поставите нам отметки? – говорит Барбу Георге, коллега по бригаде с Арделяну.

– Конечно, Барбу! Подойдешь ко мне, я тебе занесу отметку в дневник, чтобы ты показал ее жене.

Немцы Хёнигес Иосиф и Хён Франчиск Вальтер из Арада начинают смеяться и говорят мне, что у Барбу нет больше школьного дневника, потому что он его выбросил в день, когда ему исполнилось пятьдесят лет.

Оба немца – шатены, и у них у обоих голубые глаза, только у Хёнигеса рост метр шестьдесят восемь и ему тридцать четыре года, в то время как Хёну сорок шесть и рост у него почти метр девяносто. Оба подали документы на выезд в Федеративную Германию и, кажется, они получат разрешение. Однажды я сказал Хёну в шутку:

– Когда ты приедешь в ФРГ, что ты скажешь своим немцам, Хён, об офицере-коммунисте Пóра Иоане, звере, который будил тебя, когда еще было темно, и вез тебя в цепях на «Уранус», чтобы ты работал в Доме Республики? Что ты скажешь о фанатичном лейтенанте, который, когда ты падал на колени от изнеможения, прикладывал пистолет к твоему виску и орал на тебя: «Работай, иначе я тебя пристрелю!»? А? Какой репортаж появится на Би-би-си! Нет?

– Означало бы, что я лгу, – сказал Хён мягким голосом и с улыбкой.

– А почему бы тебе не солгать, Хён? Все лгут, но не все попадают пальцем в небо. Все воруют, но не все предстают перед судом. И даже те, кто убивает, не все получают наказание. Мир давно не является совершенным, говорить неправду – это самый невинный грех. Одной ложью больше или меньше – уже не играет никакой роли.

Наконец собираю листки, подписанные солдатами, и мы выходим. Я расставляю солдат по рабочим местам. Наверху большая суматоха. Готовится «визит Товарища». Каждую субботу Верховный главнокомандующий посещает Дом Республики. А сегодня суббота. Повезло, что мои люди на рабочих точках в подвале, но и туда он иногда заглядывает.

На стройке в подобные моменты царит такой жуткий переполох, что нас больше не вызывают на собрания и переклички каждые два часа, и мы можем перемещаться по Дому как нам вздумается, чтобы тоже посмотреть, насколько продвинулись работы. Иногда мы, двое-трое офицеров, встречаемся и обмениваемся шутками. На этот раз вижу, как ко мне подходит Ленц, который довольно ухмыляется и говорит мне:

– Давай я тебе анекдот расскажу. Мне его рассказал старшина Ницэ.

– Говори, а то я вижу, ты уже смеешься сам с собой.

– Ну, я уже начал заговаривать сам с собой.

– Рановато для твоего возраста.

– Ты не прав. Через шестьдесят пять лет мне исполнится девяносто!

– А-а, это меняет дело. Многая лета. В доме для престарелых…

– Спасибо, юноша. Молись, чтобы не дожить до моих лет, – ухмыляется Ленц.

– Так расскажешь мне анекдот, которым ты похваляешься?

– Ах да.

И Ленц снова начинает смеяться, затем, успокоившись, начинает:

– Слушай. Как будто дядя Нику и Ляна посещают подвал Дома. Идут они по тоннелю, Ляна показывает, что она все больше и больше недовольна, начинает кричать на людей, и в какой-то момент дядя Нику раздраженно говорит ей: «Тебе ничего не нравится! Уж не знаю, что с тобой и делать». В этот момент из глубины доносится замогильный голос, который мрачно произносит: «Сделай, как я-а-а!» Охрана сразу на изготовку, выхватывает пистолеты, делегация испуганно останавливается, дядя Нику спрашивает: «Что мне надо сделать?» И голос снова повторяет: «Сделай, как я-а-а!» Разозлившись, Ляна кричит чванливым голосом: «Но кто ты такой? Как тебя зовут?»

И голос: «Я Мастер Мано-о-оле-е-е-е…»

Ленц уходит дальше по подземелью за своими людьми, а я пересекаю темный холл. Вижу в конце выход в виде полоски света. Поднимаюсь по узкой железной лестнице, ведущей наверх.

Вся стройка, насколько хватает глаз, охвачена волнением. Полковники, одетые с иголочки, или, напротив, в белых касках на головах и комбинезонах, бегают, как оглашенные, прикладывая время от времени ко рту аппараты с приемно-передающими устройствами. Все, что есть: оборудование, машины – все остановлено, и весь «Уранус» застыл в глубоком молчании. Личный состав и офицеры, которые им командуют, изо всех сил работают метлами. Некоторые перевозят мусор в контейнерах. Все военные, которые делают это (включая офицеров), одеты в оранжевые жилеты с белыми полосами, какие носят мусорщики из столичной службы по уборке мусора. Майор Дику, начальник секуритате Дома Республики, подгоняет их:

– Да поворачивайтесь же быстрей, черт бы вас побрал! Быстрее, быстрее!

Младший офицер толкает тачку с мусором и того и гляди выпустит ее из рук, и она перелетит через парапет. Внизу, на пустынном проспекте, вижу припаркованные рядом с фонтанами сверкающие в лучах утреннего солнца несколько черных лимузинов. Это люксовые автомобили, настолько ухоженные, что кажутся драгоценностями.

На стройке, рядом с огромной группой военных (включая офицеров и младших офицеров), министр обороны, генерал-полковник Василе Миля, генерал Гушэ и генерал Илие Чаушеску стоят руки за спину и внимательно смотрят на фасад здания.

Слышу слева, как кто-то тихонько свистит. Перевожу взгляд и обнаруживаю прячущегося за контейнер, полный битого стекла, полковника Матея, политрука, ужасного стального полковника, человека опасного и могущественного, который сказал, что занимается моим личным делом и к которому меня привел однажды Лупеш. К моему великому изумлению, он стоит, съежившись, позади контейнера, как напуганная собака, которая старается не быть замеченной.

– Пст! Пст! Подойди сюда, лейтенант, – шепчет он.

– Слушаюсь, товарищ полковник.

– Наклонись ко мне, чтоб лучше слышать. Вот так. Я как раз иду со срочного заседания Высшего политического совета. Передай всем военным кадрам следующую инструкцию: когда Верховный главнокомандующий окажет нам особую честь и остановится на какой-либо рабочей точке, где работают военные, тогда командир взвода выкрикивает громко (но не очень громко) «Внимание!», встает по стойке «смирно», поворачивается лицом к товарищу Верховному главнокомандующему и отдает честь. Он остается в этом положении до тех пор, пока товарищ Чаушеску не уйдет. Иди скорее и передай это всем командирам взводов. Незаметно.

Я удаляюсь. Когда я оборачиваюсь, то вижу, как полковник Матей пробирается дальше среди контейнеров с мусором «шагом карлика», то есть ступая на корточках. Пытаюсь пройти между двумя колоннами, когда вдруг чья-то рука опускается мне на плечо:

– Эй, товарищ, ты куда идешь?

Вздрагиваю, вижу капитана Шошу и говорю:

– Товарищ капитан, докладываю. Я получил приказ от товарища полковника Матея передать командирам взводов следующее: когда появится товарищ Николае Чаушеску, чтобы командир взвода крикнул «Внимание!» и отдал честь…

– Нет! Я как раз иду с заседания ВПС. Передай дальше: когда товарищ Николае Чаушеску окажет армии особую честь и посмотрит на взвод военных, которые работают, военные не будут останавливать своей работы, а офицер продолжит свою работу вместе с военными, не показывая, что он видит товарища Верховного главнокомандующего, – они будут полностью поглощены своим трудом. Передай это и товарищу полковнику Матею, чтобы он знал!

– Есть, товарищ капитан!

Скелетообразный силуэт капитана исчезает между колоннами. Я возвращаюсь, сбитый с толку, и пересекаю плато.

– Товарищ лейтенант, – слышу рядом.

– Слушаюсь, товарищ подполковник!

– Я подполковник Некита, секретарь парткома.

Подполковник, в возрасте за пятьдесят, дышит тяжело, устало и еле переводит дыхание.

– Я видел… что ты говорил с капитаном Шошу… Беги быстро и скажи, что получены другие инструкции от… Политического бюро… Если придет Товарищ… люди работают, но офицер или младший офицер уже не работает, но и не отдает честь, только стоит по стойке «смирно», когда товарищ Чаушеску оказывает…

– …особую честь смотреть на то, как военные работают. Я понял, товарищ полковник!

– Так… так… Ступай!.. Стой!

Подполковник вдруг застывает с поднятой вверх рукой, глаза его устремлены в некоем направлении, откуда видно, как к нам идет твердым шагом молодой полковник с гладко выбритыми щеками.

– Оставайся здесь, – приказывает мне пожилой полковник. – Смотри, это товарищ полковник Мэлуряну, секретарь партии по дирекции. – Изменился приказ, товарищ полковник?

– Да, сударь, – говорит Мэлуряну.

– Офицер отдает честь?

– Какую честь, сударь? Какую честь? Министр метал громы и молнии! И он был прав! Внимание! Меняется все! Когда появляется Верховный главнокомандующий, все военные прячутся! Чтобы ноги военного не было видно! Свяжитесь с командирами частей! Чтобы все скрылись к черту – в щели, под землю – все до одного! Ясно? Чтобы исчезли все военные! Чтобы товарищ Чаушеску не видал ни одной живой военной души! Приказ министра!

Остаюсь в ожидании, с любопытством наблюдая, сколько еще поступит приказов и какое решение будет окончательным.

Вдоль бульвара, в середине которого взвились водяные фонтаны, сверкая молниями в холодном свете утреннего солнца, появляется длинная колонна других черных машин, подобных тем, что стоят припаркованные, лениво направляясь к стройке.

– Едет!

Полковники подскакивают вверх, как от укуса змеи, и исчезают в бегстве. На стройке видно, как массы военных разбегаются, как стада испуганных коз, подгоняемые сзади ревностными пастухами. Гражданские щелкают семечки и презрительно смеются. Резервисты, запыхавшиеся, как преследуемые животные, заперты на первом этаже. Я оказываюсь очень близко к группе генералов. Министр (сейчас я могу его хорошо видеть, это крепкого сложения человек, не слишком высокий, с обрюзгшим лицом) подает знак одному из полковников и шепчет ему что-то на ухо. Несколько генералов, находящихся поблизости, одобрительно кивают головой. Полковник передает приказы, и вскоре повсюду раздаются крики:

– Военным не появляться у окон или на балконах! Уберите военных от окон и спрячьте их! Они грязные, производят плохое впечатление!

Наконец поступил, возможно, последний приказ в отношении того, что должные делать военные, и я спрашиваю себя: начиная с уровня командира батальона и кончая министром обороны, – обсуждалось ли что-то еще в последние четыре часа в министерстве национальной обороны Румынии, кроме того, что должны делать военные, когда Верховный главнокомандующий приедет на стройку? Не думаю. Все-таки противоречивые приказы доказывают, что хотя обсуждалось только это, лишь только сейчас принято окончательное решение. Интересно, а как бы реагировал наш министр, если бы, например, в это утро Бухарест подвергся бомбардировкам самолетами неприятеля?

Отсюда, из-за подъемного крана, где стоим мы, несколько офицеров и младших офицеров, нам видно все как на ладони. Толпа полковников, стоя на корточках, прячется за контейнерами и разным оборудованием. Майоры Вынэту и Черчей залезли в большой контейнер с мусором. Командиры частей стоят, укрывшись за бараками, и делают отчаянные знаки военным, чтобы они исчезли, когда кто-то из них высовывает голову из укрытия.

Наконец Чаушеску появляется на плацу и направляется к стройке. Его сопровождают Елена и множество хорошо одетых гражданских. Чаушеску – низкорослый мужчина, очень низкорослый, на нем кепка цвета кофе с молоком и темный костюм. Пиджак его расстегнут, и он останавливается время от времени, расставляя руки в боки. Осунувшееся лицо покрыто большими темными пятнами. Несмотря на то, что он уже весьма немолодой человек, ходит довольно шустро и жесты его так же быстры; он пытливо осматривается по сторонам. Чаушеску подходит к огромному столу, на котором находится макет Дома Республики, и показывает что-то на нем, качая головой. Елена действительно очень стара, с застывшим, как мумия, лицом и только когда смеется, принимает мало-мальски живой и человеческий вид. Он же не смеется никогда. Делает гневные жесты, смотрит вверх, отступая на шаг назад, крутится вокруг макета.

Все, кто находится вокруг него, ведут себя с отвратительным подобострастием, записывают в блокнот, одобряют кивками головы все, что он говорит. Затем свита исчезает в доме, поднимаясь по лестнице, ведущей к главному входу.

И время начинает течь тяжело, безумно тяжело. Стрелки часов будто совсем не двигаются. Проходит час, проходят два, потом три… Работа на стройке остановилась давно, и такое впечатление, что президентский визит – это не что иное, как комиссия, которая прибыла для расследования причин, приведших к большой катастрофе.

Нам холодно, потому что мы не двигаемся, потому что задул ветер, погода еще холодная, и у нас начинают болеть ноги, так как мы стоим здесь почти три часа. Вот уже стрелки показывают три. Гражданские давно ушли домой, еще в одиннадцать часов (сегодня суббота). Остались только главные инженеры и бригадиры. Вдруг огромный вздох облегчения поднимается в воздухе, и делегация выходит из дома. Визит подошел к концу. Президентская колонна пришла в движение.

Мы соберемся, чтобы подвести итог повзводно, поротно, побатальонно. Затем соберется часть, и перед нами выступит командир. Все это продлится как минимум час. В порядке исключения сегодня у воинской части административный распорядок, так что все сядут в автобусы и поедут в Витан III, во 2-ю Колонию, где начнется уборка спален (выбивание матрасов, вытряска одеял, мытье полов с хлоркой в спальнях и т. д.). Мы, кадровые офицеры, пойдем на специальное совещание. Комиссия военных прокуроров «проработает» для нас вопросы «порядка, дисциплины и воинской чести» в воинских частях, работающих в народном хозяйстве, как они видятся «сверху».

В зале прокуроры сообщают нам в точности то, что мы ожидаем услышать: министр полон решимости покончить с «беспорядком и недисциплинированностью на военных стройках». В результате во всех трудовых колониях будет осуществлен широкий перевод в запас нижнего звена офицеров, которые являются «главным фактором недисциплинированности в армии». Возможно, снова думаю я, в отличие от генералов и полковников, которые воспринимаются как некие иконы воинской доблести, чести и гордости для всего офицерства.

Нас спрашивают, нет ли среди нас тех, кто хотел бы это прокомментировать. Нет, нам нечего комментировать. В ледяном молчании зала не заметно никакого движения, не слышится ни один голос. Какой смысл говорить этим людям, что у нас отобрали все рычаги командования и что мы не имеем ни малейшего влияния на военнослужащих? Как им скажешь, что ужасающая коррупция разъедает весь лагерь? И для чего им это говорить? Они прекрасно об этом знают. Все же молчание – это не решение. Самое лучшее – это включиться в их игру и одобрить все, что они говорят.

Но если мы включимся в их игру, у них останется впечатление, что их демарш крайне необходим. Тогда они будут приходить постоянно, бесконечно, каждый день, так что, заскучав, мы решаемся нарушить молчание: знают ли товарищи прокуроры, что существуют военные преступники или сумасшедшие, которые должны бы находиться не здесь, а сидеть в тюрьме или сумасшедшем доме? Знают ли прокуроры, что эти военные нарушают дисциплину преднамеренно и оказывают дурное влияние других, что у нас нет никаких средств противодействия им, что взводы отданы на откуп мастерам, что есть офицеры, которых унижали и били?

– Мы пришли сюда не для того, чтобы обсуждать подобные малозначительные вещи, – отвечает с апломбом прокурор.

Все это можно решить с тактом, а нам следует знать, что «на самом верху» принято решение, чтобы ни один военный резервист не был наказан и у него не был удержан ни один лей из зарплаты, даже если он не работает, «потому что наше государство, товарищи, есть государство рабочих и крестьян».

И я думаю, даже если это государство рабочих и крестьян, но и генералам и полковникам не слишком плохо живется в нем – я не видел до сих пор, чтобы кто-нибудь из них предстал перед военным трибуналом, зато дисциплинарные батальоны и тюрьмы ломятся от лейтенантов – как жаль, что Ленин не думал о государстве «рабочих, крестьян и лейтенантов». Но это звучало бы нелепо – хорошо, что он этого не сделал.

А прокурор идет дальше. Чтобы нас «приободрить», он приводит нам личный пример, говорит, как однажды, когда он ждал автобус на остановке в городе, к нему подошел мертвецки пьяный солдат, который отдал ему честь и сказал: «Товарищ полковник, я солдат Х, прошу Вас вытащить мне х… из штанов, чтобы я смог пописать».

– Другой бы на моем месте, – говорит прокурор, – поднял шум, а я, – добавляет он, – сказал себе, что это ниже моей офицерской чести – ругаться с солдатом, так что я с достоинством сел вместе с другими людьми в первый автобус, который подошел к остановке.

– То есть, – шепчу я на ухо Мэркучану, – давайте и мы сделаем так же, если подойдет пьяный солдат с подобной просьбой.

А Мэркучану, тоже шепотом:

– Я думаю, что сделал бы товарищ прокурор, если бы солдат попросил его снять штаны и встать на четвереньки.

Собрание заканчивается, мы расходимся по своим делам, и по дороге я спрашиваю себя, какова же была цель, смысл этого собрания, и не могу взять в толк; не понимаю также, зачем сюда пришло столько прокуроров. Пока я направляюсь к стройке, слышу за собой голос капитана Пэдурару:

– Пóра, тебя вызывает товарищ полковник Блэдулеску.

Полковник Блэдулеску ждет меня в своем кабинете. Он надевает очки и, роясь в своей сумке, достает мой рапорт.

– Ты подал рапорт, – спрашивает он, – о том, что тебя ударили два резервиста, когда ты был на дежурстве?

– Да.

– Свидетели есть?

– Есть, товарищ полковник.

– М-да… Труцэ Иосиф и Лупу Ион капитана Пэдурару, нет? Те, которые напали на тебя.

– Да. И еще был солдат венгр.

– Этот не в счет.

– Почему?

– После того, как он уволился, два месяца назад, он убил свою жену. Сейчас он в сумасшедшем доме, потому что его признали невменяемым.

Я думаю о том, Бог не бьет дубиной, а дает пощечину. Но затем душа наполняется жалостью к бедной женщине. Вот негодяй! В конце концов, убил все-таки кого-то: свою жену! Полковник, несколько сбитый с толку, продолжает:

– Все-таки, знаешь, Пóра… смотри, что заявили эти двое… что это неправда… что они даже не прикоснулись к тебе…

– Да, так, товарищ полковник. Я сам порвал на себе одежду и сам ударился головой о стену. Так, взбрело в голову… Пожалуйста, позвольте мне идти.

– М-да, хорошо.

– Здравия желаю!

Отдаю честь и поворачиваюсь. У двери слышу голос полковника:

– Пóра! Постой! И мы… и командир, какую резолюцию поставим на твоем рапорте? Что мы должны написать?

– Что вы считаете нужным, товарищ полковник. У меня не будет никаких возражений.

Выхожу из кабинета. Земля мне кажется пустынной и голой. Сейчас день, и все же темно. И повсюду грязь, и нет ни одного сухого места, где можно поставить ногу. Холодный ветер дует с севера, как будто он только и ждал, когда Верховный главнокомандующий покинет стройку. Я направляюсь к стадиону, где устраивается собрание. Оно уже началось. Капитан Мэркучану делает мне знак, чтобы я прошел за его спину, где стоят остальные, в то время как голос командира части раздается перед строем:

– …и в бригаде мастера Тейу погибли вчера два человека, упали с отметки «41», с лесов. Сегодня в десять с половиной железная лестница с площадки противовеса башенного крана упала с высоты тридцати метров на группу работавших военных. Двое военных умерли на месте. Тяжело ранен лейтенант Павел, который ими командовал, но лучше бы он умер, потому что в отношении его приказано начать расследование.

Ветер дует, как будто хочет сорвать с нас куртки, а мы пригибаемся под его порывами, как поле с колосьями под дождем. Голос командира едва долетает до нас, как будто он приходит с того света. Забор гремит под проволокой, которой он крепится к бетонным столбам, и с крыш бараков слетают картонные листы, гонимые бурей.

Один высокий офицер с правого фланга кричит:

– Почему приказано расследование в отношении этого офицера?

Но командир его не слышит. Впервые вижу Михаила таким мрачным и застывшим на месте без какого-либо желания говорить. Шепчу на ухо Мэркучану:

– Он прав, этот тип на правом фланге: за что отдавать под следствие Павла?

Мэркучану поворачивается наполовину ко мне:

– Кто ж его знает? Представляешь? Этот несчастный бьется между жизнью и смертью, кажется, у него нет никаких шансов выжить, а они его под следствие! Как будто он сам дал им лестницей по голове!

– Сударь, – вмешивается в разговор Ленц, – ясно, что они хотят сократить армию, половина военных стали рабочей силой на заводах и фермах. Но если это так, почему бы, черт возьми, не распустить всех нас по домам? Хотя бы закончили достойно, и не мучили бы нас здесь, в этом кошмаре!

– Эх ты, где они еще найдут таких дураков, как мы, – говорит Мэркучану, – которые бы собирали кукурузу, картошку, свеклу, добывали бы уголь на шахтах, работали бы на фабриках и комбинатах или пришли бы сюда, на «Уранус», чтобы гнуть спину по восемнадцать часов в сутки за две тысячи лей в месяц? Нас подловили с военным училищем. Если будешь гоношиться, отправим тебя в запас и заставим платить за обучение, обмундирование и т. д. Все те, кого перевели в запас, продали свои дома, чтобы заплатить государству за обучение. Потом за тебя возьмутся по партийной линии, скажут, что ты идешь поперек партии и враждебен ей – с идеологической точки зрения. И так попадешь в тюрьму. И семье – одни несчастья. Иначе увидел бы ты здесь хоть одного из нас?

В строю слышны возгласы, военные начинают волноваться. Стоящие вокруг командира части офицеры штаба быстро записывают что-то в свои красные блокноты, и это, кажется, раздражает офицеров. Лейтенант Мареш, четыре раза наказанный арестом и денежным штрафом, выходит перед взводом и раздраженно кричит штабным офицерам:

– Запишите меня, товарищ полковник! Посадите в тюрьму меня, потому что воров и пьяниц вы боитесь! Я офицер и должен подчиняться приказам!

Даже военные-резервисты перестали двигаться в строю и смотрят внимательно. Несколько офицеров говорят о чем-то с командиром, а он вдруг оборачивается и кричит, ко всеобщему удивлению:

– Внимание! К распорядку дня! Кадры идут в большой зал столовой, где военная дисциплинарная комиссия будет обсуждать один случай.

Я резко оборачиваюсь и сталкиваюсь нос к носу со старшим лейтенантом Лупешем. Он больше не в моей роте. Место его никоим образом не здесь. Я вижу, как он сует в карман блокнотик в красной обложке и удаляется. Я иду сказать об этом Мэркучану:

– Смотри, у нас за спиной стоял Лупеш. Он как раз стенографировал, о чем мы шептались.

– А, да я знаю, что он этим занимается. Ты что, не знал?

– Представь себе, что не знал. Но догадывался. Откуда он здесь взялся? – ворчу я на солдат.

– Он подкрался исподтишка, находился позади строя.

– А вы что стоите, как… мамалыга? Почему не дали мне знать?

– Да откуда ж нам знать?

– Обедать! – командую я.

И военные подхватываются и идут в зал столовой, счастливые, что избавились от собрания. Позади них идем мы, несколько офицеров.

– Ну, вы видали, а? – говорит Мэркучану. – Они хотят нас изничтожить, сударь. Это ясно. Только идиот этого не видит. Если бы сейчас был 1950 год, они отвели бы нас в Дом, в подвал, и расстреляли. Лучику перевели в запас, а он ни в чем не виноват. Знаете, нет?

Знаем. Тот суд состоялся в зале столовой. В нашей военной столовой. И была грязь на полу, чорба, пролитая на цемент, груда грязной посуды в углу, хлебные крошки и куски хлеба. Мутный свет проникал к нам сквозь грязные окна, и все, что там делалось, было низостью, хотя бы потому, что вокруг – столько грязи и убожества. Капитуляция не подписывается в свинарнике, и приговоренного к смерти не бросишь в болото, чтобы его пристрелить. Отправка офицера в запас означает его моральную казнь. Суд над Лючикой был казнью, там кончалась его карьера, в военной столовой, в таком убогом помещении, где воняло луком и рыбой, среди засаленных столов, среди хихиканья женщин, которые там работали и таращили глаза из окошек, среди этой ужасной грязи. Ни один офицер не заслуживает такого конца!

И я подумал тогда, что где-то наверху, в недосягаемых небесах, боги войны возмутятся, и их возмездие рано или поздно свершится. Когда следственная комиссия сказала ему: «Встаньте! Зачитываем приговор», – он испуганно смотрел на капитана Манди. «Коллегия судей… в составе… признала виновным… и предлагает перевод офицера в запас».

И этим все закончилось. Он больше не был офицером! Он умер как военный. Он сделал мне знак, чтобы я дал ему сигарету, и я дал ему сигарету.

Он прикурил ее и втянул дым в грудь.

– Мне очень жаль, – сказал он, – озираясь вокруг нерешительно, – мне очень жаль… Я бы хотел, чтобы здесь хотя бы был триколор.

И рука его, державшая сигарету, дрожала.

– Лучикэ, – спросил я его, – тебя осудили за то опоздание?

– Глуп ты, если веришь в это, – промолвил он. – Это более древняя история, старик. Никакой связи. Многим из вас тоже придет очередь. Ступай! Сейчас опасно разговаривать со мной. Это… позорно, – добавил он, и на губах его появилась горькая улыбка.

В улыбке этой была боль, но и сочувствие тоже. Потому что система безжалостна со всеми нами, рано или поздно тоже туда, где оказался Лучикэ, попадем и мы. Может быть, нас не убивали физически, как в Освенциме, но все мы, кто присутствовали на этой убийственной церемонии, были никем иным, как Häftlinge – другими жалкими заключенными, которых в свою очередь ждала погибель.

Я думаю о Лучике и о том, где-то он теперь. Доходим до большого зала столовой, где начался новый процесс. Гасим сигареты и входим. Совет чести нашей части, своего рода военный трибунал, рассматривающий любые случаи, разбирал новое дело. Нас более сорока двух офицеров и младших офицеров, которые собрались за длинными столами. Лицо подполковника саперных войск Ликсандру Михаила выделяется за столом президиума. Возле него занимают места полковник Друмеза Виктор, полковник Сырдэ, капитаны Нягое и Шошу – оба политруки, полковник Некита, полковник Блэдулеску, начальник штаба части, и один офицер из Дирекции инвестиций, строительства, размещения, войск (ДИСРВ). Я нахожусь в самом конце, у правой стены зала.

Совет чести собрался, чтобы судить офицера, который дезертировал из части. Невольно бросаю взгляд на календарь, который висит на стене надо мной, и вижу сегодняшнюю дату, подчеркнутую красным. Сам этому удивляюсь. В колонии никто не обращает внимания на даты. Зачем они нужны? Все дни похожи один на другой. Различаются только времена года. Да и то, времена года узнаешь не по календарю, а по крепкому утреннему воздуху, по цвету листвы или по свежему запаху земли, который предвещает весну. Летом солнце встает раньше, и день устанавливается длиннее и теплее. Когда желтеют листья и чувствуешь вечернюю прохладу, ты знаешь, что приближается осень…

В зале появляется и капитан Кирицою, но он не идет к президиуму, а усаживается среди нас. Хотя он и партийный секретарь, Кирицою – тип особенный. Любопытным образом он сумел сохранить человеческие черты. Иногда он берет нас под защиту, что является большим риском в мире, где единственное слово, которое имеет право произносить офицер – это «есть». Те, что за столом президиума, тихо переговариваются. Где-то в углу, в железном шкафу, запертом на висячий замок, портативный радиоприемник, забытый кем-то во включенном состоянии, объявляет последние известия. Раздраженный, Михаил кричит из-за стола президиума:

– Да выключите, к черту, это радио!

Наконец дверь зала открывается и входит обвиняемый. Это старший лейтенант Йордан из 12-го взвода, офицер лет двадцати шести. Ему подают знак сесть на передней скамье.

Михаил поднимается из-за стола президиума и приказывает:

– Тише!

Его кривой рот с тонкими губами искривляется еще больше, глаза имеют матовый, зелено-синий блеск, как у змеи.

Обвинители офицера будут те же, что и всегда, произнесут те же заключения и слова, вопросы будут задаваться в том же направлении, что и задавались, процесс подойдет к тому же финалу. Так вода, которая течет в ванную, в конце концов достигает сливного отверстия, через которое вся она выливается в канализацию. Судебная процедура течет вперед, вместе с потоком ее речей, подобно струе бетона, которая выливается в желоба из бетономешалки; только время от времени офицеры-политруки из президиума вмешиваются, чтобы направить обсуждение в известное русло, точно так же, как бетонщики берут время от времени пробы из партий бетона, чтобы проверить, соблюдена ли технология производства.

И технология свято соблюдается: «…Товарищи, мы сегодня столкнулись с поступками офицера, который забыл, что он офицер… дезертир… невосприимчив к указаниям партии…

равнодушен… недостойный звания коммуниста… опозорил наш коллектив… Армия не нуждается в таких людях… предлагаем… предать военному трибуналу… примерное наказание… без снисхождения…»

Ропота в зале не существует, вопросов не существует, потому что «факты говорят сами за себя». И вся эта куча насосавшихся вшей, которые находятся в президиуме и в руки которых попали судьбы наши и нашего государства, окончательно упростила не только идею социализма, но и идею правосудия, сводя ее к вынесению приговора. Тюремное заключение для того, кого предали суду, начинается с того момента, когда он через дверь вступил в зал суда.

Комиссия продолжает дебаты. Полковник Энеску, председатель, одобряет чтение решения.

– Встаньте, обвиняемый. Комиссия совета чести… собравшись сегодня… на заседание, чтобы обсудить проступок лейтенанта Йордана Иона, находит его виновным в дезертирстве… предлагает перевод офицера в запас…

Йордан поднимается со своего места:

– Товарищ полковник!

– Что вы хотите, сударь? – набрасывается на него председатель коллегии. – Почему, сударь, вы так недисциплинированны? И здесь вы не хотите воздержаться. Хотя бы сейчас сидите спокойно и слушайте, что мы решили!

Старший лейтенант глубоко дышит и проводит руками по волосам.

– Вы забыли дать мне слово, товарищ полковник! – с силой кричит он. – Кто меня защищает? Я имею право на защиту! Или, если нет, хотя бы спросите меня, по какой причине я покинул стройку! То есть – почему я совершил проступок.

Зал охватывает волнение. Впервые с тех пор, как я на «Уранусе», я вижу, что некоторые офицеры, находившиеся на скамьях в задней части зала, возле двери, поднимаются и выходят, и я изумлен. Это может быть истолковано как вызов. Как будто время остановилось. Затем члены совета начинают перешептываться между собой, и примерно через десять минут разговора шепотом председатель коллегии судей признает:

– М-да, кажется, произошло небольшое упущение. Но это никоим образом не меняет ситуацию. Скажите, товарищ лейтенант, что вас побудило совершить подобный серьезный проступок, который означает настоящее пятно на чести офицера? Почему вы покинули службу?

– У меня в семье умер человек, товарищ полковник. Никто меня не слушал, я несколько раз просил увольнительную, и мне не разрешили.

Председатель взрывается торжествующе:

– Я был уверен, что вы приведете эту причину! Вы знаете устав, нет? Ну, ладно, согласно уставу, увольнение со службы предоставляется только в случае кончины родственников первой степени – матери, отца, сестры и брата. И все, товарищ! Не приводите мне оправдание, что у вас умерла бабушка или у вас умерла кошка.

– Нет, товарищ полковник! У меня умер отец!

– Подтверждающий документ!

– Пожалуйста!

И Йордан подносит к столу лист бумаги, а затем возвращается на свое место. Документ переходит из рук в руки, его внимательно и жадно изучают со всех сторон все члены комиссии. И в зале вновь поднимается волнение. Члены комиссии долго советуются, голова к голове, шепотом. Затем председатель произносит:

– Товарищ лейтенант, мы это изучим, позвоним вам в коммуну, посмотрим…

В этот момент Йордан покидает свое место и приближается к столу судей, с вытянутой шеей, как будто ему плохо видно или как будто он никак не может поверить своим ушам, что слышал.

– Вы изучите? – говорит он изумленно, подходя к ним. – Вы и-зу-чи-те? Что изучите, господин полковник? Умер ли отец?

И вдруг офицер сжимает кулаки, подносит их к вискам и издает нечеловеческий вой, который потрясает зал:

– Он у-у-умер! Он мертв!

Он опускает кулаки и продолжает смотреть на тех, что в комиссии. Мы поднимается и уходим. В дверях мы слышим:

– Собрание отменяется.

Выйдя наружу, я спрашиваю капитана Костя, почему, когда нас судят суды чести или трибуналы, у нас нет защитников, а он говорит мне с сарказмом:

– Но у нас есть защитники. Ты что, их не видал? Если попадешь в руки военного трибунала в этом зале военной столовой, апеллируй со всем доверием к военному защитнику. Потому что он тебя защитит. Увидишь, как хорошо он тебя защитит.

Он нервно закуривает сигарету, а потом далеко отбрасывает спичку, которая падает с легким шорохом на камни, оставляя позади себя полоску дыма. Смотрим оба вдаль. Под пустым небом стая черных птиц поспешно летит на юг, как будто хочет поскорее покинуть этот город и этот мир. Потом мы направляемся вместе с Мэркучану и Ленцем к автобусам, где нас ожидают взводы, чтобы ехать на Витан, для занятий согласно административному распорядоку.

У Ленца в последнее время были одни неприятности. Во взводе получили травмы пять солдат. Затем, два месяца назад, один солдат погиб, будучи раздавлен лесами, которые обрушились на него. В 3-й роте погиб старший сержант Иван Мариан. Младшего офицера нашли мертвым в постели. У него случилась остановка сердца. Еще один солдат, по фамилии Делиу, умер два дня назад. Выпил вечером два стакана коньяка вместе с товарищами по спальне и лег спать. Утром его нашли мертвым. Вскрытие показало, что он страдал циррозом печени в последней стадии.

У меня во взводе был один погибший, Пьетрару Ангел, из партии, которой я командовал только месяц, и один серьезный несчастный случай, когда зубчатое колесо лесопильной рамы отхватило солдату правую руку по локоть. Его звали Тудор, и был он сильным человеком. Его вой от дикой боли был страшен, кровь хлестала из локтевой артерии отрезанной руки, как из фонтана, и, охваченный бредовой горячкой, он бегал по столярной мастерской, вопя ужасным голосом: «Боже мой! Это несчастье на всю жизнь!» Мы должны были наброситься на него впятером, чтобы уложить его на землю и оставить без движения. Только тогда он потерял сознание. Мы натуго перевязали ему руку веревкой повыше локтя, чтобы остановить кровотечение, и отправили его в больницу. О нем больше не было слышно никаких вестей. И о мертвых мы тоже ничего не слышали. Иногда поздно вечером мне кажется, что наверху, на лесах, возле неба, сквозь завывание ветра я слышу их голоса.

* * *

Наверху, на отметке «34», капитан Геран работает со своими солдатами над укреплением лесов, а под ним, одним уровнем ниже, нахожусь я со своими людьми. Мраморная плита срывается со своей ячейки на внешней стене, опрокидывается на подмостки лесов, те не выдерживают и, падая, сметают три этажа лесов. Капитана ударило доской по голове, каска его защитила, но, оглушенный ударом, он проваливается на железные перекладины, которые держат доски. Меня бросило за парапет, но я хватаюсь за конец шланга, который идет куда-то внутрь этажа, вскарабкиваюсь с его помощью до окна, через которое спускается шланг, и устраиваюсь на подоконнике, как раз рядом с капитаном. Кричу ему, чтобы он оставался на месте, устанавливаю толстую и широкую доску одним концом на край окна, а другим на перекладины, на которых находится Геран, и с помощью двух гражданских мы перетаскиваем капитана внутрь Дома.

Внизу катастрофа. Четверо военных сорвались с лесов, вместе с командиром 3-го взвода лейтенантом Жугэнару. Жугэнару приземлился на кучу песка. Он ударился несильно головой, и, возможно, у него ничего нет. Потому что мы видим, как он поднимается, но двое солдат сломали себе ноги, а другой, Андронаке из Питешть, упал грудью на железный прут арматуры и агонизирует в луже крови. Санитары кладут его на носилки и равнодушно поднимают в машину, затем собирают всех тяжелораненых и засовывают их рядом с ним. В конце концов, мы перестраиваемся, снова приступаем к укреплению лесов и работаем дальше.

Несчастье не произошло бы, если бы каменщики как следует закрепили мраморную плиту на фасаде вверху. Но ремесленники-резервисты, которые приходят сейчас на стройку, имеют не только слабую подготовку, но и неподходящий для такой работы возраст. Начиная с марта этого года, мы начали получать как «подкрепление» детей двадцати одного года, которые только что отслужили в армии, или стариков шестидесяти трех лет, у которых больше нет ни силы в руках, ни сноровки, мастеров с больными легкими или даже инвалидов. В прошлом месяце ко мне во взвод попал Николае Ион из Крайовы, железобетонщик по профессии, у которого было больное сердце. Он даже не мог подниматься по лестнице в спальню. Ему было сорок девять лет, и он был смертельно слаб. Тяжело дышал при каждом шаге.

– Кто тебя сюда прислал?

– Люди из комиссариата, товарищ лейтенант.

– Ты знаешь, что здесь? Мы на фронте, где стреляют!

– Знаю, товарищ лейтенант.

– Ну, если ты знаешь, то зачем приехал ко мне, Иоане? Чтобы умереть в моем взводе?

Я послал его к доктору Лукачу, чтобы он снова его посмотрел. Потом мне прислали еще двоих, из которых один болен язвой желудка, а другой, Модряну Ион, ходит с тросточкой.

– Откуда ты, Модрене?

– Из Тимишоары, товарищ лейтенант. Улица Теюлуй, дом 102.

– Почему ты ходишь с тросточкой?

– У меня проблемы с ногами. Не могу ходить. Меня прислали сюда, несмотря на то, что я больной.

Я схватился за голову. Что я могу сделать с этими людьми? Куда я их поставлю?

С другой стороны, есть военные-резервисты, совершенно здоровые, которые не проработали больше двух недель на стройке. Обычно они остаются в спальнях, и к ним приходят разные субъекты. И не думаю, что приходят, чтобы их образумить и спросить их, почему они не работают. И что еще более любопытно, эти типы интересуются всем, что происходит в корпусах, входят в комнату дежурного офицера и устраивают скандал, а они всего лишь простые военные-резервисты, и, хотя они ни ногой на стройку, но всегда в курсе происходящего на «Уранусе», и перед ними открыты двери кабинетов всех наших командиров.

Иногда эти индивидуумы бьют офицеров или оскорбляют их, но служба секуритате не принимает никаких мер, будучи тоже заинтересована только в статистике явки военнослужащих и в списках, куда занесены правонарушения офицеров. Может быть, когда-то существовали в ее составе авторитетные и компетентные люди, но наша сегодняшняя секуритате превратилась в отвратительную бюрократию, лишенную идеалов, коррумпированную и абсолютно опустившуюся, с моральной точки зрения, и ее сотрудники охотятся только за чинами и жирными зарплатами.

Все мы находимся на грани хаоса, и наша колония рушится под тяжестью собственной ноши. Но преследования, слежка в отношении нас не прекращаются, угрозы не ослабевают, удар следует за ударом… Мы сделались заложниками нашей собственной системы, мы потонем вместе с ней, как пассажиры «Титаника» в океане, и нельзя больше ничего сделать. Мы стоим у края могилы, и нет пути назад. Мы даже не можем спросить, кому выгодна наша гибель.

А в довершение ко всему этому поступает новый приказ министра обороны: все военные кадры, которые работают на «Уранусе», должны носить новую военную шинель, скроенную специально для военных трудовых колоний. Составляются списки, и мы стоим в очереди, чтобы расписаться в том, что мы ознакомлены с новым приказом.

Проблема в том, что на складах части или на центральном складе военного оборудования не имеется ничего подобного, и никто не видел, как выглядит новая шинель. Но эта незначительная подробность не должна помешать, конечно, выполнению приказа, так что, начиная со следующего дня, офицеры и младшие офицеры, которых застанут в результате проверок одетыми во что-то другое, а не в шинель, отвечающую «регламенту», будут арестованы и посажены в карцер. Я тоже не в новой шинели. Значит, буду терпеливо ждать очереди на арест.

Вечером в столовой капитан Костя садится, вздыхая, за стол и объявляет нам, что патруль порядка арестовал двух солдат из его роты. Говорит с огорчением:

– Их арестовали – ух, чтобы вам пусто было! Забрали прямо на рабочем месте. Оставили меня без них. Как раз сейчас, в конце месяца, когда мы вкалываем, чтобы сделать план.

– Как же это?

– Ну, их застали без шинелей этих! Но, братцы, самое интересное: никто не знает, где брать такие шинели. Думаю, что они есть только в голове у министра! Прав Фирою. Здесь больше не АДР – Антреприза Дом Республики! Здесь АДР – Арест, Допрос, Резерв! – с досадой выкрикивает он, но резко замолкает в тот момент, когда видит, как к нам приближается капитан-контрразведчик, который с некоторых пор стал очень активен.

И есть почему. Несчастные случаи со смертельным исходом участились. Другой военный-резервист, сварщик по профессии, погиб от взрыва – балон с кислородом взлетел на воздух, и ему напрочь оторвало голову. Другой военный повесился где-то на складе, на последней отметке. Никто не знает, почему он это сделал. Кто может знать, что на душе у человека?

На «Уранусе» сформирована специальная бригада столяров, которая изготавливает гробы. Во взводе Панаита умерли резервисты Фиран Григоре и Делиу, а во взводе Жугэнару – солдат Понтяну из Арджеша. И в других подразделениях умирают. Не обойдены и кадры. Мы узнали, что скончались два лейтенанта из девятой части на другой стороне «Урануса».

Не лучше обстоят дела и в оперативных частях. Командира полка или дивизии тем выше ценят, чем больше он доказывает свою жесткость и свирепость. В моем полку в Пантелимоне головокружительная перспектива предоставляется Гурешану, который в этом отношении возглавляет топ: в полку покончили самоубийством на этот момент два солдата и старший сержант Матей, который застрелился во время дежурства. Кажется, самоубийства произвели хорошее впечатление на начальство, потому что Гурешан продолжает руководить и дальше своей железной рукой, и был представлен к званию подполковника в исключительном порядке.

Проверки в подразделениях так же суровы, и время от времени нам угрожают, что снова придет секуритате проверять явку, но в последнее время она больше не появлялась. Увольнения в запас стали реже, но это нисколько не облегчает нам ситуацию. Возможно, скоро они возобновятся с новой силой. Новая формулировка, которая приходит сейчас «сверху, из горних сфер», звучит так: «устранение неспособных офицеров», но она опустилась к нам, как летающая тарелка из других галактик, потому что никто не может четко объяснить ее смысл.

С другой стороны, все командиры и партийные секретари только и говорят об «изменении менталитета» и высмеивают тех, кто «работает по шаблону». Но если это так, то первые, кого следует устранять, это как раз они. Несколько более понятно говорил Кирицою на одном партийном собрании:

– Ну, товарищи, так дальше не пойдет. То есть я хочу сказать одну вещь. До сих пор все как шло, так и ехало. Но мы должны думать о том, что человек, лишенный культуры, неспособен реагировать на некоторые вещи. Сделайте усилие, товарищи, прочитайте еще одну книгу. Смотрите, было принято решение, что, начиная с будущего месяца, каждый офицер должен выучить хотя бы два иностранных языка. Срок исполнения приказа – один месяц. Хотя… не знаю… Несколько маловато, товарищ полковник!

И Кирицою повернулся к Михаилу, который безмолвствовал, он не мог понять, что фактически Кирицою издевался над тем, кто отдал этот приказ. Однако Сырдэ вскочил как ужаленный:

– Товарищ Кирицою, вы не поняли! Речь идет о совсем других офицерах, не о командирах взводов. Речь идет об офицерах высших эшелонов.

– Каких, сударь? Что, разве тому генералу восьмидесяти лет еще потребуются иностранные языки? Да англичане испугаются одного его вида, черт возьми! Надо посылать этих молодых, сударь.

Затем, после паузы, как будто говоря самому себе:

– Что они, тоже оглупели совсем?..

Но Сырдэ его услышал и заорал:

– Внимание! Всем оставить зал!

Мы поднялись и вышли. Правда состоит в том, что подобные столкновения принимают иногда гораздо более острый характер, причем начальники не очень стесняются нашего присутствия. Рабов никогда не считали за настоящих людей. Возможно, что на этот раз что-то произошло. Мы курили снаружи, поглощенные мыслями. Что вдруг нашло на наших церберов? Что они в действительности хотели сказать насчет иностранных языков?

– То есть и мы как бы имеем право сдавать приемные экзамены на гражданские факультеты, – сказал кто-то, но Шанку ему объяснил:

– Только «по особому разрешению» министра или начальника кадров по всей армии. Но эти не очень-то дают такое разрешение. Иначе мы бы все ушли отсюда.

– То есть ты не имеешь права на учебу? – удивился старший сержант Флорикэ.

– Ты что, не слыхал, что мы не имеем прав? Только обязанности. Право сдать экзамен на факультете, Флорикэ, – это тоже право. Обязанность – это одно, право – это другое. Но я не знаю, почему тебя эта проблема так сильно волнует, ведь у тебя и так нет ни одного шанса уйти отсюда. Ты понял?

– Угу.

– Видишь? Только обменялся парой слов с офицером, и уже начал понимать, как обстоит дело. У тебя есть еще сигареты?

Старший сержант быстро запустил руку в карман и вытащил пачку. Тут же образовалась очередь, и каждый из нас взял по сигарете из его пачки.

Сержант посмотрел на пустую пачку, проглотил слюну и воскликнул:

– Видали, какой я дурак, что вытащил пачку? Остался без сигарет!

– Да, Флорикэ, но смотри, сколько у тебя теперь друзей! Все, кто курит сейчас здесь, – твои друзья.

– До тех пор, пока не кончите курить, – парировал сержант, подперев бедра руками и присвистнув огорченно. – Одна бабка у нас, на Олте, хорошо сказала: не выпускай сигареты из кармана, а женщину из дома, иначе останешься без них.

– Вот видишь, сигареты кончились, Флорикэ, – сказал Шанку. – Теперь береги женщину!

В этот момент дверь зала со столами открылась, и капитан Кирицою вышел взволнованный, проходя мимо нас и направляясь к бараку генерала. Полковник Сырдэ появился в дверях вслед за ним и прокричал:

– Все офицеры и младшие офицеры, на стройку!

С тех пор вопрос о нашей подготовке заглох. В тот день случилась еще одна интересная вещь. Вечером, по окончании рабочего дня, капитан Морошан, который работает со своими военными в подвале, на отметке «-9», по соседству со мной, закончил работу в 19:30, как обычно, и повел свою роту из Дома наверх. Примерно через четверть часа он успел вывести людей на поверхность и построить их к ужину.

На улице, однако, его поджидал генерал Богдан, который подошел к нему и спросил с подтекстом, который час. Капитан посмотрел на часы и ответил ему: «Товарищ генерал, докладываю: сейчас 19:45».

Генерал посмотрел на свои часы и сказал: «Товарищ капитан, сейчас 19:43».

В этот момент капитан нарушил железное правило колонии. Вместо того, чтобы автоматически произнести: «Есть», – он сделал фатальную ошибку и сказал: «Товарищ генерал, мои часы показывают 19:45».

В конце концов, не важно, кто был прав, потому что официально рабочий день заканчивается в 19:30, так что 19:43 или 19:45 – один черт.

Но генерал угрожающе повторил: «Сейчас 19 часов и 43 минуты!» А капитан повторил в свою очередь: «Товарищ генерал, мои часы показывают 19:45».

И они остались друг напротив друга на своих позициях. Генеральский взгляд разъяренной кобры вонзился в глаза Морошану, и они стояли так долго: первый – подстерегая момент слабости другого, а тот, закованный в латы своей безумной гордости, упрямый и дерзкий, – в ожидании удара.

Военные все прибывали сзади, некоторые из них начали подавать голоса, и в конце концов генерал сказал металлическим голосом, который не предвещал ничего хорошего: «Продолжайте ваш распорядок дня».

Капитан Морошану очутился на другой день перед советом чести, обвиненный в вызывающем поведении, неподчинении и отсутствии уважения к вышестоящим. Он был наказан путем перевода в другую часть, находящуюся на южной окраине колонии.

Разве так важны были те две минуты, чтобы затевать процесс? Возможно, да. Даже более чем наверняка: от них зависело будущее Румынии, судьба нашей социалистической родины и коммунизма во всем мире. От них зависела судьба Варшавского договора, поражение американского империализма и окончательная победа мирового пролетариата. Вот почему капитан Морошану должен быть отдан под суд военного трибунала или, по крайней мере, военного совета чести. Как можно не предавать суду подобного преступника?..

Как дошла Коммунистическая партия до того, что видит во всех нас одно из своих зол? Мы были молодые лейтенанты и капитаны, все мы вышли прямо из народной массы, стали утечистами в шестнадцать лет и коммунистами в двадцать один, наши родители и дедушки были рабочими и крестьянами, мы носили в нагрудном кармане, рядом с сердцем, красный партбилет, в наших душах была только любовь к своей стране, мы бы никогда не нарушили принесенную присягу, мы бы умерли за наш триколор. Никогда социализм не имел более преданных военных, чем мы, любое правительство гордилось бы нами, если бы мы были на его стороне. Получи мы приказ, мы бы бросились без колебаний в бой, ни один танк противника не прошел бы через нас, через наши границы, будь он русский или натовский, мы бы сбили любой вражеский самолет, который осмелился бы нарушить наше священное небо, мы бы пролили свою кровь до последней капли, и не за более высокий чин или более высокую зарплату, а за то, чтобы мы могли прикрепить себе на грудь пурпурную пятиконечную звезду «За боевые заслуги», которая не стоила и трех долларов.

Нам было бы достаточно одного знака, и мы бы возвели не один, а тысячу Домов Республики. Мы бы вырыли еще десять Трансфэгэрэшанов, мы бы построили еще пять атомных станций рядом с Чернаводой, и мы бы сделали из нашей страны Китай Восточной Европы.

Когда мы участвовали в парадах, то чувствовали себя заодно с самолетами, которые пролетали над нами в небе; оружие, которое мы прижимали к груди, было сталью из стали наших рук, в танковых моторах гудели наши сердца; и в марше наших шагов отдавалось одновременное шествие по земле полумиллиона солдат-коммунистов армии нашей социалистической республики, вооруженных до зубов, солдат, перед которыми Запад дрожал.

Как проникла в нашу партию эта зловредная отрава неверия, этот яд ненависти, кто назначил нашими командирами неграмотных грубиянов и трусов, несдержанных и кровожадных, лишенных характера, которые не прочли в жизни ничего, кроме «Скынтейи», коммунисты-буржуи, которые смотрят на нас изо дня в день с презрением и отвращением? Как мы стали заложниками и рабами в нашей собственной стране и как мы дошли до того, что к нам относятся, как к предателям? «…Рабы домовладыки сказали ему: господин! не доброе ли семя сеял ты на поле своем? откуда же на нем плевелы? Он же сказал им: враг человек сделал это». (Матфей, 13, 27–28).

Все эти индивидуумы с погонами, полными звезд, сделанных из золотой нити, или звезд полковников, все эти держиморды, полуграмотные доктора военных наук, которые горячо заявляют, как и мы, о своем рабочем происхождении, дошли до кресел, которые они занимают, читая и конспектируя не труды Маркса и Ленина, а выступления нашего Верховного главнокомандующего. И с этого началась катастрофа! «Посему, как одним человеком грех вошел в мир, и грехом смерть, так и смерть перешла во всех человеков…» (Римлянам, 5, 12).

Мы едим, изможденные, с лицами, опавшими от усталости, молчаливые, мутный свет от грязных лампочек в зале столовой падает на нас и на наши изношенные блузы, на ремни, на каски. Обрывки мыслей – это для нас будущее, и обрывки выкрикнутых фраз – это наши воспоминания. Рабочие точки, собрания, приказы, проверки, трибуналы советов чести – это наши ориентиры.

Наша жизнь – это лесок у подножия вулкана, угрозы, готовой извергнуться когда угодно. Выступления-шаблоны и лозунги, которые никого давно не волнуют, потому что они похожи друг на друга как две капли воды, для нас это указующие тропинки. Лицемерие речей, демагогия рапортов больше нас не удивляют, так же, как и ложь, содержащаяся в них, докладчики выставляют в своих докладах ряды сухих цифр о выполнении трудового плана, несчастных случаях на стройке, случаях заболеваний и смертей, потерях среди офицеров и младших офицеров, плановых показателях, которые мы предлагаем достигнуть, наказаниях и поощрениях.

Получают слова одобрения, поощрения и благодарности за проделанную работу товарищи библиотекарши во главе с товарищем Летицией, товарищи работницы статистической службы, товарищи телефонистки, офицеры-партийные секретари, политруки (о, прежде всего офицеры-политруки!), товарищ Мария Дьякону и ее коллеги по бухгалтерии, санитары медпункта, которые не притрагивались ни к чему в своей жизни, кроме бутылки с медицинским спиртом и которые все как один являются племянниками полковников и генералов, а также товарищ сержант, женщина из Бюро секретных документов, секретарши командиров. Это люди надежные, на которых наша партия полагается сегодня, во времена огромного строительного напряжения. Вот те люди, которые, согласно отчетам, зачитываемым на собраниях, трудятся. Ничтожные капитаны, командующие ротами, и недисциплинированные лейтенанты и старшины, командующие подразделениями, не заслуживают упоминания. Эти растяпы ничего не делают, доказывают такое вопиющее отсутствие всякой сознательности, что только и делают, что мрут, к чертовой матери. Они дают себя раздавить кузову самосвала, убить – сорвавшейся балке, исчезают в чревах ям, края которых обваливаются и поглощают их, сгорают живьем – лишь бы только испортить красоту доклада командира колонии. Какие подлецы! И еще оспаривают тот факт, что товарищи библиотекарши, телефонистки, бухгалтера или секретарши трудятся, когда они остаются после работы на целые ночи!

Но они работают так, как больше не работает никто. Особенно зимой, когда рабочий день так короток. Тогда многие товарищи-женщины остаются после работы. Часовые, которые дрожат ночью от мороза и вьюги при входе на территорию колонии, у которых руки застыли на прикладах оружия, до самого утра слышат доносящееся издалека хихиканье в здании командования, слышат музыку магнитофонов, включенных на полную катушку, смех женщин, ржание полковников и партийных секретарей, которые чокаются бокалами и пляшут до утра, топоча по полу подошвами сапог и хлопая в ладоши или по голенищам: «Hop aşa! Hop aşa! / Dragă mi-e Republica! / Drag mi-e să trăiesc în ea!» И потом рефрен женщин, сопровождающийся взрывом пронзительного смеха: «Хи-хи-хи и ха-ха-ха!»

Утром все эти полковники и партийные секретари, с мешками под глазами от бессонной ночи, выходят из здания командования, подняв воротники шинелей, чтобы снег не нападал им за шею. Они вновь становятся железными людьми, какими мы их знаем, а их лица вновь принимают тот мрачный и унылый вид, который они обычно имеют.

Товарищи библиотекарши, телефонистки, бухгалтерши, секретарши и надежные коммунистки, тоже усталые, выходят за ворота колонии и направляются в город в свои дома, подавленные грузом величайшей ответственности ночной работы. Их заботливые мужья приготовят им постель, чтобы они улеглись спать, и освободят их от бремени домашних обязанностей, следя за тем, чтобы сон их ничто не нарушало, в то время как жены полковников из командования и майоров-партийных секретарей, которые тоже не были в эту ночь дома, будут искать утешения если не в объятиях других полковников и майоров, то, во всяком случае, в объятиях других шоферов, охранников, техников и механиков. Потому что ничто так не сближает, не делает похожими друг на друга гражданских и военных, как то, как они обманывают своих жен на всем протяжении этой земли, вдоль всех меридианов мира.

Постоянно я слышал на «Уранусе» одну и ту же фразу, повторяемую до бесконечности, день за днем, год за годом: «Товарищ полковник, этот лейтенант имеет аморальное поведение, несовместимое со статусом офицера!» Никогда я не слыхал, чтобы сказали: «Товарищ лейтенант, этот полковник имеет аморальное поведение, несовместимое со статусом офицера!» – хотя то, что делают наши командиры, – аморально и несовместимо с их статусом командиров. Но все, что содержится в докладах, по сути, несовместимо со статусом официального доклада. И все, что говорят официальные программы здесь, несовместимо со статусом официальных программ. Тяжелый воз государства, о котором говорит поэт Эминеску, больше не подталкивают сзади мощные руки пролетариев, его тянут вперед на веревках демагогии, лицемерия и аморальности. Он больше не едет на колесах, потому что никакое колесо не выдержало бы такой тяжести, а катится на деревянных бревнах, которые подкладывают под него, и результатами этого прогресса, основанного на жалкой рудиментарной механике, этого улиточного движения, пользуются исключительно карьеристы. Государство достигло мертвой точки, кучка мошенников переводит не меняющееся состояние нации от одного поколения к другому, каждому говоря, что оно будет жить лучше, но оно живет все хуже и хуже.

Через некоторое время тактика меняется: «Это правда, вы живете хуже, признаем, но ваши дети будут жить лучше».

Но дети живут так же плохо, как жили их родители. И вот кто-то изобрел концепцию поколения-жертвы и сказал: «Вы – поколение-жертва. Будущие поколения будут вам признательны за принесенную жертву».

Возможно, в ближайшем или отдаленном будущем термины будут уточнены и «переформатированы»: косметизированная нищета будет называться строгим образом жизни, а бедность, ее сестра, – воздержанностью. Ложь будет отправлена в школу, чтобы стать образованной ложью, и нам будут говорить по-научному: «Если мы будет работать в этом темпе, через три года ВВП вырастет на пять процентов, зарплаты вырастут на десять процентов, бюджетный дефицит уменьшится на три целых четыре десятых процента; есть признаки того, что через год мы зарегистрируем первые цифры роста уровня жизни и зарплаты вырастут на сто процентов».

Но до прихода этих мессианских времен господство страданий и лишений должно быть принято как нечто естественное, демагогия не оставляет тебе иного выбора, чем моральное самоубийство, с саркастической элегантностью – так, как поступил капитан Мэркучану, который, будучи подвергнут допросу, на вопрос, почему за последние три месяца в его роте умерли пять военных, в самый разгар партийного собрания встал и спокойно сказал: «Товарищи, так как в официальных докладах несчастные случаи в сфере труда, приведшие к смерти военных не числятся, то мне ничего другого не остается, как сказать, что их убил я».

Военным кадрам нельзя покидать колонию и уходить домой больше чем на два дня один раз в два месяца. А там, в Высшем политическом совете, там, наверху, кадры тоже так же уходят домой? Тоже один раз в два месяца, на два дня? Кто устанавливает эти регламенты и внутренние законы?

Кто разработал приказ номер 3, который запрещает нам носить униформу и военные знаки отличия, и кто разработал и подписал знаменитое решение номер 19, согласно которому военный кадр может быть оштрафован с удержанием зарплаты? Почему бы и нам не знать их?

Один раз в год, единственный раз в год мы, находящиеся здесь, в колонии, имеем право на получение бесплатного биле та на футбольный матч. В этом году в нашей части давали бесплатные билеты на матч «Стяуа» – «Глазго Рейнджерс». Товарищ министр Миля лично занимался «проблемой». Наша часть получила тридцать билетов. Но ни один офицер или младший офицер у нас в части не получил ни одного билета. Все билеты достались мужьям библиотекарш, телефонисток, секретарш.

С продуктовых складов гражданские воруют по-черному. На питание одного солдата государство выделяет двадцать четыре лея в день, но солдат получает еды на пять лей в день. Остальные девятнадцать лей украдены. Почему этого не видят секуристы, которым известно даже то, сколько секунд мы отсутствуем на рабочем месте? Куда уходят все эти деньги? Кто нуждается в них в стране, где все граждане получают бесплатно жилье, образование, рабочие места, лечение?

В чанах, где готовится пища, поварихи стирают свои передники, шапочки и даже носовые платки. Сейчас лето, и вполне может вспыхнуть эпидемия дизентерии и холеры, как в прошлом году, и никто ничего не предпринимает. Было бы бесполезным поднимать подобную проблему на каком-нибудь собрании – не будут приняты никакие меры. Офицеры нижнего звена, которые завели бы разговор на эту тему, наверняка получили бы пощечину или были посажены под арест.

Как мы дожили до этого? Кто довел военное дело до такого жалкого положения? Откуда взялась у нас вся эта свора платных контролеров, информаторов и шпионов, которые бдительно наблюдают за тем, чтобы военные кадры ни секунды не отсутствовали на работе, чтобы не сунули себе в рот лишнюю булочку за обедом или не съели на один кусок хлеба больше, чем им положено по норме, чтобы не произнесли лишнего слова, помимо слова «Есть»?

Кто и почему создал подобные классовые структуры, когда считается, что в нашей стране все равны? Почему мы больше не имеем права взять и повидать своих детей, поцеловать своих жен и невест, почему мы больше не имеем права на нашей родине смеяться и петь? Кто был первый высший начальник, который ударил на «Уранусе» перед строем офицера низшего звена?

Ленин обманулся: моя родина никогда не будет страной рабочих и солдат. Этот мир больше не тот мир, в который мы верили и который был нам обещан, это не рай обетованный, о котором мы мечтали. Если бы вчера мы умерли за него (о, запомните это, потому что мы бы отдали жизни за него!), сегодня мы смотрим на него, как на чужой мир. Если бы он рухнул, ни один из нас не пролил бы и слезы за него, пальцем бы не шевельнул, чтобы спасти или защитить его. Это государство больше не наше.

Ужин закончился. В этот вечер мы сядем в автобус уже не в знакомом нам месте, а на проспекте Победы Социализма. Так что мы проделаем путь назад, как будто мы снова поднимемся на стройку работать, но пересечем Дом и выйдем с другой стороны на Площадь. Там нас ждут автобусы.

Собираю своих людей и делаю перекличку, затем мы направляемся к Холму плача. Тысячи ботинок топают по деревянному мосту, проделывая вновь этот путь, – на этот раз в обратном направлении, пустота под нами усиливает эхо, деревянные балки вибрируют, железные подковки ботинок бьют по доскам, лунный свет льется над касками, офицеры пробегают вдоль колонн, то впереди, то сзади раздаются приказы, планшеты бьются о бедра, фонарики стучат о пряжки ремней. Ощупью пробираемся по лестницам через дворец, погруженный во тьму, затем, подобно тому, как река переливается через порог плотины, людской поток вытекает наконец, к выходу из Дома. Мы видим выход издали, впереди – он проделан в огромной бетонной стене, как затемненный прямоугольник, имеющий в верхней части уголок ночного неба, на котором светятся звезды. И сквозь топот ботинок солдаты зовут меня время от времени, теряясь в необъятности колонн, в переходах здания, и их голоса долетают до меня:

– Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!

А я им в ответ:

– Я здесь, солдаты, я здесь! Я с вами! Идите, не останавливайтесь!

* * *

Пророчество инженера Бужгоя сбылось как раз сегодня: в пятнадцать часов, во время страшного проливного дождя, земляной берег ополз и закрыл выход из тоннеля, на котором мы работали. К несчастью, через два дня состоится визит Верховного главнокомандующего. В результате мы должны быстро расчистить галерею. Мой взвод и взвод Шанку получили приказ действовать. Нам принесли защитную экипировку, все мы надели на себя резиновые плащи, натянули на головы капюшоны и вывели людей на улицу. А на улице – настоящий ад.

Под грозным небом, под тучами, прорезаемыми молниями и льющими на нас потоки воды, мы, сто сорок пять военных, работаем, выстроившись в линию, чтобы освободить от земли подземный коридор, который пересекается с поверхностью под углом в тридцать градусов.

Ливень падает на нас, капли воды имеют плотность пуль, они дырявят грязь, по которой бьют, создают в ней кратеры, из которых прыгают другие брызги грязи.

Время от времени порывы ветра швыряют нам воду в глаза, дождь барабанит по плащам, мы видим, как ручейки стекают с краев капюшонов.

Ряд из ста сорока пяти солдат, выстроенных в линию, копает, и мы, офицеры и младшие офицеры, копаем вместе с ними. Совковые лопаты скрежещут, когда ударяются о камень, иногда кто-то выпрямляется, чтобы передохнуть, и у него изо рта вырываются клубы пара, после обеда становится все темнее, на свинцовом небе солнце не появлялось уже два дня.

Потоки воды текут вниз по склону, собираясь в ручьи глиняного цвета, а наши резиновые сапоги увязают в глине еще сильнее, как в клею или тесте, глина липнет к лопатам, мы вытаскиваем ее и кладем на носилки, лопата не очищается полностью, грязь налипает на нее постоянно.

По мере того как падает дождь, земля становится все мягче, все больше холодает, пот катится у нас по телу, мы задыхаемся под плащами из прорезиненного полотна, которые пролежали годы на складе, пересыпанные тальком, в компании с крысами. Нас заливают струи самого настоящего потопа, они льются нам на плечи, капитан бегает с одного конца фронта работ на другой, отдает приказы, лейтенанты бросаются с лопатами на выручку туда, где работа буксует, солдаты хватают деревянные рукояти носилок, к которым прилипла глина, и пытаются отнести за пределы нашего периметра землю, набросанную нами на носилки, но ноги под тяжестью груза увязают в грязи, как в тесте, и они вытаскиваются из этого теста медленно, осторожно, чтобы не оторвать подошву у ботинок, и ботинок выходит наконец с трудом из грязи, которая пытается его поглотить, выходит медленно (клиаафпок!), солдат делает еще один шаг – еще один клиаафпок, еще, и еще один, и доходит мало-помалу на край сектора.

Там другие солдаты счищают лопатами глину и камни с носилок, держат несколько секунд носилки в наклонном положении, чтобы их омыл потоп, и затем солдаты возвращаются.

В двадцати метрах от нас, позади, стоит высокий треножник с заостренными ножками, хорошо и глубоко воткнутыми в землю. Смонтированный на нем теодолит, покрытый чехлом, кажется странной головой шута, который хотел бы напугать бурю и не может.

А часы идут тяжело, как будто они свинцовые, вечер приближается быстрыми шагами, ночь падает на нас торопливо, а вход в тоннель еще далеко, и признаков того, что стихия уляжется, нет. И мы продолжаем копать дальше в сторону тоннеля, а капитан бегает вдоль всего фронта работ и кричит: «Вы дошли до бетона?» Но мы не дошли до бетона, крылья тоннеля еще далеко, под берегом, который «поплыл» вниз, а сквозь ливень, который низвергается на нас, кто-то кричит: «Мы точно здесь помрем!»

Но мы не помрем! Мы станем героями! Мы поднимем нашу страну до недосягаемых вершин прогресса и цивилизации; наши дети будут жить в домах мира и носить изысканные одежды; наши жизни будут полны любви и изобилия, фрукты и цветы украсят наши столы; парады, каких еще никто никогда не видел, будут проходить по праздникам, и приветствия, каких еще не слышали, зазвучат, прославляя наших руководителей в мире достойном и свободном, в котором пролетариат окончательно победил рабство труда.

Тогда солнце социализма загорится победоносно, его свет, вспыхнув на одном конце света, мгновенно зажжется и на другом его конце, оно прогонит ночь рабства, красные звезды заблестят на наших лбах, мы будем пить вино победы и будем есть хлеб свободы. Души тех, кто погиб, выйдут из мрака вечности, ладан военных хоров освятит поломанные кости мучеников, которые отдали жизни во имя справедливого и братского мира, их статуи поставят на площадях и в парках. Они не будут забыты, и вечный огонь будет гореть на их могилах.

Сейчас еще идет болезненный процесс нашего становления, но мы сознаем, насколько важна «роль труда в процессе превращения обезьяны в человека» (Маркс). Дарвин нам показывает, что тысячи лет наши предки, которыми были шимпанзе, имели тело, покрытое волосами, заостренные уши и жили стаями на деревьях. Потом они слезли с деревьев, спустились на землю и познали труд. И только труд преобразовал их в людей. «И будучи людьми, научившись есть все, что съедобно, точно так же мы научились жить, приспосабливаться и выживать в любом климате, каким бы суровым он ни был» (Маркс).

Копай, солдат! Приспосабливайся!

Сейчас уже стемнело, и чтобы видеть что-то в окуляре зрительной трубы теодолита, надо приспособить глаз к слабому свету огней на проспекте, который едва доходит до нас. А фронт продвигается вперед вопреки непогоде, лопата за лопатой, сантиметр за сантиметром, в то время как теодолит остается по-прежнему неподвижен на треножнике позади нас.

Ветер яростно бьется наверху, в небесной тверди, и свистит в строительных лесах, потом снова бросается с гневом на нас, хлещет нам в глаза новыми порциями водяной стихии, ослепляя нас, завывая от злости, что мы осмелились вступить в его царство, туда, где хозяева – только он и буря. Чтобы он не свалил нас на землю, мы поворачиваемся к нему боком и разбиваем левым плечом его волну, как нос корабля разбивает волну взбесившегося моря.

Капитан снова идет к теодолиту, долго смотрит в окуляр, привязывает чехол на место, подходит к нам, махая руками под дождевыми потоками, текущими по нему, и кричит: «Мы отклонились от направления, но не намного. Тоннель – на десять градусов правее».

– Правее! – кричу я.

– Правее! – кричат сержанты.

– Правее! Правее! – кричат солдаты.

И мы возобновляем работу. Темнота охватывает нас целиком, а ноги цепенеют. Ураган поднимается за тучи, роется там – в амбарах зимы, открывает чуланы с градом и бросает на нас снег и воду. И под лаповицей, в которой мы захлебываемся, происходит чудо! Устав от сопротивления, стихия выдыхается, отступает. Где-то в середине фронта, чья-то лопата ударяет с пронзительным скрежетом во что-то твердое, и солдаты останавливаются, глядя с надеждой в том направлении – так потерпевшие кораблекрушение и затерянные в пустыне океана всматриваются в горизонт, отыскивая там спасительный пароход. Время застывает на месте, тучи, потерпев поражение, убегают на юг. В ночи возникает суматоха.

Кто-то просит фонарь, и я спешу туда с зажженным фонарем. И то, что сначала было неясно, становится уверенностью. Один солдат ударяет еще раз лопатой в том же самом месте. И железо снова извлекает тот неподражаемый звук удара о бетон, который скрывает за собой пустоту.

Возбужденные, мы опять втыкаем лопаты и осторожно отбрасываем землю в сторону. Теперь показывается угловатый край входа в тоннель, потом в свете моего фонаря лопата резервиста проваливается в черную пустоту, в которую сыплется земля и откуда наружу распространяется запах пещерного воздуха, а солдаты от радости разражаются криками «ура!». Мы добрались до тоннеля! Шлиман не был в таком экстазе, как мы, когда он открыл развалины Трои! Говард Картер не был более счастлив, обнаружив могилу Тутанхамона!

Капитан говорит:

– Это я вам сказал рыть правее!

– А это я принес вам фонарь! – быстро кричу я.

Солдаты смеются, сжимают кулаки и поднимают их над головой, упоенные победой, откидывают назад тяжелые капюшоны плащей, подбрасывают вверх, как оружие, лопаты и каски, будто они находятся на передовой фронта в траншеях и будто пришел посыльный и объявил нам, что война окончилась. Они кричат и продолжают бросать свои каски. И то, как они стоят в надетых на голову хлопчатобумажных шлемах, из-под которых видны только овалы их лиц и которые доходят по шее до плеч, делая солдат похожими на старинных рыцарей, одетых в доспехи с головы до ног и празднующих победу над врагом.

Резервисты, не слишком часто выказывающие свои чувства, сейчас смеются от души, стоя под небом, с которого когорты туч бегут прочь, потерпев поражение. Они опускаются на колени в грязь, зачерпывают землю в ладони и подбрасывают ее вверх, как бы закрепляя тем самым свою победу над бурей. Затем все они кидаются к капитану и ко мне, их руки вырывают нас из грязи, они поднимают нас под крики «ура!», несут нас над собой с оглушительными победными криками.

Это длится всего несколько секунд – меня охватывает пьянящее чувство, которое испытывали все великие правители мира, я словно бы пролетаю под всеми знаменитыми триумфальными арками, и в этот уникальный момент узнаю, преображенный, что такое настоящий апофеоз, и ощущаю то, что не почувствует никогда и никто из всей своры этих неизвестных генералов и полковников нашей армии, закрытых в казармах за воротами, где слава их тает и умирает.

Наконец солдаты успокаиваются. Усталость дает о себе знать. Понемногу их энтузиазм иссякает в холодном и влажном воздухе. Наша миссия закончена. Мы очистили вход в тоннель. Теперь очередь других закончить работу. У них будет достаточно времени, чтобы сделать это. Самое тяжелое сделали мы.

Время перевалило за полночь, автобусы за нами уже точно не приедут. Мы бы могли пойти на станцию метро «Извор», поехать до станции «Михай Храбрый», но маловероятно, что нас пустят внутрь, потому что мы перепачканы грязью, а в этот час, думаю, и метро уже не работает.

Мы собираем орудия труда, относим их на склад и пускаемся пешком в сторону колонии-спальни в Витане, приободренные тем, что дождь перестал, ветер утих и небо тоже начинает проясняться.

Колонна из ста сорока пяти человек идет теперь вдоль проспекта Победы Социализма до площади Объединения, переходит мост и берет путь на Витан вдоль набережной Дымбовицы. Город пуст, как будто он подвергся атомной бомбардировке. Воды реки, зажатые в бетонные тиски русла, текут грустные и грязные слева от нас. Топот солдатских ботинок вновь слышен (в который раз?) на той же дороге, по которой я проходил столько раз, их сигареты так же горят в ночи, их слова так же гортанно звучат.

Оставляем слева здание Национальной библиотеки, окруженное лесами, и идем дальше. На небе после бури выступают первые звезды, потом видно, как луна призрачно скользит над облаками. И вдруг у меня снова возникает то самое видение: мне кажется, что земля вздыхает, русла рек пересохли, и ивы с расплетенными косами плачут по ее берегам, что страна кровоточит, что разбитые танки лежат в пепельных полях и ночные вороны бесшумно летят по небу в поисках поживы – трупов павших солдат. Я оборачиваюсь назад, но город удаляется, смотрю вперед и вижу, как солдаты, рядом с которыми я шагаю, идут словно во сне. Моя тень, разделенная светом фонарей на четыре части, как четверти на циферблате, переходит через лужи на шоссе, сопровождает меня, как крест, который я невольно тащу на плечах, а луна сменила свое положение на небосводе, спустившись по арке на десять градусов вниз.

* * *

Беспорядок, который воцарился на «Уранусе», почти всеобщий. Гражданские почти совсем не работают, и первое впечатление, которое у тебя возникает при виде их, что они приходят сюда только воровать. И действительно, воруют, не вызывая чьей-либо реакции. Инженеры и мастера извлекают сказочную выгоду за счет военных, которые почти полностью перешли под их контроль, и иногда посылают их работать в городе у разных частных лиц. Все мы знаем, что это было бы невозможно без ведома секуритате и наших командиров.

И чем хуже и медленнее выполняется работа, тем чаще бывают визиты Чаушеску. Иногда он приезжает в сопровождении своей жены, иногда без нее. Случаются недели, когда он наведывается и два, и три раза. Однажды в субботу он поднялся в холл, находящийся перед залом «Румыния». Остановился у одного из окон между двумя колоннами и коротко сказал:

– Поставьте людей работать здесь!

На другой день, в воскресенье, он неожиданно появился вновь. Вождь народа был очень взволнован, энергично размахивал руками. И рядом с ним было мало сопровождающих. Я видел его из-за одной из колонн. Он остановился на том же месте, где и вчера, и коротко спросил:

– Вы поставили людей работать здесь?

Тут же один высокий тип, чрезвычайно элегантный, наклонился к нему, улыбаясь как-то особенно услужливо, и сказал:

– Да, товарищ президент, но военные… знаете, как они работают.

Все продолжалось где-то десять секунд. Президент поставил руки на бедра, хотел как будто еще что-то спросить, потом передумал и поспешно двинулся дальше. Я с изумлением узнал таким образом, что главу государства обманывали. Не знаю, кем был тот, кто его информировал, но тип этот, мало сказать, лгал – он выдумывал, что военные не выполняют приказ. Там, однако, на самом деле не был поставлен работать ни один военный.

Фактически гражданские не заинтересованы в завершении работ в Доме. И наверняка наши командиры – тоже. Причина проста: деньги. «Уранус» финансируют из бездонного мешка. Зарплаты гражданских огромны, и жалованье военачальников, на которых лежит большая ответственность, и премии, которые они получают, достигают баснословных размеров. Говорят, только суммы, получаемые Михаилом, поднимаются до тридцати тысяч лей в месяц. То есть половину стоимости новой «Дачии». А подполковник Михаил – это один из «маленьких» военных!.. Зачем бы всем этим людям желать завершения стройки? Тем более что, насколько мы знаем, все ведомости по выплате зарплат в Доме уничтожаются.

С другой стороны, ходят слухи, что по завершении работ начнется обширное расследование в отношении здешних мошенничеств. Поэтому все заинтересованы, чтобы дело затягивалось как можно дольше. Однажды вечером старшина Гецан сказал нам, что в один из дней он зашел в кабинет генералов из синего барака – его вызвал туда генерал Богдан, чтобы отнести архитекторам наши ведомости на подпись (наши ведомости по зарплате подписываются и утверждаются архитекторами):

– Губи ваши души! Я прокрался в один коридор, по-тихому, чтоб меня никто не видел, и ох как мне захотелось взглянуть на табели. Старики! Наши политруки, те самые большие дяди из дирекции, ну, как полковник Мэдуряну, получают каждый месяц зарплаты примерно в пять раз больше, чем у обычного командира полка. А у полковника Сырдэ аж подскакивает до семидесяти тысяч лей в месяц. То есть «Дачия»! Всем шишкам платят по-царски!

Капитан Шанку задумчиво затянулся сигаретой и сказал:

– Чаушеску развратил их деньгами и в конце концов поплатится за это! Гецане, ты помалкивай в тряпочку, больше никому не рассказывай, иначе тебя заметет секу и пристрелит. Ясно, что все они заодно, так что остерегайся их. Ты сказал еще кому-нибудь об этом?

– Кому мне говорить? Вам только и сказал.

На стройку накатывают все новые и новые волны резервистов – в колонии работают двадцать тысяч резервистов и свыше десяти тысяч гражданских. Вместе со вспомогательным персоналом общее число работающих здесь доходит до сорока тысяч. И, несмотря на это, дело подвигается с трудом. Мастера и инженеры посылают к себе домой или на работы вне стройки три четверти всего «контингента». Паркетчиков, маляров или столяров из военных отвозят на работу в различные квартиры и на виллы столицы. Некоторые из них и в глаза не видят стройки, но всех отмечают как присутствующих.

Обделываются головокружительные дела, и наши командиры, такие суровые и непреклонные, увязли в них по горло. Если бы президент Чаушеску не приезжал каждую субботу на стройку, не закончили бы до сих пор (то есть в 1989 году) даже фундамента здания! Все мы, офицеры низшего звена, знаем это. Дом должны были закончить давно, но никто не заинтересован в его окончании. Конечно, это нельзя откладывать до бесконечности. Существуют графики, которых ты должен придерживаться и которые ты должен соблюдать. И поскольку работы не укладываются в график, причина, которая называется, – одна единственная: не работает армия, и виноваты мы, командиры взводов.

На нас, самых маленьких, давит убийственная ответственность, скроенная по критериям самоуправства. Голова идет кругом от бесконечных задач и обязанностей, которые возлагаются на нас как на командиров трудовых взводов, от неискренних и искусственных требований, которые нам предъявляются, от фальшивых установлений, согласно которым командир подразделения – это лицо, которое должно давать отчет за все непорядки и все зло в мире. На нас накинули сеть приказов и внутренних предписаний, из которой невозможно выпутаться и внутри которой невозможно защищаться, потому что у тебя связаны руки, а этот шедевр лицемерия и капральского шарлатанства создан умами не обязательно ограниченными, но преступными, непревзойденными в искусстве изобретать субъективные и неестественные критерии.

Хотя у нас отобрали почти все командирские прерогативы, офицер или младший офицер, командующий взводом, отвечает головой за все проступки подчиненных. В случае, если человек не возвращается из увольнительной или отпуска, который ему предоставили, то командир взвода обязан поехать за дезертиром и привезти его назад из Харгиты, Сату-Маре или Тульчи. Сам! За свой счет! Причем милиция соответствующего уезда никак не вмешивается!

Иногда случается, что офицеру неожиданно просто вонзают нож в спину. Это означает в глазах наших высших чинов, что «офицер не проявил чувства такта». Есть немало старшин, которые уже набили руку на «возвращении» дезертиров, и они умеют лучше, чем мы, убедить беглецов вернуться, упрашивая и увещевая их:

– Слушай, парень, пожалей меня, ведь надо детей растить, а меня попрут из армии. Давай, ничего тебе не будет. Даю тебе слово. Сядем оба в поезд, и завтра мы уже в Бухаресте.

Иногда дезертир дает себя убедить. В другой раз – нет. Зависит… Иной раз соглашается ехать, но в пути передумывает и, когда старшина расслабится от усталости или его сморит сон, беглец спокойно выходит из поезда и возвращается домой. И снова начинается «разъяснительная работа».

Как мы до этого дошли? Почему позволили все это? Как существует подобное государство? И может ли называться армией подобная армия?

Днем мы работаем, а ночью составляем табели, учеты явки на работу, статистические данные, пишем в своих тетрадях командиров взводов глупые и бесполезные программы, которые иссушают нам мозги и душу и не служат на пользу никому. Составляем списки солдат, которые получили лопаты, списки тех, кто получил тачки, табели тех, кто заявляет, что не имеет детей или, напротив, тех, кто заявляет, что имеет детей, и сколько именно.

Мы заставляем военных подписывать декларации с самыми фантастическими нарушениями порядка, которые они могли бы совершить: что они не умрут, будучи разорваны на части, поражены электрическим током или утоплены водной стихией, что они не будут драться, что они не поднимут восстание и не будут участвовать в мятежах. Потому что если они сделают что-либо подобное, виноваты будем мы, командиры. Так говорит закон. Чей закон? Кто установил подобный закон?

И обязательства умножаются. Декларации за декларациями, в которых подписавшиеся признают, что они ознакомлены с тем, что не имеют права что-либо комментировать, выходить из себя, воровать, лениться, прогуливать, производить разрушения, принимать пищу (во время работы), играть на лесах. От нас требуют составлять самые нелепые списки. Например, один солдат, шизофреник, балуясь со шлангом от компрессора, засунул его себе в задницу, и в долю секунды раздулся и лопнул, как воздушный шар. Умер на месте. Тут же нас собрали и заставили составить списки с подписями военных, что они ознакомлены с тем, что не имеют права забавляться со шлангом от компрессора. Кто-то бросил камень:

– А если кто-нибудь проглотит гвоздь и умрет?

– Вы должны иметь от него расписку, что он ознакомлен и не имеет права глотать гвозди.

От дилеммы нас освобождает капитан Кирицою, который, ужиная с нами вечером, сказал:

– Да сделайте пять списков в тетради, оставьте вверху свободное место, заставьте солдат расписаться ниже, и, если вдруг умрет кто-то, кто съел известь, вы быстро открываете табель и заполняете свободное место сверху: «Список военных, которые были ознакомлены, что строго запрещается есть известь». И если у вас потребуют, покажите им список. Скажите: «Мы им говорили, что нельзя есть известь… мы заставили их и расписаться… вот так…»

Мы так и сделали. И хорошо вышло! Потому что потоп из обязанностей, приказов, запретов и наказаний обусловлен только потребностью тех, что наверху, обезопасить себя бумагами и оправданиями. Чтобы полковники и генералы имели обеспеченные тылы, все остальное – хоть тресни!

Все стало формализмом, военные программы – это чистые фантазии. Согласно им, после восемнадцати часов работы взвод резервистов выполняет якобы строевое учение, стрельбы с пехотным оружием и т. д. Кому нужны эти фикции? Кому на пользу такие выдумки?

Педантизм и крохоборство перешли всякие границы. В отсутствие истинных критериев оценки, толпы военных уполномоченных и инспекторов, начальников частей, дирекций, членов политических бюро и советов (политруков) раздают направо и налево санкции – по причине того, что взводы не выравнивают свой строй на сборах или что офицеры не занесли все рекомендации, которые они получили, в тетрадь командира взвода. И таких санкций тысячи! Ничто не нравится командирам, и все подвергается интерпретациям. Если спросить, например, политрука, то самую большую опасность для распространения инфекции представляют длинные, нестриженые волосы военных. Но то, что в спальнях не течет вода, или что в еде полно червей, их не касается. Это входит в категорию «лишений военной жизни». Если времена когда-то поменяются, то подобных командиров, возможно, будут судить как военных преступников.

* * *

Я везу под арест в гарнизон резервиста, который поступил в мой взвод три недели назад, сбежал и совершил вооруженное нападение – ограбил магазин. Милиция нашла его через день после того, как он вернулся во взвод, но не арестовала его. Я получил только задание отвести его в гарнизон. Понятия не имею, что он будет там делать. Меня изумляет только то, что до сих пор никто меня ни о чем не спрашивал. В абсурдном мире «Урануса», согласно законам, которые царят здесь, я – то лицо, которое должно бы отвечать за проступок, совершенный резервистом, и, по идее, сам солдат должен бы вести меня под арест гарнизона, а не я его.

У солдата четверо детей и больная жена. Он говорит мне, что его не будут судить и отпустят, потому что «таков приказ Чаушеску – судить и наказывать только тех, кто убивает». А он никого не убивал. Это правда, но ему оставалось совсем немного, чтобы это сделать.

Он признается мне, что «работа – только для тракторов и дураков» и за свою жизнь (а ему пятьдесят лет) он не проработал нигде и дня и даже не думает работать. Но наниматься – нанимался на многие работы. Потом с любопытством спрашивает меня, сколько лет я на «Уранусе». Открывает рот от удивления, когда я говорю ему: «Четыре года», – и восклицает:

– Мать моя Исусе! Но кого же вы убили?

Меня забавляет его откровенность. Когда мы выходим из автобуса, я даю ему перекусить в заведении самообслуживания, покупаю ему пять пачек сигарет «Бучеджь» и сую их ему в карман вместе с бумажкой в пятьдесят лей. В конце концов, передаю его в гарнизон. Прежде чем войти в камеру, он поворачивается ко мне и говорит:

– Ох, господин лейтенант, ну и плохо вам придется. Слишком уж добрая у вас душа.

И он не сентиментален, негодяй, когда говорит мне это. Он говорит серьезно, изучив меня почти по-научному, глазом исследователя, который издали наблюдает за явлением, делает необходимые выводы и записывает их в журнал.

По возвращении, при входе в «Уранус», железная рука опускается мне на плечо, и майор Дику из секуритате спрашивает у меня удостоверение. С недоумением узнаю, что удостоверение должно быть «завизировано». Когда? Кем? Никто не знает.

– Последние приказы, – говорит Дику. – Ничего не могу сделать. Приходите с кем-нибудь, кто вас знает.

Майор Дику знает нас всех, он не может притворяться, что меня не знает, и я не понимаю, почему я должен привести кого-то, кто бы подтвердил, что я это я. Между тем в ворота входит женщина-инженер из гражданских, из 9-й бригады. Дику сгибается пополам перед ней:

– Целую ручки, госпожа инженер.

– Ах, господин Дику, я забыла удостоверение в машине, – говорит растерянно женщина, после того, как открывает сумку.

А майор:

– Ничего, сударыня, разве мо-о-ожно? Прошу вас проходите.

Затем поворачивается ко мне:

– Ты видел, какие люди совестливые? Не то, что вы. Ну, давай приведи кого-нибудь, который тебя знает, и я тебя пропущу, иначе – нет.

Я оглядываюсь и у шлагбаума сталкиваюсь нос к носу с полковником Блэдулеску. Я ему докладываю и прошу его:

– Секурист говорит, что если я приду с кем-либо, кто меня знает, он меня пропустит в Дом. Скажите ему, что вы меня знаете, товарищ полковник. Я ведь из вашей части. Вы меня знаете.

Блэдулеску в большом затруднении. Он несколько раз поправляет очки и медленно шевелит губами:

– Да, ах, Пóра, но я не могу… потому что…

Он смотрит на меня растерянно, затем отводит в сторону и шепчет по секрету:

– А почему ты не зайдешь на стройку по железной дороге? Залезаешь под вагоны, которые там стоят, и выходишь с другой стороны, где разгружают железо. Часовым тебя никак не увидать.

Идея типичная для полковника-инженера, наделенного ответственными функциями. Итак, я ползу под вагонами, груженными цементом и железом, которые стоят на линии, и проникаю в колонию. В хаосе, который воцарился здесь, нелегко найти свой взвод, но в конце концов я его нахожу. Каменщики Мария Георге, Симион Александру, Идву Константин и Пэтрашку Георге, все из Вылчи, стоят возле лесов и, завидя меня, бегут ко мне.

– Товарищ лейтенант, мы ждем вас уйму времени, – говорит Идву.

– Знаю, Идву. Ты даже поседел, ожидая меня.

У Идву действительно седые волосы, и остальные смеются. Узнаю, что гражданский мастер Кондей прогнал моих людей с рабочего места, где они работали, и, пользуясь моим отсутствием, поставил своих людей на их место с намерением, конечно, записать работу моих людей в счет плановых достижений своих людей. По завершении скандала, который продолжается добрую четверть часа, мне удается восстановить моих людей на старой точке. Боштина Георге из Мехединци, сварщик, который тоже работает здесь, на металлических изделиях, говорит:

– Вы спасли нашу работу, если бы вы не пришли, эти бы украли у нас все, что мы сделали за эти дни. Благодарим вас от всего сердца.

– Покажи, – сухо говорю я. – Покажи, как ты меня благодаришь от всего сердца.

Боштина быстро засучивает левую манжету и поднимает, чтобы все видели, правую руку, на которой у него татуировка в виде сердечка. На левой руке у него другая татуировка с надписью «Мариана», и я его подначиваю:

– С Марианой когда ты меня познакомишь? Ведь ты мне обещал!

Боштина, который очень ревнив, быстро отвечает:

– Да нет! Я вам этого не обещал!

И быстро скрывается за колонной под хохот остальных.

Ко мне приближается Тиниш Траян, резервист сорока трех лет из Бистрицы, тоже сварщик. Траян говорит сильным и убедительным голосом:

– Товарищ лейтенант, товарищ капитан Мэркучану приказал, чтобы вы спустились подписать книгу учета явки у инженера Илиеску, гражданского, бригадира 2-й бригады.

– Хорошо, Траяне, – говорю я.

И спускаюсь.

Фактически существует несколько книг учета явки, которые мы подписываем в бараке генерала, у главного инженера Блэдулеску, в Витане, на рабочих точках. Илиеску только сейчас опомнился, но, как говорит поговорка, лучше поздно, чем никогда. Не годится, чтобы как раз он у него не было книги учета явки. Теперь у него тоже есть. В его бараке собралось много офицеров и младших офицеров, а капитан Мэркучану подходит ко мне и спокойно говорит:

– Ступай к телефону и вызови психбольницу.

Я делаю вид, что поднимаю трубку телефона:

– Алло? Это больница номер 9? Нам нужна скорая помощь…

Но тут же становлюсь серьезным:

– Что случилось?

– Сошел с ума инженер Илиеску, гражданский, – говорит Мэркучану. – Сегодня с утра он держит в руках РВД (Регламент военной дисциплины) и читает нам о долге, правах и обязанностях командира взвода, роты, батальона.

– Ну, это неплохо, – спешу я сказать. – Мы давно так не открывали РВД. Если он дошел до уровня батальонов, значит, он учится быстро.

– Как бы не так! Он знает их наизусть!

– Как бы то ни было, кто-то должен заниматься и военными обязанностями, если мы, военные, перешли на леса и штукатурим, свариваем, затираем, кладем плитку вместо гражданских. Советую тебе передать роту Илиеску. На стрельбы на полигон он пойдет?

– Не думаю, что он сунется и на стрельбы. С этими очками, у которых линзы толще, чем днище у стеклянной банки, – вряд ли. Но смотри, что получается. Четверть часа назад явился и полковник Блэдулеску. И знаешь, что он сказал?

– Что?

– Он сказал так: «Внимание! С сегодняшнего дня армия милитаризировалась!»

– Мне кажется, это правильно.

– Ах, Иоане, здесь как в сумасшедшем доме, старик!

– А тогда зачем ты заставляешь меня звонить в сумасшедший дом, если у нас сумасшедший дом здесь?

Повсюду царит смесь путаницы, беспорядка и неорганизованности, не поддающихся определению. Никто уже не знает, кто руководит стройкой и кто командует армией. Снова в рядах военных прокатилась волна самоубийств. Снова перешли на работу в ночные смены.

В один из дней, во время перерыва, мы собрались на перекур возле зала столовой, недалеко от ворот, когда вдруг все бросились к железной решетке, которая выходила на улицу: несколько молодых офицеров и младших офицеров смотрели, как по улице идут две женщины, очень красивые, что правда – то правда. Все эти молодые мужчины, разведенные или неженатые, следили за ними, не произнося ни слова, только смотрели на них сквозь решетку. Однако в тот момент, когда одна из них почувствовала это и заметила их взгляды, она вздрогнула и дала знать другой с тем, чтобы перейти на другую сторону улицы. Не было ничего плохого в жесте военных, но они спустились по всем ступенькам цивилизации, до того состояния, когда человек проявляет свои желания и чувства естественно, без притворства. Террор безостановочного труда, убийственная бюрократия, фанатизм собраний и жестокость наказаний мешали этим людям жить сообразно со своим биологическим возрастом.

Жизнь командиров взводов просто-напросто жалкая, и не только здесь, но и в оперативных полках и частях. Чья-то умная голова все-таки дала себе наконец отчет в том, что на командиров больше не производит впечатления перевод в запас, они этого больше не боятся.

Тогда придумали «урезание рабочего дня». Не знаю, кто отдал этот преступный приказ, не знаю, когда его применили на практике в первый раз. Ясно одно: он исходил из аппарата министра Миля, и впервые я увидел его применение в Танковом полку Пантелимон, где командиром полка стал тоже один политрук, бывший секретарь СКМ из Клужа, который во имя карьерного роста шагал по трупам.

Удержание денег из зарплаты для военнослужащего – это невообразимая жестокость. У военного нет никакого иного источника дохода в этом мире, помимо зарплаты. Если у него отобрать ее, его жизнь превращается в ад. Никакое другое наказание, которому подвергнут военный, не дает более быстрых плодов, чем удержание денег из зарплаты. Метод прошел проверку. Магическая формула звучала так: «Кадровик, урежь один день товарищу такому-то». И ничто не может помешать урезанию сотни лей.

Но если у кого-то создалось впечатление, что этим исчерпались все меры наказания, значит, он серьезно недооценивает воображение наших командиров полков, дивизий и армий или полковников и генералов министерства обороны.

Казалось бы, что после того, как ты посадил командира взвода (или роты) под арест, после того, как надаешь ему пощечин, обругаешь и пригрозишь ему, после того, как ты отнял у него деньги и удержал всю зарплату, больше ты не можешь ему ничего сделать. Ошибочное мнение! Ты еще можешь заставить его принести деньги из дома! Оштрафовать его! Что может быть легче для командира полка, пришедшего с инспекцией, чем, проходя через сектор взвода и увидев окурок сигареты, брошенный кем-то из солдат под кровать (всегда можно найти нечто подобное), вытащить из заднего кармана квитанционную книжку и сказать офицеру, что он штрафует его на пятьсот лей за беспорядок во взводе?!

Разумеется, не выказывая уважения перед высшими кадрами и забыв фразы из военной присяги, которую он принес, и тем самым обязался беспрекословно переносить тяготы и лишения военной службы, несчастный лейтенант начнет сопротивляться и протестовать, чтобы не остаться без денег в этом месяце. Но в армии нет места жалости, и другого пути, чтобы получить звездочку на погонах с двумя полосками, не существует. Другого способа дослужиться до генерала не существует. А тебе уже сорок семь лет, и время твое уходит.

А если метод и на этот раз не дает никакого результата и офицера не разбивает паралич от страха, когда ты появляешься перед ним на аллее в своей форме командира полка, тогда ты поступаешь с ним так, как поступаешь с солдатами: назначаешь ему наряд, дежурства без очереди, посылаешь его чистить картошку на казарменную кухню, рядом с резервистами, назначаешь его пять раз в месяц дежурным по части, даешь ему по голове тетрадью командира взвода под предлогом, что на ее обложке есть чернильное пятно, вызываешь его ночью в казарму, орешь ему на ухо, угрожаешь ему и бьешь кулаком по столу, плюешь ему в лицо на глазах у всех кадров части, собранных на плацу, оскорбляешь его, ругаешь его и указываешь на него как на отрицательный пример на каждом собрании, до тех пор, пока ты не увидишь, что его ясные глаза становятся мутными, их цвет стирается и становится пепельным, их свет начинает мигать, а потом затухает. Вот тогда ты преуспел! Ты навязал ему свою волю. Ты доказал ему, что ты действительно командир!

А если ты видишь, что люди шепчутся по углам и избегают тебя, тогда ты прибегаешь к другим методам. Потому что они существуют! Ого-го! Существует множество средств и способов, к которым ты можешь прибегнуть. Коммунистическая партия мудра, она предоставила тебе полные прерогативы в должности командира, которую ты занимаешь. В этом случае собери весь полк, закрой ворота на замок и положи ключ в карман, удвой охрану и объяви торжественно, что объявляется тревога, что никто больше не поедет домой в течение недели, потому что… на Северном вокзале снегопад и объявлено чрезвычайное положение!

И ты имеешь право делать все это, потому что, если за воротами твоей части, в гражданском, внешнем мире, никто тебя не знает, никто не знает, какая у тебя должность, твоя известность равна нулю и ты есть жалкое ничто, то здесь, внутри бетонного забора твоей казармы, на начищенном цементном плацу, на котором осенью ветер ворошит ковер из мертвых листьев, сброшенных с тополей, а зимой – ковер из снега, здесь ты и Бог и Иисус в одном лице, ты альфа и омега, вся власть на земле и на небе принадлежит тебе!

Но если ты, будучи командиром, вступил на этот путь, то должен запомнить одно: не поворачивай назад, иди постоянно вперед. Ты был зол сегодня? Очень хорошо! Завтра будь еще злей! Послезавтра ты будь бестией! Будь палачом! Зверем! Время от времени прикидывайся безумным. Но делай это очень сильно, мощно и правдоподобно. Утром, на сборе полка, разуй весь персонал. Заставь всех людей снять свою обувь и чтоб они проходили по снегу в носках перед тобой, под предлогом, что ты хочешь посмотреть, у всех ли на ногах носки цвета хаки, как полагается по регламенту. Подойди к сержанту с седыми волосами, ткни его пальцем в грудь, сорви у него кепку с головы и швырни ее вниз, растопчи ее ногами перед всем полком и накричи на него: «Мать твою, ах, товарищ, даром что ты стар! Если ты еще раз придешь сюда в грязной кепке, я тебе такого задам, что мало не покажется! Ты понял?»

И наслаждайся затем в глубине души той секундой, которая слаще нектара богов, тем мгновением, когда старый сержант отвечает, побелев, как полотно, своим бесцветным голосом: «Есть, товарищ полковник!»

Тогда ты познаешь подлинную силу самодержца, который руководит империей, возвышенное чувство, что ты бог и что ты можешь давить людей под своей подошвой, как тараканов! Конечно, ты не должен забывать пользоваться словом «товарищ», потому что мы живем в социалистическом государстве, где уважение к людям имеет самое большое значение.

Конечно, если будет война и тебе придется идти с полком на фронт, ты не должен питать иллюзий, ибо первая пуля, которую пустят с боевой позиции твои люди, войдет тебе в мозг, будешь ли ты находиться сзади или идти впереди, а первый танк, который двинется по команде «Вперед!», раздавит своими гусеницами не врага, а тебя самого, превратив тебя в то, чем ты являешься на самом деле: мешок с костями, окровавленное мясо и фекалии. Но ты не должен бояться. Потому что товарищ Чаушеску сказал ясно: «В условиях нынешнего атомного оружия войны были бы абсурдом». Таким образом, ты никогда не попадешь на фронт. Ты никогда не заплатишь ни за то, что ты делаешь, ни за то, что ты сделал, ни за то, что ты сделаешь. Разве, может быть, если Иисус придет к нам во второй раз судить нас за дела наши грешные. Но кто знает, когда он придет, да и придет ли когда-нибудь в это время?

Иногда ночью я просыпаюсь в своей комнате в колонии и спрашиваю себя: где моя жизнь? Куда унесло время все годы, которое оно у меня украло?

Чувствую необходимость какого-то ориентира в этом маразме, и моя мысль возвращается к ней… Я думаю о моей жене Кармен, и я думаю о том, что есть еще в мире кто-то, кто меня любит. Но разве можно любить мертвого? Она подарила мне свою жизнь, а я предложил ей одиночество, не так ли делают и мертвецы?

Я думаю о ней, а она осталась там, далеко, как богиня красоты, хранящая на челе грусть одиночества, в своей квартире, где на полках и столах стоят фигурки из белой трансильванской керамики, которые ей так нравятся, фарфоровые лебеди и балерины, которые, закружившись в вихре своего танца, давно застыли.

Как будто это видение из другой жизни, вижу ее сквозь темноту – как она проходит передо мной в халатике с вышивкой из эпонжа, садится у столика высотой с кушетку, на котором стоят ароматные салфетки, растворитель, лак для ногтей, спреи, вижу, как она сидит в окружении этого мира, в ореоле ароматов, в атмосфере эфира и лакрицы, я вижу ее движения, вижу, как она идет, ее каштановые волосы, которые падают, как занавесь, за ее плечи, распространяя запах кориандра.

Если бы я протянул руку, чтобы до нее дотронуться, чудо растаяло бы в ночи, так что я лишь гляжу на ее улыбку, ее глаза, веки с голубым макияжем, мягкие, как шелк.

Знаю, что этот образ приходит из другого мира, что его следы исчезнут, как орфическая или гиперборейская тайна, что лунные лучи, которые проникают в окно, растворят эти едва ощутимые очертания, и они пропадут, как исчезает на рассвете пар, поднявшийся над водой, где-нибудь в болотном крае.

Но я ее люблю и зову ее, потому что она была целым моим миром до того, как я попал сюда и стал призраком, который ничего не может сделать, кроме как вернуться в ночь, из которой появился. Я брожу по кораблю моей жизни, давно дрейфующем посреди океана, но пришло время подняться на все палубы, погасить все фонари, все воспоминания, очевидные доказательства времени, которое прошло, и вернуться в темноту. Дойдя до этого момента, моя судьба меня больше не заставляет комплексовать, в окне комнаты свет луны, в котором купается вся колония, приходит ко мне из ее безжизненного и непонятного мира, и я продолжаю мечтать о своей непрожитой жизни. Возможно, вот так медведи во время своей зимней спячки видят во сне летние леса, возможно, так на зазеленевшем листвой кладбище видят во сне умершие молодыми жизнь, которую им не довелось пройти. Столько тишины вокруг, что я слышу в ночи, как звенит в высоких тополях каждый листик, тронутый ветром. И засыпаю.

* * *

Жара невыносимая. В залах столовой мы едим, раздетые до пояса, и при взгляде поверх солдатских плеч у тебя появляется такое ощущение, что ты находишься в машинном зале парохода былых времен и пытаешься увидеть печи или хотя бы людей, бросающих в них уголь лопатами. Но их не видно. Воды на столах нет, на дне пластиковых ящиков, в которых находится хлеб, видны земля и песок.

По мере того, как работы в Доме понемногу идут вперед (хоть с трудом, но подвигаются), встречаешь все больше и больше перекрытых проходов, все больше запертых дверей, и иногда обходишь со взводом целые километры, потому что дорога, который ты пришел утром, оказывается заблокированной вечером; это означает, что в этой зоне работы приближаются к концу.

Спальных помещений стало не хватать, а других, лишних, у нас нет. Резервисты валят валом со всех сторон, их все больше и больше, и нам негде их размещать. Во 2-й Колонии дошло до того, что в одной спальне ставят по шестнадцать коек.

Проблема в том, что не хватает и военных кадров. Многие из нас умерли или были тяжело ранены или покалечены в результате несчастных случаев, другие были переведены на шахты или комбинаты. Хотят слухи, что численность военных в каждом взводе будет увеличена до ста пятидесяти.

Когда вечером я делаю обход спальных помещений, то вижу людей, скрюченных на своих маленьких койках, как моряки на подводных лодках; недостаток кислорода заставляет их зевать, потеть в головокружительной духоте, в испорченной атмо сфере витает тяжелый запах немытых тел и его ощущаешь почти материально.

На стенах полно пятен крови, следов охоты за комарами. У каждого резервиста есть для этой цели короткая палочка, на конце которой прибит гвоздем или прикреплен проволокой круглый кусок резинки величиной с ладонь. С помощью этого чудесного орудия комары, будучи пришмякнуты и раздавлены о стену или потолок, расплачиваются жизнью за ту кровь, которую они выпили.

Постельное белье не меняется, потому что армия… испытывает финансовые трудности, а «временно» даже не течет вода в этих жилых корпусах. К убожеству санузлов ты привыкаешь быстро и не придаешь этому значения. Ночью воздух так горяч и так удушлив, что изумляешься, как еще люди просыпаются по утрам.

Но нам не следует беспокоиться, потому что с нас инспекции глаз не сводят. И работают они с особой безукоризненностью. Созданы и контрольные комиссии. Одна такая комиссия проверяла три вечера подряд каски у солдат. У одного солдата из 4-го взвода, который совершенно лысый, украли каску, но его коллега, очень хороший маляр, нарисовал ему каску на голове. Два раза он успешно прошел осмотр комиссии. В третий раз, думая, что больше не будет проверок, он помыл голову. Какую ошибку совершил солдат! Потому что соответствующая комиссия пришла в тот вечер в третий раз и обнаружила, что у него нет защитной каски, а командир его взвода был посажен под арест на пять дней, и у него урезали пятнадцать процентов из зарплаты за текущий месяц.

У офицера уже было три штрафа, так что солдаты поговорили между собой, скинулись и помогли ему деньгами. Офицер – это старый капитан пехоты по имени Чобеску. У него пять детей и больная жена, и он никогда не кричал на солдат и не наказал ни одного. Он попросту неспособен на это.

Но зато после пятнадцати лет работы в народном хозяйстве он поддался страсти к спиртным напиткам, и солдаты от него без ума, его просто-напросто боготворят, а когда пришел приказ о его переводе в другой взвод, они восстали и отказались выходить на работу до тех пор, пока капитана не вернули на старое место. Они прячут его под ящиками на рабочих точках, когда приходят инспекции на отметки, или помещают его в середину взвода, когда идут на обед или на собрания, неся его по дороге с собой, как святые мощи. Потому что никого так не любит солдат, как того, кто схож с ними в смертных грехах, а пьянство – один из них.

Однажды с проверкой на плац прибыла секуритате, взвод был выстроен там, вместе с другими взводами, ротами и батальонами. Военных спросили, где капитан Чобеску, но они пожимали плечами в знак того, что не знают, лишь один, из середины строя, с защитной каской на голове, воскликнул равнодушно, скучным голосом: «Не знаем, где капитан Чобеску! Ищите его вы!»

Солдаты смотрели вперед с отрешенными лицами, начинался дождь, обеденное время прошло давно, и секуристы смущенно удалились, не давая себе отчета в том, что солдат, который ответил, и был капитан Чобеску собственной персоной, хорошо выпивший и стоявший посреди взвода, поддерживаемый со всех сторон своими военными. Так Чобеску вошел в легенду и продемонстрировал, что ты можешь восстать против идиотской системы, можешь бросить ей вызов и можешь победить ее, но с условием, что тебя больше ничто не волнует, и ты не так уж сильно дорожишь жизнью, которая мало чего стоит.

Не могу, наконец, не упомянуть и о проблеме туалетов. В полку нет такой проверки или инспекционной комиссии, которая манкировала бы проверкой состояния клозетов. Некоторые генералы сделали для себя культ из этой вспомогательной службы, которая является предметом обсуждения на собраниях или резкой критики в адрес несчастного командира взвода, найденного комиссией как не соблюдающего «чистоту в секторе». На тему туалетов ходит множество анекдотов, вызывающих дружный смех.

И все-таки на «Уранусе», в Доме Республики, нет туалетов. Есть лишь два импровизированных – один в корпусе В, другой в корпусе С, где постоянно стоят огромные, унизительные очереди, в которых нередко слышишь, как произносится самым естественным образом вопрос: «Здесь очередь посрать?»

В 1989 году, на «самой великой стройке в мире» сорок тысяч человек, которые работают здесь, не имеют туалета! Мощность нашей потрясающей оборонной индустрии и творческий гений наших инженеров не в состоянии приложить руку к этой проблеме. Наши генералы никогда не задавались вопросом, где справляют свою нужду десятки тысяч военных, которые работают здесь, так что бедные люди, привезенные отовсюду, облегчаются, где им приспичит, в бесчисленных залах и комнатах огромного лабиринта.

По этой причине смрад в некоторых местах просто-напросто удушающий. Старший лейтенант Георге, один хороший мой друг, сказал мне однажды, что не думает, будто есть на свете дворец более испоганенный, чем этот. Я ответил ему, что вижу в этом дурной знак, предзнаменование.

Что касается руководителей армии, фантазия поэта слишком слаба в сравнении с тем, что думают они в связи с этой проблемой. Некоторые генералы и полковники полагают, что если деятельность на стройке идет, как положено по распорядку дня, то у военных формируется рефлекс делать свои дела только в казарме.

Другие считают, что человек по-настоящему занятой игнорирует потребность справлять нужду. Многие оправдывают отсутствие туалетов необходимостью того, чтобы наше государство экономило на строительных материалах. И наконец, существует категория командиров, которые задают шутливый тон этой проблеме: «Да ладно, мы вычеркнем из меню фасоль! Ха-ха-ха!»

Напротив, большое внимание уделяется строевому шагу и «военной выправке». Когда я строю солдат, чтобы вести их на обед, я кричу:

– Внимание! Наденьте каски на голову! Затяните свои ремни! Приведите одежду в порядок! Небритым перейти в середину строя!

Снаружи ждет координационная группа, высшие офицеры, командир колонии, генерал Богдан, а также командиры частей. У всех в руках блокнотики с красной обложкой, в которые они готовы записать «подразделения, нарушающие устав». Солдаты маршируют молча, пыль, взбитая сорока тысячами ботинок (две дивизии), поднимается столбом, и приказы раздаются, как посвисты бича:

– Плотнее строй, солдат! Сохраняй равнение! Левой! Левой! Левой, правой, левой! Взво-о-од, для приветствия напра-а-… во!

Но взводу не до приветствия, он еле шевелит усталыми ногами. И проходим так постоянно, рота за ротой, грязные, оборванные, слабые, голодные. Карикатура на армию. Далеко, впереди колонны, слышится ритмичное бормотание, как хор рабов или нищих, и я понимаю, что войска «поют». Я поворачиваю голову к моим людям, небритым, худым, усталым от работы и в силу солидного возраста, в потертой одежде и рваных ботинках, и командую:

– Лопаты за спину! Совковые лопаты на плечо! Прицепите ведра к черенкам лопат! Кто с тачками, перейдите в середину! Взво-о-о-од, с песней впре-е-ед шагом марш!

И люди затягивают вполголоса, безучастными голосами:

Грязные ведра звенят на черенках лопат, отполированных от частого использования, тачки тарахтят, старики и больные кашляют, а другие напевают невпопад. Издевательство и кощунство. Я прохожу строевым шагом, отдавая честь, в своей рваной одежде. Войска приветствуют генерала. У меня перед глазами проходят годы моей офицерской службы, в течение которых я никогда не был счастлив хотя бы один день, долгие ночи, надежды, жестокие разочарования, угрозы и мое жалкое довольствие, составляющее четверть от зарплаты простого рабочего на стройке.

Воскрешаю в памяти случаи, которые произошли давно, переживаю заново моменты, о которых я думал, что забыл, вспоминаю резервистов Игнуцу Миленуца, Григоре Марина, Гафтоне Октавиана и Порумба Иона, которые накануне зимних праздников в прошлом году, когда в доме у нас было нечего есть и мои дети болели, появились на пороге моего дома с двумя сумками свинины, говядины и куриного мяса, поставили их передо мной и сказали: «Мы принесли вам еду». А я им: «Сейчас же заберите все обратно и исчезните с глаз долой!» А они, почесывая затылки и глядя друг на друга: «Но, товарищ лейтенант, мы это мясо вам продаем по хорошей цене. И если сможем, мы еще принесем, но вы ведь знаете, что и у нас это не льется как из рога изобилия. Берете или нет? Вы ведь не думаете, что мы это принесли вам бесплатно, как нищему! Если вы не хотите, не страшно, мы все равно это продадим. Кому-нибудь другому! Только смотрите, госпожа Кармен, ваша госпожа, и детки – что скажут?» И Григоре просительно: «Возьмите, господин лейтенант! Ведь это грех господний держать детей голодными! И грех, что они живут в таком сыром доме. Боже мой Исусе! У вас плесень на стенах! Господин лейтенант, у вас так дети заболеют! Мы придем и уберем отсюда эту сырость и все вам отштукатурим и покрасим». И я вскричал: «Кончай с этими глупостями, Миленуц!» А он: «Вот тебе и раз! Мы без устали штукатурим квартиры полковников и генералов. Вы не кричите, потому что мы все равно уберем у вас плесень из дома! Это плохо для детей». И они сдержали слово в конце концов. Я понятия не имел, когда они сделали это. Отец написал мне, что они не хотели брать никаких денег. До этого случая я был убежден, что спустился по всем возможным ступенькам, думал, что уже дошел до последней, что ниже уже никак нельзя, и вот я спустился еще ниже, до положения офицера, которому сочувствуют мои собственные солдаты и которому они помогают из жалости. Да здравствует армия Социалистической Румынии, которая заботится о наших жизнях, о наших карьерах! Да здравствует наше государство, которое по окончании наших карьер, заботится о наших пенсиях! Все восхищение нашими чудесными правилами, которые так красиво говорят о воинской чести и о гордости офицера! А офицер – это застывшая и святая икона, он ни в чем не нуждается. И если записано, что офицер получает увольнительную только на похороны родственников первой ступени, то нигде не уточняется, сколько он может находиться без довольствия, сколько может его семья голодать или сколько она может прожить только на одной картошке, поджаренной на соевом масле, из чего мы делаем вывод, что срок абсолютно не ограничен.

И чтобы офицер не позволил себе какое-нибудь нарушение порядка, министр с отеческой заботой издал еще один циркулярный указ: «Военный кадр, который будет замечен стоящим в очереди в городе в продовольственном магазине, будет уволен в запас». Нужны ли еще здесь объяснения?

И правило применялось. Как при министре Олтяну, так и при Миля. И на этом деле рушились карьеры. Вспоминаю лейтенанта Михтука из оперативного полка в Бухаресте на шоссе Олтеницы. Уйдя со взводом на стрельбы на полигон «Михай Храбрый», он покинул подразделение и отправился в деревню к молодой вдове, где провел всю ночь. Вернулся только на следующий день к обеду, после того, как закончились стрельбы. Это привело лейтенанта в Училище командиров рот в Фэгэраше, что было большим шагом вперед в его карьере. Шесть месяцев спустя он избил солдата, да так, что тот попал в больницу, и это побудило его начальников направить его на учебу в Училище командиров батальонов. Через несколько дней наш лейтенант напился в кабаке и подрался с милиционером на перекрестке. Прибыл патруль и отправил его в гарнизон, в разорванной форме и с подбитым глазом. Все сошло ему с рук и на этот раз. Его обсуждали на партийном собрании. И возможно, наш Михтук в конце концов образумился бы и стал порядочным офицером, но он имел неосторожность остановиться однажды у табачного киоска купить пачку сигарет «Снагов». Перед ним было еще несколько человек. Но за киоском стоял в засаде подполковник гарнизона; он застукал Михтука: указал в рапорте что «офицер был замечен стоявшим в очереди», и министр оправил его в запас.

Другая история, достойная и слез и смеха, повторилась на улице Победы, напротив старой бойни, где был продуктовый магазин. Капитан Попа, одетый в военную форму, разворачивал газету и принимался читать всякий раз, когда становился в очередь за мясом. И каждый раз рядом с ним оказывался плотный мужчина с лисьей физиономией и серебряными висками, одетый в гражданское, который шептал ему на ухо:

– Я полковник М. Из гарнизона. Прошу вас предъявить ваши документы.

Офицер спокойно продолжал читать газету и, не отрывая от нее глаз, кричал:

– Василико-о-о-о! Иди быстрей!

Появлялась крепкая женщина лет тридцати, которая тоже стояла в очереди. Она нервно спрашивала:

– Что, дорогой, что случилось?

Мужчина с седыми висками вежливо и с улыбкой кланялся:

– Целую руку, госпожа, нам с товарищем капитаном надо поговорить. Мы на задании. Он должен пойти со мной.

– Ты на задании, Корнеле? – спросила, нахмурясь, женщина.

– Лжет! – невозмутимо ответил мужчина звучным голосом, который было слышно на всей улице, при этом он не отрывал глаз от газеты.

– Черт бы вас побрал, проклятые! – разразилась женщина в адрес мужчины с седыми висками, лупя его сумкой по голове. – Хочешь арестовать моего мужа за то, что он стоит в очереди! Убирайся отсюда к чертовой матери! Что, мы, по-твоему, не должны есть? Наши дети не должны есть, а? Или может, ты мне принесешь? Вали отсюда, не то пробью тебе башку!!!

Мужчина отступал, женщина его преследовала, и таинственный персонаж исчезал, прижав хвост. Все это время капитан спокойно читал газету, а люди в очереди недовольно бормотали.

Но самое занятное в том, что сцена в основных чертах повторилась и на следующий день. Снова показывался таинственный «гражданский», снова слышалось «Василико-о-о-о!», снова последовало: «Лжет!» и снова раздавались проклятья женщины. Фактически у полковника из гарнизона там находилась его зона, и он вел себя точно так, как ведут себя насекомые на своей территории, такой же трудолюбивый, как они, такой же неразумный, действуя только по воле инстинкта.

Продолжаю идти торжественным шагом. Солдаты продолжают петь «Ардял, Ардял, Ардял нас зовет!», я салютую, прислонив руку к каске, и прохожу перед генералом. Мы живем при самом человечном и самом справедливом строе из всех, что существовали и будут существовать на земле. Это будущее человечества! Вся планета будет коммунистической! Вся солнечная система! Вся галактика! Мы поднимем серп и молот на крышу Вселенной! Дай руку, товарищ, посреди звезд и не забудь, что завтра у нас партийное собрание на Альфа Центавра. Мы будем обсуждать выполнение плана по обнаружению новых цивилизаций!

После обеда сварщики Тиниш Траян и Гытж Аурел из Бистрицы сообщают, что меня зовет к себе капитан. Он меня поджидал.

– Иоане, – говорит он, – видишь ли, сегодня 17 июня, и у нас день культурного образования. Сегодня вечером никто не ложится спать, вынесем телевизор в холл и будем смотреть образовательную программу.

– Есть, – говорю я.

Вечером в казарме мы действительно смотрим «образовательную программу». Передача сделана не специально для военных, а для всей страны. Вытаскиваем телевизор в холл и устраиваемся на стульях перед ним. И образовательная передача начинается. Сегодня речь идет о коллективе рабочего театра из Бузэу, который «будет нас образовывать средствами искусства». Несколько молодых «артистов» бесполезно мечутся по подобию сцены, повторяя фразу, булькающую в горле, которая хочет быть похожей на песню и звучит примерно так: «Мы имеем слово,/Мы имеем слово —/Нам это право партия дала!»

Следуют несколько сценок. В одной из них молодой человек сидит на стуле, как пригвожденный, не шевелясь, смотрит неотрывно в газету, которую держит в левой руке, а в правой у него чашка с кофе. Сидит просто-напросто как статуя, не мигая. Вокруг него суетится девушка, одетая в рабочую униформу, она подметает метлой пол, окликая время от времени молодого человека: «Товарищ инженер! Товарищ инженер!» Но инженер не двигается. Девушка поворачивается к публике и кричит, мимикой выражая изумление: «Бедный! Он инженер-стажер. Целый год так сидит. Думаете, это легко? Нет! Совсем не легко!»

Затем молодая работница поворачивается к другому молодому рабочему, который с огоньком работает на станке поблизости.

– Виктор, убери отсюда этого! – кричит она, показывая на инженера, который сидит на стуле.

– И что я с ним должен сделать? – говорит молодой человек, продолжая работать еще более усердно.

– Не знаю. Выставь его наружу, в холл.

Падает занавес. Потом поднимается снова. Мы видим ту же обстановку, та же трудолюбивая работница метет метлой пол и тот же трудолюбивый рабочий работает на станке. Здесь же и инженер, который сидит так же неподвижно на стуле, с той же газетой в руке и с той же чашкой в другой, только сейчас он страшное толстое чудовище, которое весит все триста килограммов.

Как бы это ни было любопытно, но люди смеются. Собранные в холле, они даже искренне участвуют в сценках, которые происходят на экране телевизора, и громко комментируют их.

По телевизору мы видим новое действо. В магазине к продавщице быстрым шагом подходит девушка, она кричит:

– Девушка, у вас нет часов?

– Каких часов, девушка? Здесь обувной магазин.

Затем появляется молодой человек, который тоже подходит к продавщице:

– Девушка, у вас есть часы? А то я потерял свои.

Продавщица ему дает тот же ответ. Но вдруг к ней в сопровождении еще нескольких лиц приближается другой молодой человек, который говорит с упреком:

– Девушка продавщица, нас шестеро человек, и мы потеряли целый час, ожидая в это утро, когда вы откроете магазин!

Затем свет на сцене медленно гаснет, и все семеро поют с воодушевлением:

Естественно, что девушки, играющие на сцене, одеты в длинные черные платья, которые ниспадают до земли и застегиваются на шее пуговицами.

Зрители кажутся довольными тем, как проходит спектакль, и атмосфера разогревается. В конце холла, скрестив на груди руки, стоит командир Ликсандру Михаил внимательно наблюдает за культурным мероприятием, а передача идет дальше как по маслу. Теперь мы видим по телевизору трех молодых людей в народных костюмах, которые подходят к краю сцены. Итак, это крестьяне. Они скандируют хором, решительными голосами: «Вот мы к вам пришли бригадой, будем зло критиковать, да по-своему, надо зло критиковать!»

Сцена изображает сельскую улицу. Слева живая изгородь, на нее опирается кол, к верхнему концу которого привязан веревкой глиняный горшок отверстием вверх (как мы поймем позже, горшок изображает микрофон). Возле кола стоят трое молодых крестьян, они продолжают скандировать: «Вот мы к вам пришли бригадой, будем зло критиковать, да по-своему, надо зло критиковать!»

С правой стороны сцены, абсолютно симметрично с тем, что мы видим слева, стоит другая живая изгородь, другой кол, к которому привязан веревкой другой горшок (тоже изображая микрофон), возле него – три молодых крестьянки (мы знаем это по народным костюмам, в которые они одеты).

Три парня подходят к горшку, привязанному веревкой, и кричат в него хором:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! У нас в селе есть пекарня, но она не печет хлеба!

Тут же им отвечает хор девушек, которые кричат в свой горшок:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Но почему не печет хлеба?

Трое парней:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Потому что примаря не интересует, чтобы строительство пекарни закончилось!

Хор девушек кричит в горшок:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! А почему примаря не интересует, чтобы пекарню закончили?

Трое парней:

– Урлалум! Урлалум! Урлалум! Потому что он занят другими личными проблемами, а не заботой о людях!

Долгое время диалог двух горшков продолжается в том же духе, затрагивая различные другие «критические моменты», а спектакль заканчивается слиянием всех шестерых в одну группу, которая поет хором, с воодушевлением, в то время как занавес медленно опускается на сцену: «Мы имеем слово,/Мы имеем слово —/Нам это право партия дала!»

И так закончился «культурный вечер» в холле, где люди сидели плотно рядом друг с другом, как зерна на кочане кукурузы.

Мы достигли апогея нашего становления, но не в смысле величия, а в смысле ничтожества. Чья-то рука сформировала нас, сделала из нас карликовые деревья бонсай и следит за тем, чтобы мы оставались маленькими и зелеными. Время от времени эта рука, вооружившись безжалостными ножницами, подрезает у нас ветки, прореживает нам их, капает нам влагой на корни, чтобы мы не засохли и не погибли.

Эта рука обладает всем, она управляет нашими судьбами и изменяет их. Она сотворяет людей, которые позволяют себе издеваться над чем угодно: культурой, чувствами, достоинством. И речь никоим образом не идет о несчастном Хорезу Поенару, который стал главным палачом на «Уранусе», который бьет кулаком в лицо лейтенантов и капитанов и кричит на партсобраниях «Да я жопу подтираю всеми книгами писателей, и насрать мне на поэзию!», а о том, что эта невидимая рука дает оружие и власть подлецу, чтобы он руководил судьбами людей, и заставляет самозванца душить истинные ценности.

Эта рука могла бы принести нам музыку Верди с ее хором рабов, с блестящим оркестровым финалом; она могла бы принести нам незабываемые вечера, которые бы вызволили нас из варварства мира, где мы умираем без света; может принести нам, если она непременно хочет быть коммунистической, стихотворение Маяковского, чтобы мы скандировали вместе с ним: «Коммуну, / сколько руками ни маши, / не выстроишь / голыми руками. / Тысячесильной / мощью машин / в стройку / вздымай / камень! / Выместь / паутину и хлам бы! / Прорезать / и выветрить / копоть и гарь! / Помни, товарищ: / электрическая лампа – / то же, / что хороший / стих и букварь». (Маяковский, «Технике внимание видать ли?»).

Рука эта может вырвать всех генералов-самозванцев из руководства дирекций по культуре, музыке, прессе, может разогнать мрак в трудовых колониях лишь одним только жестом. Но вместо того, чтобы сделать все это, она убивает наши разум и чувства.

И тогда умирает все: душевный подъем, идеалы, надежда. И тогда мастера, которые умеют отливать идолов, являются как из-под земли. Статуи Верховного главнокомандующего и его портреты множатся и множатся. Его книги встают в тысячах витрин, и о его деяниях нам напоминают изо дня в день: он вернул достоинство этому народу, он герой-избавитель и защитник страны, он провел метро, он построил атомную станцию в Чернаводе, дорогу Трансфэгэрэшан, канал Дунай-Черное море, он дал свет нации и сделал эту страну богатой! «Но это народ разоренный и разграбленный; все они связаны в подземельях и сокрыты в темницах; сделались добычею, и нет избавителя, ограблены, и никто не говорит: “отдай назад!”» (Исаия, 42:22).

* * *

Я нахожусь на лесах, на отметке «31», и гляжу отсюда, сверху, на весь «Уранус». Утреннее солнце взбирается на небо, его лучи падают косо, отбрасывая тени, и столько во мне горечи, как будто я проглотил весь хинин этого мира. Моя судьба уже не зависит от меня. Что бы я ни сделал, мои волнения, надежды, сожаления напрасны. Успехи бесполезны. Годы тянутся все так же медленно, работа становится все тяжелее, рабство – все безжалостней. Из страны «Уранус» ты не можешь никак уйти, никак от нее спастись. Прошлое мне чуждо, будущее мне больше не принадлежит, а настоящее мгновение доставляет мне боль…

Я приближаюсь к парапету, сооруженному на лесах. Как в убаюкивающем головокружении, я откидываю голову назад, а затем смотрю на небо, и, если бы я был птицей, я бы отправился в полет далеко-далеко, в страны, где нет ни осени, ни зимы, там, где нет военных трибуналов или инспекций, поднимающихся по лесам. Смотрю вниз. У меня под ногами пропасть, беспорядок, штабеля арматуры, машины, склады, оборудование. Зачем я так постоянно мучусь? Что бы я ни делал, я приду к тому же концу. Сейчас у меня есть мужество. В это уникальное и высокое мгновение у меня есть мужество вырваться отсюда. Если я промедлю, это мужество покинет меня и больше уже никогда не вернется!

Я делаю шаг вперед и толкаю грудью ограничитель из елового дерева на краю платформы, который падает и дает мне дорогу, как будто специально дожидался меня несколько лет. Доска, прибитая всего одним гвоздем, отделяется легко, и я удивляюсь, как мало она сопротивляется, как любимая женщина, которую ты соблазняешь, она кричит, смеясь: «Нет!», но, опускаясь на спину на гостеприимную и широкую постель, увлекает тебя в падении за собой, говоря тебе на самом деле: «Иди сюда!» Делаю шаг в пустоту, вижу, как земля и небо вращаются, и думаю, что, возможно, это видел Икар во время своего крушения, когда думал, что может спастись от ужасного лабиринта Миноса, летая на крыльях, склеенных воском. Странное дело, думаю, с какой высоты он смог полететь к палящему солнцу, и говорю себе: «Возможно, он взобрался на леса». Слышу издалека, откуда-то сверху, как кто-то испуганно кричит, и я спрашиваю себя, почему он кричит, но страшный удар ломает мне ноги, другой, ужасный приходится мне в плечо, наступает ночь… темнота… Наконец впадаю в забытье…

* * *

Осень, и я сижу в своем кресле на колесах перед открытым окном. Снаружи доносится городской шум. Солнечный свет греет мне голые ноги, поддерживаемые железной пластиной, что покрыта мягкой фланелью.

Я не умер. Долгое время я пролежал, находясь между жизнью и смертью. Прошло лето, и я об этом не знал. Я смотрю на свои исхудалые ноги, с содранной в нескольких местах кожей, с кровавыми рубцами и ранами, появившимися после трехмесячного лежания и «заточения» в гипсе. Левая была сломана в двух местах, правая – только в одном. Им обеим я обязан жизнью. В падении они зацепились за леса и застряли между двумя железными перекладинами. Они, которые носили меня повсюду, но отказались нести меня навстречу смерти…

Я с трудом поднимаюсь с кресла. Спускаюсь. У меня ужасные боли, но я должен ходить. Опираясь на тяжелую палку со стальным набалдашником, прохожу столовую, холл, кухню и потом возвращаюсь. Один раз. Два раза. Пот льет у меня из всех пор, каждый шаг – мучение. Потом я снова усаживаюсь в кресло и еще раз читаю листок с выпиской из больницы: отпуск у меня заканчивается в октябре…