Следующий день я провел между жизнью и смертью, и некоторым, — мне в том числе, — казалось, что к смерти ближе. Мартемьяныч каким-то чудом нашел врача, и я едва отвертелся от кровопускания. Натали Георгиевна привела батюшку, приготовившись к худшему.

Жаклин не отходила от моей постели и только приговаривала:

—Что с тобою? Что с тобою? Ты пугаешь меня!

В полдень появился полковник Парасейчук. Конечно же он совершенно не ожидал застать меня в полуживом состоянии. У меня был жар, я метался в лихорадке, но, слава богу, не терял ясности ума.

Полковник рассказал, что на Трех Горах собрался народ — десятки тысяч людей, и того гляди начнутся волнения из-за того, что московский главнокомандующий не явился на им же объявленный сбор.

—Пойду посмотрю, что творится на Лубянке, — сказал Олег Николаевич. — Что там граф Ростопчин?

— Он обещался попросить полковника Розена, чтобы забрали графиню де ла Тровайолу в Санкт-Петербург, — прошептал я.

— Вы держитесь, держитесь, братец вы мой, — полковник сокрушенно покачал головой. — Что ж за напасть?! А я пойду, заодно и насчет отправки графини в Петербург похлопочу.

Вернулся он через час, а вместе с ним крайне взволнованный Булгаков.

— Такие дела, Андрей Васильевич, — сказал полковник Парасейчук. — Графа Ростопчина отравили.

—Как отравили?! — застонал я, охваченный ужасом.

—Не насмерть, не насмерть, — успокоил меня полковник.

— Те же симптомы, что и у вас, — сказал Александр Яковлевич. — Картина совершенно ясная. Его сиятельство как про ваше состояние узнали, сразу же все поняли.

—Что? Что? — пробормотал я.

— Кто-то подсыпал яду в чай его сиятельству, — сообщил Булгаков. — Он как про вас узнал, так сразу и сказал: если бы Андрей Васильевич половины чая моего не выпил, быть мне сейчас на том свете! Поделили по-братски, называется.

— Вот так доподлинно, слово в слово и сказал, — подтвердил полковник Парасейчук.

— А кто же, кто подсыпал? — спросил я.

—Следствие… — начал Булгаков.

— Да какое теперь следствие! — перебил его полковник Парасейчук.

Меня прошиб холодный пот, и я вздохнул с облегчением, почувствовав, как жар начинает спадать.

Физически я еще был слаб, даже разговоры утомляли меня. Чтобы не скучал, Жаклин принесла мне «Московские ведомости».

—Номер семьдесят, — сказала она. — Считай, юбилейный выпуск.

—Сдается мне, он будет последним, — пробормотал я, разворачивая газету.

На глаза попалось сообщение: «Государь император в минувшую среду 21-го числа ввечеру возвратился из Або в вожделенном здравии».

Я вспомнил, как его величество приглашал меня в поездку. Heus-Deus, как давно это было!

Просмотрев газету целиком, я обнаружил, что о ходе военных действий в ней говорилось под очевидным влиянием цензуры. «Московские ведомости» рассказывали о стычках с французами Витгенштейна, Тормасова и генерал-губернатора Риги Магнуса Густава Эссена. Они прочно удерживали позиции, прикрывая северное направление. Но что за дело было москвичам до застрявшего под Ригой корпуса генерала Макдональда, когда вся остальная Великая армия уже стояла под стенами Москвы?!

Граф Ростопчин собирал ополченцев на Трех Горах, но в то же время боялся откровенными сообщениями потревожить умы горожан. Впрочем, московским главнокомандующим был он, — ему было виднее.

Улучшение оказалось краткосрочным. Лихорадка с новой силой охватила меня. Ночь провел я в мучениях, к телесным страданиям добавились моральные: я переживал, что светлейший князь ждет моего доклада, а я не в силах подняться с постели. Утешал себя тем, что исполнил и повеление государя императора, и просьбу фельдмаршала, а то, что доложить не сумел — уж не обессудьте.

И все же Яков Иванович де Санглен в расчетах не ошибся. К полудню эта жуткая febrisintermittisотпустила меня. Вдруг я почувствовал себя вполне здоровым, и только не мог избавиться от страха, что лихорадка вернется.

В эти минуты со мною находился надворный советник Косынкин.

— Ты подсыпал порошок Ростопчину? — будучи в ужасе от догадки, шепотом спросил он.

— Молчи! — приказал я. — Видишь, я и сам отведал этого чая!

Потрясенный Вячеслав покачал головой.

—Нужно было как-то остановить эту затею на Трех Горах, — признался я.

— Да уж, там такое было! — вновь покачал головою Косынкин. — Дом Настенькин совсем рядом ведь. Генерал-губернатора там так и не дождались, а народ-то разгорячился! Думали, пойдет все подряд громить. Так братец Настенькин чуть не обделался со страху.

Дверь скрипнула, появилась Жаклин.

— Ты вот что, Вячеслав, ступай к генерал-губернатору, — попросил я. — Пусть пришлет коляску, чтобы отвезла меня за Дорогомиловскую заставу. Я все же должен повидать Михаила Илларионовича.

—Никуда тебя не отпущу! — заявила Жаклин.

—Прости, прости меня, солнышко, — я коснулся губами ее височка. — Но я должен ехать! А тебе давно пора покинуть Москву.

— Вячеслав Сергеевич обещался помочь с подводами, — сказала Жаклин.

Косынкин с готовностью кивнул.

— Едем вместе с Моховыми, я обо всем договорился! Гавриил Кириллович оказался весьма любезен, а Настенька — так просто счастлива, — заверил нас Вячеслав.

— Что ж, тогда ступай на Лубянку, попроси от моего имени коляску: Федор Васильевич непременно даст, — сказал я.

Косынкин ушел, и его сменил полковник Парасейчук.

— Андрей Васильевич, слава богу, вижу, на поправку пошли! — обрадовался он.

—Как там наша пленница? — спросил я, когда мы остались наедине.

— Жива-здорова, присматриваем за ней. Никуда теперь не денется, — поведал полковник.

—Как она держится? — спросил я.

—Спокойна, совершенно спокойна, — сказал Парасейчук.

— Это подозрительно. Олег Николаевич, будьте осторожны! Ох, что-то не верится мне, чтобы Алессандрина сдалась так просто! Ладно, недолго осталось. Завтра полковник Розен заберет ее и препроводит в Петербург. Главное, чтобы она ничего не знала! Чтобы для нее это стало неожиданностью!

— Да вы не беспокойтесь, Андрей Васильевич, вы себя берегите.

— Я теперь в главную квартиру собираюсь, — сказал я. — Должен доложить фельдмаршалу лично.

Полковник помялся, сцепив пальцы, посмотрел на меня с неодобрением: наверное, хотел предложить свою помощь, подменить меня с докладом фельдмаршалу. Но не решился.

—Кутузов теперь в Филях, я узнавал, — сообщил он.

—Значит, поеду в Фили, — сказал я.

В Филях я узнал, что фельдмаршал собрал военный совет и освободится нескоро.

— Они в избе Фролова, — сообщил мне незнакомый словоохотливый прапорщик.

Впрочем, место, где заседали генералы, можно было легко найти без подсказки. Вокруг новенькой, крытой свежей соломой избы собралось множество офицеров, во дворе было тесно от колясок и лошадей, у крыльца на часах стояли преображенцы.

Сопровождаемый любопытными взглядами, я подошел к часовым и потребовал вызвать адъютанта фельдмаршала.

— У меня срочное донесение главнокомандующему. Пропустите, — потребовал я. — Фельдмаршал ждет меня.

—Доложу дежурному генералу, — буркнул один из преображенцев.

Он приоткрыл дверь, что-то сказал кому-то, послышались шаги, и на крыльцо вышел Паисий Кайсаров, молодой человек, которого Михаил Илларионович уже лет шесть как таскал всюду за собою в качестве адъютанта. На его плечах красовались эполеты, окантованные толстым шнуром.

— Уже генерал! — воскликнул я.

—Произведен в генерал-майоры двадцать шестого августа, — с гордостью ответил Паисий и важно добавил: — Идет военный совет, придется подождать.

—Ты бы шепнул его светлости обо мне. На всякий случай, — попросил я.

—Ладно, побудьте здесь. — Дежурный генерал окинул меня недоверчивым взглядом и скрылся в избе.

Я вздохнул полной грудью первый осенний воздух. Офицеры, стоявшие в отдалении, поглядывали на меня с подозрением. Я и выдохнуть не успел, как дверь распахнулась.

—Граф, прошу вас. Фельдмаршал ждет. — Кайсаров посторонился, пропуская меня внутрь.

Я прошел в горницу. Над столом, накрытым картой, склонились генералы. Первое, что я увидел, была опоясанная голубой лентой ордена Андрея Первозванного спина Беннигсена. Внутренне я содрогался каждый раз, когда встречал этого человека или слышал о нем.

Вот и сейчас я застыл, но через мгновение почувствовал пристальный взгляд. В углу под иконой Божьей Матери сидел Барклай-де-Толли. Вид у Михаила Богдановича был такой, будто и он испил отравленного чая и теперь стоически переносил последствия.

При моем появлении он напрягся, словно собрался с силами для чего-то важного. Мы встретились взглядами и без слов поняли друг друга. Государь император написал обо мне Кутузову. Естественно, что светлейший посвятил в тайну моей миссии и Барклая-де-Толли. И теперь Михаил Богданович знал, что от моего донесения зависит решение: оставить Москву сейчас или потянуть еще. Генерал опустил глаза и с безразличием отвернулся, очевидно, не желая, чтобы кто-либо заметил его внимание ко мне.

Только теперь я взглянул на светлейшего князя Михаила Илларионовича Кутузова, хотя тот и сидел прямо перед входом в складном кресле в стороне от других. За спиною фельдмаршала с письменным набором в руках стоял мой одногодок Карл Толь. С ним мы в одно и то же время учились в кадетском корпусе и участвовали в швейцарском походе. Он приветствовал меня дружелюбным кивком, поднял блокнот, и лицо его приобрело задумчивое выражение, будто он сомневался: стоит ли письменно отмечать факт моего появления.

—Ну что, Андрей? — спросил Михаил Илларионович.

Я не успел ответить. Раздался голос Барклая-де-Толли.

— Господа, я заявляю со всей ответственностью: мы должны оставить Москву. Иначе напрасно погубим армию и Москву не спасем!

—Вы с ума сошли! — закричал Ермолов.

Он вскочил, с грохотом опрокинув стул. Все, — а здесь были еще Дохтуров, Остерман-Толстой, Коновницын, Раевский и Уваров, — повернулись к нему. Только светлейший князь смотрел на меня, дожидаясь ответа.

—Мы должны дать бой! — гремел Ермолов. Он сбивался, но, кажется, сейчас эти заминки придавали больше искренности и убедительности его словам. — Невозможно!.. Невозможно для русского человека отдать Москву!.. Не предприняв попытки… Впрочем что… Вы же немец! Вам не понять!.. Но это ж предательство!.. Предательство… Да, положение не очень… Слабы фланги, особенно крыло на Воробьевых горах…

Барклай-де-Толли слушал его, а сам, стараясь сохранять видимость безразличия, поглядывал на меня. Я подошел ближе к фельдмаршалу.

— Ваша светлость, я нашел и арестовал ее. Она находится под надежным караулом. Завтра утром в сопровождении офицеров Высшей воинской полиции ее отправят в Санкт- Петербург, — доложил я.

—Ты уверен, что собранные ею сведения не попадут Бонапартию? — Фельдмаршал смотрел на меня.

—Уверен, ваша светлость, — ответил я. — Я знаю, где она прячет их, что станет для нее огромным сюрпризом.

—Что ж, хорошо! — Михаил Илларионович с удовлетворением кивнул, с тяжелым придыханием поднялся из кресла и, обратился к генералам, собравшимся вокруг стола:

—Москва будет оставлена.

Ермолов умолк на полуслове. Теперь все повернулись к фельдмаршалу. Мне показалось, что Барклай-де-Толли вздохнул. Если и с облегчением, то это был вздох облегчения человека, исполнившего нужную, но весьма неблагодарную миссию. Даже теперь он первым сказал о необходимости оставления Москвы, взяв на себя всю горькую ответственность. Он обрекал себя на позор, а Кутузову оставил возможность оправдать себя в глазах генералов, солдат, всего народа, свалив всю вину на действия предыдущего главнокомандующего, который довел дела до такого состояния, когда уже невозможно было что-то исправить.

Я еще раз поймал взгляд Барклая-де-Толли, надеясь, что в моих глазах он успел прочитать безграничное уважение и благодарность.

—Пригласите сюда этого титулярного советника, — велел фельдмаршал Кайсарову. — И Монтрезора.

По лицу Паисия стало ясно, что он сразу же понял, о каком титулярном советнике идет речь. Он быстро вышел, а спустя полминуты в избу вошли штабс-ротмистр Монтрезор и полицейский чиновник Вороненко. Я отметил, что Петр Иванович попадается мне на глаза в самые неожиданные, но важные моменты. Вероятно, этот полицейский пользовался особым доверием московского главнокомандующего.

— С тяжелым сердцем вынужден известить вас, милостивый государь, что Москва будет оставлена и оставлена без боя, — сказал фельдмаршал.

Лицо Вороненко дрогнуло, ему потребовалось видимое усилие, чтобы сохранить спокойствие.

—Передайте генерал-губернатору, что нужна немедленная эвакуация. Пусть все, кто могут идти, поскорее покинут город, — добавил Кутузов. — Ступайте немедленно. А штабс- ротмистр отправится следом, как только мы подготовим письмо Ростопчину. Мы будем отступать по Рязанской дороге. С вами поедет мой адъютант. — Светлейший князь указал на штабс-ротмистра Монтрезора. — Попрошу вас вместе с ним прислать ко мне полицейских офицеров сколько можно поболее, таких, которые смогут провести воинские части разными путями на Рязанскую дорогу.

—Но как быть с госпиталями? — спросил Петр Иванович. — В Москве тысячи раненых.

— Кто могут идти, пусть уходят, — ответил фельдмаршал. — Остальных придется оставить на милость французов. Мы напишем Бонапартию, чтобы пощадил раненых. Я уверен, что французы раненых не тронут.

«Французы не тронут, а огонь? — промелькнуло в моей голове. — Огонь тоже не тронет? Тоже пощадит?»

Вороненко с каменным лицом покинул избу. Кутузов обвел присутствующих рассеянным взглядом и, заметив меня, шевельнул бровями, словно удивился, что я еще здесь.

— И ты, Андрей, возвращайся в Москву, скажи всем, скажи графу Ростопчину, чтобы немедленно покидали город. Завтра утром мы начнем отступление. Думаю, что уже к полудню Бонапартий войдет в Москву.

— Господи, — прошептал я. — Значит, времени совершенно не осталось.

—Война, друг мой, война, — протянул фельдмаршал. — Так что, поторопись.

Я выбежал из избы, бросился к коляске. Дома остались Жаклин, дети — Аннетт и Катрин! Мартемьяныч с Натали Георгиевной! Я же уговаривал их покинуть Москву! Вот и дождались! А теперь у нас еще и транспорта нет! Вся надежда на Косынкина!

А я! Я должен проследить, чтобы итальянскую графиню вывезли из Москвы!

—Назад! В Москву! Да поторапливайся, любезный!