Вот он — родной Петербург, вот он — родной дом.

Как хорошо!

Даже когда-то пугавший почерк на анонимках, посылаемых бароном Вогау,— не страшен. Упругий, хрустящий конверт. Что там они послали на этот раз?

Вместо ожидаемой крышки от папиросной коробки выпал тоненький листочек бумаги.

Верзилин прочитал с удивлением:

«Уложить Корду может только победитель Мальты. Мы ждём Вашего приезда, как манны небесной. Вы должны к нам прийти в день приезда — угол Измайловского и Восьмой линии. Валерьян Коверзнев и Нина Джимухадзе».

Ниже мелкими острыми буквами было приписано:

«Я ни в чём не виновата. Н. Д.»

Вспомнилась чёрная вонючая вода Мойки; поленницы сырых, пахнущих прелью дров; солдат, обнимающий женщину; убийцы в крылатках и Нинин крик: «Я не хотела этого!» Двенадцать месяцев не вытравили из памяти ни одной детали.

— Ничего не понимаю,— пробормотал Верзилин, задумчиво рассматривая конверт. Странно, нет ни одного штампа. Но почерк барона — слава богу, он его знает. Было время, когда этот почерк сводил с ума... Коверзнев и Нина... Угол Измайловского и Восьмой роты — это же квартира Нины!.. Но тогда причём тут барон Вогау?

Он поднялся и прошёл на половину хозяйки... Она угодливо шагнула ему навстречу. Когда принесли письмо? Да позавчера. Во время его отъезда один господин заходил к нему несколько раз. Говорил, что репортёр. Последние два раза он был с дамой. Все интересовались, когда приедет Верзилин. А как им скажешь— ведь Верзилин не считает нужным сообщать, куда и надолго ли он уходит, и, конечно, уж она не ждала, что он напишет ей письмо... Она поэтому даже прибрать в его комнатах не смогла,— просит извинить.

Не заметив её обиды, Верзилин крикнул Никите возбуждённо:

— Срочно умывайся и едем! Оденешь мою визитку! Нас ждут друзья.

Через несколько минут они уже стояли на передней площадке мчавшегося со звоном трамвая. Чем ближе к центру они подъезжали, тем больше народу было на улицах. Трамвай пополз по мосту. «Ах, как медленно!» — думал Верзилин. Вода под мостом казалась серой; дым маленького пароходика, тянувшего баржу с камнями, закрыл поблёскивающие стёкла Балтийского завода; множество металлических кранов вырисовывалось на горизонте.

— Смотри, это и есть Петербург,— сказал Верзилин Никите. «И эти краны, и эллинг, и чухонская лодка, и сфинксы в тиарах, привезённые из древних Фив, и чугунная решётка моста,— ах, как я люблю всё это! — подумал он, с восторгом глядя вокруг.— Петербург — нет города красивее его... Я бы не смог жить в другом месте...»

Он обернулся, взглянул на воздушный шпиль Петропавловской крепости, на ростральные колонны перед биржей, на розовый изгиб парапета — и даже захолонуло сердце: так он любил этот город.

Они пересели на другой трамвай и вскоре сошли у белого с синим куполом Троицкого собора.

Высокий серый дом, широкая лестница. С каждой ступенькой сердце бьётся сильнее и сильнее. Вот оно уже бухает даже в висках. Остаётся повернуть звонок — все треволнения будут кончены. А вдруг, наоборот,— они только начнутся?

«Поверни меня»,— просит надпись на звонке.

Верзилин поправил шляпу, строго посмотрел на Никиту и протянул руку к звонку.

Прошло несколько томительных секунд. Наконец раздались лёгкие шаги, открылась дверь.

— Верзилин — вы? — испуганно произнесла Нина Джимухадзе, отпрянув назад, вцепившись тонкими пальцами в концы светлого тёплого платка, стянутого у шеи.

Он молча склонился в поклоне, замер. Девушка протянула ему руку, и он надолго прильнул к ней губами.

— Коверзнев! — позвала Нина, не отнимая руки.

В стеклянных дверях появился Коверзнев — в бархатной куртке, с чёрным бантом,— обрадованно кинулся к Верзилину, приговаривая:

— Наконец-то! В самый раз. Ещё бы немного — и было бы поздно. Я рад. Вся надежда на вас. А то этот зазнавшийся Корда уедет из России непобеждённым... Совершив триумфальное турне от Тифлиса до Петербурга, он выступает у Чинизелли. К счастью — с силовыми номерами. Но вскоре его бенефис, на котором он будет бороться.

— Ах, перестань,— сказала Нина.— Дай человеку пройти в комнату,— и, обернувшись к Верзилину, сообщила: — А вы и в самом деле явились очень удачно: мы только что собирались на вернисаж.

Верзилин переступил порог. Комната показалась ему тесной из-за огромного количества вещей. От рояля поднялся здоровенный чёрный красавец с узенькими усиками, с длинными волосами,

— Знакомьтесь: мой брат Леван — знаменитый борец Верзилин,— сказала Нина.

Пожимая ему руку, Верзилин произнёс, кивнув на Никиту, замершего у входа:

— А это мой друг — Никита.

— Вот хитрец! — восхищённо сказал Коверзнев.— Нового спаррингпартнёра завёл. Ну и хитрец. А где Татаурова бросили?

— Во-первых, они не спаррингпартнёры, а во-вторых, Татауров меня бросил сам.

— Ишь, богатыри,— сказал Коверзнев, бесцеремонно похлопывая по плечу Никиту и Левана.— А Ефиму Верзилину всё же вы все уступите.

Леван Джимухадзе стоял, почтительно склонив голову, прижав к телу руки,— ждал, когда гости сядут.

Усаживаясь к столу красного дерева, прикрытому толстой плетёной салфеткой и заваленному яркими журналами, Верзилин вспомнил, что прежде Нина никогда не рассказывала о своём брате, который был в ссоре с отцом и все годы работал в южных цирках.

А она, словно прочитав его мысли, сообщила:

— Вы не знаете: я сейчас бросила львов и работаю вместе с Леваном.

— Вы бросили львов?

— Да,— сухо сказала она.— После того как погиб отец.

— Простите.

Она посмотрела на него печально и спросила:

— Вы не знали о его смерти?

— Как же я мог знать...

— Впрочем, это понятно,— согласилась она и тут же объяснила:— Тогда отец срочно увёз меня в Польшу, затем в Германию... Гастроли были удачными, но зимой Фараон (самый капризный лев — вы должны помнить его) распорол отцу шею... Отец умер, не приходя в себя... И я не смогла после всего держать себя в руках... Я — боялась... Приехал из Киева Леван и помог продать львов. Я рассталась с ними без сожаления — у меня было такое чувство, что я обязательно стану их жертвой...

Она отвернулась к окну; узкие плечи, прикрытые белым платком, вздрогнули. Молчание длилось с минуту. Потом она обернулась к Верзилину и, не обращая ни на кого внимания, сказала ему:

— А чувство это появилось после того. Поверьте, я ни в чём не была виновата. Они сказали, что должны вам предложить выгодную сделку, а вы их не слушаете, хотя делают это они ради вас... Отец дал мне слово, что с вами ничего не случится, и я поверила... Со мной была горячка, и я пришла в себя только в Варшаве... Я думала, вас нет в живых... И лишь месяц назад, когда нас с Леваном пригласил Чинизелли, я узнала от Коверзнева, что вы живы. Но вас уже не было в Петербурге....

Она закрыла лицо платком и заплакала.

Коверзнев подошёл к ней, осторожно положил её голову к себе на грудь, начал гладить по чёрным блестящим волосам, гладко зачёсанным к затылку.

«Она ему — жена»,— мелькнуло в голове Верзилина ревнивое подозрение.

Но Нина отстранилась, сказала раздражённо:

— Пустите! — и, зябко кутаясь в платок, предложила: — До вернисажа ровно час. Надеюсь, вы пойдёте с нами, Ефим Николаевич?

— О да,— торопливо согласился он, радуясь, что они — ведь очевидно же! — не муж и жена.

Девушка оглядела критически костюм Никиты, спросила:

— И вы?

— Да,— ответил за него Верзилин.

А она сказала строго:

— Леван, дай Никите перчатки. Они ему подойдут.

— Сейчас хороший тон — до захода солнца ходить без перчаток,— заметил Коверзнев.

Пропустив его слова мимо ушей, она приказала Верзилину:

— Подайте мне жакет.

А Коверзнев, закуривая свою маленькую трубочку, сказал, улыбнувшись:

— А я вам, Ефим Николаевич, припас редчайшую коробочку бельгийских папирос.

— Мне?

— Ну да.

— А откуда вы знаете, что я коллекционирую папиросы? — спросил Верзилин, снова с удивлением вспомнив об одинаковом почерке на письмах.

— Младенческая простота! Так вы и по последнему письму не догадались, что это я?

— Вы?... Так это вы мучали меня осенью и зимой?

— Боже мой, а что в этом такого? — удивился Коверзнев.

— А я вот возьму сейчас да задушу вас,— шутливо сказал Верзилин, протягивая пальцы к его хрупкой шее.— Вы меня чуть с ума не свели этими письмами. Я думал, что это проделки барона Вогау.

Не глядя на протянутые к его горлу руки, отмахиваясь от них, посерьёзневший Коверзнев спросил:

— Вогау? Почему Вогау? Его же давно укокошили. Если не ошибаюсь, месяцев восемь назад...

— Укокошили?

— О боже мой! Да об этом писали все газеты! Надо читать их, дорогой мой.

— Постойте, а как вы узнали, что я собираю коллекцию?

Коверзнев рассмеялся:

— Вы забыли о моей профессии — всё узнавать первым? Помните пожар керосиновых складов на Голодае? Так это был я на извозчике, когда вы стояли на крыльце. Один целковый вашей хозяйке — и она мне дала полную информацию о вас. Обо всём рассказала: и о папиросах, и о борьбе с деревянным манекеном... Вот я и решил подбодрить вас: дескать, друзья помнят о вас, следят за вашими успехами и... помогают собирать коллекцию...

— Ничего не скажешь, помощь была великолепная,— рассмеялся Верзилин.

— Да кто мог догадаться, что вы подумаете на этого шарлатана, когда ему его соперники всадили три пули в затылок... Тем паче что я считал, что вы в хорошей форме, готовитесь к схваткам и даже взяли себе спаррингпартнёра... Мне всё ваша хозяйка доложила. И надо сказать, что у неё редкий дар представлять всё в лицах. Я умирал со смеху, когда она показывала, как вы боретесь с чучелом...

— Коверзнев, мы опаздываем,— строго проговорила Нина, помахивая перчатками.— Расскажешь по дороге.

Леван, одетый в чёрный безукоризненно сшитый костюм, стоял, склонив голову, держа в руке большой ключ.

Пропустив вперёд Верзилина с Никитой, Коверзнев пошёл за ними, но вдруг спохватился и, хлопнув себя по карманам, сказал виновато Нине:

— А булку я опять забыл.

И Верзилин заметил, что девушка в первый раз улыбнулась на слова Коверзнева.

А тот через минуту нагнал вышедших на лестничную площадку мужчин и продолжил свой рассказ о верзилинской хозяйке.

— Она считала вас рехнувшимся и часами простаивала у замочной скважины. Вот так.

Он согнулся (лицо его приняло бабье, глупое выражение) и прижался с комической осторожностью к замочной скважине в чужих дверях. Дверь неожиданно распахнулась и, к удовольствию Никиты, который не смог сдержать смеха, стукнула Коверзнева в лоб.

— Так и надо,— усмехнувшись сказала Нина.

А старик в чёрном пальто, распахнувший дверь, спросил, приподняв шляпу:

— Пардон. Я вас ушиб?

— Нет, что вы,— сказал Коверзнев, потирая лоб.— Это лишь плата за мои артистические таланты,— но, когда старик скрылся из виду, погрозил ему кулаком.

Всю дорогу до Невского он пытался шутить, вопросительно поглядывая на Нину. И было видно, что всякий раз, когда она усмехалась, он становился счастливым.

У лютеранской церкви на Невском он остановился и, вытащив из кармана измятые куски белого хлеба, стал их крошить и швырять сизым голубям, вызвав этим у Нины улыбку. Однако через несколько минут девушка одёрнула его, сердито сказав:

— Мы можем опоздать.

На что Коверзнев проскандировал:

— Бабушка-прабабушка лепёшек напекла — покушай, Бум, телятинки: давно уже пора. Бабушка-прабабушка, нельзя ли обождать — когда курю я трубочку, прошу мне не мешать.

— Не паясничай,— сказала Нина.

А Верзилин спросил:

— Бум — это кто?

Коверзнев вздохнул, покосился на Нину. Потом ответил:

— Насчёт Бума мнения расходятся. Нина уверяет, что это собачка. А я считаю: старичок. Иначе — почему же трубочка?

— Ты лучше подумай, как билеты достанешь,— прервала его слова Нина.

— Достану,— успокоил её Коверзнев.

И действительно, они простояли всего несколько минут у старинного особняка, рассматривая тусклые витражи первого этажа, изображающие рыцарей, как Коверзнев появился в подъезде, размахивая билетами.

Перед особняком толпилась нарядная публика, стояли коляски и автомобили.

— Идёмте,— сказал Коверзнев, пропуская вперёд Нину, поддерживая её за локоть.

У входа, на тумбах, обтянутых жёлтым бархатом, стояли скульптуры девы Марии и Христа; бог-сын в бело-голубых одеждах глядел с распятия на Верзилина, Никиту и Левана укоризненно— видимо упрекал: отъелись, бездельники, а я страдай за вас.

Верзилин даже вздохнул, до того ему стало неловко за свою комплекцию... И вообще, чёрт возьми, зачем они затесались в общество, которое именует себя: «весь Петербург»!.. Он попытался взглянуть на свою компанию их глазами — глазами золотой молодёжи, модных адвокатов, гвардейских офицеров, мордастых подрядчиков, нажившихся на японской войне... Да, занятная, видно, картина: трое громадных, пышущих здоровьем мужчин и худенькая красавица грузинка. И Коверзнев, как назло, исчез куда-то...

Верзилин обвёл подозрительным взглядом первую залу, снова вздохнул. Но вдруг глаза его задержались на небольшом полотне: зелёные берёзки на угоре, за, ними река, жеребёнок щиплет травку—ничего словно нет, а сердце сжалось. «Какая прелесть,— подумал он.— Век бы смотрел...» — и, не отрывая взгляда от картины, отыскал Нинину руку и сжал её.

— Чудесно,— сказала она, ответив на пожатие,— Леван, Никита, смотрите.

— Бесподобно,— согласился её брат.

— Словно в детстве... Босиком побегать хочется... Цветы собирать...— отозвался задумчиво Никита.

Но тут появился Коверзнев и потянул их за собой, торопливо объясняя:

— Сейчас я вас познакомлю с Яном Францевичем — он художник и путешественник. Объездил Палестину, Аравию, Индию, Алжир... Где только не был! Романтик! Настоящий романтик! И музыкант!.. Приятель Рахманинова.

Они шли по анфиладе комнат, лавируя в толпе, поглядывая на картины и на цветы в одинаковых горшочках, расставленные вдоль стен.

Нина шепнула Верзилину:

— Вот всегда так — ищет, в кого бы влюбиться. Создаёт себе кумиров... Однако увлечение вами — это, по-моему, единственное его увлечение, принявшее хронический характер...

— Мною? — спросил Верзилин, да так громко, что Коверзнев приостановился, поинтересовался:

— Что?

— Нет, нет, ничего. Рассказывайте,— торопливо сказал Верзилин.

— Так вот, в Индии с ним интересное происшествие было. В Калькутте. Решил он визит нанести радже. Фрак надел, цилиндр— знай наших. Раджа на ковре сидит, ноги калачиком. Телохранители рядом, опахалами его обмахивают... Встречают русского гостя с восточной вежливостью, показывают на специальный трон. Штука древняя — тончайшей резной работы... Гость поклонился и сел на трон, да довольно резко. Трон и разлетелся!.. Бац!.. Он встаёт, потирает ушибленные места... А раджа, как истый джентльмен, не замечает случившегося и спрашивает: «А как здоровье вашего императора его величества Николая Второго?» Ха-ха-ха!

— Тише,— одёрнула его Нина,— на нас смотрят. И потом — ты вечно забываешь об осторожности.

Коверзнев надулся, стал скучным, недовольным тоном познакомил их с художником.

Это был высокий красивый мужчина с рыжими усами. Что-то общее было у него с Коверзневым,— видимо порывистость, горячность.

Он поцеловал ладонь Нине, дёрнул за руки мужчин, отбежал к стене и, тыча тростью в розовые, голубые и жёлтые этюды, заговорил торопливо:

— Это верблюды... верблюды... отдыхают... на фоне... на фоне белой стены... Это гостиница в Александрии... ещё Александр Македонский основал... не гостиницу, а Александрию... Это же верблюд... на котором я ездил... Вы видите? Видите? Это же краски горят... переливают... Это же Египет... экватор... А вот на этом этюде сфинкс... и пирамида Хефрена в Гизе... Там около сотни пирамид... И все близ Мемфиса... Три самые высокие — Хеопса, Хефрена и Менхереса... Бонапарт тут был... в 1798 году...

От отскочил в сторону, взмахнул тростью (дама в шляпе величиной с таз шарахнулась от него) и заговорил ещё быстрее:

— Это же находка. Великолепная находка для художника... Я неделю ехал на верблюде... чтобы увидеть этот памятник.... Это же самое сердце Абиссинии... Я оружие отдал абиссинцам — пусть гонят итальяшек... Всё оружие... А они мне дали за это... осла... Я по горам на нём карабкался... Туман закрывал эту гору с памятником... Я приготовил три картона и два дня ждал с кистью в руке, чтобы написать его, и вот он, наконец, показался на пять минут... и снова скрылся... Вы видите, это же гранит.... гранит полированный... поёт красками... поёт...

— А почему тускло? — осторожно спросила Нина.

— Да как вы не понимаете? Тропическое солнце обесцвечивает, всё обесцвечивает, поглощает все цвета... Это же экватор...

В зале появился распорядитель, в смокинге, в скрипящих ботинках, зашептал что-то художнику. Тот извинился перед Ниной, сказал, что должен идти.

Пожимая руку Верзилину, разглядывая его, пообещал:

— А ваш портрет напишу... напишу... Вы мне и раньше импонировали своей силой... Видел я вас... видел... в цирке... В красном трико и с жетонами — очень хорошо получится...

Когда фалды его фрака взметнулись в дверях, Нина сказала Коверзневу с упрёком:

— У тебя всегда так: восхищаешься, а непонятно — чем? Король-то голый.

— Голый? Голый? — искренне возмутился Коверзнев.— А ты посмотри, какое настроение!.. Это же романтика!..

— Романтика биографии, а не картины. Ни одна из картин не окончена; это же всё этюды... на картоне. Недоноски.

— Ну и что? Ну и что — недоноски? Выкидыш — это преступление для художника, а другое дело — недоносок... И с женщинами так бывает: нервная, хрупкая натура не может доносить плод, а для грубой, здоровой — хоть бы что... Мы забываем о том, что Врубель не претворил в жизнь ни одного из своих громадных замыслов. А Серов, Серов? Что? Что?

— Глупости,— сердито сказала Нина.— Серов тут ни при чём. И Врубель тоже.

— Я ничего не понимаю в этом деле,— сказал Верзилин,— однако целиком присоединяюсь к Нине Георгиевне... Хорошо, выкидыш— преступление, я с вами согласен. А что же тогда недоносок? Несчастье? Не можешь написать картину, так и не берись за неё. Нина права. Странно было бы недоноска-спортсмена выпустить на арену цирка. Талантливый гимнаст, не отработавший номер,— недоносок. Выпустите его — и он на первом же представлении разобьётся... А что, если бы я выпустил неподготовленного Никиту (он кивнул на парня) против Александра Мальты? Преступление? Преступление и позор!

— Я идиот! — воскликнул Коверзнев, стукнув себя по лбу.— Рассуждаю о картинах, когда сейчас решается судьба русской славы!.. Мальта, Мальта... Да его давно и след простыл... Но зато Корда приехал и может уехать победителем. Это из страны- то, в которой полно богатырей!.. Идёмте!..— сказал он повелительно.