Глаза начали слипаться, скрипнула дверь, послышались мягкие шаги, но… это оказался не славный Морфей, а Любка. Она остановилась возле кровати с распущенными волосами, обутая в огромные валенки. Еще одну пару валенок девушка держала в руках.

— Барин, неужто вы спать изволите? — спросила она. — А я вам баньку приготовила. Пойдемте со мной, вам утешиться надо.

Конечно, мне надо в баньку. А что же, сидеть и киснуть теперь из-за не то потерянной и напрочь забытой любви, не то из-за нашедшей блажи?! Конечно, если эта Аннет угодила в крепость или еще куда похуже, жалко ее. Ну так тем более надо утешиться.

— Ну, пойдем, красавица, глянем, что там твоя банька.

Я сел в кровати, а Любка опустилась на колени и надела мне валенки. Я запустил руки в ее волосы, пахшие парным молоком, и поцеловал в макушку. Она засмеялась. В одной рубашке и валенках я отправился за нею.

Мы спустились вниз по лестнице, прошли через дверь за печью и оказались в пристройках. Люба провела меня в темноте через узкий проход, заставленный мешками.

— Корма для кур на зиму, — пояснила она.

За следующей дверью оказался скотный двор. Коровы красивыми глазами смотрели нам вслед и жалобно мычали. Пахло свежим навозом. Затем был сарай, доверху заполненный аккуратно сложенными дровами, которых хватило б на несколько зим и на гарем жен и своячениц. Миновав поленницы, мы вышли на улицу.

Дул ветерок и кое-как мела метель. Любка скинула валенки, зажала их под мышкой и, повизгивая, побежала, босая, к баньке, стоявшей особняком. Я вдохнул свежий морозный воздух с крепким привкусом дыма, по примеру девушки разулся и погнался за нею, обжигая ступни. У входа она замешкалась, я схватил ее, и мы повалились в снег.

— Ой, морозно, морозно! — кричала Любка.

— Ох, морозно! — ответил я и обсыпал ее снегом.

Взвыл ветер, и метель, оскорбленная непочтительным к ней отношением, бросилась на нас, мгновенно добравшись до самых потаенных мест.

— Ой! — завизжала Любка и отворила дверь.

Из баньки пыхнуло спасительным жаром.

— У-ух! — воскликнула девушка.

Я бросился за нею, но Любка сильной рукой выпихнула меня восвояси и перед носом моим захлопнула дверь, успев прокричать:

— Валенки, валенки, барин, возьмите! Замерзнут же, потом не наденешь!

Вот так Любка! Еще и спину-то мне потереть не успела, а уже из холопки в столбовую дворянку превратилась. Я окоченевшими руками собрал валенки, которые метель уже схоронить вознамерилась, и ринулся обратно в баньку, прочь, прочь от мороза.

Руки замерзли так, что хотелось сунуть их в топку с дровами посуше. Любкина игривость вдруг исчезла. Она вытряхивала снег из оброненных валенок.

— А то ж мокрые не наденем потом, — молвила она, расставляя их на просушку.

Я прижал ее к себе и запустил руки под рубашку.

— Пальцы ледяные! — завизжала она так, что я застыл на секунду.

И этого мгновения хватило, чтобы ее шаловливые пальчики добрались до моего хозяйства, уж совсем скукожившегося после вылазки на мороз за валенками.

— У-у, какие мы скромные, — протянула Любка.

— Ну, знаешь ли, — возразил я, — достоинство не в том, чтоб огромный марешаль между ног болтался без надобности, а в том, чтобы в нужную минуту отменный круассанъ оттуда выпрыгивал.

— Кросан, говорите. Красивое имя. Видно, любите вы его.

Мы превосходно попарились, трижды подкатывали нужные минуты, круассанъ не подводил, и не вдаваясь в подробности, но и без лишней скромности отмечу, что на славу мы стыд сотрясли.

А потом лежали в изнеможении в обнимку на лавке, собираясь с силами, чтобы напялить валенки и отправиться в обратный путь сквозь мороз, через сарай с поленьями, мимо тоскующих коров, между мешками с сыпучим кормом для кур, по пути превращаясь — я из удалого молодца в надменного графа, а она из столбовой дворянки в холопку с постоялого двора.

— Что-то рука затекла, — произнес я, высвобождаясь из объятий.

Мы поднялись с лавки и надели горячие рубашки.

— Барышня ваша передать вам велели, чтобы вы в Кронштадт ехали, — вдруг сказала Люба.

— В Кронштадт? — удивился я.

— В Кронштадт, в Кронштадт, — повторила девушка. — Там найдете капитан-поручика Косынкина…

— Обожди ты! — перебил я. — Какого еще Косынкина?! Фрол же сказал…

— А забудьте вы, барин, все, что Фрол сказал! — отмахнулась девушка. — Обман это все. Аннетка-то эта ваша ловко все придумали!

— Что придумала?

— Да я же вам говорю. Мамзелька письмо-то вам написали, а на случай, если оно в чужие руки попадет, Фролу-то соврали все. И он тем господам, что выпороли его, тоже соврал. И вам соврал, только не знает об этом. А мне-то, значит, мамзель-то ваша поручили, как приедете вы, сказать, чтобы в Кронштадт отправлялись и нашли там капитан-поручика Косынкина. А уж он-то, видать, скажет, что вам дальше-то делать.

Вот тебе и Аннет, Лерчик-эклерчик, вот ведь умница! Ловко как одурачила своих преследователей! Небось, сидят теперь в Осиной роще и ждут, дураки, пока она появится! Ну, скажите, как не любить такую женщину, как не восхищаться ею, как не благоговеть перед ней?!

— Так чего же ты раньше молчала-то?! — спросил я Любку.

— Ага! — огрызнулась она. — Раньше сказала б, так и осталась бы без кросана с марышалью.

Я обнял ее и поцеловал.

— Не осталась бы, не переживай! Ты чудо! Я еще вернусь за тобой! Обязательно вернусь! Возьму тебя горничной к себе!

Мильфейъ-пардонъ, граф! Надо же чушь такую нести! Куда я возьму ее горничной? А как Аннет на это посмотрит? Впрочем, можно снять для Любки отдельные меблированные комнаты. Да, но это уже будет не горничная, это будет содержанка.

Да что это со мной?! Еще вчера попадись мне такая Любка, я б забыл о ней через пять минут после того, как… как она бы мне попалась. А всему виной Аннет, ее последний взгляд, пойманный мною в случайном отблеске костра. Взгляд женщины, которая надеялась, что я приду к ней на помощь, и даже перед лицом смертельной опасности прощала то, что я не смог ее спасти. Ни одна женщина до сих пор не смотрела на меня с пониманием. И я готов был идти на край света за этой женщиной и попутно защищать всех униженных и оскорбленных.

Мильф… Мильф… Мильфейъ-пардонъ, граф! Готов идти на край света за женщиной — эти слова пробудили во мне какое-то смутное воспоминание. Они вдруг завертелись в голове жгучей ниточкой, казалось, схвачу и воспоминание целиком вытащу. Да только ухватить никак не удавалось!

А ведь нельзя было терять ни минуты! Господа, отправившееся по адресу в Санкт-Петербург, могли вернуться и, скорее всего, не в лучшем расположении духа.

Я еще раз прижал к себе девушку и поцеловал ее на прощание.

— Любка, Любушка, до скорого!

Она высвободилась из объятий, смахнула слезу со щеки и улыбнулась.

— Ступайте, граф, ступайте. А там что бог даст.

Я впрыгнул в валенки и бросился вон. На улице обжегся морозом, в сарае ударился о дрова, чуть не упал, поскользнувшись в коровнике, потом наткнулся на мешок с кормами для кур — это было не так больно, как коленкой о поленницу, в горнице велел однорукому Фролу закладывать лошадей и ринулся на второй этаж.

— С вас-с три рубля-с, сударь, — крикнул однорукий трактирщик.

— Какие еще три рубля! — я замер на лестнице.

— Помилуйте-с, граф, как-с — какие? — воскликнул Фрол. — Чай — двадцать пять копеек, хлеб с маслом — десять копеек, Любка — два рубля, борщ, жаркое — еще шестьдесят пять копеек.

— Ладно, получишь свои деньги.

Мое внимание привлекли странные звуки, доносившиеся из моего номера. Словно кто-то тараном пытался выбить дверь изнутри и делал это настойчиво и с завидной ритмичностью. Я вошел и при слабом свете, пробивавшемся между сосульками и через окно, увидел Лепо. Жак размеренно сотрясал сундук, распластавшись на нем. Между французишкой и сундуком, задрав ноги навстречу сосулькам, корячилась Варвара. Судя по мученическому выражению лица, она была не рада, что ввязалась в эту затею, и предпочла бы, чтоб каналья сотрясал сундук в одиночку.

— Жак-скотина, кончай! Мы уезжаем через три минуты! — крикнул я уже из своей комнаты.

Сундук забился в конвульсиях.