Вопрос о происхождении Меншикова. – Мальчик-пирожник. – Любимый денщик Петра Великого. – Поездка за границу. – Образование Меншикова. – Фаворит Алексашка и его первые шаги. – Его влияние на царя. – “Дитя сердца” Петра Великого

Уже с первых шагов при составлении биографии Меншикова мы наталкиваемся на серьезные и, по всей вероятности, даже непреодолимые трудности. Обычный прием биографов – прослеживать жизнь изображаемого лица чуть не с момента его рождения, искать объяснения уже сложившегося характера в условиях его воспитания, во влиянии наследственности и т. п. – оказывается в данном случае совершенно неприменимым. Дело в том, что у нас не только не имеется достоверных известий о родителях Меншикова, о годе и месте его рождения, но и все детство и юность человека, имя которого впоследствии гремело даже на Западе, время его появления при дворе, обстоятельства, при которых он сблизился с Петром, – все это представляет пока ряд страниц либо совсем белых, либо же испещренных такой массой легендарных подробностей, что разобраться в них с полной ясностью нет никакой возможности.

В самом деле, кто такой был Меншиков? Действительно ли знаменитый фаворит Петра Великого был тем “безродным баловнем счастья”, каким он изображается во всех биографиях? Действительно ли человек, достигший звания первого министра и генералиссимуса, одно время полновластно управлявший Россией и даже чуть не основавший собственную династию, был такого низкого происхождения, что в молодости должен был продавать на улицах пирожки, как рассказывают многие современники?

Как ни легендарно звучат подобные рассказы, но в сущности из всего, что касается начала жизненного поприща Меншикова, только вопрос о его происхождении может считаться в настоящее время более или менее выясненным. Не подлежит никакому сомнению, что первый “светлейший князь” действительно происходил из простолюдинов, и можно даже вполне согласиться с мнением Соловьева, который и само предание о мальчике-пирожнике считает заслуживающим полного доверия. Мы позволим себе несколько подробнее остановиться на этом вопросе, так как решение его в том или другом смысле, помимо его чисто внешнего интереса, представляется нам довольно важным в психологическом отношении. Нет сомнения, что самые крупные пороки временщика – его безграничное честолюбие и надменность, нажившие ему столько врагов, его ненасытная страсть к титулам и богатствам – в значительной степени объясняются его происхождением, свойственным всем выскочкам стыдом за свое прошлое, желанием пускать пыль в глаза, дабы во что бы то ни стало заставить окружающих забыть это прошлое.

Не говоря о бесчисленных баснях, распространявшихся на Западе еще при жизни князя разными, большею частью анонимными биографами, существуют два параллельных предания относительно его происхождения: одно – более распространенное, по которому будущий фаворит был сыном придворного конюха и мальчиком продавал на улицах пирожки; другое выводит его из знатной литовской фамилии. Последнее, по-видимому, находит себе полное подтверждение в дипломе императора Иосифа I от 1706 года, возводящем Меншикова в княжеское Римской империи достоинство, и в русском дипломе 1707 года, которым Петр дарует своему любимцу титул “светлейшего” князя Ингерманландского. Собственного говоря, эти два официальных документа должны были бы служить достаточным доказательством благородного происхождения Меншикова и заставить отнести все рассказы о придворном конюхе-отце “светлейшего” князя и о мальчике-пирожнике к области легенд. На деле, однако же, ни при жизни князя, ни впоследствии никто не придавал значения этим официальным удостоверениям, и во всех почти записках иностранцев, побывавших на русской службе, как и в донесениях послов, писавших, конечно, со слов окружавших их русских, мы встречаем, с небольшими лишь вариантами, известие о том, что всемогущий фаворит происходил из низших слоев общества. Что же касается пресловутого анекдота о пирожках, то его, правда, повторяют немногие, но зато он подтверждается свидетельством царского токаря Нартова, проведшего при особе Петра целых 12 лет и впоследствии назначенного членом Академии наук. Нартов именно рассказывает в качестве очевидца, что однажды царь, рассердившись на своего любимца, сказал ему: “Знаешь ли ты, что я разом поворочу тебя в прежнее состояние? Тотчас же возьми кузов свой с пирогами, скитайся по лагерю и по улицам и кричи: “Пироги подовые!”, – как делывал прежде. Вон!” И вытолкал его из комнаты. Меншиков обратился к обычной своей заступнице Екатерине, и пока та, зная нрав своего супруга, старалась развеселить его, князь, чтобы доказать свое повиновение, подхватил на улице у пирожника кузов с пирогами, повесил на себя и в таком виде вернулся во дворец. Петр, между тем, успел уже успокоиться; при виде своего любимца он расхохотался и сказал: “Слушай, Александр, перестань бездельничать или хуже будешь пирожника”. Последовало примирение. Потом Меншиков пошел за императрицей и кричал: “Пироги подовые!” А государь вслед ему смеялся и говорил: “Помни, Александр!” – “Помню, Ваше Величество, и не забуду! Пироги подовые!”

По-видимому, между этим рассказом очевидца и официальными документами существует непримиримое противоречие. Но в сущности, как справедливо замечает Соловьев, это противоречие только кажущееся. Дело в том, что при сличении обоих дипломов мы замечаем между ними некоторое разногласие: по латинскому диплому императора Иосифа отец Меншикова был начальником гвардейского полка; в русском же упоминается лишь то, что отец служил в гвардии царя, причем один из служилых иноземцев, генерал Гордон, источник, вполне заслуживающий доверия, поясняет нам даже, в каком именно чине: по его словам, отец Меншикова был простым капралом. Без сомнения, диплом, выданный царем своему любимцу, заслуживает большего доверия, чем иностранный, и если в нем ничего не говорится о высоком звании отца новоиспеченного князя, то последнее, очевидно, следует приписать лишь любезности венского двора, желавшего задобрить влиятельного человека. Таким образом, из всех свидетельств, благоприятных Меншикову, приходится считаться лишь с русским дипломом, по которому отец князя был “из фамилии благородной литовской и, ради верных его услуг в гвардии, сын его был принят ко двору”. А этот источник, как мы уже сказали, ничуть не противоречит общераспространенному преданию о низком происхождении Меншикова, о том, что отец его был одно время придворным конюхом. Известно, какое значение получили при Петре придворные конюхи; из них преимущественно сформировались потешные полки – Семеновский и Преображенский, впоследствии составившие первые два гвардейских полка в России. Вполне естественно, что бывший придворный конюх, попав в гвардию, дослужился до капрала. Что же касается его принадлежности к “благородной литовской фамилии”, то и тут нет ничего несовместимого с популярным преданием. Со времени царя Алексея в Москве жило много выходцев из Литвы, принужденных бежать с родины вследствие гонений на православие. Одни из них поступали на службу при дворце, другие занимались мелкими промыслами. Известно, что в эпоху революции многие, даже знатнейшие французские эмигранты должны были зарабатывать себе хлеб каким-нибудь ремеслом. Что ж мудреного, что какой-нибудь выходец из мелкой литовской шляхты, представители которой в настоящее время встречаются и на самых низших общественных ступенях, поступил в придворные конюхи, а сына отдал в учение к пирожнику. К тому же в то время почти все мелкие служилые люди занимались какими-нибудь промыслами.

Впрочем, этими известиями и соображениями и исчерпывается все, что мы можем с некоторой достоверностью сказать о происхождении Меншикова. О годе и месте его рождения также не имеется точных данных. По одним известиям, он родился близ Владимира, по другим – в Вологодской губернии, по третьим – в Московской. Год его рождения обыкновенно определяют по дневнику голштинского камер-юнкера Берхгольца, сообщающего, что 6 ноября 1723 года праздновали день рождения князя, которому исполнилось 50 лет. Следовательно, Ментиков родился в 1673 году и был на полтора года моложе Петра. Имеются, однако, другие данные, относящие его рождение к другому году. Голиков, например, утверждает, что Меншиков был старше Петра на 2 года, следовательно, родился в 1670 году.

О первом появлении будущего фаворита при дворе опять-таки не известно ничего достоверного. В грамоте 1707 года говорится, что Меншиков взят к Петру “с юных лет”, но когда именно и при каких обстоятельствах – об этом сохранились одни лишь предания. Некоторые иностранцы рассказывают, что он перешел к царю от Лефорта. Красивый бойкий мальчуган, обыкновенно предлагавший свой товар с какими-нибудь остроумными прибаутками и шутками, обратил на себя внимание Лефорта, который и взял его к себе в услужение. Петру, часто бывавшему запросто у своего тогдашнего любимца, также понравился проворный мальчик, и так как Лефорт не мог нахвалиться его смышленостью и преданностью, то царь пожелал взять его к себе. Все это если не верно, то по крайней мере правдоподобно. Положительно же известно только то, что Меншиков служил в Преображенском полку при самом его учреждении, а следовательно, в потешных (впервые имя молодого фаворита упоминается в списках этого полка в 1693 году, причем он числится бомбардиром), и что он в то же время в течение нескольких лет исполнял при Петре должность денщика.

В этой-то должности смышленый и ловкий юноша имел все шансы сблизиться с молодым царем. Денщики были самые близкие к Петру люди, исполнявшие самые разнородные поручения его. Они попеременно дневали и ночевали при нем, и Петр, при своей ненасытной любознательности и кипучем нраве, заставлявшем его безотлагательно приводить в исполнение всякую приходившую ему в голову затею, имел полную возможность узнавать на деле способности окружавших его молодых людей, их понятливость и пригодность к тому или другому роду деятельности. Денщики во все царствование Петра играют большую роль при дворе: из них вышли, между прочим, и такие “птенцы гнезда Петрова”, как знаменитое “око государево”, генерал-прокурор сената Ягужинский, первый полицмейстер Петербурга Девьер и др. Что же касается Меншикова, то он, по-видимому, очень скоро стал пользоваться особым расположением царя, все более возраставшим по мере того, как Петр убеждался на деле в его разносторонних способностях. Остроумный, находчивый и расторопный, при каждом случае выказывавший свою беспредельную преданность государю и редкую способность угадывать его волю с полуслова, Меншиков мало-помалу успел так сильно привязать к себе Петра, что тот совершенно не мог обходиться без него. Любимый денщик должен был находиться при царе безотлучно и даже спал у его кровати. В Азовском походе Петр и Меншиков жили вместе в одной палатке. Когда в 1697 году Петр затеял небывалую в русской истории поездку царя за границу, его сопровождал и Меншиков. Вместе с царем последний обучался в Голландии корабельному мастерству, в котором показал большие успехи, и в один и тот же день корабельный мастер Геррин-Клас-Поль выдал обоим аттестаты на звание плотника. Из Голландии Меншиков ездил с Петром в Англию, оттуда опять в Голландию и Вену. Он был и в числе тех семи волонтеров, которые должны были сопровождать царя в Венецию; на его имя даже взят был у венецианского посла проезжий лист. Но весть о возмущении стрельцов расстроила этот план, и Петр с Меншиковым поспешили вернуться.

Каковы были плоды этой поездки, как подействовало на Меншикова все виденное и слышанное в новом, столь чуждом ему мире, что вынес он оттуда по части своего умственного обогащения, помимо знакомства с корабельным делом? Все это вопросы, на которые мы не можем дать прямого ответа. Относительно образования будущего министра и фельдмаршала мы знаем достоверно только одно – что Меншиков, если и не был совершенно безграмотен, как утверждают многие, то во всяком случае не умел писать. Сохранились две расписки, от 1702 и 1704 годов, о получении им жалованья по званию корабельного мастера; в одной его рукой сделана надпись: “Александр Меншиков принял”, в другой – “Взял и списался”. Но за исключением этих двух документов, в бумагах Меншикова не сохранилось ни одной строчки, написанной его рукой; во всех его письмах, даже самых секретных, только подпись принадлежит ему, да и та нацарапана такими каракулями, что только посвященный в состоянии разобрать ее. Из иностранных языков Меншиков знал один немецкий, которому научился, конечно, по слуху и, по всей вероятности, еще до поездки, в Немецкой слободе. “В великом муже и полководце, каким он почитается, – иронически замечает по этому поводу датский посланник Юст Юль, познакомившийся с Меншиковым в 1710 году и отзывающийся довольно пренебрежительно о способностях всемогущего тогда князя, – такая безграмотность особенно удивительна”.

Совершенно понятно, что образованный европеец был на первых порах поражен подобным отсутствием самого элементарного образования у первого сановника в государстве и особенно его влиянием на человека, в такой степени ценившего образование, как Петр. Но для нас сам факт этого влияния, не подлежащий никакому сомнению, служит лучшим доказательством того, как высоко ценил царь природные дарования Меншикова, его энергию, находчивость и безусловную преданность.

Впрочем, недостаток даже элементарного образования не исключал еще для Меншикова возможности расширить свой кругозор, приобрести многие необходимые ему знания и вообще развиваться путем практическим. Ведь и сам Петр не получил в юности сколько-нибудь удовлетворительного образования, и если впоследствии он изумлял даже образованных европейцев обширностью и разносторонностью своих сведений, то это следует всецело приписать его страстной любознательности, его чуткому, необыкновенно восприимчивому уму, черпавшему для себя пищу отовсюду, учившемуся от жизни еще более, чем из книг. Такую же восприимчивость, хотя и в более слабой степени, надо предположить и у Меншикова. Любимец царя, его неразлучный спутник и товарищ как в разгуле, так и в трудах, Меншиков учился и развивался наравне со своим царственным другом, проходил, под его руководством, одну с ним школу. Попав к нему с улицы, поглощенный трудной службой требовательному и нетерпеливому господину, при котором должен был находиться безотлучно, Меншиков не имел возможности подготовиться к своей будущей роли путем теоретическим. Но именно эта постоянная близость к Петру, бравшему его с собою и в мастерские, и в музеи, и на придворные празднества, устраивавшиеся в честь знатного путешественника за границей, необходимость приглядываться и прислушиваться ко всему окружающему и уяснить себе все виденное и слышанное, хотя бы только для того, чтобы угодить царю, чтобы быть в состоянии понимать и даже предугадывать его желания – все это не могло не отразиться на развитии богато одаренного от природы молодого человека, и можно a priori сказать, что Меншиков вернулся на родину с более широким умственным горизонтом, с большим запасом идей и знаний, чем до отъезда.

Несомненно также, что новый царский любимец, каким он уже считался в то время, вполне разделял и поддерживал в Петре его преобразовательные идеи, его намерение все переделать у себя на иностранный лад. По всей вероятности, увлечение Западом со стороны Меншикова было вполне искренним, так как в нем оно не сталкивалось с той косностью, с тем уважением к старым традициям, которые заставляли других, более родовитых спутников Петра, смотреть на иноземцев и на все иноземное с недоверием и пренебрежением. Меншиков в полном смысле слова – новый человек; его ничто не связывает со стариной; он знает только волю своего повелителя и применяется к ней тем охотнее, что новые порядки ему на руку, так как открывают новые горизонты его пробуждающемуся честолюбию.

И действительно, тотчас же по возвращении из-за границы Меншиков начинает играть при дворе заметную роль. У него по-прежнему еще нет никакого официального звания, но он участвует во всех новых затеях царя, и там, где другие русские люди проявляют одну лишь пассивную покорность, обнаруживает энергию и пыл, свидетельствующие о том, что он вполне проникся намерениями царя.

Начались нововведения. На первом же приеме по возвращении из чужих краев Петр, среди разговоров и приветствий, набрасывается на близких бояр с ножницами в руках и собственноручно обрезает им бороды. То же самое проделывает Меншиков с членами ратуши и приводит остриженных на показ царю в Успенский собор. Во дворце у него шьют французские и итальянские кафтаны для приближенных и прислуги. Устраивается Семеновский полк – Меншиков шьет для него знамена.

Впрочем, та же исполнительность, то же старание угодить государю замечаются и в таких случаях, которые рисуют Меншикова в очень непривлекательном свете. Одновременно с нововведениями в одежде, с гонением на бороды начинаются страшные стрелецкие розыски и казни. Это, как известно, самые мрачные страницы в русской истории со времен Грозного... Ожесточенный новым возмущением своих старых врагов, не раз уже злоумышлявших против его жизни, видя в них постоянный, неиссякаемый источник смут и заговоров, Петр решил совершенно уничтожить стрелецкое войско и обнаружил в расправе с мятежниками неслыханную жестокость. Он не только присутствовал при допросах и пытках стрельцов, но, по словам некоторых современников, сам действовал топором и собственноручно отрубил в Преображенском головы пятерым стрельцам. Меншиков и в этом подражает своему повелителю. Не имея никаких личных причин разделять ожесточение Петра, он, однако, не уступает ему в жестокости и расправляется со стрелецкими головами со столь же легким сердцем, как и с бородами чиновников. Очевидцы рассказывают, что 17 октября, в день особенно многочисленных стрелецких казней, царь заставлял и бояр исполнять роль палачей. Те повиновались, но – бледные, с трясущимися от ужаса руками; иностранцы же – Блюмберг и Лефорт – наотрез отказались, говоря, что в их землях этого не водится. Один только “царский любимец Алексашка” хладнокровно и с изумительной ловкостью принимал участие в кровавой расправе. Он сам хвалился потом, что в этот день обезглавил 20 человек, а одного, стонавшего на колесе, по приказанию Петра пристрелил из фузеи.

Все это, конечно, производит теперь отталкивающее впечатление, рисует Меншикова как человека с очень невыгодной стороны. Но не так смотрел на дело Петр. Встречая со всех сторон явное или плохо скрываемое неодобрение, ропот и в лучшем случае только пассивное повиновение, он не мог не ценить человека, обнаруживавшего такое живое сочувствие к нему, такое понимание его планов, исполнявшего всякое его приказание так толково, охотно, не щадя ни себя, ни других. Что бы ни затеял Петр, он всегда находил в Меншикове энергичного и ловкого исполнителя, схватывавшего его мысль с поразительной легкостью. Этот ничему не учившийся человек все понимал, ко всему применялся. Со сметливостью истинно русского человека он быстро усваивал суть всякого нового дела, не гнушался никакой работой, не знал невозможного. К тому же он умел, как никто, льстить вкусам и слабостям государя. При таких условиях немудрено, что первоначальное простое расположение царя к образцовому денщику становилось все сильнее, переходило в более глубокое дружеское чувство и что вместе с тем ловкий, вкрадчивый любимец незаметно приобретал все большее и большее влияние на своего повелителя.

В записках иностранцев попадаются заметки, свидетельствующие о том, как сильно уже в то время было влияние царского любимца. Так, однажды, вскоре после возвращения из-за границы, в 1698 году, на пиру у Лефорта царь стал упрекать Шеина за неправильное производство офицеров во время его отсутствия и пришел в такой гнев, что чуть не изрубил виновного саблей. Любимцы Петра, Никита Моисеевич Зотов и князь Ромодановский, пытались успокоить его, но первому достался удар в голову, а второму Петр пересек пальцы почти до половины. Не помогло и заступничество Лефорта, которому также досталось несколько ударов. Дело могло бы кончиться очень плачевно для несчастного Шеина, но тут неразлучный с царем Алексашка увел Петра в другую комнату, и скоро тот вернулся к компании в веселом настроении.

Сцены, вроде описанной, без сомнения, повторялись не раз и еще более скрепляли связь между царем и Меншиковым. Петр, всегда охотно признававший свои ошибки, конечно, должен был чувствовать признательность к человеку, удержавшему его вовремя от поступка, в котором ему потом пришлось бы раскаиваться, и эта признательность была тем более заслужена, что противоречить царю, когда он был не в духе, было далеко не безопасно даже для его любимца. Случалось, что царь и его под сердитую руку угощал жестокой потасовкой.

Впрочем, как ни заметно уже было в то время влияние Меншикова, он все еще числился только сержантом Преображенского полка и, вероятно, по-прежнему исполнял при царе обязанности денщика. Из сохранившегося письма к нему Петра от 1700 года видно, что он заведовал и домашним хозяйством царя.

“Мейн Герценкинт (дитя моего сердца)! – пишет ему Петр. – Вели вычистить везде и починить. Также вели в спальной сделать пол липовый, да и в других вели новые полы переделать. Также вели пиво слободское и другое Андреева в лед засечь. Также вели сделать вновь погреб под тем местом, где бот стоит или где старая баня. Также и во всем осмотри и прикажи. А сам для Бога не мешкай, а для чего, сам знаешь. За сим передаю вас в сохранение всех хранителя Бога”.

Что этот расторопный денщик, мастер на все руки, займет когда-нибудь первое после царя место в России – это, конечно, никому и в голову не приходило. Для всех – и русских, и иностранцев – он пока не более как любимый слуга, который имеет подчас влияние на государя и которого поэтому не мешает задобрить на случай нужды. Генерал Гордон в своих записках от 1694 года рассказывает, что в праздник Рождества к нему пришли для поздравления некий Ермолай Данилович, “известный Алексашка” и другие, и что первому он подарил червонец, а прочим, в том числе и “известному Алексашке”, всего по талеру. В описываемое время, по возвращении из чужих краев, Меншикову, надо полагать, не предложили бы уже одного талера, но и теперь, как мы видели, он для всех только “известный Алексашка”, любимый камердинер и не более. Сам Петр, конечно, более высокого мнения о своем Алексаше. “Дитя моего сердца” – называет он его в вышеприведенном письме, и это обращение, в связи со многими другими чертами, кажется нам очень характерным. В нем слышится какая-то особая сердечность, что-то действительно отеческое, словно Петр, пользуясь пока услугами своего любимца лишь в делах домашнего обихода, предназначает его в будущем к более широкой деятельности, словно он видит в нем своего ученика, подающего большие надежды. Пока эти надежды еще не оправдались на деле, пока ученик не проявил себя на чем-нибудь существенном, Петр, ставивший всегда на первый план интересы государства, награждавший не лица, а заслуги, не станет награждать его чинами, выделять из среды других. Напротив, выказывая ему открыто свое расположение, он в то же время не хочет возбуждать в нем чрезмерных надежд, сдерживает его разрастающееся честолюбие. “Когда кто-то из придворных, – рассказывает Корб, – ходатайствовал перед царем, чтобы он своего любимца возвел в дворянское достоинство и дал ему звание стольника, царь отвечал, что Александр уже и без того присваивает себе почести, на которые не имеет права, и что надобно уменьшать в нем честолюбие, а не увеличивать его”. Но эта сдержанность со стороны Петра соблюдается только до поры до времени. Как только заслуги его любимца станут явными для всех, царь не пожалеет для него никаких почестей, будет награждать его с истинно царскою щедростью.