— Ефим! Это неслыханно! Это позор! Что подумают о нас?! Надо писать опровержение!

Верзилин закусил нижнюю губу — думал.

— Вы правы, Валерьян Павлович, и я рад, что вы вернулись к своим прежним взглядам.

— Да что там вспоминать нашу ссору. Мы жизнь свою на то кладём, чтобы отстоять правду.

Рита смотрела расширенными глазами, переводила взгляд с одного на другого. Удивлённо спросила:

— Это что же? Значит, ты незаслуженно хвалил Никиту?

— Отстань,— отмахнулся от жены Коверзнев.

Он вскочил, дёрнул себя за бант — задыхался. Пошёл, шагая через ноги сидящих, расталкивая тех, кто поднялся.

Никиты в раздевалке не было, видимо ушёл домой. Борцы сидели нахмуренные; кое-кто уже был в пальто. Скандал мог сорвать сборы в цирке, а это значило, что они останутся без денег.

— Ты того, Валерьян Павлович...— сказал старый Луи Телье, глядя на него маленькими глазками.— Никита, конечно, ни при чём... С Бульоном боролся «бур»... и с Кордой тоже... А тут уж так вышло... бесполезно нам сопротивляться... Себя жалели... Конечно, не все из нас и знали об этом... Однако ставка у антрепризы на Никиту была... когда он ещё появился... Новое имя всегда сбор делает...

— Конечно, что мне с Никитой «бур» бороться — он мне рёбра переломает. Медведь! — сказал Аррюкиль.— Мне арбитр приказал ложиться, я и лёг. Мне же легче.

— Себя берегли,— пояснил Тимоша Медведев.

— Цирк есть цирк. Для публики,— вздохнул Телье.— Конечно, мы понимаем твоё желание... чтоб без подделок.

Коверзнев сел на край стола, слушал угрюмо, качал ногой. Полез в карман, достал трубку, закурил.

Картина выяснилась неприглядная. Было обидно до слёз, что его провели, как мальчишку.

Борцы говорили, поглядывая на дверь, боясь арбитра.

— Под Никиту не обидно лечь, а вот когда заставляют...

— О Корде мы вообще не знали. Раздевался в отдельной раздевалке, говорил мало...

— Я Маркиза знал. Ещё в Казани на выставке с ним боролся. Только это не он, по-моему...

— Судьба наша такая... Вот только, чтоб не обидно... Поддубный, Збышко, Никита, конечно... Нам тоже свои рёбра жалко...

— Опять же зрители... Им подавай интерес...

Злость закипела в груди Коверзнева. Но — молчал. Курил. Покачивал ногой.

Выслушав всё, пошёл в участок.

Пришлось дать взятку, чтобы пустили к Корде. Тот встретил его злорадным смехом:

— Что, господин писатель? Промашку дал?

— Дал,— сказал Коверзнев. Так же, как в цирке, он уселся на конторку, качал ногой. Воротник пальто поднят, шляпа надвинута на глаза, в зубах трубка.

— Ну, и как? Больно радостно, что твой Сарафан победил Евстигнея Пантюхина?

— Представь — радостно. Став Пантюхиным, ты Кордину силу не потерял?

— Чего? — растерялся борец.

— Пф-пф-пф. Силу.

— Силу? А-а... нет.

— Пф-пф.

— Ну?

Коверзнев усмехнулся, не объяснил.

Борец насупился.

Докурив трубку, выбив её о ломаную чугунную пепельницу, Коверзнев спросил:

— Ты мне скажи: зачем ты это сделал? Всё потерял и ничего не выиграл.

Опять волосатые ноздри борца стали раздуваться, шея налилась кровью.

— Сволочи вы все! Чистюли! Честно хотите жить! Ненавижу!

— Дурак,— спокойно сказал Коверзнев.

— Ты!..— задохнулся борец.— Я тебя... одним пальцем...

Коверзнев спрыгнул со стола и ударил перчатками по красной морде борца...

Статью он написал прямо в редакции. Это для него было парой пустяков. Он писал о том, что в угоду публике совершаются сделки между борцами, антреприза помыкает ими, как рабами, и даже самый солидный цирк Чинизелли, который мог бы гордиться тем, что несколько лет назад провёл первые в России мировые чемпионаты, скатился до подобных инсценировок, пытаясь замешать в это дело настоящих честных борцов — гордость русского спорта.

Когда статья была отправлена в набор, а копии её отданы репортёрам других газет, Коверзнев направился в цирк и попросил доложить господину Чинизелли, что хочет его видеть. Лакей сказал, что «господин директор» приказал его не принимать, а Коверзнев с усмешкой вырвал листок из блокнота и написал, что жалеет об их знакомстве и, как честный человек, не может хранить подарок от обманщика. Он положил записку в золотой портсигар и попросил лакея то и другое передать господину Чинизелли.

Наутро весь Петербург обсуждал статью Коверзнева, а через день в газетах появилось опровержение, в котором была сфотографирована справка, выданная Пантюхину психиатрической лечебницей. «Ясно,— говорилось в опровержении,— что ни одному слову сумасшедшего верить нельзя; господин же Коверзнев попался на удочку, и напрасно он становится в позу защитника Сарафанникова — талантливый молодой борец, выпестованный в нашем чемпионате, в этом не нуждается». Опровержение было подписано группой лучших борцов чемпионата.

Однако опровержение не помогло — цирк перестали посещать.

Прочитав газету, Коверзнев сразу же написал ответ, в котором доказывал, что этим подписям верить нельзя — они поставлены без ведома борцов — и что вообще всё это грубая, ложь и инсинуация. Но редактор не взял у него материал, вежливо сказав, что он считает спор оконченным и больше не намерен к нему возвращаться.

— Да, но...— заикнулся было Коверзнев, но, встретившись с его вежливо-холодным взглядом, всё понял. Тогда он извинился, медленно спрятал листочки в карман, медленно вышел из кабинета, медленно спустился по лестнице. Оглянувшись по сторонам и не заметив никого из знакомых, он бросился к извозчику и приказал:

— Гони!

Но торопился он напрасно — ему отказали и в другой газете. Он поехал в третью — отказали и там. Он побывал в десятке редакций, но ответ везде был стереотипным: «Вопрос считаем законченным и возвращаться к нему не будем».

Под вечер, сидя у своего бывшего приятеля, с которым они когда-то занимались судебной хроникой, он услыхал то, чего не решался сказать ему ни один редактор:

— Тут, видишь ли, оказался замешанным не только Чинизелли... Так что... в общем, понимаешь: своя шкура дороже... Моя газетёнка и так висит на волоске... В долги я залез... Да и возраст не тот, чтобы рисковать...

— Ну извини. Не знал.

Коверзнев встал, поднял воротник пальто, закурил.

— Прощай.

— Не обессудь, Валерьян. Если ничего не получится — приходи. Хронику тебе дам; там подпись не ставится.

Коверзнев молча вышел.

Придя домой, бросился не раздеваясь на кушетку. Рита стояла над ним, приговаривая:

— Я воображала, что ты смелый, а ты трус. Вообще, ты духовный банкрот, опустошённый человек, у тебя нет ничего за душой... Ты эгоист! Ты никого не любишь, кроме себя. Тебе и женщина даже не нужна. Ты не способен на любовь.

«При чём тут женщина?—думал он тоскливо.— При чём любовь?.. Нет, надо кончать... Оставить ей всё, взять себе только на дорогу и уехать куда-нибудь».

Ночью он осторожно подсчитал деньги и удивился, что их осталось так мало. Что же делать? Он долго сидел у стола и курил; комната наполнилась дымом. Очерки печатать не будут. Остаётся книга; она в наборе; под неё он взял очень мало, значит, будет огромный куш...

Утром он поехал в издательство, но директор не смог его принять. Не принял он его и на другой день. Коверзнев упорно ездил к нему целую неделю. Наконец тот пригласил его в кабинет и, стоя, перебирая какие-то бумаги, не отрывая от них глаз, заявил:

— Вот что, дорогой мой. Рукопись придётся почистить. Там всё построено на Верзилине и Сарафанникове, а последние события... понимаешь сам. Когда перепишешь — посмотрим... Аванс можешь не возвращать... А сейчас — всего хорошего, я занят.

Дома Коверзнев сказал Рите:

— У нас осталось мало денег. Придётся их как-то растянуть... до новой книги.

Рита насторожилась:

— А когда выйдет книга?

Коверзнев помялся:

— Видишь ли... определённого срока нет...

— А ты что-нибудь другое не смог бы написать?

Он вздохнул:

— Тут так получилось, что о борцах у меня брать не будут... Отрезал я себе пути... Да ещё портсигар Чинизелли вернул...

— Идиот! — вспыхнула Рита.— А когда ты это делал, думал, что у тебя есть семья?

— Риточка...

— Как это подло: соблазнить девушку, посулить ей горы золота, а потом обмануть... И когда, когда обмануть? Ах, как это похоже на тебя!.. Ведь я, может быть, беременна...

— Ты не врёшь? — спросил он обрадованно.

— Как это глупо — подозревать жену во лжи. Ты думаешь, что только ты один честный, а другие нет, и этой своей честностью ты хуже других... Трубить во всех газетах о том: «Ах, какой я честный», вместо того чтобы пойти на уступки и обеспечить свою семью...

— Риточка, я ведь не знал об этом... Я понимаю, что если это так, то надо приложить все усилия, чтобы у нас были деньги... Тебе нельзя волноваться... Ты успокойся, всё будет в порядке.

Он обошёл всех знакомых издателей, но никто на этот раз не заинтересовался рукописью, и только хозяин одного из спортивных журналов, сутулый старичок с красным личиком, белые бакенбарды на котором казались наклеенными, сказал, что он попробует рискнуть, но для этого надо переждать, когда уляжется шум, поднятый Кордой-Пантюхиным.

Дома Коверзнева ждали два письма. Они были вскрыты и валялись на столе. Стоя у окна, спиной к мужу, Рита сказала:

— Извольте радоваться. Книгу вашу издавать не будут.

Ему хотелось обругать её за то, что она читает его корреспонденцию, но он сдержался. Не раздеваясь, он прошёл к столу и прочитал письма.

В первом говорилось о том, что издательство отказывается от книги, считая издание её невыгодным. Второе было из газеты, в которой он сотрудничал: господина Коверзнева просили зайти по важному делу.

Он осторожно подошёл к Рите и обнял её за плечи, потёрся холодной щекой о её щёку.

— Не горюй, Риточка. Вот зовут зачем-то в газету. Может, что-нибудь и выйдет.

Она всхлипнула, порывисто прижалась к нему, откинув полы его пальто.

— Прости, Валерьян. Ты знаешь мой характер.

Он сдвинул на затылок шляпу, поцеловал жену в мокрые глаза, щёки.

На Невский поехал на трамвае, решил с этого дня экономить. В газете ему предложили отказаться от своей статьи и в опровержении написать, что все факты, сообщённые им,— выдумка; сейчас он разобрался во всём и берёт своё заявление обратно.

— Цирк прогорает. Ваше опровержение будет кстати, оно поднимет сборы.

Коверзнев сидел в кресле в пальто с поднятым воротником, попыхивая трубкой.

— А если я этого не сделаю? — спросил он с усмешкой.

— Так что ж, Валерьян Палыч, на себя пенять будете,,

Он докурил трубку, спокойно выбил её о пепельницу, поднялся:

— Я предпочитаю пенять на себя.

Через день в «Вечернем времени» появилась статья, подписанная Сувориным-сыном, Борисом, в которой тот не оставил камня на камне от творений Коверзнева.

Оставался хозяин спортивного журнала. Он был антипатичен Коверзневу — немощный селадон, любитель девочек из кордебалета и скаковых лошадей. Но надо было побороть свою неприязнь, и Коверзнев это сделал и добился договора. В договоре был один необычный пункт: гонорар выплачивается по выходе книги в свет, то есть через год. Коверзнев пошёл и на это.

— Вы потерпите,— сказал старичок.— Зато уж через год так грохнем, что миру станет жарко.

Началось трудное время.

Чтобы растянуть свои средства на возможно больший срок, Коверзнев рассчитал лакея и горничную. Это вызвало у жены истерику. Но, даже зная, что ей сейчас вредно волноваться, он держался стойко. Рита отказалась готовить. Он сам ходил с судком в трактир и брал два рублёвых обеда. Рита или не притрагивалась к пище совсем, или презрительно ковыряла в тарелке вилкой. Она целые дни сейчас валялась в постели, непричёсанная, неумытая.

Через некоторое время Коверзнев отказался от гостиной и лакейской и оставил лишь свою комнату. Продажа лишних вещей дала возможность не заботиться ещё об одном месяце. Иногда ему удавалось сунуть в какую-нибудь дешёвенькую газету репортёрскую заметку, это тоже кое-что давало.

Он решил, что они протянут как-нибудь до гонорара, но хандра у Риты кончилась, и она каждый вечер стала ходить развлекаться, а для этого ей нужны были деньги. Если он уговаривал её не тратиться, ссылаясь на то, что у них будет ребёнок, который потребует расходов, она говорила, что он скряга, эгоист, думает только о себе, но она не намерена замуровывать себя в четырёх стенах, потому что молодость даётся только один раз, а когда состаришься, то никакие наряды и рестораны на ум тебе не пойдут.

А он думал только об одном, что весь этот год денег не будет, а родится ребёнок, как тогда быть? И он отказывал себе в извозчике, в хорошем табаке, в новой книге.