В ту пору был Кецалькоатль во цвете лет. Он отличался статью, стройным сильным телом. Он был хорош собой. Любил гулять в нарядной мантии, носить плюмаж из разноцветных перьев и восхищать народ. Его боготворили: он на других не походил, он был достоинства исполнен, охотно людям помогал, сообразуясь с силой и умением каждого, и все были довольны жизнью.

Да, пришла пора иная. Он приказал одним трудиться в поле, другим ремесла изучать. Он показал им, как сообща работать, как труд по силам разделять, по справедливости делить дары природы. Он научил возделывать поля, снимать богатый урожай, и воду сберегать, и проводить к засушливым местам каналы. Он научил выращивать хлопчатник, из хлопка нити делать, ткани. Он научил отлавливать силками птиц и рыбу брать сетями. Он научил их плотницкому делу. И шкуры научил дубить, и краски добывать из раковин, из почвы, соков и животных. Он научил их покрывала ткать с узорами и золото искать в речном песке, металлы плавить и поделки ювелирные изготовлять из ярких самоцветов; он научил их эти камни шлифовать, гранить до блеска, научил их возводить дома и целые архитектурные ансамбли. Он так им говорил:

— Вы будете Тольтеки, мастера-художники, строители. О вас пойдет большая слава, и скоро весь Анауак сюда придет у вас учиться, вас восхвалять. Вы знать должны, что есть два способа благодарения Бога: или дарить Ему свою приобретенную в страданиях добродетель, иль, не страшась тяжелого труда, брать от Него дары покорно, те, что на земле Он нам ниспосылает. О первом говорил я, смерть отвергнув на камне жертвенном. Теперь хочу учить вас жить, поля возделывать и пожинать плоды земли, иметь всего так много, чтобы воздать нам Богу за заботы.

Немало времени прошло с тех пор, когда в последний раз он был на площади, где воцарилось Дерево Вселенной, которому оказывал Акатль положенные почести. Обряды соблюдались, но к пещере все больше шло народа с подношеньями Змее Пернатой.

Весь в заботах, Кецалькоатль не мог об этом знать, он редко виделся с Акатлем. Меж тем Акатль истово, охотно поклонялся Змею. Он видел, как растут и крепнут мудрость и могущество Кецалькоатля, как в то же время возрастают силы и богатство Тулы. Акатль был счастлив: смыслом полнилась его вся жизнь.

Шло время, у Кецалькоатля в доме Татле подрастал.

— Ты сын мне, будто плоть от плоти. Я передам тебе все знания свои и власть, — сказал Кецалькоатль. — И еще более с тобою расцветет земля.

А Татле с малых лет не много говорил, но много размышлял. Он слова лишнего не молвил, но схватывал все на лету. Глаз не спускал восторженных с Кецалькоатля и ни на шаг он от него не отходил.

— Ты будешь тем, кем я хотел быть сам, — говорил Кецалькоатль и приучал его к суровой, скромной жизни.

— Я стану тем, кем ты захочешь меня видеть, — смиренно Татле отвечал.

Однако юноша не чувствовал себя счастливым. Он видел, что Кецалькоатль живет в тумане.

Как раз в то время у Кецалькоатля появилась страсть к вещицам драгоценным и роскошным одеяньям. Он украшал себя изделиями из золота и чальчуите и шествовал по улицам, чтобы его видел весь народ. А людям нравилось смотреть на Кецалькоатля в мантии из ярких перьев, осыпанного золотом и драгоценными камнями. Им любовались и еще пуще восхваляли.

В ту пору он надумал дом построить с многими покоями.

— Воздвигну здание на радость нашему народу. Там будем мы хранить народное добро. Там станут жить все люди моей свиты. Там будут жить служители народа. Там буду я и впредь учить делам полезным.

Прошло немало времени, пока соорудили этот дом: по центру круглый, но четыре огромные крыла раскинулись к востоку, западу и к северу и югу. В подвалах должен был храниться урожай, ибо полны у всех амбары были. Дом строился как раз в те годы, когда росли несметные богатства Тулы. Из всех окрестных областей для зданья поставляли тесаные камни, как повелел Кецалькоатль. Дом рос, но медленно: выдерживали цветовую гамму, четыре цвета чередуя в камне и в декоре. Народ открыто восхищался планами Кецалькоатля, с охотою дом строил на холме высоком, дом, словно реявший над Тулой.

Тольтеки зажили прекрасно, узнали сытость и богатство, вкусили от щедрот земных, как обещал Кецалькоатль.

— Великою он силой обладает. Мы сделались богаты, голода не знаем с ним. К чему ни прикоснутся его руки, что ни увидит глаз, все обращается в красу и изобилье.

Они были горды, они были довольны. Они еще трудились там, куда их посылал Кецалькоатль.

Росла и крепла Тула. Шли отовсюду люди к ней, дивились ее мощи. Многие хотели в городе остаться, те блага получать, что там по справедливости делились. Как приказал Кецалькоатль, так и делил богатства Топильцин, чтобы всем жителям всего хватало. Были довольны все, ибо добро у всех умножилось. Трудились тоже много. День-деньской в работе проводили.

Шесть лет прожил Кецалькоатль с Тольтеками. Дом радости народной был почти достроен, ломились от припасов закрома. И вот тогда он принял новое решенье:

— Наши земли и плодородны, и богаты. Так пусть познают благоденствие и люди за горами. Мы посетим владения чичимеков. Я призван выполнить свой долг, и миссия моя — их жизнь сделать лучше. Я научу их жить совместно, всех их в селения объединю, им покажу, как землю обрабатывать и возводить жилища.

— Пускай живут, как жили раньше. Ведь дикари они, у них царит насилье, у них порядка нет, — промолвил Топильцин. — Как вольный ветер носятся они. Никто не направляет их, ничто не держит дома. Пусть сами, как хотят. Нам дел хватает в собственных краях.

— Но я принадлежу не только этим землям. Все люди мои братья, всем я должен дать то, что имею. Надо идти к ним. Принесу им все то, что познала Тула, — сказал Кецалькоатль.

— Берегись. Ты их не знаешь. Слов наших дикие не понимают, они, как звери, воют и рычат, — не соглашался Топильцин.

— Пойду, — сказал Кецалькоатль, — выполню долг жизни. На этот раз ты не пойдешь со мною, коль идти не хочешь. Отправлюсь сам я, со своею свитой.

— Не надо, не ходи. Одних кокомов мало! Позволь пойти с тобой, взять воинов умелых, привыкших драться с ними, знающих повадки чичимеков, — просил упрямо Топильцин.

— Но я не подчинять иду, иду я к ним, как к вам пришел: нести им счастье жизни и ученье о прегрешении и искуплении.

— Давно не говорил ты о грехах и искуплении, — заметил Татле, слышавший их спор; ему тогда уже семнадцать миновало. — Давно не навещал ты Дерево, которое сажал на площади. Побегов не дало оно, не выросло; торчит уныло, одиноко.

— Да, Татле, я не говорил, но много размышлял о том, о чем сказал ты. Разум мой в смятенье был. Теперь же Дерево велит добро мне насаждать не только здесь, делиться счастьем с братьями другими. И даст тогда оно ростки.

— Но чичимеки нам не братья! — крикнул Топильцин. — На дальних землях исстари живут, ни с кем не схожи, злы, всеядны и пожирают даже падаль. Чтят только солнце, острый дротик. Всегда готовы убивать, хотя и сами умереть готовы. Ты нас не покидай, здесь много тех, кто хочет тебя слушать, учиться у тебя всему. А ты желаешь путь держать туда, где от тебя не ждут добра и где тебя добром не встретят.

— Нет, должен я идти, я не могу жить безмятежно, тихо, когда еще так много дел.

И, собираясь в путь, велел позвать Акатля. В ту пору стал Акатль важною персоной. Люди его чтили: он был служитель культа Дерева, он им нашел Кецалькоатля и насаждал с тамемами культ Брата-близнеца, культ Змея Мудрого, который направлял Кецалькоатля без его ведома и воли. Носил Акатль одежды такие же, какие полюбил носить Кецалькоатль. С губ и ушей его свисали золотые украшения с перьями. Он гордо стал потряхивать густой и яркой бородой. Речь сделалась немногословна, а поступь стала величава.

Вошел Акатль и сказал:

— Ты повелел позвать меня, мой господин. Я слышал, хочешь нас оставить, отправиться в край чичимеков. Желаешь образумить их.

— Да, так, — сказал Кецалькоатль. — Тебя позвал, чтобы ты взял то Дерево, что высится на площади, и приказал тамемам, которые несли меня, когда я направлялся в Тулу, крест-Дерево нести за мною в земли чичимеков. Пойдут со мной в поход и музыканты, играющие хорошо на тепонацтле, флейтах, бубнах.

— Возьми с собою Топильцина, воинов, — советовал Акатль.

— Нет, не возьму. Зачем нести насилие туда, где есть насилие. Я принесу им Древо Жизни и начертаю путь. Я принесу мелодию и ритм Дерева. И больше ничего с собою не возьму.

— Да будет так, как ты сказал. Не пожалеть бы нам потом!

— Скажу еще, — его прервал Кецалькоатль. — Сделай так, чтобы покончить с культом Змея. Я знаю все. Иначе я по возвращении прикончу Змея собственной рукой!

Смолчал Акатль, но слез не смог сдержать.

Едва лишь заалел восток, Кецалькоатль выступил в поход с своею небольшою свитой и с юным Татле. Четверо тамемов тащили крестовину. Воинов с собой не взял он, только музыкантов да мастеров-умельцев. Но Топильцин, ни словом не обмолвившись, собрал отряд и двинулся вослед за ними. Долго Кецалькоатль шел и вот вступил на земли чичимеков, он еще много дней бродил, но не встречал там ни одной живой души. Шатаясь от усталости, ему сказали его люди:

— Кецалькоатль, мы не нужны, наверно, этим диким. Они быстры, как ветер, или, как воздух, незаметны. Как будто что-то промелькнет или дыхание почудится вблизи, но никого нет перед нами.

Кецалькоатль распорядился разбить в долине лагерь. Там на привале он сказал:

— Мы будем жечь костер все ночи кряду. Вокруг него играть мы станем на деревянных инструментах. А рядом крест воткнем и подождем здесь тех, кого мы ищем. Они придут, их привлекут гармония и свет. Свет и гармонию внесу в их жизнь.

Три ночи полыхал костер и музыка играла, но без толку, хотя огонь был виден хорошо, а горы музыке вторили гулким эхом. Одни койоты отвечали воем и пумы рыком. А Топильцин сидел в засаде, за горой, — ослушался он господина и тайно следовал за ним.

К четвертой ночи наконец явились чичимеки. Их было множество. Все голые, с камнями, дротиками, палками. То выдалась ужаснейшая ночь, наполненная криками и воплями. Их первым в отсвете костра заметил Татле. Он медленно поднялся, увидав фигуры смутные во мраке, блеск глаз обсидиановых и шевеление легкое их длинных грязных косм.

— Пришли! — шепнул чуть слышно Татле.

Люди прислушались, но только слышали горящих веток треск да вой койотов.

— В добрый час, — сказал Кецалькоатль и встал, но в этот миг упал на землю Татле, сраженный дротиком.

— Нет! Нет! — вскричал Кецалькоатль голосом, подобным грому.

И дикари его передразнили громко и насмешливо:

— «Нет! Нет! » — И град камней обрушился на беззащитных.

— Дай нам оружие! Где взять оружие?! — кричали некоторые в страхе.

— Не нападать! — сказал Кецалькоатль. — Я не поддамся снова искушенью свершить насилие! Играйте все на флейтах, тепонацтле! Я обращу к ним слово!

Он распахнул свою большую мантию, раскинул руки и вскричал:

— Чичимеки! Братья! — Но камень ему в губы угодил, а в тело впились дротики, он рухнул на безжизненного Татле.

— Спрячьте крест! — успел шепнуть он, и сознанье его опять окутала тьма ночи беспросветной. Четверо тамемов ринулись прикрыть Кецалькоатля, но под градом стрел упали замертво. Охваченные ужасом, Тольтеки разума лишились. Одни невольно кинулись во тьму и оказались в гуще чичимеков, которые их палками забили. Те, что у костра остались, о помощи к своим богам взывая, в плен взяты иль убиты были. Никому не удалось спастись.

Воинственные крики чичимеков резким эхом, как дротики, отскакивали рикошетом от стен ущелья. Дикие плясали на тепонацтле и в костре обломки барабанов жгли, а флейты на куски ломали, радуясь, как дети. Крест они затаптывали в землю, когда, губами шевеля невнятно, хотел встать на ноги Кецалькоатль. Однако дротик снова ужалил тело, и он упал. Пять стрел, пять наконечников кремнёвых сидели крепко у него меж ребер и в ногах.

Но тут послышался вдали клич боевой отряда Топильцина. Во мраке ночи воины с дороги сбились, на помощь шли, но опоздали.

Чичимеки тотчас свой прекратили шабаш и разбились на небольшие группы. Четверо взвалили на себя Кецалькоатля, а другие всех остальных Тольтеков, раненых и мертвых. Их ждали женщины и дети, чтоб вместе разделить и съесть добычу. Угли еще тлели, когда с отрядом наконец явился Топильцин. Очнулся Татле и, рыдая, с трудом заговорил:

— Они его с собой забрали! Его уносят! Нашего отца уносят! Нет больше света! Веры нет! Один остался я среди насилья! Сегодня ночью Зло разбушевалось! Сломали Дерево, нас дротиками закололи!

Полные три дня, три ночи воины бежали, стремясь отвоевать хотя бы тело своего Кецалькоатля. Не чуя ног, бежали воины за чичимеками. Те уходили в горы. Но их догнали. Бой был короток. Все десять чичимеков, от тяжкой ноши обессилевших, были разорваны на части.

И вот опять Кецалькоатль лежал, к земле прижавшись грудью. Перья от мантии его разорванной прилипли к телу, кровью приклеились к спине, к ногам. Опять казался он Пернатым Змеем. Уставшие, разгоряченные резней кровавой, ниц пали воины, увидев: жив Кецалькоатль.

Из палок и плащей ему носилки смастерили и тихо стали с гор спускаться, часто в дороге обмывая и перевязывая раны. Стрелы из тела вынули, но он не открывал глаза. Мед чистый и воду ключевую в рот не брал. Однажды ночью, на привале Кецалькоатль поднял голову, заговорил, запел на странном и непонятном языке. Все слушали с благоговеньем и сказали:

— Нет, он не может умереть! Вернется с нами! Будет жить на благо сильной и великой Тулы! Сейчас он мать-змею зовет! Ее зовет Кецалькоатль на языке своем!

И стали слушать странные слова, растроганно и удивленно.

Когда отряд добрался до долины, где некогда горел костер, Кецалькоатль был плох. Ввалившиеся щеки горели лихорадочным румянцем. Топильцин, отерев слезы, так сказал:

— Вот здесь ты пал, Кецалькоатль, не защищаясь! Предупреждали мы тебя! Ведь чичимеки головой и телом легкие, как дротики, как ветер! Им ничего не ведомо и ничего не нужно. Ты ничего не смог сказать тому, кто понимать тебя не в силах! И ты не мог дать ничего тому, кому без воли ничего не надо! Я говорил тебе! — В отчаянии он рухнул на колени и бил нещадно кулаком по собственным губам.

Отряд ускорил ход. Из Тулы им навстречу люди шли. Все уже слышали о том, чему отказывались верить.

— Чичимеки похитили Кецалькоатля. Дикие его украли, чтоб съесть и укрепить свой дух. Они лишили нас Кецалькоатля.

— Они похитили Кецалькоатля! Снова останемся одни, совсем одни на всей земле и будем слезы лить, как дети!

Акатль торжественно вступил на площадь, поднял руки в спокойствии необычайном. Была на нем большая мантия из перьев, а борода — из перьев тоже — вздрагивала под яркими лучами солнца. И он сказал, отчетливо и громко:

— Братья! Тольтеки! Слушайте! Кецалькоатль не умрет! Он может нас покинуть лишь по собственной, по доброй воле, а не по воле тех, кто пожелает его распорядиться жизнью! Он пережил ту ночь, тот ураган и более не хочет умирать! Так говорил он! Не умрет! Но мы должны ему дать силу. Готов теперь его народ помочь ему вернуться из тумана. Мы принесем Змею из подземелья и поместим ее на площади пустой! Мы будем поклоняться ей, плясать и пеньем ублажать! Ей жертву нашу принесем: пусть силу даст Змея страдающему Брату-близнецу! Дадим ей свою кровь, кровь сердца нашего народа! Кецалькоатль не умрет!

Народ утешился. Одни пошли в пещеру за Змеей, другие за город встречать Кецалькоатля.

Воины несли его, не зная отдыха ни днем ни ночью. Он прибыл в Тулу без сознания, совсем без сил. Вернулся с ним и крест полусожженный из похода. Кецалькоатля повстречали все, от мала до велика. Народ решил нести его в Дом радости народной, в светлицу самую большую, хотя еще не завершенную, но стены там цветными перьями и тканями убрали. Там тело умирающее возложили на мягкую широкую циновку.

Акатль и знахари не отходили от него, водою обмывали, меняли снадобья и бодрствовали ночь, былые его силы призывая. Но улучшенья не было, никто не мог помочь.

На следующий день Акатль с крыльца к народу обратился:

— Пришел он с жизнью к нам и будет жить. Но подоспело время умилостивить Брата-близнеца для исцеления Кецалькоатля! Мы из пещеры вынесем Змею и солнцу отдадим. Мы вознесем ее на нашу Пирамиду и будем строить для нее другой прекрасный храм, как строить нас учил Кецалькоатль. На камнях новой Пирамиды мы знаки высечем Змеи Пернатой и нарисуем ее красками такими, какие ей угодны будут. Но прежде сделаем иное. Пусть кровью люди оросят дорогу к храму от пещеры и окропят своею кровью место, где станет возлежать Змея. То будет жертва нашей доброй воли, всех тех, кто сердцем предан нашему Кецалькоатлю.

Мы не останемся одни на белом свете! Он снова станет нам отцом. Он снова будет с нами! Нам более не быть во тьме! Он будет свет наш, истина и путь! Об этом Брата-близнеца просить мы будем! Пусть нам его вернуть поможет. Мы отдадим свое и для себя попросим. Пусть каждый сделает, что должен сделать!

Народ послушался Акатля и оросил от храма до пещеры дорогу кровью и слезами. Людские слезы и людская кровь обитель темную Змеи омыли. К рассвету следующего дня Змею Пернатую уже влачили из пещеры. Неистово гудели тепонацтле, свистели флейты, раковины выли. Дикий шум ни на момент не утихал, пока Змею и Древо жизни тащили в храм на старой пирамиде. Акатль шел впереди, поддерживая голову Змеи. На нем сияли золотые украшенья и драгоценности Кецалькоатля, пышные одежды развевались. Змею внесли на Пирамиду. И вот Змея уже на Пирамиде. Ее обсидиановые очи грозно и таинственно блестели. Акатль заботливо поправил ей наряд из перьев многоцветных. Действительно, она была великолепна.

Торжественный обряд закончился к заходу солнца, потом Акатль велел народу к Дому собираться, туда, где был Кецалысоатль, и тихим шепотом просить за жизнь того, кто был им как отец, молиться за него всю ночь. Так люди в точности и поступили.

Акатль меж тем поил Змею своею собственною кровью. И горевал, что боль убитых четверых тамемов не может слиться с его болью. Тех четверых тамемов, молчаливых, безропотно переносивших тяготы судьбы, Акатлю в этот миг недоставало: к ним он взывал о помощи и звал обратно в жизнь.

Так истекла половина ночи. Акатль пришел в экстаз. Он оторвался от реальности и мира. Он стал Змеей. Он стал самим Кецалькоатлем. Он стал его отцом и матерью. Он стал Вселенной, вращавшейся вокруг своей срединной точки. Солнце и созвездья плыли медленно вокруг него, а он, почти не сознававший ничего, легчайший, невесомый, был в центре всех и вся. Он плохо понимал, течет ли время, миг прошел иль вечность.

Внезапно световой поток разлился речью, и каждая звезда, сверкнув, оборотилась словом, и он услышал свое имя.

— Акатль! Акатль! — Это Татле его почтительно и тихо окликал, испуганный страдальческим лицом, безумными глазами и в кровь искусанными сжатыми губами. — Ты сделай что-нибудь! Кецалькоатль умирает! Проснулся он, но нас не узнает! Он много слов сказал на языке нам непонятном, потом кричал: «Бог! Бог! Человек! Народ!» — и снова там лежит, как мертвый!

— Иду, — сказал Акатль чуть слышным, тусклым голосом. — Я снова вытащу его на берег. Опять схвачу за бороду! Опять поить, кормить его я буду! Верну его своей земле! Я дам его любимому народу. Я это сделаю! Я сделаю! Я видел! Пойду за ним в пылающую сердцевину всей Вселенной! За ним пойду во мрак и в бурю! Оттуда вытащу его на землю, в эту вторую половину мира, своими сильными руками, своею кровью! Час настал. Пришел мой час, я ухожу! Иду!

Он встал, качаясь, как во сне. Те люди, что за ним пришли, его глазами проводили молча, потом сказали:

— Дух Змеи в него вселился! Сделался Акатль другим!

И перед ним все расступились, потупив взор и руки опустив. Придя на площадь, он сказал:

— Велю я здесь, на самой середине, разжечь огонь. Большой огонь, какого Тула не видала. Вы сделаете так: я уйду, а вы на месте этой Пирамиды воздвигнете великую обитель для Змеи.

Акатль побрел нетвердыми шагами к дому, где на циновке, словно мертвый, лежал Кецалькоатль. Он в бреду все покрывала сбросил, обнажился. И никого не узнавал.

— О брат мой, брат! — проговорил Акатль. — Я иду тебя обратно возвратить. Я знаю путь! Ты указал дорогу во Вселенной, что пролегает по ее обеим половинам! Ты указал мне путь, какой проделать может человек. Я доберусь до самого Омейокана. Туда приду и быть совсем я перестану. А ты оттуда возвратишься в Тулу к тем, кто тебя ждет и любит, кому даешь ты блага, кто принимает дар твой. Я тебя из мрака вызволю. Я поспешу, путем пойду я самым кратким.

Акатль умолк и в голову поцеловал Кецалькоатля. Он опустился рядом наземь и будто бы окаменел, покуда люди не подошли и не сказали:

— Там на площади костер большой пылает, какого не видали в Туле. Как будто бы восходит солнце.

— Я иду. Пришел мой час. Пора. Иду.

Акатль встал, и шаг его был тверд. Поднялся на вершину Пирамиды и обратился к людям. Кое-кто сумел расслышать:

— Теперь я Се-Акатль. Я первый человек грядущих лет. Я узел первый, прошлое связующий с днем новым. Пусть буду не последним! Я дойду до берега, спасу из моря дух Кецалькоатля, мятущийся в тумане и забвении. Иду в Омейокан. В Двойное место, где все — живет, но в то же время мертво. Я иду. Я бренный человек, но с волей твердою, с желанием разбить те обе половины, создать свой мир. Из света и любви. Когда-нибудь он будет на земле. Кецалькоатль возвестил о том из тьмы, из своего забвенья, всей силой доброй воли. Я тоже действую по доброй воле и тем ему уподобляюсь. Я стану ему Братом-близнецом. Ему подобным, двойником. Я искра в бесконечности светил. Я сделаюсь звездой. Я знаю, кто я есть, знаю, куда иду.

Акатль Пернатым Змеем обвил себя — грудь, шею, руки. И молча, медленно спускаться стал по каменным ступеням. А внизу вошел в костер без колебаний. Лишь на миг сверкнуло ярче пламя, и в небеса взметнулась искра.

— Его взлетело сердце! Сердце! — в толпе прошелестело ветром, и снова очень тихо стало.

А утром в тот же день, когда еще плясало пламя, хлынул ливень. Огонь, шипя, погас. Дожди шли трое суток. К концу дня первого Кецалькоатль пришел в себя, и началось его выздоровление.