Сперва в качестве свидетеля вызвали графа Рюховича, и он торопливо рассказал все, что сумел выяснить в ходе следствия.

Потом господин Набах вращал глазами, брызгал слюной и говорил о том, как я под покровом ночи проник в покои князя Дурова и нанес ему коварный удар ножом в спину! А Алексей Иванович возражал, утверждая, что с покойным я состоял в дружеских отношениях и потому мог запросто без экивоков залететь к нему поздним вечером на огонек. И первый удар я-де нанес не коварно в спину, а открыто в живот, не сдержавшись в пылу спора, в чем теперь искренне раскаиваюсь.

Прокурор кричал, что я пытался скрыться с места преступления и с этой целью побежал на крышу, где меня поджидал привязной аэростат. А мой защитник отвечал, что к тому времени, о котором говорит барон Набах, монгольфьера давным-давно и след простыл, а я выбрался на крышу, чтобы с горя от содеянного с этой самой крыши головою вниз броситься, и исполнил бы задуманное, если бы Клавдий Марагур не остановил меня.

Тогда прокурор заявил, что я попугаю головку нарочно свернул, дабы птичка криком меня не выдала. А господин Швабрин рассмеялся на это и напомнил про то, что, как выяснилось в ходе следствия, князь Дуров с девицей де Шоней любили в маркиза де Сада поиграться, а какая же игра в маркиза де Сада обходится без того, чтобы птичке голову не оторвать?!

Зал напрягся после этих слов. Те, кому забавы в духе маркиза де Сада были чужды, о достоверности эпизода с попугаем судить не могли. Те же из присутствующих, кто был непрочь отлупить свою половину прежде, чем отдать совместную дань Эроту, помалкивали, с одной стороны, не желая выдавать своих интимных пристрастий, с другой стороны, мучаясь чувством, что упустили нечто важное в своей жизни.

Барон Набах сделал новый ход.

— А сейчас, ваша честь, — заявил он, — я докажу, что маркиз де Ментье совершил намеренное убийство. Я прошу вызвать первого свидетеля — фройляйн Дранке.

Отворились двери. Я сгорал от нетерпения узнать, что это еще за дранке-фройляйн появилась в моем деле? В зал вошла Лизхен. Я с облегчением вздохнул, полагая, что бывшая горничная князя вновь развлечет публику рассказом про маркиза де Сада и ничего существенного не добавит.

Но я ошибся. Лизхен поклялась на Библии, и прокурор начал задавать вопросы. Лизхен сообщила, что, после того как обнаружила князя Дурова убитым, застала меня и Аннет де Шоней в кабинете Афанасия Федоровича. Она сообщила, что мы рылись в бумагах князя, а когда заметили ее, госпожа де Шоней ударила ее рукояткой кинжала по голове.

Рассказ Лизхен произвел на судей тяжелое впечатление. Чаша весов склонилась не в мою пользу. Барон Набах смотрел на меня сверху вниз, его губы изогнулись в самодовольной ухмылке. Я оглянулся на девушку в черной вуали, а затем на девушку в белом капюшоне. Где же Валери?! Ведь не бросит она меня! Не бросит! Я просунул руку под рубаху, нащупал медальон и прошептал:

— Плохо дело.

— Еще не вечер, — ответил Алексей Иванович и повернулся к судье. — Ваша честь, позвольте задать свидетельнице несколько вопросов.

Пан Марушевич кивнул. Господин Швабрин повернулся к Лизхен, его физиономия расплылась в добродушной улыбке.

— Милая фройляйн, ваши показания очень важны для установления истины, и мы крайне признательны вам за то, что вы явились в суд, а не ударились в бега, как это сделала мадемуазель де Шоней. Кстати, скажите, пожалуйста, кто именно рылся в бумагах князя?

— Она вот и рылась, — ответила Лизхен.

— Возможно, искала свои документы? Ведь без документов она не могла убежать.

— Возможно, — согласилась Лизхен.

Барон Набах зашумел и подался вперед, едва не опрокинув кафедру.

— Ваша честь, я протестую! — заревел он. — Свидетели не должны давать оценку событиям!

— Вы совершенно правы, — поддержал прокурора пан Марушевич. — Господин Швабрин, пожалуйста, задавайте вопросы по существу, а не выясняйте мнение свидетеля!

— Хорошо-хорошо, ваша честь, — Алексей Иванович приложил правую руку к груди и поклонился. — Еще один вопрос. Скажите, фройляйн Дранке, а ранее не случалось такого, чтобы Аннет де Шоней била вас?

— А то! — откликнулась Лизхен. — Князь Дуров в меня, что ни день, сапогами кидался, а мамзель его — та и вовсе била всем, что под руку ей попадалось!

— Благодарю вас, Лизхен, — промолвил господин Швабрин. — Ваша честь, полагаю, что, если свидетеля хотят устранить, его бьют лезвием, а не рукояткой. В данном же случае горничную ударили просто тем, что под руку подвернулось. И раз уж эта процедура входила в ежедневный распорядок дня в доме князя Дурова, то нет ничего удивительного в том, что и в день прилета маркиза де Ментье мадемуазель де Шоней поколотила служанку.

— Прошу вас, господин Швабрин, — пан Марушевич поморщился так, словно у него заболели зубы. — Суд сам решит, как расценивать факты. Вы, фройляйн, можете занять место в зале.

— Ваша честь, — воскликнул прокурор, — я требую отказать господину Швабрину в праве защищать обвиняемого!

Выражение лица председательствующего изменилось так, словно к зубной боли добавилась еще и головная.

— На каком основании? — спросил он.

— На том основании, — ответил барон Набах, — что господин Швабрин превращает суд в балаган!

— Ну, господин прокурор, давайте не будем впадать в крайности, — произнес пан Марушевич.

Барон Набах поджал губы и смерил нас ненавидящим взглядом.

— Обвинение сдает позиции, — шепнул Алексей Иванович. — Но и нам расслабляться нельзя.

Барон Набах вызвал следующего свидетеля. Наступила очередь поручика Мировича. Василий Яковлевич явился в зал, посмотрел на меня, ухмыльнулся и положил руку на Библию. Он произнес клятву и обратил подобострастный взор на прокурора. Барон Набах начал задавать вопросы. Поначалу поручик Мирович не добавил ничего нового к тому, что было сказано до него, — хоть тем же графом Рюховичем. Вот только эмоциональная окраска его рассказа выражала уверенность в том, что меня необходимо казнить, и как можно скорее.

Но неожиданно в деле появился новый поворот. Барон Набах спросил Василия Яковлевича: не знает ли тот, что я мог искать в бумагах князя Дурова? Мирович скривил губы и несколько секунд помолчал. Затем Василий Яковлевич выдал следующее:

— Я не хотел говорить об этом, господа, поскольку дело касается государственной тайны Российской империи. Но, как видно, мы не сможем изобличить злодейский умысел графа Дементьева, не упомянув о некоторых бумагах. Действительно, граф Дементьев прибыл в Траумштадт для того, чтобы выкрасть письма покойной императрицы Екатерины. Из-за этих в высшей мере ценных документов он и совершил убийство. Мы подоспели слишком поздно и не смогли предотвратить гибель Афанасия Федоровича. А задержись мы еще на несколько минут, и граф Дементьев уничтожил бы бумаги императрицы.

На пана Марушевича смотреть было жалко. Он выглядел так, словно к нестерпимым мигрени и зубной боли добавился острый приступ диареи. Барон Набах торжествовал. Он хотел победить — даже ценою международного скандала.

— Ваша очередь, — сказал пан Марушевич господину Швабрину, когда прокурор закончил.

— Ваша честь, — ответил Алексей Иванович, — у нас нет вопросов к этому свидетелю. Но мы бы хотели вызвать еще одного свидетеля.

— Как его имя?

— Степан Иванович Кулебякин.

— Э-э-э, — только и вымолвил пан Марушевич.

— Зачем вам этот паяц? — удивился я.

— Есть одна мыслишка, — шепнул Алексей Иванович. — Бог даст, сработает.

Послали за Кулебякиным. Мне не терпелось увидеть его в зале суда. Хотелось понять, что задумал господин Швабрин. Тем временем процесс шел своим чередом. До прихода старика судья успел вызвать новых свидетелей. Выступал некусаный, назвавший свое имя, которое тут же вылетело из моей головы. Он рассказал о том, как они с Мировичем прибыли в Шлосс-Адлер и в сопровождении офицеров Прокудько, Свиньина и Тюленева поднялись в покои князя Дурова, где и обнаружили бездыханное тело Афанасия Федоровича. Его слова по очереди подтвердили все те же Прокудько, Свиньин и Тюленев. Рассказали они и о том, как в Шлосс-Адлер прибыл великий князь и сжег конверт, который Мирович отобрал у меня.

Когда завершался опрос Тюленева, появился старик Кулебякин. Его не успели увести далеко, да и побить тоже, к сожалению, не успели. Анкрояблз испуганно озирался и выглядел затравленным зверем.

— Господин Кулебякин, мы хотим задать вам несколько вопросов, — сообщил пан Марушевич. — Отвечайте честно, и тогда, пожалуй, мы отменим решение о розгах. Для начала положите руку на Библию и поклянитесь говорить правду и только правду.

Степан Иванович произнес клятву, с опаской поглядывая на пана Марушевича. Он не сомневался, что судья сдержит слово и отменит наказание. Но при этом анкрояблз Кулебякин подозревал, что вляпается в новую неприятность. С момента последней встречи со мной он кое-чему научился.

— Вы можете задавать свои вопросы, — кивнул председательствующий господину Швабрину.

— Уважаемый Степан Иванович, — произнес мой защитник, — не могли бы вы рассказать о том, что вы делали в Кронштадте в ту ночь, когда там останавливался Великий князь Александр Павлович, путешествовавший под именем графа Норда? Начните с того момента, когда вы подслушивали разговор цесаревича.

— Я подслушивал? — переспросил Кулебякин.

Его глаза бегали, как мыши. Он опасался, что, как бы он ни поступил, любой его поступок обернется против него же. И вновь я почувствовал жалость к Кулебякину. Но это было мимолетное чувство, которое сам анкрояблз и разрушил. Наши взгляды встретились. И в его глазах вспыхнул озорной огонек. А в следующее мгновение его очи закатились, он застонал, схватился за сердце, повалился на пол, пару раз ножкой дрыгнул и затих, немного пены припустив изо рта. Зал ахнул.

— Вот сволочь! — выкрикнул я.

Анкрояблз Кулебякин одурачил нас так же ловко, как проделал это на корабле. Не знаю, что замыслил господин Швабрин, но, по всей видимости, усилия его оказались тщетными. Мое положение лишь усугубилось, поскольку Кулебякин приобрел ореол мученика, а я оказался паршивцем, который довел несчастного незадачливого старичка до кондрашки.

Прокурор незамедлил воспользоваться ситуацией. Пока в зале охали, причитали и кричали «Лекаря! Лекаря!», барон Набах сошел с кафедры, подошел к судьям и говорил им что-то обстоятельное, судя по губам, в выражениях не стесняясь.

— Ну и что теперь, сударь? — спросил я господина Швабрина.

— Друг мой, все идет хорошо, — улыбнулся Алексей Иванович.

Я не знал, чему он радуется. Прокурор в чем-то убеждал судей, растерянный пан Марушевич кивал, какие-то женщины суетились возле Кулебякина, и все это не предвещало ничего хорошего.

Алексей Иванович вышел вперед.

— Ваша честь, — господин Швабрин сильным голосом перекрыл поднявшийся в зале шум, — ваша честь, я протестую против приватных консультаций судей с прокурором во время суда. И взываю к вашему авторитету! Наведите, пожалуйста, порядок!

Пан Марушевич выпрямился, но сказать ничего не успел.

— А этому господину понадобился лекарь! — продолжил Алексей Иванович. — Здесь как раз присутствует подходящий специалист! — Он повернулся к залу и позвал: — Федор! Федор, прошу тебя!

Федор поднялся со своего места и прошел вперед.

— Разойдитесь, господа, разойдитесь! — прокричал он.

Изъяснялся он по-русски, и местные жители его не поняли. Но при его приближении те, кто хлопотали возле Кулебякина, отошли в сторону. Федор имел вид человека, только что вернувшегося с каторги и ищущего случая на каторгу вернуться. От него хотелось держаться подальше. Федор наклонился к Кулебякину и большим пальцем надавил старику в плечо, в ямочку под ключицу.

— Ай! — вскрикнул Кулебякин и отмахнулся от ручищ Федора.

— Ну вот, видите! — воскликнул Алексей Иванович. — Вот он и выздоровел! Его болезнь называется симуляцией и при известном подходе легко лечится. Спасибо, Федор!

Подручный господина Швабрина поклонился и вернулся к Хьюго и Гарри. Возмущенные голоса слились в единый гул. Я рассмеялся. Теперь Кулебякин выглядел посмешищем.

— Ну, мы еще повоюем, — шепнул Алексей Иванович.

Пан Марушевич пришел в негодование, топал ногами и кричал на Кулебякина. Из-за воцарившегося шума я не разобрал слов судьи, но понял, что анкрояблзу розог не избежать. Я оглянулся и увидел даму с черной вуалью как раз в тот момент, когда она поправляла головной убор. На мгновение оказалось открытым ее лицо. Это была незнакомая женщина. Я посмотрел на незнакомку в белом, сердце колотилось в груди: я боялся, что она откинет капюшон и окажется еще кем-нибудь, но не Валери де Шоней.

Пан Марушевич сумел восстановить порядок в зале и разрешил господину Швабрину начать допрос. Алексей Иванович повторил вопрос:

— Уважаемый Степан Иванович, расскажите, милостивый государь, что вы видели и слышали в Кронштадте в ту ночь, когда там останавливался великий князь Александр Павлович, путешествовавший под именем графа Норда? Вы же подслушивали разговор цесаревича, у нас есть свидетели.

— Его высочество Александр Павлович изволили спорить, — промямлил анкрояблз Кулебякин.

— А с кем спорил великий князь? — спросил господин Швабрин.

— Великий князь изволили спорить вот с этим господином, — с этими словами старик показал на Мировича.

Василий Яковлевич покраснел и насупился. А анкрояблз Кулебякин, видимо, решил, что терять ему нечего, и его понесло. Он передал содержание разговора Мировича с цесаревичем. Но и этого ему показалось мало. Он, вероятно, принадлежал к той категории людей, которые, если заведутся, то уж не остановятся, даже если сказанное обернется им же во вред. Кулебякин рассказал, как я его прогнал. А потом ко всеобщему изумлению поведал, что, обидевшись на меня, похитил пистолет у пьяного офицера и выстрелил в окно гостиной, где находился великий князь.

— Ничего не понимаю! Этого не может быть! — вдруг воскликнул Мирович.

На его слова не обратили внимания. Зал гудел. Шокированный пан Марушевич хлопал глазами, а барон фон Бремборт и герцог Эйзениц, судя по лицам, жалели о том, что высунули носы из своих провинций. Анкрояблз Кулебякин, довольный произведенным эффектом, держался героем.

Пан Марушевич добился тишины и повернулся к свидетелю.

— Господин Кулебякин, — промолвил он. — Каждый раз, как вы выходите сюда, вы сообщаете удивительные вещи. То вы поразили почтенную публику рассказом об особых отношениях с покойной российской императрицей, а теперь сообщаете, что стреляли в ее внука, в русского цесаревича. Да вы в своем ли уме, сударь?

— Еще как в своем! — закричал анкрояблз Кулебякин. — И я сообщу вам новые факты, которые не оставят сомнений в истинности моих слов. После того, как я выстрелил в окно, как я и предполагал, подозрение пало на подлого Федоркина. И поручик Мирович даже изловчился поймать мерзавца. Но подлому Федоркину удалось вырваться и оглушить господина Мировича, он ударил его кулаком в лицо и удрал. А господин Мирович остался с воротником в руках, этот воротник оторвался от кафтана подлого Федоркина. И послушайте меня, милостивые государи, послушайте! Этот подлый Федоркин проявил верх наглости! Знаете, что он сделал?! Он воспользовался тем, что господин Мирович не разглядел лица обидчика, и имел наглость в одной компании с ним отправиться в плавание на флейте «Эмералд…»!

Анкрояблз Кулебякин не договорил. Девичий визг прервал его речь. Кричала Мадлен. Я обернулся посмотреть, что произошло, и получил удар вскользь по лицу.

— Так это был ты! Это был ты, Дементьев! Я знал, что это был ты!

Разъяренный Мирович набросился на меня. Столик, за которым я сидел, перевернулся, и мы перелетели через него. Полицеймейстеры бросились на взбесившегося Василия Яковлевича. На помощь им поспешил некусаный.

— Сударь! Это какая-то ошибка! Клянусь богом, за всю ночь граф Дементьев не покинул палатки!

— Я тебе поклянусь! — огрызнулся Мирович и, вырвавшись из рук конвоиров, врезал по зубам некусаному.

Наконец-то этот господин хоть по морде получил!

Пану Марушевичу — в который раз — пришлось потрудиться, чтобы навести порядок в зале. Когда Мирович угомонился, а присутствующие притихли, председательствующий выпрямился и обвел взглядом зал. Его глаза сверкали, даже толстый слой пудры не скрывал раскрасневшихся щек.

— Вот что, господа, — произнес он. — Мы рассматриваем дело об убийстве князя Дурова, мы знаем, кто убийца, мы обязаны установить степень его вины, и нам нет нужды разбираться в похождениях разных безумцев и одержимых какими-то маниями! Мы составили протоколы ваших показаний и отправим их в Санкт-Петербург. Да и вас под конвоем препроводим в Россию. Пусть российское правосудие разбирается, как квалифицировать выстрел в окна великого князя. Бог даст, сударь, вам зачтутся заслуги перед покойной императрицей! Мы же вернемся к предмету нашего разбирательства. И, поскольку неопрошенных свидетелей более не осталось, я предлагаю обвинению и защите выступить с последним словом, прежде чем суд удалится для принятия окончательного решения.

Шутки кончились. Я почувствовал слабость в ногах. Еще несколько минут, и меня запросто приговорят к смертной казни. А может, даруют жизнь, и через неделю, подыхая на рудниках, я пожалею о том, что меня не повесили.

Бледного и трясущегося анкрояблза Кулебякина увели конвоиры. Кто-то сдавил мое плечо. Я обернулся и встретился взглядом с Мэри-Энн. Я кивнул ей.

— Мадемуазель, это запрещено, — прошептал конвоир и отстранил аэронавтессу.

— Господин прокурор, прошу вас, — объявил пан Марушевич.

Барон Набах с удовлетворением вздохнул и вышел из-за кафедры. Расхаживая взад-вперед перед судьями, он говорил о моих прегрешениях и, как о само собой разумеющемся, говорил о моей казни. Меня мучил страх, и в то же время я испытывал странное удовольствие, предвкушая, как господин Швабрин ловко обставит прокурора и добьется — нет, конечно же, не прощения, но сочувствия и снисхождения ко мне. Алексей Иванович в эту минуту незаметно сжал мою руку, чем укрепил мою уверенность в благоприятном исходе дела, разумеется, в той степени, в которой исход вообще может быть благоприятным.

Но после его пожатия новая, неожиданная мысль посетила меня. Я подумал, что все происходящее превратилось в игру, как если бы господа Швабрин и Набах сошлись в шахматном поединке, условившись, что, если верх возьмет барон, меня повесят, а если победу одержит Алексей Иванович, меня сошлют на каторгу. Зрители разделились на два лагеря и с азартом следят за грубым схевенингенским наступлением одного и изящными контратаками другого. И между делом как-то все забыли о том, что я действительно убил человека!

Да и сам-то я всерьез об этом не думал. А руки мои были замараны кровью ни в чем не повинного человека!

Мильфейъ-пардонъ, граф. Как это — не повинного?! А Беленин Андрей?! А Половецкий Сашка — какой весельчак был, какой жизнелюб?! А горская девушка?! Разве Афанасий Федорович не заслуживал смерти?! А разве не я скормил Иванова громовому ящеру?! И ни малейших угрызений совести не испытываю.

Да, но в случае с Ивановым я оказался пленником, и мои действия были вынужденной защитой. К тому же, задушив женщину, он глумился надо мною. «Твоя валдайская зазнобушка! А Любку-то твою придушил я», — как вспомню ухмылку Иванова, так в дрожь кидает! Скотина! Он, значит, возомнил, что вправе женщин моих убивать! Ну, положим, Любка не была моей зазнобушкой, так — случайный десертъ на скорую руку. Но Иванов-то, сволочь, своим поступком показал, что он и Аннет — то бишь не Аннет, а Валери — придушит, как только возможность представится, и издевался надо мною, полагая, что я не в силах ничего поделать. А потом, положа руку на сердце, мне и Любку до слез жалко. Да я и сейчас его б своими руками придушил, воскресни он фантастическим образом!

И все же не покидало меня чувство, что убийство Афанасия Федоровича есть mea culpa, и за всю жизнь не отмою я рук, а самое строгое наказание не даст искупления.

Мои размышления прервал господин Швабрин.

— Прокурор-то пыжился-пыжился, а ничего нового не сказал, — прошептал он.

— Эх, Алексей Иванович, — вздохнул я, — человека-тоя действительно убил и заслуживаю наказания.

— Друг мой, — молвил господин Швабрин, — вы это бросьте! Вы покорились неизбежному и оправдываете свое пораженческое настроение необходимостью искупления вины! Между тем все не так однозначно. Мы еще повоюем! Да и князь Дуров, подумаешь, эка невидаль — князь! Что, на Руси князей, что ли, мало, чтобы ваша жизнь…

Господин Швабрин не договорил. Пан Марушевич пригласил его выступить с заключительным словом. Алексей Иванович вышел вперед. Я почувствовал острую неприязнь к этому маленькому человечку. Его слова «на Руси князей, что ли, мало» вызвали в моей душе возмущение. Я вспомнил, с каким хладнокровием господин Швабрин убил Джека на корабле! Вот форшмакъ! Тогда поступок Алексея Ивановича показался мне геройством. Но теперь я думал, что он мог просто оглушить матроса.

Господин Швабрин произносил свою речь, встав вполоборота так, чтобы обратить свое лицо и к судьям, и к залу. Смысл его слов не доходил до меня: я был занят своими малоприятными размышлениями. Но вдруг слова о коронации российского императора заставили меня переключиться.

— Итак, уважаемые дамы и господа, как мы поняли, опередив господина Мировича и перехватив бумаги государственной важности, маркиз де Ментье обеспечил интересы российского императора Павла Петровича и великого князя Александра Павловича! Именно благодаря действиям обвиняемого бумаги покойной императрицы попали в руки русского цесаревича, а не остались в руках господина Мировича, который вопреки воле российского государя и его наследника стремился завладеть этими бумагами и распорядиться ими по своему разумению. Как вы знаете, уважаемые дамы и господа, завтра в Москве состоится коронация его императорского величества Павла Петровича. Полагаю, что в интересах маркграфства Траумлэнд сохранить добрососедские отношения с Россией. Смею предположить, что, окажись упомянутые бумаги в руках господина Мировича, коронация российского императора сделалась бы затруднительной. По меньшей мере, завтрашний великий день оказался бы омрачен опасным брожением умов.

«Эвона, куда он загнул!» — подумал я и поневоле восхитился изворотливостью господина Швабрина. Между тем пан Марушевич выглядел так, словно мигрень доконала его, да и с диареей он не справился. Алексей Иванович продолжил свое выступление.

— Итак, господа, завтра состоится коронация российского императора! Так зададим себе вопрос: каковой будет реакция его императорского величества, когда он узнает, что маркиз де Ментье, он же русский граф Дементьев, которому император хоть в малой степени, но все-таки обязан восшествием на российский престол, за усердие свое на благо государя и России поплатился свободой, а то и жизнью?! Ваша честь, уважаемые судьи, решение принимать вам. А мы взываем к вашей мудрости и уповаем на вашу милость и милость божью! Вы же — примите решение так, как подсказывает сердце!

Пан Марушевич как раз схватился за левую грудь. Видимо, подсказки сердца оказались болезненными. Его щеки блестели от пота, он коснулся лица, и катышки пудры посыпались на стол. Похоже, что он со мной поменялся б местами, лишь бы избавиться от нелегких обязанностей.

Господин Швабрин поклонился и занял свое место рядом со мною. Председательствующий поднялся из-за стола. Тишину в зале нарушало нечленораздельное шипение Мировича.

— Что ж, уважаемые дамы и господа, суд выслушал мнения сторон и намерен удалиться на совещание. Но прежде я обязан напомнить, что маркиз де Ментье обвиняется по сто второй статье устава уголовного судопроизводства маркграфства Траумлэнд. Эта статья предусматривает наказание от десяти лет каторжных работ до смертной казни…

Перед моими глазами поплыл туман. Пан Марушевич, барон фон Бремборт и герцог Эйзениц зачем-то раздвоились, а затем, смешавшись с двойниками, превратились в черные кляксы и слились в мутное пятно. Стол поплыл вверх и навалился на меня. Кто-то из конвоиров схватил меня за руку. Откуда-то из нездешнего мира донесся голос пана Марушевича, приказавшего дать мне воды. Вокруг меня началась суета. Послышался голос мосье Лепо:

— Пустите меня, я его слуга!

Французишка сунул мне в лицо стакан воды. Я сделал несколько глотков.

— Барррин-с, сударррь мой, как же ваш капитал-с?! — прошептал каналья. — Пррропадут-с же денежки-с, пррропадут-с…

Я набрал в рот побольше воды и обрызгал подлого французишку.

— Уберите от меня эту шельму, — попросил я.

— Эх, барррин-с, сударррь вы мой, вот вы значит как, — ответил Лепо. — Не себе, не людям-с, как говорррится!

Конвоиры оттеснили его в сторону.

— Полагаю, мы можем продолжить, — промолвил пан Марушевич. — Вы хотели что-то сказать, — он обратился к кому-то в зале.

— Ваша честь, — послышался незнакомый голос, — меня зовут Ульрих Лейбер, я директор анатомического театра. Этот человек молод, полон сил и обладает прекрасным телосложением. Если его казнят, мы хотели бы заполучить его тело. Пусть оно послужит науке. Мы готовы внести соответствующий залог в размере пятидесяти талеров.

— Я внесу двести талеров, — раздался девичий визг.

Я обернулся и сквозь стоящую в глазах пелену увидел Мадлен.

— Я внесу двести талеров, чтобы маркиза де Ментье похоронили согласно обычаям той веры, которой он придерживается! А вообще — вы не должны его казнить! Он не виноват!

Мадлен лишилась чувств. Мэри-Энн подхватила ее на руки. Пан Марушевич распорядился подать и ей стакан воды. Аукцион продолжился.

— Я внесу две тысячи талеров, — раздался женский, знакомый до боли, голос.

Это был голос Валери! Клянусь, это была она!

С заднего ряда поднялась фигура в белом одеянии. Капюшон закрывал ее лицо почти целиком.

Я обрадовался! Валери! Наконец-то! Как и обещала, она вмешалась в процесс в тот момент, когда речь зашла о казни. Но… мильфейъ-пардонъ, я надеялся, что ее вмешательство предполагает спасение моей жизни, а не унаследование тела!

Валери, Лерчик, что же ты задумала?!

— Я приехала сюда по поручению майестры Залины. Я ее младшая сестра майестра Катрина.

В зале воцарилась тишина. Один из писарей выронил гусиное перо. Пан Марушевич выглядел растерянным. А я… я почувствовал невероятную усталость. Больше всего мне хотелось лечь на пол и уснуть! Тихая ярость переполняла мое сердце. В эти мгновения мне казалось, что я ненавижу Валери. Вновь я позволил обмануть меня. И хотя в этот раз меня провели майестре, мой гнев был обращен именно на Валери. Словно это она, а не вампиреллы передали мне через конвоиров медальон, который ввел меня в заблуждение. И словно Валери была виновна в том, что ее голосом вдруг заговорила явившаяся на суд Катрина. И теперь я смотрел на фею в белом и ждал от нее спасения.

— Разве есть закон, который запрещает нам выкуп тела?! — повысила голос вампирелла.

— Я этого не говорил, — ответил пан Марушевич. — Но закон требует согласия обвиняемого на передачу его тела в руки тех, кто владеет темной магией!

— Только что эльфийка предлагала за него выкуп, и вы не поинтересовались ее магическими способностями, — майестра Катрина рассердилась.

— Она не требовала тела, она предлагала взнос за то, чтобы казненного похоронили согласно традициям его веры, — возразил председательствующий. — Вы предложили самую крупную сумму. Если никто не предложит больше, — пан Марушевич обвел пытливым взором зал, — преимущество останется за вами. Но при условии, — он поднял указательный палец вверх, — при условии, если обвиняемый даст свое согласие.

Я глядел как зачарованный на вампиреллу. Она откинула капюшон, повернулась ко мне и одарила меня обворожительной улыбкой, ее глаза светились сочувствием. Я вспомнил, как ее нежные, прохладные пальчики скользили по моей груди. Тысячи мыслей закружились вихрем в моей голове. Мне казалось, что эти мысли задушат меня, но не было сил противиться им.

Что ждет меня в случае казни?! Как меня встретит Главный Повар?! Всю свою жизнь я обращался к нему запросто. Но имел ли я на это право?! А сколько грехов на моей совести — об этом и думать страшно! Господи, что ждет меня?! Найдется ли хоть одна черствая корка, которую можно кинуть в противовес моим грехам? А что, если нет такой корки?! Я попытался припомнить хоть одно доброе дело, но ни одного достойного поступка не пришло мне на ум! Господи, да я только и делал, что гонялся за юбками, а в погоне за одной из них дошел до того, что убил человека! И еще смею надеяться, что Главный Повар подберет для меня закуток на своей кухне! Да он и встречать меня не выйдет!

Но самое страшное другое! Что если Его и вовсе не существует?! Может быть, правы атеисты, и Главный Повар — не более чем досужий вымысел трусливых человеков. Что — если впереди нет вообще ничего?! Ничего!

Катрина, моя Катрина смотрела на меня и улыбалась. «Все будет хорошо!» — кричали ее глаза. Она чуть заметно кивнула мне, едва уловимым движением повела бровями и накрыла голову капюшоном.

О, господи! Уж не знаю, существует на самом деле Главный Повар или нет. Но если он все-таки существует, то в те минуты явно отлынивал от работы. Хоть бы знак мне подал какой-нибудь, хоть на йоту укрепил бы мою веру! Так нет же! Бросил одного перед лицом смерти. Поди угадай, что там ждет меня — адовы муки или все-таки Он хоть малюсенькую корочку подобрал за мной и припас на черный день? А я-то всю жизнь рассчитывал на него, просил: смотри, мол, дружище, чтоб там нормально все было!

А тут вот она, Катрина, ладно скроенная фея с обворожительной улыбкой. Благодаря ей я составлю компанию Отто и Эвелине, глядишь, раз в десять лет будут на прогулку выпускать, все ж лучше, чем совсем ничего! Надо только попросить, чтоб присматривали за мною получше! А то ж найдется какой-нибудь разгильдяй — оторвет руку или еще какую пакость над бренным телом учинит.

Пан Марушевич постучал по столу. Задумавшись о вечном, я не заметил, что председательствующий обращается ко мне.

— Маркиз де Ментье, попрошу вас собраться, — попросил он. — Вы должны ответить на вопрос: согласны ли вы с тем, что ваше тело выкупит майестра Катрина? Прежде чем вы ответите, я обязан поставить вас в известность, что майестра Катрина, равно как и ее сестры майестре Залина и Марина, суть нелюди и вампиры.

— Ага, — буркнул я и кивнул.

— Простите? — брови пана Марушевича изогнулись. — Будьте любезны, повторите ваш ответ ясно и громко.

Во рту у меня пересохло, язык ворочался через силу.

— Да, — выдавил я. — Согласен. Я согласен.

На этот раз пан Марушевич не только брови изогнул, а еще и глаза выпучил, чем невероятно разозлил меня. «Вынужден предупредить, что чаша весов может склониться в пользу смертной казни обвиняемого, — мысленно передразнил я его. — Старый хрыч, корчит тут харю! Ведь приговорит к повешению и спокойно домой отправится внучат нянчить».

— Маркиз, прежде чем принять окончательное решение, скажите, известны ли вам истинные обличья майестре?

Этот вопрос развеселил меня. Я вспомнил роскошные черные волосы, рассыпавшиеся по белым, как мрамор, плечам Марины, золотую змею — браслет на левом предплечье, золотые колечки со скелетиками, украшавшие соски Катрины. Уж кто-кто, а я-то знаю их истинные обличья. Осталась, правда, старшая сестра. Но чем она могла меня удивить?! Черепашьим панцирем между ног?

— Да, ваша честь, мне известны истинные обличья майестре.

— И вы соглашаетесь с тем, чтобы ваше тело в случае смертной казни передали майестре?

— Да, согласен, — ответил я с вызовом.

Меня возмутило то, что судья в третий раз заставил меня испытать унижение. Я не смел обернуться, не смел смотреть в глаза никому. С ненавистью глядел я на Мартина фон Бремборта. «Для тебя я просто Мартин! Мы же пили на брудершафт!» — так он говорил, а теперь со спокойной совестью проголосует за смертную казнь!

— Маркиз, позвольте вопрос. Вы можете не отвечать, если не хотите, — промолвил пан Марушевич.

Я кивнул.

— Почему вы соглашаетесь? Вы же практически отрекаетесь от Господа нашего?!

Хотел бы посмотреть, когда тебя на кол посадят, какому богу ты будешь молиться! Так хотелось ответить мне, но я сдержался.

— У меня особые отношения с майестре, — ответил я. — Мы уважаем друг друга, и я уверен, что они не сделают мне дурного.

— Что ж, воля ваша, — произнес пан Марушевич и посмотрел вглубь зала поверх голов. — Майестра Катрина, согласно закону вы должны внести залог секретарю суда и расписаться. Прошу вас. А также я должен напомнить, что на время совершения официальных актов вы обязаны принять свое истинное обличье.

— Благодарю вас, ваша честь, — ответила Катрина.

Послышались шаги. Фигура в белых одеяниях подошла к столику, за которым сидели писари. Она положила на стол тяжелый кошелек. Секретарь подвинул бумаги к краю стола и протянул фее перо. Сердце мое замерло. Я смотрел на майестру Катрину как на спасительницу. Она дарила мне возможность прожить долгую, многовековую жизнь после смерти.

В то же время я стыдился своей трусости и не знал: как смогу теперь взглянуть кому-либо в глаза?! Я страшился того, что пан Марушевич объявит смертельный приговор, но посчитал бы за счастье умереть немедленно! Ну где же ты, Главный Повар?! Треснул бы меня поварешкой по лбу — и дело с концом!

— Сильный ход, — донесся до меня шепот.

— А? — вздрогнул я.

— Сильный ход! — повторил господин Швабрин. — Это вы здорово сообразили!

— Что сообразил? — спросил я.

— Как — что? — прошептал Алексей Иванович. — Теперь уж точно смертная казнь не про вас. Ну какой нормальный судья приговорит обвиняемого к смертной казни, зная, что тот воскреснет в виде нелюдя?! Да и зомби, перед которым сам российский император в долгу, думается мне, в Траумштадте никому не нужен!

— Ну да, оно конечно, — прошептал я, польщенный тем, что в моих словах господин Швабрин увидел не слабость духа, а изощренность в казуистике.

Майестра Катрина откинула капюшон и на мгновение повернулась в мою сторону. Бесцветные жидкие волосы топорщились во все стороны. Лицо казалось заросшим застаревшей плесенью. С правой стороны отсутствовала часть щеки. Между лохмотьями мяса виднелись черные редкие зубы и два здоровых белых клыка. Десны кровоточили. Несмотря на разделявшее нас расстояние, я почувствовал вонь изо рта. Мне пришлось собрать всю свою волю, чтобы не выдать смятения, и убедить себя, что это все-таки лучше, чем надежда на милость от Главного Повара, про которого доподлинно никто не знает, все ли дежурит он на кухне или его там и в помине не было.

Майестра Катрина отвернулась, взяла перо и оставила на бумаге размашистую подпись. Секретарь пересчитал деньги и кивнул пану Марушевичу.

— Благодарю вас и прошу занять ваше место в зале, — произнес председательствующий.

Катрина накинула капюшон и удалилась. Я вздохнул с облегчением. Припомнил ее белые, круглые ягодицы и подумал, что при случае надо будет поблагодарить и ее, и Марину за то, что даже в минуты экстаза они сдерживали себя и не являли подлинных обличий.

Пан Марушевич поднялся из-за стола, барон фон Бремборт и герцог Эйзениц последовали его примеру.

— Суд удаляется на совещание! — объявил председательствующий.

Они повернулись и вышли через боковую дверь.

Время вновь замедлило свой ход, превратившись в самую страшную пытку. Мое сердце готово было разорваться на части. Я с трудом стоял на ногах. Кажется, господин Швабрин каким-то образом успокаивал меня. Не помню, что он говорил, и не берусь сказать, принесли ли его слова пользу мне.

Наконец, и это испытание завершилось. Отворилась дверь. Судьи вернулись на свои места.

— Дамы и господа, попрошу тишины, — объявил пан Марушевич. — Прошу всех встать — суд намерен объявить приговор.

Поднялся страшный шум. Зашуршали десятки платьев и в два раза больше ног одновременно зашаркали. Я почувствовал сильное головокружение. Пан Марушевич дождался тишины и продолжил:

— Суд маркграфства Траумлэнд, руководствуясь принципами законности, справедливости и гуманизма…

Я почувствовал тошноту: почему смертную казнь нужно оправдывать законностью, справедливостью и гуманизмом? Тот, кто произносит такие слова, попробовал бы сыскать высоконравственного палача с моралью, соответствующей этим принципам.

Между тем пан Марушевич продолжал свою речь:

— … снять с маркиза де Ментье обвинение по сто второй статье «Умышленное убийство»…

Я не верил своим ушам.

— Я что, никого не убивал?! — воскликнул я.

— Убивали-убивали, — прошептал господин Швабрин.

— … признать, — продолжал председательствующий, — маркиза де Ментье виновным в преступлении, предусмотренном статьей сто седьмой устава уголовного судопроизводства маркграфства Траумлэнд, — а именно в убийстве, совершенном в состоянии аффекта, то есть внезапно возникшего сильного душевного волнения, вызванного длительной психотравмирующей ситуацией, в которой маркиз де Ментье оказался помимо своей воли, и приговорить маркиза де Ментье к трем годам лишения свободы с отбыванием на каторге Раухенберга.

Зал бурно отреагировал на приговор. Радостные и возмущенные голоса слились в единый гвалт.

— Это неслыханно! — кричал Мирович.

— Серж! Серж! Поздравляю тебя! — восклицала Мэри-Энн.

Мадлен плакала, мосье Дюпар успокаивал ее. Господин Швабрин обнял меня и похлопал по спине. Кто-то из офицеров обещал вызвать меня на дуэль, как только я вернусь с каторги. В общем, все ликовали, как могли, и только я не знал — радоваться мне или плакать?! Три года каторги — в обычных условиях звучит страшно. Но мне только что угрожала смертная казнь. И я решился наконец-то засмеяться от счастья и уже набрал воздуху в легкие, как голос подлого французишки донесся до меня:

— Сударррь-с мой, барррин, а как же-с я пррроживу-с эти тррри года?!

— Надеюсь, что сдохнешь! — прорычал я.

— Вот-с, значит-с, вы как! — посетовал каналья.

— Ну, вижу, граф, теперь вы превосходно себя чувствуете! — улыбнулся господин Швабрин.

Я вспомнил его наставления. «Только не вдавайся в подробности, — поучал он меня во время свидания в темнице. — Просто говори, что политика князя казалась тебе губительной. Это убережет тебя от смертной казни. А потом кто-то придет на смену Афанасию Федоровичу, и тогда кричи во все горло, что именно новый правитель и воплощает те идеалы, из-за которых ты пострадал. А уж я позабочусь, чтоб твой голос услышали в Шлосс-Адлере. Вот увидишь, новый правитель тебя помилует!»

Интересно, размышлял я теперь, успеет ли новый правитель помиловать меня или же мне придется все три года спину гнуть?!

До меня донесся голос пана Марушевича. Оказалось, что он еще не все сказал и поэтому требовал тишины. Когда же все успокоились, председательствующий продолжил свою речь. Впрочем, ничего особо интересного он больше не сказал, лишь поведал, что к Мировичу решено никаких мер не применять, поскольку русский цесаревич, застав Василия Яковлевича в Шлосс-Адлере, отпустил его на все четыре стороны. А вот анкрояблзу Кулебякину не повезло. Решено было препроводить его под конвоем в Санкт-Петербург вместе с записями обо всех его подвигах, в которых он лично признался. Старик скис. А Василий Яковлевич возмущался на весь зал:

— Это неслыханно! Что за наглость?! Они еще смели подумать о том, применять ко мне меры или нет!

Пан Марушевич объявил заседание суда закрытым, разъяснив напоследок специально для меня, что я имею право обжаловать приговор, обратившись письменно лично к верховному правителю маркграфства, обязанности которого исполняет он, бургомистр Траумштадта пан Марушевич.

Затем мне дали пятнадцать минут на общение с друзьями и близкими. Мадлен повисла на моей шее, Мэри-Энн поддерживала ее за талию, господин Швабрин похлопывал меня по плечу, приговаривая что-то вроде «мы еще повоюем», что-то сочувственное и благодарное пытался сообщить мне мосье Дюпар, ему вторили Федор, Хьюго и Гарри, — все они окружили меня плотным кольцом, вокруг которого носился каналья Лепо и то подпрыгивал, то приседал, чтобы через чужие плечи и между чужими локтями протиснуть гнусную физиономию и заглянуть мне в глаза по-собачьи преданно. Я был так возбужден, что не улавливал смысла всего того, что мне говорили, но кивал в ответ и благодарил их сердечно. Но вдруг реплика Мадлен, выпав из общего контекста произносимых слов, привлекла к себе особое внимание.

— Что это, сударь?! — воскликнула она. — Вы носите на шее портрет вашего слуги Жака?

Мадлен сжимала в руке медальон, который в ходе сумятицы выскользнул из-под рубахи и раскрылся.

— Что за чушь? — удивился я.

— Это портрет Жака, — повторила эльфийка.

Я взял вещицу из ее рук. С медальона на меня глядела Валери де Шоней.

— Мадлен, что ты городишь? — пробурчал я. — При чем здесь Жак?!

Мэри-Энн взяла медальон и повернула к себе.

— При чем здесь Жак?! — изумилась она и выдала новый сюрприз. — Мадлен, это же твой портрет! — Она подняла на меня округлившиеся глаза. — Серж, ты носишь на груди портрет Мадлен?!

В следующее мгновение ее глаза сузились и сделались злыми.

— При чем здесь Мадлен? При чем здесь Жак? — возмутился я.

— Дайте-ка посмотреть, — попросил господин Швабрин.

Мэри-Энн повернула висящий на моей шее медальон. Алексей Иванович взглянул на него и застыл. По лицу пробежала тень, глаза сделались печальными.

— Да, это она… Маша Миронова, — произнес он тихим голосом и добавил. — Мысль любовну истребляя, тщусь прекрасную забыть…

— О чем это вы? — спросил я.

— Так… глупые любовные куплетцы одного стихотворца, — ответил Алексей Иванович.

Я заглянул в медальон. Обворожительная Валери смотрела на меня с картинки.

— Да что все это значит? Кто такая Маша Миронова? — воскликнул я.

Господин Швабрин отвел взгляд — мне показалось, что он сделал это через силу.

— Неважно, мой друг, это уже неважно. А что касается медальона, так картинка в нем — обманка. Каждый видит в ней того, кого хочет увидеть. Вы видите в ней Валери, Мадлен видит Жака, а Мэри-Энн… Кого вы там видите?

— Я вижу Мадлен, — призналась аэронавтесса.

— Вот как, — пожал плечами Алексей Иванович.

Мадлен залилась краской.

— Перестаньте! Все это глупости! — воскликнула она и стряхнула с себя руки Мэри-Энн.

Мне сделалось грустно. Я почувствовал себя антрекотомъ, в разгар веселого застолья отправленным в рот: жизнь продолжается, а он — на полпути к поганому чулану. А еще я чувствовал себя дураком, потому что в медальоне видел Валери, а не Настасью Петровну. Или ту же Мадлен. Славная девушка. Не знаю, что она нашла в каналье Лепо.

— Маркиз!

Я обернулся на зов и встретился взглядом с Катриной. Она стояла чуть в стороне и — слава Главному Повару — не в истинном обличье, а в облике очаровательной девушки с каштановыми волосами, источавшими едва уловимый запах лаванды.

— Я не прощаюсь. Скоро мы встретимся, — она накинула капюшон и быстро вышла из зала.

— Вот тварь, — прошептал я вслед майестре.

— Плюньте вы на них, милостивый государь, — промолвил господин Швабрин.

— Легко сказать, — ответил я.

Алексей Иванович нахмурился.

— Позвольте, — произнес он и отвел меня на пару шагов в сторонку.

Он по-дружески обнимал меня. А я испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, был преисполнен благодарности, понимая, что обязан жизнью этому человеку. С другой стороны, беспринципность господина Швабрина меня коробила.

— Так что у вас за проблемы с этими упырями? — спросил он.

— Я и сам не знаю, — признался я. — Они убеждены, что я владею ценными для них знаниями. Может, оно и так, но я ничего не помню.

— Вода забвения, — с пониманием кивнул господин Швабрин.

— Да, самое главное, я так и не смог вспомнить, что произошло между мною и Валери в Валдаях? Каким образом она заставила меня по доброй воле выпить воду забвения? Эта мысль не дает мне покоя…

— Да плюньте вы, друг мой! — перебил меня Алексей Иванович. — Какая вам разница, как эта девица вас обманула? Стоит ли ломать над этим голову? Вспомните — так вспомните, а нет — так и не надо! Не стоит терзаться этим. Поверьте моему опыту: чем быстрее вы выбросите из головы эту девицу, тем лучше будет для вас. В противном случае вы рискуете всю жизнь провести с призраком прошлого… Это будет грустная жизнь.

Слова господина Швабрина были мне неприятны, и я перебил его, задав первый пришедший в голову вопрос:

— А вы-то… вы как? Вы же держали путь в Амстердам…

— Не совсем так, друг мой. Эта ваша девица наняла моего давнего знакомца Никитку Помятого…

— Какого еще Помятого? — вскинул я брови.

— Того самого, которого застрелили у Кронштадта…

— Ах да, — вспомнил я.

Мне сделалось стыдно. Только что в душе я осуждал господина Швабрина за пренебрежение нормами морали, а теперь выходило, что человек, погибший из-за меня, был его товарищем.

— Никита позвал в компаньоны меня и Федора. Мадемуазель де Шоней заплатила нам за то, чтобы мы были рядом с вами, мой друг, и страховали вас от неприятностей.

— Так значит, и на суде вы выполняли ее задание…

— Нет, — господин Швабрин помотал головой. — Мы должны были сопроводить вас только до берега.

— Так вы были знакомы с Валери?

— Нет, — опять помотал головой господин Швабрин. — Она имела дело только с Никитой, я даже не знаю в точности, сколько она заплатила ему. Кстати, она и ему представлялась как Аннет, а не Валери.

Я пожал плечами.

— Господи, ничего не понимаю! Зачем? Зачем ей было нужно выдавать себя за Аннет?

— Что же тут непонятного, милостивый государь?! — вскинул брови господин Швабрин. — Тут все понятно. А ну как вы не захотели бы по доброй воле отправляться ее спасать?!

— И что? — спросил я.

Ход мыслей господина Швабрина оставался мне неясен.

— Как — что? Представьте себе, появилась в России некая Аннет де Шоней, по слухам шпионка, связанная с бумагами императрицы. Даже если бы не захотели отправиться на ее поиски, непременно нашлась бы партия, которая заставила бы вас силой…

— И эта партия нашлась, — перебил я Алексея Ивановича. — Во главе с Мировичем.

— Именно так. А Валери получила фору во времени, чтобы скрыться в неизвестном направлении и послать весточку этим вампиршам: дескать, высылайте деньги, а секрет вот-вот причалит к вашим берегам на «Эмералд Джейн». Вот только неясно, неужели она и вампирш обманула? Может, и впрямь остается только ждать, когда вы вспомните все окончательно. Искренне желаю, чтобы при этом вы вспомнили что-то такое, что заставило бы вас по-настоящему выкинуть Валери из головы.

— Ладно, Алексей Иванович, благодарю вас за все, что вы сделали для меня.

Боюсь, мои слова прозвучали чересчур сухо.