1710-й год. – Встреча у Красного кабачка. – Внутренняя и внешняя перемена в Меншикове. – Его образ жизни. – Возобновление военных действий. – Темные стороны в характере Меншикова. – Злоупотребления князя. – Первые разоблачения. – Курбатово-Соловьевское дело. – Первая царская немилость. – Новый фавор. – Столкновение с сенатом. – Следственные комиссии над Меншиковым и их результаты. – Причины снисходительности Петра. – Общий уровень нравственности в Петровскую эпоху

1710 год был, по всей вероятности, самым счастливым в жизни Меншикова. По крайней мере, его значение при Петре достигло в этом году своего апогея. Могущество шведов было сломлено, война не требовала уже прежнего страшного напряжения всех сил, Петр мог дать себе некоторый отдых и с чувством полного удовлетворения оглянуться на пройденный путь. И вот, на каком бы моменте этого славного прошлого он ни остановился мысленно, повсюду встречал он своего Данилыча, на каждом шагу вспоминалась его верная служба, его дельные советы, его храбрость и распорядительность. Неудивительно, таким образом, что весь этот год, наполненный почти непрерывными празднествами по случаю одержанных побед, представляет длинный ряд оваций по адресу князя, долженствовавших запечатлеть навсегда в памяти русских его заслуги как главного и достойнейшего из сподвижников победителя.

Отпраздновав Полтавскую победу триумфальным въездом в Москву и целым рядом торжеств, в которых Меншиков всегда являлся народу по правую руку царя (Петр без него не хотел даже вступать в Москву и с неделю дожидался его прибытия в подмосковном селе Коломенском), последний в конце февраля уехал в Петербург, чтобы порадоваться на быстрый рост своего “парадиза”. Меншикову пришлось еще отправиться к Риге, осада которой, порученная Шереметеву, подвигалась вперед очень вяло. Но с приездом князя работа закипела, и Меншиков, исполнив все, что ему было поручено, мог, наконец, вернуться в Петербург, который был и для него любимым детищем, и в преуспевании которого, как писал ему Петр, приглашая его поскорее приехать, он “добрым участником был и есть”.

“Приезд мой сюда зело счастлив, – писал князь жене, оставшейся в дороге, – ибо его величество с особливой склонной милостью принять меня изволили и зело из моего сюда приезду веселится. А сего числа дан мне ордер дацкий Слона; взавтре, понеже день рождения государе, по отправлении извычайного банкета, что будет в новом нашем доме на Васильевском острову, где не оставим и про ваше здоровье выпить...”

Недаром даже избалованный царскими милостями, привыкший к всеобщему раболепству Меншиков видит “особливую склонную милость” в устроенной ему царской встрече. Вот как описывает эту самую встречу датский посланник Юст Юль, участвовавший в ней вместе с послом польским.

“Я выехал рано утром (29 мая) верхом к Красному кабаку (в 17 верстах от Петербурга) навстречу князю Меншикову. Сам царь выехал к нему за три версты от города, несмотря на то, что недавно хворал и теперь еще не совсем оправился. Замечательно, что князь даже не слез с лошади, чтобы почтить своего государя встречею, а продолжал сидеть до тех пор, пока царь к нему не подошел и не поцеловал его. Множество русских офицеров и других служащих тоже выехали верхом встречать князя; все целовали у него руку, ибо в то время он был полубогом, и вся Россия должна была на него молиться. При его приближении к городу ему салютовали 55 выстрелами”.

У того же Юля мы находим еще много других интересных подробностей, свидетельствующих о том поклонении, которым был окружен в то время фаворит. Между прочим, Юль пишет:

“Меня крайне изумило, что Меншиков перед своим уходом поцеловал цариц и что молодые царевны (вероятно, вдова и дочери покойного царя Иоанна) устремились к нему первые, стараясь наперегонки поцеловать у него на прощание руку, которую он им и предоставил. Вот до чего возросло высокомерие этого человека!” – восклицает Юль, хотя по этому поводу можно было бы подивиться и раболепству тех, которые так унижались перед могущественным временщиком.

Итак, после пятилетнего отсутствия Меншиков вернулся в тот город, который возник на его глазах и при его содействии. Изменился Петербург, успевший за это время сильно вырасти и выйти из тесных пределов Петербургского острова, но еще более изменился и вырос его губернатор. Какая разница между Меншиковым, выехавшим пять лет тому назад из этого “парадиза” на болоте, и фельдмаршалом, светлейшим князем, вернувшимся назад во всем ореоле одержанных им побед? Все эти великие события, в которых он принимал столь непосредственное участие, все то, что он видел и слышал в чужом краю, дали необыкновенное развитие его редким способностям, сделали из него внутренне и наружно почти другого человека. Глядя на этого великолепного вельможу, с таким высокомерно-снисходительным видом принимавшего всеобщее поклонение, так просто и непринужденно, словно равный с равным, державшегося со своим государем, никто бы и не подумал, что он родился в низкой доле и еще так недавно исполнял обязанности лакея. Наружность князя сама по себе была очень внушительна. Высокий, худощавый, но стройного сложения, он обладал очень приятными чертами лица с необыкновенно живыми глазами, умно и проницательно глядевшими из-под густых бровей. Высокий лоб, которого не мог скрыть даже огромный парик по моде того времени, и выдающийся подбородок свидетельствовали о способностях и энергии. Пребывание за границей, сношения с польскими магнатами, частые встречи и беседы с коронованными особами, как Август или король Прусский, которых он запросто угощал в своей палатке, – все это не прошло бесследно для восприимчивого Меншикова и в отношении его внешних приемов. Никто из приближенных царя не усвоил в такой степени внешний лоск западной цивилизации, никто не походил в такой степени на европейца, как этот бывший уличный торговец. Надменный и заносчивый с теми, которые не хотели смириться перед ним, он умел быть любезным и приветливым с низшими, с людьми, охотно признававшими его первенство. Иностранцы, постоянно жалующиеся на грубость и высокомерное обращение с ними русских вельмож, с большой похвалой отзываются о вежливости и предупредительности князя, и особенно о его опрятности – качество, очень редкое тогда между русскими. И дом у него поставлен на более европейскую ногу, чем у других вельмож, у которых, несмотря на новые, заимствованные с Запада, кафтаны и парики, остались прежние грубые вкусы и забавы. У него не только роскошная, но и изящная обстановка, прекрасный стол. Недаром, когда нужно принять иностранца, угостить его на славу, блеснуть пред ним умением, жить, Петр поручает это своему неоценимому Данилычу.

Покончив на время с бивуачной жизнью, Меншиков выписал жену и зажил в своем новом великолепном доме на Васильевском острове с невиданной дотоле роскошью. Богатства, приобретенные им благодаря щедрым пожалованиям царя, подаркам Августа, а еще более благодаря бесцеремонному “гощению” в неприятельской земле, достигали огромных размеров, так что при всей своей скаредности он мог позволять себе и огромные расходы. У него свои карлы, парикмахер, камердинер-француз, мундшенк, берейтор, трубачи, гобоисты, бандуристы, шталмейстер, кучера, ковали, слесари, кухмейстеры, часовник, садовый мастер, огородники: все из иностранцев. Некоторые из них получали по тому времени значительное жалованье. Из русских были только сапожники и псари. По сохранившимся счетам видно, что с конца 1709 по 1711 годы князь на свое содержание (за исключением расходов на княгиню и сына) израсходовал с лишком 45 тысяч рублей. Весь 1710 год был, как мы говорили, почти нескончаемым праздником. Сначала праздновались старые победы, а потом подоспели и новые – взятие Ревеля и Кексгольма. Далее следовали празднества по случаю бракосочетания царевны Анны Иоанновны с герцогом Фридрихом-Вильгельмом Курляндским, происходившего в доме князя (31 октября 1710 года), а вслед за тем новая свадьба, на этот раз шутовская, во вкусе Петровских забав – свадьба двух карлов.

Начавшаяся новая война с турками положила предел этим пирам и забавам. В январе 1711 года Петр отправился в знаменитый Прутский поход, оставив свой “парадиз” на попечение верного Данилыча.

Но и Меншиков недолго мог почивать на лаврах. Еще в том же 1711 году, по внезапной кончине герцога Курляндского, ему пришлось вступить с войском в Курляндию. В 1712 году мы видим его главным начальником русских войск в Померании, куда теперь перешла война со шведами. В 1713 году он находится с войском в Голштинии под командой датского короля, участвует во взятии крепости Тенингена и в победе, одержанной союзниками над шведским генералом Стенбоком, берет Штеттин, который тут же отдает в секвестр королю прусскому и двору голштинскому. Потом, проведя русскую армию через польскую границу до Данцига, возвращается в Петербург в феврале 1714 года. С этих пор Меншиков уже не участвует более ни в одном походе. Хотя война со шведами еще продолжалась, но самый острый период ее миновал; новых крупных предприятий не предвиделось, так как соперничество и подозрительность союзников не допускали Петра до особенно решительных действий – оставалось, главным образом, только удерживать приобретенные уже провинции до окончательного закрепления их за собой миром. Но с этим могли справиться и другие генералы, тогда как в делах внутреннего управления, в заботах о дальнейшем преуспевании “парадиза”, который Петру приходилось так часто покидать для своих разъездов по России и путешествий за границу, Меншиков был решительно незаменим.

Необходимо, впрочем, заметить, что даже в военное время, находясь в Литве, Меншиков продолжал по-прежнему заведовать вверенным ему краем, и сохранившиеся бумаги показывают, что он без замедления разрешал все присылаемые ему донесения. Но и этим не ограничивался круг деятельности князя. Он принимал участие во всех делах и заботах государя; в его руках сосредоточивалось такое множество канцелярий, учреждений всякого рода, что определить с точностью сферу его влияния, указать, что именно сделано им за указанный период времени, по всей вероятности даже и невозможно. Этим именно и отличается Меншиков от других сотрудников Преобразователя. У каждого из них было свое дело, свой определенный круг обязанностей, с которыми он справлялся более или менее удачно. Меншиков же благодаря доверию царя, благодаря разносторонности своей богато одаренной натуры даже в самое трудное военное время не был исключительно полководцем и имел большое влияние на все внутренние дела государства.

Но зато это могущество, это редкое доверие к нему государя, дававшее ему возможность распоряжаться с такой самостоятельностью, действовали разнуздывающим образом на инстинкты и страсти любимца. Натура сильная, в высшей степени даровитая, Меншиков, несмотря на отсутствие всякой теоретической подготовки, сумел в короткое время стать полезнейшим сотрудником Петра. Но эти редкие способности не были облагорожены нравственным чувством. Меншикову не хватало той высоконравственной черты, которая мирит нас со всеми недостатками могучей, но малокультивированной натуры Петра – именно его безграничной любви к отечеству, преданности идее, которой он служил всю жизнь. Для Меншикова единственным стимулом к деятельности было желание угодить царю, от расположения которого зависело его благосостояние. Его сильный ум работал главным образом из видов своекорыстных. Уже в самом начале своей карьеры он обнаруживал, как мы видели, непомерное честолюбие, а милости Петра, необыкновенная щедрость, с которой тот расплачивался за каждую новую услугу своего любимца, раздували в нем эту черту все сильнее и сильнее. Другою преобладающей страстью Меншикова была жажда приобретения. Для первой из этих страстей еще существовали известные пределы. Фельдмаршал, светлейший князь, друг и советник великого государя, за которым наперебой ухаживали иностранные правительства, осыпавшие его знаками внимания и уважения, Меншиков был теперь первым лицом в государстве после самого царя. Большего при Петре он не мог уже добиться, оставалось только удержаться на этой головокружительной высоте. Но для другой его страсти не было пределов. Правда, с пожалованием ему в течение этого периода всего Петербургского края, малороссийских мазепинских имений и польских староств, он сделался первым богачом в России, но это богатство, приобретенное так легко и скоро, еще более разожгло его аппетиты. Страсти, ничем не сдерживаемые, как известно, разрастаются до чудовищных размеров, а могущество князя давало ему возможность удовлетворять свою алчность всякими, хотя бы и противозаконными средствами. И в какие только предприятия не пускается светлейший князь с целью наживы! Он и фабрики заводит, и заграничной торговлей занимается; он – глава всевозможных компаний, получивших монополии на ту или другую выгодную статью торговли, на тот или другой доходный промысел – все это с ведома и разрешения Петра, очень довольного тем, что его полководец и министр содействует личным почином отечественной промышленности. Но и этого ему мало, он берет на имя подставных лиц, своих креатур, казенные подряды и сам же принимает доставляемые ими продукты по более высоким против существующих ценам; он притесняет других купцов, берет, где только может, взятки, присваивает себе казенные деньги. Во время пребывания в Польше он обирает шляхтичей, конфискуя их имущество в свою пользу. Алчность его доходила до того, что он не постеснялся отнять у пани Огинской все ее драгоценности, несмотря на то, что она была теткой одного из главных приверженцев Петра. Но все это сходило ему с рук, так как никто не осмеливался жаловаться на царского любимца, и Петр, таким образом, долгое время и не подозревал о его проделках. Он, конечно, не был слеп к недостаткам своего “герценкинда”; он знал, как мы видели, его честолюбие, знал его любовь к деньгам, и не только не вменял ему в вину эти слабости, но и сам всячески старался удовлетворять их. Но именно поэтому он не мог допустить и мысли, чтоб человек, осыпанный его милостями, позволял себе его обманывать, чтоб тот, кто оказал столько услуг государству, был способен в то же время вредить его интересам.

Однако рано или поздно у Петра должны были раскрыться глаза, и это был тяжкий удар для его сердца, быть может, одно из самых горьких разочарований в его жизни. Первое разоблачение произошло в 1711 году. Отправляясь в Прутский поход и проезжая через Польшу, он узнал о некоторых самоуправных поступках своего любимца, между прочим о самовольном завладении им имением Чашниками. Последовал выговор, но в очень мягкой форме: “Зело прошу вас, – писал он ему из похода, – чтобы вы такими малыми прибытки не потеряли своей славы и кредита. Прошу вас не оскорбиться о том, ибо первая брань лучше последней...” Но это дружеское увещание не подействовало; первая брань не оказалась последней. Возвратившись из похода, Петр узнал о новых незаконных проделках князя; он стал осторожнее, внимательнее, приглядывался к его поведению, и в начале 1712 года, отправляя его в Померанию против шведов, уже более резко напоминает ему о том, чтобы он вел себя честно: “Ты мне представляешь плутов честными людьми, а честных людей плутами. Говорю тебе в последний раз: перемени поведение, если не хочешь большой беды. Теперь ты пойдешь в Померанию – не мечтай, что ты там будешь вести себя, как в Польше. Ты мне отвечаешь головой при малейшей жалобе на тебя”. Но и это не помогло, и хотя царь угрозы своей не исполнил, но отношения между друзьями сильно испортились. А тут еще началось знаменитое Курбатово-Соловьевское дело, в котором косвенным образом оказался замешанным и князь, и, благодаря начавшимся разоблачениям, стали раскрываться понемногу и другие его злоупотребления. Обличителем Меншикова явился его прежний протеже, помогавший ему во многих его незаконных проделках, и скандал вышел грандиозный. Этот обличитель был знаменитый прибыльщик Курбатов. Сильное движение преобразовательной эпохи, новые сферы деятельности и учреждения дали возможность выдвинуться многим способным людям из всех слоев общества. Особенно легко было выдвинуться, обратить на себя внимание царя в области экономических отношений. Чтоб покрывать все увеличивающиеся расходы на решение многосложных политических задач, приходилось изыскивать все новые и новые источники доходов. Явилась особая должность прибыльщиков, людей, искавших во всем прибыли казне. Особенно прославился своей энергией и изобретательностью первый прибыльщик Алексей Курбатов, по предложению которого, между прочим, была введена гербовая бумага. Долгое время Курбатов пользовался покровительством Меншикова, своего начальника, и со своей стороны отплачивал ему тем, что оказывал ему содействие в его коммерческих предприятиях. В своих донесениях Петру он не упускал случая, чтобы не превозносить мудрость и усердие князя, называл его “избранным от Бога сосудом”, единственным человеком, который “без порока перед царем”. Мало того, Курбатов простирал эту преданность своему “милостивцу” до того, что отдавал ему часть прибыли, получаемой от казенных операций, доказывая, что это вполне законная награда за его услуги царю, и Меншиков, отличавшийся не менее широким взглядом на казенные доходы, охотно принимал его приношения и посредничество между людьми, нуждавшимися в услугах фаворита и щедро платившими за эти услуги. Так шло дело довольно долгое время, по пословице “рука руку моет”, к обоюдному удовлетворению и выгоде Курбатова и князя. Но в 1711 году первый был назначен вице-губернатором в Архангельске, и тут ему пришлось столкнуться с одним из братьев Соловьевых, также протеже князя и также усердно работавшими в его пользу. Один из Соловьевых, Федор, управлял имением Меншикова, другой, Осип, был царским комиссаром в Голландии, занимался продажею казенных товаров, переводом денег из России за границу и т.п., а третий, Дмитрий, был обер-комиссаром в Архангельске. Вскоре после приезда Курбатову, по ходатайству князя, пришлось поступиться частью своих прав в пользу Дмитрия Соловьева, которому поручено ведать одному отпуск государевых товаров. Самолюбивый прибыльщик обиделся и послал донос на Соловьева, обвиняя его в том, что он отправляет в Голландию собственный зерновой хлеб вместо казенного и задерживает сбыт последнего братом, чтобы повысить цены и выгоднее продать свой. Но эта жалоба косвенным образом задевала Меншикова, так как всем было известно, что Соловьевы – его креатуры. В то же время на самого Курбатова подана была жалоба иностранными купцами. Заварилось дело, пошли доносы, взаимные обвинения, в которые мало-помалу втягивались самые высокопоставленные лица.

Курбатовское дело началось, как мы уже сказали, в такое время, когда доверие Петра к “единственно беспорочному слуге” было уже и без того значительно подорвано. Несмотря на полученное предостережение, Меншиков и в Померании позволял себе всякие вымогательства. Кроме того, Петр был недоволен, что он отдал Штеттин прусскому королю и голштинскому герцогу, так как этим поступком он чуть не поссорил царя с датским королем, который был против голштинского секвестра, и его неудовольствие было тем сильнее, что, по слухам, Меншиков получил за эту сделку большую сумму от голштинского министра. Этой первой серьезной размолвкой между друзьями не замедлили, конечно, воспользоваться многочисленные враги надменного временщика, давно уже подстерегавшие случай, чтобы погубить его. И вот в связи с курбатовскими доносами на Соловьева со всех сторон посыпались жалобы на вымогательства, хищения и злоупотребления самого Меншикова. Петр узнал, таким образом, что не только в неприятельской стране, но и у себя, в вверенном его управлению крае, в самом “парадизе”, его Данилыч позволяет себе злоупотреблять царским доверием. В первый раз за все это время Меншиков почувствовал со всей силой, как шатко его положение. Прежние непринужденные отношения с царем прекратились, исчез шутливый товарищеский тон в письмах. Холодность Петра, плохо скрываемое злорадство придворных, все эти зловещие симптомы близкой опалы действовали подавляющим образом на зарвавшегося игрока – его здоровье, и без того расстроенное невоздержанной жизнью, наконец не выдержало. Уже 3 года, как он харкал кровью; в мае 1714 года с ним сделался такой припадок, что врачи потеряли было всякую надежду. Однако железная натура князя обманула врачей – он оправился, но не на радость. Враги продолжали подкапываться под него, и его злоупотребления все более всплывали наружу. В конце 1714 года Петр, приехав к нему на семейный праздник, осыпал его, в присутствии многих гостей, резкими упреками за его поведение и поведение его креатур, говоря, что все они обогатились в короткое время от грабежей, тогда как казенные доходы все уменьшаются. Скоро после этого было назначено строгое следствие: все чиновники Ингерманландской канцелярии, состоявшей под ведением князя, были перехватаны и подвергнуты допросу. Следственная комиссия под председательством Василия Дмитриевича Долгорукого открыла грандиозные хищения по управлению Монетным двором, при постройках, по провиантской части. В дело оказались замешанными очень высокопоставленные лица – два сенатора, петербургский вице-губернатор Корсаков, один из самых ловких клевретов Меншикова, и др. Но хуже всего было то, что все эти хищения прикрывались покровительством самых доверенных слуг Петра – Меншикова, Апраксина, Брюса и др. Все были убеждены, что господству ненавистного временщика наступил конец; говорили, что он по крайней мере потеряет свое ингерманландское наместничество, которое перейдет к царевичу Алексею, и т. п. Но к общему изумлению, гроза, готовая разразиться над головами главных виновных, пронеслась мимо. Память о прежних заслугах князя спасла его от заслуженного наказания – поплатились только его креатуры, на которых он свалил всю вину, доказывая, что они, пользуясь его отсутствием в Петербурге, действовали во всем без его ведома. Корсаков был публично высечен кнутом, но сам князь, равно как его неизменный друг Апраксин и Брюс, отделались только штрафом. А вскоре после этого мы опять видим его в милости у царя. Петр, находясь за границей, ласково осведомляется о его здоровье, присылает ему из Данцига фунт табаку. Да и как Петру не ласкать своего Данилыча, когда тот, при всем своем корыстолюбии, все-таки самый ревностный исполнитель его воли, самый надежный человек, на которого он может при отъезде оставить дела, будучи уверенным, что тот при непредвиденных обстоятельствах не растеряется, не потеряет времени в пустых разговорах и бесплодных сетованиях, а примет своевременно все нужные меры. В этом отношении особенно интересно столкновение Меншикова с сенатом в 1716 году. Меншиков очень недолюбливал это учреждение, как все и всех, стеснявших его самовластие, и не упускал случая, чтобы выставить в дурном свете его распоряжения и медлительность сенаторов. В июле 1716 года адмирал Апраксин, находясь в Финляндии, прислал отчаянное письмо в Петербург, донося сенату, что войско его погибает от голода и что если ему сейчас же не пришлют припасов, то он возвратится назад. Меншиков явился в сенат и стал упрекать его в нерадении; сенаторы оправдывались тем, что в казне нет денег, что все источники доходов истощены и государь не может требовать от них невозможного. Князь в ответ осыпал их самыми резкими обвинениями. Поднялся шум; раздраженные сановники закричали, что он не смеет так говорить в учреждении, представляющем особу и власть царского величества, и даже пригрозили посадить его под арест. Тогда Меншиков вышел из сената и немедленно собственной властью велел взять припасов из купеческих магазинов на 200 тысяч рублей и нагружать их на суда для отправки в Або. Сенаторы еще более осердились, стали говорить, что у князя собственные магазины с хлебом, который он скупает, чтобы произвести дороговизну в городе и затем продать по дорогой цене. Меншиков, конечно, отрицал это и приписывал раздражение сенаторов тому, что у каждого из них была доля в хлебе, который он велел захватить у купцов. Кончилось тем, что с обеих сторон были посланы жалобы царю.

Спору нет, образ действий Меншикова в данном случае был насильственный, противозаконный, но мог ли Петр осудить его после того, как выяснилось, что этим самоуправством князь действительно спас войско, тогда как “господа сенат” ограничились бы одними разговорами. Об этом же свидетельствовал адмирал Апраксин, который, по возвращении в Петербург, доносил царю, что “если б здесь не было светлейшего князя, то в делах могли бы быть великие помешательства”. И Петр взглянул сквозь пальцы на проступок Данилыча, и хотя последний не смел уже более писать царю в прежнем товарищеском тоне, но по отношению к окружающим он остался все тем же надменным и несокрушимо-могущественньгм фаворитом.

Впрочем, Курбатово-Соловьевское дело еще не заглохло. До сих пор Курбатов, попавший сам под следствие, не решался прямо напасть на Меншикова – в злоупотреблениях обвинялись только клевреты последнего. Но видя, что его собственное дело запутывается все более, он решился открыто выступить против князя. Ему удалось подкупить одного из его служителей, который выкрал нужные Курбатову бумаги, содержавшие прямые улики против князя. С этими документами в руках Курбатов написал в 1716 году Петру. Но время было неудачно выбрано; Петр был поглощен внешними делами; к этому присоединилось еще бегство царевича, так что хотя в следующем году Осип Соловьев и был арестован в Амстердаме и отправлен в Россию, но в конце концов следствие более повредило Курбатову, чем Меншикову. Первый так и умер под судом (в 1721 году), не дождавшись конца дела; Меншиков же отделался только денежным взысканием, причем начет на нем, первоначально громадный, потом значительно уменьшился, так как Петр, ввиду представленных князем счетов и документов о сделанных им в интересах царя затратах, велел зачесть ему большие суммы.

Вообще, начиная с 1714 года до самой смерти Петра, Меншиков почти не выходит из-под суда. Следственные комиссии беспрестанно открывают все новые и новые его злоупотребления, требуют от него отчета во всех издержанных суммах, налагают на него громадные штрафы. Петр, слушая вечные жалобы на противозаконные действия князя, выходит из себя, грозит расправиться с ним с такой же неумолимой строгостью, как и со многими другими высокопоставленными взяточниками и казнокрадами, и не раз знаменитая царская дубинка прогуливается по спине светлейшего князя; не раз враги последнего, торжествуя, поднимают головы, уверенные в его близком и неминуемом падении. Иностранные послы в донесениях своим правительствам то и дело пророчат ему скорую опалу и даже казнь. Но проходит некоторое время, и Меншиков, принеся повинную, снова в милости и снова заставляет трепетать своих противников.

Чем объяснить такое долготерпение царя? Почему Петр, каравший с такой беспощадной строгостью менее важные проступки, оставлял почти безнаказанными злоупотребления Меншикова, дискредитируя этим самым свое правосудие в других случаях?

Мы указывали уже на заступничество Екатерины. Действительно, в моменты страшных вспышек царского гнева Меншиков обыкновенно обращался к своей старой приятельнице, которой всегда удавалось развеселить государя и удержать его от немедленной расправы. Она умела вовремя напомнить царю о прежних заслугах князя, о его испытанной преданности, о том, как трудно будет заменить его опытность и знание дел. Все это несомненные факты, засвидетельствованные многими современниками. Но вряд ли заступничество Екатерины могло бы спасать столько раз неисправимого грешника, если б он не имел за себя ходатая в сердце самого Петра, в памяти о прежних заслугах князя, о прежней дружбе, о всех горестях и радостях, пережитых вместе. В какой степени прочна была привязанность Петра к “дитяти его сердца”, несмотря на все разочарования в нем, лучше всего можно судить по следующей сценке, передаваемой Голиковым. Однажды царь сам присутствовал в комиссии, занимавшейся разбирательством дела князя. Туда же явился Меншиков, чтобы дать отчет в своих действиях. И вот грозный судья, хладнокровно присутствовавший при допросах Преображенского приказа, был глубоко тронут при виде своего любимца, смиренно, с выражением искреннего раскаяния, ставшего у дверей. Приняв от него повинную и прочитав ее про себя, он заметил вслух: “Эх, брат! и того-то ты написать не сумел!”, – взял перо и... стал исправлять написанное...

Но не одна только старая дружба, не одна память о прошлом побуждала Петра щадить Меншикова. В пользу князя говорили и чисто практические соображения. “Наш монарх на гору аще сам десять тянет, – говорит Посошков, – а под гору миллионы тянут...” Но среди этих немногих, которые тянули вместе с Петром, далеко не все действовали с полною искренностью. Петр отлично знал, что мало кто из его сотрудников вполне сочувствует его преобразованиям, что при другом правителе они не менее усердно будут разрушать то, что при нем воздвигали. Одни только новые люди, выдвинувшиеся благодаря новым порядкам и вместе с ними долженствовавшие сойти со сцены, были вполне надежными приверженцами, а из них, конечно, на первом плане Меншиков. В лице князя, несмотря на все его недостатки, Петр имел действительно преданного слугу, преданного не только из чувства благодарности, но и по расчету, так как гибель благодетеля неминуемо повлекла бы за собой его собственную гибель. Задумываясь о том, какая участь ждет его начинания после его смерти, ввиду неспособности и приверженности к старине царевича Алексея, Петр естественно должен был прийти к мысли о необходимости щадить человека, обладавшего таким огромным опытом, в такой степени усвоившего его идеи, как Меншиков. Эти соображения получили еще большую силу, когда на место несчастного Алексея наследником престола объявлен был маленький Петр Петрович, и в особенности, когда со смертью последнего вопрос о преемнике Петра остался совершенно открытым.

О злоупотреблениях Меншикова, о его лихоимстве писали очень много. Это такие же общеизвестные факты его биографии, как его низкое происхождение и печальный конец, выставляемый обыкновенно как “достойный плод его злонравия”. Но одними голыми фактами нельзя довольствоваться при произнесении приговора. В применении к историческому лицу необходимо еще обратить внимание на нравы всей эпохи, необходимо выяснить, в какой степени при данном и бесспорно предосудительном образе действия велико было его уклонение от того общего уровня нравственности, какой существовал в современном ему обществе.

Всякому, более или менее знакомому с Петровской эпохой, известно, что взяточничество и казнокрадство были одним из тех зол, с которыми Преобразователь боролся всю жизнь и боролся безуспешно. Все строгости его оказались бессильными искоренить эту глубокую застарелую язву старого русского общества, которому понятия о служении государству, о благе целого были почти совершенно чужды. На государственные должности смотрели лишь как на источники доходов, как на средство увеличить благосостояние своего семейства и своей родни. На воеводства прямо просились для того, чтобы кормиться, и надо было, чтобы это “кормление” приняло уж очень грандиозный и беззастенчивый характер, чтобы вызвать вмешательство и кару правительства. Петр, с его уже современными понятиями о государстве, о государственном служении, хотел сразу искоренить это застарелое зло. Со свойственною ему энергией и беспощадностью он стал преследовать хищнические наклонности правительственных лиц, преобразовал все органы правления, весь государственный строй. Но людей нельзя перевоспитать нравственно так же быстро, как изменить их внешность. Все пытки Преображенского приказа и тайной канцелярии, мучительные казни, шпионство, поощрение доносничества наградами не могли привить тогдашнему обществу ни гражданского мужества, ни чувства долга. Люди оставались все теми же и вносили в новые формы старый дух. Новые магистраты так же кривили совестью, как и прежние приказы; новые коменданты грабили не хуже, чем старые воеводы; приставленные же для наблюдения за ними фискалы доносили только на тех, с которыми не ладили, а плутни и насилия своих приятелей прикрывали и даже сами участвовали в их беззакониях. Интересен следующий анекдот, сообщаемый первым биографом Петра Голиковым со слов самого Ягужинского. Петр, слушая однажды в сенате дела о казнокрадстве, сильно рассердился и сказал генерал-прокурору Ягужинскому: “Напиши указ, что если кто-нибудь украдет настолько, что можно купить веревку, то будет повешен”. “Государь, – отвечал Ягужинский, – неужели вы хотите остаться императором без служителей и подданных? Мы все воруем, с тем только различием, что один больше и приметнее, чем другой”.

Быть может, такого откровенного признания и не было в действительности, но анекдот этот, во всяком случае, драгоценен как выражение .сознания современников о размерах зла. Брали взятки все, кто только имел возможность. К концу царствования Петра не было ни одного из крупных сановников, который не побывал бы под следствием, не был бы уличен во взяточничестве или слишком бесцеремонном обращении с казенным добром. Обер-фискал Нестеров подвергся мучительной казни; один из гуманнейших и знатнейших людей того времени, сибирский губернатор князь Гагарин оказался виновным в неслыханных грабительствах и публично казнен. Даже такой человек, как Яков Федорович Долгорукий, во многих случаях являвший пример высоких гражданских доблестей, не гнушался добровольных приношений просителей; даже ученый Брюс, по-видимому, имевший только одну страсть – свою обсерваторию, был обвиняем в злоупотреблениях. Меншиков, таким образом, далеко не был исключением и если брал “больше и приметнее других”, то лишь потому, что ему представлялось для этого больше случаев.

Читая о многочисленных следственных комиссиях, имевших целью изобличение Меншикова, о том, что несмотря на все принесенные им повинные за ним постоянно оказывались все новые и новые грехи, невольно задаешь себе вопрос: каким образом, помимо всяких понятий о честности и долге, этот бесспорно умный и расчетливый человек мог в такой степени рисковать своим блестящим, совершенно исключительным положением из-за благ, которых и без того у него было много, как мог он позволять себе такое бесцеремонное присвоение казенных денег (казнокрадство преследовалось царем гораздо строже, чем взяточничество), зная очень хорошо, что за ним следят зоркие глаза врагов, которые не замедлят воспользоваться всякой его оплошностью, зная, наконец, нрав своего повелителя, который в припадке гнева мог когда-нибудь забыть все доводы рассудка и угостить его таким отеческим увещанием, после которого ему волей-неволей пришлось бы прекратить навсегда свои подвиги?

По-видимому, на этот вопрос есть только одно удовлетворительное объяснение – влияние господствующей страсти, заставляющей человека удовлетворять ее всеми возможными способами, заглушающей в нем все доводы рассудка, даже инстинкт самосохранения. Но ближайшее знакомство с эпохой и тут открывает целый ряд данных, свидетельствующих о том, что Меншиков вовсе не был таким чудовищем алчности, каким его принято изображать, и что, по пословице l'occasion fait le voleur, часть его вины падает на ту обстановку, в которой он грешил.

Панегиристы Петра Великого в числе его добродетелей указывают, между прочим, на необыкновенную простоту его образа жизни и привычек. Это опять-таки факт, не подлежащий сомнению. Лично на себя царь тратил очень мало, одевался чрезвычайно просто, носил платье и белье, неоднократно заштопанные руками его “сердечного друга Катеринушки”. Получая жалованье в качестве морского или сухопутного офицера, он говорил: “Эти деньги собственно мои; я их заслужил и могу употреблять по произволу, но с государственными доходами поступать надлежит осторожно; об них я должен отдать отчет Богу”. Прекрасные слова; но при всей своей простоте Петр был большой охотник попировать. Он любил всевозможные празднества, сопровождавшиеся грандиозными выпивками, любил фейерверки, маскарады и другие увеселения, отличавшиеся подчас разнузданностью фантазии и грубым юмором. По поводу каждой, даже самой незначительной победы шли нескончаемые пиры; праздновались годовщины старых побед, спуски кораблей, дни рождения и именины придворных, свадьбы, похороны, крестины – все, что угодно. Читая о бесчисленных банкетах и попойках того времени, продолжавшихся иногда по несколько дней подряд, только удивляешься, откуда у этих людей брались время и силы для того, чтобы справиться с лежавшими на них задачами... Как бы то ни было, все эти забавы стоили недешево. Иностранцы изумляются одним расходам на порох, так как малейшее торжество сопровождалось бесконечной пальбой. Как же согласовать эти огромные затраты, эти диковинные затеи (вроде появления флота на улицах Москвы) с известными нам скромными привычками Петра, с его скупостью при расходовании казенных сумм, с его личной непритязательностью? А очень просто. Все эти пиры и зрелища должны были устраивать его приближенные и чаще всех, разумеется, “светлейший” князь. Все торжественные приемы послов, все официальные банкеты и т. п. происходили сначала в его доме на Петербургской стороне, получившем поэтому название Посольского, а потом в его великолепных палатах на Васильевском острове, превосходивших в несколько раз не только скромный “домик Петра Великого”, но и большой царский дворец в Летнем саду. Свадьба Анны Иоанновны, поразившая всех приглашенных своей роскошью, происходила, как мы видели, в доме князя; у него же праздновали свадьбу карлов. Откуда же было взять Меншикову денег на постройку этих палат, на содержание многочисленного штата прислуги, на покупку картин, золотой и серебряной посуды и прочее. Жалованье, получаемое им, как и всеми сановниками, было незначительное; а доходы с обширных имений, как они ни были велики, не могли покрывать его расходов. Мы уже говорили, что в период с конца 1709 года по 1711 год у князя лично на свое содержание израсходовано было свыше 45 тысяч рублей, а для того, чтобы понять, как велика была по тому времени эта сумма, достаточно указать, что сумма всех государственных доходов за 1710 год равнялась 3051796 рублям. А между тем, царь не только поощрял эту роскошь, но даже требовал ее от своего любимца. Бассевич рассказывает, что в 1723 году после дела Шафирова, когда Меншиков должен был лишиться части своих малороссийских имений и заплатить 200 тысяч штрафа, царь, приехав к нему в первый раз после немилости, увидел, что стены его дворца оклеены грубыми обоями. На вопрос о причинах такой перемены, князь объяснил, что должен был продать свои великолепные обои, чтобы расплатиться с казной. “Мне здесь не нравится, – заметил император, строго взглянув на князя, – и я уезжаю. Но я приеду на первую ассамблею, которая должна быть у тебя, и если я тогда не найду твой дом убранным так, как прилично твоему сану, ты заплатишь другой штраф, равный первому”. Он приехал, нашел убранство, достойное князя Ижорского, похвалил все, не упомянув ни словом о прошлом, и был все время в отличнейшем настроении.

Факт этот сам по себе достаточно красноречив. Удивительно ли после всего сказанного и принимая во внимание общий уровень нравственности тогдашнего общества, что князь считал себя некоторым образом даже вправе покупать на казенные деньги мебель для своего дворца, содержать на казенный счет прислугу, лошадей и т.д., а это было одним из обвинительных пунктов, по которым он должен был отвечать перед судом.

У Голикова приводится много интересных данных о действиях следственных комиссий, особенно по отношению к Меншикову. Недостаток места не позволяет нам подробно остановиться на них; заметим только, что князь сам объяснял свои хищения непосильными затратами “ради царского интереса и чести”, и что Петр, просмотрев представляемые им счета и оправдательные документы, во многих случаях признавал его претензии к казне основательными и приказывал счесть из взыскиваемых денег большие суммы. Так, в 1716 году Меншиков, видя, что комиссия Долгорукого все более и более раскрывает его злоупотребления, решился принести повинную и написал Петру письмо, в котором перечислял все подарки, полученные им от разных лиц, от городов в Померании и т. д. ... “И хотя оные презенты сочиняют сумму немалую, но за расходами моими, которые употреблял я ради Вашего интереса и ради чести Вашей на содержание моего дому, и в презенты, и на дачу шпионам, и на пропитание больных и раненых драгун и солдат, едва что осталось”. “Из канцелярий моих на Москве и в походах, тако ж и из сей губернии на мои собственные нужды держаны деньги из Вашей казны, – признается он в другом месте, – правда же, что и мои собственные деньги в канцелярии браны и особливо на ваши расходы держаны...” Например, во время войны он давал свои деньги на подкуп иностранных министров, ссужал большими суммами Августа, ссужал другие ведомства. В конце концов, Меншиков, конечно, не оставался в накладе и вознаграждал себя с лихвой, но при такой страшной запутанности счетов неудивительно, что корыстолюбивый от природы князь то и дело поддавался соблазну и присваивал себе все, что плохо лежало.