Они составили замечательную компанию. Их было шестеро, и у них была одна душа. Казалось, что каждый день будет приносить новые радости, и едва ли не высшей радостью было то, что они стали настоящими товарищами в той новой жизни, которая началась для них.

Как-то вечером Джейми обратился к Поллианне:

— Вряд ли и за год городской жизни мы бы так узнали друг друга, как за эту неделю в лесу.

— Да, а почему так? — спросила миссис Кэрью, наблюдая за игрой огня.

— А просто это в воздухе! — счастливо вздохнула Поллианна. — Это все творят небо, деревья, озеро.

— Ты хочешь сказать, что мир здесь сузился, — воскликнула Сейди (она одна из всех всерьез отнеслась к умозаключению Поллианны и не засмеялась с другими). — Просто здесь все такое реальное и подлинное, что мы все стали самими собой. Не тем, что думает про нас мир, считая, что мы богатые или бедные, великие или убогие, а просто теми, какие мы есть.

— Хо! — беззаботно подшучивал Джимми. — Вы все очень красиво говорите, но главное, по-моему, то, что никакие мистеры Томы, Дики и Гарри на своих порогах и верандах не обсуждают каждый наш вздох и не интересуются, что мы делаем, зачем мы это делаем и как долго мы тут проторчим.

— Ох, Джимми, как же ты умеешь перечеркнуть всю поэзию! — с укоризной проговорила Поллианна.

— Мне положено быть рациональным. Как я смогу строить плотины и мосты, если не буду видеть в водопадах ничего, кроме поэзии?

— Но ведь мост тоже должен быть поэзией, Пендлтон, — провозгласил Джейми столь торжественно, что у костра все замолчали.

Наконец в разговор вступила Сейди:

— А мне нужен просто водопад, а все эти сооружения — они только портят вид.

Все рассмеялись, и напряжение удалось разрядить. Потом миссис Кэрью посмотрела на часы:

— Ребята! Вы знаете, что я строгая пожилая дама. Пора спать!

И все, пожелав друг другу спокойной ночи, разошлись по палаткам.

Так летели дни. Это были чудесные дни для Поллианны; и самое чудесное было ощущение тесного, замкнутого круга, где все люди не похожи один на другого, но вместе выходит замечательно.

С Сейди Дин Поллианна много говорила о новом девичьем доме и о том, какая замечательная работа у миссис Кэрью. Вспомнили и о ранней юности Сейди, когда она за прилавком торговала бантами, и какое участие приняла в ее судьбе миссис Кэрью. Теперь пожилые родители Сейди благодаря помощи дочери жили в покое и достатке.

— И ведь все это потому, что на свете есть ты! — сказала она, обращаясь к Поллианне.

Но Поллианна помотала головой:

— Чепуха! Это исключительно заслуга миссис Кэрью.

Поллианна и с миссис Кэрью много говорила о девичьем доме и о том, как там помогают молодым работницам. Однажды во время одной из вечерних прогулок миссис Кэрью стала доверительно рассказывать о своей жизни. И она тоже, как и Сейди, заметила: «И ведь это все ты, Поллианна, все началось с тебя!» Но Поллианна не хотела долго выслушивать похвалы в свой адрес и перевела разговор на Джейми.

— Он очень мне дорог, — отвечала миссис Кэрью. — Я его люблю как сына. Едва ли я лучше относилась бы к нему, если бы он точно был сыном моей сестры.

— Вы все-таки думаете, что он…

— Я не знаю. Ведь нет никаких доказательств. Иногда я думаю, что он тот самый Джейми. А иногда сомневаюсь. Сам он, наверно, верит, что он мой — спасибо его золотому сердцу. Вообще-то несомненно одно — что у него хорошие корни. Он ведь и в бедности не был просто уличным мальчишкой, в нем с самого начала заметна была одаренность. А как ему легко все дается!

— Конечно. И вы уже так давно вместе, что, пожалуй, неважно, тот он Джейми или другой Джейми.

Миссис Кэрью вдруг погрустнела. На ее лице отразилось душевное страдание.

— С ним у нас все хорошо. Но иногда меня мучит вопрос: а если он другой Джейми, то где же тот? Здоров ли он? Счастлив ли? Любят ли его? И вот когда я начинаю так думать, я делаюсь сама не своя. О, я бы все отдала, чтобы быть уверенной, что наш Джейми — это и есть тот самый Джейми Кент.

Из разговоров с самим Джейми становилось ясно, что он почти поверил в свою родственную связь с миссис Кэрью, но что и его иногда мучит сомнение.

— Я это чувствую где-то на самом дне души, — говорил он Поллианне, — и я верю, что я Джейми Кент. Но иногда мне становится страшно. Если вдруг выяснится, что существует настоящий Кент, а я совсем другой, то я просто этого не перенесу. Представляешь себе, она всю себя отдала мне, а потом оказывается, что я чужой.

— Но она любит тебя, Джейми. Не это ли главное?

— Но мне больнее всего от того, что ей может быть больно. Ей ведь хочется, чтобы я был тот самый Джейми. Мне как-то теперь надо себя проявить, понимаешь? Чтобы она стала гордиться мной. Мне надо как-то утвердиться по-мужски. Но ты же видишь? — И он с горечью кивнул в ту сторону, где лежали его костыли.

Поллианна была удручена. До сих пор он держался свободно и уверенно, а теперь опять вернулась та незащищенность, которая была в мальчике, кормившем белочек и птиц на аллее. Ей хотелось что-то сказать ему в утешение, но как только она сумела подобрать нужные слова, он уже опять сделался веселым и беззаботным, как прежде.

— Забудь все, что я тут говорил. Я это зря… Я вспомнил нашу игру и решил, что эти костыли — моя радость. Ведь насколько лучше ходить на костылях, чем передвигаться в инвалидном кресле!

— А у тебя еще цела Книга радостей? — осторожно спросила у него Поллианна.

— Разумеется! У меня еще целая полка этих книг. Они все в бордовых кожаных переплетах, кроме той, самой первой. Это та маленькая записная книжка, которую подарил мне Джерри.

— Да, я все собиралась у тебя про него спросить. Как он?

— Он в Бостоне. У него все такой же оригинальный лексикон, но он понимает, что его словечки не везде можно употреблять, и научился смягчать выражения. Работает в газете. Он теперь не продает газеты, а печатается в рубрике новостей. В общем, стал репортером. Я могу помогать им с мамзи. Знаешь, ее устроили в санаторий. Лечат ее ревматизм.

— Ей лучше?

— Гораздо лучше. Скоро она вернется домой, будет вести хозяйство. А Джерри будет наверстывать упущенное в школьные годы. Я ему помогаю, но он подчеркивает, что берет у меня в долг. Поставил такое условие и ни на какие уговоры не идет.

— Ну что ж! Я его понимаю. Тяжело брать взаймы, когда нечем расплатиться. Я бы тоже хотела помочь тете Полли, которая столько для меня сделала.

— Но ведь ты помогла ей этим летом.

Поллианна весело вскинула брови.

— Да, я нашла ей постояльцев на лето. — Она обвела рукой место, где стояли палатки. — Я ведь неплохо хозяйничаю, правда? А она не верила, что я это смогу. И у нее было столько предубеждений против постояльцев.

— А что?

— Не стоит теперь про это. Она ведь теперь уже вами очарована. А зимой я тоже буду ей помогать. Я придумала как. Я буду писать рассказы.

Джейми пришел в некоторое недоумение:

— То есть как?

— Писать и публиковать. Чтобы мне платили. Чему ты так удивляешься? Ведь очень многие пишут и печатаются. У меня были две знакомые девушки в Германии, они писали рассказы.

— А ты уже пробуешь?

— Ну… Пока нет. — И чтобы отвести дальнейшие расспросы, она добавила: — Я же сказала тебе, что сейчас я занимаюсь хозяйством. Нельзя одновременно писать и заниматься хозяйством.

— Да, конечно, нельзя.

Поллианна бросила на юношу укоризненный взгляд:

— Ты не веришь, что у меня может быть дар?

— Нет, я этого не говорю.

— Но я вижу, что ты сомневаешься. Ведь есть певцы со слабым голосом, а все же они учатся и начинают петь. Или музыканты.

— Мне все же кажется, что это не совсем так, — глухо отозвался Джейми и отвел глаза.

— Ты хочешь сказать, что карандаш и бумага — это не то, что фортепьяно и скрипка?

Он помолчал с минуту и ответил так же тихо, продолжая смотреть в сторону:

— Твой инструмент, Поллианна, должен быть огромное сердце Вселенной. И главное для тебя научиться. И тогда мир откликнется на твое слово смехом и слезами.

Поллианна вздохнула, и в глазах у нее сверкнули слезы.

— Ах, Джейми, как ты все прекрасно умеешь определить. Мне самой такое никогда бы не пришло в голову. Может быть, я и не научусь их писать. Но когда я читаю рассказы в журналах, мне кажется, что я писала бы не хуже. И я часто повторяю про себя те истории, которые в разное время рассказывал ты. И тогда я смеюсь или иногда плачу.

Джейми встрепенулся:

— И неужели мои немудреные истории смешат тебя или заставляют плакать? — В его голосе прозвучало нетерпение.

— Да, разве ты сам этого не чувствуешь? Это ведь началось еще тогда, в Общественном саду. Никто не умеет так рассказывать, как ты, Джейми. Это тебе бы надо писать рассказы, а вовсе не мне. Ну почему ты не пишешь? У тебя бы это замечательно выходило!

Он не ответил, и, может быть, он даже не слышал, что говорила Поллианна, потому что в это время он наблюдал за бурундучком, снующим неподалеку среди кустарников.

Поллианна прогуливалась и беседовала не только с Джейми, миссис Кэрью и Сейди. Все чаще ее приглашали погулять вдвоем Джимми и сам Джон Пендлтон.

Поллианне становилось ясно, что до похода она совсем не знала Пендлтона-старшего. Последние остатки его замкнутости и угрюмости пропали, как только он оказался в лагере. Он скакал на лошади, плавал, удил рыбу и играл в различные игры с не меньшей сноровкой и, пожалуй, с большим увлечением, чем Джимми. А рассказчик он был почти под стать Джейми, но только Джейми сочинял свои истории, а сюжеты Пендлтона, смешные, а подчас пугающие, были взяты из жизни, из его заграничных поездок.

— Расскажите про пустыню Сарры, что так нравится Нэнси! — попросила его в один из вечеров Поллианна.

Но еще больше она любила гулять с Джоном Пендлтоном и слушать его истории о своей матери, которую он знал и в которую был влюблен в дни своей молодости. Поллианна радовалась тому, что он так откровенен с ней, хотя в то же время это ее и удивляло. Прежде она никогда не слышала от него этих рассказов о безнадежной любви. Для него и самого бьшо неожиданностью то, что он явил вдруг такую душевную открытость, и он как-то сказал Поллианне:

— Я, право, и сам не понимаю, с чего это я вдруг так разболтался!

— Но я ведь так люблю вас слушать! — вздохнула девушка.

— Да, но я обычно никому не рассказываю о себе. Может быть, все дело в том, что вы с ней так похожи. Ты ведь очень напоминаешь мне ее в те дни, когда мы с ней были знакомы. Ты необычайно похожа на свою мать.

— Но я почему-то думала, что моя мама была красивая! — воскликнула девушка с нескрываемым удивлением.

Джон Пендлтон загадочно улыбнулся:

— Ну она, конечно, была красивая!

Поллианна сразу же пришла в замешательство:

— Но как же тогда вы говорите, что она была красивая?

Он простодушно рассмеялся:

— Ну когда молоденькие девушки говорят такое… Ах, Поллианна, маленькая колдунья!

Поллианна строго посмотрела ему прямо в глаза:

— Пожалуйста, мистер Пендлтон, не говорите со мной таким тоном. Я люблю быть красивой, это так. Но я нисколько не обольщаюсь на свой счет. В конце концов у меня есть зеркало.

— А знаешь, что я тебе посоветую… Когда ты разговариваешь с кем-то, отвлекись и посмотри на себя в зеркало.

Поллианна удивленно взглянула на него:

— Но ведь совершенно то же говорил мне Джимми, — воскликнула она.

— Да, он во всем меня опережает, негодник! — воскликнул Джон Пендлтон. Потом он помолчал и заговорил уже иным тоном: — У тебя глаза и улыбка твоей матери, и, на мой взгляд, ты очень хороша собой!

Глаза Поллианны затуманились слезами, она замолчала. Поллианне нравилось гулять и разговаривать с мистером Пендлтоном, но, конечно, не так, как с Джимми. Им с Джимми и не обязательно было вести долгие беседы, чтобы чувствовать себя счастливыми. Джимми все понимал. Джимми был большой, сильный и счастливый. Джимми не грустил ни о потерянном племяннике, ни о юношеской любви, которая ничем не увенчалась. Джимми не ковылял на двух костылях, и его не надо было жалеть. Только он был поистине радостен, счастлив и свободен. Одним словом, только он был Джимми.