— Ничего, парень хороший, не жалуюсь. Грех жаловацца. Один изъянец — плешь... У нас уж такая природа — у всех это... Ну да плешь — не увечье, была бы душа человечья. А так — парень хороший. И силы богатырской (я, конешно, извиняюсь)... Правильно вы изволили угадать — бороцца он любит. По-нашему, по-народному — на поясах. Нет ни одного человека, который бы устоял перед ним в Вятке... И мечтает он познакомицца с вами, каждый вечер расспрашивает о вас. Ни одного представления в цирке не пропустил — всё смотрит, как ваш ученик борецца. Но только, скажу вам, сильнее он вашего Ивана (я, конешно, извиняюсь). Сила у него богом дадена, а у вашего Ивана — вами... Без вас ваш Иван был бы — пф! — и нет ничего. А мой Никита — это богатырь, под стать вам (я, конешно, извиняюсь), о силе его множество случаев можно рассказывать... Одново случилось — обшшитал его подрядчик. А Никита возьми да и разозлись. Взял у него шапку, приподнял угол дома и сунул её туда.
— Не дома, избушки,— осторожно поправил Верзилин.
— Дом не дом — как хош шшытай. Только не баня. А то я так бы и сказал: баня... Ну, хозяин бегает, туда-сюда, тык-пык — не может ничего...
— Н-да-а.
— Это што — дом... Был такой случай — вошшики его обидели (а их человек шесть было), он и осерчал (так парень тише воды, ниже травы, што тебе ангел, только не зли уж его), не спит... А они возьми да усни... Он, конешно, встал — эдак тихохонько выбрался из избы и — на волю... Будто до ветра... А лошадки-то все распряжённые. Он запряг свою. А потом взял все сани да и повернул дышлом в другую сторону. А одни на анбар взгромоздил... А сам сел и укатил... Проснулись брательники, забегали туды-сюды! Не могут! (Толку нет — беда неловко)... Просто курям на смех... А ведь бочка-то сорокаведёрная на санях — шутка в деле!.. И шесть штук... Вот и забегали...
— Вот как?
— А был ешшо такой у меня случай... Эдак же я спирт возил, как и Никита... А мы любим его возить — проткнёшь дырку, лягешь так удобно и присосёшься... Што тебе барин едешь (я, конешно, извиняюсь)... Вот однажды до тово я присосался — соображаю: привязацца надо... Прикрутил себя вожжами к передку... А самово снова тянет пососать... так уж естество требует... Ну, ничего себе — еду дальше. Только соображаю — выпал из саней. Што ты будешь делать? Волокёт меня и об каждый пенёк то башкой, то хребтом... Я говорю: «Тпру!» — не слышит. Соображаю, что ничего уж не соображаю. А меня стук да стук. Ну, думаю, только бы вожжи не порвались. Всю эдак из меня душу выбило, уж и соображенье потерял... Только потом смотрю — меня — бульк! — в воду. Окунулся и соображаю: речку миновали. А лошадка всё трусит, и меня обратно башкой об пеньки шшолкает. А одежонка-то застывает — заскорузла так: всё равно сосулька стал. Ладно, деревня была близко. Лошадь приехала и стала у ворот, стоит. Ну, конешно, меня отвязали, оттёрли шерстянкой, а я смотрю — живот чёрный, как у негра, что в цирке выступает,— живого места нет... Ну ничего — отмыл на другой день в бане... Только шея потом долго болела (я, конешно, извиняюсь)...
— С той поры, значит, и не дурак выпить?
— Да уж это как есть.
— Ну а Никита твой водочку уважает?
— Никита? Даже не нюхает. Как и вы. Точь-в-точь.
— Ну так что ж? Договорились? В гости сегодня зовёшь?
— Хорошему человеку завсегда рады... А до пристани — рукой подать. До Раздерихинского спуску дойдёте — там часовня стоит. В честь того, что при татарском нашествии свои своих тут ночью не узнали и побили друг друга.
— Слушай, Феофилактыч, откуда ты о таких вещах знаешь?
— Э-э, я столько профессиев за шесть десятков лет сменил... Всякое видывали... И сторожем в музее работал. Старины там разной много было...
— Ну так бывай здоров.
— До скорого свиданьица.
От мокрых булыжников мостовой шёл пар — так припекало солнце. Гроздья сирени над чугунной оградой Александровского сада были упруги и чисты. Малец в голубой ситцевой рубашке взбирался по склону в погоне за резвым козлёнком. Две девушки несли по тяжёлой корзине выполосканного белья.
Пристал паром. Мужички взмахивали кнутами, приговаривая: «Н-но, милая». Грохотали колёса, скрипели телеги, плескалась вода о просмолённые сваи, гудел крошечный пароходик, звонко шлёпали вальки по мокрому белью.
Верзилин залюбовался всем этим. Затем взгляд его остановился на длинной барже; гора соли вдавила её в воду почти до самого борта. Нет, не то.
Он прошёл дальше по берегу. «Странно, оказывается в городе знают моё имя и знают, что я тренирую Ивана». Эта мысль нисколько не огорчила. Усмехнувшись, он поднял взгляд. По сходням, проложенным с жёлтой баржи на пристань, тяжело шагали крючники с рогожными тюками за спиной.
Верзилин уселся на столбик, смахнул пот.
Деловито хлопая плицами, отплёвываясь, отчалил пароходик; серебряный трос круто вырвался из воды, брызнув на солнце каплями. Мальчишки посыпались в реку, торопливо замолотили руками, поплыли под самый паром и оттуда — из узкого чёрного прохода между двумя плашкоутами — закричали что-то, радуясь откликающемуся на их голоса эху.
Верзилин дождался, когда они выплывут из-под парома, и только после этого снова взглянул на баржу. Никиту Сарафанникова он узнал сразу по его гигантскому росту. Всё было так, как описывал ему старик; была даже у парня чуть заметная лысина.
Глядя на его фигуру, согнутую под огромной тяжестью, Верзилин усмехнулся: «Платить такому три ставки — естественно, особенно, когда разгрузка срочная».
Пахло воблой и дёгтем. По промаслившимся, накалённым солнцем бочкам ползали огромные бутылочные мухи.
В тени от ветхого дощатого навеса несколько грузчиков, дожидаясь работы, играли в ножики, или, как здесь называли, в «слизень-мазень».
В сторонке, надетые на колья, сушились подшитые валенки, висело тяжёлое от воды стёганое одеяло.
«Сколько же у нас в России-матушке таких богатырей, если только в Вятской губернии я уже троих знаю,— подумал Верзилин.— Что перед ними какие-то мальты...»
Он долго сидел на деревянной тумбе, ковыряя прутиком усыпанный галькой берег.
Один из грузчиков, полуголый, волосатый, пахнущий уксусом, подошёл к нему, попросил закурить.
Оставь, не видишь — хозяин,— одёрнул мужика приятель.
— У меня хозяев нету, я свободна птица,— лениво огрызнулся тот. — Скупишься, барин?
Похлопав себя по карманам и огорчённо разведя руками, Верзилин подумал: «Для таких встреч надо иметь при себе папиросы».
— Жила,— беззлобно выругался мужик.
Неожиданно он ухватил за конец берёзовое бревно, приподнял его, охнув, опустил на землю. Грязь и вода брызнули Верзилину на брюки. Первая мысль была: «Дать ему по шее — на остальных произведёт впечатление». Однако, заметив любопытные взгляды возчиков, ожидающих паром, и женщин, полощущих бельё, он одумался. Небрежно размахивая тоненьким прутиком, пошёл прочь.
Кто-то свистнул ему в спину, запустил камнем...
То же повторилось и вечером.
Стоило ему спуститься по лёгкой лестнице в слободу Ежовку и пройти мимо первого домишка, как свист в два пальца резанул ему уши.
«Ишь, соловьи-разбойники»,— добродушно подумал Верзилин, из предосторожности втягивая голову в плечи.
— Барин! Сымай шляпу! — крикнул кто-то из темноты.
— Эй, морда! Ха-ха!
Верзилин ускорил шаг. Над плетёной изгородью поднялась голова, рявкнула:
— Держи его!
На свист откликнулись собаки.
Камень ударил в спину.
Верзилин в два прыжка нагнал какого-то парня, схватил его за плечи, встряхнул со всей силой:
— Где тут дом Сарафанникова? Ну? Говори!
— Наших бьют! — раздался рядом радостно-удивлённый вопль.
Верзилин стукнул кого-то в челюсть, сбросил с деревянных мостков в хлюпнувшую осоку; оттолкнул какого-то оторопевшего парня. Отступив к высокому забору, решил азартно: «Ничего, сразимся! С тылу не зайдёте».
В это время из темноты раздался знакомый голос:
— Цыц! Озорник! Кого цапаш! Ефим Николаевич, никак вы?
— Помалкивай, Макар! Наших бьют!
— А ну-ка, Никита, иди сюда,— позвал старик.
— Эй, кто это? — строго, но спокойно прозвучало из калитки. Верзилин понял: Никита.
— Да это мы, Никита! Не знали, что к тебе.
— А ну — тикай!
Всё ещё не отпуская от груди кулаков, Верзилин наблюдал за тем, как засверкали пятки его противников.
Рядом возникла сухонькая фигура Макара Феофилактовича,
Придерживая Верзилина за локоть, он ворчал беззлобно:
— Вот ведь шалыганы... Не смотрят, к кому пристают. Да он вас всех, как Никита, может на одну верёвку и — в Хлыновку. Идите, Ефим Николаевич, не бойтесь. Сейчас никто и пальцем не тронет.
Оборачиваясь на стоящего в почтительной позе Никиту, старик провёл Верзилина несколько шагов, открыл калитку. Большая лохматая собака, порыкивая, обнюхала гостя.
Через открытые двери из горницы в сенцы падал свет. Было прохладно и чисто. Новенькая липовая кадушка стояла на широкой лавке; на гвоздике висел ковш из красной меди.
— Вот мой племяш — собственной персоной,— говорил старик,— Я, конешно, извиняюсь, но вы друг другу под стать — богатыри...
Никита пожал Верзилину руку. На парне была свежая белая рубашка, расшитая васильками.
Проходя в горницу, доставая из карманов хлебное вино и закуски, Верзилин сказал:
— Я очень рад познакомиться с тобой, Никита. И хотел это сделать ещё днём, да (как говорит Макар Феофилактыч) шалыганы помешали на пристани.
— Вы бы сказали, в какое время придёте, я бы встретил,— проговорил Никита.— У нас тут и до поножовщины дело может дойти. Ежовские да луковицкие парни известны этим на всю Вятку.
Потирая руки, хлопоча около стола, маленький сухонький Феофилактыч говорил:
— Земля любит навоз, лошадь — овёс, а наш брат — принос...
Глядя на Никиту, Верзилин рассмеялся:
— А ещё говорят, что вятские люди — трусливые.
Он сел, осматривая комнату. За цветастой ситцевой занавеской висела вторая лампа; свет от неё расплывался жёлтым пятном по тёмному потолку. В комнате было светло.
На столе появилась четверть с квасом, солёные огурчики, капуста, свежий лук, противень с румяным пирогом.
Из кухни выглянула здоровая девка, но Феофилактыч цыкнул на неё.
— Я, конешно, извиняюсь, но для ради такого дела не грех и выпить по маленькой,— говорил он, меняя местами на столе тарелки и блюдечки. — Прошу к нашему шалашу — чем бог послал. Ишь, как вы потратились— икорка, балычок... Дак за гостя дорогого тост!.. Это ваш лафитничек, подвигайте, Ефим Николаевич... Никита, ради такого праздника... Не погнушались нами...
Глядя, как Никита поморщился и отставил вино, Верзилин одобрил: «Молодец». Сам отхлебнул один глоток.
— Эх, хороша!.. Хвати тя за пятку! — крякнул старик, заставив Верзилина вспомнить о Татаурове.
А старичок, словно угадав его мысли, спросил:
— Так покинул вас Иван?
— Не говорите,— вздохнул Верзилин.
— Я, конешно, извиняюсь, но, глядя на него, мне думалось всегда, когда вы были вместе, а боле того, когда он без вас в бильярд играл: «Отречётся он от вас...» Как сказано: «Не пропоёт петел трижды, как отречёшься ты от мя...» Именно... Я, конешно, извиняюсь... А вы закусочку берите... Но это ничего. Я, конешно, извиняюсь, но Никита вас никогда не предаст. Правда, Никита?.. Давайте по второму лафитничку опрокинем... Вот так, хорошо!.. А что говорят, так пускай говорят — собака лает, ветер носит... Значит, семейством племяша моего интересуетесь? Я, конешно, извиняюсь, но родитель его (царство ему небесное) такой же конплекции был, как я. Братья мы родные, погодки. И мать — такая же. Й два сына первых такие же. А Никита с сестрой— богатыри. Однова строительством занялись — вдвоём с сестрой из лесу все брёвна на себе вынесли; никто не заметил. Шито-крыто, без лошадки. А в другой раз сестра-то заходит в лавку, тюки там пудов на двадцать. Прикашшик с хозяином туда-сюда, тык-пык, не сдвинут с места. «Ну-ко», — говорит девка. Взяла — раз, готово. А ведь девка. Ешшо разик чокнемся; ваше здоровье! Эх, хорошо! Хвати тя за пятку! А Никита одново с мельником поссорился, собрал все гири на цепь и к потолку — на балку — подвесил. Сыми попробуй. Ой-ой, там сколько будет весу. А другой раз привалил к дверям железную тунбу — не откроешь дверь. Через окна уж вылезли, втроём отодвинули.
Отпивая из стакана пахнущий мятой квас, Верзилин сказал осторожно:
— А ты, я вижу, Никита, и сам пошалыганить любишь?
— Нет,— покачал головой парень. — Он так рассказывает вам, словно я шпана береговая... Это один такой случай был, когда я рассердился...
— А один ли?
— Ну два,— недовольно сказал Никита.
— Ишь ведь, обиделся! — с восхищением посмотрел Феофилактыч на племянника. — Весь в меня, такой же гордый — не подступись!.. Ешшо по маленькой выпьем. Ваше здоровье. Евдокия!— сердито крикнул он на кухню. — Иди выпей со мной за здоровье людей хороших. А то они квасок один попивают.
Вытирая руки фартуком, давешняя пышущая румянцем девка вошла в горницу и поклонилась Верзилину. Взяла лафитничек.
— Жена моя,— сухо представил её старик.— Ну, будем здоровы. Иди... Иди, иди — на кухню... Так вы говорите — пошалыганить? Нет, не будет ваша правда. Вот было дело — идёт Никита через реку, а там — сахар везли. Весной было дело, лёд-то возьми да и обломись. Народу набежало — барабаются, как яшшерицы,— толку нет, беда неловко. Хозяин на себе волосы рвёт. «Спасай, Сарафанников,— говорит,— деньги большие дам». Так што ты думаешь?— вытащил ведь Никита... А вот ешшо когда спирт возил — лошадёнка плохая была. Распутица (а в распутицу сам знаешь — какие у нас дороги). Остановицца посреди
дороги и ни с места. Што делать? Никита распряжёт её, привяжет к саням, а сам — в оглобли. И везёт. А бочка, промежду прочим, сорокаведёрная — шутка в деле (я, конешно, извиняюсь)...
Пушистый сибирский кот подошёл к старику, потёрся об ногу. Макар Феофилактович нагнулся, подхватил его, посадил на колени. Томно выгибаясь под пальцами хозяина, кот косил на Верзилина зелёным прищуренным глазом.
Пчела залетела в открытое окно, гудя, закружилась вокруг лампы; поскуливала где-то собака; слышалось журчание ключа.
Хмель развязал язык Макара Феофилактовича, и он рассказывал случай за случаем.
«Если даже только половина из его рассказов правда — это уже здорово»,—думал Верзилин, откинувшись на спинку стула и наблюдая за тем, как Никита играет деревянной ложкой, застенчиво улыбается.
— Хороша работа,— кивнул Верзилин на искусную резьбу черенка.
Феофилактыч вскочил, сбросив кота с коленей, выхватил ложку у племянника, суя её Верзилину, приговаривал:
— От нас с Никитой, в память... Примите великодушно. Обычай такой — подарки любят отдарки...
Верзилин протянул руку, но она упала как плеть. Он опасливо покосился на Никиту: не заметил ли? Нет, как будто бы не заметил.
А Никита, обрывая кусок газеты, на которой лежал пирог, сказал:
— Давайте-ка оботру.
Протирая и без того чистую ложку, насвистывал сквозь зубы едва слышно. Потом, возвратив подарок Верзилину, машинально перегнул бумагу; разглаживая на кубовой скатерти, прочитал по складам:
— «О-де-сса. Вслед-стви-е про-дол-жа-ющей-ся забас-товки груз-чиков в за-гра-ничном от-деле пор-та по-чти пол-ная без- де-я-тель... бездеятельность. Гру-зят-ся толь-ко не-сколь-ко иностр... иностр-анных пароходов по-сред-ст-вом кон-вей-ер-ов...» Ишь ты, конвейеров: нашли выход... А мы вот забастуем — никаких конвейеров нет, никто не выручит.
Феофилактыч сказал:
— Конвейер этот самый тоже человек обслуживат... Отошёл этак в сторонку, руки в карманы, картузик на нос —и, пожалуйста, конвейер этот самый —ни с места... Я, конешно, извиняюсь...
— Это правильно,—заметил Верзилин,—ежели люди все как один... вот тогда... любой хозяин вынужден будет плату прибавить. И время работы уменьшить. А уж если по всей стране: и в Одесском порту, и на Вятской пристани, и... в цирке... откажутся... Тут уже держись самый большой хозяин, —И подумал с гордостью: «А люди это могут»,—но, вспомнив о Татаурове, вздохнул: «Только такой, пожалуй, всегда найдётся... где угодно. Подведёт».
Через час Верзилин поднялся. Никита вызвался его проводить. Шли по уснувшей Ежовке. Тихо поскрипывали деревянные мостки под ногами; рядом что-то булькало. Судя по запаху, это было болото.
— Давно надо было в цирке попробовать свои силы,— сказал Верзилин Никите через плечо.
— Всё как-то стеснительно, неловко. Как это — подойти и спросить: допустите меня... Если бы не стыд, так я давно бы вышел.
Они остановились на верхней площадке лестницы. Виднелась чёрная река и лес за ней; сзади, за домами, рдело зарево от городских огней.
— Я ваше имя знаю,— сказал Никита,— в журнале читал. Вы Мальту победили. Вас знаю и Гришу Кощеева знаю по газетам. Знаю, что он четвёртый приз в мировом чемпионате взял. И думаю иногда, что и я бы так же смог... Только учиться надо. А учителя нет... Это моё счастье, что вы хотите меня учить.
— Это ты молодец, что понимаешь. А то наши борцы начинают сперва бороться, и когда уже протрут ковры лопатками, тогда только начинают учиться. Это, друг мой, поздно. Сначала учись, а потом уже борись.
— Ефим Николаевич, я согласен на всё.
— Завтра берёшь расчёт (у меня пока деньги есть), и начинаем тренировки. Подъём, стакан молока, борьба. Я буду показывать тебе все приёмы и положения. Ты будешь точно их повторять. Так до сорока минут, а то и до часу. Затем — солдатский бег вот с этим чемоданом,— Верзилин похлопал по своему чемодану. — Будет нелегко, но зато станешь борцом.