Нищета историцизма

Поппер Карл Раймунд

Критика антинатуралистических концепций

 

 

19. Практические цели критики

Является ли истинным мотивом научных исследований желание знать, т. е. чисто теоретическое или "праздное" любопытство, или же наука есть инструмент для решения практических проблем, возникающих в борьбе за жизнь? Нам нет нужды решать здесь этот вопрос. Защитники "чистого", или "фундаментального", исследования заслуживают всяческой поддержки в их борьбе против узкого, но, к сожалению, вновь ставшем популярным взгляда, будто научное исследование оправдано только в том случае, если оказывается удачным вложением средств. Но даже крайний взгляд (к которому лично я склоняюсь), согласно которому наука прежде всего величайшее приключение человеческого духа, вполне сочетается с признанием важности практических проблем и практических проверок для прогресса науки, прикладной или чистой; практика неоценима для научной спекуляции, будучи и шпорой, и уздой.

Не надо быть прагматистом, чтобы оценить слова Канта: "Уступать любому капризу любопытства и разрешать жажде познания быть ограниченной только пределами наших способностей — вот старание ума, которое подобает учености. Но выбирать из бесчисленных возникающих проблем те, решение которых важно для человечества, — эта заслуга принадлежит мудрости".

Справедливость этих слов в отношении биологических и, еще больше, социальных наук очевидна.

Реформа биологических наук проводилась Пастером под стимулирующим воздействием практических (промышленных и сельскохозяйственных) проблем.

Что касается социальном исследования, то оно имеет в наше время практическое значение, даже большее, чем исследования рака. Как говорит профессор Хайек, "экономический анализ никогда не был продуктом отстраненном интеллектуального любопытства, интереса к причинам возникновения тех или иных социальных феноменов за ним всегда стояло стремление переделать мир": те социальные науки (кроме экономики), которые не заняли этой позиции, собственной бесплодностью доказывают, как необходима их спекуляциям практическая проверка.

Стимулирующее воздействие практических проблем необходимо и для исследования методов науки, особенно методов обобщающих или теоретических социальных наук. Споры о методе, чтобы быть плодотворными, должны вдохновляться практическими проблемами. Если этого не происходит, их начинает отличать пустая утонченность, которая и создала методологии дурную славу среди исследователей-практиков. Методологические дебаты практического характера не просто полезны, они необходимы. Развивая и совершенствуя метод, как и саму науку, мы учимся на пробах и ошибках и нуждаемся в критике, благодаря которой мы видим собственные ошибки; критика важна еще и потому, что новые методы могут привести к фундаментальным и революционным изменениям. Примерами служат применение в экономике математических методов или использование в теории стоимости так называемых "субъективных" или "психологических" методов. Из недавних примеров приведем соединение методов теории стоимости со статистическими методами ("анализ спроса"). Эта последняя методологическая революция была отчасти результатом долгих споров и оживленной критики; этот факт не может не вдохновить тех, кто посвятил себя изучению метода.

Многие последователи историцизма надеются с помощью историцистских методов сделать социальные науки мощными инструментом политики.

Именно такое понимание практических задач социальных наук создает основу для дискуссии между историцистами и их оппонентами; моя позиция в этом споре состоит в том, что я считаю историцизм бедным методом, не способным дать результаты, которые он обещает.

 

20. Технологический подход к социологии

Хотя нашей темой является историцизм, т. е. метод, с которым я не согласен, полезно будет обсудить и успешные методы, чтобы читатель увидел суть моей позиции и точку зрения, лежащую в основе критики. Из соображений удобства назову эти методы "поэлементной" технологией (piecemeal technology).

Понятия "социальной технологии" и "социальной инженерии", о которых пойдет речь в следующем разделе, могут вызвать подозрения и оттолкнуть тех, у кого они вызывают ассоциации с "социальными проектами" коллективистов и "технократов". Поэтому я прибавляю слово "поэлементная" как для устранения нежелательных ассоциаций, так и для того, чтобы выразить убеждение, что это основной путь к практическим результатам как в социальных, так и в естественных науках. Развитие социальных наук в немалой степени обязано критике предложений по социальному усовершенствованию, а точнее — попыткам выяснить, способно ли некоторое экономическое или политическое действие дать ожидаемый или желаемый результат. Именно этот, классический подход я и имею в виду, когда говорю о "поэлементной социальной технологии".

Технологические проблемы в области социальной науки могут носить "приватный" или же "публичный" характер. К первой группе, например, принадлежит техника управления в сфере бизнеса, или влияние условий труда на его производительность.

Ко второй группе можно отнести последствия тюремной реформы, или всеобщего медицинского страхования, или стабилизации цен в судебном порядке, или влияния новых таможенных правил и т. д. на выравнивание доходов; сюда относятся и некоторые неотложные практические вопросы, такие, как возможность контроля за торговым оборотом, или вопрос о том, совместимо ли централизованное "планирование" (в смысле государственного управления производством) с демократическим контролем над администрацией, или — о том, как ввести демократию в Средней Азии.

Практический технологический подход не исключает теоретических проблем, которые возникают в анализе практических проблем. Напротив, на мой взгляд, технологический подход плодотворен именно в применении к чисто теоретическим проблемам.

Кроме того, что технологический подход помогает решить фундаментальную задачу выбора проблем, он дисциплинирует спекулятивные наклонности (легко уводящие, особенно в социологии, в сферу метафизики), поскольку подчиняет теории определенным стандартам, таким, как ясность и практическая проверяемость. Моя позиция в отношении технологического подхода состоит в том, что социология, а может быть, и вообще все социальные науки должны искать не столько "своего Ньютона или Дарвина", сколько своего Галилея или Пастера.

Как эта, так и предыдущая ссылка на аналогичность в методах социальных и естественных наук, наверное, вызовут столько же возражений, сколько термины "социальная технология" и "социальная инженерия" (несмотря на важное уточнение "поэлементная"). Сразу скажу, что вполне понимаю, насколько важно бороться против догматического натурализма, или "сциентизма" (в терминологии профессора Хайека). Не понимаю, однако, почему не использовать этой аналогии в той мере, в какой она плодотворна, осознавая все связанные с нею злоупотребления. Кроме того, вряд ли есть более сильный аргумент против догматических натуралистов, чем тот, что методы, которые они подвергают нападкам, в сущности ничем не отличаются от методов естествознания.

Первое (prima facie) возражение против технологического подхода состоит в том, что "активистское" отношение к социальному строю (см. раздел 1) настраивает против невмешательства, или "пассивизма", — против той точки зрения, что неудовлетворенность социальными или экономическими условиями проистекает из непонимания того, как они действуют и по какой причине активное вмешательство только ухудшает положение дел.

Должен признаться, что я ничуть не симпатизирую "пассивизму" и считаю политику универсального невмешательства несостоятельной — в том числе по чисто логическим основаниям, поскольку в целях предотвращения вмешательства рекомендуется некое политическое вмешательство. Однако технологический подход как таковой в этом вопросе нейтрален и вполне совместим с невмешательством.

Более того, невмешательство связано именно с технологическим подходом. Ибо утверждать, что вмешательство служит ухудшению положения дел, — значит говорить, что какие-то политические действия не вызывают желаемых последствий; а в число наиболее характерных задач любой технологии входит указание на то, чего нельзя достигнуть.

На этом стоит остановиться более подробно. Как уже было показано, всякий природный закон можно выразить в утверждении, что такой-то и такой-то вещи случиться не может; например, с помощью предложения следующего типа: "Воду в решете не унесешь". Закон сохранения энергии можно выразить следующим образом: "Нельзя построить вечный двигатель", а закон энтропии — "Построить машину с КПД = 100 % невозможно". В формулировках природных законов их технологическая значимость становится очевидной, поэтому назовем их "технологической формой" природном закона.

Рассмотрим в этом свете невмешательство. Мы сразу увидим, что его можно выразить в предложениях следующего типа: "Вы не можете достигнуть таких-то и таких-то целей, не вызывая таких-то и таких-то последствий". Итак, невмешательство можно считать типично технологической концепцией.

Конечно, невмешательство — не единственная технологическая концепция в сфере социальных наук.

Значение нашем анализа в том, что он привлекает внимание к фундаментальному подобию, существующему между естественными и социальными науками.

Существуют социологические законы или гипотезы, аналогичные законам или гипотезам естествознания.

Часто ставится под сомнение, а существуют ли такие социологические законы или гипотезы (отличающиеся от так называемых "исторических законов"). Поэтому приведу несколько примеров. "Нельзя вводить тарифы на сельскохозяйственную продукцию и одновременно снижать уровень жизни". — "В индустриальном обществе группы давления, действующие в интересах потребителей, менее эффективны, чем группы давления, действующие в интересах производителей". — "В обществе с централизованным планированием система конкурентных цен невозможна". — "Полная занятость без инфляции невозможна". Можно привести примеры из сферы политики: "Политическая реформа невозможна без последствий, нежелательных с точки зрения поставленных реформаторами целей" (поэтому будьте начеку). — "Невозможно проводить политическую реформу, не укрепляя тем самым оппозиционные силы, которые растут пропорционально масштабу самой реформы". (Это — технологический вывод из того, что всегда есть интересы, связанные со "status quo".) "Невозможно совершить революции, не вызвав реакции".

К этим примерам можно добавить еще два, "платоновский "закон революции "" (из восьмой книги "Государства") и "закон коррупции лорда Эктона": "Революция не будет успешной, если правящий класс не ослаблен внутренними разногласиями или поражением в войне". — "Нельзя дать человеку власть над другими людьми, не искушая его злоупотребить этой властью.

Искушение тем сильнее, чем больше у него власти, и мало кто способен устоять". Конечно, формулировки этих гипотез оставляют желать лучшем. Это просто примеры утверждений, обсуждаемых и обосновываемых "поэлементной" технологией.

 

21. Инженерия "поэлементная" versus инженерия утопическая

Несмотря на неприятные ассоциации, связанные с термином "инженерия", я буду использовать его для описания практического применения результатов поэлементной технологии. Термин "поэлементная инженерия" полезен, ибо существует потребность в термине, который бы обозначал социальные деятельности — как частного, так и общественного характера, — использующие для достижения той или иной цели все доступное технологическое знание. Поэлементная социальная инженерия похожа на физическую инженерию, полагая, что вопрос о целях выходит за сферу компетенции технологии. (Технология способна сказать только, совместимы ли данные цели друг с другом и можно ли их достичь.) Этим она отличается от историцизма, для которого цели человеческой деятельности обусловлены историческими силами, и, таким образом, они входят в сферу компетенции самого историцизма.

Подобно тому, как основной задачей инженера-физика является проектирование, усовершенствование и эксплуатация машин, задача социального инженера состоит в проектировании и реконструкции социальных институтов, а также в управлении ими. Термин "социальный институт" употребляется здесь в очень широком смысле, он включает организации (bodies) как приватного, так и публичного характера. Его можно использовать для описания сферы предпринимательства, от небольшого магазина до страховой компании, а также для описания школы, или "системы образования", полиции, церкви или суда. "Поэлементный" технолог или инженер знает, что спроектированным является лишь незначительное меньшинство социальных институтов, все остальные просто ""выросли", это непреднамеренные результаты человеческих действий. Но сколь бы сильное впечатление они на него ни произвели, технолог, или инженер, будет смотреть на эти социальные институты с "функциональной" или "инструментальной" точки зрения. Он будет видеть в них средства для достижения определенных целей или считать, что их можно обратить на службу таким целям; для нем это машины, а не организмы. Разумеется, он видит фундаментальные различия между институтами и физическими инструментами. Технолог изучает различия точно так же, как подобия, выражая полученные результаты в форме гипотез. В самом деле, сформулировать гипотезы об институтах в технологической форме нетрудно, что видно из следующем примера: "Вы не можете сконструировать надежных институтов, т. е. институтов, функционирование которых в малой степени зависит от личностей; в лучшем случае институты уменьшают ненадежность личностном фактора, оказывая помощь тем, кто работает на цели, ради которых спроектированы эти институты. От личной инициативы и знаний во многом зависит успех дела. (Институты — как крепости. Они должны быть хорошо спроектированы и укомплектованы надежным персоналом.)".

Подход "поэлементном" инженера состоит в следующем. Даже если он и лелеет некоторые идеалы, касающиеся общества как целого — например, его благосостояния, — он не верит в перестройку общества как целого. Какие бы цели он ни ставил, достигнуть их он надеется с помощью мелких исправлений и переделок, постоянно внося какие-то улучшения. Его цели могут быть самыми разными, например, это может быть аккумуляция богатства или власти индивидами или группами; или распределение богатства и власти; или — защита "прав" индивидов или групп и т. д. Таким образом, наклонности социальной инженерии могут быть весьма разнообразными — и тоталитарными, и либеральными (Примеры далеко идущих либеральных программ "поэлементной" реформы даются У. Липпманном под заголовком "Повестка дня либерализма".) "Поэлементный" инженер, подобно Сократу, знает, как мало он знает. Он знает, что мы учимся только на своих собственных ошибках. Соответственно этому, он будет прокладывать путь, делая один шаг за другим и беря на заметку последствия проводимой реформы; он будет избегать сложных и масштабных реформ, уже невозможно бывает разобраться, где причина, а где следствия, и понять, что же, собственно, он делает.

"Постепенное налаживание" невозможно примирить с политическим темпераментом "активистов", программу которых также можно назвать "холической" или "утопической" инженерией (ее называли также "социальной инженерией").

Холическая или утопическая социальная инженерия, в отличие от "поэлементной" социальной инженерии, никогда не бывает "приватной", она всегда "публична" Она нацелена на "захват ключевых позиций" и укрепление "власти государства… пока государство не сольется с обществом"; кроме того, ее целью является контроль с этих "ключевых позиций" тех исторических сил, которые определяют будущее развивающегося общества либо задерживая его развитие, либо предвидя его ход и приноравливаясь к нему.

Наверное, уместно будет спросить, насколько фундаментальным является различие описанных здесь "поэлементном" и холического подходов, ведь никаких пределов действию "поэлементного" подхода здесь не поставлено. В рамки "поэлементного" подхода укладывается и конституционная реформа; не исключена возможность, что ряд "поэлементных" реформ будет вдохновляться одной общей тенденцией, например, — тенденцией к уравниванию доходов. Тем самым "поэлементные" методы поведут к изменениям, что обычно называют классовой структурой общества. В чем же тогда различие между амбициозными видами "поэлементной" инженерии и холическим или утопическим подходом? Этот вопрос еще более уместен, если мы учтем, что, пытаясь взвесить возможные последствия той или иной реформы, "поэлементный" технолог должен как можно более точно оценить воздействие любой меры на общественное "целое".

Отвечая на этот вопрос, я не буду проводить точной демаркации двух методов, а попытаюсь прояснить точки зрения, с которых холический и "поэлементный" технологи смотрят на задачу реформы общества. Холисты отвергают "поэлементный" подход, считая его слишком умеренным; однако это не совсем согласуется с их практикой, ибо на практике они всегда возвращаются к несистематическому и грубому, но зато амбициозному и решительному применению по сути своей "поэлементного" метода, хотя и лишенном осторожности и самокритичности.

Причина в том, что на практике холический метод невозможен; чем обширнее осуществляемые холические изменения, тем значительнее их непреднамеренные и во многом неожиданные последствия, вынуждающие холического инженера обращаться к приемам "поэлементной" импровизации. Вообще говоря, эти приемы характерны именно для централизованного или коллективистского планирования, а не для более умеренного и осторожного "поэлементного" вмешательства; утопический инженер постоянно делает вещи, которых он делать не собирался; иначе говоря, мы сталкиваемся здесь со знаменитым феноменом незапланированного планирования. Таким образом, на практике различия между утопической и "поэлементной" инженерией оказываются различиями не столько в масштабе и сфере охвата, сколько в осторожности и готовности к сюрпризам. Можно было бы также сказать, что на практике два метода различаются не по масштабу и области действия, — речь в данном случае идет о концепциях надлежащих методов рациональной социальной реформы. Одну из этих концепций я считаю истинной, а другую ложной и приводящей к серьезным ошибкам. Что касается методов, то один из них возможен, а другого просто не существует он невозможен.

Поэтому одно из различий между утопическим, или холическим, и "поэлементным" подходами состоит в следующем: в то время как "поэлементный" инженер не заботится о масштабах реформы, холист заранее знает и заранее решил, что возможна и необходима полная перестройка общества. Этот факт имеет далеко идущие последствия. Утопист настроен против тех социологических гипотез, которые устанавливают пределы институциональному контролю; например, против гипотезы о неопределенности, порождаемой личностным элементом, "человеческим фактором". Отвергая а priori такие гипотезы, утопический подход вступает в противоречие с принципами научном метода. С другой стороны, проблемы, связанные с неопределенностью человеческого фактора, должны заставить утописта, нравится ему это или нет, контролировать человеческий фактор институциональными средствами и расширить свою программу так, чтобы она включала не только преобразование общества, но и преобразование человека. "Политическая проблема состоит поэтому в том, чтобы организовать человеческие импульсы, они устремят энергию на правильные стратегические пункты и направят процесс развития в желательном направлении". По-видимому, от действующего из лучших побуждений утописта ускользает, что эта программа обречена на неудачу.

Ибо требование построения нового общества, пригодного для того, чтобы в нем жили мужчины и женщины, подменяется требованием "формирования" этих мужчин и женщин с тем, чтобы они "подходили" этому новому обществу. Разумеется, нет никакой возможности проверить, добилось новое общество успеха или потерпело неудачу, ибо те, кому не нравится в нем жить, должны будут признать, что еще не созрели, что их "человеческие импульсы" нуждаются в дальнейшей "организации".

Но без возможности проверки испаряются всякие притязания этом метода на научность. Холический подход несовместим с наукой.

Хотя в задачи этой работы и не входит анализ утопической инженерии, имеются причины, по которым она будет рассматриваться в последующих трех разделах. Во-первых, это — очень модная концепция (иначе называемая "коллективистским" или "централизованными" планированием), и ее необходимо отличить от "поэлементной" технологии и "поэлементной" инженерии. Во-вторых, утопизм не просто похож на историцизм в своем враждебном отношении к "поэлементному" подходу, но зачастую выступает прямым союзником историцистской идеологии.

 

22. Несвятой союз с утопизмом

О противоположности двух методологических подходов, которые я назвал "поэлементной" технологией и историцизмом, писал еще Милль. "Есть два вида социологического исследования. Первый предлагает вопрос… что будет, например, если… ввести всеобщее избирательное право при теперешнем состоянии общества?.. Для второго рода социологических исследований проблема… не в том, какое следствие вызовет некоторая данная причина при данном состоянии общества, но в том, каковы причины, производящие… какие бы то ни было Состояния Общества?" Поскольку Миллевы "Состояния Общества" в точности соответствуют тому, что мы называем историческими периодами, различение им "двух видов социологического исследования" соответствует также нашему различению двух подходов — "поэлементной" технологии и историцизма. И это будет еще более очевидно, если мы присмотримся ко "второму виду социологических исследований", который, по Миллю (испытавшему влияние Конта), превосходит первый вид и который, как он считает, использует "исторический метод".

Как было показано выше (в разделах 1, 17 и 18), историцизм не противоречит "активизму". Историцистскую социологию можно даже интерпретировать как своего рода технологию, желающую (как выражался Маркс) "сократить и облегчить родовые схватки" нового историческом периода. И действительно, в описании Миллем историческом метода эта идея содержится, причем сформулирована она в манере, поразительно сходной с Марксовой: "Это метод, с помощью которого обнаруживаются… законы социальном прогресса. Посредством нем мы не только заглянем в далекое будущее человечества, но и наметим средства искусственного… ускорения естественном прогресса, в том случае если он благотворен…

Практические инструкции, обосновываемые в высшем разделе спекулятивной социологии, образуют наиблагороднейшую и наиблаготворнейшую часть Политического Искусства".

Итак, различие моего подхода и подхода историциста не в том, что я настаиваю на технологии, а в том, что для меня важна "поэлементная" технология. В той мере, в какой историцизм технологичен, его подход является не "поэлементным", а "холическим".

Холизм миллевского подхода ясно обнаруживается, когда он объясняет, что такое "Состояние Общества" (или исторический период). "Состояние Общества есть состояние на данный момент времени всех наиболее значительных социальных фактов или феноменов". Примерами таких фактов, среди прочего, могут служить "состояние промышленности, состояние богатства и его распределение", разделение общества на "классы и отношения этих классов друг к другу; общие верования… форма правления и важнейшие законы и обычаи". Суммируя, Милль характеризует Состояния Общества следующим образом: "Состояния Общества подобны… возрастам организма; это состояния не одного или нескольких органов или функций, но всего организма".

Именно холизм радикально отличает историцизм от любой "поэлементной" технологии и делает возможным его союз с определенными видами холической или утопической социальной инженерии.

Конечно, это странный союз; ибо, как мы видели (в разделе 15), имеется явное расхождение между подходом историциста и подходом социального инженера или технолога (при том, что под социальной инженерией понимается построение социальных институтов согласно плану). С точки зрения историцизма, историцистский подход противоположен любому виду социальной инженерии настолько радикально, насколько подход метеоролога противоположен подходу колдуна, насылающем дождь; соответственно, социальная инженерия (даже "поэлементный" подход) подвергалась нападкам историцистов как утопическая. Несмотря на это, историцизм часто вступает в союз с идеями, типичными для холической или утопической социальной инженерии, такими, как "Новый Порядок" или "централизованное планирование".

Характерные представители этого союза — Платон и Маркс. Платон был пессимистом и полагал, что всякое или почти всякое изменение приводит к упадку. В этом и состоял его закон исторического развития. Соответственно, его утопия нацелена на то, чтобы пресечь всякое изменение; в наши дни этот проект назвали бы "статическим". Маркс же был оптимистом и, вероятно (как Спенсер), — приверженцем историцистской моральной теории. Соответственно, его утопия была проектом развивающегося или динамического", а не застывшем в своем развитии общества. Маркс предсказывал наступление Идеальной Утопии и предпринимал усилия к ее достижению, — Утопии, не знающей политического или экономического насилия: государство исчезает, каждый человек свободно кооперируется с другими людьми в соответствии со своими способностями, и все его потребности удовлетворяются.

Важнейшим звеном, скрепляющим союз историцизма и утопизма, является холический подход. Для историцизма важно развитие, и развитие не отдельных аспектов социальной жизни, но "общества как целого",подобно этому, холична и утопическая инженерия. Оба они упускают важный факт, который будет предметом анализа в следующем разделе, — тот факт, что "целостности" в этом смысле слова не могут быть объектом научном исследования. Ни тех, ни других "поэлементное налаживание" и "вечная возня" не удовлетворяют, они предпочитают более радикальные методы. И историциста и утописта задевает, а порой глубоко тревожит изменение социальной среды (пугающий опыт, иногда называемый "социальным распадом"). Соответственно, оба они пытаются понять суть этом изменения: один начинает предсказывать ход социального развития, а другой — настаивать на том, чтобы изменение происходило под строгим и полным контролем или даже чтобы оно было полностью остановлено. При этом контроль должен быть полным, поскольку там, где его нет, могут таиться силы, способные вызвать непредвиденные изменения.

Еще одним общим звеном, соединяющим историцизм и утопизм, является вера в то, что поставленные цели не являются результатом выбора или морального решения, но могут быть открыты наукой в соответствующих областях исследования. (В этом их отличие от "поэлементного" технолога и инженера, так же как и от инженера-физика.) И историцист и утопист верят в свою способность определить истинные цели "общества", например, с помощью исторических тенденций или ставя диагноз в отношении "потребностей времени". Таким образом, они готовы принять своего рода историцистскую моральную теорию (см. раздел 18). Неслучайно большинство авторов, защищающих утопическое "планирование", говорят, что планирование просто неизбежно, что таково направление истории, и что желаем мы того или нет, но мы должны планировать.

В том же духе эти авторы выговаривают своим оппонентам за умственную отсталость и видят главную задачу в том, чтобы "сломать старые привычки мышления и подобрать ключи к пониманию изменяющемся мира". Они утверждают, что на тенденции социальном изменения "нельзя успешно влиять", пока мы не откажемся от "поэлементного подхода, "духа вечной возни". Сомнительно, правда, насколько новым является мышление "на уровне планирования", ведь холизм встречался уже у древних, его разделяют Платон и более древние мыслители. Лично мне более правдоподобным кажется взгляд, согласно которому холизм (в отношении "общества" или "природы") вовсе не высшая и не последняя ступень развития мышления, а характеризует скорее его донаучный уровень.

 

23. Критика холизма

Рассказав в своих пристрастиях и о позиции, лежавшей в основе моей критики, а также о противоположности "поэлементного" подхода, с одной стороны, и историцизма и утопизма — с другой, перейду теперь к главной задаче — критическому анализу историцистских концепций. Начну с одной из важнейших — с холизма.

Из современной холической литературы остается неясным, в каком смысле употребляется слово "целостность". Оно обозначает: (а) совокупность всех свойств или аспектов вещи и особенно всех отношений между составляющими ее частями; и (б) некоторые особые свойства или аспекты рассматриваемой вещи, а именно те, благодаря которым она выступает как организованная структура, а не как "простое множество". Целостности в смысле (б) являются объектами научного изучения, особенно в школе так называемой гештальтпсихологий и нет оснований, по которым нам не следовало бы изучать такие аспекты, как регулярности структуры (скажем, симметрию), обнаруживающиеся в некоторых вещах, например — в организмах, электрических полях или машинах.

Согласно гештальтпсихологии, о вещах, имеющих такую структуру, можно сказать, что они суть нечто большее, чем агрегаты, — "большее, чем просто сумма частей".

Любой пример из гештальт-теории покажет, что целостности в смысле (б) весьма отличаются от целостностей в смысле (а).

Если вместе с гештальт-теоретиками мы считаем, что мелодия есть нечто большее, чем простая совокупность или последовательность музыкальных звуков, то выбираем для рассмотрения один из аспектов этой последовательности. Этот аспект отличается от других аспектов, таких, как абсолютная высота звука или его средняя абсолютная сила. Есть и другие гештальт-аспекты, еще более абстрактные, чем мелодия, например ритм; рассматривая ритм, мы пренебрегаем даже относительной высотой звука, важной для мелодии. Будучи результатом выбора, изучение Gestalt'a и с ним любой целостности в смысле (б) очень отличается от изучения тотальности, т. е. целостности в смысле (а).

Однако к тому факту, что целостности в смысле (б) можно изучать научно, нельзя апеллировать для обоснования том, что изучать научно можно и целостности в смысле (а). Это последнее притязание несостоятельно. Изучая какую-то вещь, мы неизбежно берем отдельные ее аспекты. У нас нет возможности наблюдать или описывать целую часть мира или целую часть природы; по сути дела, даже мельчайшая, но "целая" часть не может быть так описана, поскольку всякое описание с необходимостью избирательно. Можно даже сказать, что целостности в смысле (а) никогда не бывают объектом научной или какой-то иной деятельности.

Если мы берем организм и переносим его в другое место, то обращаемся с ним как с физическим телом и не затрагиваем многих других его аспектов. Если мы убиваем его, то разрушаем некоторые, но уж никак не все его свойства. По сути дела, даже если мы раздавим или сожжем этот организм, разрушить тотальность свойств и взаимосвязей частей мы все равно не сможем.

По-видимому, холисты (даже те из них, кто признает, что наука, как правило, селективна) не понимают, что целостности в смысле тотальностей не могут бить объектами научною изучения или любой другой деятельности, такой, как контроль или реконструкция. Они не сомневаются в возможности научного познания социальных целостностей (в смысле тотальностей), полагаясь на прецедент гештальтпсихологии. По их убеждению, различие между гештальт-подходом и способом изучения социальных целостностей в смысле (а), охватывающим «структуру всех социальных и исторических событий эпохи», состоит в том, что, в то время как Gestalt постижим с помощью прямого интуитивного восприятия, социальные целостности, «слишком сложные для понимания с первого взгляда», постижимы «лишь постепенно, после долгих размышлений, когда все элементы обозначены, упорядочены и поставлены во взаимную связь». Короче говоря, холисты не видят, что гештальт-восприятие не имеет ничего общего с целостностями в смысле (а), а знание, интуитивное или дискурсивное, должно быть знанием об абстрактных аспектах, так что мы никогда не постигнем «конкретной структуры самой социальной реальности». Не замечая этого, они настаивают, что изучение специалистом «мелких деталей» должно быть дополнено «интегрирующим» или «синтетическим» методом, нацеленным на реконструкцию «целостного процесса»; и что «социология не будет замечать сути дела до тех пор, пока специалисты не увидят свои проблемы в рамках целого». Однако холичёский метод остается просто программой. Так и не дано ни одного примера научного описания целостной конкретной социальной ситуации. Да это и невозможно, поскольку в каждом таком случае нетрудно указать на аспекты, которые были упущены, — аспекты, которые могут оказаться существенно важными в каком-то ином контексте.

Холисты планируют не только изучать общество с помощью невозможного метода, в их планы также входит контроль и перестройка общества «как целого». Они предрекают, что «роль государства возрастает», пока государство не становится тождественным всему обществу. Интуиция, выраженная в этой фразе, достаточно ясна. Это тоталитарная интуиция" Но что еще, помимо интуиции, содержит данное пророчество? Термин «общество» охватывает, конечно, все социальные отношения, включая отношения личного характера; он включаетвсебя отношения матери к ребенку в той же мере, что и отношения чиновника, занимающегося охраной детства, к ним обоим. По многим причинам контролировать вое или «почти все» эти отношения невозможно; это невозможно хотя бы потому, что с каждой новой контрольной инстанцией мы создаем тьму новых социальных отношений, в свою очередь требующих над собой контроля. Короче говоря, эта невозможность есть логическая невозможность. (Речь идет о бесконечном регрессе; нечто подобное происходит и в том случае, коща пробуют изучать общественное целое, что должно было бы включать само это изучение и т. д.) Однако нет никакого сомнения, что утописты планируют именно невозможное; они даже говорят, что среди всего прочего возможно будет «формировать подлинное общение». (Конечно, целостности в смысле (б) можно формировать, контролировать и даже создавать в отличие от целостносгей в смысле (а), например, можно создать мелодию; но это не имеет ничего общего с утопическими мечтами о тотальном контроле.)

Но довольно об утопизме. Что касается историцизма, положение здесь столь же безнадежно. Историцистские холисты часто говорят о том, что исторический метод адекватен изучению целостносгей в смысле тотальностей. Но это просто недоразумение. В этом утверждении соединяются правильная мысль, что история, в отличие от теоретических наук, интересуется конкретными индивидуальными событиями и индивидуальными личностями, а не абстрактными общими законами, и мысль ошибочная, состоящая в том, что «конкретные» индивидуальности, интересующие историю, — это «конкретные» целостности в смысле (а). Но одно не тождественно другому; история, как и любое другое исследование, может заниматься только специально выбранными аспектами интересующего ее объекта. Ошибочно полагать, что возможна история в холическом смысле, история «Состояний Общества», представляющая «целостность социального организма» или «все социальные и исторические события эпохи». Эта идея исходит из интуитивного взгляда на историю человечества как на развивающийся широкий и всеохватывающий поток. Но такую историю просто невозможно написать. Всякая писаная история есть история какого-то узкого аспекта «тотального» развития; но она неполна в любом случае, даже если трактует об этом частном и неполном аспекте.

Соединение холических тенденций утопизма и историцизма можно увидеть в следующем характерном утверждении: «Нам никогда не приходилось создавать и направлять всю систему природы так, как мы вынуждены это делать сегодня с нашим обществом, и поэтому не было нужды проникать в историю и структуру индивидуальных миров природы. Человечество стремится… регулировать свою социальную жизнь в целом, хотя оно никогда не пыталось взяться за создание второй природы…»'. Итак, если мы желаем, как холисты, иметь дело «со всей системой природы», имеет смысл вооружиться историческим методом. Заметим, что естественные науки (такие, как геология), применяющие этот метод, все еще далеки от постижения «всей системы» своего предмета. Приведенное утверждение служит также иллюстрацией ошибочного взгляда, согласно которому можно «наладить», «направить», «отрегулировать» или даже «создать» целостности в смысле (а). То, что нам никогда не приходилось создавать и направлять всю систему природы, истинно просто потому, что мы не в состоянии создать и направлять даже какую-то одну часть физического мира в ее «полноте». Это невозможно. Это или утопические мечты, или недоразумение. И говорить нам, что сегодня мы вынуждены делать логически невозможное, а именно создавать всю систему общества, управлять ею и регулировать целостность социальной жизни, значит просто пытаться запугать нас «историческими силами» и «надвигающимся развитием» и представить дело так, что утопическое планирование неизбежно.

Между прочим, приведенная выше цитата интересна также и тем, что признает отсутствие какой-либо «физической» аналогии для холической инженерии или соответствующей ей «науки». Поэтому поиски аналогий между естественной и социальной науками, конечно, помогут прояснению этого вопроса.

Таков логический статус холизма, тот камень, на котором нас призывают воздвигнуть новый мир.

Можно добавить еще одно критическое замечание по поводу целостностей в смысле (б), наделенных мною статусом научных. Не беря обратно ни единого слова, скажу, что мы редко осознаем тривиальность и расплывчатость суждения о том, что целое больше суммы своих частей. Даже три яблока на тарелке — это нечто большее, чем «просто сумма», между ними существуют определенные отношения (то яблоко, что покрупнее, может лежать, а может и не лежать между двумя другими и т. п.), — отношения, которые не следуют из того факта, что на тарелке находятся три яблока, и вполне поддаются научному исследованию. Точно так же модное различение «атомистического» и гештальт-подходов является несостоятельным, во всяком случае в том, что касается ядерной физики: ибо ядерная физика не просто «суммирует» элементарные частицы, но изучает системы частиц с точки зрения целостностей в смысле (б).

Большинство гештальт-теоретиков утверждают, что имеются два вида вещей: «совокупности», в которых нет никакого порядка, и «целостности», в которых можно отыскать порядок, симметрию, регулярность, систему или структурный план. Тем самым фраза «Организмы — это целостности» сводится к тривиальности, а именно к тому, что мы можем увидеть в организме некий порядок. Помимо того, «совокупность», как правило, имеет свой гештальт-аспект, точно так же, как и часто приводимое в пример электрическое поле. (Возьмем, к примеру, регулярность, с которой внутри кучи камней нарастает давление.) Таким образом, различение это не только тривиально, но и весьма неотчетливо. И применимо оно не к разным родам вещей, но к разным аспектам вещей одного и того же рода.

 

24. Холическая теория социальных экспериментов

Особенно вредное воздействие холическое мышление оказывает на историцистскую теорию социальных экспериментов (см. раздел 2). «Поэлементный» технолог примет утверждение историцизма, что крупномасштабные или холические социальные эксперименты — если они вообще возможны — для целей науки оказываются непригодными, однако он никогда не согласится, что социальные эксперименты должны состоять в утопических попытках переделать все общество в целом.

Нашу критику мы начнем с обсуждения очевидного возражения, выдвигаемого против утопической программы, а именно — что не существует экспериментального знания, необходимого для такого рода предприятия. В основе проектов инженера-физика лежит экспериментальная технология; все принципы его деятельности проверены в экспериментах на практике. Холические проекты социального инженера не основаны на таком практическом опыте. Таким образом, аналогия, проводимая между физической инженерией и холической социальной инженерией, неправомерна; не зря холическое планирование называют «утопическим», у этих планов просто нет научной основы.

Перед лицом этой критики инженер-утопист, наверное, и согласится с необходимостью практического опыта и экспериментальной технологии. Но он скажет, что мы так ничего и не узнаем об этих проектах, если будем бояться проводить социальные эксперименты или (для него это почти одно и то же) с опаской относиться к холической инженерии. Мы должны начать, скажет он, используя любое имеющееся в нашем распоряжении знание, независимо от того, много его или мало. Если у нас имеется знание о самолетостроении, то мы располагаем им только потому, что какой-то пионер, у которого не было этого знания, рискнул сконструировать и испытать первый воздухоплавательный аппарат.

Утопист даже будет говорить, что холический метод есть не что иное, как экспериментальный метод в применении к обществу. Ибо вместе с историцистом он полагает, что результаты локальных (small-scale) экспериментов, таких, как введение социализма на одной отдельно взятой фабрике, в одной деревне или даже в каком-то одном районе, никак нельзя считать окончательными; такие изолированные «робинзоновские эксперименты» не могут ничего сказать о современной социальной жизни в «Большом Обществе». Они даже заслуживают прозвища «утопических» — в том (марксистском) смысле, в каком в нем выражается пренебрежение к историческим тенденциям. (В данном случае не учитывается тенденция к усилению взаимозависимости в социальной жизни.)

Утопизм и историцизм — оба соглашаются с тем, что социальный эксперимент (если такая вещь существует) имеет ценность лишь в том случае, если он проводится в холических масштабах. Этот широко распространенный предрассудок основан на убеждении, что «запланированные эксперименты» в социальной сфере осуществляются редко, а для объяснения результатов «случайных экспериментов», проводившихся до сего времени в этой области, мы должны обратиться к истории.

Против этого взгляда у меня имеются два возражения: (а) он не учитывает поэлементных экспериментов, которые имеют фундаментальное значение для всего социального знания, не только научного, но и донаучного; (б) холические эксперименты вряд ли что-то прибавят к нашему экспериментальному знанию; их можно назвать «экспериментами» лишь в смысле действия, результат которого неясен, но не в смысле средства получения знания через сравнение полученных и ожидавшихся результатов.

Что касается (а), холический взгляд на социальные эксперименты оставляет без объяснения тот факт, что мы обладаем очень большим экспериментальным знанием о социальной жизни. Бизнесмены, организаторы, политики, генералы бывают опытными или же неопытными. Различаются они по своему социальному опыту; причем этот опыт получен не просто из наблюдения или последующего его осмысления, но в ходе достижения какой-то практической цели. Полученное таким способом знание обычно является донаучным и больше похоже на знание, полученное в результате случайного наблюдения, чем на знание, добытое с помощью тщательно обдуманных научных экспериментов; и тем не менее оно основано скорее на эксперименте, чем на простом наблюдении. Бакалейщик, открывающий новый магазин, тоже проводит социальный эксперимент; даже человек, встающий в очередь к театральным кассам, получает экспериментальное технологическое знание, благодаря которому в следующий раз он закажет билет заранее (что также будет социальным экспериментом). Не следует забывать, что только практические эксперименты научили покупателей и продавцов, что цены на рынке снижаются с ростом предложения и повышаются с ростом спроса.

Примеры поэлементных экспериментов чуть большего масштаба: монополист принимает решение изменить цену на свою продукцию; страховая компания, частная или государственная, вводит новый вид медицинского или профессионального страхования; предлагается новый торговый налог; вводится политика свертывания торгового оборота. Все эти эксперименты осуществляются с практической, а не с научной целью. Крупными фирмами проводились также эксперименты с целью пополнить знания о рынке, а. не с целью немедленного увеличения прибыли. Ситуация очень напоминает ситуацию в физической инженерии и те донаучные методы, с помощью которых было получено технологическое знание в таких областях, как строительство кораблей или искусство мореплавания. И, видимо, ничто не мешает совершенствовать эти методы и в конце концов заменить их более научно ориентированной технологией, иначе говоря — более систематическим подходом, использующим не только эксперимент, но и критическое мышление.

Согласно этому поэлементному взгляду, четкого разделения донаучных и научных экспериментальных подходов не существует, хотя значение сознательного применения научных, так сказать, критических методов весьма велико. Оба подхода в основном используют метод проб и ошибок. Мы «пробуем», т. е. не просто регистрируем сделанное наблюдение, но активно решаем проблемы. И мы продвигаемся вперед, если и только если мы готовы учиться на ошибках, признавать их и критически использовать, а не превращать их в догму. Хотя этот анализ и может показаться тривиальным, он описывает, по-моему, метод всех эмпирических наук. Метод проб и ошибок приобретает все более научный характер по мере того, как растет наша готовность все более свободно и сознательно совершать рискованные попытки и относиться к неизбежным ошибкам критически. Эта формула касается не только метода эксперимента, но и отношения между теорией и экспериментом. Все теории — это пробы, пробные гипотезы, выдвигаемые для того, чтобы проверить, работают они или нет; а всякое экспериментальное подтверждение есть просто результат проверок, стремящихся обнаружить, в чем наши теории ошибаются.

Для «поэлементного» технолога или инженера это означает, что применение научных методов в изучении общества и в политике предполагает критическую позицию и осознание необходимости не только проб, но и ошибок. Мы должны не просто ожидать появления ошибок, но и сознательно их искать. Все мы страдаем одним недостатком, нам хотелось бы всегда быть правыми. Эта слабость, по-видимому, особенно распространена среди профессиональных политиков и политиков-любителей. И единственный способ применить нечто похожее на научный метод в политике — это действовать исходя из допущения, что не существует ни одного политического шага, который был бы лишен недостатков и не имел нежелательных последствий. Искать и находить ошибки, анализировать их, учиться на ошибках — такова задача «научного» политика, как и политического исследователя. Великое искусство убеждать себя в собственной непогрешимости, не замечать своих ошибок, скрывать их или обвинять в них других людей должно быть заменено еще более великим искусством отвечать за совершенные ошибки, учиться на ошибках, чтобы не совершать их в будущем.

Обратимся теперь к пункту (б), к критике того взгляда, что учиться можно и на холических экспериментах или, точнее, на [социальных] мерах, близких к тому, о чем мечтают холисты (ибо холические эксперименты в радикальном смысле перестройки «целого общества» логически невозможны — см. предыдущий раздел). Главная наша мысль очень проста: отнестись критически к собственным ошибкам трудно, а в отношении действий, затрагивающих большое количество людей, это практически невозможно. Иначе говоря, учиться на очень серьезных ошибках — очень трудно.

Причины тому и моральные, и технические. Поскольку одновременно делается очень многое, невозможно сказать, что именно вызывает тот или иной результат; и если мы приписываем тот или иной результат какой-то вполне определенной мере, то делаем это исходя из уже имеющегося теоретического знания, а не основываясь на данном холическом эксперименте. Такой эксперимент не позволяет соотнести результаты и предпринятые меры; мы можем только приписать ему «весь результат в целом»; и что это означает — судить чрезвычайно трудно. Самые серьезные усилия обеспечить хорошо информированное, независимое и критическое описание этих результатов вряд ли принесут успех. Впрочем, сами шансы на то, что такие усилия будут предприняты, ничтожны; скорее всего, свободной дискуссии о холическом плане и его последствиях не потерпят. Ведь всякое крупномасштабное планирование — это предприятие, причиняющее значительные неудобства, мягко говоря, очень многим людям и в течение очень долгого времени. Соответственно, планом всегда будут недовольны и на него всегда будут жаловаться. Инженер-утопист не должен обращать внимание на эти жалобы; более того, его обязанностью является подавление неразумной критики. Однако наряду с неразумной он будет пресекать и разумную критику. И одно только то, что выражения неудовольствия будут пресекаться, сводит на нет весь энтузиазм по поводу происходящего. Таким образом, выяснить факты, т. е. воздействие плана на конкретного гражданина, будет сложно; а без фактов научная критика невозможна.

Еще труднее добиться сочетания холического планирования с научными методами. Плановик не замечает того факта, что в отличие от власти знание централизовать невозможно, оно распределено между людьми. И в то же время централизация его необходима, если, обладая централизованной властью, мы желаем распоряжаться ею мудро. Этот факт имеет далеко идущие последствия. Не зная, что же содержится в сознании столь многих индивидов, холист будет упрощать проблему, стирая различия между индивидами: он попытается контролировать и стереотипизировать интересы и убеждения с помощью образования и пропаганды. И эта попытка установить власть над умами, разрушить последнюю возможность узнать, что же люди действительно думают, очевидно, несовместима со свободным выражением мысли, особенно мысли критической. В конечном счете знание будет разрушено, а с усилением власти потери в знании будут увеличиваться. (Таким образом, политическая власть и социальное знание «дополнительны». Быть может, это единственный ясный пример трудноуловимого, но модного понятия дополнительности.)

О невозможности знания, пригодного для планирования, которое было бы «сосредоточено в одной голове», писал Хайек. См.: «Collectivist Economic Planning», p. 210. См. также примечание 1 на с. 75.

Один из важнейших моментов политической теории Спинозы — мысль о невозможности знать и контролировать мысли других людей. Тирания определяется им как попытка достигнуть невозможного и применить власть там, где она неприменима. Следует помнить, что Спиноза не был либералом в точном смысле слова; он не верил в институциональный контроль над властью, однако полагал, что государь вправе применять власть, не преступая какого-то предела. То, что Спиноза называет тиранией и объявляет противоречащим разуму, холисты наивно считают просто «научной» проблемой, «проблемой преобразования человека».

Все эти замечания касаются только проблемы научного метода. Неявно подразумевается то колоссальной важности допущение, что планирующий инженер-утопист благожелателен, ведь он наделен полномочиями по меньшей мере диктаторскими. Тоуней заключает исследование о Лютере и его времени словами: «Скептичный в отношении единорогов и саламандр, век Макиавелли и Генриха VIII нашел пищу для легковерия в редкостном чудище — Богобоязненном Государе». Замените здесь слова «единорогов и саламандр» словами «Богобоязненного Государя»; замените личные имена другими, принадлежащими нашему времени, а слова «Богобоязненном Государе» замените на «Благожелательной Планирующей Власти», — и перед вами описание легковерия нашей эпохи. Мы не станем бросать ему вызов; можно заметить, впрочем, что при всей неограниченной и неизменной благожелательности планирующие власти никогда не смогут выяснить, согласуются результаты предпринимаемых ими мер с их благими намерениями или нет.

Не думаю, что такую же критику можно выдвинуть в отношении поэлементного метода. Этот метод применяется для выявления ближайшего социального зла и скорейшего его устранения, а не для поисков и приближения конечного блага (к чему склонны холисты). Систематическая борьба против неправды, против конкретных форм несправедливости и эксплуатации, против страдания, в котором нет никакой нужды, — вроде нищеты или безработицы, — весьма отличается от попыток осуществления какого-то далекого идеального проекта общества. Оценить успех или неудачу в этой борьбе легче, и этот метод не ведет к аккумуляции власти и подавлению критики. К тому же борьба против конкретной неправды и конкретной опасности найдет поддержку скорее, чем борьба за установление Утопии, какой бы идеальной она ни казалась тем, кто ее запланировал. Возможно, это прольет какой-то свет на то, что в демократических странах, борющихся против агрессии, могут быть поддержаны необходимые далеко идущие меры (даже если они принимают характер холического планирования), не связанные с подавлением публичной критики, в то время как в странах, готовящихся к агрессии или ведущих захватническую войну, публичная критика, как правило, подавляется, и у населения ищут поддержку, выдавая агрессию за оборону.

Вернемся теперь к утверждению утописта, что именно его метод является подлинным экспериментальным методом, примененным в сфере социологии. Полагаю, наша критика выявила несостоятельность такого притязания. Проиллюстрировать это можно и с помощью аналогии между физической и холической инженерией. Конечно, физические машины и даже целые машиностроительные заводы и т. д. можно создавать по плану, заранее вычерчивая их проекты. Однако возможно это только потому, что предварительно было проделано множество небольших экспериментов. Всякая машина есть результат множества мелких усовершенствований. Любая модель «разрабатывается» с помощью метода проб и ошибок, опирается на бесчисленные мелкие улучшения. Точно так же планируется и завод. Холический план успешен только потому, что уже совершены всевозможные мелкие ошибки; в противном случае этот план наверняка привел бы к самым серьезным промахам.

Таким образом, аналогия, которую проводят между физической и социальной инженерией, при более внимательном рассмотрении оказывается направленной против холического и в пользу «поэлементного» подхода. Термин «социальная инженерия» был узурпирован утопистом без всякого на то права.

На этом я завершаю критику утопизма и перехожу к критике его союзника — историцизма. Полагаю, что историцистские взгляды, касающиеся социального эксперимента, получили должную оценку. Осталось дать ответ на аргумент, согласно которому социальные эксперименты бессмысленны, потому что их невозможно повторить — ведь условия их проведения не остаются неизменными. Рассмотрим этот аргумент.

 

25. Вариабельность экспериментальных условий

Историцист утверждает, что экспериментальный метод неприменим к социальным наукам потому, что в социальной области мы не можем точно воспроизвести условия эксперимента. Это подводит нас чуть ближе к сути историцистской позиции. Наверное, в ней заключена какая-то истина: например, различия между физическими и социологическими методами несомненно существуют. Однако, с другой стороны, историцистская точка зрения основывается на вопиющем непонимании экспериментальных методов физики.

Что это за методы? Каждому физику-экспериментатору известно, что очень разные вещи могут случаться в условиях, кажущихся очень сходными. Так, два провода на первый взгляд ничем друг от друга не отличаются, однако, если в каком-нибудь приборе заменить один провод на другой, разница может оказаться весьма существенной. При тщательном осмотре (например, с помощью микроскопа) обнаружится, что они не так уж похожи друг на друга, как это поначалу казалось. Но зачастую различия в условиях экспериментов, приводящих к разным результатам, заметить и в самом деле трудно. Может понадобиться длительное исследование — и экспериментальное, и теоретическое, — чтобы найти, какая степень подобия здесь необходима и какая достаточна. Возможно, такое исследование следует провести еще до воспроизведения условий эксперимента и даже до того, как мы разберемся, что в данном случае означают слова «сходные условия». И все же на практике метод эксперимента применяется постоянно.

Таким образом, вопрос о том, что называть сходными условиями, зависит от того, с каким экспериментом мы имеем дело, и ответить на него можно, только проводя сами эксперименты. Невозможно решить a priori в отношении любого наблюдаемого различия или подобия, даже если оно бьет в глаза, окажется оно полезным или нет при воспроизведении эксперимента. Так что пусть экспериментальный метод сам о себе позаботится. Точно такие же соображения можно привести в отношении много обсуждавшейся проблемы искусственной изоляции в эксперименте. Мы не можем обеспечить изоляцию от всех влияний; например, мы не знаем a priori, насколько значительно влияние, оказываемое расположением планет или Луны на физический эксперимент, и можно ли им пренебречь. Какого рода искусственная изоляция нужна и нужна ли она вообще — это мы можем узнать, только уже проводя эксперименты или из теорий, также подлежащих экспериментальной проверке.

В свете этих соображений теряет силу историцистский аргумент, согласно которому для социальных экспериментов фатальной оказывается вариабельность социальных условий и особенно изменений, происходящих вследствие исторического развития. Различия, столь занимающие историциста, — различия в условиях, которые превалируют в рамках разнообразных исторических периодов, не должны представлять никаких специфических для социальной науки трудностей. Если бы мы вдруг перенеслись в другой исторический период, то, наверное, обнаружили бы, что многие наши социальные ожидания, основанные на результатах «поэлементных» экспериментов, не оправдались. Другими словами, эксперименты могут приводить и к непредвиденным результатам. Но именно эксперименты позволяют обнаружить изменение в социальных условиях; из экспериментов мы узнаем, что определенные социальные условия меняются в зависимости от того или иного исторического периода; именно благодаря экспериментам физики знают, что температура кипящей воды изменяется в зависимости от географического положения1. Иначе говоря, концепция, согласно которой исторические периоды существенным образом отличаются друг от друга, вовсе не отрицая возможности экспериментов, утверждает, что если бы мы перенеслись в другой период, то наши поэлементные эксперименты могли бы быть продолжены, однако их результаты оказались бы неожиданными или вызвали бы у нас разочарование. Если мы что-то и знаем о ментальности в разные исторические периоды, то только благодаря мысленным экспериментам, которые мы проводим в нашем воображении. Трудности в интерпретации тех или иных источников, с которыми имеют дело историки, или неправильная интерпретация исторических свидетельств — единственное наше основание для суждения об историческом изменении, о котором толкует историцист; и это не что иное, как расхождение между ожидаемым и действительным результатом наших мысленных экспериментов. Именно эти неожиданности и разочарования побуждают нас, через пробы и ошибки, совершенствовать нашу способность интерпретировать иные социальные условия. В случае исторической интерпретации результат получают с помощью мысленного эксперимента, антропологи же достигают его в практической полевой работе. Исследователи, которым удалось согласовать свои ожидания с условиями не мене удаленными, чем условия каменного века, обязаны достигнутым успехом поэлементным экспериментам.

Некоторые историцисты сомневаются в том, что это возможно, и даже защищают свои концепции о бесполезности социальных экспериментов, используя аргумент, согласно которому огромное большинство социальных экспериментов, перенесенных в отдаленное будущее, принесли бы нам только разочарование. Они утверждают, что мы не смогли бы приспособить наши мыслительные привычки, особенно навыки анализа социальных событий, к новым и неожиданным условиям. Такие опасения кажутся мне проявлением историцистской истерии, одержимости на почве социального изменения; но, признаюсь, трудно было бы рассеять эти страхи, исходя из априорных оснований. В конце концов, люди приспосабливаются к новой среде по-разному, и нет оснований ожидать от историциста (придерживающегося пораженческих взглядов), что он будет способен адаптировать свое сознание к тем изменениям, которые происходят в социальной среде. Все будет зависеть также и от того, какой будет эта новая среда. Не исключено, что социального исследователя съедят, прежде чем он методом проб и ошибок сумеет приспособиться к привычкам каннибалов; нельзя исключить и возможность того, что в «плановом» обществе его исследования закончатся в концлагере. Однако аналогичные замечания справедливы также и в отношении физики. Многие места во Вселенной не оставляют физику никаких шансов на выживание или адаптацию с помощью метода проб и ошибок.

Итак, нет, видимо, никаких оснований для историцистского убеждения в том, что вариабельность исторических условий делает экспериментальный метод неприменимым к проблемам общества, или для утверждения, что с этой точки зрения изучение общества существенно отличается от изучения природы. Другое дело, что на практике социальному исследователю часто очень трудно выбрать требуемые экспериментальные условия или изменить их по своему желанию. Физик находится в лучшем положении, хотя и он иногда сталкивается с подобными трудностями. Так, возможности проведения экспериментов в различных гравитационных полях или в условиях предельных температур весьма ограниченны. Мы не должны, тем не менее, забывать, что многое из того, что сегодня доступно, совсем недавно казалось нереальным, и не из-за физических, а из-за социальных трудностей, т. е. потому, что мы не готовы были пойти на риск и вложить в исследование необходимые средства. И все же, в отличие от физических исследований, многие из которых проводятся сегодня в самых благоприятных экспериментальных условиях, состояние социальных исследований нельзя назвать блестящим. Многие эксперименты надолго останутся мечтами, несмотря на то, что они вовсе не являются «утопическими». На практике социальному исследователю остается только опираться на мысленные эксперименты и на анализ политических действий, хотя и то и другое с научной точки зрения оставляет желать много лучшего.

 

26. Ограничены ли обобщения рамками исторических периодов?

Тот факт, что проблема социальных экспериментов была рассмотрена нами прежде сколько-нибудь подробного обсуждения социологических законов, из теорий, гипотез или «обобщений», вовсе не означает что наблюдения и эксперименты предшествуют им логически. Напротив, именно теории предшествуют наблюдениям и экспериментам, и последние значимы лишь в связи с теоретическими проблемами. К тому же, чтобы наблюдение или эксперимент помогли нам тем или иным путем найти ответ, должен быть сформулирован сам вопрос. Другими словами, в терминах метода проб и ошибок, проба должна предшествовать ошибке; и как мы видели (в разделе 24), теория или гипотеза, которая всегда носит предварительный характер, есть не что иное, как часть пробы, а наблюдение и эксперимент помогают в своего рода «прополке» теорий, показывая, в чем они ошибаются. Поэтому я не верю в концепцию «метода обобщения», согласно которой наука начинает с наблюдений, из которых далее посредством процесса обобщения или индукции выводятся теории. Функция наблюдения и эксперимента скромнее — с их помощью мы проверяем теории, устраняя те, которые не выдерживают проверок; этот процесс «прополки» не только сдерживает, но и стимулирует теоретическую спекуляцию, направляя ее к новым ошибкам, которые, в свою очередь, опровергаются новыми наблюдениями и экспериментами.

В этом разделе критике будет подвергнуто историцистское утверждение (см. раздел 1) о том, что в социальных науках истинность обобщений, или по крайней мере наиболее важных из них, — ограничена конкретным историческим периодом, в котором делались соответствующие наблюдения. Я не буду обсуждать вопрос, насколько оправдан сам «метод обобщения», — с моей точки зрения, он несостоятелен; думаю, что историцистскую позицию можно опровергнуть и не доказывая ложности этого метода. К его обсуждению и к обсуждению отношения теории и эксперимента мы вернемся в разделе 28.

Начну с того, что большинство людей, живущих в определенный исторический период, склонны к ошибочному мнению, будто наблюдаемые ими регулярности являются универсальными законами социальной жизни и справедливы во всех типах общества. И действительно, только попав в чужую страну, мы замечаем, что наши привычки в отношении пищи, наши ритуалы приветствия и т. д. вовсе не столь общеприняты, как мы ранее полагали. Следовательно — и многие другие наши обобщения, сознаем мы это или нет, носят такой же характер, хотя и остаются неоспоренными, потому что совершить путешествие в другой исторический период мы не в состоянии. (Этот вывод был сделан, например, Гесиодом.) Другими словами, существует множество регулярностей, характерных только для нашего исторического периода; но мы склонны не замечать этого. Так что, к своему сожалению (особенно в периоды, когда происходит резкое социальное изменение), мы узнаем, что опирались на законы, которые утратили свою истинность.

Если бы речь шла только об этом, мы могли бы обвинить историциста в тривиальности, не больше того. Но он утверждает нечто большее. Он настаивает, что, в отличие от естествознания, в социальных науках мы никогда не уверены в универсальности открываемого закона; неизвестно, всегда ли он был истинным (ибо наши сведения могут оказаться недостаточными) и всегда ли он будет истинным.

Отвергая такие притязания, я не считаю эту ситуацию специфичной для социальных наук, не думаю также, что она порождает какие-то особые трудности. Напротив, очевидно, что изменение в физической среде может дать нам опыт, аналогичный тому, что переживается при изменении в нашем социальном или историческом мире. Какая регулярность более очевидна и общеизвестна, чем смена дня и ночи? Однако за полярным кругом она не выполняется. Думаю, что такая неувязка столь же поразительна, как те, что происходят в социальной сфере. Возьмем еще один пример. Наверное, историческая или социальная среда на Крите в 1900 году и три тысячи лет тому назад отличаются друг от друга не в меньшей степени, чем географическая или физическая среда на Крите и в Гренландии. И внезапное, неподготовленное перемещение из одной физической среды в другую вызвало бы роковые последствия скорее, чем изменения подобного рода, но произошедшие в социальной среде.

По-моему, историцист переоценивает значение различий между историческими периодами и недооценивает научную изобретательность. Обнаруженные Кеплером законы истинны, конечно, только для планетных систем, но их истинность не ограничивается Солнечной системой, в которой Кеплер жил и которую наблюдал. Ньютону не было нужды удаляться в ту часть Вселенной, где он мог бы наблюдать движущиеся тела, свободные от влияния гравитационных и других сил, чтобы оценить значимость закона инерции. С другой стороны, несмотря на то, что ни одно тело в Солнечной системе не движется согласно этому закону, он остается для нее значимым. Подобно этому, наверное, нет оснований полагать, что мы не способны построить социологические теории, которые были бы значимы для всех социальных периодов. Существование различий между этими периодами не означает, что таких законов нет, подобно тому как различия между Гренландией и Критом не доказывают отсутствия физических законов, общих для них обоих. Напротив, различия эти, по крайней мере в некоторых случаях, носят сравнительно поверхностный характер (различия в обычаях, приветствиях, ритуалах т. п.); примерно так же дело обстоит и с регулярностями, характерными для определенного исторического периода или определенного общества (некоторые социологи называют их principia media)1.

В ответ на это историцист скажет, что различия в социальной среде более фундаментальны, чем различия в физической среде; изменяется общество, изменяется и человек; а это означает изменение во всех социальных регулярностях, поскольку они зависят от природы человека, этого атома общества. На мой взгляд, с изменением среды изменяются и физические атомы (например, под влиянием электромагнитных полей и т. п.), и не вопреки законам физики, но в соответствии с этими законами. Кроме того, изменения человеческой природы — вещь сомнительная, и оценить их очень трудно.

Перейдем теперь к обсуждению историцистского взгляда, согласно которому в социальных науках мы не можем быть уверены в истинности универсальных законов, простирающихся за пределы тех периодов, в рамках которых мы наблюдали их действие. Однако это справедливо и в отношении естественных наук. Мы никогда не можем быть совершенно уверены в том, являются наши законы универсально истинными или же они действуют только в какой-то определенный период (например, в период расширения Вселенной), или — только в определенном регионе (возможно, в зоне действия слабых гравитационных полей). Несмотря на то, что удостовериться в их универсальной истинности невозможно, в формулировке естественных законов мы не оговариваем специально, что утверждение верно в рамках того периода, когда мы наблюдали его действие, или — в «нынешний космологический период». Такая оговорка свидетельствовала бы не о похвальной научной добросовестности, но о непонимании характера научной процедуры. Один из важнейших постулатов научного метода состоит в том, что сфера истинности наших законов должна быть неограниченной. Если бы наши законы сами были подвержены изменению, то изменение никогда нельзя было бы объяснить с помощью законов. Следовало бы допустить, что изменение является чудом. И тогда научному прогрессу наступил бы конец, ибо новые и неожиданные наблюдения не ставили бы нас перед необходимостью пересматривать наши теории: adhoc — гипотеза, что законы изменились, заранее «объясняла» бы все что угодно.

Для социальных наук эти аргументы справедливы не в меньшей степени, чем для естествознания.

На этом мы завершаем критику наиболее фундаментальных йнпгмнатуралистических концепций историцизма. Разберем теперь одну из гаронатуралистических концепций, суть которой состоит в том, что следует заниматься поиском законов исторического развития.

В физике этот постулат приводит к требованию объяснить красное смещение, наблюдаемое в спектре излучения отдаленной туманности. Без него достаточно было бы признать, что законы атомных частот изменяются в различных частях Вселенной или в зависимости от времени. Тот же постулат требует от теории относительности выразить законы движения, такие, как закон сложения скоростей и т. д., единообразно для больших и малых скоростей (или для сильных и слабых гравитационных полей) и не довольствоваться ad-hoc — допущениями для различных величин скорости (или гравитации).