Историю нового времени для Западной Европы принято начинать с великого переворота, совершившегося в религиозном миросозерцании общества в первой четверти XVI века – переворота, известного под названием Реформации.

Как и все великие перевороты, Реформация не произошла внезапно или случайно. Новые идеи вырабатывались долго, веками. Медленно и постепенно нарастало недовольство существующим строем, медленно, почти нечувствительно, освобождалась человеческая мысль от опутавших ее оков средневековой схоластики и церковного авторитета. Правда, то здесь, то там еще задолго до Реформации появлялись отдельные выдающиеся личности, раньше других сбросившие с себя это иго и громко заявлявшие о необходимости реформ в церкви. Попытки их оказывались преждевременными, и смелые новаторы платились за то, что брались лечить болезнь, не выждав кризиса. Но идеи Арнольда Брешианского, Виклифа, Гуса и Иеронима Пражского не исчезли бесследно. Семена, посеянные ими, прекрасно взошли и, когда наступило время, принесли обильные плоды.

С одной стороны, – крайнее вырождение римской церкви, нравственный упадок и невежество духовенства, сопровождавшиеся полнейшей утратой его прежнего авторитета у народа, с другой, – громадные успехи и распространение знания благодаря возрождению наук и искусств, благодаря изобретению книгопечатания и целому ряду замечательных открытий в области географии и астрономии, – вот те причины, которые во взаимодействии сделали вполне сознательным лишь смутно ощущавшееся дотоле недовольство всем средневековым строем. В науке, в обществе повеяло новым духом – духом свободного исследования, – и от этого мощного дуновения старые бессильные кумиры должны были упасть со своих пьедесталов так же неизбежно, как неизбежно падение с дерева созревшего плода.

Великое реформационное движение XVI века не ограничивалось, таким образом, переворотом в одной лишь области церковной догматики. Оно носит преобладающий церковный характер лишь потому, что в средние века церковь обнимала все проявления человеческой жизни – и политические, и социальные, и научные интересы, – и всякое брожение, в какой бы то ни было из этих сфер, естественно, должно было отразиться на церковных вопросах, точно так же, как и всякая крупная реформа в церкви неизбежно должна была повлиять и на строй общественной жизни. Вот почему имена тех людей, которым принадлежит руководящая роль в этой великой религиозной революции, должны быть записаны на страницах не одной только истории церкви. Реформаторы XVI века, по справедливости, заслуживают одно из первых мест в пантеоне деятелей с всемирно-историческим значением.

Лютер, Цвингли и Кальвин – вот те имена, вокруг которых группируются все события этого периода. Подобно всем великим историческим личностям, они служат самыми яркими и энергическими выразителями стремлений, потребностей и особенностей тех трех народов, из среды которых они вышли, и познакомиться с их биографией значит в то же время развернуть книгу истории на одной из ее интереснейших страниц.

Однако популярность этих трех деятелей далеко не одинакова. Всякому рисуется более или менее ясно героическая фигура безвестного дотоле монаха, когда он на Вормском сейме, один, перед лицом императора и первых лиц империи, осмелился бросить перчатку могущественнейшему авторитету папского престола. Существует в среде читающей публики более или менее ясное представление и о мрачном борце Евангелия, из своего убежища в Женеве руководившего ходом широко разраставшейся религиозной революции. Имена Лютера и Кальвина перешли и на их последователей: от них получили свое название два основных течения в протестантизме – лютеранское и реформаторское, называемое также кальвинистским.

Цвингли же, можно сказать, не посчастливилось. Величайший реформатор Швейцарии, более всех других реформаторов выразивший в своей деятельности тесную связь церковных вопросов с важнейшими сторонами общественной и политической жизни, он не только не пользуется популярностью Лютера и Кальвина в среде читающей публики, но в течение многих веков оставался непонятым даже в специальной церковно-исторической литературе. Его привыкли рассматривать только как религиозного реформатора, совершенно игнорируя другую, общественно-политическую сторону его деятельности – и с этой узко теологической точки зрения относили к числу второстепенных реформаторов, бледнеющих перед ярким блеском двух величайших светил протестантизма.

Только в сравнительно недавнее время эта многовековая несправедливость исторической науки по отношению к Цвингли уступила место беспристрастной и вполне научной оценке его. Труды таких ученых, как Ранке, Баур, Блунчи, Гундесгаген и другие, выставили личность и значение Цвингли в надлежащем свете, ярко обрисовали оригинальный характер его реформаторской деятельности. Хотя ранняя смерть и не дала ему возможности расширить пределы своего влияния так же далеко, как Лютеру, или придать своему учению ту стройную законченность, какую оно получило в системе Кальвина, он все же, несомненно, должен считаться настоящим основателем реформатской церкви и, как по характеру и целям своей деятельности, так и по достигнутым результатам, заслуживает занять место рядом с обоими более счастливыми своими соратниками.

Познакомить читающую публику с этим новым установившимся в науке взглядом на Цвингли, представить на фоне эпохи, по возможности, рельефный образ этого третьего реформатора, известного большею частью только по имени – вот задача предлагаемого биографического очерка, задача тем более благодарная, что в лице швейцарского реформатора мы знакомимся не только с одним из выдающихся деятелей истории, но и с одной из симпатичнейших человеческих личностей вообще.

Цвингли, как мы уже сказали, является не только новатором в области церковной догматики, – он был реформатором Швейцарии в самом широком значении этого слова. Поэтому, чтобы лучше понять характер и значение его деятельности, нам придется сказать хоть несколько слов о внутреннем состоянии Швейцарии в момент его выступления.

Дело в том, что помимо тех, общих для всей католической Европы зол – вырождения духовного сословия, оскудения религиозного чувства и т.п., – благодаря которым потребность в реформе церкви стала к этому времени особенно настоятельной, Швейцария страдала еще одним опасным недугом, глубоко проникшим во все слои общества и требовавшим немедленной радикальной помощи. Это была пагубная система наемничества, так называемая Reislaufen швейцарской молодежи.

На первый взгляд, начало XVI века представляется самым блестящим периодом в истории Швейцарской республики. Многочисленные победы, одержанные в целом ряде войн с Австрией, Бургундией и Швабским союзом, победоносные походы в Ломбардию, доставившие мужественным горцам репутацию непобедимых храбрецов, само положение Швейцарии на рубеже Германии, Франции и Италии – все это подняло значение маленькой бедной страны, затерянной в долинах Альп, до небывалой высоты, доставило ей громадное влияние на политические судьбы Европы. Короли и императоры, светские и духовные государи ухаживали за бедными горцами, заискивали в их дружбе, добивались союза с ними, держали при союзных сеймах и даже в отдельных кантонах своих посланников и агентов – явных и тайных. Не зависимые друг от друга отдельные кантоны конфедерации извне представляли тесно сплоченное целое, игравшее в политических предприятиях Европы более или менее решающую роль.

Но это только на первый взгляд. Внутреннее состояние Швейцарии далеко не соответствовало ее внешнему величию. В швейцарцах этой эпохи трудно узнать тех доблестных сынов Гельвеции, которые в XIV веке клялись до последней капли крови стоять за свои права и добрые старые обычаи. Времена полулегендарного народного героя Вильгельма Телля прошли, казалось, безвозвратно. Тогда храбрые горцы, бедные, но совершенно довольные своей судьбой, не имели другого честолюбия, кроме желания сохранить свою независимость. Единственной целью их союзов было сохранение мира. Они желали только спокойно жить в своих горах, не вмешиваясь в дела соседей, и довольствовались скупными произведениями своей страны, не гоняясь за богатством и роскошью. Эта простота нравов, эта одушевлявшая всех горячая любовь к свободе были главным залогом их успехов. Сражаясь за самое дорогое, заветное благо, за свою свободу, горсть бедных пастухов могла поспорить с грозным неприятельским войском.

Но со второй половины XV века эти патриархальные времена кончаются. Карл Смелый, принудив швейцарцев сплотиться для защиты от его нападений, обнаружил им тайну их силы. Швейцарская пехота прослыла непобедимой. Упоенные славой своих побед, горцы возымели честолюбие занять место среди европейских держав. Со своей стороны, последние решили воспользоваться храбростью швейцарцев для собственных интересов. В истории Швейцарии наступает новая эра. Конфедераты начинают принимать участие в чуждых им интересах европейской политики, вступают в союз с иностранными государями, нанимаются к ним на службу.

Войны за Ломбардию в начале XVI века еще более возвысили значение Швейцарии. Французский король, папа, император – все они наперебой стали угождать конфедератам, стараясь переманить их на свою сторону. Тайные подкупы, открытая раздача крупных денежных сумм влиятельным лицам и целым кантонам, обещания богатой добычи и щедрого жалованья – вот те сети, в которые улавливались бедные горцы. Послы иностранных государей со своими многочисленными свитами систематически развращали народ. В городах, где заседали союзные сеймы, они устраивали один праздник за другим, старались пробудить в населении страсть к роскоши и наслаждениям, заставляя бедное дворянство, до тех пор весьма мало отличавшееся от простых поселян, всеми силами тянуться за ними и подражать их вольной роскошной жизни. Чтобы удовлетворить пробудившейся потребности в роскоши, оставалось только одно средство – поступить на иностранную службу. И вот швейцарцы сражаются сегодня за папу, завтра – за императора, послезавтра – за французов. Кто лучше платит, тот и господин.

Легко понять, к каким плачевным результатам должна была привести подобная система. Победители при Грансоне и Муртене перестали руководствоваться иными соображениями, кроме материальных. Прежнее единение исчезло. Народ распался на множество партий, и раздоры между ними проникали даже в недра семейств. В то время, как правительства кантонов обещали свое содействие одному государю, агенты другого также разъезжали по стране и тайно вербовали себе приверженцев. Дети продавали себя вербовщикам против воли родителей, подданные – против воли правительств. Прежние патриархальные нравы быстро портились. Деньги, нажитые без труда, так же легко и проживались; чтобы добыть средства для продолжения беззаботной жизни, вернувшиеся с поля битвы победители снова спешили продать свои услуги на рынке наемников. Целое поколение отвыкало от труда, от мирных занятий и промыслов. Молодые люди возвращались на родину с привычками необузданных людей, оторвавшихся от семейного очага, вносили в простую неиспорченную среду все пороки больших городов. Корыстолюбие, продажность, упадок семейных начал были естественными последствиями наемничества и грозили свободе Швейцарии большими опасностями, чем все военные силы Габсбургов и бургундцев.

Таково было в начале XVI века внутреннее состояние Швейцарии. Нельзя сказать, чтобы швейцарцы совершенно не сознавали угрожающей им опасности. Время от времени поднимались протестующие голоса против чудовищно разраставшегося зла, на сеймах и народных собраниях принимались даже решения окончательно отказаться от наемничества и иностранных пенсий. Но эти решения соблюдались недолго. Стоило зазвенеть французскому мешку с кронами, стоило показаться папскому уполномоченному с посулами всевозможных благ и в этом, и в будущем мире, – и все благие намерения забывались, и швейцарцы снова шли проливать кровь, свою и чужую, за совершенно безразличное для них дело.

От церкви благодетельного влияния ждать было нечего. Она и сама, как мы сказали, находилась в таком же состоянии разложения, как и везде в тогдашней Европе, если не еще худшем. Монахи и священники, за редкими исключениями, были круглые невежды, умевшие только бормотать несколько непонятных им самим латинских молитв и служить мессу. Высшее духовенство заботилось лишь о собственных интересах и обращало пороки и суеверие своей паствы в выгодные статьи доходов. И те, и другие погрязали в разврате и подавали мирянам самые недостойные примеры. Некогда швейцарцы были глубоко религиозным народом, слепо почитавшим духовенство и папу, на которого они смотрели как на существо сверхъестественное. Но страшный упадок духовного сословия сильно подорвал его авторитет в глазах народа. Еще больший удар обаянию церкви был нанесен итальянскими походами. Швейцарцы воочию увидели те безобразия, какие творились при папском дворе, – и прежнее благоговейное отношение к наместнику Христа сменилось скептическим, даже презрительным отношением. Сложились даже характерные пословицы в этом духе: “Кто едет в Рим, пусть оставит набожность дома”, “Чем ближе к Риму, тем хуже христианство” и т.п. А вместе с утрачиваемым доверием к церкви падала в народе и религиозность, так как в те времена церковь и религия были, можно сказать, синонимами.

Таким образом, Швейцария, при всем своем внешнем величии, стояла на краю гибели. Чтобы спасти общество и церковь от угрожавшего им полного разложения, необходима была глубокая коренная реформа в той или другой сфере. Швейцария нуждалась в преобразователе, который, во имя авторитета, более могущественного и неоспоримого, чем пошатнувшийся авторитет церкви, пробудил бы религиозное и национальное самосознание народа, возродил бы его к новой, лучшей жизни. Эта громадная задача была по плечу только сильному, глубоко убежденному человеку. И такой человек появился – им стал Цвингли.