Я летел по Рязанской дороге. Приблизившись к тому месту, где мы столкнулись с уланами генерала Себастиани, я пустил коня шагом, съехал с дороги и держался полем. До самой Москвы я соблюдал все меры предосторожности, а оказавшись в городе, вновь задал коню жару.

Я мчался по пустым улицам и больше всего боялся кого-нибудь встретить — неважно своих или французов. Одни могли оказаться разбойниками и мародерами, другие должны были задержать, а может, и расстрелять меня на месте.

Тут и там над городом поднимался дым, в воздухе пахло гарью. Со стороны Симонова монастыря доносились взрывы.

Несколько раз попадались мне люди. И эти встречи были жуткими примерами крайностей человеческого духа.

Сперва пьяный русский солдат прямо у дороги повалил на землю молодую бабенку и, рыча от звериной страсти, пытался подмять ее под себя. Не задумываясь я пронзил его шпагой. Девка вцепилась в мою ногу и, заливаясь слезами, запричитала:

—Барин, барин! Не оставляйте меня! Не оставляйте! Возьмите к себе, барин! Все для вас, все сделаю!

Я спустился на землю, вытер от крови шпагу и забрал у мертвого солдата саблю. Девка бросилась мне в ноги, но я оттолкнул ее.

— Прости, милая! Прости! Спасайся сама, как сможешь! — крикнул я и поскакал дальше.

В другой раз я увидал четверых французских солдат. Сначала я испугался, но им было не до меня. Они окружили двух мужиков в овчинных полушубках. Те оборонялись, выставив перед собой горящие факелы. Один солдат вскинул ружье и выстрелом снес мужику голову. Второй русский, ничуть не смутившись, поднял руку, чтобы бросить горящий факел в окно дома. Французы кричали, но мужик только посмеивался над ними. Тогда солдат взмахнул саблей, и отрубленная рука вместе с факелом упала на землю. Мужик рыкнул от боли, французы залопотали, призывая сдаться. Один из солдат протянул покалеченному бинт.

Но мужик оттолкнул его, здоровой рукой подхватил с земли отрубленную руку и бросил ее вместе с горящим факелом в окно дома.

Раздался звон стекла, внутри полыхнуло пламя. Уже издали я увидел, как французы прикладами бьют мужика.

Потрясенный этим зрелищем, я взлетел на Швивую горку. Отсюда видно было, как тут и там пылают пожары. Внизу горел Ивановский монастырь. Колокола сияли как никогда — сверху от солнца, снизу от подбиравшегося к ним пламени.

Кремль плыл в жарком синем небе, подернутом дымом.

Ворота в усадьбу оказались открыты. Я увидел двух французов. По ступеням, протягивая скрученную рулоном карту, спускался Рыскин. Услыхав цокот копыт, французы обернулись. Но я летел уже прямо на них и первым сабельным ударом отрубил Рыскину его главную, левую, руку.

Не ожидавшие нападения французы замешкались. Я зарубил их обоих и оттащил тела подальше за флигель, чтобы с улицы не было видно. Затем я подобрал карту, ударом ноги отбросил обрубок руки в сторону, схватил рыдавшего от боли Рыскина и поволок его в дом.

— Ловко придумали, — сказал я. — Учинили погром в покоях, а мы и купились. Поверили в то, что графиня сбежала отсюда впопыхах и даже тебя, Рыскин, не предупредила! Вот так, значит, ты, Рыскин, оказался вне подозрений! Ловко вы нас одурачили! Ловко!

Плюхнувшись на пол, Рыскин зажал здоровой рукой обрубок.

—Помогите мне, — простонал он глухо.

—Сейчас помогу, — пообещал я.

Я развернул рулон и убедился, что это была копия карты, обнаруженной у Алессандрины. Я поджег ее и вертел горящую бумагу так, чтобы огонь поскорее охватил ее со всех сторон. Когда пламя обожгло пальцы, я бросил карту под занавески. Они вспыхнули, и огонь перекинулся на стену.

—Что? Что вы делаете? — закричал хозяин дома.

Я потащил Рыскина к огню.

— Ну что, болван! — крикнул я. — Нужно было отрубить тебе эту руку еще в детстве! Чтоб ты, мерзавец, склонялся в правильную сторону! И чтобы не стал содомитом!

Я сунул его окровавленную культю в огонь. Рыскин заревел от боли. В нос ударил отвратный запах подгоревшего мяса. Я вытащил его культю из огня и рявкнул:

—И чтобы не стал предателем!

Он надрывался от визга, из глаз лились слезы.

—Ну? Повторим подвиг Сцеволы! [64]Сцевола, Гай Муций — легендарный римский герой, в знак презрения к пыткам держал в огне правую руку, пока она не обуглилась.

С этими словами я опять сунул его культю в огонь. Он зашелся от крика.

—Что ты визжишь, болван?! — воскликнул я, высвободив культю из огненного плена. — Отвечай, где еще спрятаны карты?

—У графини! — закричал Рыскин. — У Алессандрины еще одна карта!

—Это я знаю и без тебя, — разочарованно протянул я и вновь сунул его культю в огонь.

—Нет больше карт! Не-е-ет! — заревел он.

Я еще дважды повторил экзекуцию и только тогда поверил, что более карт не осталось.

—Что ж это вы оплошали, — сказал я. — Поленились что ли?

Огонь быстро распространялся по дому. Рыскин сидел на полу и всхлипывал, прижимая культю к груди. Я подхватил его под микитки, выволок во двор и усадил на скамью.

— Где ж твои слуги? — спросил я. — Бросили тебя и ушли? Или мародерствуют?

Он не ответил, только всхлипывал, и слезы катились по его щекам.

— Да ты не расстраивайся, — утешил я его. — Расскажешь потом, как сжег собственный дом, чтобы не достался французам. Потомки будут гордиться тобой.

Я взял под уздцы коня, вышел со двора и здесь же бросил в бурьян окровавленную саблю.

С надеждой на чудо я отправился обратно тем же путем, что добирался до усадьбы Рыскина. Но мне и так слишком долго везло. Нового чуда не случилось. Я наткнулся на французский патруль. Меня разоружили, забрали коня и вместе с десятком пленных повели к центру Москвы.

Среди моих товарищей по несчастью не нашлось ни одного военного: здесь были мастеровые, приказчики и даже гувернер, швейцарец по происхождению. Со мною все было ясно. Патруль застал меня в мундире, со шпагой, пистолетами и лошадью. Но чем руководствовались французы, когда задерживали других горожан, я не понял.

Наше путешествие длилось два часа. Наступила ночь, но из-за бушевавших пожаров было светло, как днем. К немалому моему удивлению нас привели на Петровку. Мы остановились, пропуская строй артиллеристов.

—Куда мы идем? — спросил я конвоира.

— Уже пришли, — он добродушно улыбнулся. — Там есть монастырь. Подходящее место для пленных.

Сердце мое всколыхнулось от боли. Нас вели в Высокопетровский монастырь. Путь проходил мимо моего родного дома. Еще издали я заметил деловитую суету возле нашего парадного.

«Интересно, что будет, если я заявлю, что я хозяин этого дома? Наверно, французы отпустят меня, отнесутся ко мне с почтением и даже за постой заплатят!» — размышлял я.

И вдруг раздался знакомый голос с характерным, грассирующим «р»:

—Барин! Барин! Сударь вы мой!

Я вгляделся и узнал мосье Каню. Каналья в форме французского артиллериста стоял на верхней ступеньке у входа в наш дом.

— Жан, ты жив?! — крикнул я, обрадовавшись, что вижу его невредимым.

—А как же, сударь! И вы тоже живы! — ответил он и хвастливо продолжил: — Теперь, сударь вы мой, для вас наступит новая жизнь!

— Новая жизнь! — повторил я с сарказмом. — Жан! Filthydog! Смотри мне, чтоб твои дружки мой фарфор не перебили!