Ночь непроглядная, бурун и ветер его на берег бросили. Он там лежал, привязанный к кресту, обрызганный морскою пеной, прижавшийся к земле, прильнувший к ней с любовью, как к матери дитя.

Нагой, забывший все, что было ранее, лежал он на песке. Лишь в глубине сознания мерцала слабо мысль звездой далекой. Хаос и мрак царили в нем. Снаружи — буря, грохот волн.

Дня нового несмелые лучи и тишь ласкали тело, что на берег прибоем выброшено было. Немногое о родине ему напоминало: солнце, что так же утром свет дарило, и крестовина четырех ветров, к которой был привязан. Плот с крестом несли его по морю сквозь рев бушующей стихии к этой неведомой земле, что вдруг явилась из воды средь бури и средь ночи.

Наг, немощен, забывший все. Одно желанье — выжить. Жить вопреки всему. На том осмысленность кончалась, но ощущенья были: страх одиночества и смертная тоска.

«Я жив еще? » — себя успел спросить, когда прибрежная гряда камней его вспорола болью. Сил не было, сознание мутилось. Вот и погасла мысль, осталось тусклое жужжанье, похожее на смерть, а окровавленные губы солью песчаной обжигало.

Он лежал у моря, как вековой валун, покрытый чешуей белесой пены. Он словно слился с берегом, с землею. Новый день уже оделся в солнце, а оно явилось тоже из-за моря и разбудило птиц и песни. День новый песнями звенел, цветился перьями. Щебечущие птицы, тишь изгоняя, прыгали по спутанной и мокрой бороде, по телу, по кресту, но к жизни неподвижного не пробудили.

В дымке утра и в бликах солнца казался он пернатым змеем, явившимся из-за морей, оттуда, где над землей встает светило. И дети закричали взрослым:

— Море змея мертвого на берег бросило. Он там лежит, и только шевелятся перья!

Взрослые не повели и ухом. До бесед ли им с малыми детьми, когда тех прежде надо накормить? Лишь у детей хватает времени на любопытство, на то, чтобы разглядывать пернатых змеев. И дети кинулись смотреть на чудо, диковинный подарок моря.

Они подкрадывались ближе. С оглядкой, с опасеньем. Последние подталкивали первых. Самый смелый шагнул вперед, споткнулся и упал, а птицы стайкой вдруг вспорхнули, и птичий страх отдался ужасом в сердцах детей.

— Змей человеком стал! Он белокожий! Шерсть на лице и на спине!

И дети ринулись назад, в душистую сырую чащу леса.

— Пернатый змей стал человеком! Белым и волосатым! — затеребили дети взрослых, но те опять на них не оглянулись. У них хватало дел и мало было любопытства. Копьями они разили всякую лесную живность, камнями птиц били, а червей выкапывали для еды.

И дети к берегу морскому возвратились, взяв палицы и камни прихватив. Ведь там был только голый, странный человек, лежавший на песке, привязанный к бревну. И он совсем не шевелился. Они каменья издали в него бросали, а, подкравшись ближе, самый смелый ткнул палкой тело.

Крупной алой каплей скатилась кровь, собою напоив впервые эти неведомые земли. Он поднял голову, открыл большие круглые глаза и прохрипел в всклокоченную бороду:

— О Боже! В какой попал я ад?

Пред ним, как в ярком ослепляющем тумане, фигурки темные зловещие скакали. То дети, испугавшись, бросились бежать, чтоб старшим рассказать о подвиге своем.

— Глаза его круглы, как у змеи, и в черных волосах лицо!

Их голосам поверил лишь Акатль, зная, что море щедро и богато. Акатль прогнал детей и, подождав захода солнца, направился на берег моря, где был пернатый змей. Ведь мясо змея можно съесть, а перья могут пригодиться для наряда.

На берегу, вспугнув настырных птиц, увидел белое, нагое тело с царапиною на боку и бородатое лицо, услышал хриплое дыханье.

— Э-ей! Ты кто? И почему ты светлокож и с бородой! Откуда ты пришел? Ты павший бог иль мертвый человек?

Легонько ткнул его копьем и ближе подступил. Потом сказал:

Акатль отвязал его от крестовины, схватил за бороду и потащил с трудом к опушке леса. Две волочившихся ноги чертили борозды, что начинались от конца креста, оставленного там, на берегу.

Очнулся он от новой острой боли, но не хватило сил на стон. Не мог он укусить и смуглую, блестевшую от пота чью-то руку: сухие губы не разжимались. Он покорился. Сквозь слабо смеженные веки, сквозь непонятное, сквозь боль увидел он вечернюю звезду, сверкавшую на небе, как и раньше, в ночах без сна, в безветрии и в урагане, над волнами морскими. Ее красой теперь не восхитился он, а только понял: вот она, еще мерцает еле-еле, как его собственная жизнь.

— О Господи! Я жив, я есть! — смог он пробормотать. — Еще страдаю! Вижу звезды! Спас ты меня и не оставил! Я — боль, я — свет!

Тот смуглый человек, которого он видел снизу наискось, — нелепый ракурс! — из сил последних выбиваясь, его к источнику тащил. Когда же приволок, то еще долго ощущал шершавость мокрых спутанных волос на своих пальцах и ладонях и видел отблеск маленькой звезды в глазах большого человека, который с жадностью к воде припал. Акатлю думалось: «Он хочет пить. Огромный, сильный. Бог побежденный. Может, семя бога, которому положено родиться. А может быть, он только человек. Голодный, слабый».

Семь дней и семь ночей поил-кормил спасенного Акатль и прятал в потайной пещере, но, возвратившись на восьмые сутки с пищей, увидел он: пуста пещера. Акатль долго убивался. Потом собрался в путь и возвратился к своему народу.

— Что сделал ты с пернатым змеем? — его спросили люди. — Много дней ты пропадал! А дети видели, как ты пошел за змеем. Ты их прогнал!

— Хотел добычу взять и съесть змею один? Или не знаешь, что делить добычу надо?

— Живущие за дальними горами мудрецы сказали, что видели над морем диво. Мы тоже видели блестящую Змею на небе. И думаем, что мать-Змея разыскивает детище свое. Так говори, что сделал ты со змеем? Может, ты поклоняешься ему один?

— Или не знаешь, что со всем народом вместе ты должен божествам молиться? Ты возомнил себя особым человеком? Или ты веришь, что богов чтить можно в одиночку? Без нас, без жертвоприношений? Остерегись, не зли своих собратьев! И приходи сюда с пернатым змеем! Он отныне принадлежит вот этим облакам и этим землям!

Акатль ответил:

— Нет его. Ушел он. Я семь суток поил его водой, давал плоды и мед. А Змей ушел. И потому один я тут. Я по земле его тащил. Схватил за космы, он вдруг стал белым и волосатым человеком. Я думаю, он только человек.

— Не лги! Иди и притащи его сюда. Иначе смерти наш народ тебя предаст.

Акатль пошел на поиски с тяжелым сердцем. Он бродил у моря, покамест не свалился с ног. Два дня не пил, не ел. Присев на корточки, смотрел он на восток, на горизонт. В его душе рождалось набожное чувство. Ночью он видел светлую Змею на небе. А днем искал он Змея на земле. На утренней заре глядел, как, истекая кровью, солнце рвалось из цепких рук покойников Миктлана, и око раскрывало яркое свое, слепящее победным блеском.

Два дня Акатль не ел, не пил. Наутро третьего увидел вдруг в волнах прибоя того, кого искал. Большую паутину набрасывал пернатый Змей на море, а в паутине бились рыбы.

Тело Змея уже одеждою полуприкрыто было, а борода опять убелена морскою пеной. Акатль подождал, пока светлее станет. С первыми лучами солнца он ближе подошел, но был опутан сетью, и над собою услышал хохот.

— Ты — человек, — сказал тогда Акатль, — коль знаешь смех, и человек, умеющий брать рыбу паутиной. Нет. Ты не бог. Идем со мной. Народ желает мой, чтобы вернулся ты. Все говорят, что небеса и земли наши тебя зовут.

Но человек молчал. Смеялся только. Он Акатля, опутанного сетью, отвел к лесному шалашу, развел огонь и рыбой жареною накормил.

Не менее года жили они вместе. Акатль узнал немало новых и удивительных вещей. А чужеземец выучил язык его народа, наслышался о землях здешних и о здешних людях.

— Мне много надо сделать. Я много должен дать. Я как река. Иль как тропа. Я много знаю, хоть ничего не помню. Бог меня сюда послал. Я должен дать. Обязан их направить. Мой долг — вести. И сам спасусь, спасая их.

Зарыл он в землю крест и был готов отправиться в дорогу. Акатль заранее сообщил о нем, о его приходе своему народу, что первым встретился на их пути.

Из хижин люди выходили и с удивлением смотрели на Акатля, на кожаный его наряд и на полотнище, которым он без устали махал.

— Акатль вернулся, да без змея. — старухи каркали.

— Акатль вернулся знатным господином! — кричали юноши.

— Приходишь, словно что-то знаешь. Иль возвестить идешь, — вслух размышляли старики.

— Да, возвещаю я пришествие Змея. Настало время, даст он все нам, что знает, может и умеет. И приготовьтесь его встретить. Пусть будет праздник наш. Он много знает. Он добрый, учит новому и многое умеет. Пусть будет праздник. Но идет он к нам не Змеем — человеком.

— Лжешь, Акатль. Ты недоброе, видать, задумал. Держишься и говоришь высокомерно, возомнил, что всех умнее. Ты возомнил себя орлом. Ты возвестил пришествие Змея, где же Змей? Ты нашего не выполнил наказа. Скрывался где-то целый год.

Старухи украшения с него сорвали, а юноши отняли знамя. Старцы молвили:

— Связать его! Умрет он завтра на заре. Пусть его собственная кровь ему последней пищей станет. Пусть будет гол и прост, такой, как все. Пусть с ним умрет его гордыня!

— Нет, я не должен умереть, — сказал Акатль. — Я знаю и умею. Хочу оповестить о благах вас, которые мой господин сюда несет. Я не желаю умирать. И время новое желаю видеть.

— Умрешь, — сказали твердо старики. — Так лучше будет. Смерть сама есть благо. Свежим соком ты напитаешь землю. Звезд упрочишь ход и солнце укрепишь на небе.

— Нет пользы в том, что вы возьмете кровь мою. Богам угодна та лишь кровь, что пролита по доброй воле. Так светлокожий мне сказал, и так я верю. Нет, не отдам вам свою кровь. Нет, не настало мое время. Я отвергаю свою смерть. Я не желаю завтра гибнуть.

— Кровь есть кровь, — сказали старики. — Ты своего желания хозяин, но не более. Когда умрешь, то станешь тенью своей тени. И ничего желать не сможешь, ибо в тебе уже не будет крови. Наш народ желает твоей смерти, кровь твою мы в жертву принесем. Народа воля такова, перечить ей никто не может.

— Да будет так, — сказал Акатль и был под стражу взят. — Теперь страшусь я близкой смерти. Раньше боялся только боли. Он научил меня страшиться смерти, если не сам ее зовешь. «Свободен ты и можешь быть бессмертен», — сказал он мне тогда. Сказал он и другое: «Есть воля у тебя, чтобы принять или отвергнуть, и можешь выбирать: покорность или смерть. Я не хотел расстаться с жизнью, когда на море бушевал с ума сводивший ураган, который памяти лишил меня, но жажды жизни не отнял: я умереть не захотел. Хочу быть тем путем, который сам я оборву… » — так говорил пришелец странный.

Свободен я, но в заточении, — думал Акатль думу свою дальше. — Я ничего теперь не понимаю: я жить хочу, меня же убивают. Недавно мир был прост и ясен, а теперь сомнения мучают меня. Я знаю, верю, но колеблюсь. Понял, что прежде воля и желания мои неверны были; что без знанья нет счастья. Но отныне тело мое страшится боли, а душа узнала смерти страх. Иной раз думаю: зачем я выходил его? — и все же убежден, что жить хочу теперь я для того, чтоб возвещать его приход. Как все это понять? Пусть будет так, как будет. Завтра узнаю правду я.

Прошло сегодня, и настало завтра, но не погиб Акатль.

Явился к храму чужестранец и ниспроверг богов, им не пришлось испить Акатля крови. И не разверзлись небеса, лишь пролились дождем, а солнце радовалось, как обычно.

Произошло все это так.

Пришел один он в мантии широкой из перьев радужных, встревоженный и огорченный. Был он высок, могуч и бородат. Пришел он тихо, без оружия, спокойно поводя своими круглыми глазами, а ветер за его спиной играл цветистой мантией, и всем казалось, будто он оделся пламенем. Послышался его громоподобный голос:

— Где мой посланец, возвещающий мое пришествие?! Где он? Пусть тотчас явится ко мне!

— Сегодня отдадут его богам! — воскликнул радостно мальчишка, тот, что поранил ему бок.

— Нет, он не должен умереть! — воскликнул человек. — Я не желаю его смерти. Ему еще не время умирать. Отдайте его мне.

Старейшина очнулся от испуга и первым тишину нарушил, властный и хрипловатый его голос гордостью наполнил души людям:

— Ты не успел прийти — уже кричишь. Едва пришел — уже и указуешь. Ты кто таков и кем себя считаешь?

— Не ведаю, кто я, но вам принес свои я знанья.

— А кто просил тебя о том? Звал кто тебя? Мы ждали Змея год назад, пернатого большого Змея, и мать его витала в небе, но ты к нам не пришел. Ты, как беглец, в лесах скрывался. Человека ты взял у нас и разума его лишил, богами данного ему: теперь он говорит, что не желает смерти, что свободен. Мы ждали Змея, ты же пришел к нам человеком белым, зычноголосым, бородатым. Округлые глаза твои горят огнем безумья, детей пугаешь ты. Я сам испытываю страх, наши люди не видели таких. Не знаем мы, откуда и куда ты держишь путь. Не знаем, кто ты, что ты. Плод или семя. Принадлежишь ли небу иль земле.

— Рожден землею, но хочу попасть на небо. Я — чешуя, желаю стать крылом. Мой долг — вести, обязанность — давать. Вы помогите мне отдать вам все, что знаю, и тогда я в небе воспарю.

— Такие странные слова впервые слышу. — Старец молвил. — Что можешь дать нам ты?

— Я объясню вам, что есть грех, как искупить его и душу облегчить. Я научу возделывать поля и сделаю счастливей жизнь.

— Да, странные слова я слышу. Нам ничего не надо из того, что предлагаешь. В храмах у нас есть боги, в нашем мире — солнце. Они заботятся, чтобы мы были сыты, мы же всегда заботимся о них. У нас давно есть те, кто нам дает, и есть кому давать. Жизнь наша очень быстротечна. Моя уж скоро станет тенью жизни. Мы у тебя не просим ничего. А ты, что просишь ты у нас?

— Отдайте мне Акатля. Время не подоспело встретиться ему со смертью. Многое познал Акатль, стал он свободен.

— Нет, его смерти жаждут боги.

— А где они, где те, что жаждут смерти человека, если свободен он?

— Там, в храме наверху. Для них умрет Акатль, как умирали избранные юноши земли, чтоб каждый день всходило солнце. Все готово.

— И солнце здесь взойдет, и жить Акатль будет! — крикнул чужестранец.

Тут с моря налетел внезапный ветер и громом отозвалось небо.

А он широкими шагами одолевал ступени Пирамиды. Вздымалась мантия его и трепетала на ветру крылом орлиным. Людям чудилось, что он летит наверх. Страх всеми овладел. А он рыбацкой сетью каменных богов опутал и сбросил вниз. Все боги на куски разбились. В храме, там, наверху, осколком каменным он каждого из пятерых жрецов ударил, и те, скатившись с Пирамиды, расшиблись насмерть.

— Солнце и впредь к вам будет приходить с востока!

Действительно, лик солнца показался на востоке, а вскоре тучи набежали, и хлынул сильный ливень.

— Ты велик! — вскричали старцы. — Ты богов поверг! Принес нам дождь и ветер. Пали боги, однако же светило снова пришло с востока. Нет у нас богов. Не уходи. Ты будешь нашим богом. Мы напоим тебя горячей кровью, и сохранишь ты силу, мощь увеличишь. Ты — наш Кецалькоатль!

— Нет, не могу быть вашим богом. Я — человек, к тому же грешный. Крови я не хочу и рад отдать свою. Я — человек, желающий спасать, желающий спастись. Мой долг — давать, а я — убил!

Он отступил назад, себя поранил сам и стал сходить вниз по ступеням древней Пирамиды.

— Их смерть я кровью искуплю! Своею собственною кровью! — так говорил в волнении он, а кровь летела каплями на онемевшую толпу.

Все замерли и лишь порой от страха вскрикивали женщины.

— Вину свою мне надо искупить! Я пятерых убил, а спас лишь одного. Я должен кровь свою пролить. Я впал в соблазн насилия. Я — убивец!

И он сказал, к народу обратясь:

— Простите вы меня, простите!

— Что мы должны тебе простить? — спросили старики.

— Мой грех. Убил я ваших пятерых людей.

— А что такое грех? — его спросили снова.

— Грех — значит нарушать делами, мыслями своими Божьи заповеди, — плакал бледнолицый человек.

— Нам не понять тебя. Приказ богов нельзя нарушить. Они желают нашей смерти. На то они и боги смертных. Они создали смерть. Как же противиться богам? Все делается по их воле. Мы здесь, чтоб им служить. Не знаем мы, что значит грех. Убить для нас — исполнить повеление жизни. И жизнь, и смерть дают нам боги.

Акатль встал с жертвенного камня, к которому жрецами был привязан, спустился тоже вниз и так сказал сквозь слезы:

— Мой господин впал в грех, чтобы спасти меня. Акатля любит он, если осмелился взять грех на свою душу. Я должен следовать за ним. Мой господин впал в грех.

— Останься, может, мы поймем тогда, что значит грех, — сказали старики Кецалькоатлю. — Мы тебя со временем простить сумеем.

— Нет, — отвечал Кецалькоатль. — Где я убил, там никогда жить не смогу. Где нет прощения, там не найдешь покоя. Продолжу путь, отправлюсь в горы для покаяния. Потом решу, что делать дальше.

— Пусть будет так, — ответствовали старцы. — Но ты один не уходи. Тебе прислужник нужен, сотоварищ. Возьми с собой Акатля в путь.

— И я пойду со Змеем, — слезно просился мальчик, ранивший пришельца палкой на берегу у моря.

— В добрый час, иди с ним, Татле, если он захочет взять тебя, — кивнули старцы.

— Пусть, — согласился человек. — Он мне поможет кровью смыть прегрешение. Он кровь мою уже пролил однажды.

Так начался их путь на плоскогорье, в Анауак. С ними вместе отправились в поход те люди, что позже стали его кокомами — телохранителями. Он сознавал, что ему уже за тридцать, но не мог вспомнить имени и родины своей. Как будто здесь родился зрелым человеком.

— Вы называете меня Кецалькоатль. Отныне и навеки я буду зваться так. Кецалькоатль. Я — Кецалькоатль. Змей Пернатый. Дано мне ползать и летать. Земля и ветер, грязь и небо. Я пал, но поднимусь. Таким меня узнают. И таким запомнят. Я — Кецалькоатль.

— Оставь нам знак и память о себе, — просил народ.

Кецалькоатль воткнул крест в землю и сказал:

— Вот Древо истинное всей Вселенной.

И с Татле и Акатлем он покинул, больше не проронив ни слова, удивленных и молчаливых, исполненных благоговения людей, глядевших долго ему вслед.

— Да, странное он существо. Ждать перемен великих. Еще наплачется народ Анауака, — задумчиво проговорил старейший. — Он взбудоражит всех. Он станет радостью и горем всех людей в горах, в долине Анауака. Пришел, богов разбил. Взамен оставил дерево сухое, пять мертвецов, слова, которых мы не понимаем, и всполошил сердца. Да, станет наш народ другим отныне!

Два дня он шел — босой и в рот не брал ни крошки. Коль скоро замечал, что Татле выбился из сил, сажал его себе на плечи. Два дня не говорил ни слова и все шагал, шагал, шагал — он околдован был своим ритмичным шагом. Так в исступление впадали раньше, еще не зная ритма танцев, поддаваясь безыскусному и колдовскому ритму: раз-два, раз-два, раз-два. Так бесконечный мерный ход завладевает телом, сердцем, голову опустошает и велит все позабыть: раз-два, раз-два. Шагами мерить землю, гладить землю и ощущать ее тяжелый зов. Шагать, шагать, шагать. А солнце сзади, солнце сверху или впереди. Шагать, шагать, шагать. Ночами при луне, в тиши, среди дурманных ароматов и в упоенье ритмом — раз и два, — что сплачивает тесно землю и людей в бесконечности перед округлым горизонтом, всегда куда-то вдаль бегущим.

Через два дня дошли они до гор, охраняющих пик Ситлальтепетль и его чистые снега — лилейные, высокие, как звезды.

— Вернетесь вы сюда за мной через пятнадцать дней. Идите дальше, возвещайте всем о моем пришествии. Рассказывайте, объясняйте, говорите. Готовьте встречу. Празднество должно нас встретить, а не смерть.

Пятнадцать дней Кецалькоатль постился, истязал себя во исполненье данного себе обета: свою вину страданьем собственным и болью искупить.