Никиту выписали из больницы через месяц. Самая опасная рана (около виска) зажила всех быстрее. Оставалась одна повязка на правом плече, да и ту можно было скоро снять.
В Липецке он не мог оставаться ни одного лишнего дня — слишком свежа была в памяти смерть учителя. Нечего ему было сейчас делать и в Петербурге. Ехать в Вятку, так ничего и не добившись, было стыдно... После раздумий он решил махнуть на юг.
Несмотря на то что он к этому времени прочитал почти всю энциклопедию, познания его в географии были очень скудными. Из разговоров он знал лишь об Одессе, Киеве и Тифлисе. Но туда ехать было нельзя, ибо, как говорил ему Ефим Николаевич, тамошние цирки принадлежали людям, которые были связаны круговой порукой с Чинизелли. Такие директора не взяли бы Сарафанникова в чемпионат... Других же городов Никита не знал. Он долго стоял у билетной кассы, изучая расписание, и наконец выбрал Кишинёв.
В Кишинёве цирка не оказалось. Предлагать свои услуги хозяину кинематографа Никита не решился. Оставив штангу на вокзале, он отыскал ресторан и, сидя над скудной двойной порцией беф-строганова, думал о том, что у каждого знаменитого борца имеется специальный человек, который заключает все сделки. Вот именно такого человека ему сейчас и не хватало.
Пересчитав деньги, он не решился заказать лишнюю порцию и, вздохнув, поднялся из-за стола. Однако есть хотелось нестерпимо, и он направился на рынок. Взял там десяток печёных яиц, облупил их и уничтожил вместе с караваем хлеба и дюжиной помидоров; затем взболтал четверть молока и, к радости босоногих мальчишек, опорожнил её из горлышка.
Пока он пил молоко, какой-то потрёпанный господин в пиджачной паре ходил вокруг него.
Скосив глаз, Никита наблюдал за ним — было такое впечатление, что тот принюхивается.
Когда Никита поставил пустую четверть на прилавок, потрёпанный господин приподнял фетровый котелок и поинтересовался нерешительно:
— Если ошибусь — простите... Ваша фамилия не Сарафанников?..
— А что?— подозрительно спросил Никита.
— Меня зовут пан Сапега,— сказал господин, не опуская котелка, и Никита заметил, что у него один глаз вставной.
— Откель,— спросил Никита и поправился:—Откуда вы меня знаете?
— Я — известный борец... в прошлом... И лишь злой рок забросил меня к этим мамалыжникам... Чистая случайность... Я здесь снимаю номер в гостинице... Прошу быть гостем... Там и поговорим обо всём.
«Хоть гостиница где — узнаю,— подумал Никита.— А то ведь на вокзале бы пришлось ночевать». И согласился:
— Пошли.
Сапега всю дорогу приглядывался к нему, спросил ещё раз:
— Так я не ошибся — вы Сарафанников?
Никита вздохнул:
— Да.
— Вероятно, сидите на якоре?
Никита промолчал.
В гостинице Сапега показал альбом вырезок о борцовских чемпионатах и пачку открыток; среди них было несколько с изображением Никиты.
Никита открыл свой чемодан. Сапега с любопытством заглянул туда и, увидев верзилинские медали и жетоны, всплеснул руками:
— Матка боска, какое богатство! Недаром о вас так много писали в прессе... Сколько вам лет!
— Скоро двадцать,— неохотно сказал Никита. В том, что награды не его, признаваться не стал.
Пан засуетился, забегал по номеру, потирая руки.
— Хорошо бы сбрызнуть наше знакомство... Вы не богаты?.. Ссудите взаймы... Выпьем на мой счёт... Я прогорел в этой чёртовой Бессарабии, воспетой Пушкиным... Не рад, что приехал сюда...
— Нету у меня денег,— угрюмо признался Никита.
Сапега не поверил, но больше просить не стал. Однако, увидев, что Никита не может заказать номер, приказал поставить рядом со своей вторую койку и обнадёжил:
— Ничего. Это бывает с нашим братом атлетом. У меня есть план, который поможет нам сняться с якоря... Бороданов с цирком застрял сейчас в задрипанном городишке (то ли Липканы, то ли Липкана — сам бог не разберёт)... задолжал всем артистам... Из кожи вон лезет — а сборов нет... Дамы бесплатно, двое на один билет, лотерея — ничего не помогает. В цирке — хоть шаром покати... Бороданов — сам известный в прошлом борец — организовал чемпионат: борются все — клоуны, акробаты, конюхи, директор, управляющий... Но публика знает, что они — борцы ряженые, и не идёт... Мы сделаем так: приезжаем вместе, но я остаюсь инкогнито; выпускаем афишу с вашим портретом, расписываем в газете ваши победы... Вы выступаете с атлетическими номерами... фурор!.. Через день я являюсь в цирк и спрашиваю, на каком основании вы написали в афише, что победили меня... Происходит скандал... Я вызываю вас и кладу...
Никита тяжело задышал.
Сапега поторопился его успокоить:
— А вы на другой день меня кладёте... А третью схватку кончаем вничью... Сборы полные... В цирке — негде яблоку упасть... Никаких «двое на одно место» и «дамы бесплатно»... Я снова побеждаю вас, потом вы меня...
— Комедь,— кратко сказал Никита и усмехнулся.
— Матка боска! Ещё какая комедия,— обрадовался Сапега,— сделает честь самому профессору атлетики Коверзневу!.. Но зато условия диктуем Бороданову мы, а не он нам!
— Вы вот что...— сказал Никита.— Придумали интересно, только я ложиться не намерен...
— Но это для пользы дела! Ради денег, матка боска... Потом вы меня кладите, сколько вашей душе угодно...
Никита захлопнул крышку своего чемодана, сказал, поднявшись:
— Ну вот что... Я иду — прогуляюсь. А что вы сказали — подумать надо.
— Да что тут думать, что думать?— снова засуетился Сапега и начал уговаривать Никиту.
Никита молча слушал, потом неожиданно согласился:
— Будь по-вашему. А сейчас — спать; утро вечера мудренее.
Наутро Сапега купил билеты на поезд, и они отбыли в Липканы.
— Это оказалась маленькая станция, и брезентовое шапито цирка, стоявшего на базаре, было видно с вокзала.
Сапега разыскал Бороданова; тот сидел, насупившись, и пил пиво. Кивнув на моросящий дождь, сказал:
— Окончательная гибель моя.
Угрюмо выслушав пана, отрезал:
— Не выйдет. Не признают борьбы тутошние обыватели.
Сапега прикладывал руки к груди, вскакивал со стула, убеждал.
Бороданов с любопытством измерил взглядом Никиту, отмахнулся от вырезок и открыток, подсовываемых паном, произнёс:
— Не мельтеши, пан, перед глазами. Знаю я Сарафанникова, а с учителем его — Верзилиным — неоднократно боролся... Пошли к управляющему.
Артисты с радостью встретили предложение приезжих борцов— появилась маленькая надежда на жалование. Они застряли здесь с середины мая и совершенно прожились, не получив ни копейки от Бороданова.
Ни у директора, ни у артистов не нашлось денег на афишу. Видимо, ожидая получить большой барыш, Сапега сам ассигновал средства на рекламу.
Закрывшись в номере, чтобы не попадаться на глаза будущим зрителям, он послал Бороданова в типографию, а Никиту — в редакцию газеты.
Никита, выслушав наставления пана, развеселился, под дождём пошёл по указанному адресу, рассказал редактору, что в Липканах застрял случайно, даст несколько гастролей в цирке, для убедительности сломал захваченную с собой подкову, чем вызвал изумление всех сотрудников.
Ночью артисты цирка расклеивали по липканским заборам афиши с портретом Сарафанникова, в которых был убедительный список его побед. Никита с удовольствием перечитал знакомые имена; было приятно, что среди перечисленных побед нет ни одной липовой; даже имя Сапеги не кололо глаза — Никита был сам себе на уме... Афиша выглядела совсем по-столичному, и только одной деталью отличалась от таковой—внизу стояла приписка: «В первый день дамы допускаются бесплатно». На этом настоял Бороданов — он не очень верил в затеянное.
А к полудню вышла маленькая газетка, в которой сообщалось, что «вчера в редакцию зашёл г. Сарафанников, известный русский атлет, и в присутствии гг. сотрудников сломал огромнейшую подкову».
К началу представления больше половины билетов было распродано. После небольшой программы Никита выступил со своими номерами. Публике, видимо, это понравилось, потому что на следующий день цирк был почти полон.
Сделав всё, что положено, Никита вызвал любителя на борьбу. Воспрянувший духом и от этого слегка переложивший за воротник, директор цирка совершенно искренне, без предварительной договорённости, принял вызов, и Никита положил его на одиннадцатой минуте. Пока они боролись, в цирке появился Сапега и, тоже совершенно искренне удивившись происходящему и решив, что за его спиной Бороданов и Сарафанников вступили в сделку, стал требовать прекращения схватки. Бегая от борцов к публике и от публики к борцам, он размахивал руками и кричал, что, проезжая через Липканы, увидел на вокзале афишу, которая вынудила его отстать от поезда и на сутки задержаться «в этой дыре».
— Это возмутительно!— вопил он, потрясая афишей.— Кто дал право господину Сарафанникову заниматься фальсификацией?! Я знаю, что он очень сильный борец, но где и когда он побеждал меня?! Прекратите матч, я сам с ним буду бороться! И мы ещё посмотрим, кто будет протирать лопатками этот дурацкий ковёр!.. А если он откажется от схватки со мной, я возбужу против него уголовное преследование!..
И пока они продолжали бороться, он выкрикивал нечто подобное.
— Ставлю пятьдесят рублей, что он не устоит против меня до полицейского часа!
Вытерев пот, одутловатый, ширококостный Бороданов сказал, что он директор цирка и сам опытный борец, а поэтому может, положа руку на сердце, заявить, что ничего позорного в проигрыше Сарафанникову нет.
— К мировому!— снова завопил Сапега.— Бороться!— и начал снимать пальто и пиджак.
Директор, нелепо выглядевший в борцовском костюме, призвал его к спокойствию.
— Раз вы борец, вы прекрасно знаете, что я не имею права допускать эту борьбу без разрешения исправника. Если разрешат— завтра, пожалуйста... Кроме того, учтите, что вы собираетесь слишком много форы получить у господина Сарафанникова: он сегодня поднимал штангу, гнул железо, поднимал оркестр и даже боролся. Ему нужен отдых.
— К мировому!
— Это дело ваше. Меня ваши взаимоотношения не касаются. А афишу с собой привёз господин Сарафанников, я за неё не отвечаю. Разбирайтесь с ним сами. А если хотите бороться — завтра я получу разрешение.
Как Сапега ни кипятился, Бороданов стоял на своём.
Никита смотрел на них, и ему казалось, что оба они уже не играют, а ссорятся всерьёз. Но вот разошлась возбуждённая публика, и Сапега залился смехом, довольно потирая руки.
— Ну, как?— хвастливо спрашивал он артистов и восклицал:— Матка боска, какой будет завтра сбор! Неслыханный будет сбор! Готовьте контрамарки! Люди завтра забьют все проходы в вашем цирке. Директор со всеми вами расплатится, да и нам с Сарафанниковым кое-что перепадёт... Но весь эффект именно в том, чтобы завтрашняя победа досталась мне... Это так подогреет собравшихся, что они согласны будут заложить жён и детей, лишь бы попасть в цирк!
— Нет уж,— упрямо сказал Никита,— первый я не лягу.
Как его Сапега ни уговаривал — стоял на своём. Положил он его под восторженный стон публики буквально на третьей минуте, а в раздевалке заявил:
— Завтра тоже положу.
— Ты рехнулся! Матка боска, он рехнулся!
— Ничего не рехнулся. А ложиться не буду, и всё. Вон вы сами в афише писали, что я победил...
— Так в афише мы нарочно, чтобы заинтриговать публику...
— Ну вот, не нарочно вы меня и положите.
— Иезус-Мария! Он сошёл с ума!.. Ты же без денег тогда останешься!
— Ну и пусть. Честь дороже денег.
Сапега побежал жаловаться Бороданову, а Никита подумал: «Голова два уха, не понимает, чему меня Ефим Николаевич учил». После принятого решения сразу стало легче. Огорчал лишь предстоящий разговор с Бородановым.
Однако всё разрешилось просто. Директор сказал:
— Аллах с ним. Только бы тебе не надо было предупреждать его, а положить на манеже... И сбор был бы, да и проучил бы ты его... Сам боролся — понимаю, что честь бывает дороже денег...
Сапега сбежал, а публика чуть не разнесла из-за этого цирк. Всё это сделало Никиту популярным, мальчишки бегали за ним толпой. Но цирк снова начал пустовать.
Сидя над кружкой пива, задумчиво почёсывая щёку, Бороданов сказал Никите:
— Коммерсант из тебя не выйдет... А ошибку исправлять придётся... Быка достанем — будешь бороться.
Никита молчал, обдумывая предложение.
Бороданов пил пиво, уговаривал.
Только мальчишеское самолюбие заставило Никиту решиться на этот шаг. Он сам это понял, когда в нелепом костюме тореадора стоял посредине арены. Публика настороженно молчала. «Скорее бы уж»,— тоскливо подумал он. За кулисами послышался рёв быка, зрители заволновались, испуганно поглядывая на выход. Оркестр грянул марш из оперы «Кармен», и под его звуки, взрывая землю копытом, на манеж выбежал огромный зверь; шестеро униформистов сдерживали его за цепь; она натягивалась, дёргала железное кольцо, продетое в его морду, причиняла ему боль.
Бык вращал налитыми кровью глазами — не понимал, чего от него хотят.
Музыка неожиданно смолкла, служители ослабили цепь, и Никита шагнул к быку. Но животное не подпускало его к себе, оно рыло землю ногой, дрожало от возбуждения. Затем, нагнув голову, бросилось на Никиту. Цепь, лежавшая на земле, натянулась, борец схватился за острые рога зверя, но сразу же отлетел в сторону.
Публика закричала, затопала, засвистела.
Бык продолжал рваться из рук дюжих мужиков, с морды его хлопьями падала пена, глаза сделались багровыми.
Никита снова шагнул к нему, но на этот раз чуть не напоролся на рог. Бык озверел; казалось, служители не смогут его удержать. Никита весь собрался и, сделав выпад, снова вцепился в два широкостоящих рога, но животное мотнуло головой, и он пролетел по воздуху и, перевернувшись, неловко упал на спину.
Раздался смех:
— Это тебе не с паном бороться!
— Трус!
Прикладывая ко рту ободранные руки, тяжело дыша, Никита, как одержимый, пошёл вперёд. Ни в одной из схваток он ещё не испытывал такого чувства: «Лучше умереть, чем быть осмеянным». Шаг за шагом он приближался к разъярённому зверю, растопырив руки, стремясь встретиться с ним взглядом. «Если бы они догадались натянуть цепь во время моего броска»,— мелькнула мысль, но в это время огромная морда оказалась рядом, Никита схватился за рога и — о радость!— начал ломать шею бугая. Испытывая нечеловеческое напряжение и торжествуя уже победу, он неожиданно для себя вновь отлетел в сторону, ударился головой о барьер.
Снова грянул смех, но его покрыл истеричный вопль женщины:
— Перестаньте!
Её поддержала другая:
— Не надо! Не надо!
Ничего не видя и не слыша, обливаясь кровью и потом, Никита снова пошёл навстречу четвероногому противнику.
— Прекратить! Варвары! Убийцы! Что вы делаете!— раздались крики.
В первом ряду две женщины упали в обморок, третья билась в истерике.
Дежурный пристав с нарядом городовых ринулся на арену.
— Именем закона я прекращаю представление!
Никита отбросил в сторону городового, как самого его до этого отбрасывал бык, и, закусив губу, уставившись сумасшедшим взглядом на зверя, пошёл вперёд.
— Взять!— приказал пристав, и городовые кинулись на спину Никите, заламывая его руки.
— Пустите!— кричал он.— Вы не имеете права! Я положу!.. Всё равно!.. Пустите!..
Ему скрутили руки, утащили с манежа. Больших трудов Бороданову стоило успокоить его. Директор увёл его к себе на квартиру, весь вечер рассказывал о том, как сам в молодости боролся с быками. Никита всё ещё время от времени вздрагивал, недоумённо рассматривал забинтованные ладони. Потом пообещал угрюмо:
— Жив не буду, а положу всё равно.
И когда поджили раны на руках, своё слово сдержал. В течение месяца он положил двух быков, а в конце июля Бороданов наполовину расплатился с артистами и отбыл с ними в Кишинёв.