«Гуси мои, лебедята…»

В детстве Афанасьев, наверное, слышал много сказок и в детские годы полюбил их на всю жизнь. Возможно, и няня была у него — своя Арина Родионовна, — сказывала ему сказки.

Потом Афанасьев вспоминал, что зимними вечерами с «наслаждением и трепетом» слушал сказки какой-нибудь дворовой женщины.

Подробностей Афанасьев не сообщает. Но зато знаем, что сказка в его детстве была.

…Жили себе дед да баба, у них был один сыночек Ивашечко. Сел он однажды в челнок, поплыл ловить рыбу. Заметила его ведьма, стала звать материнским голосом. Подплыл к ней Ивашечко, она схватила его и унесла к себе. Приказала дочери растопить печь, зажарить Ивашка. Но Ивашечко обманул ведьмину дочку и убежал. Взобрался на высокий дуб. Стала ведьма грызть дерево. Грызет, грызет — вот-вот дуб наземь рухнет. Сидит Ивашечко на самой вершине, не знает, что делать. Смотрит — летят гуси-лебеди. Просит их Ивашечко:

Гуси мои, лебедята, Возьмить меня на крылята…

Подхватили птицы мальчика и понесли…

Детство Афанасьева прошло в уездном городке Боброве Воронежской губернии.

В собрании Афанасьева есть с десяток сказок, записанных им самим в Бобровском уезде. Может быть, эти сказки запомнились Афанасьеву с детства? Среди них «Ивашечко и ведьма».

Заманчиво изобразить Афанасьева с младенчества сказочником. Но мысль издать народные сказки пришла к нему уже в зрелые годы; путь Афанасьева к сказке интересен, не будем лишать его поисков, сомнений, открытий.

Хотя долгие зимние вечера, заполненные сказками, след в его душе, конечно, оставили, иначе откуда «наслаждение и трепет», которые охватывали его, когда он слышал сказки, «наслаждение и трепет», которые он не позабыл до конца дней?

Афанасьев, уже известный литератор, написал однажды воспоминания о своем детстве.

Он говорил, что записки частного человека могут быть интересны и нужны, если в истории одной жизни удается показать жизнь общества.

Детство человека афанасьевского времени похоже на сказку про Ивашечку, которого украла ведьма. Только детство не всегда кончалось так же счастливо: мало кому удавалось выбраться с ведьминого двора. Одних ведьма заталкивала в печь, другие с ведьмой сговаривались и вместе с ее гостями весело катались-валялись на траве, чужого мяса наевшись. Нужно было перехитрить ведьму, взобраться на вершину высокого дуба, увидеть, как белой птицей летит в безоблачном небе мечта, унестись с нею в будущее.

«Сокрушение личности». Отцы Иваны

Много лет спустя Афанасьев напечатает в журнале выдержки из старинного стихотворения:

Розги малому, бича большем требе, А жезл подрасшим при нескудном хлебе… Розга ум острит, память возбуждает И волю злую во благо прелагает… Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте; Та суть безвинна, тех не проклинайте И рук, яже вам язвы налагают; Ибо не зла, но добра желают…

В стишке говорится о жизни, с младенческих лет построенной на битье. Меняются только орудия: розга, бич, жезл (то есть палка). Стишок требует признать такую жизнь идеальной — лобзать розгу, и кнут, и руку того, кто наносит тебе побои. Афанасьев в короткой заметке объясняет, что старинное стихотворение рассказывает про жизнь, главное правило которой — «бей, сокрушай личность».

Афанасьев жил в царстве сокрушения личности.

…Царство начиналось в просторной истопленной комнате, пропахшей кислой сыростью.

Мальчики и девочки пристроились вокруг стола на высоких, неудобных скамьях, хором выкрикивают латинские глаголы.

Бобровский священник, отец Иван, сидит во главе стола, в лад крику постукивает линейкой. Время от времени мерное постукивание прерывается, линейка взлетает высоко над столом и со свистом опускается на ребячьи руки. Это называется «бить пали».

«Ква-ци-о — ква-цис… — не отрывая глаз от линейки, стараются перекричать друг друга ребята. — Кватит — квасус!..»

Никто не понимает, что кричит. Спрашивать бесполезно: отец Иван давно успел позабыть семинарскую премудрость. Нос отца Ивана подернут синевой, бесцветные глазки мутны, в рыжей бороде застряли крошки; на другом конце стола слышно, как от батюшки пахнет вином.

«Ква-ци-о — ква-цис… — постукивает по столу линейка. — Ква-тит — ква-сус…»

«Хватит квасу!» — вдруг, сам того не ожидая, говорит Саша Афанасьев. Линейка взмывает ястребом. Руки убирать нельзя — хуже будет. «На колени!» — приказывает отец Иван. Мальчик плетется в угол. По сырому полу тянет холодом. Стоять придется долго — час, а если позабудет про него отец Иван, то и два.

Афанасьев стоит на коленях, лицом к грязной, некрашеной стене. Он вдруг вспомнил, что глагол «кватио» означает — бить, мучить. Вылез из щели веселый рыжий таракан, подмигнул мальчику, сказал что-то по-тараканьи, пошевелил усами и пополз вверх. Афанасьев печально провожает его глазами.

Ноют колени. Однако на этот раз еще повезло: отец Иван позабыл бросить на пол пригоршню гороха. Холод пробрался под рубашку, Афанасьева познабливает. Он думает о чем-то, чтобы время бежало быстрее, и дремлет одновременно. Наверно, мечтает о несбыточном, как все дети; сочиняет сказку. Вот пролетят гуси-лебеди, подхватят его, унесут. Отец Иван глянет в угол, а там пусто.

Священников в Боброве двое, и оба — отцы Иваны. Ребят посылают учиться если не к одному попу, так к другому. Улетать некуда.

Отцы Иваны всячески стараются «сокрушать личность»; заставляют учеников бить друг друга по лицу, таскать за волосы, отправляют виновного гулять по улицам в вывернутой наизнанку шубе или кладут его на пол у самой двери, чтобы остальные через него перешагивали. Ребята подрастают и трусливые, и жестокие, на ведьмином пиршестве их можно и в печь, и за стол с гостями.

Святые отцы перешагивают на глазах у ребят через любовь к ближнему, добро, скромность, о которых сами же без конца твердят и на уроках, и в церкви. Дерут три шкуры за панихиду, за крестины, обманывают, пьянствуют, И это тоже «сокрушает Личность». Афанасьев вспоминал, что поповская жадность, притеснения мужиков-прихожан не были для детей добрым примером.

Дети знали сказку про попа, который согласился хоронить по-христиански мужицкого пса. Старый пес рыл лапами землю и выкопал котелок с золотом. Когда пес помер, мужик пришел к попу и сказал: «Батюшка, у меня помер кобель и отказал тебе пять тысяч денег, чтобы ты похоронил его по обряду». Поп согласился. Узнал про это архиерей и, посадил попа под арест. А мужик к нему: «Так и так, помер у меня кобель и отказал вашему преосвященству десять тысяч денег и батюшке пять». — «Да, братец, я слышал про то и посадил попа под арест, зачем он, безбожник, как нес кобеля мимо церкви, не отслужил по нем панихиды».

Попы выходили в сказке самыми большими безбожниками.

Еще рассказывали якобы не сказку, а быль: про попа который, чтобы отобрать у мужика деньги, натяну на себя свежую козлиную шкуру и прикинулся чертом. Мужик отдал ему деньги, поп не смог содрать с себя шкуру — она приросла к телу.

Эта история, которую передавали вначале как достоверную, понемногу превратилась в сказку. Четверть века спустя Афанасьев получит ее в записи и, после долгой тяжбы с цензурой, сумеет поместить в свое издание сказок.

История про «попа рогатого» пошла гулять в народе незадолго до восстания декабристов. В Петербурге огромные толпы сходились то к Казанскому собору, то к Невскому монастырю, — говорили, что там будут показывать попа в несдираемой козлиной шкуре. Люди верили: хоть один-то поп должен быть наконец награжден козлиными (а может, чертячьими?) рогами, бородой и копытами!..

Ребята учились у отцов Иванов не правилам российской и латинской грамматики, в которой батюшки и сами не были сильны, — учились жестокости, обману и стяжательству. Эта «наука» вытравляла из детской души мечту о белых птицах, которые прилетят когда-нибудь, подхватят, унесут.

Но не всякий хотел расставаться с мечтой…

Умение «дорожить собой»

Скоро Афанасьев понял, что справедливость с неба не падает и белые птицы ее не приносят, — за нее надо бороться самому.

В Воронежской гимназии, куда его определили продолжать ученье, воспитывали по всем правилам старинной школьной науки — розгой. Из окон класса всякий день открывалась одна и та же картина: через двор идет инспектор, за ним сторож, а следом толпа гимназистов, которых ведут в канцелярию — сечь. При гимназии дежурили солдаты. Это были опытные мастера, они секли умело и беспощадно.

По гимназическому уставу порка полагалась только в трех низших классах. Но устав часто нарушали. Никто не жаловался. Никто не возражал. Пороли не только в Воронежской гимназии, по всей России хозяйничали розга, шпицрутен, кнут.

Афанасьева высекли однажды в третьем классе за то, что свистнул на уроке.

В четвертом классе инспектор застиг его, когда он дрался с приятелем. Инспектор тут же приказал всыпать обоим горячих. Приятель, размазывая по лицу слезы, поплелся в канцелярию. Афанасьев туда не пошел. Он схватил фуражку и бросился домой. Впрочем, дома у него в ту пору не было: семья жила в Боброве, а его поселили в Воронеже на квартире у одного из учителей. Афанасьев прибежал на квартиру, дрожа как в лихорадке. Но не безотчетный страх толкал его и не надежда на чудесное избавление от наказания. Уже взрослым он вспоминал, что сердце его бешено колотилось от негодования: в четвертом классе его не имели права сечь.

За Афанасьевым прислали солдата, но мальчик отказался идти и с солдатом. Он вообще отказался ходить в гимназию, пока не добился от начальства обещания, что сечь его не станут.

Он подчинялся уставу, который предписывал быть биту в трех низших классах, но не желал ложиться под розги по привычке или в угоду начальству.

Гимназист четвертого класса Александр Афанасьев потребовал уважения к своим правам.

Поведение Афанасьева было столь необычным, что начальство даже растерялось. Учитель Добровольский, у которого Афанасьев жил на квартире, писал отцу самолюбивого гимназиста: пришлите согласие на применение розог. И объяснял: дело не в том, чтобы высечь, — надо сокрушить гордость, самолюбие, «строптивость». «Доброе дело образования» имеет целью воспитание людей, готовых всякую минуту лечь, не рассуждая, под начальственную лозу. Добровольский не имел никакого отношения к наказанию Афанасьева, он сел за письмо, потому что был поражен происходящим, жаждал поставить все на свои места. Он полагал — уж кто-кто, а отец Афанасьева, уездный чиновник не из важных, понимает необходимость повиновения и лобзания бича.

Но, видно, не всегда можно ставить себя на место другого. Отец Афанасьева не дал согласия на розги. Напротив, отвечал: он радуется, что сын его «дорожит собой».

И Афанасьева не высекли.

Афанасьев всю жизнь умел дорожить собой в царстве, где предписывалось лобзать розгу и бич.

«Сокрушение личности». Гимназия

«Дорожить собой» означало неповиновение. Это было преступлением самым страшным.

Когда весь класс в ответ на несправедливость учителя греческого языка отказался отвечать урок, в гимназии создали следственную комиссию. Учеников вызывали на допросы, устраивали им очные ставки, вели протокол. Выросло дело о «возмущении» в шестом классе Воронежской гимназии, о «бунте». Мальчики всерьез готовились к аресту, к солдатской службе, к ссылке на Кавказ. Зачинщиком «бунта» признали Афанасьева, целую неделю его держали в карцере.

Историю замяли, потому что само гимназическое начальство боялось докладывать властям о «бунте» во вверенном ему учебном заведении.

Все воспитание на том и строилось, чтобы выбить из детей дух неповиновения, «бунтарства», желание «дорожить собой».

Учитель латинского языка заставлял ребят часами стоять согнувшись дугою, иногда он взбирался верхом на ученика и приказывал возить себя по классу. Малышей он брал за галстук и с криком: «Я повешу тебя!» — поднимал на воздух.

Учитель словесности, ханжа и святоша, читал на уроках молитвы, задавал переписывать славянским шрифтом Евангелие. Он требовал, чтобы в сочинениях гимназистов непременно говорилось о колокольном звоне, заутренях и обеднях. Пушкина учитель называл безбожником, все романы без исключения считал ересью, а из русских писателей признавал одного Жуковского, о котором, впрочем, тоже ничего рассказать не мог.

Учитель немецкого языка на уроках спал. Учитель французского рассказывал бесконечные истории о своей собачке. Математик придумал «игру в ладушки», от которых руки гимназистов потом весь день горели. Физик ставил учеников коленями на край стола…

Афанасьев недаром подробно рассказывает в своих записках о правах — точнее, безнравственности — учителей Воронежской гимназии. Воронежские учителя — не случайные люди, их поведение — не страшный анекдот. Невежество, жестокость, непрерывное оскорбление достоинства были чертами общества. Гимназия готовила людей, нужных времени и обществу. Учителя, которые вызывают у потомства возмущение и смех, считали своим долгом воспитывать себе подобных.

Во времена афанасьевского ученичества настоящим человеком, просвещенным, исполненным уважения к себе и другим, можно было стать не благодаря гимназии, а вопреки ей.

Детское чтение

Афанасьева спасли книги.

Читать он научился рано. В Боброве, в отцовском доме, стояли на мезонине дедовские, темного дуба, тяжелые шкафы с книгами.

Чуть зазеваются взрослые, мальчик крадется на мезонин. Подтаскивает громоздкий, старинный табурет к давно не мытому, заросшему пылью окошку. Замирая, отворяет скрипучую дверцу шкафа. Достает книгу, примеченную еще накануне…

Час проходит, другой, третий. На мезонине холодно, не топят. Не отрывая глаз от книги, мальчик дует на посиневшие пальцы. Внизу его уже ищут. Мальчик слышит голос отца: «Где Саша? Опять наверху?..» Жалобно скрипит лестница под отцовскими шагами. Саша спешит: осталось девять страниц. Ну хоть до конца главы дочитать, хоть до точки… Отец больно сжимает в своей ладони его замерзшую руку, ведет вниз по лестнице, привычно выговаривает ему: нельзя без спроса лазить на мезонин, нельзя читать «взрослые» книги. Перед глазами мальчика еще тускло поблескивают золотом названий заманчивые, красные и черные, книжные корешки.

Отец сердится недолго, больше для порядка. Ребят он жалеет: растут без матери, сироты. Да и разве это грех, что получился из Саши завзятый книгочей? Глядишь, вырастет дельным человеком. Отец понимает силу просвещения: он и сам, чиновник средней руки, благодаря своим познаниям пользуется уважением во всем уезде.

Отец гладит Сашу по голове — хватит дуться, вынимает из портфеля припасенный для сына свежий номер журнала.

Пушкин был еще жив, в журналах печатали новые его творения. Может быть, вот так, однажды, маленький Афанасьев открыл журнал «Библиотека для чтения» и прочитал «Сказку о мертвой царевне и о семи богатырях» или «Сказку о золотом петушке».

Но знаем, что читал в детстве Афанасьев, зато знаем, как читал.

Самый вид книги завораживал его: он не в силах был прейти мимо, не перелистать. Знакомые удивлялись — почти всякую книгу читал он с интересом, во всякой отыскивал что-нибудь нужное. А удивляться нечему: жизнь показала, что Афанасьев многим интересовался, о многом думал.

Семь гимназических лет Афанасьев прожил, вместо с другими мальчиками из уездов, на квартире у преподавателя Добровольского. Квартира была пропитана запахом прогорклого гусиного сала. В учительском доме царила скупость. "Учитель не довольствовался деньгами, которые присылали родители гимназистов, он наживался и на скудном ребячьем довольствии. Дети враждовали из-за ломтика хлеба, из-за кусочка сахара. Голодными зверьками рыскали по комнатам в надежде стянуть горбушку ржаного, слизнуть стакан подкисшего молока, подхватить яблоко.

Речи их становились лживыми и грубыми, шалости — жестокими.

Семь гимназических лет Афанасьев жил впроголодь, без своего угла, куда можно сбежать, без добрых людей, за которыми хочется пойти. Но он читал. Он убегал в книгу, шел за ее героями. Он всегда хотел есть, но за обедом глотал пустой суп, неловко изогнувшись, и косил глазом в книгу. Кто-нибудь из соседей успевал стянуть у него тощую пайку хлеба. Учителево семейство смеялось: «Так и надо. Не зевай. Держи свое крепче». Но он читал.

Если искать у Афанасьева талант, который сызмальства в нем открылся, то это любовь к чтению, умение читать. Такой талант даром не пропадает. Учителя не сумели помешать Афанасьеву стать знающим человеком. Знания, почерпнутые из книг, взял он с собой, как сказочный меч-кладенец, когда отправился искать свое будущее.