Коляска, конфискованная у начальника фельдъегерского корпуса, поджидала меня.

—Любезный, вези на Петровку, — приказал я. — А там я тебя отпущу. Вернешься к подполковнику Касторскому. Передашь поклон от меня: очень он выручил нас.

Мы потратили целый час, чтобы добраться до дома. На Петровке происходило нечто невообразимое. По улице вперемешку тянулись подводы, скот и пешие. Живой поток двигался к бульвару и перетекал к Тверской. Горожане в спешном порядке покидали Москву, унося с собою все, что хватало сил унести, угоняли домашний скот.

Перед парадным стояла перевернутая телега. Разломанные колеса валялись в стороне. Я отпустил коляску и с тревогою вошел в дом. Недоброе предчувствие не обмануло меня.

— Барин, барин! Вот и вы! А тут едва до смертоубийства не дошло! — выпалила, увидав меня, Дуняша.

Появился Мартемьяныч. Его редкие волосы торчали в разные стороны, сюртук был разорван, рубашка выбилась наружу. Глаза горели от возбуждения и гнева. Словом, вид у Сергея Михайловича был таков, словно он только что участвовал в сражении и пока еще не знал, кто победил.

—Она наверху, — промолвил он таким тоном, словно я уже знал о чем-то страшном, случившемся с Жаклин.

Я бросился по лестнице на второй этаж, влетел в спальню. Жаклин лежала в постели. При моем появлении она вскрикнула и приподнялась на локте. Внезапно отворившаяся дверь напугала ее так, как будто она ждала, что кто-то может ворваться в дом и напасть на нее.

— Жаклин! Жаклин! — Я склонился к ней.

—Господи! Это ты! Ты!

—Что с тобою? Что случилось?

—Осторожно! Ты делаешь мне больно!

Под ее левым глазом темнела ссадина. Я потянулся к ней, но Жаклин отстранилась и показала мне правую руку. Предплечье рассекали свежие кровавые шрамы, какие мог бы оставить медведь, случись ему полоснуть когтями.

— Жаклин! Милая! Солнце мое! Что случилось?

— Господи! Я сама, сама виновата! Папа добыл новые подводы, телеги! Мы вышли встречать его…

—И что? — сорвалось у меня.

— Меня угораздило заговорить по-французски, — всхлипнула Жаклин.

Она уткнулась лбом в мое плечо и заплакала. Я осторожно обнял ее дрожащие плечи и прижал к себе.

—Это было так страшно! Так страшно! — шептала она. — Я думала, что толпа раздерет нас на части. Мы едва вырвались. Слава богу, остались целы.

—Ничего-ничего, все позади, — прошептал я.

— Они увели подводы, телегу разбили, — всхлипнула Жаклин. — Папенька с таким трудом нашел… У нас осталась единственная лошадь… та, на которой ты приехал из Петербурга…

—Ничего-ничего, — повторил я.

Сердце разрывалось на части, но наступил момент, когда я отстранил от себя супругу.

—Милая, я должен ехать к генерал-губернатору.

—Опять? Даже сейчас! — с обидой промолвила она.

—Жаклин, милая, я не могу остановить ход событий! Император поручил мне…

— Да-да, я знаю, — кивнула она.

— Жаклин, Жаклин! Я же уговаривал тебя покинуть Москву, — не сумев скрыть досады, сказал я.

—Ты винишь меня? — спросила она.

—Нет, нет, конечно.

—Винишь. И правда, я виновата. Не нужно было упрямиться, — сказала она.

В комнату вошли Натали Георгиевна и Дуняша. Я подавил вздох облегчения, коснулся губами щечки Жаклин и шепнул:

— Я постараюсь закончить как можно быстрее, обещаю.

Я забежал в комнату к дочкам. Они сидели на маленькой скамеечке, прижавшись друг к дружке, как два перепуганных воробышка.

— Daddy! — закричалаАннетт. — What do we do here?! Let's return in London! [56]Папа! Что мы здесь делаем?! Давай вернемся в Лондон! (англ.)

—Вернемся! Обязательно вернемся! — я обнял Аннетт и Катрин.

За спиной скрипнуло, заглянул Мартемьяныч:

—Там Косынкин пришел.

—Ага! Великолепно! — обрадовался я. — Девочки, пожалейте дедушку!

—Возьмем деда в Лондон! — откликнулась Катрин.

—Конечно, — поддержал я, оставляя дочек с Мартемьянычем.

Я вышел из детской. Косынкин кинулся ко мне, схватив за руки:

— Сергей Михайлович рассказал мне о случившемся! Это чудовищно! Народ превращается в толпу! А толпа напрочь утрачивает человеческий облик!

— Ты весьма кстати, — сказал я и провел его в свой кабинет. — Скажи, подарки от де Санглена у тебя при себе?

— Что? — не понял Косынкин.

—Пакетики с ядом, — шепотом ответил я.

— А-а… — Удивленный Вячеслав выложил конвертики на стол.

— Здорово! Ты умудрился сберечь их! — воскликнул я, припомнив, что из-за меня Вячеслав угодил на некоторое время в тюрьму.

—Пока не пригодились, — сказал он.

—Итак, белая горошина — смертельный яд. А порошок на некоторое время расстроит здоровье, — напомнил я.

Я проверил содержимое, пакетик с порошком переложил к себе в карман, а тот, что с ядом, вернул Косынкину.

— Главное — не перепутать! — сказал я на прощание изумленному Вячеславу.

— А для кого? — спросил он.

— Неважно, — прервал я его. — Послушай, я оказался в совершенно затруднительном положении! Я спешу к графу Ростопчину! Но кто позаботится о моей семье? Мы остались без транспорта.

—Вот что! Я сейчас же отправлюсь к Моховым, — с воодушевлением произнес Косынкин. — У Гавриила Кирилловича в достатке имеются и коляски, и телеги. Мы позаботимся о твоей семье!

— Спасибо, Вячеслав, спасибо! Ты настоящий друг! — Я обнял Косынкина.

— Я сейчас же к Моховым, — повторил он.

— А я к графу Ростопчину.

Мы вышли из дома и застыли на крыльце. Мимо двигалось стадо. Пегая корова посмотрела на меня грустными глазами и протяжно замычала.

— И впрямь толпа утратила человеческий облик, — пробормотал я.

* * *

Спустя полчаса я вошел в кабинет генерал-губернатора. Московский главнокомандующий сидел за столом. Левой рукой он держал чашку с чаем. За спиною его стояли два генерала. Один собеседник генерал-губернатора был московский кригс-комиссар генерал-лейтенант Татищев. А во втором я узнал Ивана Миллера, с которым когда-то учился в кадетском корпусе, а позднее наши дороги пересекались в заграничных походах. Теперь он оказался в чине генерала-майора.

— Андрей! — Миллер с радостью обнял меня.

Граф Ростопчин поднял на меня воспаленные глаза и сказал:

—Ну-с, ты наконец-то арестовал ее.

—Именно так, ваше сиятельство. И теперь со спокойной совестью предаю себя вашей воле. Хотите — арестовывайте, хотите… Впрочем, сам я теперь желаю одного — отправиться в действующую армию, — ответил я.

—Присядь, — Ростопчин кивнул на свободное кресло.

— Что за дела? — спросил Миллер. — Ловишь шпионов? А я командовал пехотной дивизией из тульских ополченцев.

—Иван Иванович, давайте закончим, времени не осталось, — прервал Миллера генерал-губернатор.

Иван по-дружески подмигнул мне и повернулся к Ростопчину. Тот просматривал бумагу, поданную ему кригс-комиссаром Татищевым, на скулах перекатывались желваки, глаза сузились в злые щелки.

— Я рассчитывал на них! — с гневом сказал граф Ростопчин, продолжив начатый до моего появления разговор. — Я собираю ополчение. Вы понимаете, что вы оставляете в моем ополчении только гражданских?!

Миллер хотел что-то сказать, но не успел и слова вымолвить. Ростопчин продолжал:

—Оставляете людей без опыта, без мало-мальских воинских навыков! Их перебьют в первом же бою!

— Ваше сиятельство, это приказ фельдмаршала, — виновато произнес Миллер.

—Я бы выдвинул их на позиции за Дорогомиловскую заставу! — в глазах граф Ростопчина пылал огонь: несомненно, в мыслях он уже видел эту битву.

—Ваше сиятельство, я же не в Индию их поведу! — нашел новый довод Миллер. — Все они, как вы и все мы хотим, займутся обороной Москвы. Но Кутузов приказал отправить немедленно их под моим началом.

—Что вы несете?! Индия! — крикнул граф Ростопчин.

Александр Иванович Татищев молча оглаживал пышные усы и только кивал, когда взгляд московского главнокомандующего останавливался на нем.

Отвратительный холодок пробежал по моей спине. Генералы, наделенные огромной властью и невероятной ответственностью, обсуждали оборону Москвы. С пылом и жаром отстаивали свою точку зрения. А я знал, что они попусту тратят драгоценное время. Никакой обороны не будет. Но даже сейчас я не имел права поделиться с ними своим знанием.

Незаметным движением я проверил пакетики с зельем де Санглена.

Но что, если все же открыть тайну графу Ростопчину?! Только что сам он попрекал генерал-майора Миллера тем, что в московском ополчении остаются гражданские лица, не имеющие никакого военного опыта. Сам сказал, что их перебьют в первом бою. Неужели он не откажется от напрасной жертвы, если узнает, что участь Москвы предопределена?!

— Кутузов! Старая лиса! — прогремел в ярости Ростопчин. — Почему он ничего не сказал мне утром в Мамонове?! Знал, что я ему отвечу! Старая лиса! Нашел способ по- своему повернуть! Спрятался за вашу спину! Приказ прислал! И я еще ратовал за назначение его главнокомандующим! Дурак я, дурак! Сам виноват! Прав был Багратион: Кутузов — сплошь бабьи сплетни и интриги! Притащил на своих плечах французов — вот итог его командования! А несчастный Багратион теперь умирает у меня на руках!

Повисло тягостное молчание. Иван Миллер сделал невнятное движение, словно хотел руками развести, но испугался лишний раз привлечь внимание московского главнокомандующего. Паузу нарушил сам генерал-губернатор, уже спокойным тоном обратившись к Татищеву:

—Что ж, Александр Иванович, четыре тысячи шестьсот человек переходят под командование генерал-майора Миллера, еще сто артиллеристов. Передайте им запас сухарей на десять дней, двадцать шесть тысяч снарядов, пятьсот лошадей…

—Тысячу! — воскликнул Иван.

— Пятьсот, генерал, пятьсот, — твердо повторил Федор Васильевич. — А теперь ступайте, господа, я должен переговорить с графом Воленским.

Кригс-комиссар пригладил пышные усы, чинно кивнул и вышел. Иван Миллер наспех обнял меня, словно боялся задерживаться в кабинете генерал-губернатора, на ходу хлопнул меня по плечу:

— Давай, дружище! Увидимся еще!

— Так зачислили б меня в число твоих артиллеристов, — промолвил я.

Московский главнокомандующий подождал, пока закрылась дверь за Иваном, и спокойным тоном сказал:

— Светлейший князь хотел услышать доклад от тебя лично. Так что отправляйся в главную квартиру. Найдешь его на Поклонной горе.

—Ваше сиятельство, искренне благодарю вас, — сказал я. — Знаю, доставил вам много хлопот. Покорнейше прошу простить.

—Ладно, чего уж теперь, — махнул он рукой. — Эх, Андрей, Андрей, вот дожили! Неприятель подошел к самой Москве. Настал наш черед показать, на что мы годны.

«Сейчас! Вот сейчас нужно открыться, — подумал я. — Пусть Федор Васильевич начнет немедленную полномасштабную эвакуацию! И не тратит попусту время!» Но неожиданно для самого себя я услышал собственный голос:

—И покажем, ваше сиятельство, непременно покажем.

—Вот послушай, как я написал.

Он взял со стола афишу, текст которой сочинил еще утром, а теперь держал перед собой напечатанной. Я наклонился вперед. Граф Ростопчин начал читать. Голос его зазвучал с торжеством:

— «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая Отечество, не пустить злодея в Москву…» — Он остановился и после небольшой паузы протянул афишу мне: — Ну-ка, читай ты. А я послушаю, как это звучит.

Я взял афишу, положил перед собою на стол. Граф поднялся, подошел к окну и остановился ко мне спиною. Я кашлянул, прочищая горло, и торжественным тоном начал читать сначала:

— «Братцы! Сила наша многочисленна и готова положить живот, защищая отечество, не пустить злодея в Москву!»

«Отбросить афишу в сторону, признаться ему, сказать: "Ваше сиятельство! Пустое! Государь император давно уже все решил!" — пронеслось в голове.

Но одновременно, словно заведенная шарманка, я продолжал чтение:

—«Но должно пособить, и нам свое дело сделать. Грех тяжкий своих выдавать».

Не прерывая чтения, я встал, поднял афишу правой рукой, нащупал пакетик с порошком и осторожно вытянул его из кармана. Граф Ростопчин слушал, стоя у окна. Казалось, слова звучали помимо моей воли:

— «Москва — наша мать. Она вас поила, кормила и богатила».

Граф Ростопчин покачивал головою в такт моим словам. «Дочитаю до конца и во всем сознаюсь ему! Нарушу слово, данное его величеству! Нарушу! Но есть что-то более высокое, что-то, что даже слова императору выше!»

А голос мой все звучал и звучал:

— «Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!»

«Да, прав был государь император! Ростопчина не остановишь!»

Я быстро высыпал содержимое пакетика в чашку с чаем. Граф Ростопчин повернулся и подошел ко мне:

—Что с тобой, Андрей?

— Что? Ничего, — я растерялся.

— У тебя прямо-таки слезы в глазах, — удивился он.

Я с изумлением обнаружил, что глаза мои и впрямь увлажнились. Что со мною? Ведь и читал, как автомат, не отдавая себе отчета в прочитанном!

—Вы так написали… — выдавил я.

— Испей что ли чаю. Я так и не пригубил. Видишь, разогнал я всех по делам, даже чаю подать некому.

— А вы? Вам нужнее, — сказал я, не ожидавший подобного оборота.

Граф Ростопчин достал с полки еще одну чашку, перелил из своей в нее половину и подвинул чашку в мою сторону.

—Поделимся по-братски, — обронил Федор Васильевич и спросил: — Неужели так мои слова подействовали? А еще говорят, что афиши мои пошлые.

Он вздохнул и в несколько глотков опустошил чашку с чаем. Отступать было некуда — я поднес свою чашку ко рту и выпил до дна остывший, невкусный чай.

— Я, признаться, брат, и сам небольшого мнения о своих литературных талантах, — посетовал граф Ростопчин. — Сам знаешь, бывало, напишу пьеску, прочитаю друзьям, посмеемся, да и порву ее тут же. А тут — афиши по всей Москве. Но надо же как-то народный дух поддерживать.

— Ваше сиятельство, там эта шпионка, графиня Селинская, в девичестве — де ла Тровайола. Нужно ее в Петербург препроводить.

— Селинская? — переспросил Федор Васильевич. — Граф Селинский? Смутно припоминаю. Вот что. Второго сентября из Москвы съезжает Высшая воинская полиция. Я скажу полковнику Розену, чтобы забрали графиню. А ты, Андрей, доложи светлейшему. А за нее не беспокойся, доставят. Ну все, ступай.

Неожиданно граф Ростопчин обнял меня. Его гнев сменился на милость, отчего на душе моей сделалось легче. Ив то же время чувства вины и стыда охватили меня.

На столе стояли пустые чайные чашки. Горошина — яд, порошок — несмертельная отрава. Надеюсь, не перепутал. Надеюсь, де Санглен не обманул.