Приходя в себя, Верзилин спрашивал у Никиты одно и то же:
— Не приехала ещё?
Раны Никиты были неопасны, и доктора разрешили ему сидеть подле Ефима Николаевича. Глядя на осунувшееся лицо своего учителя, парень напряжённо думал, чем бы его отвлечь от тоски по Нине: «Ишь, как мучается, сердешный... Одно жалеет: как бы не умереть, не простившись с ней... Присказку бы ему, что ли, рассказать какую?..» Но «присказки» на ум не шли... Тогда он догадался читать вслух оказавшуюся под рукой книгу. Читал он плохо, но старательно, и трогательная история итальянского школьника, рассказанная Амичисом, увлекла их с Верзилиным... Особенно тщательно Никита старался выговаривать труднопроизносимые имена героев, словно от этого зависела жизнь Ефима Николаевича...
Бессильно сжимая ему ладонь, Верзилин прошептал:
— Будь всегда справедливым и честным... Ставь это всегда превыше всего,— добавил, смежив веки:— Ведь ты для меня — как младший брат...
Комок подступил к горлу Никиты от этих слов, и мутная пелена застлала его глаза.
Пришёл доктор — горбоносый, с большим животом, на тонких ногах. Взял Верзилина за руку, вытащил из кармана часы.
Верзилин устало открыл глаза, спросил взглядом.
Доктор, не выпуская запястья из цепких пальцев, сказал:
— Поезд приходит через час.
Верзилин поблагодарил его движением век. Снова забылся.
Нина с Коверзневым приехали под вечер. Она была тщательно одета в дорожный строгий костюм, в простую, но дорогую шляпу. Предупреждённая обо всём доктором, она вошла в палату со спокойным лицом и даже с подобием улыбки.
Верзилин встретил её сияющими глазами и сделал попытку встать, но не смог даже приподнять руку.
— Ну, что же ты?— сказала Нина, склоняясь над ним.— А?
Он сделал движение ресницами. Она села рядом и прижалась щекой к его горячей щеке.
— Невезучий ты мой.
— Везучий,— сказал он шёпотом.— Тебя встретил я...
Она не смогла сдержаться, и слёзы брызнули из её глаз. Чтобы скрыть их, она уткнулась ему в грудь.
Не в состоянии видеть её мучения, Коверзнев вышел из палаты, а Никита натянул на голову простыню.
— Ефим,— сказала Нина,— Ефим... Зачем так?
Он еле-еле сжал её ладонь. Сказал с улыбкой:
— Теперь уж всё...
— Ефим!
— Нет, теперь уж всё... Я держался только ожиданием тебя..
— Ефим!
— Жжёт... там,— он показал взглядом на живот.— Это конец...— голос его прервался.— Слушай меня... Сына... чтобы был честный... и помнил, что я тебя любил... Всё... Позови Валерьяна... '
Она припала губами к его лицу, но он нашёл в себе силы, чтобы отстранить её.
— Позови Валерьяна... и выйди... Люби его... Он будет настоящим мужем и отцом...
Вцепившись тонкими пальцами в горло, стараясь сдержать рыдание, она вышла за дверь.
— Иди... Он зовёт тебя...
Ткнулась лбом в стену; узкие плечи её вздрагивали.
А Коверзнев подскочил к Верзилину, сжал его большую, тяжёлую руку, заговорил горячо:
— Ефим! Ты должен жить ради неё! Разве ты не видишь этого?! Она умрёт без тебя...
Верзилин высвободил руку, сказал:
— Молчи... а то не успею... Я много думал и понял, что... по-прежнему люблю тебя... Не твоя вина, что ты изменился... Жизнь ломает каждого из нас... И тебя сломала сильнее, чем других... Одного не могу простить... Как ты бил Никиту?..
— Я?
— Ты понял, о чём я... Не ты, а по твоей указке...
Коверзнев сжал руками виски; подумал с ужасом: «Это— Татауров! Его нельзя было отпускать с манежа!»
— Ефим!— воскликнул он.— Ты с ума сошёл?! Я не знал, что его били! Наоборот, я думал, что всё это инсценировано вами, и был очень огорчён... Никита!— сказал он, сдёргивая с парня простыню, словно желая призвать его в свидетели.— Ты же знаешь, что это не так?! Скажи Ефиму Николаевичу!
Верзилин пошевелил рукой: не надо.
— Валерьян,— сказал он,— не обижай его... Помни: он — наше будущее. И люби Нину... Ей цены нет... Душа у неё... всем на коленях перед ней... Люби... Вспомни, как она посылала тебе деньги, когда ты голодал...
— Зачем ты так говоришь?!— воскликнул Коверзнев.— Ты же знаешь, что я люблю её больше всего на свете... Но ничего не требую от неё...
— Помни, Валерьян, о наших идеалах... Поклянись, что ты снова будешь честным... Спорт должен быть...
— Ефим! О, Ефим...
Подошёл доктор, взял Верзилина за руку, обернулся и кивнул Нине.
Когда она подошла, всё уже было кончено.
Она приложила ладонь к своим сухим глазам, наклонилась и поцеловала мужа в мёртвые губы. Коверзнев с доктором взяли её под руки и вывели из палаты. С этой минуты больше никто не видел у неё слёз. Когда Валерьян Павлович сказал, что не покинет её ни на минуту, она сама послала его хлопотать о гробе и вагоне до Петербурга.
Дома их встретил Леван и, убедившись, что она спокойна, сказал:
— Ну вот и хорошо.
Она только взглянула на него непонятно и промолчала.
Большинство газет дали сообщение о смерти бывшего чемпиона России; некоторые даже поместили его портрет. Вынос тела был из Нининой квартиры. Собралось много народу — борцы, артисты, газетчики. Женщины были в чёрных платьях, мужчины — в чёрных костюмах, некоторые в мундирах, при орденах. В руках — букеты нарциссов, левкоев, лилий, белых роз, перевязанные внизу флёром. Их сладкий запах наполнял Нинины комнаты и смешивался с запахом ладана. Гроб сносили осторожно четверо силачей. Шесть лошадей светлой масти, покрытых траурными попонами, были запряжены цугом. Хор запел «Вечную память», оркестр заиграл торжественно и заунывно. Городовые и жандармы стояли вдоль тротуаров и отдавали честь. Кони тронули привычно медленно, катафалк с серебряными украшениями покатился ровно, без толчков.
«Всё это никому не нужно,— думала Нина.— Ни оркестры, ни нарядные лошади, ни цветы... Всё это выдумки Коверзнева... Но не будь его — куда бы я делась?»
Она благодарно сжала его руку, торопливо зашагала за катафалком.
«Всё это ни к чему... Никто не может вернуть отца моему сиротке... И никто не может заменить его... Если бы ты был милосердным,— обратилась она к богу,— ты не сделал бы этого... Ты жестокий и мстительный, и нет моих сил умолять тебя...»
Священник в ниспадающей тяжёлыми складками ризе раскачивал кадило, и голос его словно дразнил Нину:
— В землю изыдеши...
Потом снова играл оркестр. Толпа росла, расплывалась по улице, встречные спрашивали: «Кого хоронят?»
«Одно любопытство,— думала она,— и никому нет заботы, что он умер... Кто искренне сожалеет, что он умер?» Она покосилась на Коверзнева и, увидев его землистое лицо, снова сжала его руку. «А Никиту оставили,— впервые вспомнила она о друге своего мужа и ужаснулась.— Оставили, оставили... Забыли о нём, не взяли в Петербург, бросили одного в чужом городе...»
— Осторожно, Ниночка, здесь ступенька книзу,— услыхала она заботливый голос Валерьяна Павловича. Опёрлась о его руку. «Сегодня же выписать его... И пусть Коверзнев возьмёт его в чемпионат и заботится о нём».
Она словно пришла в себя, когда услыхала голос священника:
— Во блаженном успении живот и вечный покой подаждь, господи, усопшему рабу твоему Ефиму...
Они стояли перед могилой, земля осыпалась под ногами, ложилась на пожухлую траву. Сквозь зелёные ветви Нина увидела массивную плиту чёрного мрамора и такой же крест, прочитала: «Тургенев». «Как просто,— подумала она.— Надо сказать Коверзневу, чтобы сделал всё так же просто... Никаких ангелов и башенок... И одно имя: Верзилин...»
— Ниночка,— снова услыхала она голос Коверзнева и не могла понять, чего от неё хотят. Потом догадалась, стала на колени, но долго не могла откинуть креповую вуаль. Наконец оборвала её и прикоснулась губами к любимому лицу. Вставая, подумала равнодушно: «Наверное, надо было снять перчатки».
Коверзнев стряхнул с её колен сор, она посмотрела на него непонимающим взглядом.
С трудом дослушала речи незнакомых людей.
Позже, уже дома, слыша через дверь голос Левана и звон вилок, уткнулась в подушку. Но слёз не было. Каждую минуту заглядывал Коверзнев, склонялся над ней, гладил по волосам. Она говорила спокойным голосом:
— Уйди к гостям.
Он нерешительно глядел на неё в темноте, мялся.
— Иди.
«Боится, что наложу на себя руки... Надо сказать ему, что я этого никогда не сделаю, потому что жду сына...»
Она скользнула рукой по талии, выдернула из-под юбки кофточку, провела ладонью по сухому горячему животу... Он был по-прежнему худым, но она знала, что там уже теплится крошечная жизнь. По утрам у неё болели груди, они разбухли, соски их потемнели.
«Ради тебя я буду жить, маленький мой, и сделаю тебя честным, справедливым, как завещал твой отец... Ты будешь большим и сильным, как он, и все будут любить тебя, и я буду гордиться тобой...»
«Ефим! Зачем ты сделал так, Ефим?.. Вернись!.. Что тебе делать в каком-то Липецке?.. Ты так любил Петербург! Вернись! Сейчас наступает самая хорошая пора — золотая осень, ты будешь показывать мне город... Как же я одна? Я же ничего не знаю...»— разговаривала она с мужем, как с живым, но вдруг с дикой силой почувствовала, поняла, что Ефима нет, что он никогда не вернётся...
Открылась дверь, в щёлку осторожно проскользнул Коверзнев. Нина бросилась к нему, обхватила его шею руками и забилась в рыданиях...
— Коверзнев! Коверзнев! У меня же будет ребёнок!..
— Я знаю... Мы его станем растить...— заговорил он бессвязно, стараясь её успокоить.— Он будет похож на Ефима... Купим много игрушек... Книжек... Он будет кататься на мне... Я буду добывать для него много денег...
Она постаралась успокоиться, прикусила губу. «Нельзя, чтобы слышали гости... Скорее бы они кончали... Какой отвратительный обычай — пировать в день похорон...»
Слыша беспечный голос Левана, нахальный — Татаурова, звон ножей, хлопанье пробок, она чувствовала, как в ней поднимается ненависть к собравшимся. В приоткрытую дверь доносился запах жирной пищи и острой приправы, и вдруг Нина почувствовала, что её сейчас стошнит. Она вытолкала Коверзнева из комнаты, замкнула за ним дверь на ключ, и её вырвало прямо на покрывало.
Напуганный Коверзнев робко постучался.
— Сейчас,— сказала она, торопливо срывая с кровати покрывало, свёртывая его, засовывая в дальний угол за чемодан.
— Ниночка!— требовал он настойчивее.
— Сейчас, сейчас,— металась она по комнате, распахивая форточку, чтобы уничтожить запах, вытирая губы и руки духами.
А Коверзнев уже рвал на себя дверь. Когда Нина открыла её, он подозрительно оглядел комнату, задержал взгляд на потолке.
«Ищет крюк,— объяснила она себе равнодушно.— Думает, что я повешусь». И вдруг страшная мысль, что она может убить себя и таким образом погубить ребёнка, пришла ей в голову.
— Коверзнев, не оставляй меня одну,— взмолилась она.
Позже, когда разошлись гости, она уснула, положив голову на его руки...
А на другой день она начала заговариваться.
Коверзнев возил её на Невскую заставу — в Нейрохирургический институт к самому Бехтереву, и тот успокоил его, посоветовав предоставить всё времени и покою.
Коверзнев нанял двух сиделок, которые не отходили от Нины ни на минуту, и сам проводил подле неё всё свободное время. Она часто узнавала его и беседовала с ним, но вдруг взгляд её становился безумным, она вскакивала в постели, рвала на себе рубашку.
— Хотя у вас халат белый,— говорила она прерывающимся голосом,— а вы беднота... Если родится ребёнок, то надо посмотреть избиение младенцев в Палестине... Если избиение есть, то надо иметь больше детей... «Ребёнок будет расти, и его надо отдать в цирк «Гладиатор»... К сорока годам он будет знаменитым, как укротитель львов, по формуле штамбер плюс форганг... Определение мозговой оболочки не даёт ему соображать... Здание вашего цирка строится ошибочно... Кто эту формулу сделал? Ломоносов или Дуров? Сердечная деятельность в левой части... Диафрагма есть борьба методом экспроприации... Медицина держится на удаве, а удав любит кофе с молоком...
Наконец Нина успокаивалась и последние слова произносила обычным ровным тоном, и от этого было ещё страшнее, и Коверзнев, чтобы не видели сиделка и Леван, уходил в уборную плакать.