Дул знойный ветер. Небо было жёлтым от пыли. Обведённое бурым ободком солнце стояло над бескрайним полем колосящейся пшеницы. Раскатистый гром канонады перекатывался от горизонта к горизонту. Далеко впереди горела деревня.
Михаил сидел на краю люка. Когда в наушниках раздался треск, зубы его нетерпеливо смяли папироску. Из люка выглянул Ванюшка; лицо его казалось обваренным кипятком; в расстёгнутом вороте комбинезона виднелась граница красной шеи и белой груди.
— Ну, что там?
Михаил расправил губами смятую бумагу мундштука, затянулся несколько раз, посмотрел в лихорадочные глаза друга:
— Да пока ничего.
— А водитель-то наш дрыхнет, как спящая красавица... Эй, Серёга! Хочешь глотнуть?
— Не буди. Пусть спит.
— Глотнёшь коньячку?
— Нет.
В наушниках снова затрещало. Прищурив один глаз от дыма, Михаил докурил папироску до мундштука и, примериваясь взглядом, медленным движением бросил её к голубому цветочку, чудом уцелевшему на перепаханной гусеницами земле. Губы были горькими от табака, перегретого масла и пыли. Пыль хрустела на зубах и заставляла слезиться глаза. Горячий и липкий пот струился по вискам.
Над головой раздался рокот; он нарастал, превратился в гром. Проплыли наши бомбардировщики. Впереди встали султаны земли и огня.
— По машинам!
Михаил скользнул внутрь, захлопнул люк.
Мотор зарычал, вздрогнули траки, и танк рванулся. Траки лязгали, подминали под себя жёлтую спелую пшеницу; танк мчался, ускоряя темп; миновал наших пехотинцев, которые прятались за грудками свежей земли, вымахнул на взгорок.
На шоссе налетали друг на друга горящие грузовики, метались лошади, одна из них лежала в кювете, задрав ногу, из которой хлестала кровь; рядом стояла торчком легковая машина лягушечьего цвета; белым пламенем полыхала походная кухня. Немецкие автоматчики в панике бежали к деревне.
Прильнув к смотровой щели, Михаил процедил сквозь зубы:
— Получили?
— Не понял! — крикнул Ванюшка.
— Иди к чёрту!
Жар обдавал лицо, грязный пот застилал глаза, вызывал слёзы. Михаил прокричал Ванюшке прицел и дистанцию; рявкнул:
— Огонь!
— Есть! — отозвался тот напряжённым голосом.
Сбоку снова зашла наша эскадрилья и обрушила бомбы где- то впереди, за деревней. Автоматчики падали, вскакивали, отстреливались. Какой-то безумец бросился с автоматом на танк. Танк смял его, словно это был не человек, а целлулоидная кукла, и промчался по каскам, по «шмайсерам», по котелкам, вдавливая их в землю.
Два орудия ощерили стволы с опушки деревни. С трудом перекрывая грохот, Михаил прокричал:
— Огонь!
— Есть! — отозвался Ванюшка.
Орудие накренилось. Комья земли взмыли в воздух; взрывная волна подбросила и в мгновение ока снесла голубятню; а зелёные ветки тополя ещё долго кружились в воздухе, плавно опускаясь на гряды. Начали взрываться зарядные ящики. Из клубов чёрного дыма метнулась фигура и рухнула подле подбитого орудия. Через верхнюю жердь ограды тяжело и неуклюже свесился труп.
Михаил снова прокричал команду. Вспыхнул сноп пламени, взлетели доски, земля. С десяток немцев, подгоняя друг друга, побежали по огородам за хату, которая клубилась сизым дымом с фиолетовыми подпалинами. Двое из них плюхнулись на гряды подле пулемёта.
В грохоте разрывов, в стрельбе, в дроби автоматов, в цоканье пуль по броне не слышно было команды, но водитель понял Михаила. С неотвратимой мощью танк настиг пулемётчиков и смял их. Остальные немцы продолжали бежать огородами к околице. Один из них скрючился и ткнулся лицом в борозду, другой откинулся назад, схватившись за спину. Упоение боем гнало Михаила дальше. Танк нагонял врагов. Михаил развернул машину.
— Огонь!
Ванюшка дал выстрел. Как фейерверк, взметнулся в воздух артсклад.
Посреди улицы немецкий солдат в каске, но без гимнастёрки, лихорадочно крутил ручку грузовика, в ужасе поглядывая на приближающийся танк. Грузовик, забитый немцами, бешено рванулся, оставив его на дороге.
Понимая, что машина вот-вот уйдёт, Михаил закричал яростно Ванюшке:
— Достань их! До... — скрежещущий грохот — удар лбом в броню — огненный сполох в глазах — небытие...
Удивительно, что всё это могло произойти в секунды: когда он открыл люк, грузовик с автоматчиками ещё был в поле зрения, а комбатовский танк, опрокинув пушку, утюжил артиллеристов.
Михаил помог Ванюшке вытащить водителя; лицо его было, как кусок мяса. «Отвоевался Серёга», — сказал Ванюшка. Михаил не столько услышал это, сколько понял по движению губ,— так были заложены уши. В голове стоял гуд; губы были сухими. Михаил, шатаясь, шагнул навстречу комбату.
Танк застыл, наклонившись над кюветом; правая его гусеница лежала за ним в пыли, словно шлейф. Никелированная надпись «Русский борец Ефим Верзилин» ослепительно сверкала на солнце. Оно по-прежнему висело в зените, высвеченное до белизны, обведённое бурым ободком. Ветер хлестал в лицо нестерпимым зноем; гарь и чад разрывали ноздри; глаза слезились.
Когда комбатовский танк развернулся, неожиданно раздался гнусавый вой снаряда. Огненный всполох взметнулся за хатой. Но это уже, очевидно, был последний разрыв — бой откатывался за деревню; там, заходясь в лае, захлёбывались пулемёты. А пока Михаил с Ванюшкой хоронили Серёгу и помогали пехотинцам выкуривать из подвалов немцев, — бой затих почти совсем, и лишь изредка слышалось, как он всё-таки ещё возился где-то, глухо ворочался и погрохатывал.
Крыша крайнего домика чадила. Сени были наполнены прохладным запахом мяты. Хотелось ткнуться на пол, забыться во сне. Но Михаила охватило оцепенение, когда он вошёл в горницу: там, посреди пола, неестественно подогнув ногу, уткнувшись лицом в скрюченные руки, лежала женщина; затылок её был размозжён, узел иссиня-чёрных волос набухал в расплывшейся вокруг головы крови; белые щепки торчали по всему следу автоматной очереди в охристых досках.
Михаил содрогнулся. С губ слетело единственное слово: «Звери!» Распахнул дверь в спальню и сразу же столкнулся с затравленным взглядом мальчонки, который прятался под кроватью. Может быть, мальчонка был слишком мал, чтобы понять, что перед ним русский, может быть, комбинезон он принял за немецкую форму, но он не давался в руки, царапался и кусался. У него были иссиня-чёрные волосы, как у застреленной женщины. А когда он, увидев её в распахнутую дверь, беспомощно и страшно откинулся в руках Михаила, стало ясно, что это его мать... Худая спина малыша жгла Михаилу ладони, сердце запеклось, он ничего не чувствовал, кроме ненависти, губы стали сухими и пахли гарью. Он царапал пальцами щетинистую щёку; судорожное всхлипывание вырвалось из горла; лицо, и без того обожжённое и смуглое, казалось, почернело.
— Уберите её! — крикнул Михаил. — Похороните! Как вы не понимаете, что мальчишке нельзя... — и в это время увидел немца, которого пехотинцы ввели в горницу. Он был жилист и обтрёпан, а каска его напоминала походный котелок.
Тело Михаила напряглось от отвращения. Белки налились кровью. И, не помня, как он опустил мальчишку на пол, Михаил шагнул навстречу немцу. Тот испуганно рванулся из рук пехотинцев. Но кулак Михаила настиг его и с хрустом врезался в переносицу. Немец отлетел и, догоняя звенящую каску, сполз вдоль стены. Хотя он был высок и тяжёл, Михаил судорожным рывком поднял его и нанёс новый удар. Ему хотелось бить немца, пока хватит сил, и он бы убил его, если бы Ванюшка в конце концов не загородил того своей грудью.
Михаил не запомнил его лица, в памяти остались лишь жёлтые фальшивые глаза да мерзкий запах чеснока и отхожего места, которым был пропитан немец.
Горница была пуста, даже исчез куда-то малыш. Михаил снова отыскал его под кроватью и взял на руки. Лицо малыша казалось старческим — морщинистым и дряблым; даже слёзы не оставляли на нём дорожек, так въелась в него грязь; загнувшиеся на концах чёрные ресницы были мокры; он дёргался в конвульсиях, зубы его выбивали дробь.
Михаил вдохнул запах тёплых нестриженых волос. Тоска заполнила его грудь, как астма, и не давала дышать. Неслушающимися пальцами он достал папиросу и дунул в неё так, что табак вылетел — зелёный и плотный, как гусеница.
Он не видел, когда вошёл Ванюшка, только услышал его голос:
— Ох, уж эта жара — у меня тоже папиросы пересохли.
Михаил непонимающе взглянул на него, взял протянутую папиросу, сломал несколько спичек.
— Фриц говорит, что не убивал её, — сказал Ванюшка. —Говорит, случайно спрятался здесь на чердаке... На, прикури...
— Все они одинаковы.
— Конечно, — охотно согласился Ванюшка. — Ну и разделал ты его, скажу я тебе.
Михаил снова взглянул на своего друга непонимающе и сказал резко;
— Иван, я усыновлю мальчишку, — и лицо его в этот миг стало сурово и прекрасно.
— Куда ты с ним? — нерешительно возразил Ванюшка.
— Я отправлю его с Ириной.
— Да она, наверное, уже уехала. И потом, где ты в этой неразберихе разыщешь медсанбат? — сказал с сомнением Ванюшка.
— Нет, она меня ждёт, — возразил Михаил и посмотрел на малыша, который продолжал вздрагивать на его руках.
Ванюшка отвинтил фляжку и, отхлебнув из неё, молча протянул Михаилу. Тот сделал несколько глотков, чувствуя, как тёплый и пахучий коньяк рашпилем полоснул горло.
— Иван!
— Да?
— Держи мальчишку. Я схожу к комбату... Нет, постой, дай коньяк.
Он достал индивидуальный пакет, с треском разорвал его, намочил бинт в коньяке и начал протирать лицо малыша.
— Как тебя зовут?
Тот не ответил, только вздрогнул, и взгляд его снова стал, как у волчонка. Михаил влил ему коньяка в рот и, подождав, когда малыш прокашляется, протянул его Ванюшке.
— Держи. Я мигом.
Комбат выслушал его молча и посмотрел жёстким взглядом; молчал непонятно. Но когда Михаил начал объяснять, что его жена отправляется в тыл (подчеркнув несколько раз слово «жена») , оборвал его:
— Знаю.
Он долго крутил ручку телефона, долго разговаривал с кем-то срывающимся от усталости голосом и наконец сказал:
— Медсанбат в Софиевке, где мы стояли два дня назад. Возьмёшь мотоцикл. — И, посмотрев на часы, добавил: — Три часа — туда и обратно. Ясно?
— Так точно.
Когда Михаил откидывал плащ-палатку, заменявшую дверь, комбат остановил его:
— А ты везуч всё-таки, Коверзнев: будешь гнать фрицев на своём «Верзилине» — к утру поправят... Ну, счастливо тебе!
Небо всё ещё было раскалённым, а солнце словно так и не сдвинулось с места, когда Михаил помчал малыша в Софиевку. Мотоцикл рычал, огрызался, вздрагивал на выбоинах, но упорно обгонял вереницы пленных, повозки, наполненные ранеными, санитарные автомобили. Над бесконечной степью висела жёлтая пыль. В кюветах лежали перевёрнутые вверх брюхом грузовики, разбитые походные кухни, валялись скрюченные трупы немецких солдат; на каждом шагу попадались винтовки, каски, автоматы, котелки. Наш подбитый танк перегородил дорогу. Михаил объехал его по обочине, промчался через сожжённую деревню; на площади толпились женщины и дети; подле детской коляски, гружёной скарбом, сидел старик... Дальше, дальше по шоссе, уступая путь мчащимся навстречу «студебеккерам», которые везли солдат в свеженьких гимнастёрках... Дальше, дальше— мимо лежащих на обочине плоских ящиков (один из них расколот — из него выпала красная, похожая на сигару мина с оперением на конце), мимо чадящего продсклада, который распространяет угарный запах горелого хлеба и спирта (в лопнувших от жара глиняных бутылках ещё горит фиолетовым пламенем ром)... Дальше, дальше, чтобы уйти от нарастающего гула немецких самолётов, которые наверняка сейчас обрушат бомбы на нашу артиллерию — чёрт бы побрал тягачи, они заняли всю дорогу... И вдобавок ко всему, громадная воронка, как ущелье, разрезала шоссе... Михаил ещё плотнее прижался к горячему тельцу малыша, сбросил газ и объехал воронку по искорёженной гусеницами обочине. А гул самолётов всё нарастал и, превратившись в грохот, заложил уши... Михаил поднял глаза: слава богу — пронесло!.. Но один из самолётов отделился, перевернулся через крыло, сверкнув красными колёсами; и едва Михаил успел сунуть мотоцикл в канаву и прикрыть собой мяконькое тельце малыша, как из-под крыла самолёта отделилась капля и сразу же превратилась в сплошной вой. Что-то лопнуло в ушах, но сквозь глухоту он всё-таки различил, как взвизгнули осколки и звонко ударили по тягачу, по орудию. Тотчас же грохнула вторая бомба — к счастью, дальше, чем первая,— лишь ветер детонационной волны хлестнул Михаила по щекам, — и он, увидев, с каким ужасом малыш смотрит на ощеренные жёлтые зубы мёртвой лошади, к которой приткнулся мотоцикл, решил, что лучше уж мчаться по шоссе, чем ждать здесь третьей бомбы... Мотоцикл взвыл, огрызнулся и, вырвавшись из потока тягачей, волочивших за собой тяжёлые орудия, ринулся вперёд, оставляя позади шлейф жёлтой пыли.
На горизонте дымились нефтебаки, за которыми была Софиевка. Навстречу проскакал верховой. Потом потянулась пехота, походные кухни, повозки, гружёные сапёрным имуществом. Нефтебаки уже догорали, их рваные края окутывал чёрный чад. Сразу же за холмом, перед Софиевкой, словно присев на корточки, стояли пушки. Пастухи гнали мимо них стадо мычащих коров. Улицы села были забиты газиками, «зисами», крытыми «студебеккерами». На площади подле колодца толпились солдаты, доставая котелками грязно-жёлтую воду. Надсадно гудя, сквозь их толпу пробивалась машина с красным крестом. Следуя за машиной, всё время притормаживая и отталкиваясь от пыльной дороги ногами, Михаил подъехал к зданию школы, в котором располагался медсанбат.
Ирины там не оказалось... Минут десять он ждал её подругу. Она вышла в окровавленном халате, всплеснула руками:
— Миша? Как будет рада Ирина! Она места себе не находит: всё твердит о наступлении.
— Где она? — грубо перебил её Михаил.
— Рядом. Вон в этом доме. Как удачно, что вы приехали: ей уже невозможно отказываться от машин. Начальник санбата сегодня даже накричал на неё: летучки уходят в город одна за другой — раненых полно. А она всё отказывается, ждёт, что вы приедете проститься, — ведь наступление началось так неожиданно... Идите к ней, я приду через полчаса.
— Хорошо, — сказал Михаил и подхватил малыша на руки. Тот впервые доверчиво прижался к нему и настороженно посмотрел на женщину.
— Миша, что это за мальчик?
— Приходите, всё расскажу.
Он взбежал по ступенькам и без стука толкнул рукой дверь.
По тому, как Ирина замерла в полуобороте, Михаил понял, что она ходила из угла в угол.
— Это ты? Ты? — заговорила она, захлёбываясь и продолжая стоять с прижатыми к груди руками. — Жив?
Её взгляд задержался на малыше; глаза, окаймлённые синевой, сверкнули, как антрацит, и она протянула к нему руки:
— Дай мне его. Откуда? Сирота? Боже мой! Иди ко мне, маленький!
Одной рукой она подхватила малыша, другой обняла Михаила, потянулась к нему на цыпочках, поцеловала в грязную щетинистую щёку. её живот упруго прижался к Михаилу, и — странно — впервые он не испытал неприятного чувства, которое невольно испытывал раньше, случайно прикасаясь к этому уродливому животу. Однако он тут же погасил возникшее чувство нежности и, стараясь предупредить отказ Ирины, сказал грубо:
— Ира, как хочешь, но я усыновлю этого мальчонку, — и когда она взглянула на него широко раскрытыми чёрными глазами, объяснил: — Его мать немцы застрелили почти при мне.
Прижимая малыша к налитой груди, она сказала:
— Боже мой, с виду, как люди, а на деле звери. — Она поцеловала мальчика в лицо. — Крошка ты моя, я буду любить тебя!
Эти слова выдавили из глаз Михаила слёзы благодарности. Чтобы скрыть их, он поспешно достал папиросу и закурил, но не удержался — тут же выбросил её и погладил Ирину по волосам.
Она вздрогнула от ласки, на которую давно стал скуп Михаил, и замерла, доверчиво прижавшись к нему. А он, радуясь, что всё разрешилось так удачно, сказал:
— Ты не тужи, я выпишу тебе аттестат на все деньги... Проживёшь...
Она грустно посмотрела на него и неожиданно заплакала. Проговорила сквозь всхлипывания:
— Зачем ты так? Разве дело в этом? Пойми: ведь у меня не будет ни одной секунды без мысли о тебе. Ах, боже мой, ты всё время ходишь под смертью!
— Перестань, — сказал он, продолжая ласкать её пышные волосы. — Всё будет хорошо. Когда приеду к тебе, ты меня встретишь сразу с двумя сыновьями.
Он нежно прикоснулся ладонью к её животу. Ирина смущённо и благодарно подняла на него глаза и, задержав его ладонь, прошептала:
— Послушай, он, по-моему, шевелится уже, — вдруг снова заплакала. — Боже мой, за что мне разлука с тобой? Ведь я ни одной ночи не буду спать спокойно...
Он снова притянул её к себе.
— Ну, будет, будет... Зачем всё преувеличивать?.. Не каждого убивают на войне... Вот и сегодня, видишь, я остался цел и невредим, а бой был не из лёгких.
Перед его глазами возникло размозжённое лицо водителя — Серёги Самохина, друга, с которым они прошли десятки боёв... Не дай бог, если кто-нибудь скажет Ирине, что сегодня подбили их танк...
Пряча от неё глаза, он проговорил:
— Сейчас уж у тебя нет причин отказаться от эвакуации, поезжай сегодня же да береги наших сыновей...
— Хорошо, — сказала она покорно, склоняясь над малышом. И когда в комнату с шумом ворвалась подруга, Ирина предупредила её сердитым шёпотом: «Тише!» А подруга, выслушав рассказ Михаила о мальчике, произнесла торжественно:
— Миша, вы родились в сорочке. Какая другая девушка взяла бы этого сироту, да ещё когда ждёт своего ребёнка? — Потом оглядела Михаила оценивающим взглядом и произнесла со вздохом: — Впрочем, и у Иринки неплохой вкус — знала, кого выбирала... Стройный, сильный... Это в наш интеллигентный век такая находка...
— Ты бы хоть сегодня оставила свои шуточки, — раздражённо одёрнула её Ирина.
— Это не шуточки, — тоскливо отозвалась та и, снова перейдя на торжественный тон, произнесла: — Да, да, Миша! Не бросайте Ирину, это такое чудо!
— Да как же я её брошу? — сказал Михаил.
— А! — махнула та рукой. — На войне мужчины часто идут на любовь бездумно и так же бездумно бросают нас...
— Может быть... Но у нас с Ириной будет ребёнок.
Она посмотрела на Михаила с любопытством и спросила с грустной усмешкой:
— А разве это удерживало хоть одного мужчину?
— По-моему, да... — произнёс Михаил.
Она рассмеялась звонко и, увидев, как Ирина испуганно замахала на неё руками, зажала рот ладошкой, подошла к Михаилу, взъерошила его гладкие жёсткие волосы и проговорила:
— Вы наивный, неисправимый человек! Поцелуйте меня на прощание, мне надо бежать. Привет Ванюшке с Сергеем. И берегите себя, не вздумайте попадать на мой операционный стол.
Михаил уселся на краешек кровати, посмотрел на забывшегося в сне малыша. Подошла Ирина, прижалась щекой к щеке. Он притянул её на колени, погладил её плечи.
Ирина прикрыла глаза и замерла под его рукой, прошептала:
— Ты балуешь меня, а я стала таким уродом... Какой ты ласковый!.. С ума сойти! У меня, по-моему, будет двойня — с такого муженька станется, — и, погладив щетину на его щеке, добавила:— Вот и составится как раз танковый экипаж: сразу трое сыновей.
Обнимая её, Михаил осторожно приподнял рукав комбинезона и посмотрел на часы. Нужно было возвращаться.
Ирина заплакала. Он ещё раз молча погладил её по волосам, склонился над спящим мальчишкой и, не оборачиваясь, вышел на улицу. Невесть откуда взявшаяся тучка прикрыла солнце, но было по-прежнему знойно, и жёлтая пыль продолжала висеть в воздухе. Горизонт грохотал; урча, пролетела эскадрилья наших бомбардировщиков.
Михаил помчался на сумасшедшей скорости, притормаживая в заторах и снова обгоняя стремящиеся к фронту грузовики и пушки.
Самые разные мысли кружились в его голове, пока одна из них — об Ирине — не заслонила остальные. Связь с Ириной, несмотря на то, что зашла так далеко, казалась ему случайной, может быть, потому, что родилась легко, а он никогда не дорожил в жизни тем, что доставалось без труда. И вдруг... Этот ребёнок-сирота связал его с ней, кажется, крепче, чем тот, которого она носила под сердцем, — он помог увидеть её душу. И Михаил понял, что, если бы ему понадобилось выдумывать женщину, он лучше, чем Ирина, придумать бы не смог.
Удивительное спокойствие охватило Михаила. Он сбросил газ, поехал медленнее. Поле перед деревней, которую они сегодня отбили у немцев, выгорело дочерна; в лощине дымила подбитая трёхтонка... Подле их танка хлопотали люди. Михаил поговорил с ними, попытался найти комбата, но, так и не найдя, опустился на траву рядом с Ванюшкой; будить его не стал, хотя и хотелось выговориться.
Экипажи спали у своих танков. Наслаждаясь папиросой, Михаил поймал себя на том, что бессмысленно считает бутылочных мух, которые ползают по какому-то липкому пятну на заборе: девять, десять, одиннадцать... Столько же, сколько пробоин, ощетинившихся щепками. Он механически обломал одну из них и только сейчас понял, что липкое пятно — это кровь; брезгливо передёрнувшись, переменил место... До сих пор пахло гарью и выхлопными газами; ветер завихрял на дороге облака пыли; за опрокинутым забором чернели развороченные снарядами гряды; расколотая тыква сочно желтела на изломе; петли её стеблей резко выделялись на свежей земле; за грядами лежало вырванное с корнем дерево.
Тучка, которая была крохотной, когда он выезжал из Софиевки, разрослась и обложила горизонт. Смеркалось. В мертвенном пламени автогена остро взблескивали никелированные буквы на танке Михаила. В наступившей тишине слышалось лишь шипение сварочного аппарата. Потом задрожала, засодрогалась земля — это прошли по сожжённому полю тягачи; прострекотал в зените самолёт, и наконец тишина обволокла деревню.
Чьи-то слова дошли до него с трудом — сквозь дрёму:
— Эй, ребята, тут старший лейтенант?
— Какой? — отозвался кто-то полусонно.
— Да спортсменский, Коверзнев. Его полковник вызывает.
Михаил поспешно вскочил на ноги.
Первые капли дождя, серебряные и тяжёлые, как ртуть, упали в пыль дороги и превратились в жёлтые шарики. А когда Михаил выходил от комбата, дождь лил как из ведра. Он хлестал остервенело и гулко всю ночь, и не успел кончиться, когда танковый батальон, снова заняв место в авангарде колонн, ворвался на железнодорожную станцию.
Дымились пепелища, и печные трубы стояли, как кладбищенские памятники. Цистерны казались чёрными и продолжали чадить. Товарный состав был разбит в щепы. Косо торчали сырые доски платформы на бетонных кубиках. Кирпич, битое стекло, щебень и мусор лежали под обугленными балками вокзальных перекрытий. Спиралью закрутились провода на расщеплённом телеграфном столбе... В навозе и расползшейся глине валялись трупы в заскорузлой одежде... Забрызганные грязью орудия, автомобили, двуколки, чудом уцелевшая лошадь...
Наконец-то можно расправить плечи, вздохнуть полной грудью, подставить лицо под дождь! И как резок и радостен запах лошади, перебивший запахи чада, гари и прелой соломы!
Тонкий свист лопнувшей шрапнели, торопливая затяжка папиросой, последний взгляд на сизые тучи, которые бегут над горизонтом,— и команда: «По танкам!» И снова небо обрушивается на голову, грохочет и содрогается воздух, — это десятки стволов посылают через них снаряды, бомбардировщики заходят волнами, пикируют «илы», поливая огнём бегущих в панике немцев...
И танкисты мчались вперёд без отдыха, засыпая на ходу и просыпаясь от удара лбом о броню. Ненависть и бешенство яростно водили рукой Михаила. Огонь! Огонь! Догнать и убить врага— за то, что он убивал нас тысячи раз, за то, что заставлял стонать нашу землю, превратил её в пепелища и развалины! За Серёгу, за сироту-малыша!
— Огонь!