Поздней осенней ночью мужчина — немолодой, однако крепкий и приятной наружности — в поисках любовного приключения пробирался по дворцовым залам. Должно сказать, что нравы при Большом дворе все-таки были не до такой степени распущенными, чтобы каждого, кто рискнул в неурочное время шататься в непосредственной близости от царских покоев, поджидал бы амур. Однако у этого господина амур случился как раз накануне с хорошенькой фрейлиной, и они договорились встретиться ночью в условленном месте.

По мраморной лестнице, затянутой мягким ковром, он поднялся к входу в парадный зал. Перед тем, как отправиться на свидание, мужчина позаимствовал чувяки у кавказского князя, и потому, когда он приоткрыл дверь и ступил на паркет, его шаги остались бесшумными. Он не входил в число привилегированных особ, которым позволительно было ночами расхаживать по дворцу, но в случае скандала рассчитывал оправдаться внезапно вспыхнувшей страстью и снискать царскую милость и прощение. Опасность усиливала остроту ощущений, душа пылала, и сторонний наблюдатель, если б мог видеть в эти минуты нашего героя, сказал бы, что тот лоснится от удовольствия.

Вот только ночь выдалась холодной, а истопник был небрежен в исполнении долга.

Мужчина беззвучно проскользнул в зал и столкнулся с фигурой в белом платье, оказавшейся за дверями. Он усмехнулся и, мысленно отметив, что нетерпеливая проказница поджидала его прямо у входа, а не за пальмами, как они условились, заключил женщину в объятия и покрыл ее лицо поцелуями. Она тихо ахала, страстно прижималась к нему, а ее ловкие пальчики уже исследовали его достоинства. А мужчина замешкался, потому что пышные и мягкие формы дамы указывали на то, что это… не тот, совсем не тот амур, какой приключился с ним накануне. И если этот амур с кем и условился на эту ночь, то только не с ним. Однако же дама, не дав ему опомниться, потянула за собой в сторонку от дверей, ведущих на лестницу, и особенно подальше еще от одной двери, из-под которой пробивался слабый свет. Они оказались под пальмами и — снова в объятиях друг друга. Исходивший от женщины запах выдавал солидный возраст, если не сказать преклонный, и это также вызывало смущение. Но темнота, нетерпение дамы, да и вообще вся ситуация сделали дело не хуже испанской мушки. И, решив, что это будет презабавным приключением, мужчина развернул женщину, слегка толкнул ее в спину, заставив нагнуться, и решительно задрал ее платье.

В это же время за дверью, как раз за той, из-под которой струился свет, великий князь Павел Петрович трудился над картой Европы. Эту ночь случилось ему провести не в Гатчине, а в столице. Наследнику не спалось, и, дабы не терять время попусту, он занимался государственными делами. Расстелив на столе карту Европы и России, цесаревич собственноручно рисовал новую карту. Он как раз изобразил реку Неман, когда его внимание привлек громкий крик. Павел Петрович вздрогнул и выпрямился. С полминуты смотрел он на дверь, отделявшую его кабинет от парадного зала. Кричала женщина, в ее голосе было больше звериного, чем человеческого, и крик ее свидетельствовал об успешном окончании любовной пытки. Она еще долго стонала, и Павел подивился тому, что никто не сбежался на шум. Цесаревич поморщился, вернулся к своим занятиям и… немедленно совершил ошибку.

Здесь нужна небольшая географическая справка. Как известно, непосредственно за Неманом простирается земля Траумлэнд, границей которой на западе являются река Зюденфлюс и горный хребет Раухенберг. На северо-западе имеется выход к Балтийскому морю, а на юго-востоке — к озеру Траумзее. Там, на берегу этого озера, между устьями Немана и Зюденфлюс находится Траумштадт, столица маркграфства.

Шутка природы заключается в том, что русло Немана так похоже на русло Зюденфлюс, что если наложить одно на другое, то они совпадут каждой излучиной. И немудрено, что Павел Петрович, отвлеченный экстатическими вскриками, вновь обратившись к карте, по ошибке только что нарисованную реку принял за Зюденфлюс. Он нанес Тильзит и прочие прусские населенные пункты непосредственно слева от Немана. В результате с новой карты Европы, изготовленной собственноручно его императорским высочеством Павлом, исчезла и река Зюденфлюс, и земля Траумлэнд со всеми своими городами, выходом к Балтийскому морю и столицей Траумштадтом. Так трое обитателей Зимнего дворца, сами того не ведая, оказали роковое влияние на дальнейшую судьбу Траумлэнда.

Впрочем, в парадном зале под пальмами если и занимались государственными делами, то несколько в ином ракурсе, нежели цесаревич Павел. Мужчина, одержав блистательную победу над таинственной незнакомкой, испытывал двойственные чувства. С одной стороны, ему, пресытившемуся, страстно мечталось, чтобы дама исчезла из его жизни также стремительно, как и появилась. С другой стороны, хотелось удовлетворить любопытство и поинтересоваться тем именем, которое отныне может быть внесено в список викторий на любовном фронте. Однако спросить напрямую он не решался. Не то чтобы повода для знакомства найти не мог, а просто боялся, что дама принимает его за кого-то еще. Ведь поджидала же она кого-то за дверью! «А что же случилось с ее кавалером?» — мелькнуло в голове, и герой-любовник мысленно расхохотался, вообразив, что кандидат этой дамы в потемках наткнулся на фрейлину.

Они еще некоторое время стояли в обнимку под пальмами, прежде чем женщина нарушила молчание. Из ее слов стало ясно: она прекрасно знает, что попользовавшийся ею мужчина не ее кавалер, да и не ожидала она этой ночью попасть в любовную передрягу.

— Und so geschah es, — сказала она, поежившись, — wolltre den Heizer finden und fand den Liebesstab.

— Такова жизнь, — откликнулся гордый собой мужчина.

Но следующая фраза повергла его в шок.

— Nun sag mir, mein Bester, deinen Namen. Mocht wissen, wer seine Herrin so liebt!

Мужчина задрожал, его руки словно растаяли и потекли прочь со спины женщины.

— Я… это… помилуйте… — пролепетал он.

— So sag er mir doch seinen Namen und wem er dient, — раздалось в ответ. — Muss wissen, wer meine Begnadigung verdient.

— Федоркин Иван Кузьмич, повар ваш, — выдавил мужчина дрожащим голосом.

Сомневался, что будет помилован.

На следующее утро, ненастное и дождливое, на повара ее императорского величества посыпались отличия. Только проснулся он и собрался идти проверять ночную работу поварят, как за ним пришли. Проводили к статс-секретарю Храповицкому, и тот объявил высочайшую волю. Федоркин Иван Кузьмич был награжден чином полковника, получил золотую табакерку, усыпанную алмазами, двести тысяч наличными, а также великолепное имение где-то в Барвихе и три тысячи душ крепостных в придачу. Пока повар переваривал услышанное, Храповицкий зачитал второй указ государыни, который повелевал полковника Федоркина Ивана Кузьмича отправить в отставку и в двадцать четыре часа выслать его и всю его семью в Барвиху в принадлежащее ему имение, запретив появляться в обеих столицах. Далее шло примечание, что императорской милостью запрет этот не распространяется на детей.

Через несколько часов семью Федоркиных посадили в карету, следом снарядили подводу с нехитрыми пожитками и отправили из Петербурга в Барвиху. Иван Кузьмич то ли прикидывался, то ли и впрямь оставался в неведении относительно того, чем заслужил он царские милость и гнев. Зато супруга имела свое разумение по этому поводу и всю дорогу сидела хмурая и с мужем не разговаривала. Их сын тринадцати лет от роду, видя неладное между родителями, во все время пути через окно смотрел в какую-то одному ему известную даль, и не дорожные пейзажи, а фантастические картинки из новой жизни сменялись перед его взором.

Проехали они немного. Нескончаемый дождь сделал дорогу непроходимой, и они остановились в Тосне, намереваясь в почтовой избе переждать дурную погоду. В помещении за длинным столом уже сидел невзрачный субъект и бережно разбирал бумаги, которые с виду годились разве что на растопку печи.

Федоркины заняли место с другого края. Юноша отвернулся к окну. И хотя почтовая изба уже лет сто, как стояла на одном месте, а сквозь водяную завесу вряд ли можно было что-либо разглядеть, перед глазами молодого человека опять замелькали картинки, одна краше другой. Мужчина виноватым шепотом пытался объясниться с женой, но та оставалась непреклонной и всем своим видом выражала укор и презрение к супругу. Лишь однажды она витиевато ответила, что лучше жить в подвале, чем восходить на те этажи, из окон которых видна Сибирь, поездка в которую им гарантирована, учитывая то, каким бесстыжим образом Иван Кузьмич добился восхождения, а также принимая во внимание отношение будущего императора Павла к подобным выскочкам.

Потом женщина расплакалась. Ее рыдания отвлекли от дел чиновника с бумагами. Он кликнул почтового комиссара и потребовал лошадей. Тот отвечал, что лошадей нет, и предлагал взамен чаю.

Когда самовар вскипел, в избу вошел дворянин, которого впоследствии Иван Кузьмич величал Блистательнымъ Умомъ и Дидеротомъ Вольтеровичемъ. Вновь прибывший живо затеял беседу, втянув в нее и Федоркиных, и чиновника с бумагами. Блистательный Умъ на чем свет стоит проклинал погоду и государственное устройство, в негодности и того, и другого обвиняя российские власти, исключая саму императрицу, у которой, по его словам, не хватает сил, чтобы уследить за всеми ворами, ее окружавшими.

Речи его были скучны и местами непонятны. Зато в лице чиновника с бумагами Дидеротъ Вольтеровичъ нашел благодарного слушателя и интересного собеседника. Их беседа завершилась крупным скандалом.

Началась ссора с того, что субъект с бумагами стал рассказывать о роде своих занятий.

— Милостивый государь, я служил регистратором при разрядном архиве и, пользуясь положением, собрал родословную многих родов российских. — Чиновник поднял кипу бумаг и потряс ею в воздухе.

Затем, опомнившись, он опустил их на стол и аккуратно разгладил, всматриваясь, не попортились ли они от потрясения.

— Все великороссийское дворянство должно бы купить мой труд и заплатить за него, как за самый бесценный товар! Но что же вы думаете?! В Москве, будучи в компании молодых господчиков, предложил им свои бумаги я, но вместо благоприятства попал в посмеяние. По их мнению, мой труд не стоит даже чернил и истраченной бумаги.

Он с негодованием рассказывал о своих обидах и заглядывал в глаза собеседника, ожидая со стороны последнего сочувствия. Но вместо этого Дидеротъ Вольтеровичъ поступил в точности так же, как оскорбившие коллежского регистратора московские господчики.

— Отдайте вы эти бумаги разносчикам для обвертки — это будет самым лучшим для них применением, — заявил Блистательный Умъ.

Эти слова до глубины души потрясли чиновника. Дальнейший разговор проходил в повышенных тонах и, если бы не природная трусость обоих, вероятно, завершился б дуэлью. Масла в огонь подлил почтовый комиссар, объявивший, что лошади готовы. Коллежский регистратор собрался покинуть избу, но Дидеротъ Вольтеровичъ заявил, что поданный экипаж предназначен для него. Чиновник с бумагами возражал: он был первым в очереди. Но Блистательный Умъ отвечал, что заплатил двадцать копеек для того, чтобы ехать самому, а не для того, чтоб поехал тот, кто собирается до скончания века дожидаться очереди, не понимая, что продвинется лишь тогда, когда даст почтовому комиссару либо в морду, либо на лапу.

В дело вмешался Иван Кузьмич. Он взял под локоть коллежского регистратора и отвел его в сторону.

— Милостивый государь, — произнес он учтивым голосом, — я попрошу вас задержаться и приглашаю отобедать за мой счет. Я стал невольным свидетелем разговора и смею заверить вас, что в моем лице вы найдете того, кто по достоинству оценит ваш труд и не поскупится на расходы, если среди ваших бумаг найдутся некоторые документы. А они найдутся, я уверен, стоит внимательнее поискать, и нужные мне свидетельства непременно отыщутся. Что касается лошадей, то мой вам совет: уступите вы их. Тем более, дождь только что кончился и дороги еще не обсохли.

Дидеротъ Вольтеровичъ уехал. А Федоркин с коллежским регистратором заняли край стола, разложили бумаги и склонились над ними, разбирая старинные записи. Это занятие захватило их целиком. И даже когда явился не дождавшийся ни в морду, ни на лапу почтовый комиссар и сообщил, что готов закладывать лошадей, Иван Кузьмич отмахнулся, сообщив, что намерен со своим драгоценным другом злоупотребить местным гостеприимством. Они с увлечением изучали бумаги до самого вечера. Федоркин дал денег почтовому комиссару, и тот приготовил ужин.

Во время еды Иван Кузьмич с чиновником вполголоса обсуждали какого-то маркиза Антуана Пьера де Ментье, который в царствование Петра Великого поступил на русскую службу под именем графа Антона Петровича Дементьева. В России не снискал этот Антуан ни славы, ни богатства и умер в 30-м году, не оставив после себя ни наследников, ни вообще ничего. Так, по крайней мере, утверждал коллежский регистратор. Однако Федоркин сообщил стряпчему, что в сведениях его имеются существенные пробелы. В действительности же у графа Антона Петровича Дементьева в 25-м году родился сын, названный Францем в честь знаменитого сподвижника Петра Великого, а в 50-м году появился и внук Христофор — правда, маркиз Антуан Пьер де Ментье, то бишь граф Антон Петрович Дементьев, не имел счастья подержать оного Христофора на руках. Что ж касается источника этих сведений, то Иван Кузьмич готов был подтвердить их достоверность, потому что в молодости имел счастье служить поваром у Франца Антоновича.

— Думаю, милостивый государь, что мы должны восстановить историческую справедливость и пробелы эти восполнить, — заговорщицки произнес Федоркин и поднял бокал красного вина.

— Однако же для того, чтобы вершить историю, необходимы субсидии, — ответил стряпчий, приподнимая свой бокал.

— Об этом, милостивый государь, не извольте беспокоиться, — заверил его Иван Кузьмич.

— Вижу, что вы человек поистине благородный, — воскликнул коллежский регистратор. — Не зря судьба привела меня сюда.

Их бокалы взлетели навстречу друг другу, столкнулись, после чего были опустошены и с торжествующим грохотом опущены на столешницу.

Почтовый комиссар принес чернила. Иван Кузьмич с коллежским регистратором вновь уселись с бумагами. Чиновник, высунув язык, под присмотром Федоркина что-то вписывал в старинные документы. Когда он закончил, за окном фыркали отдохнувшие лошади. Иван Кузьмич щедро расплатился, после чего некоторые из бумаг остались у него, а чиновник уехал в Санкт-Петербург — искать счастья.

Федоркины остались ночевать в почтовой избе. Прямо на полу было сооружено некоторое подобие постели, где улеглись юноша и его маменька. Иван Кузьмич не спешил, он остался сидеть за столом, погруженный в какие-то мысли. У молодого Федоркина слипались глаза от усталости. Еще бы! После стольких переживаний за один день он скорее ожидал, что их догонит фельдъегерь с указом императрицы о назначении папеньки губернатором Аляски. Но вместо этого они застряли в Тосне. И не утренние бурные события, а именно тоскливое ничегонеделание в почтовой избе измотало юношу до крайности. Поэтому он заснул, едва склонив голову на валик из маменькиной кофты. Однако проспал он недолго, чей-то зловещий голос заставил проснуться.

— Милостивый государь, — разобрал Федоркин-младший слова незнакомца, — вы проиграли мне золотую табакерку великолепной работы, даже при скудном свете этой свечи видно, как блестят алмазы, которыми она украшена. Вы проиграли двести тысяч и расплатились немедленно, что делает вам честь. Но ставить на кон имение?! Одумайтесь, сударь!

Послышались семенящие шаги и шуршание, словно кто-то снимал сюртук. Затем раздался взволнованный голос Ивана Кузьмича.

— Я благодарен вам, граф, за проявленную чуткость, но ваш долг дать мне возможность отыграться! Я настаиваю на продолжении игры и ставлю имение и три тысячи душ крепостных! Уж заодно!

Юноша застыл от ужаса. Его отец играл в карты! В запретительную игру! Его противник, видать, был лихим человеком. И папенька, который никогда в жизни не брал в руки карты, играл с ночным незнакомцем и продул деньги и табакерку, пожалованные императрицей! А теперь он поставил на карту имение, до которого семья даже доехать не успела! И на смену великолепным картинкам, весь день мелькавшим перед глазами молодого человека, пришли новые картинки, исполненные исключительно в мрачных тонах. Нищета и скитания — вот, что ожидало их. Юноше хотелось закричать, броситься к отцу и запретить играть, но какая-то сила удержала его.

— Воля ваша, — тихо произнес незнакомец.

Скрежещущий голос вдруг показался до боли знакомым. Словно Федоркин-младший уже много раз слышал его. Он силился вспомнить, кому мог принадлежать этот голос, но безрезультатно.

Послышался шелест карт. Их швыряли по очереди на стол. Хлоп — раздается шлепок с тем особенным шиком, отличающим заядлых картежников. Хлюп — это был папенькин ход.

Юноша подумал, что нужно разбудить маменьку. Глядишь, она положит конец игре и хотя бы имение в Барвихе останется. Жалко табакерку с алмазами и деньги жалко, но уж с тремя тысячами крепостных семья как-нибудь проживет. Он легонько пихнул маменьку локтем. Она промычала в ответ и лягнула сына ногою. Он хотел пихнуть ее еще разок и посильнее, но опоздал.

— Сожалею, милостивый государь, но вы проиграли, — послышался тихий, скрежещущий шепот.

Вновь шаги и шуршание. Иван Кузьмич вздохнул — это был вздох облегчения — и ответил:

— Поздравляю вас, граф. Завтра же я отправлюсь к стряпчему и оформлю бумаги. Имение будет переписано на ваше имя вместе с крепостными.

Опять последовали чьи-то шаги и вновь это шуршание, словно кто-то то снимает, то надевает кафтан.

— Что ж, приятно иметь дело с человеком слова, — негромко промолвил граф.

Шаги и шуршание.

— Но игра еще не окончена, граф, — произнес Иван Кузьмич. — Я намерен поставить на карту…

Федоркин-младший не дождался окончания фразы и пихнул маменьку. Он не знал, что уж там осталось у папеньки в загашнике, но имел слабую надежду, что этого хватит, чтобы семья не пошла по миру. Маменька лишь посапывала во сне. Он пихнул ее второй раз. Он был уверен, что отец ни за что не сумеет отыграться. Иван Кузьмич и карты, возможно, впервые в руках держал.

Утром по прихоти императрицы Федоркины проснулись богатыми людьми. Они выехали из столицы, не в силах поверить в свалившееся на них счастье. И боялись не напрасно. Подарок судьбы Иван Кузьмич превратил в пшик.

Юноша представил себе, как его отец сам переживает в эти минуты. Наверняка решил, что удавится до утра, если не сумеет отыграться! Он же не посмеет жене в глаза взглянуть, если не вернет назад свалившееся на него богатство. Молодой человек был уверен, что отец не отыграется. И пусть лучше маменька станет свидетелем его позора — простит, в конце концов. А деньги с имением… Ну жили же они без них! И дальше проживут, был бы папенька жив и здоров!

Юноша отвел руку, намереваясь в третий раз ткнуть локтем маменьку так, чтобы она проснулась наверняка. И в это мгновение до него донеслось окончание фразы.

— Я намерен поставить на карту… свою супругу, — тихо, но твердо сказал Иван Кузьмич.

Его сын так и замер, словно громом пораженный, с занесенным над маменькой локтем. Не в силах поверить своим ушам, он хотел открыть глаза, но и этого боялся сделать. Ему казалось, что увидит ехидну вместо родного отца. Слава богу, полагал он, что не успел маменьку разбудить!

Ему до слез было жаль отца, но почему-то он решил, что какая бы кара папеньке ни угрожала, пусть лучше она свершится, чем маменька услышит, что муж поставил ее на карту!

Вновь послышались шаги и шуршание. Затем раздался голос незнакомца.

— Вы с ума сошли, сударь! — прошипел он.

Опять шаги и шуршание одежды.

— Вы хотите сказать, что моя жена не стоит тех денег и имения, которые я проиграл? — возмутился Иван Кузьмич и добавил: — А я считаю, что все богатства этого мира не стоят моей Прасковьи. И я сочту оскорблением, если вы думаете по-другому, и потребую сатисфакции!

«Да не стоят, конечно же не стоят! — мысленно воскликнул сын. — Бог с ними, со всеми этими богатствами, папенька! Только останови игру!» Но вслух он так и не произнес ни слова и лежал, закрыв глаза и проклиная себя за малодушие и трусость.

Гневные слова папеньки сменились шагами и загадочным шуршанием.

— Что вы, что вы, милостивый государь! — прошептал незнакомец. — Не смею противоречить вам и, со своей стороны, признаюсь, что не встречал женщины прекраснее Прасковьи Ильиничны! И… будь по-вашему…

Опять смешались — шелест карт, шаги, шуршание. А затем роковой голос незнакомца возвестил о том, что отец проиграл. Маменька стала собственностью случайного встречного.

— У меня остался еще сын, — словно из-под земли донесся голос папеньки.

Затем — в который раз — послышались суетливые шаги и шуршание.

— Это безумие, — ответил незнакомец.

Федоркин-младший решился открыть глаза.

Чуть-чуть повернув голову вправо, он увидел фигуру таинственного незнакомца в черном плаще. Он стоял очень близко к юноше, и за его огромной спиной невозможно было ничего разглядеть. Слабо полыхала загороженная свеча, и ее мерцание очертило черную фигуру незнакомца светящимся контуром.

— Это безумие — ставить на карту своего сына.

С этими словами незнакомец двинулся вокруг стола, на ходу снимая плащ, — вот откуда эти шаги и загадочное шуршание. Когда он сделал первый шаг, у юноши замерло сердце. Было страшно смотреть в лицо отца после всего услышанного, сын был уверен, что как только увидит его, раскроется невыносимая тайна, вдруг окажется, что вся родительская любовь была обманом и под маской любящего папеньки скрывалось чудовище.

И вот незнакомец делает первые шаги, глаза Федоркина-младшего готовы выскочить из глазниц, но отца по другую сторону стола нет. Там вообще никого нет!

Скинув плащ, незнакомец занимает то место, где должен стоять отец, поднимает голову — теперь маленькая свеча освещает его лицо, — и юноша узнает… папеньку!

Оказалось, что во время превращения молодой человек лежал, затаив дыхание. Не выдержав напряжения, шумно выдохнул.

— Сережа, ты спишь? — шепотом спросил отец.

Юноша промолчал, вновь задержав дыхание. Свет не доставал угла, в котором он лежал, и отец не заметил, что глаза у сына открыты.

— Спит, — сам себе ответил папенька.

Затем, странно ухмыльнувшись, он обратился к пустому месту, которое только что занимал сам, изображая графа в черном плаще:

— Да, это безумие! Но я пойду до конца!

Молодой человек решил, что у отца от перенесенных треволнений помутился рассудок. Иван Кузьмич смотрел в пустоту и был уверен, что перед ним стоит собеседник.

— Подумайте, граф, если я не отыграюсь, мне не будет места на этом свете. Так не оставаться же сиротой сыну! Так что будем играть! — добавил папенька и начал ковырять в носу.

Ковырять в носу!!! Значит, он не сошел с ума и прекрасно знает, что напротив него никого нет! Значит, все это спектакль! Конечно, Федоркины не обучены изысканным манерам, но ковырять в носу, беседуя с графом, отец точно не стал бы. Да он и в присутствии сына никогда в носу не ковырял!

Через три минуты папенька-граф обыграл папеньку-папеньку, и молодой человек вслед за золотой табакеркой с алмазами, двумястами тысячами наличными, имением в Барвихе с тремя тысячами душ крепостных и маменькой в придачу стал собственностью победителя.

Юноша начал засыпать, решив утром спросить у отца, что это за комедию с единственным актером и по совместительству зрителем, тоже единственным, разыгрывал он ночью? Чудесные картинки с имением в Барвихе вновь начали сниться, как вдруг новая мысль поразила молодого человека. Он подумал о том, что папенька, конечно, не стал бы ковырять в носу перед графом. Но это нормальный папенька!

А сошедший с ума папенька, пожалуй, даже угостил бы графа козявками!