Поначалу Татауров радовался, что ни в Ялте, ни в окрестных санаториях не встретил ни одного своего поклонника: благополучие тогда было дороже тщеславия.

Засыпая, он вспоминал своё прозябание в Измаиле, где завершился круг его скитаний по заграницам. Что и говорить, к концу двадцатых годов он обрюзг от пива и жирной пищи, выдохся, потерял спортивную форму и больше куролесил, чем боролся. Правда, на эти годы приходилась самая большая его слава, но по прошествии многих лет, просматривая десятки газетных заметок на всех языках Европы, он понимал, что его имя просто-напросто трепали в связи с различными скандалами. Ни разу о нём не писали как о победителе хотя бы захудалого чемпиона. Да и откуда он мог быть победителем, когда сам избегал схваток?

Вот тогда-то Татауров и осел в Измаиле и в самом его центре, на бульваре королевы Марии, открыл «Арену спорта»— пыльный круг, огороженный брезентовой стенкой без купола. Зрителей всегда почти не было, назначенное на пять часов вечера представление начиналось в шесть, а то и позже. Полтора-два десятка человек томились под солнцем, а что он мог предложить им в это время, кроме вальсов и маршей оркестра из соседней гимназии? Наконец и ему самому надоело ждать. Другой бы на его месте сейчас пустил в цирк околачивающихся у входа мальчишек. Но не таков был Татауров. Злясь на безденежную мелюзгу, он сгонял их даже с деревьев и только тогда начинал представление.

Боролись две-три пары атлетов, кто-нибудь выжимал стокилограммовую штангу, проделывал на шатких снарядах акробатические номера. После каждого номера артисты обходили с тарелочкой публику, на которую скупо ложились медные леи.

Так он и прозябал из года в год.

Во время оккупации немцы его не тронули, но дела его пришли в окончательный упадок.

Он искренне обрадовался освобождению Румынии и при первой возможности вернулся на родину. Несколько следователей беседовали с ним, ворошили его прошлое, но, как он понял, у них не было никаких улик, бросающих на него тень, кроме того, что он когда-то сбежал за границу под напором Красной Армии.

Слава богу, о его солидном взносе в поддержку белогвардейцев не было ничего известно. Вот ведь как всё оборачивается в нашем неустойчивом мире: тогда мечтал, чтоб казанские газеты расхвалили его патриотический жест, а сейчас благодарит судьбу, что всё оказалось шито-крыто.

Нет никаких документов о его грехах! Нет!

Беспокоила его только фотография, на которой в 1908 году он был запечатлён чуть ли не в обнимку со знаменитым иеромонахом Илиодором, после того как этот святой отец отслужил заочную панихиду в Царицыне по его отцу. И надо же было, чтобы «Синий журнал» обнародовал этот снимок!

Правда, Татауров приготовил козырь: сфотографировался он, дескать, с ним потому, что Илиодор не только произносил горячие проповеди, в которых громил богачей и правительство, но и отдубасил тяжеленным золотым крестом по морде самого Гришку Распутина, за что святейший синод лишил его сана и заточил во Флорищеву пустынь.

Конечно, Татаурову могли бы напомнить, что громил царские власти этот скандалист как раз за то, что они плохо борются с революционерами, а также назвать десятки черносотенных погромов, вдохновителем которых Илиодор был. Но на это Татауров приготовился недоумённо развести руками: простите, мол, не знал этого, а посчитал его самого вроде как за революционера.

А знал он, конечно, многое. Ему как раз и нравилось, что этот иеромонах, происходивший из донских казаков, после окончания духовной академии только и делал, что боролся с евреями и интеллигентами. Знал Татауров даже, что Илиодор драпанул за границу за шесть лет до него и успел уже прославиться книгой о Гришке Распутине — «Святой чёрт».

Ах этот «Синий журнал»! И зачем только он тиснул фотографию?!

Вот почему его радовало отсутствие старых поклонников: чем меньше людей, знающих его прошлое, тем легче ему затаиться.

Но потом, когда он всё чаще и чаще стал выступать в санаториях и домах отдыха с лекцией «В здоровом теле — здоровый дух», подтверждая эту истину поднятием гирь, — ему стало обидно: как же это так? Неужели даже пожилые люди не помнят его славы? Ведь гремел же на всю Россию, был чемпионом мира, имя его печаталось рядом с именами Збышко-Цыганевича, Поддубного, Уланова!

Со временем, уверовав в то, что прошлое ему никак не грозит, он стал упоминать на лекциях о своих былых успехах. Аплодисменты курортников подогревали его, он распалялся и снова и снова предавался воспоминаниям. Сгибая руки, отчего желваки бицепсов перекатывались под незагорелой кожей, он говорил:

— Вот видите, как сильны мышцы у человека, который всю жизнь занимается спортом? А ну, кто даст подкову, я покажу, как её может сломать семидесятилетний человек. Нет подковы? Тогда — кочергу. Я завяжу её бантом.

Но кочерги тоже не оказывалось, и он крестился двухпудовой гирей.

Случалось, мальчишки следовали за ним по пятам по Ялтинской набережной, и их почтительный шёпот заставлял его ещё шире развёртывать плечи. Он шагал с этой свитой с достоинством— гигант в кремовом чесучовом костюме — и ревниво ловил восхищённые взгляды встречных. И всё-таки это восхищение не было полным: никто не помнил, что он был чемпионом мира!

Имена Поддубного и Уланова, нет-нет да и встречавшиеся в спортивной газете, ещё сильнее уязвляли его тщеславие. Снова возникло недоумение: «Как же так? Неужели даже старики не знают меня? Чем я хуже Поддубного или Никиты?»

Он дремал на своей громадной деревянной кровати с вензелями в изголовье, когда к нему явился первый человек, который знал все его чемпионские титулы.

— Не припоминаете? — заговорил он, распахнув дверь, после того как Татауров гаркнул раздражённо: «Не заперто, входите!»

Был незнакомец явно немолод, длинён, почти с Татаурова, худ, нос горбылём, под глазами чёрные тени — видимо, болят почки. Судя по тореадоровским бачкам и чёрной бабочке в дневное время, принадлежал к артистическому миру.

— Не-е-ет, — неуверенно протянул Татауров, поднимаясь со скрипнувшей кровати и поправляя на животе резинку выцветшего бумажного трико.

Протягивая для объятия худые руки, незнакомец напомнил:

— Киев, Харьков, да что там — почти все малороссийские цирки, где вы боролись в девятьсот десятые годы... Лазарь Ефимович Барский!

— О! — сказал Татауров, хотя — убей, но не помнил. Шут его знает, может, артист, а то и шталмейстер. Много таких, с опереточными бачками, ошивались подле него, когда он был в зените славы. — Как же, как же... Присаживайтесь,— и одним махом вырвал из щели между буфетом и кушеткой тяжёлый дубовый стул с высоченной резной спинкой.

Но прежде чем присесть, Лазарь Ефимович облапил его длинными, как рычаги, руками, похлопал по спине. Татауров ответил тем же. И они даже облобызались.

Наконец гость сел на поставленный посередине ковра стул и огляделся.

— Княжеская обстановка.

— Приобрёл по случаю, — скромно объяснил Татауров.

— Комната одна?

— Да где уж больше-то? Не те времена.

— И не говорите, — усмехнулся Лазарь Ефимович. Снова оглядел апартаменты. Пианино с двумя увесистыми бронзовыми канделябрами на крышке, такие же бра на стенах... Спросил: — И обстановку по случаю?

— Да. Хозяйка срочно уезжала к дочери — продала. Повезло.

— И много отвалили?

— Порядком, — скромно ответил Татауров.

— Значит, пети-мети ещё водятся? — усмехнулся Лазарь Ефимович и потёр большим пальцем об указательный.

— Не жалуюсь, — набил себе цену Татауров, скромно потупившись.

— Греки помогают? «В здоровом теле — здоровый дух»?

— Да ведь единственный заработок... — развёл руками Татауров и вздохнул: — Годы не те. — Поразглядывав мутно-голубую наколку на двупалой ладони, неожиданно вскинул глаза и спросил: — Ну а вы?.. То есть в смысле заработка?

— А я? Я как раз то, что вам нужно, — рассмеялся гость.

— Антрепренёр?

— Ну-у, антрепренёр? — отмахнулся Лазарь Ефимович.— Берите выше. Директор Дома культуры в Севастополе!

Глаза Татаурова загорелись, но он ничего не сказал — ждал предложения.

Лазарь хитро подмигнул:

— Слышу: выступает с лекциями Татауров. Даже отчётик в «Курортной правде» читал. Ну, думаю: Татауров — Татуированный. Другого борца с таким именем не было.

— Попка дурак, — проскрипело в ответ.

Лазарь даже вздрогнул от неожиданности.

— Попугай это у меня озорничает, — сказал извиняющимся тоном Татауров. — За портьерой сидит. Вот.

— О, какая птичка! — воскликнул Лазарь и, вскочив с массивного стула, просунул палец меж прутьев клетки. Потом вышел на балкончик, огороженный пузатенькой решёткой, какие обычно бывают у каминов.

Вслед за ним качнулся длинный витой шнур от портьеры. Лазарь поймал его и, раскачивая, кивнул на притулившуюся к стене, выложенной из плит ракушечника, легковую машину.

— Моя «Победа». Через две недели, в День Военно-Морского Флота, заезжаю на ней за вами, и даём гала-представление... Идёт?

— Да в этот праздник у меня намечается лекция в клубе моряков, а с утра ждут в Алуште.

— Чудак! Псу под хвост вашу лекцию! Я дам вам рекламу, какой вы заслуживаете! Афиша с портретом! Перечислим все ваши выдающиеся титулы: чемпион мира, чемпион Европы, победитель чемпионатов во всех столицах мира! Наденете ленту с медалями — звон, блеск, дух захватывает!

— Украли мои медали, — угрюмо признался Татауров и вздохнул, вспомнив ленту чемпиона России — трёхцветную, как национальный флаг, с короной, вышитой золотой канителью.

— Жаль, — искренне огорчился Лазарь.

.— Попка дурак, — проскрипел попугай.

Татауров накинул на клетку полотенце, проворчал:

— Не обращайте внимания.

— Чудак человек, — отмахнулся Лазарь. — Алушта? Да что вы там получите?

— Ну, кое-что перепадёт. Не только за путёвку. Там опытный антрепренёр.

— А я — что? Лыком шит? — воскликнул Лазарь, обернувшись к хозяину, который стоял в дверях, поскольку балкончик не мог вместить двоих. — Заработаем по-царски, говорю без экивоков, без дипломатии, по-дружески. Причтётся детишкам на молочишко. Сколько положено — в казну, подбросим бухгалтеру, кассиру. Остальное наше.

— Ты — мне, я — тебе? — впервые рассмеялся Татауров.

— Ну а как иначе жить? — развёл руками гость. Тяжёлый витой шнур выпал из его ладони и закачался как маятник.

Лазарь был дока по части гастролей. Они всё обсудили, и через несколько минут Татауров проводил глазами «Победу», выползшую из-под балкончика и запетлявшую по узеньким ялтинским улицам.

А в субботу сам Лазарь заехал за ним, повесил на громадный буфет с резными гирляндами цветов и фруктов афишу, отошёл от неё, любуясь, склоняя голову то к одному, то к другому плечу, и спросил торжественно:

— Ну?

Татауров, пожирая глазами свои титулы, рассматривая портрет (старинный — в борцовке, в ботинках с фестончиками, усы закручены и торчат двумя пиками), только и выдавил приглушённо:

— Такое умел делать один Коверзнев...

— Сгинул ваш Коверзнев! Вместо него есть Барский, держитесь за него — не пропадёте.

В разговорах, поглядывая на тихое изумрудное море, они незаметно миновали Байдарские ворота. Татауров вспомнил заграничные чемпионаты, иногда ввёртывал какую-нибудь озорную историю. Рассказ о том, как натянул нос респектабельным театралам у парижской Гранд-опера, заставил Лазаря воскликнуть:

— Вот и расскажете сегодня, и успех вам обеспечен. — Подумал и добавил:— Конечно, сделайте упор, что оставили без такси буржуев.

— У буржуев личные машины, — улыбнулся Татауров.

— Какая разница? Надо, чтоб интересно, чтоб зал смеялся, и в то же время — идейно. Понимаете?

— Учён и осторожен, — успокоил его Татауров.

Так же незаметно отмахали и вторую половину пути. Снова показалось море, под ногами — белый, почти восстановленный Севастополь, весь в разноцветных флагах. На внешнем рейде замерли длинные и узкие громады военных кораблей — тоже все в флагах.

По улицам города ехали медленно. На тротуаре — нарядные девушки, морячки. У одного из них Татауров прочитал золотую надпись на бескозырке: «Марина милитере» — румынский военный флот.

— Остановите машину! — потребовал он, выскочил на панель и окликнул моряков. — Де унде пристинь, амичь? (Откуда, друзья?)

— Дин Констанца (Из Констанцы), — ответил один из них, улыбаясь Татаурову, как старому приятелю.

— Мусафирь? (В гости?)

— Ин визите (С визитом), — ответил тот же и спросил в свою очередь: — Думиявоалтрэ де ундэ петинь лимба ромыня- снэ? (Л вы откуда так знаете румынский язык?)

— Дрогул меу, еу ам фост 15 ань ни Романия. Поате онь аузит деспре мине ни чиркуреле воантре? (Милый мой, я 15 лет жил в Румынии. Может, слыхали, боролся в ваших цирках?) — спросил хвастливо Татауров и назвал своё имя.

Моряк заулыбался ещё больше и сказал, что бывал в его «Арене спорта» в Измаиле, когда был мальчишкой.

Татауров похлопал его по плечу, спросил:

— Кум се кеаме вапорул?! (А что у вас за судно?)

Моряк неопределённо пожал плечами, показал пальцем на золотые буквы бескозырки.

— Адеся орь вениць ла ной ын Севастополь? (Часто бываете в Севастополе?)

— Петру прима долиэ. (В первый раз).

Татауров ещё поболтал с ними немного и, распрощавшись, сказал Лазарю с гордостью:

— Помнят румыны, как я у них чемпионаты держал.

— Удивительно хороший народ, — похвалил шофёр, полуобернувшись к Татаурову. — Любят нас, считают своими освободителями. Вообще тут масса самых разных людей, — все великолепные ребята.

Татауров хотел спросить, кто ещё бывает и с какой целью, но вдруг испугался: «Что это я? А если тот же Лазарь подумает, что я собираю сведения о Военно-Морском Флоте? Да любой намёк в моём положении...»

Лазарь, видимо, не заметил этого, продолжал наставлять:

— Какой козырь! Ах, не спросили имени морячка! Ну ничего, сочините румынское имя. С этой встречи и начнёте своё выступление: «Русский богатырь — любимец румын!» Интернационализм, связь поколений... Ах, как можно обыграть! Зрители будут визжать и плакать.

Татауров покосился на него, подумал: «А чего я паникую? Корабли — на виду, пересчитать можно. На бескозырках написано, кто, откуда... Вон и девки наши хихикают с румынами и... прочими». Эта мысль его успокоила, и в холл Дома культуры он вошёл по-хозяйски — представительный, знающий себе цену, вкусивший мировой славы чемпион, в просторном пиджаке из серого мохнатого твида, в таком же мохнатом свитере, выше всех на голову.

Ещё на улице, при входе в холл, его поразила огромная яркая лента афиш, наклеенных впритык одна к другой, — не меньше полутора десятков. И здесь, в холле, рябило от них в глазах— Лазарь постарался, развесил по стенкам и даже по колоннам. Холл был забит зрителями, главным образом морячками и девушками. Два контролёра пытались управлять этой разбушевавшейся стихией.

В кабинете у Лазаря крутился большой электровеер, было прохладно. На полированном столике стояли бутылки боржоми, тяжёлые стаканы, лежал никелированный ключ. Пока хозяин ходил переодеваться, Татауров откупорил одну бутылку — сидел, попивал щиплющую горло воду. Радостная лихорадка трясла его могучее тело, словно он сейчас должен был сцепиться с противником.

Появление Лазаря (во фраке с блестящими лацканами, в чёрной бабочке; набриолиненные волосы разделяет прямой пробор; нос с горбинкой припудрен) ещё глубже окунуло его в прошлое: да, да, всё как перед ответственным матчем!

И — естественно — не обошлось без дамы, которая, как в былые времена, отрекомендовалась поклонницей его таланта.

— Вот, к вашей милости, — лукаво объяснил Лазарь, словно сам не мог дать ей контрамарку.

Татауров оценил его благородство. Отпахнул твидовую полу пиджака и зачем-то вытащил из брючного кармана массивные серебряные часы. Посмотрел на них, приказал Лазарю тоном, не терпящим отказа:

— Устройте в вашу ложу.

Только после этого рассмотрел просительницу. Неожиданно вспомнилась дебелая купчиха из Филейского монастыря. Только ту вроде бы отличали чёрные косы, а эта — блондинка, волосы уложены по моде — «венчик мира». Он знал, что под его взглядом женщины до сих пор начинают одёргивать юбки на коленях. Но эта — ничего, выдержала, даже улыбнулась.

Лазарь сказал, непонятно усмехнувшись:

— Ну, раз хозяин сегодняшнего вечера приказывает, придётся. Хотя у меня там уже битком набито, — и обернулся к даме:— Цените. — А когда она выходила из кабинета, раскачивая пышными бёдрами, шепнул Татаурову игриво: — Хороша бестия?

— Хороша, — вздохнул Татауров. — Да я-то уж не тот стал.

— Старый конь борозды не испортит, — находчиво подбодрил его Лазарь.

— Но и глубоко не вспашет, — снова вздохнул Татауров.

В неприкрытую дверь доносилась из холла песня:

Давешний совет Лазаря заострить своё выступление на воспоминаниях подхлестнул Татаурова. Яркие афиши, фрак новоявленного антрепренёра, просительница контрамарки — всё было как в дореволюционном цирке... Он был в ударе! Он хвастал и острил! Вспоминал о Поддубном и Заикине, о Вахтурове и Уланове. Знали бы слушатели, какие узы связывали их с Татауровым! Только подумать! Париж, Елисейские поля... Кортеж из зафрахтованных такси на площади Этуаль. Могучая сила русского богатыря, Татуированного, сводившая с ума его поклонников... Российская школа борьбы... Они были непобедимы...

Снова и снова он возвращался к своей славе, пока не понял, что его заносит. Тогда он стал говорить о том, о чём обычно рассказывал в санаториях: о роли спорта в укреплении здоровья, но вскоре опять вернулся к прошлым чемпионатам и даже ввернул давно зазубренную фразу о том, что спортивная схватка уплотняет эмоции и позволяет борцу за единицу времени прожить вдвое большую жизнь... В общем, блеснул не только как борец, но и как интеллектуал.

По окончании вечера, на котором он даже и не апеллировал к такой дешёвке, как подковы и кочерга, Татауров переходил из рук в руки, его поздравляли, девчонки подсовывали открытки для автографов, а у одного мальца он даже расписался на ракетке для пинг-понга... Было многолюдно, шумно. И, конечно, жарко и душно. Но ему не надоедало отвечать на вопросы, пожимать руки, снова и снова расписываться, и его огорчало, что Лазарь приказал электрику вырубить свет.

А хозяин, подталкивая его к выходу и отмахиваясь от уборщицы, шептал:

— Сейчас банкетик соорудим, обмоем ваш успех и наш барыш. Жена уже заждалась нас.

К банкету они прикатили на «Победе», и Татауров удивился, что в доме Лазаря было уже полное застолье гостей. От ярких ваз, графинов и бутылок зарябило в глазах, он никого не успел рассмотреть, так как хозяин провёл его мимо гостей — в кабинет, вытащил из портфеля деньги и стал отсчитывать: ассигнация — Татаурову, ассигнация — себе.

— Ну, благодетель, — пошутил борец, вставая и рассовывая пухлые пачки по карманам.

Справедливая делёжка уравняла их друг с другом и сулила повторение дохода. Татауров понимал, что Лазарь не оплошает и в следующий раз.

Связанные одной ниточкой, они вышли к гостям, которые приветствовали их аплодисментами, и Татауров сразу же оказался между хозяином и, как ни странно, той пышнотелой блондинкой, которая отрекомендовалась его поклонницей.

Будь помоложе, он пошёл бы на неё приступом, но он ограничился тем, что ущипнул её, когда дама спросила:

— Вы не сердитесь на меня? Но, честное слово, все билеты были проданы. А я так хотела послушать вас.

Пил он много, но, как казалось ему, был в форме. Сразу же оказался душой общества, рассказывал о своих похождениях в европейских столицах.

Мужчины поснимали пиджаки, а он — нет: знал, что мохнатая визитка ему к лицу.

Часто поднимался во весь рост и, позвякивая вилкой о графин, требуя внимания, восклицал:

— Выпьем за моих друзей — за Поддубного и Уланова!

Его поддерживали охотно. А захмелевший хозяин, касаясь татауровского уха носом в подтёках пудры, шептал:

— У нас ещё будет не один подряд.

Нанизывая на вилку сочную, белоснежную, с оранжевой подпалинкой частичку краба, Татауров подмигивал:

— Ты — мне, я — тебе? — и снова, побрякав вилкой о стекло, начинал хвастать: — Бывало, сойдутся борцы после цирка в «Яре» или у Тестова... Вот так же икорка, балычок, как у Лазаря Ефимовича...

После ужина, когда дом опустел, они перекинулись с хозяином и его двумя друзьями в покер. Бросая карту, Татауров бормотал привязавшееся: «Ты — мне, я — тебе». А подгребая взятку, оглядев всех, победоносно заявлял:

— Правь, Британия! — и снова углублялся в карты, распахнутые веером в его огромной двупалой ручище, приговаривал: — Покер — Джокер, префер — зефер, безик—медик, макао — какао...

Уехал он утром в лазаревской «Победе», выслушав массу комплиментов от шофёра, который был вчера в Доме культуры. Уехал с солидным выигрышем. Этот выигрыш, вместе с барышом, полученным за выступление, позволял ему жить безбедно несколько месяцев.

С этого дня у Татаурова началась полоса везения. Он был нарасхват, крупные санатории перепечатали хвастливую афишу, любой зал всякий раз был набит до отказа, а воспоминания его, после того как он стал меньше болтать о себе, а больше рассказывать о Поддубном, Уланове, Заикине и других чемпионах, поднимавших престиж России, — вызывали бурю оваций, и «Курортная правда» даже напечатала статью «Во славу русского спорта», где лекциям Татаурова была дана высокая оценка.

Но как бы ни взыгрывало самолюбие борца, куда дороже для него были те доходы, которые увеличились во сто крат благодаря помощи Лазаря. В знакомцах у этого пройдохи ходила добрая половина заведующих клубами, культурников и других деятелей, от кого зависело проведение встреч на всём побережье от Севастополя до Алушты. Как он нашёл с ними общий язык, какой процент дохода брал себе, — Татауров не знал. Да и зачем ему было знать это, когда и без того солидная мзда всегда перекочёвывала в его карманы?

К концу бархатного сезона вклад на его сберкнижке снова перевалил за пятьдесят тысяч, как это было до покупки комнаты с шикарной обстановкой. Прежде, получив подобные деньги, Татауров ударился бы в загул. Но теперь он стал не то чтобы скаредным, а бережливым. Не отказывал он себе только в питании, и ежедневное хождение на базар превратилось для него в приятный ритуал. Он подолгу выбирал курочку, а то и гуся, дегустировал на язык и на запах самодельное виноградное вино, облюбовывал персики и груши. Таясь соседского любопытства, всё чаще и чаще готовил обед не на кухне, а в комнате.

Жизнь Татаурова протекала счастливо и спокойно.