Дорогие читатели!

У этой книги довольно непростая судьба, о чем вы узнаете из послесловия американской писательницы Донны Тартт. У названия этой книги — судьба не менее сложная. В основном — благодаря опять же непростым отношениям романа со своими экранными версиями.

Первая экранизация книги (1969, режиссер Генри Хэтауэй) по-русски именовалась либо «Истинной доблестью», либо «Настоящим мужеством». Вторая экранизация (2010, режиссеры Итан и Джоэл Коэны) будет именоваться «Железной хваткой». Есть у фильмов такое свойство — они могут называться как угодно. Ни логика, ни здравый смысл главных ролей в прокате не получают. При этом мы понимаем, что оригинальное название романа и его экранизаций изменений не претерпело — оно всегда оставалось простым и ясным: «True Grit».

При работе над текстом книги у вашего переводчика тоже было некоторое количество версий. Среди них: «Твердость характера», «Крепость духа», «Стопроцентная выдержка», «Подлинная стойкость» и даже «Стиснув зубы». Все это с разной степенью точности отражает многозначность первоначальных восьми букв с пробелом, но в конце мы с редактором перевода этой книги Еленой Микериной остановились на варианте «Верная закалка». И мы бы, видимо, предпочли, чтобы по-русски эта прекрасная книга называлась именно так. Почему не иначе? Мы надеемся, это станет ясно, когда вы прочтете роман.

Если это название вас чем-то не устраивает, мы предлагаем вам выбрать любое другое. Какое вам больше нравится. Ну, или придумать свое.

Ваш переводчик

 

 

~~~

Кое-кто не шибко поверит, что в четырнадцать лет девочка уйдет из дому и посреди зимы отправится мстить за отца, но было время — такое случалось, хотя не скажу, что каждый день. А мне исполнилось четырнадцать, когда трус, известный под именем Том Чейни, застрелил моего отца в Форт-Смите, Арканзас, — отнял у него и жизнь, и лошадь, и 150 долларов наличными, да еще два куска золота из Калифорнии, что отец носил в поясе брюк.

Вот как было дело. У нас имелся чистый титул на 480 акров хорошей пойменной земли на южном берегу реки Арканзас недалеко от Дарданеллы в округе Йелл. Том Чейни арендовал у нас участок, но работал по найму, не за паи. Однажды заявился голодный, верхом на серой кобыле под грязной попоной, а вместо узды — веревочный недоуздок. Пана его пожалел, дал ему работу и где жить. Из сарая для хлопка сделали хижину. Крыша там была крепкая.

Том Чейни говорил, что он из Луизианы. Сам-то недомерок, а лицо злое. Но про лицо я потом еще скажу. С собой носил винтовку Генри. Жил бобылем, а лет ему было двадцать пять.

В ноябре, как продали остатки хлопка, папе взбрело в голову поехать в Форт-Смит, мустангов прикупить. Слыхал, там есть торговец — полковник Стоунхилл зовут, — так он у техасских гуртовщиков купил солидный табун укрючных лошадок, которых гнали в Канзас, и теперь не знает, куда их девать. Избавляется от них за бесценок, чтоб только зиму не кормить. А в Арканзасе техасских мустангов не очень жаловали. Низкорослые, норовистые. Едят одну траву, а весу в них не больше восьмисот фунтов.

У папы мысль была: их для оленьей охоты можно хорошо приспособить — выносливые, мелкие, от собак в кустарнике не будут отставать. Думал, купит несколько и, если дело пойдет, начнет их разводить и продавать для такой нужды. Папа вечно что-нибудь затевал. По-любому вложение для начала небольшое, а у нас пятак озимых овсов пустовал, да и сена полно, чтобы лошадки до весны не голодали, а потом на северном выгуле можно пасти — клевер там зеленый да сочный, в штате Одинокой звезды они такого отродясь не видали. Да и лущеная кукуруза, как я помню, и до пятнадцати центов за бушель не доходила.

Папа хотел, чтобы Том Чейни остался за домом приглядывать, пока его нет. А Чейни разорался, что и он хочет поехать, и долго ли, коротко ли, но папа ему по доброте своей сердечной уступил. Папе лишь одно и можно в вину поставить — что слишком покладистый. А люди этим пользуются. Во мне коварство не от него. Мягче и достойнее Фрэнка Росса не сыскать было человека. Учился в обычной школе, по вере своей был камберлендский пресвитерианин, масон. Рьяно бился у таверны «Лосиные рога», но в «сваре» той его не ранили, что б там Люсиль Биггерз Лэндфорд ни заявляла в «Минувшем округа Йелл». Мне кажется, уж я-то могу судить, где правда, а где нет. Ранило его в ужасной битве при Чикамоге, что в Теннесси, а по дороге домой он чуть не умер через нехватку должного ухода.

Прежде чем ехать в Форт-Смит, папа договорился, что один темнокожий — по имени Ярнелл Пойдекстер — станет кормить скот и за нами с мамой каждый день приглядывать. Ярнелл с семейством своим жил под нами, они землю у банка арендовали. Родился у свободных родителей в Иллинойсе, но один человек — Бладуорт его звали — Ярнелла выкрал в Миссури, а до войны еще привез в Арканзас. Ярнелл был добрый малый, прилежный, расчетливый, он потом хорошо маляром устроился в Мемфисе, Теннесси. Мы с ним каждое Рождество друг другу писали, пока он не сгорел от испанки, когда в 18-м была эпидемия. Я и до сего дня ни единого человека не встречала с таким именем — Ярнелл, — ни черного, ни белого. И на похороны его ездила, и в Мемфисе братца моего, Фрэнка-меньшого, и его семью заодно навестила.

В Форт-Смит папа решил ехать не пароходом, не поездом, а верхом, и мустангов обратно вести в поводу. Так не только дешевле выходило, но и приятнее — верхом можно хорошенько промяться. Как никому другому, папе нравилось погарцевать в седле. Сама-то я к лошадкам ровно дышу, хотя по молодости наверняка меня считали недурной наездницей. А животных никогда не боялась. Помню, как-то на спор проскакала прям сквозь сливовую чащу на козле, а он злой был до ужаса.

От нас до Форт-Смита миль семьдесят было по прямой, ехать мимо красивой горы Нево, где у нас был летний домик, чтобы маму комары не мучили, а еще мимо Склада — высочайшей в Арканзасе горы, — да только, по мне, так до Форт-Смита и семьсот миль могло оказаться. Туда ходили пароходы, кое-кто хлопком торговал там — вот и все, что я про него знала. Мы-то свой продавали в Литл-Рок, и вот там я парочку раз бывала.

Папа от нас уехал на своей подседельной лошади — крупной гнедой кобыле, Джуди ее звали, на лбу звездочка. Еды с собой взял, перемену одежи свернул в скатку с одеялом и в дождевик замотал. А скатку к седлу привесил. На поясе пистолет — большой такой, длинный, драгунский, капсюльный и круглыми пулями стрелял, такие уже тогда устарели. Пистолет с ним всю войну прошел. Красивый был папа — я до сих пор хорошо помню, как он сидел верхом на Джуди в коричневом пыльнике, в черной своей воскресной шляпе, и над обоими — человеком и животиной — пар клубился в то морозное утро. Совсем как доблестный рыцарь в старину. Том Чейни поехал на своей серой, которой бы лучше распашник тянуть, чем ездока возить. Пистолета у него не было, но за спину он закинул ружье на веревке. Вот вам паразит какой. Ведь мог бы от старой сбруи отрезать себе ремешок. Но нет, к чему стараться.

У папы в кошеле в аккурат под двести пятьдесят долларов лежало — я не без причины это знала, потому что вела папе бухгалтерские книги. У мамы с цифирью никогда не получалось, она и слово «кот» вряд ли б написала. Я не хвалюсь талантами в этом направлении, нет. Цифры да буквы — еще не все. Меня, как Марфу, вечно будоражили и тревожили дневные заботы, а вот у мамы моей сердце было безмятежное и любящее. Она была как Мария и сама себе выбрала «эту добрую планиду». А два куска золота, которые у папы спрятаны были в одежде, на свадьбу им подарил мой дедушка Спёрлинг в Монтерее, Калифорния.

Ведать в то утро папа не ведал, что не судьба ему больше будет ни увидеть нас, ни обнять, да и не услышит он боле никогда жаворонков с лугов округа Йелл, что заливаются радостным гимном весне.

Весть нас как громом поразила. Там вот как было дело. Папа с Томом Чейни приехали в Форт-Смит и сняли себе жилье в меблированных комнатах «Монарх». Зашли к Стоунхиллу на конюшню, лошадок осмотрели. Выяснилось, что ни кобылки во всей партии нет, ни, вообще-то, жеребчика. Техасские пастухи по какому-то одному им ведомому резону только на меринах ездили, а, сами понимаете, эти животины к разведению непригодны. Но папу было не смутить. Раз решил себе лошадок раздобыть, стало быть, назавтра купил их четверку ровно за сотню долларов — сбил Стоунхиллу цену со ста сорока. Выгодная покупка вышла.

Выезжать собирались наутро. А ввечеру Том Чейни отправился в салун и ввязался в карты играть с какой-то «швалью» себе сродни — и всю получку-то свою и проиграл. И потерю не по-мужски принял, а ушел в съемную комнату и стал там дуться, как опоссум. У него бутылка виски была при себе, и он ее всю выхлестал. Папа ж тем временем сидел в зале, с какими-то разъездными торговцами беседовал. Ну, долго ли, коротко ли, выходит Чейни из комнаты со своей винтовкой. Говорит, обжулили его, и сходит-ка он обратно в салун да свое вытребует. А папа отвечает: мол, если его обжулили, лучше всего идти к законникам. Чейни же такого и слышать не желал. Папа за ним на улицу вышел и говорит: давай ружье, негоже в таком состоянии ссору затевать с винтовкой в руках. Пистолета у папы тогда при себе не было.

И Том Чейни ружье свое поднял и застрелил папу прямо в лоб, на месте убил. Никакого повода ему больше никто не давал, и я это рассказываю, как мне излагал старший шериф округа Себастиан. Кое-кто скажет: ну а чего Фрэнк Росс вмешивался? И я таким кое-кому отвечу: он недомерку этому, черту, добрую услугу хотел оказать. Чейни у него арендовал, и папа был за него в ответе. Сторож брату своему, можно сказать. Я вам ответила?

А торговцы эти бродячие нет, не высыпали наружу, не скрутили Чейни, не пристрелили его на месте, а разбежались, как цыплята, Чейни же у папы, не остывшего еще, кошель забрал, пояс брючный раздербанил и золото взял тоже. Не могу вам сказать, откуда про эти куски ведал. Покончив с воровством своим, добежал до конца улицы и ночному сторожу конюшни свирепо двинул в зубы прикладом винтовки, у того аж дух вон. Надел на папину лошадку Джуди узду и ускакал без седла. И тьма поглотила его. А мог бы и не спешить — лошадь оседлать, ну или шестерку мулов впрячь в конкордский дилижанс да трубочку выкурить; никто в этом городишке за ним в погоню не бросился. Торгашей заезжих он за мужчин, видите ли, принял. На воре-то и шапка горит, знамо дело.

 

~~~

Адвокат Дэггетт той порой отправился в Хелену улаживать какое-то пароходное дело, поэтому в Форт-Смит за папиным телом поехали на поезде мы с Ярнеллом. Я взяла долларов сто расходных денег, сама себе выписала удостоверение личности, сама поставила подпись адвоката Дэггетта, и мама его тоже подписала. Она от таких вестей совсем слегла.

В пассажирских вагонах мест не было. По той причине, что в Федеральном суде в Форт-Смите вешали сразу троих и посмотреть на это стекались люди аж из Восточного Техаса и Северной Луизианы. Как на экскурсию ехали. Мы попали в вагон для цветных, и Ярнелл расчистил нам место для сундука, чтоб сидеть.

Проходя, кондуктор сказал:

— Убирай сундук из прохода, негритос!

А я ему ответила так:

— Сундук мы уберем, вот только злобиться так ни к чему.

Он на это ничего не сказал — только пошел дальше билеты проверять. Заметил, что я привлекла внимание всех темнокожих, какой он мелочный. Всю дорогу мы простояли, но я молодая была, это ничего. А по пути хорошенько пообедали ребрышками — Ярнелл в мешке прихватил.

Я заметила: дома в Форт-Смите пронумерованные, только в сравнении с Литл-Роком все равно никакой это не город. И тогда я считала, и теперь, что этот Форт-Смит должен не в Арканзасе быть, а в Оклахоме, хотя, конечно, через реку от него никакая не Оклахома была, а Индейские земли. У них в Форт-Смите есть такая широкая улица, называется Гарнизонный проспект, совсем как где-нибудь на Дальнем Западе. Дома из булыжника сложены, а все окна помыть не помешает. Я знаю, в Форт-Смите живет много приличных людей, и у них самый современный в стране водопровод, но, по мне, все равно не арканзасский это город.

В конторе у шерифа сидел тюремщик — он сказал, что нам надо с городской полицией беседовать насчет обстоятельств папиной смерти или со старшим шерифом. А шериф ушел на казнь. У гробовщика закрыто. На двери висит записка, что откроется после казни. Мы пошли в «Монарх», но и там никого не было, одна бедная старуха с бельмами на глазах. Сказала, что все ушли смотреть казнь, только она осталась. Но к папиным пожиткам нас не пустила. В городском участке мы нашли двух полицейских, только они дрались друг с другом на кулаках, у них ничего не спросишь.

Ярнеллу тоже хотелось посмотреть казнь, но он меня туда вести боялся, а потому сказал, что мы сейчас вернемся к шерифу и там всех подождем. Меня на висельников глазеть не особо тянуло, но я же вижу, что ему хочется, поэтому говорю: нет, пойдем на казнь, но маме я про это не скажу. Он вот чего беспокоился.

Федеральный суд стоял у реки на косогоре, а большую виселицу поставили рядом. Поглазеть на представление собралась тысяча, а то и больше человек и пятьдесят-шестьдесят собак. По-моему, год или два спустя там все стеной огородили, и контора судебного исполнителя выдавала туда пропуска, но тогда вход еще был свободный. В толпе ходил мальчишка-горлопан, продавал жареный арахис и сливочную помадку. Другой торговал «горячими тамале» из ведерка. Это такая трубочка из кукурузной муки, а в ней острое мясо, так в Старой Мексике едят. Ничего, вкусные. Я таких раньше не ела.

Когда мы туда пришли, с формальностями уже, считайте, покончили. На помосте стояли индеец и два белых, руки за спиной связаны, а над головами болтаются три петли. На всех новые синие штаны и фланелевые рубашки, застегнуты под горло. Палачом был худой бородатый дядька, его звали Джордж Мейлдон. У него на поясе висели два длинных пистолета. Он был из янки, говорили, что ни в какую не повесит человека, если он состоит в ВАР. Исполнитель зачитал приговоры, но голос у него был тихий, и мы ничего не разобрали. Протолкнулись поближе.

С каждым приговоренным минутку побеседовал человек с Библией. Я поняла — проповедник. Потом он запел «О благодать, твой сладок звук», и в толпе стали подтягивать. Затем Мейлдон накинул троице петли на шеи и затянул узлы как надо. Подошел по очереди к каждому с черным мешком и спросил, не хочет ли человек что сказать напоследок.

Первым стоял белый — он, похоже, приуныл от всего этого, но не сильно расстроился, как можно было б ожидать от человека в таком отчаянном положении. Он сказал:

— Ну что — я не того укокошил, и вот почему я тут. Убил бы, кого собирался, меня б, глядишь, и не приговорили. Вон в толпе люди и похуже.

Дальше был индеец, и он сказал так:

— Я готов. Я покаялся в своих грехах и скоро буду на небесах с Иисусом, моим спасителем. А теперь я должен умереть, как мужчина.

Вы, как и я, вероятно, думаете, что все индейцы язычники. Но я вам так скажу: вспомните вора на кресте. Его же так и не крестил никто, и катехизиса он не слышал, однако Христос и ему пообещал местечко на небе.

А последний маленькую речь приготовил. Видно было — выучил наизусть. У него были длинные желтые волосы, да и постарше остальных, лет тридцати. Он сказал:

— Дамы и господа, последние мысли мои — о жене и двух сынишках, они далеко отсюда, на реке Симаррон. Я не знаю, что с ними станется. Надеюсь и молюсь, что люди их не станут забижать, не затащат в дурную компанию через тот позор, что я навлек на их головы. Видите, чем я стал, — а все от пьянства. Убил своего лучшего друга в ссоре, из-за пустяка — ножа карманного. Пьяный был, а на его месте мог бы легко оказаться и мой брат. Если бы в детстве меня хорошо образовали, я сейчас был бы не тут, а с моей семьей, и с соседями жил бы в мире. Надеюсь и молюсь, что все вы тут, коли у вас есть дети, будете их воспитывать как должно. Спасибо за внимание. Прощайте все.

Он стоял весь в слезах, да и мне признаться не стыдно — я тоже плакала. Мейлдон покрыл ему голову мешком и подошел к своему рычагу. Ярнелл мне лицо ладонью закрыл было, но я ее оттолкнула. Все увижу сама. Без дальнейших промедлений Мейлдон дернул, створки люка раскрылись посреди, и трое убийц со стуком рухнули к своему последнему суду. Толпа зашумела, будто ее в лицо ударили. Двое белых больше не подавали признаков жизни. Медленно крутились на тугих веревках, а те поскрипывали. Индеец вверх-вниз дергач ногами и руками — у него начались спазмы. Это было самое скверное, и многие отвернулись в отвращении и поспешили по домам — ну и мы с ними.

Нам сказали, что индейцу шею не сломали, как двум прочим, и он там еще полчаса-больше душился и болтался, и только потом врач признал его мертвым и велел опускать. Говорят, в тюрьме индеец похудел, поэтому был слишком легкий, такого толком не повесишь. Я потом выяснила, что за всеми своими казнями из верхнего окошка суда наблюдал сам судья Айзек Паркер. Видать, из чувства долга. Поди пойми, что у человека на сердце.

Можете, наверное, представить, как нам было мучительно прямо с этого отвратительного зрелища прийти в похоронное бюро, где мертвым лежал мой отец. Однако закончить требовалось. Я не из тех, кто морщится или раком пятится от неприятного дела. Гробовщиком был ирландец. Завел нас с Ярнеллом в комнату, где было очень темно — это потому, что окна там закрасили зеленым. Любезный такой ирландец, сочувствовал нам, только мне гроб не очень понравился, в который он папу положил. Гроб стоял на трех низеньких табуретках и строган был из сосновой доски, толком даже не обтесали. Ярнелл снял шляпу.

Ирландец говорит:

— Он? — и свечку подносит к лицу. Тело было обернуто белым саваном.

Я говорю:

— Это мой папа и есть.

Стою и смотрю на него. Нет, ну какая жалость! Том Чейни за это заплатит! Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!

Ирландец говорит:

— Коль захочите его поцеловать, можно, ничего.

А я ему:

— Нет, закрывайте.

Потом мы зашли к нему в контору, и я подписала какие-то бумаги коронера. Гроб и бальзамирование стоили что-то за шестьдесят долларов. Перевозка в Дарданеллу — 9,50.

Ярнелл меня вывел из конторы, говорит:

— Мисс Мэтти, этот человек хочет вас надуть.

А я отвечаю:

— Ну, торговаться мы с ним не станем.

Он говорит:

— На то и расчет.

А я ему:

— Ну и пускай.

Уплатила я ирландцу деньги, квитанцию взяла. Сказала Ярнеллу, чтоб от гроба ни на шаг, пусть его как положено в поезд погрузят, аккуратно и не бросают, а то кто знает этих безмозглых грузчиков на железной дороге.

А сама пошла к шерифу. Старший шериф отнесся ко мне хорошо, про убийство все подробности рассказал, но меня разочаровало, насколько мало сделано к поимке Тома Чейни. Ему даже имя перепутали.

Шериф говорит:

— Нам вот что известно. Роста он малого, но сложен хорошо. На щеке — черная отметина. Фамилия Чемберз. Сейчас на Территорию ушел, и мы считаем, что он в сговоре со Счастливчиком Недом Пеппером, который во вторник ограбил почтовую коляску на реке Пото.

Я говорю:

— По описанию это вылитый Том Чейни. А никакой не Чемберз. Черную отметину он заработал в Луизиане, когда ему в лицо из пистолета выстрелили, ему порох под кожу въелся. Ну, он сам так рассказывал. Я могу его опознать. Почему вы его не ищете?

Шериф говорит:

— Над индейским народом у меня нет власти. Пусть им теперь судебные исполнители США занимаются.

— А они его арестуют? — спрашиваю я.

— Трудно сказать, — говорит. — Сначала его надо поймать.

Я спрашиваю:

— А погоню-то за ним выслали, не знаете?

— Да, — отвечает, — я затребовал ордер на поиск беглого преступника и рассчитываю, что на него выпишут типовой федеральный за ограбление почтовой коляски. Исполнителям я правильно имя передам.

— Я им сама передам, — говорю я. — Кто у них считается лучший исполнитель?

Шериф на минутку задумался. Потом говорит:

— Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт — Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный — Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн — он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн — хороший служитель правопорядка, а кроме того — и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн — лучший, кто у них есть.

Я спрашиваю:

— А где мне этого Кочета найти?

— Завтра наверняка будет в Федеральном суде, — отвечает шериф. — Там парнишку Уортона судить будут.

У шерифа в ящике стола лежал папин ремень с пистолетом, и он мне его отдал в мешке из-под сахара, чтоб удобнее нести. Одежда и одеяла остались в меблированных комнатах. Мустанги и папино седло — у Стоунхилла в конюшне. Шериф мне записку выписал для Стоунхилла и хозяйки меблирашек, некой миссис Флойд. Я ему за помощь сказала спасибо. Он ответил, дескать, чем могу.

Времени было около полшестого, когда я добралась на грузовой двор. Дни на убыль шли, уже стемнело. На юг поезд отправлялся что-то после шести. Ярнелл ждал у товарного вагона, куда погрузили гроб. Грузовой агент, говорит, разрешил ему так вместе с гробом и ехать.

Еще сказал, что поможет мне найти место в сидячем вагоне, но я ответила:

— Нет, я еще на денек-другой тут останусь. Надо с мустангами разобраться, а еще хочу, чтобы закон взялся за дело. Чейни-то сбежал начисто, а они даже не чешутся.

Ярнелл говорит:

— Вам одной в этом городе нельзя.

— Все будет хорошо, — отвечаю. — Мама знает, что я самостоятельная. Скажи ей, что я буду в «Монархе». А если там комнат нет, я шерифу передам, где меня искать.

А он:

— Я, — говорит, — наверно, тоже тогда останусь.

— Нет, — отвечаю ему я, — ты лучше поезжай с папой. А дома скажешь мистеру Майерзу, что я велела положить его в гроб получше вот этого.

— Маме вашей не понравится, — говорит Ярнелл.

— Я через день-два вернусь. Передай ей, что я сказала: пусть ничего не подписывает, пока не приеду. Ты ел что-нибудь?

— Чашку горячей кофы себе выпил. Не голодный я.

— А в вагоне печка есть?

— Да я в пальто завернусь — и ничего.

— Я тебе очень благодарна, Ярнелл.

— Мистер Фрэнк меня всегда очень привечал.

Кое-кто меня и выбранить может, дескать, на отцовы похороны не поехала. А я им так отвечу: мне нужно было заняться папиными делами. Дэнвиллская ложа похоронила его в масонском фартуке.

До «Монарха» я дошла как раз к ужину. Миссис Флойд сказала, что свободных комнат у нее нет, раз в город столько народу понаехало, но меня она все равно как-нибудь устроит. Поденная плата у нее была семьдесят пять центов с двумя кормежками, доллар — с тремя. А за одну кормежку она взимать не умела, поэтому мне все равно пришлось ей семьдесят пять центов заплатить. Хоть я и собиралась наутро купить себе просто сыру и крекеров, чтобы днем покушать. А сколько миссис Флойд за неделю брала, даже не знаю.

За ужином у нее сидело человек десять-двенадцать, все — мужчины, кроме миссис Флойд и меня, да еще та слепая старуха, которую звали «бабушка Тёрнер». Миссис Флойд любила поболтать. Всем вокруг рассказала, что я — дочка того человека, которого у нее прямо перед домом застрелили. Мне такое не понравилось. Она рассказывала с подробностями и про моих родных нахально интересовалась. Я еле сдерживалась, чтоб отвечать ей учтиво. Не хотелось мне с праздными любопытствующими про все это говорить, как бы они мне там ни сочувствовали.

Я сидела на углу стола между нею и высоким человеком — у него спина была такая, будто дышло проглотил, голова-набалдашник и полон рот зубов торчит. Болтали, считайте, они вдвоем с миссис Флойд. Мужчина этот везде ездил и продавал карманные арифмометры. Один он был при костюме и галстуке. Рассказывал про свои странствия интересно, но остальные на него обращали мало внимания, а в основном едой занимались — будто хряки в корыте.

— Ты поосторожней с курой и клецками, — говорит он мне.

Кое-кто есть перестал.

— Глаза побереги, — продолжает он.

Какой-то грязнуля, сидевший через стол в вонючей оленьей коже, поинтересовался:

— Это как? — говорит.

И с озорной искринкой в глазах торгаш поясняет:

— Можно глаза себе сломать, ее там выискивая.

Мне показалось, что шутка стоящая, но грязнуля ему зло так заявил:

— Соображения у тебя — что у белки, — и опять давай клецки наворачивать.

После этого торговец уже помалкивал. Клецки были вполне, только салом да мукой двадцати пяти центов бы не набралось.

После ужина кое-кто из мужчин вышел в город — может, виски пить в барах да слушать шарманку. А мы все в залу пересели. Там жильцы дремали, читали газеты, про казнь беседовали, а торговец рассказывал шутки про желтую лихорадку. Миссис Флойд вынесла папины вещи, которые в дождевик завернули, и я их перебрала и составила опись.

Все было вроде на месте, даже нож и часы. Часы латунные и не очень дорогие, но я все равно удивилась, что нашла, потому что люди если даже большие вещи не крадут, то уж мелочь какую-нибудь, вроде часов этих, все равно стянуть норовят. Я посидела сколько-то в зале, послушала их разговоры, а потом спрашиваю у миссис Флойд, не отведет ли она меня к постели.

Она говорит:

— Ступай прямо по коридору к последней спальне налево. На заднем крыльце ведерко с водой и умывальник. Уборная — тоже сзади, сразу за персидской сиренью. Спать будешь с бабушкой Тёрнер. — Потом, должно быть, заметила у меня на лице какое-то недоумение и добавляет: — Это ничего. Бабушка Тёрнер не против. Она привыкла делить с кем-нибудь кровать. Она тебя, миленькая, даже не заметит.

Поскольку я за ночевку платила, по-моему, следовало учитывать мои желания, а только потом — бабушки Тёрнер, но тут, похоже, ни я, ни старуха слова не имели.

А миссис Флойд тем временем продолжала:

— Бабушка Тёрнер спит крепко. В ее возрасте это просто дар Божий. Не волнуйся, ты ее не разбудишь — сама-то с комарика.

Я не прочь была спать с бабушкой Тёрнер, но все равно решила, что миссис Флойд воспользовалась моими обстоятельствами. Однако же шум в такой час подымать — ничего не выгадаешь. Деньги я ей уже уплатила, сама устала, искать ночлег где-нибудь еще — слишком поздно.

В спальне было холодно, темно и пахло лекарством. В щели меж половиц задувало холодом. Бабушка Тёрнер во сне оказалась старушкой поживее, чем я ожидала. Забравшись в постель, я обнаружила, что она подгребла под себя все одеяла. Я перетащила. Помолилась и вскоре уснула. А проснувшись, поняла, что бабушка Тёрнер опять тот же фокус отмочила. Я вся съежилась в ком и дрожала от холода, когда она меня заголила эдак. Я опять перетянула одеяло на себя. Среди ночи такое еще раз случилось, но тут уж я встала — а ноги мерзнут — и укрылась, как могла, папиными одеялами и дождевиком. И вот тогда уже спала хорошо.

 

~~~

На завтрак миссис Флойд мяса мне не дала — только мамалыгу с поджаренным яйцом. Поев, я сложила папины часы и нож в карман и пистолет в мешке из-под сахара с собой прихватила.

В Федеральном суде я выяснила, что главный исполнитель уехал в Детройт, Мичиган, — повез заключенных в «исправительный дом», как его называли. Помощник, который в конторе работал, сказал, что до Тома Чейни они доберутся в свое время, а так ему придется ждать своей очереди. Показал мне список обвиняемых преступников, которые скрываются на Индейской территории, — похоже было на список налоговых должников, что раз в год печатают в «Арканзасской газете» мелким шрифтом. Мне это не понравилось, да и помощник себя вел будто какой-то «хлыщ». Раздулся индюком от должности. Впрочем, от федеральных служащих иного не ждешь, а что еще хуже — они тут все республиканцы, им плевать на мнение добрых арканзасцев, которые все демократы.

В самом зале суда составляли список присяжных. Пристав в дверях мне сказал, что Кочет Когбёрн придет попозже, когда уже начнется слушание, раз уж он свидетель обвинения.

Я пошла в конюшню Стоунхилла. Она у него хорошая, а за нею — большой загон и множество кормушек. Уцененные укрючные лошади — голов тридцать, всех мастей — были в загоне. Я-то думала, они клячи заезженные, но животные оказались бодрые: глаза ясные, шкуры здоровые на вид, хоть пыльные все, да и гривы свалялись. Никогда не расчесывали, наверное. И в хвостах репья.

Поначалу-то я этих мустангов ненавидела, что они папу к смерти привели, а теперь поняла: блажь это, неправильно вину валить на этих красивых животин, ни добра, ни зла они не понимают, знают одну лишь невинность. Вот что я про этих лошадок скажу. Знавала я таких лошадей — а еще больше таких свиней, — которые, я убеждена, вынашивали в душах злобные замыслы. Больше того скажу: все кошки коварны, хотя зачастую полезны. Кто не прозревал лик Сатаны в их лукавых мордочках? Есть проповедники, которые скажут, мол, это суеверная «белиберда». А я им так отвечу: «Проповедник, ступай читать Библию, Лука 8: 26–33».

Стоунхилл устроил себе контору в углу конюшни. На дверном стекле значилось: «Полк. Дж. Стоунхилл. Лицензированный аукционист. Торговец хлопком». Сам он сидел внутри за столом, а рядом жаром пыхала раскаленная докрасна печка. Чопорный лысый человек в очках.

Я спросила:

— Сколько вы платите за хлопок?

Он поднял голову и ответил:

— Девять с половиной за низший и средний сорт, десять за обычный.

— У нас по большинству созревает рано, — говорю я, — и мы продаем его братьям Вудсон в Литл-Роке по одиннадцать центов.

— Тогда, — говорит, — я бы предложил и остаток братьям Вудсон сдать.

— Мы все продали, — говорю я. — И за последнюю сделку получили только десять с половиной.

— И зачем ты мне пришла это рассказывать?

— Думала, на следующий год мы тут приценимся, но вижу, что и в Литл-Роке у нас хорошо выходит.

Я показала ему записку шерифа. Прочтя ее, он уже не склонен был мне грубить. А снял очки и сказал:

— Трагедия это была. Если можно так выразиться, твой отец произвел на меня впечатление своими мужскими достоинствами. Торговался жестко, но держался благородно. А сторожу моему вышибли зубы, он теперь только супчик хлебать может.

— Мне жаль, — говорю я, — это слышать.

А он мне:

— Убийца сбежал на Территорию, теперь его там ищут.

— Мне так и сказали.

— Он там много себе подобных найдет, — говорит полковник. — Рыбак рыбака. Это же клоака преступности. Ни дня не проходит, чтоб не сообщили: то фермера оглоушат, то над женщиной надругаются, то безупречного путника обложат кровавой засадой и ссадят. Приличные искусства коммерции там отнюдь не процветают.

Я говорю:

— У меня есть надежда, что исполнители его скоро возьмут. Его зовут Том Чейни. Он у нас работал. Я пытаюсь их расшевелить. И намерена убедиться, что его либо застрелят, либо повесят.

— Да, да, стараться достичь этой цели следует, — говорит Стоунхилл. — Однако я бы порекомендовал терпение. Смелые судебные исполнители стараются как могут, но их немного. А нарушителям закона имя легион, они рассеяны по огромному пространству, где масса естественных укрывищ. В этой преступной земле исполнитель путешествует один и без друзей. На него там любая рука подымется, кроме, разве что, индейской — этой нацией тоже прежестоко помыкают негодяи, вторгающиеся из Штатов.

Я ему говорю:

— Мне бы хотелось продать вам обратно тех мустангов, которых купил мой отец.

— Боюсь, — отвечает он, — что об этом и речи быть не может. Я прослежу, чтобы их тебе отправили при первейшей же возможности.

— Нам эти лошади теперь ни к чему, — говорю я. — Не нужны они нам.

— Это меня едва ли касается, — гнет свое полковник. — Твой отец купил этих мустангов и заплатил за них — вот и все. У меня купчая имеется. Если бы они мне были надобны зачем-либо, я бы и рассмотрел предложение, но я на них и так уже деньги потерял, поэтому будь уверена — больше терять я не намерен. Буду рад уладить тебе перевозку. Завтра в Литл-Рок отправляется известный пароход «Элис Уодделл». Сделаю что могу, дабы найти там место для тебя и всего поголовья.

Я говорю:

— Я хочу триста долларов за папину подседельную лошадь, которую украли.

— Это тебе надо обсудить с тем, кто ее украл, — отвечает полковник.

— Ее украл Том Чейни, пока она была в вашем ведении, — говорю я. — Вы и отвечаете.

Стоунхилл на это рассмеялся.

— Восхищаюсь твоей выдержкой, — говорит, — но, полагаю, ты убедишься, что подобных претензий мне предъявить нельзя. Позволь сообщить, что твоя оценка этой лошади долларов на двести превышает ее истинную стоимость.

Я ему тогда говорю:

— Как угодно, только моя цена низка. Джуди — хорошая скаковая лошадь. На ярмарке призы в двадцать пять долларов выигрывала. И я видела, как она преодолевала ограду в восемь перекладин с тяжелым ездоком.

— Все это, я уверен, очень интересно, — молвит он.

— Так вы, стало быть, ничего не предложите?

— Только то, что и так твое. Мустанги твои, ты их и забирай. Лошадь твоего отца украл убийца и преступник. Достойно сожаления, однако я предоставил животному разумную защиту по негласной договоренности с клиентом. Каждому из нас следует достойно сносить несчастья. Мое заключается в том, что я временно лишился услуг своего сторожа.

— Я к закону с этим обращусь, — говорю тогда я.

— Поступай, как считаешь нужным, — отвечает.

— И посмотрим, справедливо ли обойдутся со вдовой и тремя детьми в судах этого города.

— Тебе нечего будет предъявить.

— Адвокат Джей Ноубл Дэггетт из Дарданеллы, Арканзас, может решить иначе. И присяжные.

— А где твоя мать?

— Дома в округе Йелл, присматривает за моими сестрой Викторией и братом Фрэнком-меньшим.

— Тогда тебе ее нужно привезти сюда. Мне не нравится вести дела с детьми.

— И когда вами займется адвокат Дэггетт, вам это еще больше не понравится. А он взрослый.

— Дерзкое ты дитя.

— Я не желала дерзить, сэр, но и мной помыкать не следует, коли я права.

— Я это обсужу с моим поверенным.

— А я — с моим. Телеграфом отошлю ему сообщение, и он приедет вечерним же поездом. Он денег заработает, я денег заработаю, ваш поверенный денег заработает, а вы, мистер Лицензированный Аукционист, все эти счета оплатите.

— Я не могу договариваться с ребенком. Ты безответственное лицо. Договор подписать ты не можешь.

— Адвокат Дэггетт заверит любое мое решение. Будьте на этот счет надежны. Любое наше соглашение можно подтвердить по телеграфу.

— Вот чертова докука! — воскликнул он. — Ну как тут можно работать? У меня завтра торги.

— Когда я выйду из этого кабинета, — отвечаю я, — договориться уже не выйдет. Этим займется закон.

Он с минуту теребил очки, потом говорит:

— Я уплачу двести долларов наследникам твоего отца, когда на руках у меня будет письмо твоего адвоката, освобождающее меня от любой ответственности с начала времен по сию пору. Подписать его должны твой адвокат и твоя мать, а заверить надо у нотариуса. Предложение мое — более чем щедрое, я его делаю лишь для того, чтобы избежать утомительных тяжб. Ох, не надо мне было сюда приезжать. А ведь говорили, что этот городок станет Питсбургом Юго-Запада.

— Я возьму двести долларов за Джуди, — сказала на это я, — и еще сотню за мустангов и двадцать пять за серую лошадь, которую Том Чейни бросил. Вы за нее сорок выручите легко. Всего — триста двадцать пять долларов.

— Мустангов сюда не мешай, — говорит он. — Я их покупать не стану.

— Тогда я их себе оставлю, и за Джуди цена будет триста двадцать пять долларов.

Тут Стоунхилл фыркнул:

— Да я за крылатого Пегаса столько не стану платить, а эта косолапая серая вообще не твоя.

— Нет, моя, — отвечаю ему я. — Папа эту лошадь Тому Чейни только поездить давал.

— У меня заканчивается терпение. Ты ненормальное дитя. Плачу двести двадцать пять и беру серую. А мустангов не хочу.

— Я на это не могу согласиться.

— Последнее предложение. Двести пятьдесят. Пишу расписку и оставляю себе седло. Кроме того, списываю убытки за прокорм и постой в конюшне. А серая лошадь — не твоя, ты ее продать не можешь.

— Седло не продается. Я его себе оставлю. Что серая лошадь — моя, это вам адвокат Дэггетт докажет. Он к вам с иском о возвращении движимого имущества придет.

— Ладно, тогда слушай хорошенько, больше торговаться я не стану. Я забираю обратно мустангов, оставляю себе серую лошадь, и мы уговариваемся на триста долларов. Хочешь — соглашайся, а нет так нет, мне все равно, что решишь.

Я ответила:

— Сдается мне, адвокату Дэггетту не понравится, если я соглашусь на сумму меньше трехсот двадцати пяти долларов. А за нее вам достанется все, кроме седла, зато не будет суда, который встанет вам дорого. Но если условия станет диктовать адвокат Дэггетт, вам придется хуже, потому что он сюда включит и свой щедрый гонорар.

— Адвокат Дэггетт! Адвокат Дэггетт! Кто таков этот знаменитый ходатай? Я, к счастью, не был осведомлен об этом имени и десяти минут назад.

— Слыхали, — спрашиваю я, — о «Большой пароходной компании реки Арканзас, Виксбёрга и Залива»?

— Я веду дела с «БПК», — отвечает.

— Так вот, адвокат Дэггетт — тот человек, который их вынудил к конкурсному управлению, — объяснила я. — Они с ним попробовали «тягаться». Ему это было только на руку. Он хорошо знаком с важными людьми в Литл-Роке. Говорят, однажды станет губернатором.

— Тогда у него маловато амбиций, — говорит Стоунхилл. — Не соответствует его способностям к проказам. Да я уж лучше буду смотрителем дорог в Теннесси, чем губернатором этого неразвитого штата. Больше почета.

— Если вам тут не нравится, собирайте пожитки и езжайте восвояси.

— Кабы я мог! — отвечает он. — В пятницу утром бы уже сел на пакетбот с песнью благодарения на устах.

— Те, кому не нравится Арканзас, могут ступать хоть к черту на рога! — говорю я. — Вы зачем вообще сюда приехали?

— Наобещали с три короба.

— Триста двадцать пять долларов — вот моя цифра.

— Уж и не знаю толком зачем, но мне бы хотелось в письменном виде.

Он написал краткое соглашение. Я прочла, в паре мест исправила, и он подписал изменения инициалами. Потом говорит:

— Передай своему адвокату, чтобы писал мне сюда, в «Конюшни Стоунхилла». Как только у меня на руках будет его письмо, я уплачу вымогаемое. Подпиши.

А я отвечаю:

— Писать он мне будет в меблированные комнаты «Монарх». Когда вы отдадите мне деньги, я отдам вам письмо. А документ этот я подпишу, когда вы мне уплатите двадцать пять долларов в знак вашей доброй воли. — Стоунхилл дал мне десять, и я подписала бумагу.

Затем пошла в телеграфную контору. Попробовала писать поэкономнее, но все равно расписала положение чуть ли не на весь бланк, а также перечислила, что требуется. Сказала адвокату Дэггетту, пусть передаст маме, что у меня все хорошо и я скоро приеду домой. Забыла, сколько стоило.

Купила в бакалейной лавке себе немного крекеров, твердого сыру и яблоко, села на бочонок с гвоздями у печки и поела — дешево да сытно. Знаете же, как говорят: «Довольство — лучшее богатство». Доев, вернулась к Стоунхиллу, попробовала яблочный огрызок мустангу одному скормить. А они все как прыснут в стороны, никому не надо ни меня, ни моего подарка. Бедняжки и яблочка, наверное, никогда не пробовали. Я зашла от ветра на конюшню да прилегла на мешки с овсом. Природа нам советует отдыхать после еды, и те, кто слишком деловой, кто голоса этого не слушается, частенько помирают, дожив всего до пятидесяти лет.

Зашел Стоунхилл — в дурацкой такой теннессийской шляпке. Остановился, на меня поглядел.

Я говорю:

— Я тут вздремну немножко.

А он:

— Тебе удобно?

Я отвечаю:

— Мне просто на ветру не хотелось. Я и подумала, что вы не против.

— Только ты здесь сигареты не кури.

— Я к табаку и близко не подхожу.

— И ботинками дыр в мешках не понаделай.

— Я буду осторожно лежать. А когда выйдете, ворота поплотнее прикройте.

Сама не понимала, как я устала. Когда проснулась, было уже хорошо за полдень. Я закоченела вся да из носа капало — верный знак, что простудилась. Когда спишь, всегда накрываться нужно. Я от пыли отряхнулась, лицо под колонкой умыла, взяла мешок с пистолетом и пошла скорее в Федеральный суд.

Подхожу и вижу: другая толпа уже собралась, не такая большая, как вчера. Думаю себе: «Как? Неужто опять вешать будут!» А не вешали. Сейчас они пришли посмотреть, как с Территории два фургона с заключенными прибыли.

Исполнители их как раз выгружали и жестко эдак в них тыкали своими магазинными винчестерами. Все заключенные были друг с дружкой скованы, будто рыба на бечевке. По большей части — белые, но попадались и индейцы, и полукровки, и негры. Ужасно было на такое смотреть, да только вы не забывайте: эти звери в кандалах — убийцы, грабители, двоеженцы, фальшивомонетчики, некоторые поезда под откос пускали, в общем, злодеи, каких свет не видывал. Пошли «туда, где ухала сова», отведали плодов зла, а теперь правосудие их настигло и требует расплаты. На этом свете за все нужно платить так или иначе. Ничего за просто так не дается, кроме Божьей Милости. Это ее не заслужить, не заработать.

Уже сидевшие в тюрьме — а она помещалась в подвале суда — принялись кричать и свистеть новым узникам в зарешеченные окошки:

— Свежая рыбка! — говорили, и тому подобное. А кое-кто и грубостей подпускал, так что женщины в толпе отворачивались. Я пальцами уши заткнула, прошла через людское скопище, поднялась по ступенькам суда и вошла.

Пристав у дверей не хотел меня впускать в зал, поскольку я ребенок, но я ему сказала, что у меня дело к судебному исполнителю Когбёрну, — и твердо стояла на своем. Он понял, что меня на кривой козе не объехать, и тут же пошел на попятный — не хотел, чтобы я шум подымала. Поставил меня рядом возле самых дверей, но это ничего, потому что свободных мест все равно не было.

Вы решите: вот странность, — но я в то время, считайте, и не слыхала ничего про судью Айзека Паркера, хоть он человек и знаменитый. Я неплохо знала, что в наших местах происходит, и про него и его суд, должно быть, упоминали, но у меня не отложилось. Само собой, мы жили в его судебном округе, но у нас проводились свои выездные сессии над убийцами и грабителями. В Федеральный суд только самогонщиков отправляли, вроде старика Джерри Вика с его молокососами. А к судье Паркеру почти все клиенты поступали с Индейской территории — там скрывались сорвиголовы со всего света.

Теперь я вот что интересное вам расскажу. Долгое время из этого суда никому нельзя было подать апелляцию — только самому президенту Соединенных Штатов. А потом все изменили, и его решения начал отменять Верховный суд, поэтому судья Паркер разозлился. Стал говорить, что эти олухи в Вашингтоне ни шиша не смыслят в том, какие на Территории условия. Генерального солиситора Уитни, который вроде как был на его стороне, назвал «торговцем помилованиями» и сказал, что про уголовные законы тот знает не больше, чем про иероглифы Великой Пирамиды. Ну а в Вашингтоне, со своей стороны, заявили, что судья слишком круто берет, зазнался, присяжных напутствует очень уж многословно, а суд у него — не суд, а «бойня Паркера». Даже не знаю, кто тут прав. Знаю только, что у него шестьдесят пять исполнителей убили. Очень уж жесткая публика, с которой они разбирались.

Судья был высокий человек, глаза голубые, каштановая бородка — мне показалось, он старик, хотя на самом деле ему в то время было около сорока. Держался сурово. На смертном одре он вызвал священника и стал католиком. У него жена была в этой вере воспитана. Но это его дело, меня такое не касается. Если приговорил сто шестьдесят человек к смерти и где-то половина из них в петле болталась у тебя на глазах, может, в последнюю минуту и нужно снадобье покрепче того, что методисты варят. Тут есть над чем подумать. Под конец судья говорил, что это не он тех людей повесил, а закон. Когда он в 1896-м умер от водянки, все узники в темных застенках устроили «празднество» — такое, что тюремщикам пришлось всех усмирять.

У меня газетная вырезка есть — запись того процесса Уортона, и хоть она не официальная, но довольно точна. Я по ней и по памяти писала хорошую историческую статью, которую назвала так: «Слушай приговор закона, Одус Уортон, по коему повешен ты будешь за шею, пока не умрешь, не умрешь, не умрешь! Да смилостивится над твоей душою Господь, Чьи законы ты преступил и перед Чьим судом должен предстать. Это личные воспоминания об Айзеке Ч. Паркере, знаменитом Судье Пограничья».

Да только эти сегодняшние журналы не разбираются в хороших статьях. Они лучше всякий вздор печатать станут. Сказали, что статья моя чересчур длинна и «бессвязна». Не бывает ничего слишком длинного — да и слишком короткого не бывает, коли у тебя правдивая да интересная история и стиль письма такой, что я зову «наглядным», в сочетании с воспитательными целями. С газетами-то у меня разговор короткий. Им то и дело что-нибудь по истории расписать надобно, а как до денег речь доходит, так редакторы эти газетные по большей части «жмотятся». Думают, раз у меня кой-какие деньжата есть, так я с радостью побегу им воскресные колонки заполнять, чтоб только увидеть свое имя в газете, будто Люсиль Биггерз Лэнгфорд какая или Флоренс Марби Уайтсайд. Как тот темнокожий малыш говорит: «Ну уж дудки!» Люсиль и Флоренс могут поступать, как им вздумается. Газетные редакторы горазды жать то, что не сеяли. У них и еще одна увертка есть: шлют своих щелкоперов с тобой разговаривать и все твои истории себе за бесплатно получают. Я знаю, молодым репортерам недоплачивают, мальчишкам я за так помогать готова с этими их «фитилями» — если они только ничего не напутают.

Когда я в зал вошла, на трибуне для свидетелей стоял парнишка из криков и говорил по-своему, а другой индеец его слова переводил. Медленно дело шло. Я простояла там почти час, и только потом на трибуну вызвали Кочета Когбёрна.

Я обозналась, прикидывая, кто из исполнителей он, думала — человек помоложе и пощуплее, он там стоял с бляхой на рубашке, — поэтому очень удивилась, когда вышел одноглазый старикан, комплекцией — что твой Гровер Кливленд, и его привели к присяге. «Старикан», говорю. Лет сорок ему было. Под его тяжестью половицы скрипели. На нем была пыльная черная тройка, а когда он сел, я заметила, что бляха у него — на жилете. Серебряный кружок со звездой внутри. И усы у него были, как у Кливленда.

Кое-кто скажет, что по всей стране в то время было больше таких мужчин, кто походил на Кливленда, чем не похожих. Но все равно — именно так он и выглядел. Кливленд и сам был когда-то шериф. И много всем горя принес в Панике 93-го, да только я все равно не стыжусь признаться, что вся моя родня его поддерживала, от демократов никогда не отрекалась, включая и губернатора Альфреда Смита — причем не только из-за Джо Робинсона. Папа говаривал, что после войны у нас одни друзья остались — ирландские демократы в Нью-Йорке. Тад Стивенз и республиканская братия нас бы голодом уморили, дай им волю. Все это в исторических книжках написано. А теперь я представлю Кочета через эту запись и верну мой рассказ «на рельсы».

М-Р БАРЛОУ: Будьте любезны сообщить свое имя и род занятий.

М-Р КОГБЁРН: Рубен Джей Когбёрн. Помощник судебного исполнителя Окружного суда США по Западному округу штата Арканзас с уголовной юрисдикцией над Индейской территорией.

М-Р БАРЛОУ: Как долго вы занимаете эту должность?

М-Р КОГБЁРН: В марте будет четыре года.

М-Р БАРЛОУ: Второго ноября вы исполняли свои служебные обязанности?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр, исполнял.

М-Р БАРЛОУ: Случилось ли в тот день что-либо необычное?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р БАРЛОУ: Опишите, пожалуйста, своими словами, что именно произошло.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр. В общем, вскорости после обеда в тот день мы направлялись к Форт-Смиту от местожительства криков, были милях в четырех от Уэбберз-Фоллз.

М-Р БАРЛОУ: Одну минуточку. Кто с вами был?

М-Р КОГБЁРН: Четверо других помощников исполнителя и я. У нас был фургон с задержанными, и мы возвращались в Форт-Смит. Семеро задержанных. Милях в четырех от Уэбберз-Фоллз подъезжает к нам этот мальчишка-крик, весь в мыле. С известием. Сказал, что утром отвозил яйца Тому Пестрой Тыкве и его жене на Канадскую реку, где они живут. А когда приехал туда, видит: женщина лежит на дворе, и у нее затылок пулей пробит, а старик внутри на полу с раной в груди.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: В показаниях придерживайтесь того, что видели сами, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр. В общем, мы с помощником исполнителя Поттером поехали к Пестрой Тыкве, а фургон должен был следовать за нами. С фургоном оставался помощник Шмидт. Добравшись дотуда, мы увидели все, как мальчишка Уилл нам и представил. Женщина лежала на дворе мертвая, голову ей уже мухи облепили, а старик внутри — вся грудь разворочена из дробовика, нога обожжены. Еще живой, но едва-едва. В кровавой дыре ветер свистит. Он сказал, что часа в четыре утра к ним подъехали два мальчишки Уортона, пьяные…

М-Р ГАУДИ: Возражение.

М-Р БАРЛОУ: Это предсмертное заявление, ваша честь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Отклоняется. Продолжайте, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: В общем, он сказал, что два мальчишки Уортона — Одус и Си-Си их зовут — приехали пьяные, накинулись на него с двустволкой и говорят: «Где твои деньги, старик, показывай». Он показывать не стал, тогда они пук сосновых веток подожгли и давай ему пятки поджаривать, поэтому он и сказал, что деньги в банке из-под компота под серым камнем в углу коптильни. Говорит, больше четырехсот долларов ассигнациями там было. Говорит, жена плакала и к ногам их бросалась все это время, умоляла пощадить. Потом, говорит, как бросится пулей в двери, а Одус выскочил за ней и застрелил. А когда он сам с пола поднялся, говорит, Одус повернулся и его застрелил. А потом они уехали.

М-Р БАРЛОУ: Что было дальше?

М-Р КОГБЁРН: Умер у нас на руках. Скончался в значительных болях.

М-Р БАРЛОУ: Мистер Пестрая Тыква, то есть?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р БАРЛОУ: Что вы и Поттер тогда сделали?

М-Р КОГБЁРН: Сходили к коптильне — камень там был сдвинут, а банка пропала.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Свои домыслы свидетель пусть держит при себе.

М-Р БАРЛОУ: Вы обнаружили в углу коптильни плоский серый камень, прикрывавший собою углубление в земле?

М-Р ГАУДИ: Если показания собирается давать обвинитель, я бы предложил привести его к присяге.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Мистер Барлоу, так не полагается вести допрос.

М-Р БАРЛОУ: Прошу прощения, ваша честь. Исполнитель Когбёрн, что вы обнаружили — если вы что-либо обнаружили — в углу коптильни?

М-Р КОГБЁРН: Мы обнаружили серый камень, а рядом с ним — ямку.

М-Р БАРЛОУ: Что находилось в ямке?

М-Р КОГБЁРН: Ничего. Ни банки, ничего.

М-Р БАРЛОУ: Что вы делали дальше?

М-Р КОГБЁРН: Дождались фургона. Когда приехал, посовещались между собой, решили, кто поедет за Уортонами. Мы с Поттером уже имели с ними дело, поэтому мы и отправились. Ехать было часа два — дотуда, где в Канадскую впадает Северный рукав, чуть выше по течению рукава. Добрались незадолго до заката.

М-Р БАРЛОУ: И что вы там обнаружили?

М-Р КОГБЁРН: У меня с собой была подзорная труба, и мы увидали двух мальчишек и старика их, Аарон Уортон его зовут, они стояли на берегу ручья со свиньями — пять или шесть их там было. Забили поросенка и разделывали его. Он на ветке висел, а они под тазиком огонь развели, чтоб, значит, его кипятком окатывать. Мы привязали лошадей где-то в четверти мили ниже по течению и пешком двинулись тихонько через кусты, врасплох их застать. Когда на глаза показались, я сказал старику — Аарону Уортону этому, — что мы судебные исполнители США и нам надо с его ребятами парой слов перекинуться. Он хвать топор и давай нас костерить на чем свет стоит да этот суд крыть почем зря.

М-Р БАРЛОУ: И вы что?

М-Р КОГБЁРН: Ну, я под топор лезть не стал, а попробовал его образумить. Пока препирались, Си-Си Уортон нырнул за паром от тазика и схватил двустволку — она стояла прислоненная к пиловочному бревну. Поттер заметил, да поздно. Не успел выстрелить, как Си-Си Уортон в него пальнул из одного ствола, а потом ко мне поворачивается, с другим. Я его застрелил, а когда старик на меня топором замахнулся, я и его застрелил. Одус кинулся к ручью, и я в него тоже выстрелил. И Аарон Уортон, и Си-Си рухнули наземь мертвые. Одуса Уортона только задело.

М-Р БАРЛОУ: А потом что было?

М-Р КОГБЁРН: Ну, на этом все и кончилось. Я подтащил Одуса Уортона к мэрилендскому дубку, усадил и сковал ему руки-ноги вокруг ствола. Рану Поттеру платком заткнул как мог. Нехорошо ему было. Потом зашел в хижину, там скво Аарона Уортона была, но говорить ничего не хотела. Я обыскал там все, нашел квартовую банку под дровами у печки, а в ней — ассигнации где-то на сумму четыреста двадцать долларов.

М-Р БАРЛОУ: Что сталось с Поттером?

М-Р КОГБЁРН: Скончался в этом городе шесть дней спустя от гнилогноекровия. Остались жена и шестеро карапузов.

М-Р ГАУДИ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Вычеркните последнее замечание.

М-Р БАРЛОУ: Что сталось с Одусом Уортоном?

М-Р КОГБЁРН: Вон он сидит.

М-Р БАРЛОУ: Свидетель ваш, мистер Гауди.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, мистер Барлоу. Так сколько, вы сказали, мистер Когбёрн, вы служите судебным исполнителем?

М-Р КОГБЁРН: Почти четыре года.

М-Р ГАУДИ: Сколько человек за это время вы застрелили?

М-Р БАРЛОУ: Возражение.

М-Р ГАУДИ: В этом убийстве, ваша честь, не все видно глазу. Я пытаюсь установить предвзятость свидетеля.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Возражение отклоняется.

М-Р ГАУДИ: Сколько, мистер Когбёрн?

М-Р КОГБЁРН: Я никогда ни в кого не стрелял без нужды.

М-Р ГАУДИ: Вопрос был не в этом. Сколько?

М-Р КОГБЁРН: Стрелял или убил?

М-Р ГАУДИ: Давайте ограничимся «убил», чтобы у нас получилась умопостигаемая цифра. Сколько человек вы убили с тех пор, как стали исполнителем этого суда?

М-Р КОГБЁРН: Человек двенадцать — пятнадцать: чтобы не дать им уйти и для самообороны.

М-Р ГАУДИ: Около двенадцати или пятнадцати. Так много, что вы сбились со счета. Не забывайте — вы под присягой. Я сверился с протоколами, и у меня есть более точная цифра. Так сколько?

М-Р КОГБЁРН: Полагаю, что с этими двумя Уортонами будет двадцать три.

М-Р ГАУДИ: Я был уверен, чуточку усилий — и вы припомните. Так, давайте посмотрим. Двадцать три человека за четыре года. Это где-то шесть человек в год.

М-Р КОГБЁРН: Опасная у меня работа.

М-Р ГАУДИ: Похоже на то. Однако насколько опаснее она для тех бессчастных людей, которым выпадает попасть к вам под арест. Сколько членов одной этой семьи — Уортонов — вы убили?

М-Р БАРЛОУ: Ваша честь, сдается мне, что адвокату следует напомнить — свидетель в данном процессе не является обвиняемым.

М-Р ГАУДИ: Ваша честь, мой подзащитный и его покойные отец и брат были спровоцированы к перестрелке этим человеком, Когбёрном. Прошлой весной он насмерть застрелил старшего сына Аарона Уортона, а второго ноября едва не воспользовался случаем зверски расправиться со всей семьей. Я это докажу. Наемный убийца Когбёрн слишком долго рядится в овечью шкуру, прикрываясь авторитетом уважаемого суда. Я могу доказать невиновность моего подзащитного, лишь обнародовав факты двух взаимосвязанных перестрелок, а также подвергнув методы Когбёрна тщательному пересмотру. Раз все остальные участники этого дела, включая Поттера, так вовремя скончались…

СУДЬЯ ПАРКЕР: Довольно, мистер Гауди. Сдержитесь. Ваши доводы мы выслушаем позднее. Защите будут дадены к этому все возможности. Мне не представляется уместным использование таких понятий, как «зверски» и «наемный убийца», — они не прольют на это дело свет истины. Продолжайте допрос свидетеля, будьте любезны.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, ваша честь. Мистер Когбёрн, вы были знакомы с покойным Дабом Уортоном, братом моего подзащитного Одуса Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Мне пришлось его застрелить в целях самозащиты минувшим апрелем в округе Ползущей Змеи на территории чероки.

М-Р ГАУДИ: И как это случилось?

М-Р КОГБЁРН: Я пытался вручить ему судебный ордер за продажу горячительных напитков индейцам чероки. А он вышел на меня со шкворнем и говорит: «Кочет, я щас тебе и второй глаз выбью». Я защищался.

М-Р ГАУДИ: При этом он был вооружен одним только шкворнем от фургонного передка?

М-Р КОГБЁРН: Я ж не знал, что у него там еще есть. А шкворень видел. И знаю, как человека можно изувечить одним только шкворнем.

М-Р ГАУДИ: А сами вы были вооружены?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. У меня было личное оружие.

М-Р ГАУДИ: Какого рода личное оружие?

М-Р КОГБЁРН: Револьвер «кольт» сорок четыре сорок.

М-Р ГАУДИ: Стало быть, неправда, что вы к нему подкрались под покровом ночи с этим револьвером в руке без всякого предупреждения?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр, револьвер я вытащил.

М-Р ГАУДИ: Ваше оружие было при этом заряжено и взведено?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: И вы держали его за спиной или утаивали иным образом?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр.

М-Р ГАУДИ: Вы хотите сказать, что Даб Уортон пошел на этот взведенный револьвер всего лишь с небольшой железкой в руке?

М-Р КОГБЁРН: Так оно и было.

М-Р ГАУДИ: Чрезвычайно странно. Так, стало быть, неправда, что второго ноября вы предстали пред Аароном Уортоном и двумя его сыновьями в сходной угрожающей манере, иными словами — выскочили к ним из-под прикрытия с тем же самым смертоносным шестизарядником в руке?

М-Р КОГБЁРН: Я всегда стараюсь быть готов.

М-Р ГАУДИ: И револьвер был у вас в руке?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: Заряженный и на взводе?

М-Р КОГБЁРН: Если он не заряжен и не на взводе, он не выстрелит.

М-Р ГАУДИ: Отвечайте на мой вопрос, будьте добры.

М-Р КОГБЁРН: Так а в нем смысла нет.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Не препирайтесь с защитой, мистер Когбёрн.

М-Р КОГБЁРН: Слушаюсь, сэр.

М-Р ГАУДИ: Мистер Когбёрн, хочу снова обратить ваше внимание к той сцене у ручья. Близятся сумерки. Мистер Аарон Уортон и двое оставшихся в живых его сыновей занимаются своим законным делом у себя на участке, никому не мешают. Забивают кабанчика, чтоб на столе у них было хоть немного мяса…

М-Р КОГБЁРН: Да это краденые свиньи были. Ферма-то — Минни Уортон, скво старика Аарона.

М-Р ГАУДИ: Ваша честь, вы не могли бы обязать свидетеля хранить молчание, если его не спрашивают?

СУДЬЯ ПАРКЕР: Хорошо, а вас я обязываю наконец задавать такие вопросы, на которые свидетель мог бы отвечать.

М-Р ГАУДИ: Прошу прощения, ваша честь. Хорошо. Мистер Уортон и его сыновья — на берегу ручья. Вдруг из зарослей выскакивают два человека с револьверами наизготовку…

М-Р БАРЛОУ: Возражение.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Возражение принимается. Мистер Гауди, я крайне терпим. Я позволю вам продолжать такую линию допроса, однако настаиваю, чтобы она имела вид вопросов и ответов, а не театральных монологов. И предупреждаю вас, что лучше бы уже прийти к чему-нибудь существенному — и побыстрее.

М-Р ГАУДИ: Благодарю вас, ваша честь. Если суд согласен меня еще немного потерпеть. Мой подзащитный выражал опасения по поводу суровости этого суда, но я заверил его, что ни единый человек в этой благородной Республике не любит истину, справедливость и милосердие больше судьи Айзека Паркера…

СУДЬЯ ПАРКЕР: Предупреждение, мистер Гауди.

М-Р ГАУДИ: Слушаюсь, сэр. Хорошо. Итак. Мистер Когбёрн, когда вы с Поттером выскочили из зарослей, как Аарон Уортон отреагировал на ваше внезапное появление?

М-Р КОГБЁРН: Он схватил топор и стал ругать нас последними словами.

М-Р ГАУДИ: Инстинктивный рефлекс при внезапной опасности. Такова ли была природа его действий?

М-Р КОГБЁРН: Я не знаю, что это означает.

М-Р ГАУДИ: Сами вы такого движения бы не допустили?

М-Р КОГБЁРН: Если б у нас с Поттером было преимущество, я б сделал, что велено.

М-Р ГАУДИ: Именно — вы с Поттером. Мы можем согласиться, что Уортоны оказались в смертельной опасности. Хорошо. Вернемся к предшествующей сцене — в доме Пестрой Тыквы, у фургона. Кто отвечал за фургон?

М-Р КОГБЁРН: Помощник судебного исполнителя Шмидт.

М-Р ГАУДИ: Он не хотел, чтобы вы ехали к Уортонам, правда?

М-Р КОГБЁРН: Мы немного об этом поговорили, и он признал, что ехать надо нам с Поттером.

М-Р ГАУДИ: Но поначалу не хотел, не так ли? Зная, что между вами и Уортонами кошка пробежала?

М-Р КОГБЁРН: Должно быть, хотел, иначе б не послал.

М-Р ГАУДИ: Вам пришлось его убеждать, разве нет?

М-Р КОГБЁРН: Я знал Уортонов и боялся, что кого-нибудь другого просто убьют.

М-Р ГАУДИ: А в итоге сколько человек убили?

М-Р КОГБЁРН: Троих. Но Уортоны не ушли. Могло быть и хуже.

М-Р ГАУДИ: Да, вас самого, например, могли убить.

М-Р КОГБЁРН: Вы неправильно меня поняли. Трое воров и убийц могли бы остаться на свободе и убить кого-нибудь еще. Но вы правы — могли бы убить и меня. Дело к тому шло, а для меня это не шутка.

М-Р ГАУДИ: Для меня тоже. Вам, мистер Когбёрн, самой природой назначено выжить, и я вовсе не имею в виду насмехаться над этим вашим даром. Я не ошибся — вы действительно показали ранее, что отступили от Аарона Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Верно.

М-Р ГАУДИ: Вы от него отходили?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. Он топором замахивался.

М-Р ГАУДИ: В каком направлении вы отступали?

М-Р КОГБЁРН: Если я отступаю, я всегда иду назад.

М-Р ГАУДИ: Ценю юмористический характер данного замечания. Когда вы прибыли, Аарон Уортон стоял у таза?

М-Р КОГБЁРН: Скорее сидел на корточках. Ворошил в костре под тазом.

М-Р ГАУДИ: А где находился топор?

М-Р КОГБЁРН: Да тут же, у него под рукой.

М-Р ГАУДИ: Итак, вы утверждаете, что взведенный револьвер был явно виден у вас в руке, однако мистер Уортон схватил топор и стал на вас наступать примерно так же, как это делал Даб Уортон с гвоздем, свернутой в трубку газетой или что у него там было в руке?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр. Начал ругаться и сыпать угрозами.

М-Р ГАУДИ: А вы все это время отступали? Двигались прочь от таза с кипятком?

М-Р КОГБЁРН: Да, сэр.

М-Р ГАУДИ: Насколько далеко вы отступили до того, как началась стрельба?

М-Р КОГБЁРН: Шагов на семь-восемь.

М-Р ГАУДИ: А это значит, что Аарон Уортон продвинулся вперед на те же семь или восемь шагов, так?

М-Р КОГБЁРН: Вроде того.

М-Р ГАУДИ: И сколько это будет? Почти шестнадцать футов?

М-Р КОГБЁРН: Вроде того.

М-Р ГАУДИ: Как вы тогда объясните жюри присяжных, почему его тело было найдено непосредственно близ таза, а одна рука была в костре и рукав и ладонь тлели?

М-Р КОГБЁРН: Сдается мне, его там не было.

М-Р ГАУДИ: Вы перемещали куда-либо тело после того, как застрелили мистера Уортона?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр.

М-Р ГАУДИ: И не подтаскивали тело ближе к огню?

М-Р КОГБЁРН: Нет, сэр. Я не думаю, что он там лежал.

М-Р ГАУДИ: Два свидетеля, прибывшие на место преступления вскоре после перестрелки, дадут показания о точном расположении тела. Вы, значит, не помните, что перетаскивали тело в другое место?

М-Р КОГБЁРН: Коли оно там лежало, значит, перетащил. Не помню.

М-Р ГАУДИ: Зачем вы поместили верхнюю часть его тела в костер?

М-Р КОГБЁРН: Ну, этого я точно не делал.

М-Р ГАУДИ: Стало быть, вы его не двигали, а он на вас не наступал. Либо вы передвинули его — кинули тело в костер. Что именно? Решите что-нибудь.

М-Р КОГБЁРН: Там вокруг свиньи рылись — они и могли его передвинуть.

М-Р ГАУДИ: Свиньи и впрямь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Мистер Гауди, надвигается темнота. Как вы считаете, вы сумеете покончить с этим свидетелем в ближайшие несколько минут?

М-Р ГАУДИ: Мне потребуется больше времени, ваша честь.

СУДЬЯ ПАРКЕР: Очень хорошо. Тогда можете возобновить допрос завтра утром в восемь тридцать. Мистер Когбёрн, в это время вы вернетесь на свидетельскую трибуну. Присяжные не ведут разговоров об этом деле ни с посторонними, ни между собой. Обвиняемый остается под стражей.

Судья стукнул молотком, и я подскочила, не ожидав такого грохота. Толпа стала расходиться. Раньше я не смогла хорошенько рассмотреть этого Одуса Уортона, а теперь вот рассмотрела — он там стоял, а по бокам два офицера. Хотя одна рука у него была на перевязи, его все равно в суде сковали. Такой вот он был опасный. Если и бывает на ком написано черное злодейство, так это Одус Уортон. Он был полукровка, глаза мерзкие, сидели близко и не мигали, как у змеи. Весь облик его ожесточился во грехе. Говорят, крики — добрые индейцы, но помесь крика с белым, как он, или крика с негром — совсем другое дело.

Когда Уортона — из зала выводили, он прошел мимо Кочета Когбёрна и что-то ему сказал — оскорбление какое-то гадкое или угрозу, судя по виду. А Кочет на него только глянул. Меня вытолкнули в двери наружу. Я осталась ждать на крыльце.

Кочет вышел среди последних. В одной руке у него была бумажка, в другой кисет с табаком, и он на ходу пытался свернуть себе самокрутку. Руки у него дрожали, табак сыпался наземь.

Я подошла и говорю:

— Мистер Кочет Когбёрн?

А он:

— Что такое? — Сам же о чем-то другом думает.

Я спрашиваю:

— Можно с вами поговорить минутку?

Он меня осмотрел с ног до головы.

— Что такое? — повторяет.

Я говорю:

— Мне рассказывали, что вы — человек с верной закалкой.

А он:

— Тебе чего, девочка? Выкладывай. А то ужинать пора.

Я ему тогда говорю:

— Давайте покажу, как это делается. — Взяла его полусвернутую самокрутку, выровняла ее, лизнула и заклеила, а кончики подвернула и ему отдала. Рыхловато получилось, потому что он бумагу уже помял. Исполнитель закурил, а самокрутка вспыхнула и сразу сгорела до половины.

Я говорю:

— Вы насухо сворачиваете.

Он осмотрел ее и отвечает:

— Есть такое дело.

Я ему:

— Я, — говорю, — ищу того, кто насмерть застрелил моего отца Фрэнка Росса перед меблированными комнатами «Монарх». Его зовут Том Чейни. Говорят, он теперь на Индейской территории, и мне нужно, чтобы кто-нибудь туда за ним отправился.

— А тебя как зовут, девочка? — спрашивает он. — Где ты живешь?

— Зовут меня Мэтти Росс, — отвечаю, — а проживаем мы в округе Йелл возле Дарданеллы. Мама у меня дома, присматривает за моими сестрой Викторией и братом Фрэнком-меньшим.

— Так поезжай-ка ты лучше домой, — говорит он. — Им там надо помочь масло сбить.

А я говорю:

— Старший шериф и человек в конторе судебного исполнителя мне рассказали все подробности. Вы можете взять ордер на поимку беглого преступника и отправиться за Томом Чейни. А правительство вам два доллара заплатит за поимку и еще по десять центов за милю на каждого, его и вас. Больше того — я вам уплачу пятьдесят долларов вознаграждения.

— Умно ты в этом деле разобралась, — говорит он.

— Разобралась, да, — отвечаю. — И шутки шутить не намерена.

Он спрашивает:

— А что это у тебя в котомке?

Я развязала мешок из-под сахара и показала ему.

— Боже святый! — говорит Когбёрн. — Драгунский кольт! Да ты ж сама росточком с початок! На что тебе этот пистолет?

Я отвечаю:

— Он принадлежал моему отцу. Из него я намерена убить Тома Чейни, если этого не сделает закон.

— Да уж, такая пушка свою работу выполнит. Если найдешь себе пенек повыше для упора, пока будешь целиться.

— Здесь никто моего отца не знал, и я боюсь, с Чейни разбираться никто не станет, если я не займусь этим сама. Брат мой совсем еще ребенок, а мамина родня — в Монтерее, Калифорния. И дедушка Росс уже верхом не держится.

— Что-то не верится мне, что у тебя есть пятьдесят долларов.

— Они у меня через день-два будут. Слышали про грабителя по имени Счастливчик Нед Пеппер?

— Я его неплохо знаю. Прошлым августом прострелил ему губу в горах Винтовая Лестница. Счастья ему в тот день сильно привалило.

— Считают, Том Чейни с ним связался.

— Я все равно не верю, что у тебя полсотни долларов есть, сестренка, но если ты проголодалась, могу накормить тебя ужином. Там мы все обсудим и лекарство выпишем. Как тебе такое?

Я ответила, что мне такое в самый раз. Прикидывала, что он живет в доме с семьей, но вот совсем не ожидала, что у него будет комнатенка за китайской бакалеей на темной улочке. И жены у него не было. Китайца звали Ли. Он приготовил ужин — вареная картошка с тушеным мясом. Мы все втроем поели за низким столиком. Посредине стояла керосиновая лампа, а вместо скатерти лежало одеяло. Один раз звякнул колокольчик, и китаец вышел за полог обслужить покупателя.

Кочет сказал, что слышал про убийство моего папы, но подробностей не знает. Я ему рассказала. И заметила, что левый глаз у него — больной — до конца не закрывается. При свете керосинки внизу сверкал полумесяц белка. Кочет ел ложкой и в придачу помогал себе сложенным куском белого хлеба — вымакивал всю подливку. Совсем другое дело — китаец с его аккуратными палочками! Я раньше не видела, как ими едят. Такие проворные пальцы! Когда закипел кофе, Ли снял кастрюльку с огня и стал разливать. Свою чашку я накрыла рукой.

— Я не пью кофе, спасибо.

Кочет спросил:

— А что же ты пьешь?

— Предпочитаю холодную пахту, когда есть.

— Ну, у нас такого не водится, — ответил он. — И лимонаду тоже нет.

— А свежее молоко есть?

Ли сходил в лавку к леднику и принес кувшин молока. Сливки с него сняли.

— По-моему, прокисло, — говорю я.

Кочет взял мою чашку и поставил на пол. Из тьмы, где у них стояли койки, возник пестрый жирный кот, подошел и давай лакать. Кочет сказал:

— Генералу полегче угодить.

Кота звали Генерал Стерлинг Прайс. Ли на десерт подал медовые коврижки, и Кочет всю свою обмазал маслом и вареньем, совсем как ребенок малый. Он был «сладкоежка».

Я вызвалась все помыть, и они возражать не стали. Колонка и умывальник были там на улице. За мной, надеясь на объедки, увязался кот. С эмалированными тарелками я постаралась как смогла — тряпкой, желтым мылом и холодной водой. А когда вернулась, Кочет и Ли играли за столом в карты.

Кочет говорит:

— Подай-ка мне чашку.

Я дала, и он себе плеснул виски из оплетенной бутыли. Ли курил длинную трубку.

Я спрашиваю:

— Что с моим предложением?

Кочет говорит:

— Я пока обдумываю.

— Во что это вы играете?

— В «семь очков». Сдавать на тебя?

— Я в нее играть не умею. Я умею в пригласительный вист.

— Мы не играем в пригласительный вист.

Я говорю:

— По мне, так это очень легкий способ заработать пятьдесят долларов. Вы все равно свою работу будете делать, а тут еще и лишние деньги перепадут.

— Не торопи меня, — отвечает он. — Я думаю о расходах.

Я сидела тихо и смотрела на них, только время от времени сморкалась. А через некоторое время говорю:

— Не понимаю я, как можно играть в карты, пить виски и думать про это сыщицкое дело — и все одновременно.

А Кочет мне:

— Если я пойду против Неда Пеппера, мне потребуется сто долларов. Так я прикинул. И пятьдесят из них — вперед.

— Вы пытаетесь воспользоваться моим положением.

— Я столько с детей беру, — отвечает он. — Выкуривать Неда — работенка нелегкая. Он заляжет в горах на земле чокто. Будут расходы.

— Я надеюсь, что вы не рассчитываете, будто я стану поить вас виски.

— Виски я не покупаю — я его конфискую. Сама, кстати, попробуй — от простуды поможет.

— Нет, спасибо.

— Этот настоящий. Пойло двойной перегонки из округа Мэдисон, в бочке выдержан. Всего чайная ложечка — а пользы вагон.

— Не стану я вора себе в рот запускать, чтоб он мне украл рассудок.

— Вот как, значит? Не станешь?

— Нет, не стану.

— Ладно, сестренка, моя цена — сто долларов. Никак не меньше.

— За такие деньги мне нужна гарантия. Что за них получу?

— Я твоих денежек еще не щупал.

— Деньги у меня будут через день-два. Я над вашим предложением подумаю и еще поговорю с вами. А теперь мне надо в «Монарх». И вам лучше меня проводить.

— Темноты боишься?

— Я никогда темноты не страшилась.

— Будь у меня такой большой пистолет, я б никаких бук и бяк не боялся.

— Я бук с бяками не боюсь. Просто дороги не знаю.

— Ну и возни же с тобой. Погоди, я вот партию закончу. Никогда не поймешь, что эти китайцы себе думают. Так и выигрывают в карты.

Они ставили на игру деньги, и Кочет отнюдь не выигрывал. Я все время его торопила, но он только отвечал:

— Погоди, еще партейку, — и вскоре я уже спала головой на столе.

А еще сколько-то спустя он давай меня тормошить:

— Проснись, — говорит. — Просыпайся давай, сестренка.

— Что такое? — спрашиваю.

Он уже нализался и валял дурака с папиным пистолетом. Целился во что-то у полога, который занавешивал проход в лавку. Я на пол посмотрела, гляжу — большая амбарная крыса. Сидит и жует крупную муку, что просыпалась из дырки в мешке. Я аж вздрогнула, а Кочет накрыл мне рот ладонью — от нее пахло табаком, — щеки мне стиснул и удержал меня на месте.

Говорит:

— Сиди тихо. — Я огляделась: где Ли, — но он, видать, уже лег спать. А Кочет говорит: — Я по-новому попробую. Гляди. — Подался весь вперед и тихо заговорил с крысой, вот так вот: — У меня тут ордер есть, по которому тебе заказано есть кукурузную муку Чена Ли отныне и впредь. Это крысиный ордер. Ордер на крысу, и по указанному ордеру все действия законны. — Поглядел потом на меня и спрашивает: — Перестала? — Я не ответила. Никогда время на такое не тратила — не поощряю я ни пьяниц, ни хвастунов. А он опять: — Да не похоже, что перестала. — Папин пистолет он у левого бока держал — и прямо оттуда выстрелил два раза, не целясь. В комнатенке такой грохот, что все занавески аж подпрыгнули. У меня в ушах зазвенело. И дыму много.

Ли на своей койке подскочил и говорит:

— На улице стрелять полагается.

— Я повестку доставлял, — отвечает Кочет.

От крысы мокрое место осталось. Я подошла, остатки за хвост подняла и вынесла в заднюю дверь для Стерлинга — он крысу наверняка унюхает и расправится с нею первым делом.

И говорю Кочету:

— Вы больше не стреляйте из этого пистолета. У меня к нему зарядов нету.

А он:

— Да ты небось все равно заряжать его не умеешь, если б даже было чем.

— Я умею его заряжать.

Он подошел к своей койке и достал из-под низу жестяную коробку, принес к столу. В коробке полно масляных тряпок, патроны валяются отдельные, клочки кожи и обрывки бечевы. Кочет вытащил свинцовые пули, маленькие медные капсюли и жестянку с порохом.

Говорит:

— Ладно, давай-ка поглядим, как ты это делаешь. Вот порох, капсюли и пули.

— Я сейчас не хочу. Меня в сон клонит, я хочу вернуться на постой в «Монарх».

— Я так и думал, что не можешь, — сказал он.

И давай перезаряжать две камеры. У него все падало из рук, укладывалось криво — в общем, хорошо не получилось. Закончил и говорит:

— Эта пушка тебе слишком большая и неудобная. Тебе б лучше что-нибудь с патронами.

Порылся в коробке и вытащил смешной такой пистолетик с несколькими стволами.

— Вот что тебе нужно, — говорит. — Перечница двадцать второго калибра — на пять выстрелов, а можно и залпом. Называется «Дамский спутник». Тут в городе есть одна дама щедрой природы — Большая Фэй зовут, — так в нее сводная сестра из такого дважды стреляла. А в Большой Фэй весу — около двухсот девяноста фунтов. Пули до жизненно важных органов даже не достали. Но так редко бывает. А против обыкновенных людей он тебе хорошо сослужит. Как новенький. Я тебе его на эту старую пушку сменяю.

Я говорю:

— Нет, пистолет этот был папин. Я готова идти. Вы меня слышите? — Взяла у него револьвер и обратно в мешок положила. А он себе в чашку еще виски налил.

— Никакого ордера крысе не вручишь, сестренка.

— А я и не говорила, что получится.

— Эти крючкотворы навозные думают, что можно, а нельзя. Крысу можно только прикончить — ну, или пусть живет. А на бумажки им плевать. Ты как считаешь?

— Вы все это допить собираетесь?

— Вот судья Паркер понимает. Сам-то старый саквояжник, но с крысами близко знаком. У нас тут был хороший суд, пока его сутяги не захватили. Ты решишь, что Полк Гауди — прекрасный джентльмен, если по одежке судить, да только гаже сукиному сыну Господь и дышать еще не позволял. Я его знаю как облупленного. Теперь судью на меня натравят да исполнителя в придачу. Крысолов, мол, слишком суров с крысами. Во как говорят. «Ты с крысами помягче! С крысами по-честному надо!» А с Коламбусом Поттером по-честному обошлись? Скажи-ка ты мне, а? Порядочней человека тут не бывало.

Я встала и вышла, думая, что он устыдится и за мной пойдет, убедится, что я спокойно доберусь до ночлега, но он не пошел. Когда я уходила, он еще разговаривал. В городке с этого конца стояла темень, и я шла быстро — и ни единой живой души не встретила, хотя слышала музыку и голоса, а у реки горели огни там, где бары да салуны у них.

Дойдя до Гарнизонного проспекта, я остановилась, сообразила, где я. Я никогда с дорогой не путаюсь. И вскоре вышла к «Монарху». Дом стоял темный. Обошла его сзади — думала, черный ход не заперт, людям-то по нужде надо ходить. И была права. Поскольку за новый день я не заплатила, думаю: наверняка миссис Флойд определила нового постояльца в кровать к бабушке Тёрнер, может, какого-нибудь погонщика иль караульщика с железной дороги. Но с большим облегчением увидела, что моя сторона кровати свободна. Взяла лишние одеяла, уложила их, как прошлой ночью. Помолилась, но заснуть не могла еще долго. Кашляла.

 

~~~

Назавтра я болела. Встала и вышла к завтраку, но много в меня не поместилось, а из носа и глаз текло так, что я пошла и опять легла. Очень мне было скверно. Миссис Флойд обернула мне шею тряпицей, пропитанной скипидаром и намазанной лярдом. И дала ложку какого-то «Возбудителя желчи д-ра Андервуда».

— День-два по малому ходить синеньким будешь, но не тревожься, это значит, лекарство действует, — сказала она. — Оно тебя очень успокоит. Мы с бабушкой Тёрнер благословляем тот день, когда о нем узнали. — Этикетка на пузырьке гласила, что ртути средство не содержит и его советуют пить как терапевты, так и священнослужители.

Помимо поразительной окраски, снадобье произвело на меня и другое действие: у меня закружилась голова и в ней все поплыло. Подозреваю теперь, что в средство это намешали чего-нибудь вроде кодеина или тинктуры опия. Помню, половина старушек в округе из-за него стали «морфинистками».

Хвала Богу за Гаррисонов акт о наркотиках. И еще за Акт Волстеда. Я знаю, губернатор Смит — «мокрый», но это из-за национальности и веры он такой, а лично с него за это спрашивать нельзя. Мне кажется, верность он должен хранить в первую очередь стране, а вовсе не «непогрешимому Папе Римскому». Эла Смита я вот ни столечко не боюсь. Он хороший демократ, и когда его выберут, я верю — он правильно поступит, если ему поджилки республиканская братия не подрежет, не загонит его в могилу раньше срока, как с Вудро Вильсоном поступили, с величайшим пресвитерианским джентльменом своего века.

Два дня я пролежала. Миссис Флойд обходилась со мною любезно, еду прямо в постель приносила. В комнате было так холодно, что она не выдерживала подолгу и вопросов не задавала. А в почтовом отделении дважды в день про мое письмо спрашивала.

Бабушка Тёрнер каждый день после обеда укладывалась отдохнуть, и я ей читала. Лекарство она принимать любила, пила его стаканами. Я ей читала о процессе Уортона в «Новой эре» и «Подъемнике». А кроме того, еще одну книжечку — ее кто-то забыл на столе, называлась «Разочарование Бесс Кэллоуэй». Там про девушку из Англии, она все никак не могла решить, за кого ей выйти — за богача Алека со сворой собак или за проповедника. Хорошенькая она девушка была, и жизнь ее к тяготам не принуждала — ни готовить самой ей не надо было, ни работать, и выйти она могла за кого угодно. А тяжко ей приходилось потому, что никогда не говорила, что у нее на уме, только заливалась румянцем да разводила тары-бары. И все вокруг никак не могли взять в толк, к чему же это она клонит. От этого и книжку читать было интересно. Нам с бабушкой Тёрнер обеим понравилось. Те части, где с юмором, приходилось читать дважды. Бесс в итоге вышла за одного ухажера, только он оказался гадкий и черствый, я забыла, кто из них.

На второй вечер мне стало получше, я встала и пошла ужинать. Торговец со своими карликовыми арифмометрами уже уехал, и еще четыре-пять мест за столом пустовало.

Под конец трапезы вошел чужак с двумя револьверами и объявил, что ищет себе кров и стол. Приятный мужчина, лет тридцати, а на голове — «вихор», словно корова лизнула. Ему помыться б не мешало и побриться, но сразу видно: он не всегда в таком состоянии. Похоже, из хорошей семьи человек. Глаза светло-голубые, волосы темно-рыжие. Сам в длинном плисовом пальто. Держится чопорно, а на лице такая заносчивая ухмылка играет, что как в твою сторону посмотрит — аж не по себе.

Перед тем как за стол сесть, он шпоры забыл снять, и миссис Флойд его отчитала: не хочу, говорит, чтобы мне ножки стульев еще больше царапали, — а поцарапаны они и так были изрядно. Человек извинился и оплошность исправил. Шпоры у него были мексиканской разновидности, с большими колесиками. Он их на стол положил, возле своей тарелки. Потом вспомнил про револьверы, расстегнул ремень и повесил его на спинку стула. Фасонный такой ремень — толстый, широкий, с патронташем, а рукояти у пистолетов — белые. Нынче такое увидишь разве что на представлениях «Дикий Запад».

Ухмылочка этого чужака и уверенность манер за столом всех несколько прибили — кроме меня, — и разговоры стихли, все ему старались услужить, передавали то и се, будто он важная шишка. Должна признаться, я и сама чуть поволновалась, что сижу вся непричесанная, нос красный.

Вот он ест, а сам через стол мне щерится и говорит:

— Здрасьте.

Я кивнула и ничего не ответила.

— Тебя как зовут? — спрашивает.

— Как назвали, так и зовут, — ответила я.

Он говорит:

— А я возьму и угадаю — Мэтти Росс, не иначе.

— Вы откуда знаете?

— Моя фамилия Лабёф, — говорит он. Произносил-то он ее как-то вроде «Лябиф», но писал скорее так. — Я твою мать видел всего пару дней назад. Она за тебя волнуется.

— А что у вас к ней за дела, мистер Лабёф?

— Вот как доем — расскажу. У меня к тебе есть конфиденциальный разговор.

— С нею все хорошо? Что-то случилось?

— Нет-нет, с нею все прекрасно. Ничего не случилось. Я тут кое-кого ищу. Поговорим после ужина. Есть очень хочется.

Миссис Флойд говорит:

— Ежели это касаемо смерти ее отца, то мы все про нее знаем. Его убили прямо перед этим самым домом. И на крыльце у меня до сих пор кровь осталась, куда его тело внесли.

А этот Лабёф отвечает:

— Это касается другого.

Миссис Флойд же опять всю перестрелку в красках описала и постаралась выведать, что у него за дело, но он лишь улыбался да ел, а выдать ничего не выдал.

После ужина мы вышли в залу и сели в уголке подальше от прочих постояльцев — Лабёф там поставил два стула лицом к стенке. Мы таким причудливым манером уселись, и он вытащил из своего плисового пальто маленькую фотокарточку и показал мне. Вся она была мятая и тусклая. Я присмотрелась хорошенько. Лицо на ней моложе и без черной отметины, но вопросов не возникло — то был портрет Тома Чейни. Я так Лабёфу и сказала.

А он говорит:

— Твоя мать его тоже опознала. Теперь я тебе новость сообщу. Настоящее имя у него — Терон Челмзфорд. В Уэйко, штат Техас, он насмерть застрелил сенатора штата по фамилии Биббз, и я иду по его следу вот уже почти четыре месяца. Он в Монро, Луизиана, развлекался и в Пайн-Блаффе, Арканзас, а только потом объявился у твоего отца.

Я спрашиваю:

— А чего ж вы тогда не поймали его ни в Монро, Луизиана, ни в Пайн-Блаффе, Арканзас?

— Хитрый он потому что.

— А по-моему — тугодум.

— Такой вид он на себя и напускает.

— У него хорошо получается. Так вы, стало быть, законник?

Лабёф показал мне письмо, по которому выходило, что он сержант техасских рейнджеров и работает в местечке под названием Ислейта близ Эль-Пасо. Потом говорит:

— Я теперь в командировке. А наняло меня семейство сенатора Биббза в Уэйко.

— Как же так вышло, что Чейни в сенатора стрелял?

— Все из-за собаки. Челмзфорд пристрелил охотничью собаку сенатора — она была на дичь натаскана. Биббз пригрозил его за это высечь, и Челмзфорд застрелил старика, когда тот качался на скамейке у себя на веранде.

— А собаку зачем убил?

— А вот этого я не знаю. Просто из подлости. Челмзфорд — крепкий орешек. Утверждает, что собака его облаяла. Уж и не знаю, лаяла она или нет.

— Я тоже его ищу, — говорю я. — Этого человека, которого вы зовете Челмзфордом.

— Да, это я уже понял. Я сегодня с шерифом разговаривал. Он и сообщил, что ты здесь остановилась и ищешь особого следопыта, чтоб он привез Челмзфорда с Индейской территории.

— Я уже нашла себе исполнителя.

— И кто он?

— Зовут Когбёрн. Он помощник исполнителя Федерального суда. Самый крепкий, что тут есть, а кроме того, знаком с бандой грабителей под водительством Счастливчика Неда Пеппера. Считают, что Чейни с этой публикой связался.

— Да, так и надо, — говорит Лабёф. — Тебе федеральный нужен. Я и сам похоже прикидывал. Мне нужен тот, кто хорошо эти места знает и может произвести законный арест. Нипочем не скажешь, что нынче в суде отколют. Я Челмзфорда могу хоть до самого округа Макленнан довезти в Техасе, а там какой-нибудь продажный судья постановит, что я его выкрал, — и поминай как звали. Это будет нечто, согласись.

— Еще какое разочарование.

— Так, может, я с тобой и твоим исполнителем объединюсь.

— Про это вам надо поговорить с Кочетом Когбёрном.

— Дело будет к нашей взаимной выгоде. Он знает местность, я знаю Челмзфорда. А взять его живым — работенка на двоих.

— Ну, как ни верти, мне-то все едино, вот только когда мы Чейни поймаем, ни в какой Техас он не поедет, а поедет он в Форт-Смит, на виселицу.

— Хо-хо, — говорит Лабёф. — Разницы ж нет, где он в петле болтаться будет, правда?

— Мне — есть. А вам?

— Для меня это солидные деньжата. В Техасе что, виселицы хуже арканзасских?

— Нет. Но вы же сами сказали, там его могут и отпустить. А этот судья свой долг выполнит.

— Если его не повесят, мы его пристрелим. В этом я могу тебе дать честное слово рейнджера.

— Я хочу, чтоб Чейни заплатил за убийство моего отца, а не какой-то техасской охотничьей собаки.

— Не собаки, а сенатора — ну и твоего отца в придачу. В итоге будет равно мертвый, понимаешь, и за все свои преступления разом ответит.

— Нет, не понимаю. Я так на это не смотрю.

— Я поговорю с исполнителем.

— С ним без толку разговаривать. Он работает на меня. И должен делать, как я скажу.

— А я, думаю, с ним все равно поговорю.

Тут я поняла, что допустила ошибку — так раскрылась перед посторонним. Будь он уродом каким-нибудь, а не таким симпатягой, я б держалась настороже. Ну и мозги у меня размягчились и котелок не варил как надо — от этого возбудителя желчи.

Я говорю:

— Еще несколько дней с ним все равно поговорить вам не удастся.

— Это почему?

— А он в Литл-Рок уехал.

— По каким таким делам?

— По судебным.

— Тогда я с ним поговорю, когда вернется.

— Вам лучше будет раздобыть себе другого исполнителя. Тут их много водится. А я уже договорилась с Кочетом Когбёрном.

— Я разберусь, — отвечает на это он. — Сдается мне, твоя мама бы тебя по головке не погладила за то, что ты в такое предприятие ввязалась. Она-то думает, ты тут с лошадью разбираешься. А уголовные следствия — дело жуткое и опасное, пусть ими лучше знатоки занимаются.

— Это значит — вы. Вот если б я за четыре месяца не нашла Тома Чейни с отметиной на лице, что будто каинова печать, я б точно не стала другим советы раздавать.

— Дерзость на меня плохо действует.

— А вы меня не вынуждайте.

Он встал и говорит:

— Совсем недавно, за ужином, я еще думал, не сорвать ли у тебя поцелуй, хоть ты и совсем молоденькая, заморыш, да и не красотка вдобавок, но вот теперь я больше склоняюсь к тому, чтоб выпороть тебя ремнем раз пять-шесть.

— Хрен редьки не слаще, — отвечаю ему я. — Только троньте меня — и будете ответ держать. Вы из Техаса, как у нас тут принято — не знаете, но добрые люди в Арканзасе не спускают тем, кто обижает женщин и детей.

— В Техасе молодежь воспитывают в вежливости и уважении к старшим.

— Я заметила, что еще в этом штате лошадей подгоняют большими зверскими шпорами.

— С такой дерзостью своей ты слишком далеко заходишь.

— Нет мне до вас дела.

Он разозлился и в таком настрое меня оставил — ушел, лязгая своей техасской амуницией.

 

~~~

Наутро я поднялась ранехонько — мне стало чуть получше, но все равно пошатывало. Быстро оделась и скорей в почтовую контору, даже завтрака не дождалась. Почту уже доставили, но пока разбирали — окошка не открывали.

Я покричала в щель, куда опускают письма, подошел ярыжка. Я ему представилась по имени, сказала, что ожидаю письма большой юридической важности. О моем деле он уже прослышал по расспросам миссис Флойд и был весьма любезен — прервал свои обязанности и отправился его разыскивать. Нашел всего за несколько минут.

Я разорвала конверт нетерпеливыми пальцами. Вот она — заверенная у нотариуса расписка (а это деньги у меня в кармане!), а с нею — письмо адвоката Дэггетта.

Письмо гласило вот что:

Моя дорогая Мэтти.

истинно твой, Джно Дэггетт

Надеюсь, приложенный к сему документ ты сочтешь удовлетворительным. Жаль, что ты не оставила сии вопросы целиком и полностью на мое усмотрение, либо, по крайней мере, не оказала мне любезность и не справилась у меня прежде, чем заключать подобные соглашения. Я ни в коем случае тебя не попрекаю, но твое своеволие однажды загонит тебя в угол, попомни мои слова.

Сказав сие, должен вместе с тем признать: ты, по видимости, вынудила доброго полковника на выгодную сделку. Мне о сем человеке ничего не известно, не знаю, честен он или же нет, но я не стал бы отдавать ему сию расписку, пока не взыщу с него денег. Остаюсь в уверенности, что таковую меру ты предприняла.

Матушка твоя держится неплохо, но до крайности озабочена твоим благополучием и ожидает твоего скорейшего возвращения. Я с ней в сем пребываю в согласии. Форт-Смит — не место для одинокой юной девицы, пусть она будет трижды «Мэтти». Фрэнк-меньшой слег с воспалением уха, но это, разумеется, дело пустяковое. Виктория держит хвост морковкой. Решено было, что ей лучше на похороны не ходить.

Мистер Макдональд еще не вернулся с охоты на оленей, и отпевать Фрэнка пришлось мистеру Харди; для службы он взял стих из 16-й главы Иоанна: «Я победил мир». [34] Мне известно, что мистера Харди не весьма ценят за его общественные свойства, но человек он на собственный манер добрый, и никто не может его упрекнуть в том, что он плохо знает Писание. Дэнвиллская ложа взяла на себя кладбищенские расходы. Что и говорить, все жители у нас потрясены и скорбят. Богат был Фрэнк друзьями.

Мы с твоей матушкой рассчитываем, что ты сядешь на первый же поезд домой, завершив дела с полковником. Незамедлительно сообщи мне о сем телеграфом, и мы будем ожидать тебя через день-два. Мне бы хотелось заверить наследство Фрэнка по суду без промедления, а с тобою нужно обсудить очень важные вопросы. Матушка без тебя не станет принимать никаких решений, да и подписывать ничего не будет, даже обычной квитанции: посему ничего не стронется с места, пока ты не приедешь. Мэтти, сейчас ты — ее крепкая правая рука, а для меня — драгоценнейшая жемчужина, однако порой ты весьма испытываешь терпение тех, кто тебя любит. Спеши скорее домой! Остаюсь

Коли хочешь что-нибудь сделать, всякий раз самой этим нужно заниматься. До сего дня не знаю, как они пустили этого чудака безмозглого, Оуэна Харди, папу отпевать. Одно дело — знать Писание, другое — его проповедовать. Любой баптист, да и кэмблит с этим справился бы получше. Останься я дома, ни за что бы такого не допустила, но в двух местах сразу не окажешься.

Стоунхилл тем утром не был расположен препираться — вообще не фыркал и не орал, скорее как-то озадаченно грустил; знавала я таких тронутых стариков. Давайте я быстро скажу: старик вовсе не помешался. Это я со зла эдак сравнила, больше не буду — я только хотела подчеркнуть произошедшую в нем перемену.

Он мне собрался чек выписать — оно бы и ничего, только не хотелось мне дело так далеко заводить, чтоб меня еще и облапошили, поэтому я сказала: только наличными. Он ответил, что возьмет, как только банк откроется.

Я говорю:

— Что-то вы неважно выглядите.

А он:

— Малярия с ежегодным визитом пожаловала.

— Мне и самой что-то неможется, — говорю. — Вы хинин пьете?

— Да, перуанской корой по самые жабры напичкан. Аж в ушах от нее звон. Но уже не действует, как раньше.

— Надеюсь, вы поправитесь, — говорю.

— Спасибо. Пройдет.

Я вернулась в «Монарх» позавтракать, ведь за еду я уже заплатила. За столом сидел техасец Лабёф, бритый, умытый. Наверное, только со своим «чубчиком» справиться не сумел. А может, специально его зализывал. Самовлюбленный же такой, нахальный малый. Миссис Флойд спросила, пришло ли письмо.

Я говорю:

— Да, письмо у меня. Пришло сегодня утром.

— Тогда, — говорит, — я знаю, тебе полегчало. — И остальным: — Она этого письма много дней ждала. — И опять ко мне повернулась: — А полковника ты уже видела?

— Только что оттуда, — отвечаю.

Лабёф спрашивает:

— Это какой же полковник?

— Как, у нас он один — полковник Скотхилл, тоннами торгует, — отвечает миссис Флойд.

Тут я не выдержала:

— Это дело частное, — говорю.

— И ты с ним все уладила? — дудит свое миссис Флойд, ну никак у нее рот не закрывается, прям что твой желтый сомик.

— Тоннами чего? — спрашивает Лабёф.

— Зовут его Стоунхилл, — ответила я, — и торгует он не тоннами, а скотом. Я ему продала отощавших мустангов, которых пригнали из Техаса. Только и всего.

— Что-то шибко молода ты лошадьми торговать, — заметил Лабёф. — Не говоря уж про то, что не того рода.

— Да, а вы для постороннего человека слишком много себе позволяете, — говорю я.

— Отец у нее купил лошадок у полковника перед тем, как убили его, — без мыла влезла миссис Флойд. — А малышка Мэтти у нас тут ему на смену встала и вынудила полковника лошадок обратно взять, по хорошей цене.

В общем, как девять пробило, я отправилась на конюшню и обменяла свою расписку на триста двадцать пять долларов зелеными. У меня на руках бывали суммы и крупнее, но вот эти деньги, представляла себе я, принесут мне удовольствия несоизмеримо со своим номиналом. Но нет — триста двадцать пять долларов бумажными ассигнациями, только и всего, против всех моих ожиданий. Может, это уныние Стоунхилла так на мне сказалось.

Говорю ему:

— Ну что ж, вы свою часть уговора выполнили, я свою тоже.

— Это так, — отвечает. — Я уплатил тебе за чужую лошадь и выкупил обратно бесполезных мустангов, которых не смогу больше перепродать.

— Вы забываете про мою серую кобылку.

— Пусть ею воронье питается.

— Не под тем углом вы на вещи смотрите.

— Я на все смотрю под углом Божеской вечной истины.

— Вы ж не считаете, что я вас обвела вокруг пальца, правда?

— Нет, отнюдь, — говорит. — С тех пор как я приехал в «Медвежий штат», удача у меня до изумления постоянна. Это лишь одно ее проявление, да и то относительно счастливое. Мне говорили, что этот город станет юго-западным Чикаго. Так вот, дорогая моя, никакое это не Чикаго. Я даже нужных слов для него подобрать не могу. Я бы с большой радостью взял в руку перо и написал бы целую толстую книгу о моих здесь злоключениях, однако не осмеливаюсь так поступить из опасений, что меня сочтут досужим сочинителем.

— Это вам от малярии поплохело. Скоро вы найдете покупателя на мустангов.

— Мне уже десять долларов за голову предлагала мыловаренная компания «Фицер» из Литл-Рока.

— Жалко будет пускать на мыло такую бодрую скотину.

— Это верно. Я уверен, что сделка не состоится.

— Я за седлом потом вернусь.

— Договорились.

Я направилась в лавку к китайцу, купила у него яблоко и спросила, дома ли Кочет. Ли ответил, что еще спит. Виданное ли это дело — в постели валяться до десяти утра, коли не болен, но в постели Кочет и оказался.

Я раздвинула полог, и Когбёрн шевельнулся. Он был такой тяжелый, что койка под ним прогнулась посередине почти до полу. Как в гамаке лежач. Под одеялом он был весь одет. Пестрый кот Стерлинг Прайс свернулся у него в ногах. Кочет прокашлялся, сплюнул на пол, свернул себе покурить, поджег самокрутку, а потом опять закашлялся. Попросил меня кофе ему принести, я взяла чашку, сняла «эврику» с плиты и налила. Он пил, а к его усам липли бурые капельки кофе, будто роса какая-то. Дай им волю, мужчины станут жить, что твои козлы. Кочет при виде меня вроде бы ничуть не удивился, вот и я не стала навязываться, а повернулась спиною к плите и жевала себе яблоко, пока он пил.

Потом говорю:

— Вам к этой кровати побольше перекладин надо.

— Я знаю, — отвечает. — В том-то и закавыка. В ней вообще нет перекладин. Это какая-то китайская веревочная кровать, черт бы ее драч. Сжечь бы ее, что ли.

— Спине будет худо, если так спите.

— И опять права. В моем возрасте человеку нужна крепкая кровать, уж если больше ничего не остается. Как у нас там с погодой?

— Ветер резковат, — ответила я. — И на востоке небо затягивает.

— К снегу, если я что-то в этом понимаю. Луну вчера видела?

— Я бы на снег сегодня не рассчитывала.

— Куда ты подевалась, сестренка? Я все ждал, что ты вернешься, а потом бросил. Прикинул, ты домой поехала.

— Я все это время была в «Монархе». Слегла чуть ли не с крупом.

— Вот оно что? Мы с Генералом будем тебе признательны, если нас не заразишь.

— Я его уже, считайте, оборола. Только я думала, вы обо мне спрашивать будете, а то и заглянете, пока я лежу.

— Это с чего ты так решила?

— Ни с чего, да только я ж никого больше в городе не знаю.

— Видать, решила, что я тут заместо проповедника — хожу и всех больных навещаю.

— Нет, так я не думала.

— Проповедникам делать больше нечего. А у меня работа стоит. Государственным исполнителям только по гостям и ходить. А за всеми правилами Дядюшки Сэма следить кто будет? Уж этому господину все ведомости исправно вести надо, а то не заплатит.

— Да, я вижу — вам было некогда.

— Видишь ты не это, а честного человека, который полночи свои ведомости заполнял. А это работка адова, и Поттера больше нет, никто не поможет. Если в школу не ходила, сестренка, в этих землях тебе туго придется. Так оно все тут устроено. Нет, сэр, такому человеку поблажки уже не выйдет. Пусть мужество из него так и прет, другие все едино им помыкать будут — хоть и задохлики, однако ж диктации писать наловчились дома.

Я говорю:

— Я в газете читала, что Уортона этого повесят.

— А что им еще остается? — сказал Кочет. — И жаль только, что раза три-четыре не вешают.

— И когда же они это совершат?

— Назначено на январь, но адвокат Гауди едет в Вашингтон — может, президент Хейз смягчит приговор. У матери этого парня, у Минни Уортон, есть кой-какая недвижимость, и Гауди не успокоится, пока на всю нее лапу не наложит.

— Думаете, президент его отпустит?

— Трудно сказать. Ну что вообще президент про это дело знает? Я тебе скажу. Ни-че-го. Гауди ему зальет, что мальчишку спровоцировали, про меня наплетет всяких врак. Пулю надо было мальчишке в голову вгонять, а не в ключицу. Я же про свой заработок думал. Иногда хочешь не хочешь, а деньги мешают отличать плохое от хорошего.

Я вытащила из кармана сложенные ассигнации и показала Кочету издали.

Он воскликнул:

— Ну ей же ей! Ты погляди-ка на нее! И сколько у тебя там? Да будь у меня твои карты на руках, я б лапки не задирал.

— Вы не верили, что я вернусь, правда?

— Ну, даже не знаю. Трудновато в тебе разобраться с первого взгляда.

— Так что, вы по-прежнему готовы?

— Готов? Да я родился готовым, сестренка, и надеюсь в том же состоянии и помереть.

— Сколько вам надо, чтобы собраться?

— Собраться куда?

— На Территорию. На Индейские земли за Томом Чейни — тем, кто застрелил моего отца Фрэнка Росса перед меблированными комнатами «Монарх».

— Приподзабыл я что-то, о чем мы с тобой договаривались.

— Я предложила вам за эту работу пятьдесят долларов.

— Да, припоминаю. И что я на это сказал?

— Сказали, что ваша цена — сто.

— Точно, теперь вот вспомнил. Ну, такова она и до сих пор. Стоить будет сто долларов.

— Хорошо.

— Отсчитывай прямо тут, на столе.

— Сначала я должна понять кое-что. Мы можем на Территорию выехать сегодня?

Кочет сел на кровати.

— Погоди, — говорит. — Постой-ка. Ты никуда не едешь.

— Это входит в уговор, — отвечаю я.

— Не получится.

— Это вдруг почему? Вы меня сильно недооценили, коли думаете, будто я такая дурочка — отдам вам сотню долларов и вслед помашу. Нет, я сама прослежу за этим делом.

— Да я правомочный судебный исполнитель США.

— Для меня это пустой звук. Вон Р. Б. Хейз тоже президент США, а Тилдена, говорят, продал с потрохами.

— Ты про себя ни словом не обмолвилась. Не могу ж я идти против банды Неда Пеппера и в то же время за младенцем приглядывать.

— Никакой я вам не младенец. Вам обо мне беспокоиться не придется.

— Ты будешь плестись, путаться под ногами. Хочешь, чтоб я работу исполнил — и быстро притом, — давай я ее по-своему делать буду. Уважь меня — признай, что я в этом деле больше понимаю. А вдруг ты опять заболеешь? Я тебе ничем помочь не смогу. Сперва решила, что я тебе проповедник, теперь думаешь, что я тебе лекарь с ложечкой, язык тебе проверять стану каждую минуту.

— Я не буду плестись. Я неплохо верхом умею.

— А я не стану заезжать на постоялые дворы с теплыми постельками и горячим харчем на столе. Ехать надо быстро и налегке, есть тоже. А спать, сколько уж там придется, надо на земле.

— Я ходила в ночное. Меня и Фрэнка-меньшого папа брал енотов стрелять прошлым летом на Пти-Жан.

— На енота ходила?

— Всю ночь в лесах провели. Сидели у большущего костра, а Ярнелл про духов истории рассказывал. Ох и весело нам тогда было.

— Да что мне эти твои еноты! Тут тебе не на енота с ружьишком — тут и на сорок миль енотом не пахнет!

— Ровно то же, что и на енота. Вы просто хотите меня убедить, что эта работа — труднее, чем на деле.

— Хватит мне тут енотов поминать! Говорю тебе — там, куда я еду, не место соплячкам.

— Про охоту мне тоже так говорили. И про Форт-Смит. Однако же вот она я.

— Да ты в первую же ночевку на воздухе примешься канючить да маму звать.

На это я ему так сказала:

— И канючить, и глупо хихикать я уж давно отвыкла. Ладно, решайте. Надоело мне тут из пустого в порожнее переливать. Вы мне назвали свою цену за эту работу, и я на нее согласилась. Вот деньга. Я намерена поймать Тома Чейни, и если вы не желаете, найду того, кто не прочь. Пока я от вас только звон слышала. Я вижу, виски вы хлестать мастер, да еще вот серую крысу убили. А все остальное — пустые разговоры. Мне говорили, что в вас есть закалка, потому я к вам и пришла. А за турусы на колесах я платить не собираюсь. Мне такого и в «Монархе» воз и маленькую тележку навалят.

— Надавать бы тебе по мордасам.

— Это вы прямо из своего корыта свиного сделать намерены? Да постыдились бы вообще в такой грязюке жить. Смерди от меня так же, как от вас, я бы и близко к городу не подошла, а поселилась бы уж где-нибудь на горе Склад, где носы морщить будет некому, разве что кроликам да саламандрам.

Кочет вскочил с кровати, расплескав кофе, а кот с воем опрометью кинулся у него из-под ног. Исполнитель меня было хвать, да я шустро вывернулась, за печку юркнула. А по пути сгребла в горсть расходные ведомости, что у него лежали на столе, и конфорку с плиты прихватом подняла. И бумажки эти над огнем держу.

— Вы бы отошли подальше, — говорю, — коли эти бумаги для вас какую-то ценность держат.

Он отвечает:

— Сейчас же положь бумаги на стол.

А я ему:

— Не положу, если не отойдете.

Ну он и отошел на шаг-другой.

— Маловато будет, — говорю. — На кровать садитесь.

Тут Ли за полог сунулся, а Кочет сел на раму этой кровати своей. Я конфорку задвинула обратно и бумаги его на стол положила.

— А ты иди за лавкой смотри, — рявкнул Кочет китайцу. — Тут все хорошо. Мы с сестренкой вот снадобье варим.

Я говорю:

— Ладно, ваше слово какое будет? А то я спешу.

А он мне:

— Я не могу из города уехать, пока все ведомости не заполню. И пока их у меня не примут.

Я тогда села за стол и больше часа ему эти ведомости заполняла. Ничего трудного в них не было, только пришлось стереть почти все, что он в них понаписал. Формуляры были разлинованы на ячею под пункты и цифры, но почерк у Кочета был такой крупный и корявый, что строки не только занимали собой все квадраты, но и сползали вверх и вниз, туда, где им быть не полагалось. Как следствие, записанные пункты не всегда совпадали с денежными суммами.

Записки, нацарапанные на клочках бумага, без дат по преимуществу, он называл «ручательствами». Например, там могло значиться: «Пайки для Сесила $1,25» или «Важные слова с Рыжим 0,65 цнт.».

— С каким еще Рыжим? — поинтересовалась я. — Не станут они за такое платить.

— Это Компанейский Рыжий, — объяснил Кочет. — Он раньше шпалы клал на «Кати». Ты все равно запиши. Может, и оплатят хоть немного.

— Когда это было? За что? Как можно платить шестьдесят пять центов за важные слова?

— Должно быть, еще летом. Его с августа не видали, когда он нам дал наколку на Неда.

— И вы за это ему заплатили?

— Не, ему Шмидт заплатил. А я, наверно, патронов ему дал. Я много патронов раздаю. Всего и не упомнишь.

— Я помечу пятнадцатым августа.

— Так не годится. Напиши: семнадцатое октября. В этой пачке все должно идти после первого октября. То, что раньше было, не оплатят. Поэтому все старые мы задним числом поставим.

— Вы ж сами сказали, что с августа его не видели.

— Ну давай поменяем имя на «Хряк Сэттерфилд» и напишем «семнадцатое октября». Хряк нам помогает в делах с вырубкой, ярыжки эти уже привыкли к его имени.

— Его так Хряком и окрестили?

— По-другому его никто и не зовет.

Я и дальше выжимала из него подходящие даты и нужные факты, чтобы придать весу заявкам. Моей работой он остался очень доволен. Когда я закончила, Кочет полюбовался ведомостями и сказал:

— Глянь, какие чистенькие. Поттер так никогда не умел. Примут с лету, что угодно готов поставить.

Еще я написала короткий договор касаемо дела между нами и заставила Кочета подписать. Дала ему двадцать пять долларов и сказала, что отдам еще двадцать пять, когда мы отправимся. А остаток в пятьдесят долларов будет ему выплачем по успешном завершении работы.

Я сказала:

— Этот задаток покроет наши с вами общие расходы. Я рассчитываю, что вы соберете нам провиант и зерно лошадям.

— Постель ты берешь свою, — говорит он.

— У меня есть одеяла и хорошая клеенчатая накидка от дождя, — отвечаю. — К выезду я буду готова днем, когда раздобуду себе лошадь.

— Нет, — говорит Кочет. — Я буду занят в суде. Мне там надо кое-что уладить. Выехать можем завтра с первым светом. Переправимся паромом — мне еще нужно будет заехать к осведомителю на земле чероки.

— Тогда встретимся после обеда и договоримся окончательно.

Пообедала я в «Монархе». Этот Лабёф за столом не появился, и я понадеялась, что он уехал куда-нибудь далеко. Потом я вздремнула, после чего пошла на конюшню и осмотрела всех мустангов в загоне. Ничем особенным они друг от друга не отличались, разве что мастью, и я наконец остановилась на вороном с белыми передними ногами.

Просто красавчик. У папы вообще не было таких лошадей, у которых больше одной ноги белые. Лошадники знают такой глупый стишок: мол, такой конь никуда не годится, особенно если все четыре ноги у него в чулках. Уж и не помню, что в этом стишке точно говорится, но потом сами увидите — чепуха это и суеверия.

А Стоунхилла я застала в конторе. Он там сидел, весь закутавшись в теплый платок, совсем рядом с печкой и руки над нею грел. Наверняка его малярийный озноб так бил. Я подтащила ящик, села с ним рядом и тоже погрелась.

Полковник сказал:

— Мне только что сообщили, что на Тоусон-роуд девочка прямо головой в колодец упала, пятьдесят футов глубиной. Думал, это ты.

— Нет, то была не я.

— Утонула сразу, говорят.

— Не удивительно.

— Как эта прекрасная Офелия, утонула. У той, конечно, вдвойне трагичнее было. Она разбитым сердцем мучилась и ничего не сделала к своему спасению. Поразительно все-таки, сколько ударов человек может вынести и не сломиться под ними. А им и конца нет.

— Глупая, наверное, была. И что вам мыловар из Литл-Рока сказал?

— Ничего. Зависло дело. А почему спрашиваешь?

— Я вас избавлю от одного мустанга. Вороного с белыми чулками на передних ногах. Я его назову Малыш-Черныш. И я хочу, чтоб вы мне сегодня его подковали.

— Что предложишь?

— Рыночную цену. По-моему, вы сами говорили, что мыловар вам предлагал десять долларов за голову.

— Это оптовая цена. Ты не забыла, что не далее чем сегодня утром я за них тебе же по двадцать платил?

— Такова была утренняя рыночная цена.

— Понимаю. А скажи-ка мне, ты вообще собираешься когда-нибудь покинуть этот город?

— Завтра поутру я уезжаю на земли чокто. Мы с Кочетом Когбёрном отправляемся за убийцей Чейни.

— С Когбёрном? — переспросил он. — Как же ты сподобилась сойтись с этим грязным побродяжником?

— Говорят, в нем есть закалка, — ответила я. — А мне нужен был человек закаленный.

— Н-да, закалки у него, видать, не отнимешь. Говорун знатный. Однако постель делить с ним я бы не рискнул.

— Я бы тоже.

— Поговаривали, что он по ночам выезжал с Куонтриллом и Кровавым Биллом Эндерсоном. Слишком я бы ему не доверял. К тому ж я слыхал, он был particeps criminis какого-то разбойника с большой дороги, а только потом приехал сюда и пристроился в суд.

— Заплатят ему, когда работу выполнит, — сказала я. — Пока же я ему дала символический задаток на расходы, а остаток он получит, когда возьмет кого надо. Я плачу ему хорошие деньги — сто долларов.

— Да, это великолепный стимул. Что ж, быть может, все уладится к твоему удовлетворению. Буду молиться, чтобы ты вернулась живой и здоровой, а все старания твои увенчались успехом. Путешествие может оказаться трудным.

— Добрые христиане трудностей не чураются.

— Но и не стремятся к ним очертя голову. Добрый христианин не упорствует понапрасну и отнюдь не самонадеян.

— Вы считаете, я не права.

— Я считаю, ты сильно заблуждаешься.

— Посмотрим.

— Да, боюсь, что так.

Стоунхилл продал мне мустанга за восемнадцать долларов. Негр из кузни его поймал, завел внутрь на недоуздке, обточил копыта и прибил к ним подковы. Я вычистила ему все репья, обтерла. Резвый он был, бодрый, но зазря не дергался и все процедуры перенес, не лягаясь и ни разу нас не укусив.

Я надела на него узду, но вот папино седло самой поднять не удалось, слишком тяжелое, поэтому седлал мне Черныша кузнец. И предложил сперва его объездить. А я сказала, что и сама, наверное, справлюсь. И осмотрительно залезла. Черныш поначалу с минуту постоял, а потом как удивит меня — взял и встал на дыбы два раза и жестко на передние ноги опустился, у меня аж «копчик» и шея заболели. Меня б и наземь сбросило, не ухватись я за луку седла и не цапнув Черныша за гриву. Ни за что больше было не удержаться, стремена болтались слишком далеко под ногами. Кузнец засмеялся, но мне было не до показухи. Я погладила Черныша по шее, тихонько с ним поговорила. И больше он не брыкался — но и пойти не пошел.

— Не понимает, что ему с такой легонькой всадницей делать, — сказал кузнец. — Думает, это овод на ём сидит.

Он взял мустанга за поводья возле самых губ и понудил его сделать шаг. Так и водил по амбару несколько минут, а потом ворота открыл и наружу вывел. Я побоялась, что Черныш от солнца и холода опять взбрыкнет, но нет — похоже, мы «подружились».

Кузнец отпустил поводья, и я шагом поехала на мустанге по грязной улице. Он не очень слушался, головой крутил все время. Не сразу мне удалось его повернуть. На нем раньше ездили, как я поняла, но только давно. Вскоре опять привык. Я покаталась на нем по всему городу, пока он слегка не вспотел.

Когда я вернулась, кузнец спрашивает:

— Не норовистый, ничего?

— Нет, — говорю, — отличная лошадка.

Он подтянул стремена как можно выше, а потом расседлал моего Малыша-Черныша и завел его в стойло. Я дала мустангу кукурузы, но немного, потому что боялась, как бы от плотной кормежки он не охромел. Стоунхилл-то мустангов больше сеном кормил.

День уже клонился к вечеру. Я поспешила в лавку к Ли, очень гордая тем, что добыла себе лошадку, да и завтрашнее приключение меня влекло. Шея после встряски побаливала, но это ж пустяки в сравнении с тем, что нам предстояло.

Зашла я через черный ход, не постучавшись, и вижу — Кочет сидит за столом с этим Лабёфом. Про техасца-то я и забыла.

— Вы что здесь делаете? — спрашиваю.

— Здорово тебе, — отвечает Лабёф. — Да вот с исполнителем твоим беседуем. В Литл-Рок он так и не поехал. У нас деловой разговор.

А Кочет конфету жует.

— Садись, — говорит, — сестренка, возьми тянучку. Вот этот арестант зовется Лабёфом. Говорит, рейнджер он в Техасе. Сюда приехал учить наших коровок капусту щипать.

— Я его знаю, — говорю я.

— И еще утверждает, что идет по следу нашего пройдохи. Хочет к нам присоседиться.

— Я знаю, чего он хочет, и уже сказала ему, что нас его помощь не интересует. А он у меня за спиной сюда пробрался.

— А что такое? — спрашивает Кочет. — В чем беда-то?

— Нету никакой беды, кроме той, что он сам себе накликает, — говорю я. — Он мне предложение сделал, и я от него отказалась. Вот и все. Нам он без надобности.

— Ну а вдруг пригодится? — говорит Кочет. — Платить за него не надо. Зато у него есть крупнокалиберный карабин Шарпса — если на нас вдруг нападут бизоны или слоны. И стрелять, говорит, умеет. Я за то, чтоб ехал с нами. Нам может выпасть энергичная работенка.

— Нет, нам он не нужен, — стою на своем я. — И я ему уже так и сказала. У меня теперь есть лошадь, и все готово. Вы все свои дела сделали?

Кочет отвечает:

— Готово все, кроме харча, а за ним дело не встанет. Старший помощник спрашивал, кто мне ведомости заполнял. Сказал, что ежли тебе работа нужна, он тебя устроит на хорошее жалованье. А еду нам жена Поттера готовит. Кухарка она не то чтоб очень, но сойдет, да и деньги ей сейчас не лишние.

Тут Лабёф встрял:

— Должно быть, я ошибся в человеке. И ты, Когбёрн, позволяешь таким соплюшкам помыкать собой?

Кочет холодно так взглянул на техасца и говорит:

— «Помыкать», ты сказал?

— Помыкать, — подтвердил Лабёф. — Так я и сказал.

— А может, хочешь взглянуть, как по-настоящему помыкают?

— Никто здесь никем не помыкает, — сказала я. — Исполнитель работает на меня. И я ему плачу.

— И сколько же ты ему платишь? — осведомился Лабёф.

— А вот это уже вас не касается.

— Сколько она тебе платит, Когбёрн?

— Она мне платит довольно, — отвечает Кочет.

— Пять сотен долларов?

— Нет.

— А столько выкладывает за Челмзфорда губернатор Техаса.

— Да что ты, — говорит Кочет. Подумал немного, а потом: — Да, звучит заманчиво, но я уже пытался как-то поголовные взыскивать со штатов, да и с железных дорог. Там тебе наврут, и глазом моргнуть не успеешь. Еще повезет, если хотя бы половину обещанного взыщешь. А иногда и вообще ничего не получаешь. Как-то подозрительно все это. Пятьсот долларов — что-то маловато будет за того, кто убил сенатора.

— Биббз был мелкий сенатор, — говорит Лабёф. — Они б там за него ни шиша не предложили, только это бы скверно выглядело.

— Каковы условия? — спрашивает Кочет.

— Плата по приговору.

Кочет и это обдумал. Потом говорит:

— Может, убить его придется.

— Не придется, если с осторожностью.

— А если и не убьем, его все равно могут не осудить, — говорит Кочет. — А если и осудят, к тому времени на деньги эти уже с полдюжины заявок наберется от всяких занюханных местных законников. Нет, я, наверно, лучше все-таки с сестренкой поеду.

— Ты самого интересного еще не дослушал, — говорит Лабёф. — Семейство Биббз за Челмзфорда пятнадцать сотен дает.

— Вот оно что, — говорит Кочет. — На тех же условиях?

— Нет, тут условия такие: просто взять и доставить Челмзфорда шерифу округа Макленнан в Техасе. Все равно, живого или мертвого. Платят, как только его опознают.

— Это мне больше по душе, — говорит Кочет. — И как думаешь деньги делить?

Лабёф ему:

— Если доставим живым, эти пятнадцать сотен я разделю с тобой пополам, а себе заберу награду штата. Если же придется его убить, я отдам тебе треть денег Биббзов. Это пятьсот долларов.

— И ты собираешься все денежки штата прикарманить?

— Я на это уже почти четыре месяца потратил. По-моему, мне причитается.

— А семья раскошелится?

Лабёф ему:

— Кривить душой не стану, Биббзы прижимисты. Они к деньгам липнут, как холера к негритосу. Но я прикидываю, что раскошелиться им придется. Они уже и на людях выступали, и объявления в газетах печатали. У Биббза имеется сын, Толстяк, так он метит на стариковское место в Остине. Он просто вынужден будет платить.

Из пальто своего плисового Лабёф достал объявления о награде и газетные вырезки, разложил на столе. Кочет их несколько времени перебирал. Потом спрашивает:

— Ну так что ты на это возразишь, сестричка? Откажешь мне в лишнем шальном заработке?

Я говорю:

— Этот человек желает увезти Чейни в Техас. А мне этого не надо. И мы так не договаривались.

А Кочет:

— Но мы же все равно его сцапаем. Ты хочешь, чтоб его поймали и наказали. Это мы и намерены сделать.

— Я хочу, чтоб он знал — наказывают его за убийство моего папы. И мне без разницы, сколько собак и толстяков он прикончил в Техасе.

— Вот ты ему это и сообщишь, — говорит Кочет. — Прямо в лицо и выложишь. И плюнуть в него можешь, а то и песок дорожный пускай жрет. Можешь пулю в ногу ему засадить, а я его тебе подержу. Только сначала его надо поймать. И тут нам подмога не помешает. Ты какая-то насчет этого несговорчивая. Молодая потому что. А пора учиться, что не может выходить по-твоему в самой малейшей частности. У других людей тоже есть интересы.

— Коли я что-то купила и заплатила за это, оно по-моему и будет. Думаете, почему я вам плачу? Чтоб не по-моему было?

Тут опять Лабёф встревает:

— Она все равно никуда не поедет. Не понимаю я вообще, о чем вы толкуете. Это неразумно. Я не привык в своих делах советоваться с детьми. Беги домой, малявка, мама заждалась.

— Сами бегите домой, — отвечаю. — Вас никто сюда не звал с этими вашими шпорами.

— Я ей уже сказал, что может тоже поехать, — говорит Кочет. — Я за ней сам присмотрю.

— Нет, — отвечает Лабёф. — Она будет только мешать.

А Кочет ему:

— Многовато на себя берешь.

А Лабёф:

— От нее будут только хлопоты и путаница. И ты сам это прекрасно знаешь. Сядь подумай. Она тебя совсем затуркала своим нахальством.

Кочет говорит тогда:

— А может, я сам поеду тогда, и один этого Чейни поймаю, и все денежки себе заберу.

Лабёф задумался.

— Доставить-то ты его, может, и доставишь, — говорит. — Да только я лично прослежу, чтоб ты за него ничего не получил.

— И как же ты это сделаешь, арестант?

— Оспорю твою заявку. Воды намучу. Им немного понадобится, чтобы отступиться. И когда все закончится, тебе, может, руку пожмут и спасибо скажут за труды, а может, и нет.

— Только попробуй, тут тебе и конец, — говорит Кочет. — И в чем тут твоя выгода?

— А твоя? — спрашивает Лабёф. — Я б не стал сильно рассчитывать, что смогу обставить незнакомого человека.

— Тебя-то я обставлю как пить дать, — говорит Кочет. — Не встречал я еще таких техасцев, которых не мог бы обставить. Только попробуй мне дорогу перейти, Лабёф, опомниться не успеешь, на тебя воз кирпичей обрушится. Пожалеешь, что в Аламо с Трэвисом не остался.

— Стукните его, Кочет, хорошенько, — не выдержала я.

А Лабёф смеется:

— Сдается мне, — говорит, — она опять тобою помыкает. Послушай, мы уж довольно с тобой цапались. Давай вернемся к делу. Ты, как мог, постарался вот этой дамочке угодить, аж из кожи вон лез, а она все равно упорствует. Отправь ее восвояси. Поймаем мы ей этого типа. Ты на это и подписывался. А если с ней что-нибудь случится? Ты об этом подумал? Родичи вину на тебя же и повесят, а то и закон привлекут. Чего ты о себе-то не думаешь? Или считаешь, она будет за твои интересы переживать? Да она тобою пользуется. Надо быть тверже.

И Кочет ему:

— Мне очень бы не хотелось, чтобы с ней что-нибудь произошло.

— У вас всё награда эта из головы нейдет, — говорю тогда я. — А это кот в мешке. От Лабёфа один звон пока, а я вам живые деньги уплатила. Если вы хоть единому его слову верите, сомневаюсь, что в вас хоть капля рассудка осталась. Поглядите, как лыбится. Он вас надует.

Кочет на это мне говорит:

— Так я ж и о себе, сестренка, иногда думать должен.

— Ну и что вы делать собираетесь? — спрашиваю. — На двух табуретках-то и не усидеть, пожалуй.

— Мы его тебе достанем, — отвечает он. — Вот что главное.

— Отдавайте двадцать пять долларов обратно. Вот прямо сейчас, давайте.

— Я уже их потратил.

— Ах вы жалкий мерзавец!

— Постараюсь тебе их вернуть. Почтой вышлю.

— Так я вам и поверила! Если думаете, будто сможете меня так облапошить, вы ошибаетесь! О Мэтти Росс вы еще услышите — и не раз!

Я так разозлилась, что чуть язык себе не откусила. Стерлинг Прайс — кот этот — почуял, в каком я настрое, уши прижал и прыснул у меня с дороги, чтоб не попадаться под ноги.

Наверное, я даже поплакала по пути, только ночь стояла холодная, и когда я дошла до «Монарха», гнев мой остыл до того, что можно было думать без помех и строить планы. Времени нанимать другого следопыта уже не оставалось. Скоро сюда приедет адвокат Дэггетт — меня искать, вероятно, завтра же и приедет. Не пожаловаться ли главному исполнителю? Нет, это и потом можно. Адвокат Дэггетт спустит червивую шкуру с Кочета Когбёрна и приколотит ее к стене. Самое важное — не упускать из виду цели, а цель — поймать Тома Чейни.

Я поужинала и стала собираться. Попросила миссис Флойд наделать мне маленьких сэндвичей из бекона и галет. Хотя не такие уж и маленькие получились — из одного сэндвича миссис Флойд вышло бы два маминых. Только у нее галеты совсем плоские — она в них соды недокладывает. Еще у нее я купила клинышек сыру и сушеных персиков. Все это я положила в мешок.

Миссис Флойд вся просто изводилась от любопытства, и я ей сказала, что отправляюсь с судебными исполнителями на Территорию поглядеть, кого это они там арестовали. Ее это вообще никак не удовлетворило, но я сказала, что никаких подробностей не знаю. И добавила, что меня не будет, скорее всего, несколько дней, а если мама или адвокат Дэггетт станут спрашивать (наверняка), то пускай она их заверит, что у меня все хорошо.

Я свернула одеяло в скатку, мешочек с продуктами сунула внутрь, а потом обмотала все дождевиком и перевязала бечевкой. Поверх своего пальтеца надела папин тяжелый пыльник. Рукава пришлось подвернуть. У меня шляпа была не такая толстая и теплая, как у него, поэтому я поменяла. Она, конечно, мне слишком велика оказалась, поэтому я взяла несколько страниц из «Новой эры», скомкала и затолкала внутрь под ленту, чтобы шляпа на голове хорошо сидела. Затем взяла узел, мешок с пистолетом и пошла на конюшню.

Стоунхилл как раз уходил оттуда. Басил себе под нос гимн «Замужняя земля» — он у меня любимый. А как меня увидел — замолчал.

— Опять ты, — сказал он. — На мустанга жаловаться пришла?

— Нет, я им очень довольна, — ответила я. — Малыш-Черныш теперь — мой «дружок».

— Довольный покупатель — радость на сердце.

— С последнего раза, я вижу, вам стало получше.

— Да, вроде пошел на поправку. Вновь Ричард стал самим собой. Или станет до конца недели. Ты нас покидаешь?

— Выезжаю завтра поутру, вот и решила, не переночевать ли у вас на конюшне. Зачем платить миссис Флойд за всю ночь, коли спать осталось два-три часа?

— И то верно, зачем?

Он завел меня в конюшню и сказал сторожу, что я могу ночью поспать в конторе. Сторожил конюшню один старик. Помог мне вытрясти пыльное одеяло, лежавшее на койке. Я проверила Малыша-Черныша в стойле, убедилась, что у меня все готово. Сторож от меня ни на шаг не отставал.

Я у него спрашиваю:

— Это вам зубы выбили?

— Нет, Тиму. Мои зубодер вытащил. Называл себя «дантистом».

— А вас как зовут?

— Тоби.

— Сделаете для меня кое-что?

— Ты что это задумала?

— Этого я вам сказать не могу. Но вот вам дайм. Можете накормить этого мустанга за два часа до рассвета? Дайте ему две полные горсти овса и где-то столько же кукурузы, но не больше, а еще немного сена. И проследите, чтобы хорошенько напился. А за час до рассвета меня разбудите. Потом оседлайте и взнуздайте этого мустанга. Все запомнили?

— Я не дурачок, я просто старый. С лошадьми уж полвека.

— Тогда все хорошо сделаете. Вам в конторе чего-нибудь еще надо сегодня?

— Даже не знаю, что бы мне там могло понадобиться.

— Если надо, сейчас и берите.

— Мне тут ничего не нужно.

— Хорошо. Тогда я закрою дверь, и ходите здесь потише, пока я буду засыпать.

Завернувшись в одеяло, выспалась я прилично. Жар в конторской печке загребли, но в комнатке было не очень холодно, удобно. Сторож Тоби слово сдержал и разбудил меня в промозглой тьме до рассвета. Я тут же села и стала застегивать ботинки. Пока Тоби седлал мустанга, я умылась, подлив в ведро ледяной воды немного кипятка, который он на кофе себе сделал, чтоб так не ломило.

И тут опомнилась: надо ж было один сэндвич с беконом себе на завтрак оставить, а в скатку не совать, — но всего не учтешь. А распаковывать все мне теперь не хотелось. Тоби со мной поделился затирухой, он себе разогревал.

— А масла у вас к ней нету? — спрашиваю я.

— Нет, — отвечает, поэтому есть пришлось всухую. Скатку я привязала за седлом — видела, что папа так делал, — и дважды все узлы проверила, чтоб не упала.

А вот пистолет положить мне было некуда. Лучше, если б он все время был под рукой, но ремень с меня спадал, а сам пистолет слишком большой и тяжелый, просто так за пояс не запихнешь. В конце концов я привязала сахарный мешок горловиной к луке седла и узел затянула хорошенько — он с индюшачье яйцо получился.

Вывела Малыша-Черныша из стойла и села верхом. Мустанг немного нервничал и пугался, но на дыбы не вставал. Когда я уже была в седле, Тоби еще раз подтянул подпругу.

Спрашивает:

— Ты ничего не забыла?

— Нет, я, наверное, готова, — отвечаю. — Открывайте ворота, Тоби, да пожелайте мне удачи. Я еду на земли чокто.

Снаружи еще было темно и ужас как холодно, хотя ветром, к счастью, не задувало. Почему ранним утром всегда так тихо? Перед самым рассветом озера обычно спокойные и гладкие. Малыш-Черныш в своих новых подковах по колдобинам подмерзшей грязи на улицах ступал с опаской. Фыркал, время от времени дергал головой, словно чтоб на меня взглянуть. Я с ним разговаривала, глупости всякие говорила.

На Гарнизонном проспекте лишь четыре-пять человек было видно — они спешили из одного тепла в другое. В окнах лампы зажигались, это у добрых граждан Форт-Смита начинался новый день.

Доехав до паромной переправы на реке, я спешилась и стала ждать. Чтоб совсем не закоченеть, пришлось шевелиться и танцевать на месте. Комки газеты я из шляпы вытащила, натянула ее на уши потуже. У меня не было перчаток, поэтому я опять откатала рукава папиного пыльника, чтобы руки себе закрыть.

Паром через реку водили двое. Когда он добрался до моего берега и с него конный съехал, один паромщик меня окликнул:

— На ту сторону? — говорит.

— Я тут жду кое-кого, — отвечаю. — А сколько стоит?

— Десять центов, если с лошадью.

— Вы сегодня исполнителя Когбёрна не видали?

— Это Кочета что ль?

— Его самого.

— Не видали.

Ездоков в такой час было мало, но едва пара человек появилась, паром отчалил. Расписания, похоже, у него никакого не было, ходил по надобности, но переправа тут недолгая. Занялась серая заря, и я различила, как на воде по течению покачиваются льдины.

Паром круга два сделал, только потом приехали Кочет с Лабёфом — спустились по склону к пристани. Я уж начала волноваться, не разминулись ли мы. Кочет сидел на крупном гнедом жеребце, росту в нем было ладоней шестнадцать, а Лабёф ехал на косматом пастушьем мустанге не сильно больше моего.

Арсеналом они увешались так, что любо-дорого поглядеть. Поверх одежды — ремни с пистолетами, а Лабёф со своими белыми накладками и мексиканскими шпорами прямо сражал наповал. Кочет на свой черный костюм надел куртку из оленьей кожи. На ремне у него был только один револьвер — простой, с кедровой рукояткой, ну или еще из какого-то красноватого дерева. На другом боку, справа, у него висел шотландский кинжал. Ремень у Когбёрна был не такой форсовый, как у Лабёфа, — скромный и узкий, без патронташа. Патроны он носил в мешочке, в кармане. Но в седельных кобурах у бедер у него было еще два револьвера. Больших, как у меня. Еще у следопытов были ружья: у Кочета — магазинный винчестер, а у Лабёфа — этот самый карабин Шарпса, я таких раньше не видела. И первая мысль моя была: «Ну что, Чейни, теперь берегись!»

Они спешились и с лязгом и грохотом завели лошадей на паром; я шла за ними чуть в отдалении. Ничего не говорила. Прятаться не пыталась, но и особого внимания к себе не стремилась привлекать. Кочет меня узнал не сразу.

— И что ты думаешь? Мы не одни, — говорит.

Лабёф очень рассердился.

— Ты вообще головой своей ничего не понимаешь? — спрашивает у меня. — А ну марш с парома сейчас же. Ты что, удумала с нами ехать?

Я ему ответила:

— Паром для всех. Я за проезд уплатила.

Лабёф сунул руку в карман и вытащил золотой доллар. Отдал его одному паромщику и говорит:

— Дылда, доставь-ка эту девчонку в город и сдай шерифу. Она из дому убежала. Семья из-за нее уже до смерти переволновалась. Награда за ее возвращение — пятьдесят долларов.

— Вот так сказанул, — не выдержала я.

— А мы у судебного исполнителя спросим, — предложил Лабёф. — Что скажешь, исполнитель?

А Кочет отвечает:

— Да, лучше ее отсюда увезти. Сбежала-сбежала. Ее фамилия Росс, она из округа Йелл. У шерифа на нее прокламация есть.

— Да они же вместе сочиняют, — сказала я. — У меня дела на том берегу, и если вы, Дылда, станете мне мешать, очутитесь в суде, а вам туда не надо. У меня хороший адвокат.

Но эта долговязая речная крыса на мои возмущения ноль внимания. Свел мою лошадку на пристань, и паром отошел без меня. Я говорю:

— Не пойду я в горку пешком. — Села верхом на Малыша-Черныша, а речной крыс этот повел нас под уздцы. Вышли на хребет, и я говорю: — Погодите минуточку.

Он:

— А что такое?

Я говорю:

— У меня со шляпой что-то не то.

Он остановился и повернулся ко мне.

— Со шляпой? — спрашивает. А я шляпу сняла и его по физиономии как хлестну раза два-три. Он поводья-то и выпустил. Я их подхватила, Малыша-Черныша развернула и поскакала вниз по склону что было мочи. Ни шпор у меня, ни хлыста, поэтому я его той же шляпой по бокам нахлестывала.

Ярдов в полусотне от паромной переправы река сужалась, вот туда я и поскакала молнией по песчаной отмели. И всю дорогу Черныша шляпой подгоняла — боялась, не заробел бы он от воды, не хотела, чтоб он про это задумался. И вот кинулись мы в реку и поплыли, Черныш фыркал и головой мотал от ледяной воды, но как только приноровился — поплыл, будто в воде и вырос. Я ноги подогнула и держалась за луку, а вожжи отпустила, чтобы Чернышу ловчее было голову держать. Забрызгало меня всю.

Но переправу мы выбрали неудачно — на стремнине река хоть и уже, но глубже всего, течение быстрее, а берега круче, однако все это мне тогда в голову не пришло; казалось, что короткий путь лучше. На берег мы выбрались чуть дальше по течению, а он, как я уже сказала, был крутой, и Чернышу на него взбираться было трудно.

Едва мы выбрались на простор, я натянула вожжи, а Малыш-Черныш хорошенько отряхнулся. С парома на нас смотрели Кочет, Лабёф и паромщик. Мы их опередили. Я стояла и ждала. Они сошли с парома, и Лабёф первым делом мне говорит:

— Я же велел тебе обратно ехать!

Я не ответила. Тогда они с Кочетом посовещались.

Вскоре выяснилось, до чего они договорились. Быстро вскочили в седла и поскакали галопом прочь, рассчитывая меня оставить позади. Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я!

Путь наш лежал к северо-западу по дороге в Форт-Гибсон, если ее можно вообще назвать дорогой. Земля эта — чероки. Малыш-Черныш аллюром бежал жестко, рысью рвано, поэтому я его то подгоняла, то замедляла, пока он не поскакал эдак размашисто и меня не перестало трясти. Отличный мустанг, горячий. Сразу видно, прогулка наша ему нравилась.

Так проехали мили две или больше — мы с Чернышом ярдах в ста позади следопытов. Кочет и Лабёф наконец увидели, что ничего своим побегом не добились, поэтому ход сбавили, поехали шагом. Еще через милю-другую вовсе остановились, спешились. И я остановилась, но приближаться к ним не стала и с седла не спускалась.

Лабёф кричит:

— Иди сюда! Мы с тобой поговорим!

— Оттуда говорите! — кричу я в ответ. — Что сказать-то хотели?

Следопыты еще посовещались.

Потом Лабёф мне опять закричал:

— Если сейчас же не поедешь домой, я тебя выпорю!

Я не ответила на это.

Лабёф подобрал с дороги камень и кинул в мою сторону. Тот ярдов на полсотни не долетел.

Я говорю:

— Большей глупости я в жизни не видела!

А Лабёф мне:

— Так тебе этого надо — порки?

— Никого вы не выпорете! — отвечаю.

Они еще между собой поговорили, но вроде бы ни к чему не пришли, а немного погодя сели и поехали дальше, удобной трусцой на сей раз.

По дороге этой ездило немного народу — время от времени индеец на лошади или муле верхом либо семейство какое на рессорном фургоне. Должна признаться, я их несколько опасалась, хотя они были отнюдь не дикие команчи, как можно вообразить, с раскрашенными лицами и в причудливом облачении, а вполне приличного вида крики, чероки и чокто из Миссисипи и Алабамы — владели рабами, сражались за Конфедерацию и носили покупное из лавок. И не хмурые, не злобные. Скорее приветливые такие все, кивали и здоровались при встрече.

Время от времени я теряла Кочета и Лабёфа из виду, если они за бугром скрывались или заезжали за деревья, но это ненадолго. Я совсем не боялась, что они от меня уйдут.

А теперь я про эту землю давайте расскажу. Кое-кто думает, будто нынешний штат Оклахома — сплошь безлесные равнины. Неправильно это. Восточная его часть (где мы ехали) — холмистая, лесов там хватает: и малый дуб растет, и мэрилендский, и другие твердые породы. Чуть дальше к югу и сосен много, но вот в этих местах и в это время года зеленели только кедровые рощицы да отдельные падубы, а в низинках — большущие кипарисы. Но и открытые места здесь есть — лужки, прерии, а с вершин этих пологих холмов обычно видно очень далеко.

А потом вот что случилось. Еду я, ворон считаю, а вокруг не смотрю бдительно, выезжаю на взгорок и вижу — дорога подо мной пустая. Я усердного Черныша — пятками, пятками. Ну не могли же следопыты далеко уехать. Наверняка «проказу» какую затеяли.

У подножья холма рощица стояла и бежал мелкий ручеек. Я их там совсем не ожидала встретить. Думала, вперед ускакали. Но только Черныш по воде зашлепал, как Кочет с Лабёфом из кустов на лошадях выскочили. Прямо у меня на пути. Малыш-Черныш на дыбы встал и чуть меня не скинул.

Лабёф со своего мустанга соскочил одним махом, не успела я и рта раскрыть, и уже стоял подле. Стащил меня с седла и наземь бросил лицом вниз. Одну руку завернул мне за спину, а сверху уперся коленом. Я пиналась и выкручивалась, но со здоровенным техасцем как тут справишься.

— Посмотрим, что теперь ты запоешь, — говорит. Отломил у ивы ветку и давай мне штанину над ботинком закатывать. А я так лягалась, что ничего у него не вышло.

А Кочет остался в седле. Сидел, самокрутку сворачивал и смотрел. Чем больше я лягалась, тем сильнее Лабёф напирал коленом, и я вскоре поняла, что игра проиграна. Драться перестала. Лабёф меня парочку раз больно стегнул и говорит:

— Я тебе всю ногу хорошенько распишу.

— И чего добьетесь? — отвечаю. А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету говорю: — И вы ему это с рук спустите?

Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает:

— Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила.

— Меня она не обставляла, — техасец в ответ.

А Кочет ему:

— Хватит, я сказал.

Лабёф на него ноль внимания.

Кочет тогда голос повысил и говорит:

— Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, я с тобой разговариваю?

Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит:

— Раз уж начал — закончу.

Тогда Кочет вынул револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа.

— Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун.

Лабёф тогда розгу с отвращением отбросил в сторону и выпрямился.

— Ты с самого начала был за нее, Когбёрн, — говорит. — Так вот, никакой услуги ты ей сейчас не оказываешь. Считаешь, это правильно? А я тебе говорю — нет, неправильно.

А Кочет ему:

— Довольно. Садись давай на лошадь.

Я отряхнула пыль с одежды, в холодном ручейке вымыла руки и лицо. А Малыш-Черныш из него попил. Потом говорю:

— Слушайте меня, я тут кое-что придумала. Эта ваша «проказа» меня на мысль навела. Когда мы Чейни отыщем, хороший план будет — выскочить из-за кустов, оглушить его палками по голове, чтоб лишился чувств. А потом можно связать ему руки-ноги веревками и привезти обратно живым. Что скажете?

Но Кочет рассердился и сказал только:

— Залезай на лошадь.

И мы отправились дальше в глубокомысленном молчании — все втроем ехали теперь вместе, дальше и дальше углублялись на Территорию, невесть чему навстречу.

 

~~~

Настало и прошло время обеда, а мы всё ехали. Я проголодалась, у меня все уже болело, но я не роптала, потому что ясное дело: стоит пожаловаться или что-нибудь сказать, они меня заклеймят «неженкой». А я решила не давать им ни малейшего повода меня бранить. Сверху посыпались влажные хлопья снега, потом заморосило, потом вообще все кончилось и выглянуло солнце. Мы свернули влево с дороги на Форт-Гибсон и направились вниз на юг, обратно к реке Арканзас. Я говорю «вниз». Юг «внизу» не больше, чем север «наверху». Я видела карты у переселенцев, которые ехали в Калифорнию, — так там запад был наверху, а восток внизу.

На привал мы остановились у лавки на речном берегу. За ней лежала небольшая паромная переправа.

Мы спешились и привязали лошадей. Ноги у меня гудели и подкашивались, и на земле я поначалу стояла нетвердо. Ничто так не сбивает спесь, как добрая прогулка верхом.

К крыльцу лавки был привязан черный мул. На шее у него была хлопковая веревка — пропущена под самой челюстью. От солнца она, мокрая, затянулась туже, и бедная животина давилась и задыхалась. Чем больше мул дергал веревку, тем хуже ему становилось. А на крыльце сидели два злых мальчишки, смеялись над бедою мула. Один мальчишка белый, другой индеец. Лет по семнадцати оба.

Кочет своим кинжалом полоснул по веревке, и мулу опять стало легко дышать. Благодарная скотина отошла подальше, качая головой. Ступенькой у крыльца служил кипарисовый пень. Кочет поднялся первым, подошел к мальчишкам и пинками согнал их в грязь — прямо подошвой в спину скинул.

— Развлекаетесь, значит? — спрашивает. Те ужасно удивились.

Лавку держал человек по фамилии Багби, у него жена была индеанка. Они уже пообедали, но женщина разогрела нам сомика, что у них от обеда осталось. Мы с Лабёфом сели за стол у печи и поели, а Кочет ушел в глубину лавки совещаться с Багби.

Индеанка хорошо говорила по-английски, и я, к своему удивлению, узнала, что и она пресвитерианка. Ее миссионер учил. Вот проповедники у нас были в те дни! Воистину несли слово Божье «по дорогам и изгородям». Миссис Багби была не камберлендской пресвитерианкой, а принадлежала к Пресвитерианской церкви США, она же Южная. Нет, я против камберлендов ничего не имею. От пресвитерианской церкви они откололись, потому что не верили, будто проповеднику требуется какое-то образование. Но это еще ничего, а вот в Предопределении путаются. Не вполне его приемлют. Готова признать, это учение трудное, оно противоречит нашим земным представлениям о честной игре, но его никак не обойдешь. Почитайте 1-е Коринфянам, 6: 13, и 2-е Тимофею, 1: 9–10. А еще 1-е Петра, 1: 2, 19–20, и Римлянам, 11: 7. Вот все и поймете. Павлу и Силе пригодилось, сгодится и мне. Вам тоже не помешает.

Кочет свои переговоры закончил и подсел к нашему рыбному обеду. Миссис Багби мне с собой завернула имбирных пряников. А когда мы на крыльцо вышли, Кочет опять мальчишек сапогом в грязь столкнул.

— Где Вёрджил? — спрашивает.

Белый мальчишка ему:

— Они с мистером Симмонзом поехали по низинам отбившихся ловить.

— А кто на пароме остался?

— Мы с Джонни.

— Да вам же тяму не хватит паром водить. Ни тому ни другому.

— Мы умеем его водить.

— Вот давайте и займемся.

— А мистер Симмонз спросит, кто его мула отвязал, — сказал мальчишка.

— Скажешь, мистер Джеймс, банковский ревизор округа Клей, штат Миссури, — ответил Кочет. — Имя запомнишь?

— Да, сэр.

Мы подвели лошадей к кромке воды. Лодка — скорее, плот — была утлой, воду хлебала, и лошади ржанули и заупрямились, когда мы стали заводить их на борт. Да и кто бы их упрекнул? Лабёфу пришлось своему косматому мустангу шоры надевать. Мы все на этот паром едва поместились.

Прежде чем отдать концы, белый мальчишка переспросил:

— Джеймс, говорите?

— Точно, — отвечает Кочет.

— Мальчишки Джеймсы, говорят, задохлики.

— А один растолстел, — говорит Кочет.

— Что-то не верится мне, что вы из них. Ни на Джесси, ни на Фрэнка не похожи.

— Мул-то далеко не убредет. — Кочет ему. — А вот ты давай блюди себя, мальчонка, не то вернусь как-нибудь темной ночью да башку тебе отрежу, пусть вороны глаза поклюют. Теперь же вы с адмиралом Семмзом перевезите-ка нас на тот берег — да побыстрей давайте.

На воде лежал призрачный туман — окутывал нас где-то по пояс, пока мы отталкивались. Хоть мальчишки были гадкие и недоразвитые, с паромом они управлялись ладно. Тащили и везли нас вдоль толстого каната, крепко привязанного к деревьям по обоим берегам. Мы плыли по широкой дуге вдоль по течению, которое за нас почти всю работу и делало. Только ноги у нас все равно промокли, и хорошо, что скоро мы с этого парома слезли.

Дорога, которую мы выбрали на южном берегу, лишь немногим отличалась от кабаньей тропы. Подлесок смыкался над головой, нас то и дело шлепали и хлестали ветки. Я ехала последней, наверное, мне больше всех и досталось.

Вот что Кочет узнал от этого Багби: тремя днями раньше Счастливчика Неда Пеппера видали в лавке Макалестера у путей железной дороги «М. К. и Т.». Намерения его остались невыясненными. Он туда время от времени наезжал к одной распутной женщине. В его обществе там видали грабителя по кличке Задира и одного мексиканца. Вот и все, что знал лавочник.

Кочет сказал, что нам лучше изловить всю шайку, пока они не отошли далеко от лавки Макалестера и не вернулись к себе в укрывище в глубине гор Винтовая Лестница.

Лабёф спрашивает:

— А далеко до Макалестера?

— Добрых шестьдесят миль, — ответил Кочет. — Сегодня еще пятнадцать сделаем, а завтра выедем пораньше.

Я застонала и скривилась от мысли, что сегодня нам ехать еще целых пятнадцать миль, а Кочет услыхал и повернулся.

— Ну и как тебе такая енотовая охота? — спрашивает.

— А вы не оглядывайтесь, нечего, — говорю. — Никуда я не денусь.

Лабёф спрашивает:

— А Челмзфорда с ним не было?

Кочет ему:

— Его у Макалестера с Недом не видали. Но они точно были вместе, когда брали почтовую коляску. И я не я буду, если он где-то рядом не ошивается. Нед свою добычу делит так, что сопляк на этой выручке далеко не уедет.

Тем вечером мы встали лагерем на гребне холма, где земля не так промокла. Ночь была очень темная. Тяжелые тучи низко висели, ни луны, ни звезд не видать. Кочет дал мне ведерко из парусины и отправил вниз по склону за водой, там ярдов двести было. Я прихватила с собой пистолет. А у меня ни лампы, ничего, поэтому с первым же ведерком воды я упала, не пройдя и двух шагов, пришлось возвращаться и снова набирать. Лабёф расседлал лошадей, покормил их из торб. А на второй ходке мне раза три останавливаться пришлось вверх по склону, передохнуть. Я вся занемела, устала, все у меня болело. В одной руке я держала пистолет, но все равно тяжелого ведерка не уравновесить, оно меня всё куда-то в сторону тянуло.

Кочет сидел на корточках, костер разводил. Посмотрел на меня и говорит:

— Ну, ты прям как свинья на льду.

И я ему так ответила:

— Я туда больше не пойду. Если вам еще воды надо, ходите сами и набирайте.

— У меня в отряде все своим делом должны заниматься.

— Да она все равно на вкус железная.

Лабёф чесал своего косматого мустанга.

— Еще повезло, — говорит, — что нам родники попадаются. Вот у меня дома можно много дней напролет ехать, и никакой воды тебе не будет. Я из копыта грязь лакал и радовался. Не поймешь, что значит настоящее неудобство, пока от нехватки воды не начнешь загибаться.

А Кочет на это говорит:

— Если я когда-нибудь увижу кого из вас, техасских сучков, и он мне скажет, что никогда не пил из конских следов, так я ему руку пожму и подарю сигару с Дэниэлом Уэбстером.

— Так ты не веришь мне? — Лабёф спрашивает.

— Верил первые двадцать пять раз, когда мне про это пели.

— Может, он и пил, — говорю я. — Он же техасский рейнджер.

— Вот оно что? — говорит Кочет. — Ну тогда может быть.

А Лабёф не унимается:

— Сейчас ты, Когбёрн, покажешь нам свое невежество, — говорит. — Личные оскорбления я еще от тебя стерплю, но чтоб такой, как ты, рейнджерские войска поносил…

— Рейнджерские войска! — чуть не фыркнул Кочет. — Я тебе так скажу. Ты про рейнджерские войска сходи расскажи Джону Уэсли Хардину. А нам с сестренкой не надо.

— Как ни верти, а мы все равно знаем, что делаем. Чего не скажешь о вас, назначенцах.

Кочет на это ответил:

— А вы, ребята, давно ли там у себя на баранах катаетесь?

Лабёф аж мустанга перестал чесать.

— Эта лошадка, — говорит, — будет галопом скакать, когда твой американский жеребец падет весь в мыле. Ты по наружности-то не суди. Самый затрапезный на вид мустанг частенько и самый ходкий. Думаешь, сколько мне эта лошадка стоила?

Кочет ему:

— Коли судить по тому, что ты нам тут порассказал, — тыщу долларов, не меньше.

— Шути-шути, да только я за него сто десять выложил, — говорит Лабёф. — Но я его и за столько не продам. К рейнджерам трудно попасть, если лошадь у тебя дешевле сотни.

Затем Кочет взялся нам ужин готовить. Вот что он прихватил с собой в смысле «харча»: мешочек соли и мешочек красного перца, а еще мешок тянучек — все это рассовано по карманам куртки, — еще молотых кофейных бобов и большой шмат солонины да сто семьдесят кукурузных лепешек. Я просто глазам своим не поверила. От «лепешек» там одно название — просто колобки из кукурузного теста на кипятке. Кочет сказал, та женщина, что нам еду готовила в дорогу, решила, что это на целый фургон судебных исполнителей.

— Что ж, — сказал Кочет, — когда зачерствеют так, что не раскусишь, их можно толочь в кашу, а остаток животным скармливать.

В банке он кофе заварил и еще свинины поджарил. Потом нарезал эти лепешки и в оставшемся сале тоже поджарил. Жареный хлеб! Вот новое блюдо у меня. Они с Лабёфом быстро уговорили где-то с фунт солонины и дюжину лепешек. А я поела сэндвичей с беконом и кусок имбирного пряника и попила этой ржавой воды. Костер у нас ревел, сырые поленья лихо трещали, искры летели во все стороны. Веселое пламя, бодрит во мраке ночи.

Лабёф сказал, что не привык к таким большим кострам: в Техасе, мол, они их из веточек строят да бизоньих кизяков, чтоб только фасоль разогреть. Спросил у Кочета, разумно ли всем и каждому в такой ненадежной округе здоровенным костром объявлять, что мы тут. Рассказал, что у рейнджеров не принято ночевать там же, где еду себе готовили. Кочет на это ничего не ответил, лишь веток в огонь подбросил.

Я спрашиваю:

— А не хотите послушать историю про «ночного гостя»? «Гостем» одному из вас придется быть. Я скажу, что надо говорить. А за всех остальных сама буду рассказывать.

Но им неинтересно было о призраках, поэтому я дождевик на земле расстелила к огню поближе, чтоб только не обожгло, и смастерила себе постель из одеял. Ноги у меня от езды так опухли, что еле стащила ботинки. Кочет с Лабёфом еще пили виски, но оно их не расположило, поэтому сидели они молча. А вскоре и тоже скатки свои развернули.

У Кочета была хорошая бизонья полость на землю стелить. Теплая, удобная, я ему даже позавидовала. С седла он снял аркан из конского волоса и разложил петлю вокруг своей постели.

Лабёф на это посмотрел и ухмыльнулся.

— Глупости это, — говорит. — В это время года все змеи спят.

— А порой и просыпаются, — ответил Кочет.

А я говорю:

— И мне тоже веревку дайте? Я не очень люблю змей.

— На тебя змея и не глянет, — ответил Кочет. — Уж больно ты маленькая да тощая.

Он подбросил в огонь дубовое бревно, подгреб к нему угли с пеплом и завалился спать. Оба следопыта вскоре захрапели, а один еще и губами причмокивал. Отвратительно. Хоть я и утомилась так, что никаких сил не было, уснуть оказалось нелегко. Нет, тепло, но подо мной были всякие корешки да камни, и я туда-сюда ворочалась, старалась как-то облегчить себе положение. У меня все болело, шевелиться вообще мучительно. Наконец я отчаялась как-то правильно лечь. Помолилась — но про неудобство упоминать не стала. Сама же путешествовать придумала.

Когда проснулась, глаза мне снегом запорошило. Сквозь деревья сеялись крупные хлопья. И всю землю присыпало белым. День еще не наступил, но Кочет уже поднялся — кипятил кофе и жарил мясо. Лабёф с лошадьми занимался — он их уже оседлал. Мне тоже горячего захотелось, поэтому я поделилась своими галетами, а взамен поела соленого мяса с жареным хлебом. И сыру дала следопытам. Руки и лицо у меня пропахли дымом.

Кочет хотел поскорей сняться с лагеря. Его снег беспокоил.

— Если так и дальше будет, нам вечером понадобится укрытие, — говорит.

Лабёф скотину уже накормил, но я взяла одну кукурузную лепешку и дала Малышу-Чернышу — проверить, станет ли он такое есть. Он схрумкал за милую душу, и я ему еще дала. Кочет сказал, что лошадям в этих лепешках особенно соль нравится. И велел мне надеть дождевик.

Восход был просто-напросто бледно-желтым заревом где-то в нависших тучах, но какой бы ни был, мы уже опять ехали верхами. Снег повалил гуще, хлопья стали крупнее — с гусиный пух — и не падали, как дождь, а мели прямо нам в лица. И четырех часов не прошло, как на землю уже намело дюймов шесть-семь.

На прогалинах тропы совсем не видать было, и мы часто останавливались, чтобы Кочет понял, куда нам ехать дальше. Это трудно, потому что по земле ничего не скажешь, а дальних вех не разглядишь никаких. Мы иногда вообще лишь на несколько шагов вокруг видели. И подзорная труба его была без толку. Ни людей нам не попадалось, ни домов. Очень медленно двигались.

Заблудиться мы не сильно боялись, потому что у Кочета с собой был компас, и если только мы не собьемся с юго-западного направления, рано или поздно выйдем к путям железной дороги «М. К. и Т.». Просто неудобно, когда не можешь по нормальной тропе ехать, да еще в снегу — вдруг лошадь на какой-нибудь выбоине оступится.

Около полудня мы остановились у ручья на подветренном склоне горы, лошадей напоить. Там ветра и снега было поменьше, хоть как-то легче. По-моему, то были горы Сан-Буа. Я раздала всем остатки сыра, а Кочет поделился тянучками. Так и пообедали. А пока разминали ноги, услышали ниже по течению какое-то хлопанье, и Лабёф пошел в лес посмотреть, в чем дело. А там на дереве индюки умостились, и одного он застрелил из своего карабина. Разнесло птичку будь здоров. Курица это была, фунтов в семь. Лабёф ее выпотрошил, голову отрезал и привязал к седлу.

Кочет признал теперь, что до темна мы к лавке Макалестера не доберемся и нам лучше всего будет двинуться на запад к «землянке» — ее неподалеку от Техасской дороги выкопал какой-то скваттер. Там никто не живет, сказал Кочет, и будет нам укрытие на ночь. А назавтра двинемся на юг по Техасской дороге — она широкая, наезженная, там все время стада гоняют и ездят грузовые фургоны. На таком большаке лошадь не покалечишь.

Отдохнув, мы растянулись цепочкой и отправились дальше. Кочет торил тропу. Малышу-Чернышу мои понуканья не требовались, сам шел, поэтому я намотала поводья на луку седла, а сама руки поглубже в многочисленные рукава засунула, греть. Мы спугнули стадо оленей — они кору с молодых деревцев обдирали, и Лабёф опять за ружьем потянулся да выстрелить не успел, стало сбежало, пока он путался в ремне.

Снег то и дело прекращался, но мы все равно двигались только шагом. К «землянке» приехали уже хорошо затемно. Луна подсвечивала нам сквозь тучи время от времени.

Землянка эта стояла в узком углу распадка или лощины. Я такого жилья раньше никогда не видела. Маленькое, футов десять на двадцать всего, и половина в глинистый откос утоплена, как пещера. То, что снаружи оставалось, сложено было из кольев и дерна, а крыша тоже дерновая, ее посередине коньковый брус держал. Рядом плетенный из ветвей навес над входом в пещерку, для скотины. Леса-то вокруг и на крепкую хижину довольно, хоть древесина и твердая. Я думаю, человек этот сильно торопился жилье себе построить, а инструмента справного не было под рукой. В глубине домишки из дерновой крыши торчала «кособокая» труба из палок и глины. Я сразу подумала: такое водоплавающая птица какая-нибудь построит себе, а то ласточка или же стриж, хотя у этих пернатых каменщиков (коим неведом ватерпас) все ж дело искуснее выходит.

Искры и дым из трубы удивили нас немало. И свет пробивался в щели вокруг двери — низкой и грубо сработанной, висевшей на кожаных петлях. Окна в домике не было.

Остановились мы в кедровой рощице. Кочет спешился и велел нам обождать. Сам же взял свой магазинный винчестер и пошел к двери. Топал он при этом очень, сапоги по насту хрустели, которым уже покрылся снег на земле.

Не успел двадцати футов до землянки дойти, дверь приотворилась. На свету показалась мужская физиономия и рука с револьвером. Кочет остановился. Физиономия осведомилась:

— Это кто там?

Кочет ответил:

— Мы ищем убежища. Нас трое.

Физиономия в дверях сказала:

— Нету вам тут места. — Дверь закрылась, а через минуту и свет внутри погас.

Кочет повернулся к нам и махнул. Лабёф слез с лошади и пошел к нему. Я тоже было двинулась, но Лабёф велел мне остаться под прикрытием рощицы и держать лошадей.

Кочет снял свою оленью куртку и отдал техасцу, чтоб тот взобрался наверх по глинистому откосу и накрыл трубу. После чего сам отошел шагов на пять в сторону и припал на одно колено с ружьем наизготовку. Куртка хорошо дым не пропускала — вскоре он заклубился из дверных щелей. Изнутри послышались голоса, потом зашипела вода, которой поливали очаг с огнем и углями.

Дверь распахнулась, и ужасно громыхнули два выстрела из дробовика. Я чуть ли не до смерти испугалась. Дробь по листьям над головой застучала. На этот залп Кочет ответил несколькими выстрелами из своей винтовки. Внутри кто-то вскрикнул от боли, дверь опять захлопнули.

— Я федеральный офицер! — громко сказал Кочет. — Кто там у вас? Отвечайте и побыстрее!

— Методист да сукин сын! — дерзко ответили ему. — Проезжай!

— Никак Эмметт Куинси? — спрашивает Кочет.

— Не знаем мы никакого Эмметта Куинси!

— Куинси, я тебя узнал! Слушай меня! Это Кочет Когбёрн! Со мной Коламбус Поттер и еще пять исполнителей! И у нас с собой ведерко керосина! И через минуту мы вас с обоих концов подпалим! Задирайте-ка руки хорошенько, кладите на головы и выходите — и вам ничего не будет! А только керосин в трубу польется, мы перебьем все, что в дверях покажется!

— Вас только трое!

— Валяй, посчитай хорошенько! Хочешь жизнь свою поставить? А вас там сколько?

— Мун ходить не может! Его ранило!

— Так вытаскивай! И лампу зажги!

— А у тебя на меня что есть?

— Ничего у меня на тебя нету! Шевелись давай, мальчонка! Сколько вас?

— Только мы с Муном! Скажи своим офицерам, чтоб потише с ружьями! Мы выходим!

Внутри опять затеплился свет. Дверь отодвинули, в щель выкинули дробовик и два револьвера. Вышли двое, один хромал и держался за другого. Кочет с Лабёфом уложили их ничком в снег и обыскали, нет ли еще оружия. У того, которого звали Куинси, в одном сапоге был охотничий нож, а в другом — двухзарядный шулерский пистолетик. Он сказал, что начисто про них забыл, но Кочет его все равно пнул.

Я с лошадьми вышла из рощицы, и Лабёф отвел их в загон под навесом. Кочет стволом винтовки загнал тех двоих обратно в землянку. Молодые парни, лет по двадцать. Тот, кого Муном звали, бледный, весь перепуганный, на вид — так не опасней толстого кутенка. Его ранило в бедро, вся штанина в крови. А у Куинси лицо было длинное, худое, глаза узкие, вид вообще не нашенский. Больше всего похож на тех словаков, которые сюда несколько лет назад понаехали бочарную кленку строгать. Те, что остались, превратились в добрых граждан. Люди из тамошних краев обычно католики, если вообще кто бывают. Свечки любят, четки.

Кочет дал Муну синий платок перевязать ногу, а потом сковал обоих вместе стальными наручниками и усадил рядком на скамью. Мебели в землянке было — лишь низкий стол из кряжей на колышках вместо ножек да по скамье с боков. Я в дверях пакляным мешком помахала, чтоб вытянуло дым. В огонь они выплеснули кофе из котелка, но угли еще остались и палки по краям, поэтому я все опять до пламени разворошила.

В очаге еще один котелок стоял, большой, на два галлона, и в нем — какая-то каша, вроде мамалыги. Кочет ложкой зачерпнул и попробовал, сказал, что это индейская еда, называется «софки». Предложил и мне — сказал, что вкусно. Только я отказалась, там мусор был.

— Ждали кого-нибудь, ребята? — спросил Кочет.

— Это нам и на ужин, и на завтрак сразу, — ответил Куинси. — Люблю плотно завтракать.

— Хотелось бы мне поглядеть, как ты всем этим плотно завтракать будешь.

— Софки всегда сильно разваривается.

— Что это вы тут затеяли? Помимо скотокрадства и торговли спиртным? Что-то вы слишком дерганые.

— Сам же сказал, что у тебя на нас ничего нету, — говорит Куинси.

— На тебя лично — ничего, — сказал Кочет. — Но у меня есть несколько ордеров на Джона Доу, и я легко могу тебя вписать в подозреваемых. Ну и сопротивление федеральному судебному исполнителю. За это год светит.

— Мы ж не знали, что это ты. Могли быть какие-нибудь полоумные.

Мун сказал:

— У меня нога болит, — а Кочет ему:

— Еще б не болела. Сиди тихо, кровь так течь не будет.

— Мы не знали, кто пришел, — повторил Куинси. — В такую-то ночь. Выпили немножко, не погода, а жуть. Кто угодно может сказать, что он исполнитель. А где остальные-то?

— Тут я тебя, Куинси, ввел в заблуждение. Ты когда последний раз видел своего старого подельника Неда Пеппера?

— Неда Пеппера? — переспросил конокрад. — Я его не знаю. Он кто?

— А мне кажется — знаешь, — говорит Кочет. — Уж по крайней мере — слыхал. О нем все слыхали.

— А я никогда.

— Он раньше на мистера Бёрлингейма работал. Ты ведь тоже там был какое-то время?

— Да, и бросил эту работу, как все прочие. Такой прижимистый, что от него все хорошие работники разбегаются. Старый скупердяй. Чтоб ему в аду гореть с переломанной спиной. А никакого Неда Пеппера не помню.

— Говорят, Нед был очень недурной гуртовщик, — говорит Кочет. — Удивительно, что ты его не помнишь. Сварливый такой парнишка, нервный, проворный. И губа у него еще изуродована.

— Чего-то не припоминаю никого похожего. Кривая губа, значит?

— Она у него не всегда была кривая. И по-моему, ты его знаешь. Но вот тебе еще кое-что. С Недом сейчас новый парнишка связался. Сам низенький, а на лице — пороховая метка, черная. Зовет себя Чейни, иногда — Челмзфорд. Носит винтовку Генри.

— Чего-то не припоминаю такого, — говорит Куинси. — Черная отметина. Я б не забыл.

— Стало быть, не знаешь ничего для меня интересного, а?

— Нет, а если б и знал, не свистнул бы.

— Ну, так ты еще пораскинь мозгами, Куинси. И ты, Мун, тоже.

Второй ему:

— Я всегда стараюсь закону помогать, если моим друзьям от этого ничего не будет. Но этих ребят не знаю. Хотел бы вам помочь, да не могу.

— Коли вы не поможете мне, я вас обоих отвезу к судье Паркеру, — говорит тогда Кочет. — К Форт-Смиту вся нога у тебя распухнет, как лента на Диковой шляпе. Она омертвеет, и тебе ее отрежут. А потом, если выживешь, я тебя засужу года на два, на три в федеральное учреждение в Детройте.

— Вы меня испугать хотите, — говорит Мун.

— Там тебя научат читать и писать, а вот все остальное не очень радужно, — продолжает Кочет. — Но туда можно и не попадать, коли не хочешь. Сообщишь мне что-нибудь полезное про Неда, и я завтра отвезу тебя к Макалестеру, и у тебя из ноги вынут эту пулю. А потом я дам тебе три дня, чтоб убрался на Территорию. В Техасе много жирного скота, ребята, у вас там все пойдет как по маслу.

А Мун ему:

— Нам нельзя в Техас.

— Ты бы хлебало не открывал, Мун? Лучше я разговаривать буду, — говорит Куинси.

— Я не могу спокойно сидеть. У меня ногу дергает.

Кочет достал бутылку виски и налил в кружку немного для молодого конокрада.

— Если станешь слушать Куинси, сынок, так либо помрешь, либо ногу потеряешь, — говорит. — Куинси-то не больно.

— Не давай ему себя стращать, — опять встрял Куинси. — Ты ж боец. Мы из этой передряги выберемся.

Лабёф втащил в землянку наши скатки и прочие пожитки.

— В пещере там шесть лошадей, Когбёрн, — сказал он.

— Что за лошади?

— По мне, так добрые верховые. Кажется, все подкованы.

Кочет допросил воров насчет этих лошадей; Куинси уверял его, что животные куплены в Форт-Гибсоне и гонят они их на продажу индейской полиции, которая называется «Легкой кавалерией чокто». Но никаких купчих предъявить не сумел, как и не доказал иначе, что это их собственность, и Кочет его сказкам не поверил. Куинси насупился и больше не отвечал ни на какие вопросы.

Меня отправили собирать дрова, и я взяла с собой лампу — вернее, то был фонарь «бычий глаз», вот какая лампа, — пошла порылась в снегу и отыскала палок и сломанных деревцев. Ни топора, ни резака у меня не было, и я притащила все целиком за несколько ходок.

Кочет сварил еще котелок кофе. Мне задал резать мясо и кукурузные лепешки ломтиками, они теперь совсем задубели, а Куинси велел ощипать индюшку и разделать для жарки. Лабёф думал пожарить птицу над открытым огнем, но Кочет заметил, что она для такого недостаточно жирна, выйдет жесткая и сухая.

Я сидела на скамье у стола, а воры — по другую сторону, скованные руки сверху. Постель они себе разложили на полу у очага, и теперь на их одеялах сидели Кочет и Лабёф, ружья на коленях, отдыхали. В стенах землянки были дыры там, где торф выпал, оттуда ветер дул со свистом, и лампа немного мигала, но внутри было тесно, поэтому тепла хватало. С учетом всего нам было вполне удобно.

Я обварила задубевшую птицу кипятком, но все равно перья оставались. Куинси ее ощипывал свободной рукой, а скованной придерживал. И ворчал все время, так ему было неудобно. Покончив с перьями, разрезал индюшку для жарки своим большим охотничьим ножом, но из противоречия старался плохо. Не чисто резал, а небрежно, грубо.

Мун пил виски и хныкал — нога болела. Мне было его жалко. Однажды он мой взгляд перехватил и говорит:

— Чего смотришь? — Глупый вопрос, и я ничего не ответила. Он спрашивает: — Ты кто? Что ты тут делаешь? Что здесь делает эта девчонка?

Я ответила:

— Меня зовут Мэтти Росс, я из-под Дарданеллы, штат Арканзас. А теперь вам я вопрос задам. Вы почему стали конокрадом?

Он опять:

— Что эта девчонка тут делает?

Кочет ему:

— Она со мной.

— Она с нами обоими, — говорит Лабёф.

А Мун им:

— Что-то тут не так. Я не понимаю.

Я говорю:

— Этот Чейни, что с отметиной на лице, — он убил моего отца. Так же, как и вы, пил виски. Потому и пошел на убийство. Если вы исполнителю все расскажете, он вам поможет. У меня дома есть хороший адвокат, и он вам тоже поможет.

— Чего-то непонятно.

Куинси говорит:

— Не о чем с этой публикой толковать, Мун.

А я ему:

— Вы мне не нравитесь.

Куинси аж замер. И спрашивает:

— Ты это мне, соплячка?

Я говорю:

— Да, и повторю, если надо. Вы мне не нравитесь — ни видом своим, ни как птицу разделываете. Вам самое место в тюрьме. Мой адвокат вам помогать не станет.

Куинси ухмыльнулся и ножом махнул так, словно меня хотел зарезать. И говорит:

— Кто бы про вид рассуждал. Тебя-то, похоже, суковатой палкой по роже лупили.

Я говорю:

— Кочет, этот Куинси индюшку портит. Он ей все кости подробил, аж мозг видно.

Кочет ему:

— Куинси, а ну давай хорошо работай. А то у меня перья жрать будешь.

— Не умею я с птицей, — отвечает Куинси.

— Корову в темноте освежевать ты горазд, так и птицу разделаешь, — говорит Кочет.

Мун тут:

— Мне доктора нужно, — говорит.

А Куинси:

— Хватит пойло в себя заливать. Ты от него совсем дурак.

Тут Лабёф рот открыл:

— Если мы эту парочку не разделим, так ничего и не добьемся. Один другого совсем охомутал.

А Кочет ему:

— Мун опамятуется. Зачем такому парнишке ногу терять? Слишком молодой скакать на деревяшке. Ему б еще танцевать да веселиться.

— Это ты меня нарочно дразнишь, — говорит Мун.

— Я правдой тебя дразню, — отвечает Кочет.

Через несколько минут Мун нагнулся и давай Куинси на ухо шептать.

— Ну-ка прекращай, — сказал ему Кочет и ружье поднял. — Есть что выложить — всем выкладывай.

Мун говорит:

— Мы Неда и Задиру два дня как видали.

— Эй, не дури, — говорит Куинси. — Свистнешь — я тебя убью.

Но Мун свое:

— Меня размотали, — говорит. — Мне доктора надо. Я все скажу, что знаю.

На этих словах Куинси хвать своим охотничьим ножом по скованной руке Муна — и у меня на глазах четыре пальца ему отрубил, они прочь отлетели, как щепки от бревна. Мун ужасно завопил, и тут пуля из винтовки разнесла прямо передо мной лампу и ударила Куинси в шею, а мне на лицо горячей кровью брызнуло. И первая мысль у меня: «Лучше-ка мне подальше отсюда». Я со скамьи кувырнулась спиной — хоть и на земляном полу, а всё как-то спокойней.

Кочет с Лабёфом подскочили — убедились, что меня не задело, и тут же — к упавшим конокрадам. Куинси лежал без чувств — умирал или уже умер, а у Муна кровь хлестала из руки да из смертельной раны в груди, которую ему Куинси успел сделать.

— Боже святый, я умираю! — говорит Мун.

Кочет чиркнул спичкой, чтоб светлее стало, и велел мне принести сосновый сучок из очага. Я нашла хороший, длинный, зажгла его и принесла Кочету — факел сильно дымил, но весь этот кошмар освещал. Исполнитель снял наручники с бедняги.

— Сделай же что-нибудь! Помоги мне! — кричит тот.

— Я для тебя, сынок, ничего уже не могу сделать, — отвечает Кочет. — Твой напарник тебя убил, и я его прикончил.

— Не бросай меня тут. После волков от меня ничего не останется.

— Я прослежу, чтоб тебя достойно похоронили, хоть земля и промерзла, — говорит Кочет. — А теперь расскажи мне про Неда. Где ты его видел?

— Два дня тому видали, у Макалестера, его с Задирой. Они сегодня сюда придут, лошадей поменять и поужинать. Хотят ограбить «Летуна Кати» возле стрелки Уэгнера, если снег не помешает.

— Их четверо?

— Сказали, четыре лошади надо, я больше ничего не знаю. Нед был Куинси дружок, не мой. На своего друга я б не свистнул. Я боялся, что стрельба начнется, а в этих браслетах мне мало что светит. Вот в драке я храбрый.

Кочет спрашивает:

— А человека с черной отметиной видел?

— Никого я не видел, только Неда и Задиру. Как дело до драки доходит, я в самой гуще, но вот коли надо остановиться и подумать — тут я в кусты. Куинси все законы ненавидел, но за друзей держался.

— Во сколько они тут будут, не говорили?

— Я уже выходил, их выглядывал. У меня брат есть, Джордж Гэрретт. В южном Техасе разъездной методист, проповедует. Продай мои пожитки, Кочет, а выручку ему отправь через окружного управляющего в Остине. Мышастая лошадь — моя, я за нее заплатил. А остальных мы вчера вечером у мистера Бёрлингейма увели.

Я спрашиваю:

— Хотите, мы вашему брату расскажем, что с вами случилось?

А он мне:

— Это все равно. Он знает, что я в глухомань подался. Сам потом ему скажу, когда мы встретимся на улицах Блаженства.

— Только Куинси ты там не ищи, — посоветовал Кочет.

— Куинси со мной всегда по-честному обходился, — говорит Мун. — Ни разу не подводил, пока не зарезал меня. Дайте водички холодной попить.

Лабёф принес ему воды в чашке. Мун потянулся было к ней кровавым обрубком, потом взял другой рукой. И говорит:

— Пальцы еще чувствую, а их уже и нету.

Хорошо он попил, много, но ему от этого больнее стало. Еще немного поговорил, но уже сбивчиво и вроде как ни за чем. На вопросы не отвечал. А в глазах у него вот что читалось: смятенье. Вскорости для него все кончилось, и он к другу своему ушел, к покойному. Будто на тридцать фунтов похудел.

Лабёф сказал:

— Говорил я, надо было их разлучить.

Кочет на это ничего не ответил — не хотел признавать, что допустил ошибку. Обшарил карманы у мертвых конокрадов и все, что нашел там, выложил на стол. Лампу уж не починить было, и Лабёф принес из своей седельной сумки свечу, зажег и укрепил на столе. Добыча у Кочета была: несколько монет, патронов да бумажных ассигнаций, и еще картинка — хорошенькая девушка, из иллюстрированной газеты вырвана, а еще карманные ножи да шмат жевательного табаку. В жилетном кармане у Куинси он еще нашел кусок калифорнийского золота.

Я его как увидела — чуть не закричала.

— Это моего папы! — говорю. — Отдайте его мне!

Золото не в монете было, а в слитке, со штампом «Золотого штата», и стоило оно тридцать шесть долларов и еще сколько-то центов. Кочет говорит:

— Я таких слитков никогда раньше не видел. Уверена, что твой?

Я говорю:

— Да, дедушка Спёрлинг два таких папе дал, когда тот на маме женился. А у этого негодяя Чейни еще один. Мы точно теперь на его след напали!

— Ну, Нед, во всяком случае, от нас не уйдет, — говорит Кочет. — Мне сдается, куда один — туда и другой. Интересно, как слиток к Куинси попал. Этот Чейни играет?

Лабёф ему ответил:

— В картишки любит перекинуться. Я так думаю, Нед решил отложить налет, если его тут до сих пор нету.

— Ну, я б на это рассчитывать не стал, — говорит Кочет. — Седлай лошадей, а я ребят наружу выволоку.

— Сбежать, что ли, намерен? — спрашивает Лабёф.

Кочет как зыркнул на него ярким глазом.

— Я, — говорит, — намерен сделать то, для чего сюда приехал. Седлай, говорю, лошадей.

И растолковал мне, как все в землянке прибрать. Сам тела вынес наружу и в лесу спрятал. Я куски индюшки смахнула в мешок, фонарь разбитый — в очаг, а земляной пол палкой поворошила, чтоб кровь затереть. Кочет засаду метил.

Вернувшись из леса после второй ходки, он притащил охапку веток для очага. Развел большой огонь, чтоб много света и дыма получилось — показать, значит, что в землянке кто-то есть. После чего мы вышли к Лабёфу — он с лошадьми под навесом остался. Жилье это, как я уже сказала, располагалось в лощине, где два склона таким острым углом сходились. Хорошее место для того, что Кочет задумал.

Лабёфу он велел взять лошадь и занять пост на северном склоне, где-то на полпути к углу с землянкой, а сам, мол, расположится примерно там же, но на южном. Про меня в этой диспозиции ничего не было, и я решила остаться с Кочетом.

Лабёфу он сказал:

— Найди там себе место получше и сильно не шебурши. И не стреляй, пока я не выстрелю. Я хочу, чтоб они все в землянку зашли. Последнего я застрелю, зато остальные окажутся в бочке.

— В спину стрелять будешь? — спрашивает Лабёф.

— Только так и поймут, что у нас серьезные намерения. Это тебе не куроцапы. В общем, не стреляй, ежели разбегаться не начнут. После первого выстрела я им крикну, не хотят ли живьем сдаться. Если нет, мы их на выходе перестреляем.

— В этом твоем плане — сплошь убийства, — говорит Лабёф. — Нам же Челмзфорд живым нужен, нет? А ты им ни единого шанса не даешь.

— А Неду и Задире нет смыла шансы давать. Если их возьмут, им одна дорога — на виселицу. Они это знают. Им лучше по-любому драться. Другие могут струсить и лапки кверху задрать, не знаю. И вот еще что: мы не знаем, сколько их будет. Но я знаю, что нас тут всего двое.

— А давай я подобью Челмзфорда перед тем, как он внутрь зайдет?

— Мне так не нравится, — говорит Кочет. — Если стрельба перед землянкой начнется, мешок у нас останется, скорее всего, пустой. Нед мне тоже нужен. Мне они все нужны.

— Ладно, — говорит Лабёф. — Но если будут разбегаться, я мечу в Челмзфорда.

— Из этого своего здоровенного Шарпса ты его как пить дать в куски разнесешь, куда б ни попал. Меть в Неда, а я попробую этого Чейни в ноги свалить.

— А как Нед выглядит?

— Мелкий такой. Не знаю, на чем будет ехать. Но много языком чесать будет — точно. Меть в меньшего.

— А если они там закрепятся? Досидят до вечера, чтоб по темну пробиваться?

— Это вряд ли, — отвечает Кочет. — Ладно, ты не тяни давай. Выдвигайся. А если что не так, думай головой.

— Сколько ждем?

— До светла по-любому.

— По-моему, они не приедут.

— Ну, может, ты и прав. Все равно шевелись. Глаз не спускай, лошадь чтоб тихо. И не засни смотри, да чтоб зубы не стучали.

Кочет взял кедровую ветку и замел все наши следы перед землянкой. Потом мы отвели лошадей кружным путем по каменистому ложу ручья вверх по склону. Перевалили через гребень, и Кочет меня там оставил с лошадьми. Велел с ними разговаривать, овса им давать или рукой им ноздри прикрывать, коли начнут ржать или фыркать. А себе положил в карман кукурузных лепешек и повернулся идти в засаду.

Я говорю:

— Мне отсюда ничего не видно.

А он:

— Я хочу, чтобы здесь ты и осталась.

— Я с вами пойду, чтоб видно было хоть что-нибудь.

— Делай, как велят.

— Ничего с лошадьми не случится.

— Тебе на сегодня убийств не хватило?

— Я здесь одна не останусь.

И мы пошли через гребень вместе. Я говорю:

— Постойте, я за револьвером схожу, — но Кочет меня грубо схватил и потащил за собой, поэтому пистолет я оставила.

Исполнитель нашел нам местечко за толстым бревном, из-за которого хорошо просматривалась вся лощина с землянкой. Мы отгребли снег, чтоб лежать на опавшей листве под ним. Кочет зарядил ружье из своего мешочка с патронами, а сам мешок положил рядом на бревно, чтобы под рукой был. Потом вытащил револьвер и загнал патрон в ту камеру, которую держал пустой под бойком. К пистолету и ружью у него патроны были одни и те же. Я-то думала, разные нужны. Я вся съежилась под дождевиком, голову к бревну прислонила. Кочет съел одну лепешку, мне предложил.

Я говорю:

— Вы спичкой посветите, я на нее сперва гляну.

— Это зачем? — спрашивает.

— Там некоторые кровью забрызгало.

— Никакими спичками светить мы не будем.

— Тогда не хочу. Дайте мне лучше тянучку.

— Кончились.

Я попробовала уснуть, но было слишком холодно. А я не могу спать, коли у меня ноги мерзнут. Тогда я спросила Кочета, что он делал, пока федеральным судебным исполнителем не стал.

— Все делал — только школу не держал, — отвечает он.

— А например — что?

— Свежевал бизонов и бил волков на шкуры на ручье Желтый Дом в Техасе. Видал таких зверюг, что весили сто пятьдесят фунтов.

— Нравилось?

— Платили неплохо, да только мне все эти равнины не по нраву. Слишком ветрено, я так не люблю. Оттуда до Канады деревьев шесть от силы наберется. Некоторым нравится. Если там что и растет, так при нем табличка непременно.

— А в Калифорнии бывали?

— Не довелось.

— Мой дедушка Спёрлинг живет в Монтерее. У него там лавка, и он всякий раз в окно выглянет — а там синий океан. Каждое Рождество он мне пять долларов шлет. Двух жен пережил, а теперь женат на Дженни, ей тридцать один год всего. На год младше мамы. Так мама даже ее имени слышать не хочет.

— В Колорадо я дурака валял одно время, а вот до Калифорнии не добрался. Грузы возил одному человеку по фамилии Кук в Денвере.

— А в войне сражались?

— Сражался.

— Папа тоже. Он был хороший солдат.

— Не сомневаюсь.

— Вы его не знали?

— Нет, где он служил?

— Он дрался у таверны «Лосиные рога» в Арканзасе, и его тяжело ранили при Чикамоге, что в штате Теннесси. После этого он вернулся домой — и по пути чуть не умер. А служил он в бригаде генерала Черчилла.

— Я-то больше в Миссури.

— Вы на войне глаз потеряли?

— Я потерял его в бою за Лоун-Джек невдалеке от Канзас-Сити. Лошадь подо мной убили, и сам я чуть не ослеп. Коул Янгер выполз под плотным огнем и меня вытащил к своим. Бедняга Коул — они с Бобом и Джимом пожизненное сейчас в миннесотской кутузке отбывают. Попомни мое слово — когда правда вся наружу-то выйдет, выяснится, что кассира этого в Нортфилде Джесси В. Джеймс застрелил.

— А вы и Джесси Джеймса знаете?

— Я его не помню. Поттер мне говорил, он с нами был в Сентралии и даже убил там майора янки. Поттер вспоминал, он и тогда был злобной гадюкой, даром что совсем мальчишка. Гораздо подлее Фрэнка, говорил. Если так, то это что-то да значит. Вот Фрэнка я хорошо помню. Мы его тогда звали Козликом. А Джесси — нет, не помню.

— И теперь вы, стало быть, на янки работаете.

— Ну, как Бетси умерла, все поменялось. Не те времена. Тогда я б о таком и не помыслил. Пустесойки из Канзаса всю мою родню пожгли и скот угнали. Есть совсем нечего было — только скисшее молоко да зеленые початки. А пожуй початков со стебля — все одно голодным спать ляжешь.

— А что вы делали, когда война кончилась?

— А я скажу тебе, что делал. Когда мы с Поттером услыхали, что в Виргинии все сдались, мы поехали в Индепенденс и тоже сложили оружие. Нас спросили, готовы мы признать правительство в Вашингтоне и принять присягу «Звездам и полосам». Мы ответили, что да, в общем готовы. Так и сделали — наступили себе на горло, да только сразу нас не отпустили. Дали нам день погулять под честное слово, а утром велели доложиться. Мы слыхали, ночью должен приехать майор из Канзаса, всех проверять — не кустоломы ли.

— Кто такие кустоломы?

— Не знаю. Они нас так называли. В общем, не понравились нам эти разговоры про майора. Почем знать, в каталажку он нас запрет или еще чего похуже, раз мы с Биллом Эндерсоном были и с капитаном Куонтриллом. Поттер стащил из конторы револьвер, и той же ночью мы оттуда сделали ноги на паре казенных мулов. У меня до сих пор тот однодневный отпуск под честное слово не закончился, а партизан давешний, видать, так меня и ждет. От одежды у нас одни лохмотья остались, а денег на двоих столько, что и на шмат табаку не хватит. Миль восемь от города отъехали — и тут разъезд: федеральный капитан и с ним три солдата. Спрашивают, верно ли в Канзас-Сити едут. Капитан был казначей, и мы этих господ избавили от монет на сумму больше четырех тысяч. Визжали они так, будто их кровные отбирали. А деньги-то ничьи — правительства то есть. Нам же нужны были подорожные.

— Четыре тысячи долларов?

— Да, и притом — золотом. И с лошадей их ссадили. Поттер свою половину добычи забрал и поехал в Арканзас. А я — в Кейро, Иллинойс, со своей, там назвался Барроузом и приобрел себе едальню под вывеской «Зеленая лягушка», на соломенной вдовушке женился. У нас даже бильярдный стол был. Дам и господ обслуживали, но в основном — господ.

— Я и не знала, что у вас жена была.

— Ну и я теперь не знаю. Ей втемяшилось, что я должен стать юристом. Трактирщик — это для нее как-то слишком низко было. Она купила тяжеленную книжищу, «Дэниэлз об оборотных документах» называется, и заставила меня ее читать. А та никак в голову не лезет. Как ни открою, старина Дэниэлз меня на обе лопатки кладет. Ну, пить начал, домой по два-три дня не возвращался, с друзьями гулеванил. А жене общество моих речных друзей было противно. Она решила, что сыта этим всем по горло и вернется, пожалуй, к своему первому мужу — он в Падьюке в скобяной лавке писарил. Говорит: «Прощай, Рубен, любовь к приличиям с тебя что с гуся вода». Это разведенка-то о приличиях толкует. Ну а я ей и отвечаю — так вот сказал: «И ты, Нола, прощай и будь на сей раз счастлива со своим торговцем гвоздями, с ублюдком этим!» А мальчишку моего она с собой забрала. Я ему все равно никогда не нравился. Наверно, до ужаса грубо с ним разговаривал, но я ж не хотел ему зла. Но этот Хорэс такой был неуклюжий, что хуже не бывает. Чашек сорок, наверно, разбил.

— А что стало с «Зеленой лягушкой»?

— Какое-то время пытался сам дела вести, только хорошую прислугу не найдешь, а мясо я так и не выучился покупать. Вообще не понимал, что делаю. Будто от пчел отбивался. Наконец все бросил, продал заведение за девятьсот долларов и поехал страну посмотреть. Тогда-то и заехал на Льяно-Эстакадо в Техасе, где бизонов стрелял с Верноном Шэфтоу и плоскоголовым индейцем по имени Олли. Мормоны выгнали Шэфтоу из Солт-Лейк-Сити, только не спрашивай меня за что. Будем считать, что они друг друга недопоняли — и делу конец. Нет смысла мне вопросы задавать, я на них все равно не отвечу. Мы с Олли оба свято поклялись молчать. Да, судари мои, лохматых тварей уже почти и не осталось совсем. Жалко так, что сил нет. Я б вот прямо сейчас три доллара отдал за маринованный бизоний язык.

— И вас так и не поймали за то, что вы деньги украли?

— Я бы не назвал это кражей.

— Но это она и есть. Они ж не ваши были.

— В таком смысле меня это не мучило. Я сплю как младенчик. Уже много лет как.

— Полковник Стоунхилл говорил, вы разбойничали на большой дороге, пока не стали исполнителем.

— А я все думаю: кто эти слухи распускает? Старик лучше б не совал нос куда не следует.

— Значит, пустые разговоры.

— Лишь немногим больше. Однажды славным весенним денечком я оказался в Лас-Вегасе, штат Нью-Мексико. Подорожные мне нужны были отчаянно, поэтому я и ограбил один из их маленьких банков, где такие высокие проценты. Думал, услугу всем окажу. Ведь вора ж не обворуешь, верно? Добрых граждан я никогда не грабил. Даже часы ни у кого не отобрал.

— Все равно воровство.

— Вот и в Нью-Мексико так же считали, — сказал на это Когбёрн. — Пришлось спасаться бегством. В один день — три драки. Бо жеребчик был крепкий, и не родилась в тех землях лошадь, что его бы заставила глотать за собой пыль. Да только не понравилось мне, что меня гонят, как вора, да еще и стреляют вслед. Поэтому, когда от погони осталось человек семь, развернул я Бо, взял вожжи в зубы да погнал прямо на тех ребят, паля из двух флотских револьверов, что у меня в седельных кобурах с собой. А ребята, видать, все женатые, домашних своих любят, поэтому быстренько рассеялись они все да и по домам разбежались.

— Трудновато в такое поверить.

— Во что?

— Что один против семерых так выдюжит.

— И тем не менее. Мы так в войну делали. Я видал, как дюжина дерзких всадников целый кавалерийский отряд в бегство обращала. Скачешь на человека быстро и не сворачиваешь, и у него не будет времени подумать, сколько с ним товарищей, — он только про себя самого думать станет, как ему поскорее убраться с дороги этого беса, что на него с цепи сорвался.

— Сдается мне, вы «арапа» мне «заправляете».

— Ну, так оно все и было, как ни верти. И мы с Бо шагом въехали в Техас — не бегом бежали, учти. Нынче я б так не решился. Сейчас я старше стал, неповоротливей, да и Бо тоже. Деньги я просадил в Техасе на четвертьмильных скаковых лошадок, потом за жуликами этими гнался аж за Красную реку, но на землях чикасо след их потерял. Примерно тогда я и связался с неким Фогельсоном — он стадо мясного скота в Канзас перегонял. С теми волами нам пришлось крутенько. Каждую ночь лило, трава — как губка мокрая. А днем облачно, и нас комары поедом едят. Фогельсон гонял нас, что твой отчим. Мы и спать забыли. А как до Южно-Канадской доехали, видим — она вся из берегов вышла. Но у Фогельсона уговор был — доставить стадо к сроку, поэтому ждать он не захотел. «Ребяты, — говорит, — форсируем». Голов семьдесят мы на этой: переправе потеряли — и это, считай, нам повезло. И фургон у нас унесло, так после этого мы без хлеба и кофе жили. На Северо-Канадской — та же история. «Ребяты, форсируем». Какие-то волы в грязи завязли уже на другом берегу, так я их своими руками выволакивал. Даже Бо весь выдохся, и я ору этому Хатченсу: мол, подъедь, помоги. А он там сидит на лошади да трубочку покуривает. Ну, он не гуртовщик ни разу — он из Филадельфии, что в Пенсильвании, у него какая-то доля в этом стаде была. И вот он мне отвечает: «Сам справляйся. Тебе за это платят». Ну, тут я и не выдержал. Не стоило, само собой, да только я измотался весь, без кофе к тому ж. Но его не сильно ранило, только голову пулей оцарапало, и он от неожиданности трубку свою перекусил напополам. Однако ничего не попишешь, захотел, чтобы все по закону было. Только какой уж тут закон в глухомани? Фогельсон ему так и объяснил, но Хатченс меня разоружил и еще с двумя гуртоправами повез сдавать в Форт-Рино. Да армии какое дело до гражданских размолвок? Но там случились два федеральных судебных исполнителя — приехали забирать торговцев виски. И одним был не кто иной, как Поттер.

Я уже почти засыпала. Кочет подтолкнул меня локтем и говорит:

— Одним исполнителем, говорю, Поттер был.

— А?

— Одним исполнителем в Форт-Рино был Поттер.

— Это ваш боевой товарищ? Тот же самый?

— Да, Коламбус Поттер собственной персоной. Как же я ему обрадовался. А он виду не показал, что меня знает. Говорит Хатченсу: беру, мол, этого под свою ответственность и прослежу, чтоб против него дело завели. А Хатченс ему: дескать, закончу дела в Канзасе, возвращаться буду через Форт-Смит — тогда и в суде выступлю. Поттер ему говорит: ты заявление прямо тут напиши, этого хватит, чтоб ему нападение с физическим насилием припаять. Хатченс такой: никогда, мол, не слыхал, чтобы суду не требовались свидетели. А Поттер ему: мы, говорит, так время экономим. В общем, приезжаем мы в Форт-Смит, и Поттер меня произвел в помощники судебного исполнителя. За него самого перед главным исполнителем еще Джо Шелби поручился, так вот Поттер на эту работу и устроился. Генерал Шелби теперь железными дорогами в Миссури занимается, всех республиканцев знает лично. Он и мне хорошую рекомендацию написал. Старого друга никакая карта не побьет. А Поттер — это был просто козырь.

— И вам нравится служить в суде?

— Да уж получше того, чем после войны пришлось заниматься, как я прикидываю. Что угодно будет лучше скотогонства. А за то, что мне нравится, все равно хорошо не платят.

— По-моему, Чейни тут не появится.

— Мы его поймаем.

— Хорошо б сегодня.

— Ты ж говорила, что любишь на енота ходить.

— Я и не рассчитывала, что будет легко. Но все равно хорошо бы сегодня со всем и покончить.

Кочет проговорил всю ночь. Я задремывала и опять просыпалась, а у него рот все не закрывался. В каких-то историях у него было так много народу, что не уследишь за всеми, но время скоротать они помогали, да и от холода я отвлекалась. Не всем его рассказам я верила. Например, что у него в Седалии, штат Миссури, была знакомая женщина — так вот она девушкой еще на иголку наступила, а девять лет спустя эта иголка вышла из бедра ее третьего ребенка. Кочет сказал, врачи сильно изумлялись.

Когда приехали бандиты, я спала. Кочет меня растряс и говорит:

— Вот они.

Я вздрогнула и на живот перевернулась, чтоб из-за бревна выглянуть. Чуть брезжило, видно лишь тени да контуры, а деталей не разберешь. Всадники вытянулись цепочкой, ехали — смеялись да беседовали между собой. Я сосчитала. Шестеро! Шесть вооруженных против двоих! Двигались они вообще без всякой опаски, и я подумала: «Отлично план у Кочета выходит». Но, не доехав ярдов с полсотни до землянки, они остановились. Огонь внутри погас, но из мазаной трубы еще дымок курился.

Кочет мне шепчет:

— Видишь своего?

Я говорю:

— Лиц не различить.

А он:

— Вон тот маленький без шляпы, — говорит, — это Нед Пеппер. Шляпу он потерял. Первым едет.

— А что они делают?

— Осматриваются. Пригнись.

На Счастливчике Неде Пеппере, похоже, были белые брюки, но потом я узнала, что они называются «наштанники» и сделаны из овчины. Один бандит заболботал индюшкой. Умолк, потом опять болботнул, и опять, но из пустой землянки ему, конечно, не ответили. Тогда двое бандитов подъехали к землянке и спешились. Один несколько раз позвал Куинси. Кочет сказал мне:

— Это Задира.

После чего те двое вошли, взяв оружие наизготовку. А через минуту-другую вышли, озираться стали. Этот Задира давай кричать Куинси, а один раз даже гикнул, будто свиней сзывал. Потом говорит тем бандитам, что остались верхом:

— Лошади тут. Видать, Мун с Куинси отлучились.

— Куда еще отлучились? — осведомился главарь, Счастливчик Нед Пеппер.

— Чего-то я не раскумекаю, — ответил Задира. — Там шесть лошадей. В очаге котелок софки, но огонь потух. Не понимаю. Может, дичь пошли скрадывать по снегу.

Счастливчик Нед Пеппер ему на это сказал:

— Куинси не станет из тепла уходить, чтоб за кроликами по ночам гоняться. Это вообще не рассматривается.

Задира ответил:

— Тут перед входом весь снег взбаламучен. Погляди сам, Нед, может, ты разберешь.

Тут подал голос тот, который с Задирой в землянку входил:

— Да какая разница? — спрашивает. — Сменим лошадей да поехали уже. А пожрем чего-нибудь у Мамули.

Но Счастливчик Нед Пеппер ему:

— Дай-ка мне подумать.

Тот, что с Задирой, говорит:

— Время зря тратим, а лучше б ехать. Нас и так снег задержал, да еще дорогу сюда пропахали.

Когда он вторично заговорил, Кочет его признал: шулер-мексиканец из Форт-Уорта, штат Техас. Он себя называл Настоящим Чумазым Бобом, но на мексиканском языке не говорил, хотя наверняка знал его. Я пригляделась к верховым бандитам, но тужь глаза не тужь — все равно лиц пока не различить, темень мешает. Да и комплекции не разберешь — на всех толстые пальто, широкополые шляпы, а лошади под ними играли. Папину Джуди я среди них не узнала.

Счастливчик Нед Пеппер вытащил револьвер и три раза быстро выстрелил в воздух. Раскаты пронеслись по лощине, и повисла напряженная тишина ожидания.

И тут же с другого склона грохнул выстрел. Лошадь Счастливчика Неда Пеппера рухнула как подкошенная. Опять выстрелы со склона — тут уж бандитов обуяла паника, ничего они не поняли. А это из своего тяжелого ружья стрелял Лабёф — перезарядит и палит.

Кочет выругался, вскочил на ноги и тоже давай садить из винчестера. Задиру и Чумазого Боба подбил, не успели они на лошадей забраться. Задиру убил на месте. Горячие гильзы из винтовки Кочета застучали мне по руке, и я ее отдернула. А стоило Кочету повернуться, чтоб направить огонь на других бандитов, Чумазый Боб, которого только ранило, поднялся на ноги, поймал свою лошадь и поскакал вслед за остальными. Только свесился на одну сторону, зацепившись за круп ногой, чтоб не упасть. А с нашей стороны, если не видели его «трюка» с начала, можно было б решить, будто лошадь без ездока. Вот так он и проскочил мимо Кочета. А меня это просто «заворожило», я исполнителю ничем не помогла.

Я сейчас немножко назад вернусь и расскажу про других. Счастливчика Неда Пеппера сбило наземь вместе с лошадью, но он скоренько выполз из-под убитой животины и срезал ножом седельные сумки. Остальные три бандита уже пришпоривали лошадей подальше с этой смертельной, если так можно выразиться, «арены» и на ходу палили из ружей и револьверов в Лабёфа. Мы с Кочетом остались у них за спиной, Лабёф к ним был гораздо ближе. Насколько я помню, ни единого выстрела по нам вообще не сделали.

Счастливчик Нед Пеппер орал сотоварищам и, петляя, бежал за ними пешком. Через одну руку он перебросил седельные сумки, а в другой у него был револьвер. Кочет никак попасть в него не мог. Бандита недаром прозвали Счастливчиком — его счастье тогда еще не кончилось. Во всем этом грохоте, дыму и суматохе одному бандиту удалось его расслышать, он развернул лошадь и кинулся назад подбирать главаря. И только доскакал до Счастливчика и протянул ему руку — его вышиб из седла меткий выстрел из мощного ружья Лабёфа. Нед Пеппер ловко вскочил в седло вместо павшего друга, который отважился за ним вернуться, — даже не глянув и не сказав ему ничего на прощанье. Только пригнулся пониже, а мексиканский шулер, по-прежнему прячась за лошадью, устремился за ним — и вскоре они пропали с глаз. Вся схватка столько не заняла, сколько я вам ее описывала.

Кочет велел мне привести лошадей. А сам побежал вниз по склону пешком.

Бандиты оставили в лощине двоих, а прочие были вынуждены уходить от погони на уставших мустангах, но поздравлять себя, считала я, нам было рано. Те, что лежали на снегу, были мертвые, а такие «языками не чешут». Среди бежавших Чейни мы не опознали. Был ли он с ними вообще? Напали мы на его след? А кроме того, на наших глазах Счастливчик Нед Пеппер скрылся с большей долей добычи после ограбления поезда.

Может, удача б нам и шире улыбнулась, не начни Лабёф палить раньше времени. Только в этом я не уверена. По-моему, Счастливчик Нед Пеппер и не собирался в эту землянку входить — да и ближе подходить не хотел, когда понял, что скотокрадов там почему-то нет. Наш план бы все равно не удался. А вот Кочет готов был всю вину возложить на Лабёфа.

Когда я спустилась с лошадями в лощину, он крыл техасца на чем свет стоит прямо в лицо. Как пить дать у них бы сейчас же драка началась, если б Лабёф не был занят — у него болела рана. Пуля попала в ложу его ружья, и щепки вместе со свинцом подрали ему мясо на руке. Он оправдывался, что со своей позиции ничего не видел и как раз переползал на другую, когда услышал три сигнальных выстрела Счастливчика. Вот и решил, что начался бой, — выпрямился и пальнул в того, в котором верно распознал бандитского главаря.

Кочет же решил, что это враки, и обвинил техасца в том, что он попросту заснул, а палить начал с перепугу, когда его разбудили выстрелы Неда. А я подумала: хорошо еще, что первым выстрелом он хоть лошадь убил у Счастливчика. Если и впрямь стрелял с перепугу, попал бы он вообще первым выстрелом в главаря? С другой стороны, Лабёф уверял всех, что он отменный служака и стрелок опытный, и если не спал и целил хорошо, разве не попал бы он в такую большую мишень? Что там на самом деле вышло, только он один и знал. Надоели мне их препирательства. Кочет, наверное, злился, что его опередили, а Счастливчик Нед Пеппер опять от него ушел.

Следопыты не спешили бросаться в погоню за грабителями, и я предложила им пошевелиться. Кочет ответил, что знает, где бандиты залягут, и ему не хочется рисковать и нарываться по дороге на засаду. А Лабёф ему возразил, что у нас-то лошади свежие, а у них устали. Мол, мы их легко выследим и вскорости нагоним. Но Кочет стоял на своем: заберем краденых лошадей и мертвых бандитов к Макалестеру и сделаем первую заявку на ту награду, которую может предложить железная дорога «М. К. и Т.».

— Скоро в игру кинутся десятки исполнителей, железнодорожных сыскарей и осведомителей, — сказал он.

Лабёф притирал снегом подранную руку, чтобы кровь остановить. Даже платок с шеи снял — перевязать, — но одной рукой не сумел, и я ему помогла.

Кочет посмотрел, как я за техасцем ухаживаю, и говорит:

— Тебя это не касается. Иди внутрь и сделай кофе.

Я говорю:

— Сейчас, это недолго.

А он:

— Оставь его в покое, иди кофе вари.

А я ему:

— Почему вы так глупо себя держите?

Он отошел, а я Лабёфу руку перевязала. Потом разогрела софки, повыбирала оттуда мусор и вскипятила кофе в очаге. Лабёф ушел к Кочету в загон, и они всех лошадей связали вместе поводами и длинной манильской веревкой, а четыре тела погрузили на них, будто кули с кукурузой. Мышастая лошадь Муна стала вырываться и зубы скалить — не хотела, видать, чтобы мертвого хозяина ей на спину наваливали. Поэтому нашли менее чувствительную животину.

Кочет не смог опознать того мужчину, который за Счастливчиком Недом Пеппером вернулся. «Мужчина», говорю. Мальчишка он был, немногим старше меня. Рот у него был открыт, смотреть мочи нет. А Задира был старый, лицо землистое, морщинистое. Следопыты с трудом револьвер выкрутили из его «мертвой хватки».

Потом в лесу поблизости они нашли лошадь Задиры. Ее не задело. К седлу у нее были приторочены два вьючных мешка, а в них — тридцать пять с чем-то наручных часов, дамские кольца, пистолеты и что-то около шестисот долларов ассигнациями и монетами. Отнятое у пассажиров «Летуна Кати»! Пока шарили по земле — там, где бандиты бежали, — Лабёф подобрал медные гильзы. Показал Кочету.

— Что это? — спрашиваю.

— Это от патронов бокового огня сорок четвертого калибра, — объяснил Кочет, — к винтовке Генри.

Так мы еще один след нашли. Не нашли только самого Чейни. Он нам даже на глаза не попался. Скоренько позавтракали индейской мамалыгой и поехали оттуда.

До Техасской дороги ехать было всего час. Караван у нас получился — загляденье. Случись вам по Техасской дороге ехать тем ясным декабрьским утром, вы б увидели двух красноглазых служителей правопорядка и сонную девицу из Дарданеллы, штат Арканзас: они шагом ехали к югу и вели за собой семь лошадей. А приглядись вы, заметили б, что четыре лошади нагружены трупами вооруженных грабителей и скотокрадов. Мы вообще-то и встретили нескольких путников, и они подивились нашей отвратительной поклаже.

Некоторые уже слыхали вести про ограбление поезда. Один, индеец, рассказал нам, что грабители экспроприировали из багажного вагона 17 000 долларов наличными. Два человека в тележке сказали, что, по их сведениям, цифра была — 70 ООО. Хорошенькая разница!

Хотя все рассказы примерно совпадали в обстоятельствах происшествия. Вот как было дело. Бандиты поломали механизм переключения на стрелке Уэгнера и вынудили поезд съехать на ветку для погрузки скота. Там они взяли заложниками машиниста и кочегара и пригрозили их убить, если сопровождающий не откроет багажный вагон. У экспедитора хватило силы духа, и он отказался. Тогда бандиты убили кочегара. А экспедитор уперся. Тогда они подорвали двери вагона динамитом, и беднягу убило взрывом. Сейф тоже динамитом рвали. Пока все это происходило, двое бандитов ходили по пассажирским вагонам с револьверами на взводе и собирали «добычу». Один пассажир в спальном вагоне возмутился такому бесчинству, и его побили, стволом пистолета голову поранили. Только ему и доставили хлопот — да еще кочегару с экспедитором. Шляпы бандиты надвинули пониже, а лица косынками обвязали, но Счастливчика Неда Пеппера все равно признали по мелкости его конституции да командным замашкам. Остальных — нет. Вот так они и ограбили «Летуна Кати» у стрелки Уэгнера.

По Техасской дороге ехать было легко. Она широкая и укатанная, Кочет так и описывал. Солнце уже встало, и снег быстро таял под теплыми и долгожданными лучами «Старого Светила».

Пока мы ехали, Лабёф принялся свистать разные напевы — видать, чтоб от больной руки отвлечься. А Кочет едет-едет, а потом как скажет:

— Да будь прокляты эти свистуны!

Не стоило так говорить, если он хотел, чтоб техасец умолк. Лабёфу поэтому ничего другого не осталось, только дальше насвистывать, дескать, наплевать ему на мнение Кочета с высокой колокольни. А потом и подавно из кармана достал варган — и давай на нем бренчать и зудеть. Играл он песенки для скрипки. Объявит «Солдатскую радость» — и играет. Потом «Джонни в низинке» — и тоже. Затем «Восьмое января» — и его наяривает. Все они звучали как одна песня, сказать вам правду.

Лабёф спрашивает:

— А может, чего особенного послушать хочешь, Когбёрн? — Это он ему так «сало за шкуру» заливал. Но Кочет ему не ответил. Лабёф после этого сыграл еще несколько негритянских песенок и убрал свой чудной инструмент с глаз долой.

А через несколько минут спрашивает у Кочета:

— Ты их с собой и на войне таскал? — и показывает на револьверы в седельных кобурах.

А Кочет ему:

— Они у меня давно.

Лабёф тогда:

— Ты, наверно, в кавалерии служил?

— Я забыл, как это называли, — отвечает Кочет.

— А я хотел стать кавалеристом, — говорит Лабёф. — Но слишком молодой был и безлошадный. Всегда потом об этом жалел. Я в пятнадцать лет в армию пошел, в аккурат на свой день рождения, и последние полгода войны застал. Маманя плакала, потому что братья мои три года домой носа не казали. Только в барабан забили, как они собрались и пошли под ружье. А меня армия определила в снабжение — я головы скота считал да овес по мешкам раскладывал генералу Кёрби-Смиту в Шривпорте. Ну что это за служба для солдата? Хотелось выбраться из Транс-Миссисипского округа и двинуть на восток. Настоящего боя хотелось. И под самый конец выпала мне такая возможность — майора Бёркса, интенданта, переводили в Виргинский округ, и я поехал с ним. У нас в отряде двадцать пять человек было, и мы в самый раз поспели к Пяти Развилкам и Питерзбёргу, а тут-то все и кончилось. Всегда потом жалел, что не довелось мне повоевать ни со Стюартом, ни с Форрестом, ни с кем другим. С Шелби, с Эрли.

Кочет ничего ему на это не ответил.

А я говорю:

— Вам, я погляжу, и полгода хватило.

Лабёф мне на это:

— Не, это только похоже, что я похваляюсь да глупости говорю. Иначе все было. Я чуть не заболел, когда услыхал про сдачу.

А я ему:

— А мой папа сказал, что лишь бы домой вернуться. Он чуть не умер по дороге.

После чего Лабёф Кочету так сказал:

— Что-то не верится мне, будто человек не припомнит, где он в войну служил. Ты и полка не помнишь?

Кочет ответил:

— По-моему, это называлось «служить по пулевой части». Я так четыре года лямку тянул.

— Ты меня ни в грош не ставишь, Когбёрн, да?

— Я тебя вообще никуда не ставлю, особенно если у тебя рот закрыт.

— Ошибаешься ты насчет меня.

— Не нравятся мне такие разговоры. Будто бабы языки чешут.

— В Форт-Смите мне говорили, ты с Куонтриллом ездил и всей этой пограничной бандой.

Кочет не ответил.

А Лабёф знай свое:

— Я слыхал, не солдаты они были никакие, а просто воры и убийцы.

— Я то же самое слыхал, — отвечает Кочет.

— И еще я слыхал, что в Лоренсе, штат Канзас, они убивали женщин и детей.

— И я слыхал. Бесстыжее вранье.

— Ты был там?

— Где?

— В том набеге на Лоренс?

— Про него много врали.

— Будешь отрицать, что они расстреливали и солдат, и гражданских, а город потом сожгли?

— Джима Лейна мы упустили. А ты в какой армии служил, сударь мой?

— Сначала в Шривпорте у Кёрби-Смита…

— Да, про округа я уже слыхал. А на чьей стороне?

— Я был в Северовиргинской армии, Когбёрн, и стыдиться мне нечего, когда я так говорю. Давай посмейся еще. Ты же просто перед этой девчонкой, перед Мэтти форсишь, думаешь, у тебя язык как бритва.

— Опять бабские разговоры.

— Вот-вот. Выставь меня дурнем перед девчонкой.

— А по-моему, она тебя отлично раскусила.

— Ошибаешься, Когбёрн. И мне не нравится, к чему ты все время клонишь.

— Не твое это дело. И капитан Куонтрилл — не твое.

— Капитан Куонтрилл!

— Осади, Лабёф.

— Чего он капитан?

— Ты коли на драку нарываешься, так я тебе пойду навстречу. А коли нет, так и не буди лиха.

— Вот уж сказал — капитан Куонтрилл!

Я вклинилась меж ними на лошади и говорю:

— Я тут кое о чем думала. Послушайте. Там было шестеро бандитов и двое скотокрадов, но у землянки — только шесть лошадей. Что это значит?

— Им только шесть лошадей и надобно было, — отвечает Кочет.

Я говорю:

— Да, но среди этих шести — лошади Муна и Куинси. Краденых лошадей было всего четыре.

Кочет говорит:

— Этих двух других они б тоже забрали, а потом обменяли. Так и раньше делалось.

— А Мун с Куинси б на чем ехали?

— А им бы шесть усталых лошадей досталось.

— Ой. Да, про этих я забыла.

— Это же всего на пару дней обмен.

— А я думала, Счастливчик Нед Пеппер собирался убить тех двух скотокрадов. План предательский, но так бы они его точно не выдали. Что скажете?

— Нет, так бы Нед не поступил.

— А почему? Они со своей отчаянной бандой убили же кочегара и экспедитора на «Летуне Кати» вчера ночью.

— Нед не убивает направо и налево просто так, без причины. Он убивает, только если есть резон.

— Можете считать, как вам заблагорассудится, — сказала тогда я, — а мне кажется, предательство он по-любому планировал.

До лавки Дж. Дж. Макалестера мы доехали часам к десяти утра. Все жители того поселения собрались посмотреть на мертвые тела — ахали и бормотали от такого кошмарного зрелища, а оно выглядело еще страшнее оттого, что зимнее утро было солнечное и приветливое. День, должно быть, у них был торговый, потому что у лавки стояло несколько фургонов и топтались привязанные лошади. За домом бежали рельсы. Все поселение-то — эта лавка да с десяток каркасных и бревенчатых построек убогой наружности, однако, если я не ошибаюсь, в то время это был один из лучших городков на земле чокто. Лавка теперь — в современном городе под названием Макалестер, штат Оклахома, где долгое время «правил король уголь». А кроме того, в Макалестере есть международная резиденция Ордена радуги для девочек.

Настоящего врача в те времена там не было, но жил один молодой индеец, наученный медицине: он умел вправлять сломанные кости и перевязывать огнестрельные раны. Лабёф его отыскал, чтобы подлечиться.

А я поехала с Кочетом, который отправился искать знакомого индейца-полицейского — капитана Бутса Финча из легкой кавалерии чокто. Эта полиция занималась только индейской преступностью, а если были замешаны белые, никакой власти легкая кавалерия не имела. Капитана мы нашли в бревенчатой избушке. Он сидел на ящике у печки и стригся. Худенький такой, где-то одних лет с Кочетом. Они с индейским цирюльником еще не знали, сколько шуму поднялось от нашего приезда.

Кочет зашел капитану за спину, обеими руками двинул ему по ребрам. И спрашивает:

— Как здоровье народа, Бутс?

Капитан как вздрогнет и пистолет сразу — хвать, а потом увидел, кто пришел.

— Ну ты даешь, Кочет, — говорит. — Чего тебя к нам в город в такую рань занесло?

— В город? Я думал, мы еще не доехали.

Капитан Финч только рассмеялся на это:

— Быстро ехать тебе, видать, пришлось, если ты насчет этого дела у стрелки Уэгнера.

— По этому делу и впрямь.

— Это Нед Пеппер и еще пятеро. Но ты и сам знаешь, я полагаю.

— Да. Сколько взяли?

— Мистер Смоллвуд утверждает — семнадцать тысяч долларов наличными и связку заказной почты из сейфа. По жалобам отдельных пассажиров он еще не посчитал. Боюсь, след у тебя уже остыл.

— Ты когда видел Неда последний раз?

— Мне говорили, он два дня назад тут проезжал. С Задирой и мексиканцем на пузатом мустанге в подпалинах. Сам я их не видел. Обратно через эти места они не поедут.

Кочет ему:

— Тот мексиканец был Чумазый Боб.

— Малой, что ли?

— Нет, старый — Настоящий Чумазый Боб из Форт-Уорта.

— Я же слыхал, его хорошенько подстрелили в Денисоне, и он вернулся на путь праведный.

— Боба убить трудно. Никак подстреленным оставаться не хочет. Но я другого типа ищу. По-моему, он с Недом держится. Низенький, на роже черная отметина, ходит с винтовкой Генри.

Капитан Финч задумался. Потом говорит:

— Нет, как мне рассказывали, там их всего трое было. Задира, мексиканец и Нед. Мы присматриваем за домом его женщины. Трата времени и вообще не мое дело, конечно, но человека туда я отрядил.

Кочет ему:

— Да, зряшное это дело. Я догадываюсь, где сейчас Нед.

— Я тоже знаю, но оттуда его и сотня исполнителей не выкурит.

— Столько не понадобится.

— Столько чокто не понадобится. А сколько было в том августовском отряде исполнителей? Сорок?

— Скорее к полсотне, — ответил Кочет. — Тогда командовал Джо Шмидт. Да недокомандовал. А теперь командую я.

— Удивительно, что главный исполнитель отправил тебя на такую охоту — да еще и без надзора.

— А что он сделает?

Капитан Финч сказал:

— Я б мог тебя туда отвести, Кочет, и показать, как выколупать Неда Пеппера.

— Вот как? По мне, так индеец слишком шумный будет. Как считаешь, Губан?

Так цирюльника звали. Он рассмеялся и рот прикрыл ладонью. Губаном еще рыбу здешнюю называют, довольно вкусную.

Я говорю капитану:

— Вам, наверно, интересно, кто я такая.

— Да, я задавал себе такой вопрос, — отвечает он. — И я подумал, что ты, должно быть, — ходячая шляпа.

— Меня зовут Мэтти Росс, — говорю я. — Человек с черной отметиной зовется Томом Чейни. Он насмерть застрелил моего папу в Форт-Смите и ограбил его. Чейни сильно выпил, а мой папа как раз был без оружия.

— Стыд и срам, — говорит капитан.

— Когда мы его найдем — побьем палками, арестуем и отвезем обратно в Форт-Смит, — говорю я.

— Желаю вам удачи. Нам он тут не нужен.

А Кочет говорит:

— Бутс, мне сгодится твоя помощь. У меня там Задира и еще какой-то молокосос, а также Эмметт Куинси и Мун Гэрретт. А мне надо ехать поскорей, так я подумал: ты этих ребяток за меня не похоронишь?

— Мертвые?

— До единого, — говорит Кочет. — Как там судья говорит? Их грабительство пришло к своему подобающему концу.

Капитан Финч стащил с шеи простыню. Они с цирюльником пошли с нами туда, где мы лошадей привязали. Кочет по пути рассказал о нашей схватке в землянке.

Капитан схватил каждого мертвеца за волосы, приподнял голову и, опознавая в лицо, называл по имени. У Задиры особых волос на голове не было, поэтому его голову капитан Финч за уши приподнял. Мы узнали, что мальчишку звали Билли. Отец у него заправлял паровой лесопильней на Южно-Канадской реке, сообщил нам капитан, и дома у него осталась большая семья. Билли был из старших, отцу помогал лес пилить. Раньше никак вроде бы не куролесил. А остальные трое — капитан не знал, есть ли у них родные, чтобы тела забрали.

Кочет говорит:

— Ладно, Билли ты оставь родичам, а остальных похорони. Я их имена в Форт-Смите вывешу, если кому-то надо — приедет и выкопает. — Затем прошелся мимо лошадей, по крупам их похлопал и говорит: — Этих четверых угнали у мистера Бёрлингейма. Вот эти три — Задиры, Куинси и Муна. Выручи за них сколько сможешь, Бутс, седла, оружие и одёжу тоже продай, выручку мы поделим. Так тебе честно будет?

Я говорю:

— Вы же Муну обещали, что выручку отправите его брату.

А Кочет:

— Я забыл, куда он сказал слать.

Я говорю:

— Через окружного управляющего Методистской церкви в Остине, штат Техас. Брат у него там проповедник, зовут Джордж Гэрретт.

— Остин или Даллас?

— Остин.

— Точней говори.

— Он сказал — Остин.

— Ладно, запиши тогда капитану. Отправь этому человеку десять долларов, Бутс, скажи, что брату его крышка и похоронили его тут.

А капитан Финч ему:

— А ты к мистеру Бёрлингейму не заедешь по дороге?

— Нет времени, — отвечает Кочет. — Но ты весточку ему отправь, уж будь добр. Чтоб мистер Бёрлингейм знал, что лошадей ему вернул помощник судебного исполнителя Кочет Когбёрн.

— Давай лучше эта девочка под шляпой тебе напишет?

— Ничего, и сам запомнишь, если постараешься.

Капитан Финч позвал каких-то индейских мальцов — они рядом отирались, нас разглядывали. Я поняла, что он им на языке чокто распорядился насчет лошадей и похорон. Но пришлось еще раз повторить — и резче, потому что к мертвецам поначалу они и близко не желали подходить.

Агентом на железной дороге работал пожилой дядька по фамилии Смоллвуд. Он похвалил нас за смелость и очень обрадовался, когда увидел мешки с наличностью и ценности, которые мы забрали. Кое-кто бы решил, что Кочет поспешил присвоить пожитки мертвецов, но могу вам сказать так: он ни цента не тронул из тех денег, что под дулом пистолета изъяли у пассажиров «Летуна Кати». Смоллвуд осмотрел «добычу» и сказал, что потери, конечно, отчасти покроются, но, по его опыту, некоторые жертвы их преувеличивают.

Служащего, что погиб так мученически, он знал лично и сказал, что тот верно служил «М. К. и Т.» много лет. По молодости лет был известным в Канзасе ходоком. И отвагу свою сохранил до конца. А кочегара Смоллвуд не знал. Для них обоих, сказал он, «М. К. и Т.» попробует что-то сделать — как-то помочь семьям, оставшимся без кормильцев, хотя времена сейчас тяжелые, доходы упали. А еще говорят, что Джей Гулд бессердечный! Кроме того, Смоллвуд заверил Кочета, что и с ним железная дорога сочтется — при условии, что он «избавит» ее от банды грабителей Счастливчика Неда Пеппера и возвратит украденное из багажного вагона.

Я посоветовала Кочету взять со Смоллвуда письменное в этом заверение, а также расписку в получении двух мешков «добычи», по пунктам и с датой. Смоллвуд не осмеливался так далеко заходить от имени компании, но в конце концов мы вытянули из него расписку и заявление, что в такой-то день Кочет сдал ему тела двух человек без признаков жизни, «кои личности, как предполагается, принимали участие в вышепомянутом ограблении». По-моему, Смоллвуд был человек порядочный, но порядочные — они ведь тоже люди, память их подводит иногда. А дело есть дело.

Мистер Макалестер, который лавкой заведовал, был добрый арканзасец. Он нас тоже похвалил за наши действия и дал нам полотенец, бачки с горячей водой и оливкового мыла со сладким запахом. Жена его накормила нас добрым сельским обедом, и пахта у нее была свежая. Лабёф тоже сел с нами и поел от души. Индеец-костоправ сумел вытащить у него из руки все большие щепки и свинец, а саму руку туго перевязал. Само собой, она не гнулась и болела, но техасец хоть как-то мог ею двигать.

Когда мы наелись до отвала, жена мистера Макалестера у меня спросила, не желаю ли я прилечь к ней на кровать вздремнуть. Меня так и подмывало согласиться, но я их раскусила. Потому что заметила, как они с Кочетом за столом шептались. И пришла к заключению, что исполнитель опять от меня хочет избавиться.

— Спасибо, мэм, — говорю, — но только я не устала ничуточки. — Никогда в жизни так бесстыже не лгала!

Но сразу дальше мы не поехали — Кочет заметил, что у его лошади передняя подкова потерялась. И мы отправились к сарайчику, который там держал кузнец. Пока ждали, Лабёф починил разбитое ложе своего Шарпса — обвязал медной проволокой. Кочет все время подгонял кузнеца, ему не хотелось в этом поселении надолго задерживаться. Надо опередить погоню исполнителей — он был уверен, те уже все кусты прочесывают, ищут Счастливчика Неда Пеппера и его банду.

Поэтому Кочет мне сказал:

— Сестренка, теперь двигаться мне нужно быстро. Туда, куда я еду, скакать весь день без передышки. Это трудно, поэтому ты лучше меня тут подожди, а миссис Макалестер за твоими удобствами проследит. Вернусь завтра или послезавтра — с нашим голубчиком.

— Нет, я с вами поеду, — говорю я.

Тут Лабёф встревает:

— Она ж досюда доехала, — говорит.

— И то верно, — согласился с ним Кочет.

Я говорю:

— Думаете, я на попятную пойду, когда мы уже так близко?

А Лабёф:

— Девчонка толково рассуждает, Когбёрн. По мне, так она отлично держится. Хоть золотые шпоры давай. Но это, конечно, мое личное мнение.

Кочет руку поднял, мол, хватит разговоров, и говорит:

— Ладно-ладно, остынь. Я свое слово сказал. А про то, кому какие шпоры, говорить не будем.

И мы оттуда уехали около полудня — на восток и чуть на юг направились. Кочет не обманул, когда сказать, что скакать будет «трудно». Этот его длинноногий Бо просто ушел от двух наших мустангов шагом, но и на нем тяготы стали сказываться через несколько миль, и мой Малыш-Черныш с косматой лошадкой Лабёфа его вскоре почти догнали. Минут сорок мы скакали «как подпаленные», потом остановились, спешились и сколько-то шли сами, чтобы лошади отдохнули. И вот, пока мы шли, нас нагнал и окликнул всадник. Мы шли по открытой прерии и его заметили издалека.

То был капитан Финч, и вести у него были поразительные. Сразу после нашего отъезда от Макалестера ему сообщили, что в Форт-Смите из подвальной тюрьмы сбежал Одус Уортон. Побег совершился рано поутру.

Вот как было дело. Вскоре после завтрака два доверенных заключенных привезли на тачке бочку чистых опилок, чтоб их в плевательницы засыпать в этой зловонной каталажке. Там было темновато, и только охрана отвернулась, эти заключенные спрятали в бочке Уортона и еще одного обреченного. Оба эти смертника были сложения щуплого, а весу невеликого. После чего доверенные вывезли парочку наружу и выпустили на свободу. Наглый побег средь бела дня — в бочке! Ловкий «фортель»! Доверенные сбежали вместе с убийцами-смертниками и, весьма вероятно, за дерзость свою получили жирное вознаграждение.

Услышав эти вести, Кочет вроде бы не разозлился и даже никак особо не обеспокоился. Его это отчасти как-то позабавило. Кое-кто спросит почему. Причина у него была, отвечу я, и не одна, а среди прочего — теперь у этого Уортона не было ни единой возможности добиться от президента Р. Б. Хейза смягчения приговора, да и адвокату Гауди светили хлопоты в Вашингтоне, а также, без сомнения, немалые денежные потери, ведь известно, что те подзащитные, которые свое спасение берут в собственные руки, не торопятся расплачиваться с адвокатами по счетам.

Капитан Финч сказал:

— Я подумал, тебе об этом лучше узнать поскорее.

А Кочет ему:

— Спасибо тебе, Бутс. Очень предусмотрительно с твоей стороны сюда прискакать.

— Уортон тебя разыскивать будет.

— И найдет, коли не будет осторожен.

Капитан Финч осмотрел Лабёфа с головы до пят и спрашивает Кочета:

— Этот, что ли, под Недом лошадь застрелил?

— Да, — отвечает Кочет, — перед тобой знаменитый конеубийца из Эль-Пасо, Техас. Он нацелен весь мир с лошадей ссадить. Говорит, так меньше проказить будут.

Бледная физиономия Лабёфа аж вся побагровела от сердитого прилива крови.

— Света мало было, — говорит он, — и стрелял я с рук. Не было времени упор искать.

Капитан Финн ему:

— За такой выстрел не нужно извиняться. По Неду куда чаще промахиваются, чем попадают.

— А я и не извиняюсь, — отвечает Лабёф. — Я только обстоятельства изложил.

— Вот Кочет у нас сам несколько раз промахнулся по Неду — даже в лошадь не попал, — продолжает капитан. — И теперь, как я прикидываю, опять собрался его упустить.

А Кочет держал в руке бутылку, где виски на дне плескался.

— Валяй, и дальше так думай, — говорит.

Допил в три глотка, пробку в горлышко загнал и пустую бутылку вверх подкинул. А сам револьвер выхватил, пальнул в нее два раза и оба промахнулся. Бутылка упала, покатилась, а Кочет в нее еще два-три раза выстрелил и разбил. Потом вытащил мешочек с патронами и перезарядил пистолет.

— Китаец, — говорит, — опять мне дешевые патроны подсовывает.

А Лабёф ему:

— А я-то думал, — говорит, — тебе солнце в глаза светило. То есть — в глаз.

Кочет барабан револьвера крутнул и отвечает:

— Глаза, значит? Я покажу тебе глаза!

Выхватил из седельной сумки мешок с кукурузными лепешками, одну достал и тоже в воздух подбросил. Выстрелил — и промахнулся. Подкинул еще одну, бах — и попал. Лепешка в воздухе на крошки разлетелась. Кочет был собой так доволен, что достал из сумки непочатую бутылку виски и угостился.

А Лабёф вынул револьвер и достал из мешка две лепешки. Обе подбросил. И два раза выстрелил один за другим, очень быстро, но попал только в одну. Капитан Финч тоже попробовал с двумя и по обеим промазал. А потом по одной выстрелил — и получилось. Кочет опять стрелял по двум и попал в одну. Все они пили виски и перевели таким манером штук шестьдесят лепешек. И ни один не сбил сразу две лепешки из револьвера, только Финчу это удалось из магазинного винчестера, когда ему кто-то другой бросал. Хорошее развлечение, только недолго, да и ничему не научишься. Мне все больше на месте не сиделось.

— Хватит, довольно с меня такой забавы, — говорю. — Я готова ехать дальше. Стрелять по лепешкам посреди этой прерии — так мы ни к чему не придем.

Кочет как раз стрелял из винтовки, а капитан ему бросал.

— Повыше кидай, но не так далеко, — говорит ему исполнитель.

В конце концов капитан Финч попрощался и поехал восвояси. А мы дальше на восток двинулись, имея целью горы Винтовая Лестница. На глупости со стрельбой где-то полчаса потеряли, но хуже того — Кочет начал пить.

Пил он даже на ходу, а это непросто. Не могу сказать, что питье сильно его замедляло, но выпивши он выглядел преглупо. Ну почему людям вообще охота глупо выглядеть? Быстрого шага мы не сбавляли: скакали во всю прыть минут сорок-пятьдесят, потом сколько-то шли пешком. На тех переходах, наверное, лучше отдыхала я, а не лошади. Я ж никогда не собиралась идти в ковбои! Малыш-Черныш меня не подводил. Дыхания не сбивал, а норов у него был такой, что на открытых участках косматого мустанга Лабёфа и близко к себе не подпускал, вперед рвался. Да уж, что там говорить — отличная у меня лошадка!

Мы проскакали по прериям и взобрались по лесистым склонам известняковых холмов, а потом стали пробираться сквозь густой кустарник предгорий, переходить ледяные ручьи. Снег по большей части стаял на солнышке, но во всей своей лиловой красоте уже опускались длинные тени сумерек, и градус воздуха понижался с ними вместе. Нам после скачки было тепло, и вечерней промозглости мы поначалу радовались, но потом сбавили шаг и стало зябковато. После темна быстро мы уже не ехали — лошадям опасно. Лабёф сказал, что рейнджеры часто ездят по ночам, чтоб избегать ужасного техасского солнца, поэтому лично ему-то все равно. А вот мне не нравилось.

Да и неприятно было скользить и спотыкаться, когда мы лезли вверх по крутым склонам Винтовой Лестницы. В этих горах много густых сосняков, и мы блуждали вверх-вниз в этих двойных лесных потемках. Кочет нас дважды останавливав а сам спешивался и озирался — искал вехи. Он уже довольно сильно напился. А потом и вообще начал с сам с собой разговаривать, я только одно услышала:

— Ну что, сколько нам дали, с тем мы и сделали все, что смогли. Мы ж войну воевали. Там у нас только лошади да револьверы.

Видать, пережевывал то, что ему Лабёф сказал сгоряча насчет его воинской службы. Говорил он все громче и громче, но уже трудно было понять, по-прежнему ли он сам с собой толкует или же к нам обращается. Мне сдается — помаленьку и то и другое. На одном долгом подъеме он с лошади упал, но быстро вскочил и опять сел верхом.

— Это ничего, ничего, — бормотал он. — Бо оступился, вот и все. Устал. Это ж вообще не склон. Я чугунные печки затаскивал на подъемы покруче — и свинину тоже. Как-то потерял четырнадцать бочек свинины на уступе не сильно круче вот этого склона, а старый Кук даже глазом не моргнул. Я ничего себе погонщик был и с мулами всегда мог договориться, вот с волами — другое дело. С рогатым скотом так не сыграешь, как с мулами. Соображают туго, неповоротливые да никак их не остановишь. Я этому не сразу выучился. А свинина тогда уходила влет и по хорошим ценам, но старина Кук честно торговал, он с меня оптовую взял. Да, сэр, и платил щедро. Сам зарабатывал и не возражал, когда у него работники деньгу зашибают. Я вам скажу, сколько он наваривал. Был год, когда он заработал пятьдесят тысяч долларов на этих фургонах, вот только здоровье подкачало. Вечно какие-то немочи. Весь скрюченный, шея не гнется — оттого, что «ямайскую имбирную» пил. Смотрел на тебя все время исподлобья, вот так — волосы на глаза падали, — если не лежал при этом, а слегал этот висельник часто, я ж говорю. И волосы при этом густые, темные, ни волоска не выпало, пока в ящик не сыграл. А умер он, само собой, совсем молоденьким. Только на вид старый. У него при себе, помимо своего дела и тягот его, всю жизнь ленточный червь был, двадцати одного фута длиной, вот это его и состарило преждевременно. И прикончило в конце. А ведь про червя никто даже не знал, пока он не умер, хоть и лопал он, как батрак, пять-шесть добрых обедов в день съедал. Будь он сегодня жив, так я, наверно, до сих пор бы с ним ездил. Да, точно, ездил, и деньги в банке у меня были бы. Но как только у него всем жена стала заправлять, мне пришлось пускаться наутек. Она говорит: «Ты ведь не можешь меня так бросить, Кочет. От меня все погонщики ушли». Я ей так говорю: «Не могу? А вот погляди, как я не могу». Нет, сэр, никакой мне возможности не было на нее работать, и я ей так и сказал. В женщинах ни грана щедрости. Только себе все загребают, а ничего не отдают. И не верят никому. Боже праведный, как же не любят они с тобой расплачиваться! Ты на них один, как два мужика, пашешь, а они, дай им волю, еще и кнутом тебя будут подгонять. Нет, сэр, не для меня это. Никогда. Не станет мужчина на женщину работать, если только у него мозги, а не простокваша.

— В Форт-Смите я тебе то же самое говорил, — сказал Лабёф.

Не знаю, намеренно ли техасец так против меня выступил или нет, но если да, то с меня его замечание — «как с гуся вода». У пьяного же что на уме, то и на языке, но даже так я понимала, что Кочет не про меня говорил, когда по пьяной лавочке ополчился на женщин, — с теми-то деньгами, что я ему плачу. Я б его на месте осадила, сказав, к примеру: «А как же я? Что с теми двадцатью пятью долларами, что я вам дала?» Но ни сил, ни склонности с ним препираться у меня не было. Что с пьяного возьмешь, что дурака на место ставить?

Я думала, мы уже никогда не остановимся, — уж чуть до Монтгомери в Алабаме не доехали. Мы с Лабёфом время от времени перебивали Кочета и спрашивали, сколько нам еще ехать, а он отвечал:

— Уже недалеко, — и начинал новую главу своего долгого и полного приключений жизнеописания. В этих скитаниях ему много драк и тягот выпало.

Когда же мы наконец остановились, Кочет только и сказал:

— Сдается мне, хватит.

Времени уж было далеко за полночь. Мы выехали на более-менее ровное место где-то в сосновом лесу, росшем по склону, — только это я и сумела различить в потемках. Я так устала и занемела вся, что двух мыслей связать не могла.

Кочет сказал, что, по его расчетам, мы проехали пятьдесят миль — пятьдесят! — от лавки Макалестера и теперь от нас до бандитского убежища Счастливчика Неда Пеппера мили четыре. После чего завернулся в свою бизонью накидку и без церемоний захрапел, а Лабёф остался пристраивать лошадей.

Техасец их напоил из фляг, накормил и стреножил. Седла оставил — для тепла, — а узду распустил. Бедные лошадки совсем притомились.

Огонь мы не разжигали. Я на скорую руку поужинала галетами с беконом. Галеты уже совсем засохли. Под клочками снега лежала подстилка из хвои, и я руками нагребла себе побольше, чтобы на земле получился лесной матрас. Хвоя была грязная, ломкая и сыроватая, но все равно постель у меня вышла лучшая за все путешествие. Я завернулась в одеяла и дождевик и поудобнее устроилась в этой хвое. Зимняя ночь стояла ясная, и я разобрала на небе сквозь ветки Большую Медведицу и Полярную звезду. А луна уже закатилась. У меня болела спина, ноги все распухли, и я так вымоталась, что руки дрожали. Потом дрожь унялась, и я вскоре унеслась в «сонное царство».

 

~~~

Наутро Кочет зашевелился, еще солнце не успело выйти на востоке из-за тех гор, что повыше. Казалось, ему все нипочем, хоть мы вчера и ехали без передышки, хоть и пил он чрезмерно, а потом почти не спал. Теперь Кочет захотел кофе и развел костерок из дубовых веток, вскипятить себе воды. Дыма от костра было чуть — белые космы его быстро рассеялись, но Лабёф все равно сказал, что это глупое барство, раз мы так близко подошли к добыче.

А я будто едва глаза сомкнула. Воды во флягах оставалось на дне, и умыться мне не дали. Я взяла парусиновое ведерко, положила в него револьвер и отправилась вниз по склону искать ключ или ручеек.

Поначалу склон был пологий, а потом довольно круто обрывался. Кусты здесь стали гуще, и я за них цеплялась, чтоб не скатиться. Спускалась все ниже и ниже. Почти достигнув дна и с ужасом думая, как придется карабкаться обратно, я услыхала плеск и какое-то фырканье. Первая моя мысль была: «Это еще что такое?» А потом я вышла на бережок. И на другой стороне ручья человек поил лошадей.

И человек этот был не кто иной, как Том Чейни!

Без труда можно вообразить, что я остолбенела при виде этого приземистого убийцы. Он меня пока не заметил и не услышал — лошади фыркали слишком шумно. Винтовка у него была закинута за спину на этой его веревке. Я уже собралась было повернуться и бежать оттуда, но как к месту примерзла. Стояла столбом.

Потом он меня увидел. Вздрогнул и быстро перехватил винтовку. Наставил ее на меня и пригляделся с той стороны ручья.

И говорит:

— Так-так, а ведь я тебя знаю. Тебя зовут Мэтти. Ты маленькая Мэтти, счетоводка. Подумать только. — Ухмыльнулся и опять закинул винтовку за плечо.

Я говорю:

— Да, и я тебя тоже знаю, Том Чейни.

Он спрашивает:

— Ты что тут делаешь?

Я отвечаю:

— За водой пришла.

— Что ты делаешь в этих горах?

Я сунула руку в ведерко и вытащила драгунский револьвер. Само ведерко выронила, взяла револьвер обеими руками. И говорю:

— Я здесь затем, чтоб доставить тебя в Форт-Смит.

Чейни рассмеялся и говорит:

— Ну а я не поеду. Как тебе это понравится?

Я говорю:

— На этой горе — отряд офицеров, они тебя заставят.

— Интересные новости, — отвечает. — И сколько их там?

— Да около полусотни. Все хорошо вооружены и шутить не намерены. Давай ты сейчас бросишь лошадей, перейдешь через ручей и пойдешь передо мной вверх по склону.

А он мне:

— Пусть твои офицеры сами за мной побегают. — И лошадей собирает. Их там было пять, папиной лошадки Джуди я среди них не увидела.

Я говорю:

— Если откажешься идти, мне придется тебя застрелить.

А он от сборов своих не отрывается и говорит:

— Вот как? Тогда лучше взведи-ка сперва курок.

Про это я совсем забыла. Оттянула курок обоими большими пальцами.

— До конца оттягивай, — говорит Чейни.

— Я умею, — отвечаю я. А когда щелкнуло, говорю: — Так ты со мной не пойдешь?

— Видимо, нет, — отвечает. — Все ровно наоборот. Со мной пойдешь ты.

Тогда я направила револьвер ему в живот и выстрелила. Отдачей меня назад отбросило, я оступилась, а пистолет вырвался у меня из руки. Я его быстренько подобрала и снова на ноги вскочила. Круглая пуля ударила Чейни в бок и сшибла его наземь — он распластался под деревом, полусидя. Сверху меня уже звали Лабёф с Кочетом.

— Я тут, внизу! — ответила я.

Со склона над Чейни тоже что-то крикнули.

А он сидит, обе руки к боку прижимает. И говорит:

— Не думал, что ты это сделаешь.

Я спрашиваю:

— А теперь как думаешь?

Он мне:

— У меня ребро сломано. Вздохнуть больно.

Я говорю:

— Ты убил моего папу, когда он тебе хотел помочь. У меня есть один кусок золота, который ты у него украл. Отдай мне теперь и второй.

— Не надо было мне в него стрелять, — отвечает он. — Мистер Росс ко мне достойно относился, но ему не стоило лезть в мои дела. Я же выпил и совсем ума лишился. Мне все было не по-моему.

Со склонов опять закричали.

Я говорю:

— Нет, ты просто дрянь, только и всего. Говорят, в штате Техас ты сенатора застрелил.

— Он угрожал моей жизни. Это меня оправдывает. Всё против меня. А теперь меня ребенок ранил.

— Поднимайся давай и иди сюда, а то еще раз стрельну. Папа взял тебя к нам, когда ты голодал.

— Ты мне тогда помоги встать.

— Нет, помогать я тебе не стану. Сам вставай.

Он быстро дернулся и хвать тяжелый сук, лежавший рядом, а я нажала на крючок — и боек попал по плохому капсюлю. Я скорей следующую камеру в барабане попробовала, но тоже осечка. На третью попытку времени уже не осталось. Чейни швырнул в меня сук, и тот ударил меня в грудь, сбил наземь.

Чейни кинулся через ручей, плеща водой, схватил меня за пальтецо и давай по щекам хлестать, а сам костерит и меня, и папу на чем свет стоит. Такая уж у него подлая натура — то скулит, как дите малое, то злобно бросается в драку, смотря по обстоятельствам. Револьвер мой он себе под ремень засунул и потащил меня на тот берег по воде. Лошади разбрелись, но он двух поймал за недоуздки, а другой рукой меня в охапке держал.

А за спиной Кочет с Лабёфом кусты ломают, меня зовут.

— Я здесь! Скорей! — кричу я.

Тут Чейни пальто мое выпустил и еще раз по лицу заехал ладонью, больно.

Должна вам сказать, что склоны по обоим берегам ручья там были крутые. И пока два следопыта сбегали вниз по одному откосу, дружки-бандиты Чейни бежали по другому, поэтому обе компании как раз и встретились в лощине у горного ручья.

Только бандиты эту гонку выиграли. Их было двое, один — маленький, в мохнатых наштанниках, в нем я точно опознала Счастливчика Неда Пеппера. Шляпы на нем не было по-прежнему. Другой был ростом повыше и одет вполне прилично: в полотняном костюме и куртке из медвежьей шкуры, а шляпа на нем крепко держалась, на шнурке. То был мексиканский шулер, который звал себя Настоящим Чумазым Бобом. Они свалились на нас неожиданно и принялись ужасно палить над ручьем из магазинных винчестеров. Счастливчик Нед Пеппер говорит Чейни:

— Забирай лошадей давай и ходу отсюда!

Чейни сделал, как велено, и мы с лошадями двинулись вверх по склону. Карабкаться было трудно. Счастливчик Нед Пеппер с мексиканцем прикрывали отход и перестреливались с Кочетом и Лабёфом, а сами пытались оставшихся лошадей поймать. Я услышала плеск — то один следопыт добежал до ручья, — потом выстрелы — то его заставили отступить.

Чейни пришлось остановиться передохнуть ярдов через тридцать-сорок — он за собой тащил меня и двух лошадей в придачу. На рубашке у него расползалась кровь. Тут нас Счастливчик с Чумазым и догнали. Они за собой вели еще двух лошадей. Пятая, наверное, убежала или ее убили. Поводья этих двух лошадей отдали Чейни, и Счастливчик Нед Пеппер ему сказал:

— Забирайся на горку и больше не останавливайся!

А меня главарь бандитов грубо схватил за руку.

И говорит:

— Кто это там внизу?

— Судебный исполнитель Когбёрн и с ним пятьдесят офицеров, — отвечаю.

Он меня встряхнул, как терьер крысу.

— Еще раз соврешь, и я тебе башку разобью! — Из нижней губы у него был выдран кусок — такая дырка во рту с одной стороны, и он присвистывал, когда говорил. Еще там трех-четырех зубов недоставало, однако я его отчетливо поняла.

Решив, что так лучше всего, я ответила честно:

— Исполнитель Когбёрн и с ним еще один.

Он отшвырнул меня наземь и сапогом мне шею придавил, чтобы я не рыпалась, пока он себе ружье перезарядит из патронташа на поясе. И заорал:

— Кочет, ты меня слышишь? — Ответа не было. Чумазый Боб тоже рядом стоял — он-то и нарушил тишину, когда выстрелил вниз по склону. Счастливчик Нед Пеппер опять орет: — Отвечай, Кочет! Я убью эту девчонку! Даже не сомневайся!

Тут снизу Кочет:

— Эта девчонка мне никто! Она из Арканзаса сбежала!

— Очень хорошо! — говорит Счастливчик Нед. — Так ты мне советуешь ее прикончить?

— Как тебе лучше, Нед! — отвечает Кочет. — Беглый ребенок, только и всего! Но сначала подумай.

— Я уже подумал! Садитесь-ка на лошадей с Поттером — да побыстрей! Если увижу, как вы едете по тому вон лысому хребту к северо-западу, я ее трогать не стану! У вас пять минут!

— Нам больше надо!

— Я тебе не дам больше!

— Сюда скоро отряд исполнителей приедет, Нед! Отдай мне Чейни и девчонку, и я их повожу по округе часов шесть!

— Ври больше, Кочет! Ври больше! Я тебе не верю!

— Я тебя прикрою до темна!

— Твои пять минут кончаются! Хватит разговоров!

Счастливчик Нед Пеппер дернул меня и поднял на ноги. Кочет опять снизу кричит:

— Мы уходим, но дай нам время!

Бандитский главарь ничего на это не ответил.

Смахнул у меня с лица снег и грязь и говорит:

— От того, что они сделают, зависит твоя жизнь. Я никогда раньше патрон не вставлял на женщину или кого-нибудь моложе шестнадцати, но теперь сделаю то, что должен.

Я говорю:

— Тут какая-то путаница. Я Мэтти Росс из-под Дарданеллы, штат Арканзас. У моей семьи есть собственность, и я не понимаю, почему со мной так обращаются.

А Счастливчик Нед Пеппер на это:

— Хватит и того, что теперь понимаешь — я сделаю то, что сделать должен.

И мы дальше по склону стали подыматься. Чуть погодя наткнулись на еще одного бандита — он присел с дробовиком за большим известняковым валуном. Того человека звали Хэролд Пермали. По-моему, он был слабоумный. Увидел меня — заквохтал индюшкой, пока Счастливчик Нед Пеппер ему рот не заткнул. Чумазому Бобу велели с ним остаться за камнем и присматривать, что внизу творится. У землянки-то, помню, этот мексиканский шулер от выстрелов Кочета падал, но теперь я вблизи разглядела: здоров как бык, никаких ран на нем не заметно. Когда мы их там оставили, этот Хэролд Пермали опять завел что-то вроде «Хууу-хааа!», но на сей раз ему Чумазый Боб рот заткнул.

Счастливчик Нед Пеппер толкал меня перед собой сквозь кусты. Тропы там никакой не было. Мохнатые наштанники Неда шуршали туда-сюда, прямо как плисовые брюки. Сам он был низенький, жилистый, без сомнения — тот еще субчик, но и у него дыхалка была ни к черту, сопел, как астматик, когда мы добрались наконец до бандитской берлоги.

Лагерь они разбили на голом скальном карнизе ярдах в семидесяти от гребня горы. Ниже, выше и со всех сторон в изобилии росли сосны. Никаких явных троп сюда вообще не вело.

Карниз был по большей части ровным, но там и сям его прерывали какие-то ямы и расселины. В неглубокой пещерке спали — я там заметила разбросанные скатки и седла. Дверью и защитой от ветра служил тент от фургона — сейчас он был откинут в сторону. Под прикрытием деревьев паслись стреноженные лошади. На такой верхотуре было довольно ветрено, и костерок перед пещерой горел в кругу больших камней. Оттуда открывался широкий вид на запад и север.

У огня сидел Том Чейни — рубашку он подвернул, и за ним ухаживал еще один человек: привязывал ему хлопковой веревкой к боку скомканную тряпку. Затягивая узел, он хохотал, потому что Чейни хныкал от боли.

— Уаа-уаа-уаа, — передразнивал он, блея ягненком.

Этого человека звали Фаррелл Пермали — младший братец Хэролда. На нем была длинная синяя армейская шинель с офицерскими жесткими погонами на плечах. Хэролд Пермали тоже грабил «Летуна Кати», а Фаррелл прибился к банде позже, когда они ночью меняли лошадей у Ма Пермали.

Слава про эту женщину давно ходила: мол, берет краденый скот, — но к суду ее не привлекали. Ее муж — Генри Джо Пермали — подорвался на динамитном капсюле, когда творил гнусность, пускал пассажирский поезд под откос. Целая семейка преступной дряни! Из младших ее сыновей только Кэрролл Пермали дожил до того, что сел на электрический стул, а вскоре после и Дэррила Пермали насмерть застрелили за рулем моторного автомобиля — банковский «сыскарь» это сделал с констеблем в городе Мена, штат Арканзас. Нет, не стоит их сравнивать с Генри Старром и братьями Долтонами. Старр и Долтоны, конечно, были грабители и сорвиголовы, но никак не дурачки, да и не прогнили до костей. Стоит вспомнить, что Боб и Грат служили исполнителями у судьи Паркера, и Боб прекрасно, говорят, работал. Честные же люди были, а как испортились! Что их заставляет сворачивать на кривую дорожку? Билл Дулин еще. Хороший ковбой же был.

Когда мы с Недом Пеппером вскарабкались на тот карниз, Чейни вскочил и кинулся ко мне.

— Я тебе сверну твою тощую шейку! — кричит.

Счастливчик Нед Пеппер его оттолкнул и говорит:

— Нет, не позволю. Заканчивай лечиться давай и седлай лошадей. Помоги ему, Фаррелл!

А меня толкнул поближе к костру.

— Сядь и сиди тихо, — говорит. Потом отдышался, вытащил подзорную трубу из кармана и стал скалистую гряду к западу осматривать. Ничего не увидел, сел к огню, отпил кофе из банки и стал есть бекон прямо со сковородки руками. У них было много мяса и на кострище стояло несколько банок — в каких-то просто вода, в каких-то уже сваренный кофе. Я сообразила, что бандиты как раз завтракали, когда их переполошил выстрел снизу.

Я спрашиваю:

— Можно мне тоже бекона?

— Валяй, — говорит Счастливчик Нед Пеппер. — И кофе можешь.

— Я не пью кофе, — отвечаю. — А где у вас хлеб?

— Мы его потеряли. Ладно, рассказывай, что ты здесь делаешь.

Я взяла кусочек бекона и стала жевать.

— Рассказать я буду рада, — говорю. — Чтоб вы поняли, что я права. Вот этот Том Чейни застрелил моего папу в Форт-Смите и ограбил его — забрал два куска золота и увел его кобылу. Ее зовут Джуди, но я ее здесь не вижу. Мне сказали, что Кочет Когбёрн — человек закаленный, вот я его и наняла, чтоб отыскал убийцу. А несколько минут назад я наткнулась на Чейни — он внизу поил лошадей. Сам под арест он идти не захотел, поэтому я в него выстрелила. Если б сразу убила, в этот переплет бы не попала. У меня револьвер дал две осечки.

— Бывает с ними такое, — говорит Счастливчик Нед Пеппер. — Всякий раз тебя вводят в неловкость. — Потом рассмеялся и говорит: — Девчонкам-то по большинству нравится прихорашиваться, а тебя, значит, к пистолетам тянет, да?

— Мне пистолеты вообще без всякой разницы, — отвечаю. — Если б не были, я бы взяла тот, что работает.

Чейни как раз выносил спальную скатку из пещеры. Услышал меня и говорит:

— В меня из засады стреляли, Нед. Лошади фыркали, шумели. Один из тех офицеров меня и подстрелил.

Я спрашиваю:

— Ну как ты можешь стоять тут и так бесстыже обманывать?

А Чейни палку подобрал и сунул в широкую расселину в скале. Говорит:

— Вот в этой яме — клубок гремучих змей. И я тебя сейчас туда скину. Как тебе это понравится?

— Не скинешь, — отвечаю. — Этот человек не даст тебе самоуправствовать. Он над тобой главный, и ты должен поступать так, как он скажет.

Счастливчик Нед Пеппер опять трубу к глазу поднес и оглядел гребень.

Чейни говорит:

— Пять минут давно уж вышли.

— Я им еще чуток времени дам, — отвечает главарь бандитов.

— Сколько? — Чейни спрашивает.

— Пока не решу, что хватит.

Тут снизу Чумазый Боб кричит:

— Они ушли, Нед! Я ничего не слышу! Давай лучше двигать отсюда!

Счастливчик Нед Пеппер ему ответил:

— Посиди там еще немного!

И к завтраку своему вернулся. Потом спрашивает:

— А вчера ночью это Кочет с Поттером нас подкараулили?

— Его не Поттер зовут, — говорю, — это Лабёф. Он офицер из Техаса. Тоже Чейни ищет, хоть и кличет его другим именем.

— Это у него ружье на бизона?

— Он говорит, что винтовка Шарпса. Ему в перестрелке руку ранило.

— Он мою лошадь убил. У техасца нет полномочий в меня стрелять.

— Про это я ничего не знаю. У меня дома хороший адвокат.

— А Куинси и Муна они забрали?

— Эти два уже мертвые. Просто ужас было на все это смотреть. Я прямо посреди оказалась. Вам нужен хороший адвокат?

— Хороший судья мне нужен. А что Задира? Старый такой мужик?

— Да, их с молодым убили обоих.

— Билли я видел, как подбили, — сразу понял, что не жилец. Но думал, Задира выберется. Он же прочный, как сапожная шкура. Жалко старика.

— А мальчишку Билли вам не жалко?

— Ему там вообще нечего было делать. Ему я не мог помочь ничем.

— Как же вы поняли, что он умер?

— Понял, да и всё. Я говорил ему: не езди с нами, — а потом сам на поводу у него пошел, против всякого здравого рассуждения. Куда вы их отвезли?

— К лавке Макалестера.

— Я тебе расскажу, что он натворил у стрелки Уэгнера.

— У моего адвоката есть и политический вес.

— Тебя позабавит. Я его с лошадьми оставил, где безопаснее, и велел время от времени постреливать. Потому как стрелять надо, чтоб пассажиры никуда особо не разбегались. Начал-то он вполне бодро, а потом дело идет — я слышу, выстрелы смолкли. Ну, думаю, сбежал наш Билли домой, мамин супчик кушать. Боб пошел его проверить, видит — стоит мальчонка в темноте, из винтовок нетраченые патроны выколупывает. Думал, стреляет, но так перепугался, что на крючок жать забыл. Вот какой зеленый он, как хурма в июле.

Я говорю:

— Что-то не по-доброму вы к тому, кто спас вам жизнь.

— Нет, я доволен, что он так сделал, — отвечает Счастливчик Нед Пеппер. — Я ж не говорю, что он падаль, я говорю: зеленый. Все детки такие в дело годятся, но тут же нельзя терять голову, надо за собой следить. Вот погляди на старика Задиру. Теперь-то он умер, конечно, но он уже десять раз должен был умереть. Да, и твой добрый друг Кочет — тоже. И к нему это относится.

— Он мне не друг.

Фаррелл Пермали тут ухнул, совсем как брат его, и говорит:

— Вон они какие!

Я поглядела на северо-запад и вижу: на гребень два всадника выезжают. За ними привязанный идет Малыш-Черныш без ездока. Счастливчик Нед Пеппер тут в ход свою трубу пустил, но я их разглядела и без такой подмоги. Выехав на гребень, они остановились, повернулись к нам, и Кочет выстрелил из пистолета в воздух. Дымок из дула я увидела, не успел звук долететь. Счастливчик Нед Пеппер свой револьвер вынул и выстрелил в ответ. После чего Кочет с Лабёфом скрылись за гребнем. А следом и Малыш-Черныш.

По-моему, у меня вот до этого самого мига не откладывалось, в каком я оказалась положении. Я и не думала, что Кочет или Лабёф так легко уступят бандитам. Представляла себе, как они подкрадутся по кустам и нападут на эту шайку, пока она ничего не соображает, или же пойдут на какую-нибудь хитрую уловку, как сыщики обычно делают, чтоб бандитов приструнить. А они — уехали! Следопыты меня бросили! Я совсем упала духом и впервые испугалась за свою жизнь. И рассудком вся переполошилась.

Кого тут винить? Помощника судебного исполнителя Кочета Когбёрна! Пьяный дурень и пустозвон обсчитался на четыре мили и привел нас прямо к лежбищу бандитов. Вот так сыщик! Да, а когда в другой раз выпивал, зарядил мне револьвер плохими капсюлями, и тот меня подвел в минуту нужды. Но мало того: теперь он меня вообще бросил в этой жуткой глухомани на милость банды головорезов, которым и на кровь собственного сотоварища-то наплевать, что уж там говорить про жизнь беззащитной и нежеланной отроковицы! Вот это в Форт-Смите считают закалкой? У нас в округе Йелл это зовется иначе!

Счастливчик Нед Пеппер заорал Настоящему Чумазому Бобу и Хэролду Пермали, чтобы бросали свой пост и возвращались в лагерь. Оседлали и приготовили четырех лошадей. Счастливчик Нед их осмотрел, потом глянул на лишнее седло — оно лежало на земле. Старое, но красивое, плющеным серебром отделано.

Говорит:

— Это седло Боба.

А Том Чейни ему:

— Мы лошадь Боба и потеряли.

— Это ты ее потерял, — говорит бандитский главарь. — Расседлывай эту серую и седлай ее Бобу.

— На серой я езжу, — отвечает Чейни.

— У меня на тебя другие виды.

Чейни взялся расседлывать серую. И спрашивает:

— Я вторым за Бобом поеду?

— Нет, слишком риск велик для двоих на одной лошади, если дело дойдет до погони. Доедем до Ма, я за тобой пришлю Кэрролла со свежей лошадью. Я хочу, чтоб ты тут остался ждать с девчонкой. Уедешь отсюда еще до темна. Мы едем на «Старое место», там и встретимся.

— А мне так не нравится, — заявляет Чейни. — Давай, Нед, я с тобой поеду, лишь бы отсюда убраться.

— Нет.

— Сюда исполнители эти придут.

— Они прикинут, что мы все уехали.

Я говорю:

— Я тут одна с Томом Чейни не останусь.

А Счастливчик Нед Пеппер мне отвечает:

— Только так будет, как я сказал.

— Он меня убьет, — говорю я. — Сами же слышали, грозился. Моего отца убил, а теперь вы ему дадите убить и меня.

— Ничего подобного он не сделает, — отвечает главарь бандитов. — Том, знаешь переправу у Кипарисовой развилки, рядом с бревенчатым молитвенным домом?

— Знаю это место.

— Отвезешь девчонку туда и оставишь. — Потом мне: — Переночуешь в молитвенном доме. Там в двух милях выше по ручью живет один болван, Флэнаган зовут. У него есть мул, и он тебя до Макалестера проводит. Он не говорит и не слышит, зато умеет читать. Писать обучена?

— Да, — отвечаю. — Отпустите меня сейчас пешком. Я сама выберусь.

— Нет, так не годится. Том тебе худа не сделает. Ты меня понял, Том? Если девчонка пострадает, не получишь своей доли.

Чейни говорит:

— Фаррелл, давай я с тобой поеду.

Но Фаррелл Пермали только расхохотался да заухал совой, вот так:

— Хоо, хоо, хоо. — Тут Настоящий Чумазый Боб подходит, и Чейни давай умолять, чтобы его пустили на лошадь. Чумазый Боб говорит: нет. Братья Пермали, как дурачки малолетние теперь, соединились, и никакого разумного ответа Чейни от них не дождался. Хэролд Пермали всякий раз его перебивал какими-нибудь насмешками, животных изображал — то свиньей захрюкает, то козлом заблеет или овцой, а Фаррелл над таким развлечением только хохотал да просил:

— Еще, Хэролд. Козла покажи?

Чейни наконец говорит:

— Всё против меня.

Счастливчик Нед Пеппер тем временем проверил, крепко ли пряжки застегнуты на седельных сумках.

Тут Чумазый Боб говорит:

— Нед, давай-ка мы прямо сейчас добычу поделим.

— У нас на «Старом месте» время будет, — отвечает главарь.

— Мы уже в две потасовки ввязывались, — говорит Чумазый. — Двух человек потеряли. Мне будет спокойней, если моя часть будет ехать со мной.

А Счастливчик Нед Пеппер отвечает:

— А что, Боб, мне казалось, ты время выиграть хочешь.

— Это ж недолго. А мне будет легче.

— Что ж, ладно. Меня устраивает. Только чтоб тебе было легко.

Сунул руку в одну сумку, вытащил четыре пачки зеленых и сунул Чумазому Бобу.

— Как тебе? — спрашивает.

А Чумазый Боб ему:

— Пересчитывать не будешь?

— Не будем же мы ссориться из-за доллара-другого. — После чего одну пачку дал Хэролду Пермали, а одну купюру в пятьдесят долларов — Фарреллу.

Братья на это сказали:

— Хууу-хааа! Хууу-хааа!

Интересно, подумала я, почему они больше не требуют — в свете того, сколько они вообще при этом ограблении изъяли? Но они, видать, договорились о твердой ставке за услуги. А кроме того, прикинула я, не очень-то разбираются в ценности денег.

Счастливчик Нед Пеппер снова застегнул сумку.

— Твоя доля, Том, будет пока у меня, — говорит. — Я выплачу все тебе сегодня на «Старом месте».

А Чейни:

— Для меня ничего не складывается.

Тут Чумазый Боб спрашивает:

— А что у нас с заказной почтой?

— А что у нас с ней? — переспросил Счастливчик Нед. — Ты, Боб, никак письма ждешь?

— Если в ней есть деньги, их тоже можно сейчас раздать. Нет смысла таскать с собой мешок с пломбами как улику.

— Тебе не полегчало?

— Ты к моим словам, Нед, слишком придираешься.

Счастливчик Нед Пеппер задумался. Потом говорит:

— Ну, может, и так. — Опять расстегнул ремешки. Вытащил опечатанный полотняный мешок, распорол его ножом Барлоу и вытряхнул содержимое на землю. Ухмыльнулся и говорит: — Рождественский подарок! — Так, конечно, только дети малые друг другу кричат рано утром на Рождество, а игра тут в том, чтобы успеть это крикнуть раньше всех прочих. Я раньше как-то не задумывалась, что такой тертый-битый разбойник мог когда-то быть маленьким. Наверное, кошек мучил и грубо фыркал в церкви, если не засыпал на службе. А когда ему требовалась твердая рука, чтоб его обуздать, так ее рядом и не было. Старая история!

В мешке было лишь шесть-семь корреспонденций. Какие-то частные письма, в одном — двадцать долларов, и еще какие-то документы, юридического по виду свойства, вроде договоров. Счастливчик Нед Пеппер их проглядел и отбросил в сторону. Зато в толстом сером конверте, перевязанном лентой, была сотня двадцатидолларовых ассигнаций в пачке Торгового банка Цуцика, что в Денисоне, штат Техас. Еще в одном конверте лежал чек.

Счастливчик Нед Пеппер его поразглядывал, потом спрашивает у меня:

— Хорошо читать умеешь?

— Я читаю очень хорошо, — отвечаю.

Он чек дает.

— Мне пригодится? — спрашивает.

То был банковский чек на 2750 долларов, выписанный Трест-компанией ложи фермеров Топики, штат Канзас, на имя Маршалла Пёрвиса. Я говорю:

— Это банковский чек на две тысячи семьсот пятьдесят долларов, выписанный Трест-компанией ложи фермеров Топики, штат Канзас, на имя Маршалла Пёрвиса.

— Я вижу, сколько он стоит, — говорит бандит. — Пригодится или нет?

— Деньги по нему получить можно, если банк способен их заплатить, — отвечаю я. — Но его должен подписать этот человек по имени Маршалл Пёрвис. Банк гарантирует, что на счете деньги есть.

— А эти купюры?

Я рассмотрела ассигнации. Новенькие. Говорю:

— Они не подписаны. Не годятся, если их не подпишут.

— А ты их не можешь подписать?

— Подписывать их должен мистер Цуцик, президент банка.

— Трудно это имя написать?

— Фамилия необычная, но написать ее нетрудно. Вот тут напечатана. Это его подпись, образец — Монро Дж. Б. Цуцик, президент Торгового банка Цуцика города Денисон, штат Техас. Вот тут нужно написать похожую.

— Тогда ты мне это сейчас и подпишешь. И чек тоже.

Само собой, не хотелось мне свое образование пускать на службу этому грабителю, поэтому я медлила.

Он говорит:

— Я тебе так по мордасам надаю, что в башке зазвенит.

А я ему:

— Мне писать нечем.

Он вынул патрон из патронташа и опять открыл складной нож.

— Сойдет и так, — говорит. — Я тебе свинца настрогаю.

— Их надо чернилами подписывать.

Чумазый Боб говорит:

— Мы этим и потом можем заняться, Нед. Подождет.

— Сейчас займемся, — отвечает главарь бандитов. — Ты же хотел почту смотреть. Эта бумага стоит больше четырех тысяч долларов, если на ней немного порисовать. А девчонка умеет. Хэролд, сходи-ка к мусорной куче да найди мне крепкое перо от индюшки, сухое да погуще. — После чего кривыми зубами своими выдернул пулю из патрона и высыпал черный порох на ладонь. Сплюнул туда же щелястым ртом и размешал вязкую гадость пальцем.

Хэролд Пермали вернулся с горстью перьев, Счастливчик Нед Пеппер выбрал одно, срезал кончик ножом и чуть высверлил канал. Макнул перо в «чернила» и корявыми детскими буквами вывел себе на запястье «НЕД». И говорит:

— Вот. Видишь? Это мое имя. Не похоже?

— Да, — говорю, — написано «Нед».

Он мне перо протянул:

— Давай берись за дело.

Стол мне сделали из плоского камня, на который постелили какой-то договор. Не приспособлена я плохо работать, когда речь о письме заходит, потому и честно трудилась — верно списывала подпись мистера Цуцика. Однако самодельные перо и чернила были неудовлетворительны. Буквы скакали, расползались и сужались. Будто палкой писали. Я при этом думала: «Ну кто поверит, что мистер Цуцик подписывает свои ассигнации палкой?»

Однако малограмотный главарь бандитов не много чего понимал в банковском деле — разве что кассиров изредка видел в прицел винтовки, — а потому работой моей был доволен. Я все подписывала и подписывала, перо макала ему в ладонь, как в чернильницу. Очень утомительно. Я заканчивала одну ассигнацию, он ее у меня выхватывал и сразу подсовывал другую.

Потом говорит:

— Они же как золото, Боб. Обменяю их у Колберта.

А Чумазый Боб ему:

— Никакая бумажка с золотом и рядом не станет. Я в этом убежден.

— Да уж, много чего мексиканец чертов понимает.

— У каждого свои принципы. Скажи ей, чтоб быстрей карябала.

Когда с этой преступной работой было покончено, Счастливчик Нед Пеппер сложил ассигнации и чек в серый конверт и упрятал его в седельную сумку. И говорит:

— Том, с тобой мы увидимся вечером. Держи себя с этим ребенком приятно. Малыш Кэрролл к тебе приедет, не успеешь оглянуться.

И они ушли оттуда — не верхами, а ведя лошадей в поводу, потому что склон был очень крутой и кустистый.

А я осталась одна с Томом Чейни!

Он сидел по другую сторону костра от меня, пистолет за поясом, на коленях — эта его винтовка Генри. Лицо — «в мрачных думах». Я поворошила угли в костре, подгребла их к одной банке с водой.

А Чейни за мной наблюдал. Потом спрашивает:

— Ты что делаешь?

Я говорю:

— Воду грею — смыть с рук всю эту черноту.

— От грязи вреда не будет.

— Да, это верно, а не то и ты, и твои «дружки» давно бы умерли. Я знаю, что вреда не будет, но лучше все равно смою.

— Ты меня не раззадоривай. А то в змеиной яме очутишься.

— Счастливчик Нед Пеппер тебя предупредил, что, если ты меня как-нибудь обидишь, он тебе не заплатит. Он не шутки шутил.

— Боюсь, он мне вообще платить не намерен. По-моему, он меня тут оставил, чтоб меня поймали наверняка, если я пешком пойду.

— Он же обещал с тобой встретиться на «Старом месте».

— Тихо сиди. Я должен обдумать свое положение и как его улучшить.

— А с моим положением как быть? Тебя-то уж не бросал тот, кому ты заплатил, а он поклялся тебя защищать.

— Вот неугомонная! Что вы вообще понимаете в трудностях и бедствиях? Сиди молча, пока я думаю.

— Ты думаешь про «Старое место»?

— Нет, я не думаю про «Старое место». Ни Кэрролл Пермали, ни кто другой ни с какими лошадями сюда не придет. Ни в какое «Старое место» они не поедут. Меня не так-то просто одурачить, как некоторые считают.

Я хотела было спросить у него про другой кусок золота, но прикусила язык — вдруг он заставит меня отдать и первый, который я уже добыла. Поэтому спросила только:

— Что ты сделал с папиной кобылкой?

Он не ответил.

Я говорю:

— Если ты меня сейчас отпустишь, я два дня буду молчать про то, где ты прячешься.

— Тут можно и кое-что получше сделать, — отвечает. — Ты можешь замолчать навечно. Я больше не стану тебе напоминать, чтоб не открывала рта.

Вода еще не закипела, но над банкой уже клубился пар, и я взяла эту банку тряпкой и кинула в него, а потом вскочила на ноги бежать оттуда во всю прыть. А Чейни я хоть и застала врасплох, он успел лицо прикрыть руками. Взвизгнул и тут же за мной в погоню кинулся. В отчаянии я намеревалась хоть до деревьев добежать. А там, думала, от него скроюсь, начну петлять туда-сюда по кустам, он и отстанет.

Не тут-то было! Только добежала я до края карниза, Чейни схватил меня сзади за пальтецо и остановил намертво. Я только и подумала: «Все, мне теперь точно конец!» Чейни ругал меня последними словами и стукнул по голове стволом пистолета. У меня аж звезды перед глазами высыпали, я подумала, он меня застрелил — я же не знала, каково бывает, если пуля ударяет в голову. Мысли мои обратились к нашему мирному дому в Арканзасе, к моей бедной матушке, которую такое известие точно подкосит. Сначала муж, за ним старшая дочь — оба всего за две недели и от той же кровавой руки! Вот куда потекли мои мысли.

Как вдруг слышу — знакомый голос, веско так слова произносит:

— Руки вверх, Челмзфорд! Шевелись! Тебе конец! И пистолет потише бросай!

То был техасец Лабёф! Он в обход зашел, пешком, надо думать, и от гонки такой задыхался. Стоял от нас шагах в пятнадцати, а ружье его, проволокой обмотанное, смотрело на Чейни.

Чейни мое пальтецо из хватки выпустил и пистолет уронил.

— Всё против меня, — говорит.

Я пистолет подняла.

Лабёф говорит:

— Ты не ранена, Мэтти?

— У меня шишка на голове болит, — отвечаю.

А он Чейни:

— Я вижу, у тебя кровь идет.

— Это девчонка сделала, — отвечает тот. — Ребра мне прострелила, опять кровь пошла. И кашлять больно.

Я спрашиваю:

— А где Кочет?

— Он внизу, следит за парадным входом, — говорит Лабёф. — Давай-ка выйдем туда, откуда видно. Не рыпайся, Челмзфорд!

Мы прошли к северо-западному краю карниза, обогнув ту яму, которой мне грозил Чейни.

— Ступайте осторожней, — предупредила я техасца. — Том Чейни говорит, там опасные змеи на дне зимуют.

С дальнего края карниза вид нам явился превосходный. Под ногами обрывался лесистый склон, который выходил на луг. Тот, открытый и ровный, сам располагался высоко, а за ним — еще один спуск, тот уже уводил прочь от гор Винтовая Лестница.

И только мы вышли на этот наблюдательный пост, как нас тут же вознаградило зрелище: Счастливчик Нед Пеппер и трое бандитов выезжают на луг. Они уже сидели верхами и лошадьми правили к западу, прочь от нас. Но только ступили они из подлеска, из кустов на западном краю того поля возник одинокий всадник. Лошадь его шла шагом, и всадник неторопливо эдак выехал на самую середину луга и остановился, словно бы загораживая путь четверке отчаянных.

Да, то был Кочет Когбёрн! Бандиты придержали коней и остановились против него ярдах в семидесяти-восьмидесяти. В левой руке Кочет держал свой военно-морской револьвер, а правой держал поводья. Он спросил:

— Где девчонка, Нед?

Счастливчик Нед Пеппер ему на это сказал:

— Когда я ее видел в последний раз, здоровье у нее было отменным! А теперь я за нее не отвечаю!

— А вот и ответишь! — сказал Кочет. — Где она?

Тут Лабёф выпрямился во весь рост, сложил ладони рупором и крикнул вниз:

— Когбёрн, с ней все хорошо! Челмзфорда я тоже взял! Беги давай!

Эту весть и я подтвердила, крикнув:

— Я здорова, Кочет! Мы взяли Чейни! Уходите оттуда!

Бандиты повернулись и посмотрели на нас — их, без сомнения, удивил и обескуражил такой интересный поворот событий. Кочет нам ничего не ответил и не сделал ни малейшей попытки оттуда уехать.

Счастливчик Нед Пеппер ему говорит:

— Ну чего, Кочет, дашь нам проехать? Нас дела ждут!

А тот в ответ:

— Хэролд, вы с братом отъедьте-ка подальше! Вы меня сегодня не интересуете! Держитесь в стороне, и вам ничего не будет!

На это Хэролд Пермали только петухом закричал, и над «Кукареку!» брат его Фаррелл от души посмеялся.

А Счастливчик Нед Пеппер спрашивает:

— Ты что это намерен делать? Думаешь один против четверых выдюжить?

Кочет ему:

— Я собираюсь убить тебя, Нед Пеппер, через минуту — или посмотреть, как ты будешь болтаться на виселице в Форт-Смите, когда того пожелает судья Паркер! Тебе что угодно будет?

Счастливчик Нед Пеппер только засмеялся и говорит:

— Для одноглазого толстяка ты что-то слишком распоясался!

А Кочет ему:

— Берись за оружие, сукин ты сын! — и сам взял поводья в зубы, выхватил другой револьвер из седельной кобуры, вогнал шпоры в бока своего сильного коня по имени Бо — и кинулся прямо навстречу бандитам. Любо-дорого поглядеть. Револьверы он держал широко, на уровне головы скакавшего во весь опор коня. Четверо бандитов приняли этот вызов, тоже выхватили оружие и пришпорили мустангов.

Дерзкий ход со стороны помощника исполнителя, в чьем мужестве и закалке я не так давно сомневалась. Нет закалки? У Кочета Когбёрна? Ну уж дудки!

Лабёф машинально поднял ружье, но потом опустил и стрелять не стал. Я дернула его за пальто и говорю:

— Стреляйте же в них!

А техасец:

— Слишком далеко и слишком быстро едут.

Бандиты, наверное, стрельбу открыли первыми, хотя грохот и дым поднялись так внезапно и везде, что я в том не уверена. Знаю только, что исполнитель на них скакал столь решительно и неуклонно, что бандиты поломали свой «порядок», когда совсем с ним встретились, и он меж них проскакал: револьверы сверкают выстрелами, а он не в прицелы целится, а просто направляет на бандитов стволы и головой туда-сюда вертит, чтоб целым глазом видеть.

Первым рухнул Хэролд Пермали. Дробовик он отбросил и схватился за шею, а лошадь его с себя скинула назад через круп. Настоящий Чумазый Боб скакал поодаль от прочих, чуть не лежа у лошади на шее, поэтому со своей добычей он удрал. Фаррелла Пермали ранило, а через секунду и лошадь у него упала — сломала ногу, — и Фаррелла швырнуло вперед, так он и умер.

Мы думали, Кочет проскочил через это испытание без ущерба, но несколько дробин попали ему в лицо и плечи, а Бо смертельно подбило. Кочет уж собрался развернуть своего большого коня, не выпуская из зубов поводьев, и возобновить атаку, да тот завалился набок, и Кочет оказался под ним.

Поле теперь было за одним всадником, то есть Счастливчиком Недом Пеппером. Он тоже развернулся. Левая рука у него вяло и бесполезно висела, но револьвер он держал правой. И говорит:

— Ну, Кочет, эк меня в куски разнесло!

А исполнитель оба своих больших револьвера выронил и как раз пытался патронташ из-под павшего коня вытащить — их вместе весом придавило.

А Счастливчик Нед Пеппер пустил своего мустанга рысью, чтобы наехать на беспомощного следопыта.

У меня под боком Лабёф вдруг дернулся и присел со своим Шарпсом наизготовку, локоть в колено упер. Лишь секунда ему понадобилась, чтоб поймать прицел и выстрелить из мощной винтовки. Пуля полетела к цели, точно ласточка к гнезду, и Счастливчик Нед Пеппер замертво поник в седле. Лошадь его встала на дыбы, бандита скинула наземь и в панике побежала прочь. Дистанция у этого замечательного выстрела техасца во всадника на ходу была больше шестисот ярдов. Я хоть под присягой это готова подтвердить.

— Ура! — кричу я радостно. — Ура техасцу! В самое яблочко!

Лабёф был собой очень доволен, когда перезаряжал.

Так-то оно так, только у пленника перед сторожем всегда преимущество в этом смысле: он не перестает думать о том, как ему сбежать, возможности ищет, а поимщик о пойманном все время не думает. Раз поймали, считает сторож, больше ничего и не надо — только силу свою показывать. И сторож радуется своему, мысли у него бродят. Природа, что тут скажешь. Будь оно иначе, сторож был бы пленником пленника.

Вот и вышло, что Лабёф (и я с ним вместе) отвлекся на один опасный миг — наслаждался удачным своевременным выстрелом, что спас жизнь Кочету Когбёрну. Тут Том Чейни быка за рога и взял — схватил обеими руками каменюку размером с тыкву и разбил ею голову Лабёфа.

Техасец рухнул с мучительным стоном. Я закричала страшным голосом, скорей на ноги и прочь пячусь, а пистолетом опять в Тома Чейни целю. Тот же опрометью к Шарпсу кинулся. Подведет ли меня и на этот раз старый драгунский револьвер? Только б не подвел.

Я быстро курок взвела и жму на спуск. Заряд взорвался — и отправил свинцовую круглую пулю возмездия, что так затянулось, прямо в преступную голову Тома Чейни.

Но победы вкусить я не успела. Отдача от большого пистолета была такая, что я не устояла на ногах. Совсем забыла про яму позади! И прямо через край в нее рухнула — кувырком, стукаясь о неровные стенки, а сама все пыталась уцепиться изо всех сил за что-нибудь. И не находила за что. Ударилась о дно, аж в глазах потемнело. Весь дух из меня вон, я полежала чуть, пока в себя не пришла. Но сообразить все равно ничего не могу, душа будто из тела моего воспарила, выбравшись через рот и ноздри.

То есть это я только считала, что лежу, а когда встать решила, вижу — я стою стоймя в узкой расщелине, и весь низ мой застрял между мшистыми валунами. Как пробка в бутылку попалась!

Правая рука у меня к телу прижата, и высвободить ее я не могу. Попробовала левой рукой шевельнуть, чтоб из ямы выбраться, и с ужасом поняла, что эта рука у меня выгнута каким-то неправильным углом. Сломана! Болело не сильно, только покатывало, будто я ее «отсидела». Пальцы еле двигались, ни за что не ухватишься. Опираться на эту руку я боялась, вдруг от давления перелом еще дальше разойдется и хуже заболит.

Внизу там было холодно и темно, хотя и не совсем темень. Сверху опускался тонкий столб света и падал на каменное дно лужицей солнца футах в трех-четырех от меня. Я задрала голову и вижу, как там пыль кружит, потревоженная моим падением.

На камнях перед собой я различила несколько палок, клочков бумага и старый кисет — все было в кляксах жира, потому что сюда его со сковородок счищали. И еще я заметила край мужской синей рубахи, а остальное скрывалось в тени. И никаких змей вокруг. Хвала провидению!

Я собрала все свои силы и кричу:

— На помощь! Лабёф! Вы меня слышите?

А в ответ ни слова. Я не знала даже, жив техасец или уже нет. Только слышу — ветер воет где-то наверху, за спиной у меня что-то капает да «попискивает» и «повизгивает». Ни что там копошится, я так и не поняла, ни где.

Я сызнова попробовала высвободиться из камней, но от резких рывков только еще больше во мшистую щель ушла. И первая мысль: «Так не годится». Перестала тогда елозить, чтоб не провалиться в самую глубь черноты, которую и помыслить страшно. Ноги мои свободно болтались внизу, а рабочие штаны задрались так, что голое наружу. Что-то мою ногу задело, я думаю: «Паук!» Лягнула, обеими ногами подергала, а потом перестала — из-за того, что всем телом еще на дюйм глубже просела.

Опять этот писк — и тут я поняла, что в пещере подо мною, должно быть, живут летучие мыши. Эти мыши и пищат, и на ногу мне мышь такая села. Да, я их переполошила. У них внизу гнездо. А застряла я так успешно в аккурат у них в дверях наружу.

Летучих мышей я особо не боялась, неразумно это — они робкие маленькие твари, — однако знала я и то, что они переносят жуткую «водобоязнь», которую ничем не излечишь. Что ж станут делать эти летучие мыши, когда наступит ночь и им придет время вылетать, а проход во внешний мир закрыт? Кусаться начнут? Если ж я буду отбиваться и пинаться, наверняка проскользну в дыру насквозь. Но одно я знала точно: не смогу я никак торчать тут и терпеть, пока они меня кусают.

Ночь! Мне что, выходит, до ночи ждать? Нельзя терять голову, нельзя таких мыслей допускать. А как там Лабёф? И что стало с Кочетом Когбёрном? Не похоже, чтоб его сильно ранило, когда под ним лошадь упала. Но как он узнает, что я тут, в яме? Мое положение мне совсем не нравилось.

Я подумала, не поджечь ли клочки ткани, валявшиеся рядом, чтобы подать сигнал дымом, но это без толку — спичек-то у меня все равно нет. Кто-нибудь же наверняка сюда приедет. Может, капитан Финч. Вести о перестрелке должны до него дойти, он отправит людей расследовать. Да, отряд исполнителей. Главное — до них продержаться. Помощь наверняка придет. Ну хоть змей тут нету. И я решила вот как поступить: стану кричать и звать на помощь каждые пять минут или около такого интервала, уж как угадаю.

Позвала еще раз, а в ответ мне только насмешкой эхо моего же голоса да ветер, да капли пещерной воды, да писк летучих мышей. Чтобы время отмерять, я цифры подряд называла. Так ум занят, так у меня хоть какая-то цель есть и способ ее достичь.

Только насчитала я немного — тело мое ощутимо глубже проскользнуло, и с паникой в груди я поняла, что мох, который прежде меня держал тугой прокладкой, отрывается от камней. Я поискала взглядом, за что бы уцепиться, сломана там у меня рука или нет, но пальцы нащупали одни только скользкие и гладкие поверхности скалы. Я проваливалась. Все дело лишь во времени.

Еще рывок вниз, по правый локоть в дыру ушла. Этот мосол мой ненадолго меня задержал, но я все равно чувствовала, что мох под ним рвется. Клин! Вот что мне нужно. Забить что-нибудь в дыру, чтобы пробка-я сидела туже. Или длинная палка, под руку просунуть.

Я стала озираться, не найдется ли чего подходящего. Те несколько палок были коротковаты да и не выдержали бы моего веса. Дотянуться бы до синей рубашки! Как раз ею хорошо б дыру законопатить. Пытаясь зацепить эту рубашку, я даже одну палку сломала. Только второй смогла подтащить так, чтобы пальцами дотянуться. Хоть рука у меня и ослабла, я ухватилась за ткань большим и указательным и дернула ее на себя из темноты. Оказалось — тяжелая. Что-то к ней пристало.

И тут я руку-то отдернула, как от горячей печки. Это что-то было — человеческий труп! Вернее сказать, уже скелет. Одетый в синюю рубашку. С минуту я ничего не могла делать, так испугало и поразило меня это открытие. Останки виднелись хорошо: голова с клочками ярко-рыжих волос, торчавших из-под сгнившей черной шляпы, одна рука в рукаве и часть туловища — где-то от пояса и выше. Рубашка была застегнута под шеей на две-три пуговицы.

Скоро я опять соображать начала. Я же падаю. Мне нужна эта рубашка. Такие вот мысли настоятельно долбились мне в голову. Работенка предстояла противная, но делать больше нечего в таких отчаянных обстоятельствах. Собиралась я хорошенько дернуть за рубашку в надежде, что она где-нибудь порвется, и отобрать ее у скелета. Рубашка будет моей!

И вот я опять взялась покрепче за материю и рванула на себя со всей силы. Руку пронзило болью, и я выпустила ткань. Поболело — и перестало, начало тупо и терпимо ныть. Я осмотрела, что получилось. Пуговицы отлетели, до останков теперь можно дотянуться. Сама рубашка еще держится на плечах и руках у скелета — просто накинута небрежно. От моих маневров и грудная клетка у бедняги обнажилась.

Еще рывок — и останки будут совсем рядом, я смогу выпутать рубашку из костей. Но только я изготовилась к работе, как взор мой что-то привлекло — копошится? — что-то в этой полости меж серых костей. Я вытянула шею. Змеи! Клубок змей! Я дернулась назад, но, само собой, по-настоящему отступать было некуда, ведь в плену меня держала эта мшистая каменная западня.

Не могу точно сказать, сколько гремучих змей извивалось в этом клубке, поскольку одни были большие, толще моей руки, а другие маленькие, некоторые — всего со свинцовый карандаш, — но, думаю, никак не меньше сорока. С дрожащим сердцем смотрела я, как лениво они корчатся в грудной клетке мертвеца. Я потревожила их зимний сон в этой чудной берлоге, и они теперь, более-менее придя в себя, зашевелились и стали распутываться и расползаться туда и сюда.

«Хорошенькое, — думаю, — дельце». Рубашка мне нужна отчаянно, однако дальше «ворошить» змеиное гнездо не хотелось. Но пока обо всем этом размышляла, я помнила: проседаю все дальше, меня затягивает… куда? Быть может, в черное бездонное озеро, где плавает белая рыба, а глаз у нее нету вообще.

А могут ли змеи укусить в их нынешнем сонном состоянии? Сдается мне, змеи не очень хорошо видят, если вообще у них есть зрение, но также я наблюдала, что свет и солнечное тепло их как-то взбадривают. Мы в закроме для кукурузы у себя держали двух пятнистых королевских ужей, чтоб на крыс охотились, и я их нисколько не боялась — Саул и Малыш Давид их звали, — хотя по-настоящему-то я про змей ничего и не знала. Мокассиновых щитомордников и гремучек по возможности следовало обходить десятой дорогой, а если мотыга под рукой — убивать. Вот и все, что мне было известно про ядовитых змей.

Сломанная рука у меня заболела хуже. А под правой рукой моховая прокладка еще немного подалась, и в тот же миг вижу: из костей мертвеца змеи выползают. Господи, спаси меня!

Я зубы сцепила и ухватилась за кость, что из синего рукава торчала. Дернула на себя — и начисто эту руку у скелета из плеча вырвала. Ужас, скажет кое-кто, но пусть этот кое-кто поймет: сейчас, по крайней мере, у меня появилось орудие.

Рассмотрела я эту руку. В локте ее скрепляли хрящи. Покрутив, я сумела ее в этом месте расцепить. Взяла длинную плечевую кость и сунула себе под мышку, чтобы поперечиной служила. Так я не провалюсь в дыру еще глубже, если до этого дойдет. Кость была довольно длинная и, надеялась я, крепкая. Спасибо бедняге, что оказался таким дылдой.

Теперь у меня осталась нижняя часть — две кости предплечья, кисть и запястье, все одним куском. Я перехватила ее у локтя и давай отмахиваться от змей.

— Эй, уходите давайте! — говорила я, шлепая их костями. — Сдайте назад, эй, вы! — Удавалось неплохо, вот только от всей этой суматохи они зашевелились проворнее, как я поняла. Стараясь не подпускать их к себе, я их только раззадоривала! Двигались они очень медленно, но их было так много, что за всеми не уследишь.

От каждого удара руку мне обжигало болью, а можете себе представить, что удары эти были не сильные, змей не убивали. Я и не собиралась. Мне нужно было их только не подпускать — и чтоб за спину не заползли. Размахнуться я могла градусов на сто восемьдесят, а то и меньше, поэтому, если они ко мне с тылу подберутся, тут-то мне и придет «каюк».

Сверху донесся шум. Посыпались песок и камешки.

— Помогите! — как закричу. — Я здесь, внизу! На помощь! — А сама думаю: «Слава Богу. Кто-то появился. Скоро меня вытащат из этой преисподней». На камень у меня перед носом что-то плюхнулось. Кровь. — Скорей! — кричу я. — Тут кругом змеи и скелеты!

Сверху отвечает мужской голос:

— А к весне, готов руку дать на отсечение, одним больше будет! Маленьким и тощим!

То был голос Тома Чейни! Недостаточно хорошо, стало быть, я его убила! Он, видать, склонился над краем, и кровь капала из его раненой головы.

— И как тебе там нравится? — с издевкой спрашивает он.

— Скинь мне веревку, Том! Ты ж не такой мерзавец, чтобы меня тут бросить!

— Так, говоришь, не нравится?

Тут наверху крик раздался, возня — и жуткий хруст: то приклад винтовки Кочета Когбёрна размозжил раненую голову Тома Чейни. Меня просто завалило камнями и пылью. Свет померк, и я увидела, что прямо на меня сверху несется что-то крупное — тело Тома Чейни. Я отклонилась назад как могла, чтобы меня не ударило, но все равно рухнул он в опасной близости.

Он упал прямо на скелет, сокрушив его собою и запорошив мне все лицо и глаза грязью, а озадаченные гремучки разлетелись во все стороны. Всю меня окружили, и я по ним заколотила с таким самозабвеньем, что тело мое провалилось в дыру. Всё!

Нет! Задержалась! Я шатко висела в воздухе, держась подмышкой за кость. Мимо лица моего полетели мыши — снизу, будто воробьи с кроны дерева на закате снялись. Над дырой теперь у меня оставались одна голова, левая рука и плечо. Я висела под очень неудобным углом. От моей тяжести кость прогибалась, и я молилась, чтоб она выдержала. Левая рука у меня затекла, я ею держалась изо всей силы, чтоб не упасть, поэтому от змей оберегаться не могла.

— Помогите! — кричу опять. — На помощь!

Сверху громыхнул голос Кочета. Исполнитель спрашивает:

— Ты как там, ничего?

— Нет! Плохо! Скорей!

— Я веревку тебе спускаю. Обвяжись под мышками и узел получше затяни!

— Я не смогу с веревкой! Надо спуститься и мне помочь! Скорей, я падаю! У меня на голове змеи!

— Держись! Держись! — раздался другой голос. То был Лабёф. Значит, техасец от удара оправился. Оба следопыта живы.

У меня на глазах две гремучие змеи впились зубами в лицо и шею Тома Чейни. Тело его было безжизненно и не противилось. Я, помню еще, подумала: «Какие негодяи — и в декабре кусаются, вот вам живое доказательство!» К моей руке приползла змейка поменьше, потерлась о кожу носом. Я руку чуть отодвинула, и змейка к ней опять приползла и опять носом потерлась. Потом еще ближе — и давай нижней челюстью меня по руке сверху гладить.

Краем глаза я видела, что на левом плече у меня устроилась еще одна змея. Вся бездвижная и вялая. И не поймешь толком, мертвая или просто уснула. Но как бы дело ни обстояло, я совсем не хотела, чтоб она там у меня сидела, и я начала на кости всем телом тихонько раскачиваться из стороны в сторону, как на перекладине. От этого движения змея перевернулась белым пузом вверх, я плечом дернула, и она скатилась во тьму куда-то вниз.

Тут меня и ужалило — и я увидела, как змейка откидывает голову от моей руки, а возле рта у нее янтарная капелька яда. Она меня укусила. Рука у меня и так почти вся онемела от неудобства положения, я ее почти что и не чувствовала. Слепень так ужалит. Ну, думаю, повезло еще, что змея маленькая. Вот как хорошо я знала естествоведение. А знающие люди мне потом сказали, что чем моложе змея, тем мощнее у нее яд, он с возрастом слабнет. Я им верю.

Вот, гляжу, и Кочет спускается с веревкой, обвязанной вокруг пояса, — ногами в стены расщелины упирается и вниз такими большими яростными прыжками скачет, что меня опять камнями и пылью всю засыпало. Тяжело стукнулся о дно, и тут же мне показалось, что он делает все и сразу. Сгреб меня за шиворот одной рукой, прихватив и рубашку на загривке, и одним махом выдернул из дыры, а в то же время ногами змей разбрасывал и стрелял в них из револьвера, который носил на поясе. Грохот стоял оглушительный, у меня аж голова заболела.

Ноги меня не держали. Едва встать сумела.

Кочет говорит:

— Можешь за шею мне держаться?

— Да, попробую, — отвечаю я.

У него на лице были две темно-красные дырки, а под ними — засохшие струйки крови, туда ему дробью попало.

Он нагнулся и правую руку мою закинул себе на шею, а меня себе на спину навалил. Попробовал карабкаться по веревке, перебирая руками, а ногами отталкиваясь от стен, да только три таких рывка и сделал, а потом опять на дно упал. Мы вдвоем были слишком для него тяжелые. Правое плечо ему тоже пулей порвало, но я тогда этого еще не знала.

— Держись за мной! — говорит, а сам змей топчет и пинает, одновременно перезаряжая пистолет. Одна большая змея, прямо дедушка, обвила его сапог, и за это поплатилась головой — Кочет ее отстрелил.

Потом спрашивает:

— По веревке сама забраться сможешь?

— У меня рука сломана, — отвечаю, — и меня змея укусила.

Он на мою руку посмотрел, достал свой шотландский кинжал и это место разрезал — сделал насечку. Выдавил из ранки кровь, вытащил кисет и торопливо нажеван курительного табаку, а потом в ранку втер, чтобы яд вытянуло.

После чего сделал петлю из веревки, под мышками у меня пропустил и затянул потуже. И техасцу наверх кричит:

— Вынимай веревку, Лабёф! С Мэтти плохо! Подтягивай ее к себе, только постепенно! Ты меня слышишь?

Лабёф отвечает:

— Сделаю, что смогу!

Веревка натянулась и меня на цыпочки подняла.

— Тяни! — орет Кочет. — Девчонку змея ужалила! Тащи! — Но Лабёф не мог — слишком ослаб от раненой руки и разбитой головы.

— Без толку! — говорит. — Я с лошадью попробую.

Через несколько минут присобачил веревку к мустангу.

— Я готов! — кричит вниз. — Держись хорошенько!

— Давай! — отвечает Кочет.

Он петлей и себе пояс обхватил и еще на раз сверху обмотал. Другой рукой меня держит. И тут нас в воздух вздернуло. Вот теперь сила появилась! Двигались наверх мы рывками. Кочет от стен ногами отталкивался, чтоб нас зазубринами не подрало. Но немножко все равно поцарапались.

Солнце и синее небо! Я так ослабла, что легла на землю и говорить не могла. Только моргаю, чтобы глаза привыкли к яркому свету, вижу: Лабёф сидит, окровавленную голову руками обхватил, дух переводит — трудно было лошадь погонять. А потом и лошадь я увидела — то был Малыш-Черныш! Неказистая рабочая лошадка нас спасла! И у меня первая мысль: «Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла».

Кочет привязал табачный комок тряпицей мне к руке. Спрашивает:

— Идти можешь?

— Да, наверное, — отвечаю.

Он повел меня к лошади, а я и нескольких шагов не сделала — тошнота меня обуяла, и я на колени опустилась. Когда тошнота прошла, Кочет мне помог подняться и усадил верхом на Малыша-Черныша. Ноги мне к стременам примотал, а другим куском веревки привязал за пояс к седлу, спереди и сзади. Потом сам позади сел.

И говорит Лабёфу:

— Помощь пришлю, как только смогу. Не уходи далеко.

Я спрашиваю:

— Мы его что, здесь оставим?

А он:

— Я тебя должен к врачу отвезти побыстрее, сестренка, иначе не выкарабкаешься. — А потом — Лабёфу, как бы напоследок: — Я у тебя в долгу за тот выстрел, напарник.

Техасец ему ничего не ответил, и мы его там оставили — он по-прежнему сидел, за голову держался. Наверняка ему было довольно скверно. Кочет пришпорил Черныша, и мой верный мустанг пошел вниз по крутому склону, спотыкаясь и оскальзываясь в густом кустарнике с нами на спине, а разумные ездоки по таким местам пешком ходят и лошадей ведут в поводу. Спуск был опасный и сам по себе, а уж тем более — с такой ношей, как сейчас у Черныша. От всех веток не увернешься. Кочет там шляпу свою потерял, но ни разу не оглянулся.

Галопом мы проскакали по лугу, где недавно случился этот дымный поединок. У меня в глазах от тошноты было темно, и сквозь марево я разглядела мертвых лошадей и тела бандитов. Рука уже болела так, что я не выдержала и заплакала, а слезы потекли ручьями у меня по щекам. Спустившись с гор, мы поскакали на север, и я догадалась — едем в Форт-Смит. Несмотря на тяжесть, Черныш голову держал высоко и бежал как ветер, — должно быть, чуял настоятельность такой скачки. Кочет пришпоривал его и нахлестывал без передышки. А я вскоре лишилась чувств.

Когда пришла в себя, поняла, что мы сбавили ход. Черныш уже дышал тяжко, хрипел, но все равно выкладывался ради нас. Не знаю, сколько миль мы так проскакали. Бедное взмыленное животное! Кочет его все нахлестывал и нахлестывал.

— Стойте! — говорю я. — Надо остановиться! Его совсем загнали! — Но Кочет и бровью не повел. Черныш уж больше не мог, но только он собрался остановиться, Кочет вынул шотландский кинжал свой и жестоко полоснул по холке несчастного мустанга. — Хватит! Хватит! — кричу. А Малыш-Черныш взвизгнул от боли и припустил вперед, так вот подстегнутый. Я стала к поводьям рваться, но Кочет меня по рукам шлепнул. Я плакала и кричала на него. Когда Черныш опять выдохся, Кочет из кармана соль достал и натер ею рану, после чего мустанг опять вперед рванулся, как и прежде. Но через несколько минут пытка эта, к счастью, закончилась. Черныш рухнул наземь и умер — его храброе сердце разорвалось, а мое заболело. Не бывало никогда на свете мустанга благороднее.

Не успели мы земли коснуться, как Кочет на мне уже веревки резал. Потом скомандовал на спину ему забираться. Правой рукой я его за шею обхватила, а он руками ноги мне поддерживал. Едва я устроилась, он сам побежал — ну или затрусил рысцой, поскольку тяжело, а сам натужно сопел. Я опять лишилась чувств, а затем понимаю: он меня уже на руках несет, и со лба его и с усов мне на шею пот льется.

Не помню, как мы остановились на реке Пото, где Кочет под дулом пистолета реквизировал фургон и упряжку мулов у отряда охотников. Не хочу сказать, что охотники их отдавать не желали на такую крайнюю нужду, просто Кочету им объяснять было некогда, поэтому фургон он у них просто отобрал. А дальше по течению мы заехали в дом зажиточного индейского фермера по фамилии Каллен. Он снабдил нас тележкой и хорошо подобранной парой быстрых лошадей, а еще с нами отправил своего сына на белом мустанге, чтоб дорогу показывал.

Когда мы приехали в Форт-Смит, ночь уже настала. Моросило, холодно. Помню, как меня вносили в дом доктора Дж. Р. Медилла, а сам он держал свою шляпу над керосиновой лампой, чтоб калильную сетку не забрызгало.

Много дней я провела в оцепенении. Сломанную кость мне вправили, а вдоль предплечья наложили шину. Но у меня сначала кисть распухла и почернела, потом на запястье перекинулось. На третий день доктор Медилл дал мне изрядную дозу морфия и руку чуть выше локтя ампутировал маленькой хирургической пилой. Пока эту работу делали, мама и адвокат Дэггетт сидели со мной рядом. Я очень мамой восхитилась тогда, что она всю операцию так просидела и не поморщилась, — зная хрупкость ее натуры. Она меня держала за правую руку и плакала.

Дома у доктора я около недели пролежала после операции. Дважды заходил Кочет, но мне было так худо и «не в себе», что я была скверным обществом. У него лицо заклеили там, где доктор Медилл дробь вытащил. Кочет рассказал, что отряд судебных исполнителей нашел Лабёфа, а офицер отказался с места сходить, пока не достанут труп Тома Чейни. Никто особо не стремился лезть в эту яму, поэтому Лабёф сам на веревке спустился. И тело извлек, хотя его зрение подводило после того удара по голове. У Макалестера ему вмятину подлечили как смогли, и оттуда он уже поехал в Техас с трупом того, за кем так долго шел по следу в глухомани.

Домой я ехала в роскоши: лежа на спине на носилках, которые поставили в проход лакированного пассажирского вагона. Как я уже сказала, болела я очень сильно и совсем оправилась, только проведя несколько дней дома. Тут только я сообразила, что не заплатила Кочету остаток денег. Я выписала чек на семьдесят пять долларов, положила в конверт и попросила адвоката Дэггетта отправить Кочету почтой через контору судебных исполнителей.

Адвокат Дэггетт расспросил меня про все случившееся, и в этой нашей беседе я узнала кое-что тревожное. А именно. Адвокат винил Кочета в том, что тот меня взял с собой на поиски Тома Чейни, ругал его на чем свет стоит и грозил привлечь за это к суду. Услышав такое, я расстроилась. Адвокату Дэггетту сказала, что Кочет вообще ни в чем тут не виноват, скорей его надо хвалить и награждать за его закалку. Жизнь-то мне он точно спас.

С кем бы ни приходилось схватываться адвокату Дэггетту — с железными дорогами или пароходными компаниями, — человек он был благородный, а потому, услышав напрямик, как дело обстояло, немедля устыдился своих намерений. Сказал, что все равно считает, будто помощник исполнителя действовал опрометчиво, но при таких обстоятельствах заслуживает извинений. Он отправился в Форт-Смит и самолично доставил Кочету причитавшиеся тому семьдесят пять долларов, а еще вручил ему чек на двести долларов от себя и попросил принять извинения за те жесткие и несправедливые слова.

Я написала Кочету письмо и пригласила его нас навестить. Он ответил короткой запиской, похожей на те его «ручательства», где говорилось, что он постарается заехать, когда в следующий раз повезет заключенных в Литл-Рок. Я сделала вывод, что он не приедет, и сама собралась к нему отправиться, как только ногами опять достаточно овладею. Мне было очень интересно, сколько он выручил — если там вообще что-то вышло — в смысле наград за уничтожение грабительской банды Счастливчика Неда Пеппера, а также есть ли у него вести от Лабёфа. Сразу скажу: Джуди так больше и не нашли, да и второй кусок калифорнийского золота — тоже. А первый у меня был много лет, пока наш дом не сгорел. На пожарище мы потом ни следа его не отыскали.

Но съездить к Когбёрну мне так и не довелось. Не прошло и трех недель после нашего возвращения с гор Винтовая Лестница, как он попал в неприятность из-за перестрелки в Форт-Гибсоне на земле чероки. В перестрелке этой он сражался с Одусом Уортоном и убил его. Уортон, само собой, приговорен был за убийство и с виселицы бежал, но только из-за этого случая шум в обществе поднялся. Кочет стрелял еще в двоих, что были с Уортоном, и одного убил. Дрянные людишки они, по всему видать, иначе не оказались бы в компании «громилы», но закон их в то время к ответу не требовал, и поэтому Кочета критиковали. У него было много врагов. Надавили на кого нужно, и Кочету пришлось свою исполнительскую бляху сдать. А мы ничего про все это не знали, пока дело не кончилось и Кочет не уехал.

С собой он взял своего кота Генерала Прайса и вдову Поттера с шестерыми детишками, и отправились они все в Сан-Антонио, штат Техас, где Кочет нашел себе работу полевого сыщика в ассоциации скотоводов. В Форт-Смите он эту женщину не стал брать в жены, думаю, они дождались, пока не окажутся в «городе Аламо».

До меня время от времени доходили вести о Кочете от Чена Ли, который сам от него тоже известий не получал, а кормился слухами. Дважды я писала в ассоциацию скотоводов в Сан-Антонио. Письма эти не возвращались, но на них и не отвечал никто. Потом я услыхала, что Кочет и сам скотоводством занялся помаленьку. А после, уже в начале 1890-х, я узнала, что он бросил вдову Поттера и все ее потомство и отправился на север в Вайоминг с одним сорвиголовой по имени Том Смит, где их обоих наняли скотоводы, чтоб они ужас на воров наводили, а еще на тех, кто звал себя «наседками» и «фермерами из ложи». Жалкое это дело, как мне говорили, прискорбное, и боюсь, Кочет не приобрел себе никакой славы в так называемой «войне в округе Джонсон».

В конце мая 1903 года Фрэнк-меньшой прислал мне вырезку из мемфисской газеты «Торговый призыв». То было рекламное объявление труппы «Дикий Запад» Коула Янгера и Фрэнка Джеймса, что их цирк едет с гастролями на бейсбольный стадион «Мемфисских Чиков». А мелким шрифтом в самом низу объявления значилось вот что, и Фрэнк-меньшой это обвел:

ОН СРАЖАЛСЯ ВМЕСТЕ С КУОНТРИЛЛОМ!

ОН РАБОТАЛ НА ПАРКЕРА!

Бич всех изгоев Территории и техасских скотокрадов на протяжении 25 лет!

Кочет Когбёрн поразит вас своим мастерством и дерзостью в обращении с шестизарядником и магазинной винтовкой! Не оставляйте дам и детей дома! Зрители могут смотреть это уникальное представление в совершенной безопасности!

Так он, значит, в Мемфис должен приехать. Фрэнк-меньшой много лет меня дразнил и изводил Кочетом, все твердил, что исполнитель — мой тайный «миленький». И объявление это он мне прислал из чистого озорства, как он считал. На вырезке приписал: «Мастерство и дерзость! Еще не поздно, Мэтти!» Любит Фрэнк-меньшой позабавиться за чужой счет, и чем больше, как он думает, вы от этого беситесь, тем больше ему радости. Нам в семье всегда нравилось шутки шутить, и мне сдается, что на своем месте шутка — дело стоящее. Виктории вот тоже они по душе, если она их понять способна. Я их обоих никогда не упрекала за то, что они меня дома оставили за мамой смотреть, и они это знают, потому что я сама им так сказала.

Я поехала в Мемфис на поезде через Литл-Рок и без лишних хлопот убедила кондукторов, что рок-айлендский билет у меня действителен. Его мне один грузовой агент оставил в залог за небольшую ссуду. Я сперва думала в гостинице остановиться, а не идти сразу к Фрэнку-меньшому: не хотелось мне насмешки его выслушивать, пока я не встречусь с Кочетом. И еще раздумывала, узнает ли меня исполнитель. Такая мысль вот: «Четверть века все же — долгий срок!»

А обернулось так, что не пошла я ни в какую гостиницу. Когда мой поезд приехал в «Город на Утесе», я вижу: поезд с артистами стоит в депо на боковой ветке. Ну, я саквояж оставила на станции и пошла мимо цирковых вагонов, пробираясь среди лошадей, толпы индейцев и людей, переодетых ковбоями и солдатами.

Коула Янгера и Фрэнка Джеймса я нашла в пульмановском вагоне. Они сидели в одних рубашках, пили кока-колу и от жары обмахивались. Совсем старики. Ну и Кочет, как я прикидывала, должно быть, сильно постарел. Все эти деды вместе сражались на границе под черным штандартом Куонтрилла, да и потом жизнь вели опасную, а теперь только вот к этому и годились — выставлять себя на публику, будто дикие звери из джунглей.

Говорили, что у Янгера в различных частях тела четырнадцать пуль сидит. Человек он оказался приземистый, румяный, с хорошими манерами — поднялся мне навстречу. А угрюмый Джеймс остался сидеть, со мной не разговаривал и шляпы не снял. И Янгер мне сообщил, что Кочет скончался несколькими днями ранее, когда они давали представления в Джонзборо, штат Арканзас. Несколько месяцев здоровье пошаливало — он страдал от некоего расстройства, которое звал «ночной лошадкой», а в начале лета жара стояла убийственная, и ему хватило. Янгер прикидывал, что дожил Кочет до шестидесяти восьми лет. Никакой родни у старого исполнителя не обнаружилось, и похоронили его на конфедератском кладбище в Мемфисе, хотя дом у него был в Оцеоле, штат Миссури.

Янгер очень тепло о нем рассказывал.

— Шебутная у нас жизнь была, — вот что он сказал среди прочего.

Я поблагодарила учтивого старого разбойника за помощь, а Джеймсу сказала:

— Не надо вставать, мерзавец! — и ушла от них.

Теперь считают, что это Фрэнк Джеймс застрелил того человека в банке Нортфилда. Насколько мне известно, негодяй ни единой ночи в тюрьме не ночевал, а вот Коул Янгер, напротив, двадцать пять лет отсидел в миннесотской каталажке.

На представление я не осталась — наверняка там пыльно и глупо, как бывает во всяком цирке. Народ потом бурчал, когда все закончилось: мол, Джеймс ничего не делал — только шляпой публике помахал, а Янгер и того меньше: его же под честное слово выпустили с тем условием, что он не будет себя публике показывать. Фрэнк-меньшой двух своих мальчишек туда водил, им лошади очень понравились.

Тело Кочета я перевезла в Дарданеллу на поезде. Железные дороги не очень любят возить выкопанных покойников летом, но я своего добилась — уплатила им по первому разряду: заставила мой банк-корреспондент в Мемфисе договориться с той стороны через продовольственного оптовика, который много чего этой железной дорогой возит. Перезахоронили Кочета у нас на семейном участке. Ему от Конфедерации надгробие полагалось, но оно было такое маленькое, что рядом я поставила другое — плиту из бейтсвиллского мрамора за шестьдесят пять долларов, а на ней надпись:

РУБЕН КОГБЁРН

1835–1903

НЕПОКОЛЕБИМЫЙ СЛУЖИТЕЛЬ СУДА ПАРКЕРА

У нас в Дарданелле и Расселлвилле говорили: ну так она ж едва с ним знакома была, только сумасбродной старой деве и можно эдакое «отмочить». Я-то знаю, что говорят, пусть мне в лицо никогда ничего и не скажут. Людям лишь бы языками почесать. Лишь бы оплевать тебя, если в тебе хоть что-то стоящее имеется. Говорят, я ничего не люблю, кроме денег и Пресвитерианской церкви, оттого-то и замуж так и не вышла. Считают, что всем смерть как хочется замуж. Это правда — я люблю свою церковь и свой банк. Что здесь такого? Я вам тайну открою. Те же люди до ужаса приятны в разговоре, когда приходят за ссудой под урожай или просят продлить им ипотеку! Времени замуж выходить у меня никогда не было, но никого не касается, замужем я или нет. Безразлично мне, что они там говорят. Да захоти, я бы за бабуина страшного вышла и сделала его своим кассиром. Не было у меня времени эдак дурака валять. Женщине с умом, которая правду-матку режет, а на руках у нее — на той руке, где рукав не подколот, — старуха бездеятельная и беспомощная, счастье реже улыбается, это да, хотя могу признаться: двух-трех пожилых нерях, что глаз с моего банка не спускали, я и сумела бы тут заполучить. Нет, спасибочки! А услышь вы их имена — так очень удивитесь.

Про техасского следопыта, про Лабёфа, я больше ничего не слыхала. Если он еще жив и ему случится прочесть эти страницы, я буду рада получить от него весточку. Думаю, теперь ему за семьдесят, если не все под восемьдесят. Наверняка «чубчик» у него уже не такой крахмальный. Время-то летит от нас прочь. На этом и заканчивается мой верный рассказ о том, как я отомстила за кровь Фрэнка Росса на землях чокто, когда на них выпал снег.

 

Донна Тартт

Послесловие

Банально говорить, что мы «любим» книгу, но, говоря так, мы имеем в виду разное. Иногда — что мы прочли книгу раз и нам понравилось; иногда — что книга была важна для нас в юности, но мы ее уже много лет не открывали; иногда мы «любим» свое импрессионистское впечатление, мимолетно полученное издали (Комбре… мадленки… тетушка Леони…), а не при бултыхании в конкретном тексте и его перепахивании: слишком часто люди утверждают, что любят книги, которых вообще не читали. А есть книги, которые мы так сильно любим, что перечитываем каждый год-два и знаем наизусть целые куски оттуда; они приободряют нас, когда мы болеем или грустим, неизменно развлекают нас, если мы случайно берем их в руки; мы их навязываем всем нашим друзьям и знакомым; к ним всю жизнь возвращаемся снова и снова с неугасимым энтузиазмом. Не стоит и говорить, по-моему, что большинство книг, настолько увлекающих читателя на таком высоком уровне, — шедевры; именно поэтому я убеждена, что «Верная закалка» Чарльза Портиса — тоже шедевр.

Не только я люблю «Верную закалку» с детства — ее обожает вся моя семья. Не могу вспомнить другого романа — никакого, — который бы настолько восхищал читателей различных возрастов и литературных вкусов. Четыре поколения в нашей семье влюблялись в него с первого взгляда, начиная с моей прабабки: ей тогда было чуть за восемьдесят, она взяла книгу в библиотеке и так ею прониклась, что передала моей маме. Мама, старшая ее внучка, отнеслась с подозрением. Обычно поля их чтения не очень пересекались: моя кроткая прабабушка, родившаяся в 1890 году, выросла в крайне защищенной среде и была во многих отношениях невиннее большинства нынешних шестилеток. Напротив, мама — тогда ей было за двадцать — на ночной тумбочке держала книги вроде «Бостонского душителя». Из одного лишь чувства долга она решила почитать «Верную закалку» — и так ее полюбила, что, закончив, опять открыла на первой странице и прочла от корки до корки. Мою пожилую бабушку (читавшую только очень серьезные труды — политические, исторические и научные) «Верная закалка» тоже ошеломила: это тем более примечательно, что она никогда всерьез не относилась к художественной литературе, за исключением классики, читанной в детстве, и тех книг, которые она называла «великими». По-моему, именно она предложила дать «Верную закалку» мне. Мне тогда было лет десять, но книга мне тоже очень понравилась, и я люблю ее с тех пор.

Сюжет «Верной закалки» несложен и по-своему прозрачен, совсем как в каком-нибудь «Кентерберийском рассказе». Первый же абзац элегантно и экономно задает исходные условия романа:

Кое-кто не шибко поверит, что в четырнадцать лет девочка уйдет из дому и посреди зимы отправится мстить за отца, но было время — такое случалось, хотя не скажу, что каждый день. А мне исполнилось четырнадцать, когда трус, известный под именем Том Чейни, застрелил моего отца в Форт-Смите, Арканзас, — отнял у него и жизнь, и лошадь, и 150 долларов наличными, да еще два куска золота из Калифорнии, что отец носил в поясе брюк.

Рассказчица — Мэтти Росс из округа Йелл, что возле Дарданелла, штат Арканзас, время действия — 1870-е годы, вскоре после окончания Гражданской войны. Она оставляет дома скорбящую мать и младших брата с сестрой и отправляется на поиски Тома Чейни, который убил ее отца.

Том Чейни говорил, что он из Луизианы. Сам-то недомерок, а лицо злое. Но про лицо я потом еще скажу.

Но Чейни вступил в банду разбойников, где главарем Счастливчик Нед Пеппер, и уехал на Индейскую территорию, подпадающую под юрисдикцию судебных исполнителей США. Мэтти хочет, чтобы кто-нибудь за ним отправился; причем ей нужен такой человек, который сперва станет стрелять, а уж потом задавать вопросы. Поэтому она выясняет у шерифа, кто в Форт-Смите лучший исполнитель:

Шериф на минутку задумался. Потом говорит:

— Такое предложение нужно хорошенько взвесить. Их под две сотни. Сдается мне, лучший следопыт — Уильям Уотерз. Наполовину он команчи, и когда по следу идет, на него стоит посмотреть. А самый гнусный — Кочет Когбёрн. Без жалости человек, двойной жесткости, о страхе даже думать не умеет. Но прикладывается. А вот Л. Т. Куинн — он своих пойманных доставляет живьем. Может время от времени кого-нибудь упустить, но верит, что даже с худшим негодяем полагается обходиться по-честному. Да и потом, за покойников суд не платит. Куинн — хороший служитель правопорядка, а кроме того — и проповедник без сана. Улики подкладывать не станет, пленного не обидит. Как стрела прямой. Да, я бы решил, что Куинн — лучший, кто у них есть.

Я спрашиваю:

— А где мне этого Кочета найти?

Любители кино вспомнят стареющего Джона Уэйна, знаменитого своей ролью Кочета Когбёрна в экранизации, однако в романе Кочет несколько моложе — там ему под пятьдесят: толстый одноглазый персонаж с моржовыми усами, он не моется, страдает от малярии и по большей части пьян. Он ветеран Армии Конфедерации, точнее — кровавой пограничной шайки Уильяма Кларка Куонтрилла, вошедшей в историю Америки из-за бойни, которую они устроили в Лоренсе, штат Канзас, а также из-за того, что в этом отряде началась карьера совсем молодых Фрэнка и Джесси Джеймсов. Мэтти загоняет Кочета в угол в его убогой съемной комнатенке за китайской бакалейной лавкой. «Дай им волю, мужчины станут жить, что твои козлы», — неодобрительно замечает девочка, а исполнителю вполне довольно и ее денег: он поедет за убийцей ее отца, но саму Мэтти брать с собой не намерен.

Кочет сел на кровати.

— Погоди, — сказал он. — Постой-ка. Ты никуда не едешь.

— Это входит в уговор, — сказала я.

— Не получится.

— Это вдруг почему? Вы меня сильно недооценили, коли думаете, будто я такая дурочка — отдам вам сотню долларов и вслед помашу. Нет, я сама прослежу за этим делом.

Но за Томом Чейни охотится не только Мэтти — его также ищет тщеславный красавчик по фамилии Лабёф, техасский рейнджер: он идет по следу Чейни через несколько штатов. Лабёф (который произносит свою фамилию «как-то вроде „Лябиф“, но писал скорее так» и подозрительно кичится собственной принадлежностью к рейнджерам) хочет ехать за Чейни вместе с Кочетом, доставить убийцу живым и получить награду. Но и этот пижон с «большими зверскими шпорами» и «техасской амуницией» заинтересован не более Кочета в том, чтобы четырнадцатилетняя девочка тащилась с ними охотиться на человека; более того, в намерения Лабёфа входит доставить Чейни в Техас, где того разыскивают за убийство сенатора после ссоры из-за охотничьей собаки. Этому его плану Мэтти горячо противится:

— Хо-хо, — говорит Лабёф. — Разницы ж нет, где он в петле болтаться будет, правда?

— Мне — есть. А вам?

— Для меня это солидные деньжата. В Техасе что, виселицы хуже арканзасских?

— Нет. Но вы же сами сказали, там его могут и отпустить. А этот судья свой долг выполнит.

— Если его не повесят, мы его пристрелим. В этом я могу тебе дать честное слово рейнджера.

— Я хочу, чтоб Чейни заплатил за убийство моего отца, а не какой-то техасской охотничьей собаки.

— Не собаки, а сенатора — ну и твоего отца в придачу. В итоге будет равно мертвый, понимаешь, и за все свои преступления разом ответит.

— Нет, не понимаю. Я так на это не смотрю.

Не удивительно, что Кочет и Лабёф сговариваются ускользнуть из Форт-Смита без Мэтти. Но она пускается за ними следом, и как бы ни старались следопыты ускакать, Мэтти стряхнуть с хвоста они не в силах:

Глупый это замысел — гнать лошадей с таким грузом людей и амуниции против мустанга с такой легкой поклажей, как я!

В конце концов, отчаявшись заставить Мэтти повернуть обратно, следопыты ее принимают — сперва со злостью, как хлопотную обузу, затем, неохотно — как талисман и своего рода ровню им, а в итоге, когда она становится с ними в строй и доказывает, на что способна, — как неукротимую и равноправную силу.

Как и «Гекльберри Финн» (или «Ловец на хлебном поле», или даже рассказы о Дживсе и Вустере), «Верная закалка» — монолог, и огромное неизменное удовольствие от голоса Мэтти заставляет читателя вновь и вновь возвращаться к книге. Ни один нынешний писатель американского Юга не улавливает живую южную речь искуснее Портиса; хотя во всех его романах, включая и те, чье действие происходит в наши дни, автор являет нам глубокое понимание региона, в «Верной закалке» также отражены и более изощренные тонкости эпохи. Пережив детское приключение, Мэтти рассказывает свою историю в старости, и Портис выступает таким мастером литературной стилизации, что книга читается скорее как рассказ от первого лица, а не как роман. Это Дикий Запад 1870-х в воспоминаниях старой девы, пропущенный через уравновешенные оттенки сепии начала 1900-х. Тон повествования Мэтти — наивный, назидательный, трезвый, она совершенно не смущается себя, и временами это бывает ненамеренно смешно, почти как у Дэйзи Эшфорд в «Юных визитерах». И, как в «Юных визитерах» — которые восхитительны в немалой степени потому, что самые нелепые викторианские причуды преподносятся в ней как очевидности здравого смысла, — очарование «Верной закалки» происходит в значительной мере из искушенного взгляда Мэтти на американский фронтир. Перестрелки, поножовщины и публичные казни через повешение — все это излагается откровенно и ровно, зачастую — с гораздо меньшей теплотой, нежели предлагали те политические и личные воззрения, от которых Мэтти отталкивается. Она цитирует Писание; она что-то объясняет читателю и дает советы; на ее наблюдения то и дело накладывается декоративная глазурь благочестия воскресной школы. А ее собственный неповторимый голос — резкий, несентиментальный, однако присоленный расхожими банальностями — отзвучивает и в передаваемой ею речи остальных персонажей, как служителей закона, так и изгоев, создавая уникальный комический эффект. Например, когда Кочет сурово упоминает о молодом правонарушителе, которого он доставил живым, дабы тот предстал перед судом:

Пулю надо было мальчишке в голову вгонять, а не в ключицу. Я же про свой заработок думал. Иногда хочешь не хочешь, а деньги мешают отличать плохое от хорошего.

Мэтти часто сравнивают с ее литературным предком Гекльберри Финном. Но хотя некоторое очевидное сходство в них прослеживается, Мэтти по большей части — штучка покруче беззаботного и незлобивого Гека. Там, где мальчишка бос и «нецивилизован», поскольку счастливо обитает в большой бочке, Мэтти — в чистом виде такой же продукт цивилизации, каким его полагает учительница воскресной школы в штате Арканзас XIX века: затянутая в корсет пресвитерианка, строгая, как кочерга. «Не стану я вора себе в рот запускать, чтоб он мне украл рассудок», — хладнокровно отвечает она пьяному Кочету. Она опрятна, прилежна, бережлива, хорошо умеет считать и обладает деловой хваткой. Ее невозмутимость напоминает бесстрастие Бастера Китона; Мэтти тоже замечательно делает Каменное Лицо — повествуя о неприличных или смехотворных ситуациях, в которых оказывается, она даже не улыбнется. Даже грозящая опасность не способна вызвать в ней неистовые эмоции. Однако эта ровная невозмутимость служит в романе двойной цели: если Мэтти и не располагает чувством юмора, также нет в ней и жалости, нет сомнений в себе, и ее каменная непреклонность, будучи очень и очень смешной, все же крепка и солидна. Она напоминает старые ферротипы и фотопортреты юных солдат Конфедерации — мертвоглазых убийц с всклокоченными волосами и лицами ангелочков. Невозможно представить себе в том же свете Гекльберри Финна: Гек по складу своему авантюрист, но чувство долга и дисциплина ему совершенно чужды. Какая бы армия его ни призвала, он вскорости дезертирует, при первом же удобном случае улизнет обратно к своей легкой жизни на речном берегу. Мэтти же, напротив, — идеальный солдат, невзирая на свой пол. Она неутомима, как подружейная собака; и хотя мы смеемся ее твердолобому упорству, в нас оно также вызывает почтение. Своей ветхозаветной нравственностью, крючкотворно-придирчивым складом ума, громокипящей ненавистью своего проклятья: «Нет, ну какая жалость!.. Не успокоюсь, пока щенок луизианский в аду не будет жариться и орать!» — она скорее будет младшей сестренкой капитана Ахава, чем Гека Финна.

«Верная закалка» — книга приключенческая, и выпавшее на долю Мэтти отчасти напоминает странствия Дороти Гейл в «Волшебнике Страны Оз», хотя эти две книги почти по всем параметрам не могут отличаться друг от друга сильнее. Через множество испытаний практичная Дороти всего-навсего старается вернуться домой, в Канзас; практичная Мэтти, выполняя собственную поставленную задачу, в сопровождении собственной малопригодной свиты попутчиков перемещается под исторической сенью совершенно иного Канзаса — мифической разбойной земли Куонтрилла и его партизанского отряда конфедератов. Блистательного тактика Куонтрилла в некоторых кругах романтизировали как главаря изгоев в духе Александра Дюма, однако бойню, которую он устроил в аболиционистском Лоренсе называют худшей жестокостью американской Гражданской войны, и история склонна все же считать Куонтрилла хладнокровным убийцей. В одного человека выстрелили пять раз, когда он хотел сдаться, и нападавший оставил его умирать с такими напутственными словами: «Скажешь старику Господу, что последним на земле ты видел Куонтрилла». Надо полагать, Кочет научился своей знаменитой подлости у бывшего командира; инцидент с Одусом Уортоном и телами у костра, похоже, как-то параллелится с историческими отчетами о налете на Лоренс и Сентралию. И совершенно точно у Куонтрилла перенял Кочет известную привычку скакать на врага, зажав в зубах поводья и с револьверами в обеих руках. Тем не менее именно старый негодяй Кочет — как и Гек Финн, инстинктивно протестующий против обыденной жестокости своего времени, — временами неожиданно возносится в «Верной закалке» к вершинам справедливости и благородства. Это происходит и в ряде мелких комических эпизодов (например, при встрече с двумя «злыми мальчишками», которые мучили мула на берегу реки, — встреча эта завершилась к его удовлетворению), и главным образом в необычайной кульминации романа. Но, вероятно, больше всего удовольствия во всей книге доставляет тот эпизод, когда Кочет стряхивает неоднозначность своего отношения к Мэгги, видя, как Лабёф набрасывается на девочку с розгой:

…А потом заплакала — ничего поделать с собой не могла, но больше от злости и смущения, чем от боли. А Кочету сказала: — И вы ему это с рук спустите?

Когбёрн самокрутку бросил. И отвечает:

— Нет, не спущу, наверно. Убери розгу, Лабёф. Она нас обставила.

— Меня она не обставляла, — техасец в ответ.

А Кочет ему:

— Хватит, я сказал.

Лабёф на него ноль внимания.

Кочет тогда голос повысил и говорит:

— Убирай розгу, Лабёф! Слышишь, когда я с тобой разговариваю?

Техасец остановился и на него посмотрел. И говорит:

— Раз уж начал — закончу.

Тогда Кочет вынул револьвер с кедровыми накладками, взвел его большим пальцем и наставил на Лабёфа.

— Это, — говорит, — будет твоей величайшей ошибкой, техасский поскакун.

Короче говоря, «Верная закалка» начинается там, где рыцарство встречается с фронтиром, где прежняя Конфедерация начинает сливаться с Диким Западом. И, не выдавая концовки, могу сказать, что заканчивается роман странствующим цирком «Дикий Запад» в начале 1900-х годов в Мемфисе — одновременно и уже в XX веке, и в храме легенд и мифов.

«Верную закалку» опубликовали в 1968 году. Когда книга вышла, Роальд Даль написал, что давно ему в руки не попадался роман лучше. «Я хотел сказать, что это лучший роман после… И остановился. После чего? Какая книга приносила мне больше удовольствия в последние пять лет? А в двадцать?» Когда я росла в 1970-х, «Верная закалка» всеми считалась классикой. Когда мне самой было четырнадцать, у меня в школе ее читали в обязательной программе по английскому наряду с произведениями Уолта Уитмена, Натаниэла Готорна и Эдгара Аллана По. Однако — я полагаю, из-за фильма с Джоном Уэйном, который сам по себе ничего, но не делает чести книге, — «Верная закалка» выпала из общественного поля зрения, и мы с мамой, как и многие другие поклонники Портиса, были вынуждены прочесывать букинистические прилавки и скупать все, что находили, поскольку те экземпляры, что мы раздавали почитать, в согласии с Писанием никогда к нам не возвращались. Самый темный миг был, когда последняя мамина книжка испарилась, новой мы нигде не могли достать, и мама взяла «Верную закалку» в библиотеке, а потом «зачитала». Теперь, к счастью, этот роман переиздают вновь, и я очень рада и горда тем, что могу представить Мэтти Росс и Кочета Когбёрна новому поколению читателей.