Тимонинские прогулки
Афанасьев приехал погостить к Щепкиным в Тимонино. Это небольшое подмосковное сельцо купил Николай Михайлович Щепкин, сын актера.
Николай Михайлович был прежде драгунским офицером и служил в одном полку с братом Афанасьева. Теперь, в отставке, он ищет полезного дела, вот купил Тимонино, помогает крестьянам хозяйствовать «по науке». Приобретает для них хорошие семена, выписал из-за границы какие-то машины.
За утренним чаем у Щепкиных говорят о посевах и покосах, о молотьбе. Потом Николай Михайлович торопится на край села — там он строит больницу для крестьян.
Афанасьев собирает детей (их в доме много — гости приезжают к хлебосольным Щепкиным целыми семьями), идет с ними в лес. По дороге прихватывают с десяток деревенских ребятишек.
Тропа ныряет в густой кустарник, надо продраться сквозь него и выберешься на поляну, лилово-желтую от высоких цветов иван-да-марьи. Роса еще не высохла — на траве, на цветах вспыхивают крупные оранжевые и голубые шарики.
Афанасьев нагибается, осторожно срывает травинку, на которой дрожит — вот-вот скатится! — нежная сверкающая капля. Говорит загадочно:
— Живая вода! Кто ею умывается, век будет молодым да красивым.
Земляника уже поспела; ягоды яркие, красные, в полпальца каждая, клонят к земле стебелек с тройчатым резным листком.
— Александр Николаич, — предлагают деревенские ребята, — давайте картуз, мы вам ягод наберем.
— Никак нельзя, — Афанасьев поправляет на голове чиновничью фуражку, — это у меня не простой картуз: шапка-невидимка.
— А чего ж вас видно?
— Это вам видно. А лютый враг чует — русским духом пахнет, глядит по сторонам: «Где тут Афанасьев? Какой такой из себя?» — и не найдет никак…
Ребята разбрелись по лесу, аукаются.
— Ay! — кричит Афанасьев. — Сюда скорей! Медведь!
Ребята мигом сбегаются, дышат тяжело, смотрят кто весело, а кто и со страхом.
— Где? Где медведь?
— Да вон! Вон он! — Афанасьев показывает на большой, заросший мхом пень. — Только что шевелился. Да близко-то не подходите: утащит к себе в избу, и следа не отыщешь!
Но ребята больше не отходят от него, они знают, чем заканчиваются прогулки с Афанасьевым, и кто-то уже просит смело:
— Александр Николаевич, расскажите сказку!
— Да чего ж рассказывать, — отвечает Афанасьев, — мы к так в сказке.
— Нет, расскажите! Ну пожалуйста! Настоящую! Сказку!
Афанасьев хитро щурится:
— А рассказать ли вам докучную сказочку?
— Расскажите!
— Ты говоришь: расскажи. Я говорю: расскажи. А рассказать ли вам докучную сказочку?
— Не надо.
— Ты говоришь: не надо. Я говорю: не надо…
— Ну, Александр Николаевич!..
Афанасьев, выбирая из памяти сказку, загляделся на лилово-желтые — словно ясное солнце вышивало золотом по густоцветному небу — россыпи иван-да-марьи.
— Хорошо. Будет вам сказка про Ивана-царевича и Марью Моревну, прекрасную королевну. Только, чур, не перебивать!
И начинает неспешно:
— В некотором царстве, в некотором государстве жил-был…
Афанасьев сидит на лесной полянке. Окружили его притихшие ребята. Течет сказка. Он думает: «А что за власть у сказки, что за сила! Века проходят, сменяются царства-государства, а сказка остается, живет. Как это небо над головою, как этот дремучий лес, как трава. И все манит людей, не отпускает; только начни — заслушается и млад и стар. И разве «докучная сказка» означает «скучная»? Нет — бесконечная! Потому что нет сказке конца. И «докучать» — значит умолять, просить неотступно. Потому что, едва договоришь сказку, уже несется со всех сторон: «Еще, еще!..»
…Вечерами Афанасьев гуляет один. Быстрым шагом проходит пустеющую деревенскую улицу. За околицей раскинулось поле. Сладко пахнет вошедшим в рост горохом. Туман плоской сизой дымкой стелется над потускневшей к вечеру зеленью поля. Солнце, волшебное золотое яйцо, плывет, минуя белую пену облаков, по темно-голубому морю. С края неба тяжелой горной грядой поднимается навстречу солнцу черная туча. В мрачных горах построил свой дворец Змей Горыныч. Солнце, алея понемногу, сползает в тучу. Край тучи вдруг взметнулся, вырос на треть неба, выбросил в обе стороны громадные страшные крылья. Афанасьев видит; похищает лютый Змей сказочную царевну Ненаглядную Красу. Багровым пламенем полыхнула вдали разинутая пасть Змея. И поплыли испуганно прочь от черной тучи еще озаренные невидимым солнцем белые с золотыми перышками лебеди-облака.
Афанасьев видит, как рождалась сказка.
Ему кажется: она заново рождается в нем.
Он чувствует себя первым сказочником — самым первым, с которого сказка и началась.
Афанасьев читает сказку
Афанасьеву представляется иногда: долго ли, коротко ли шел он чистым полем и набрел на заветный камень, сдвинул его плечом, увидел ход, спустился в сказочное царство, а там, оказалось, и сокрыта его судьба…
Пылятся в архиве Географического общества папки с записями сказок. Афанасьев вступил в это общество, решил издавать сказки, задумал вынести их на белый свет.
По белу свету, по далеким окраинам России прокладывали пути экспедиции, посланные Географическим обществом. Деятельность общества ширилась. Его отделы открывались на Урале и в Сибири, на Украине и на Кавказе. Общество собиралось серьезно изучать нравы и язык народа, его поверья, сказки, песни: «Все, что народ сохранил от прошедшего, может повести часто к весьма важным заключениям». Замыслы общества совпадали с замыслами Афанасьева.
Весть о его намерении быстро разнеслась. В губерниях и уездах повеселели собиратели — их труд приобретал отныне важный смысл, новую цель.
Со всех концов страны потекли к — Афанасьеву веселые, прозрачные ручейки записей.
Растет стопа сказок на письменном столе у Афанасьева. Листы исписаны ровным учительским почерком, и однообразно округлым — чиновническим, и корявым почерком крестьян.
Окончены служебные часы, зажигаются свечи на столе, — так Афанасьев переходит в мир сказок.
«В некотором царстве, в некотором государстве жил-был…»
Афанасьева тотчас покоряет красота сказки — ее поэтическая искренность, чистота, ее детская наивность и доверчивость, живописная меткость слова. Он писал, что сказка пробуждает в человеке теплую любовь к людям, благородные намерения, освежает чувства.
Но первоначальная пленительная поэзия сказки — это еще Медное царство. Здесь получает Афанасьев серебряное колечко, идет дальше.
И в Серебряном царстве открывается ему благородный смысл сказку вызревший в уме и сердце народа. Кривде и Злу никогда не побить Правды и Добра. Бедняк, готовый отдать убогому последнюю краюху, побеждает жадного Богача. Счастье золотым яблоком падает в руки Сироте, а не жестокой Мачехе. И настоящий герой сказки — человек добрый, простой и душевный, которого злые и хитрые люди называют с насмешкою Дураком.
Но Афанасьеву нужно золотое колечко. Он спешит в Золотое царство. Там хочет он понять значение сказки: разгадать сокровенную суть ее событий и образов, увидеть ее появление; он хочет побывать среди тех первых сказочников, для которых все вокруг было неведомым, таинственным и чудесным, — солнце, звезды, тучи, река.
В Золотом царстве сказку читает Афанасьев-ученый. Ищет в ней отзвуки древних представлений и верований. Его манят открытия.
Вместе с Афанасьевым-ученым прочитаем сказку про Марью Моревну.
…В некотором царстве, в некотором государстве жил-был Иван-царевич; у него было три сестры: одна Марья-царевна, другая Ольга-царевна, третья Анна-царевна. Пошел царевич с сестрами во зеленый сад погулять. Вдруг находит на небо туча черная, встает гроза страшная. «Пойдемте, сестрицы, домой!» — говорит Иван-царевич. Только пришли во дворец, как грянул гром, раздвоился потолок и влетел к ним в горницу ясен сокол, ударился сокол об пол, сделался добрым молодцем и говорит: «Здравствуй, Иван-царевич! Прежде я ходил гостем, а теперь пришел сватом; хочу у тебя сестрицу Марью-царевну посватать…»
Вскоре Ольгу-царевну посватал орел, а Анну-царевну— ворон. Унесли птицы царевен в свои далекие царства.
Женихи-птицы, прилетающие с грозой, темными тучами, вихрем, молнией, — это образы стихий, объясняет Афанасьев. В некоторых записях сказок женихов прямо зовут: Дождь, Гром, Ветер. Так же и красные девицы, которых сватают, выступают иногда под именами Солнца, Луны, Звезды. Люди видели, как во время грозы исчезают на небе светила, — поэтический язык сказки создал образ похищенных красавиц.
Заскучал Иван-царевич один и собрался в дорогу — сестриц навестить. Наезжал он на шатры белые, выходила к нему навстречу Марья Моревна: «Здравствуй, царевич. Куда едешь — по воле аль по неволе?» Отвечал ей Иван-царевич: «Добры молодцы по неволе не ездят». — «Ну, коли не к спеху, погости у меня».
Остался Иван-царевич, погостил два дня, полюбил Марью Моревну да и женился на ней.
Марья Моревна, говорит Афанасьев, — поэтический образ солнца. В отчестве ее — «Моревна» — высказано представление о солнце, как о дочери моря (героиня другой сказки Василиса Премудрая прямо названа дочерью Морского царя). Солнце восходит из-за моря и опускается в него. На рассвете и закате солнце «купается» в море, — не отсюда ли частый образ сказок: «купающиеся царевны». «Вдруг прилетают двенадцать голубиц; ударились о сыру землю и обернулись красными девицами, все до единой красоты несказанныя: ни вздумать, ни взгадать, ни пером написать! Поскидали платья и пустились в озеро: играют, плещутся, смеются, песни поют».
…Уезжала Марья Моревна из своего дворца, Ивану-царевичу наказывала: «Везде ходи, за всем присматривай, только в этот чулан не моги заглядывать!» Но Иван-царевич не вытерпел. Как только Марья Моревна уехала, тотчас бросился в чулан, отворил дверь, глянул — а там висит Кощей Бессмертный, на двенадцати цепях прикован. Просит Кощей у Ивана-царевича: «Сжалься надо мной, дай мне напиться!» Пожалел его царевич, дал ему ведро воды. Кощей опять запросил. Царевич дал ему другое ведро, потом третье. Как выпил Кощей третье ведро — взял свою прежнюю силу, тряхнул цепями и сразу все двенадцать порвал. Сказал: «Спасибо, Иван-царевич! Теперь тебе никогда не видать Марьи Моревны, как ушей своих!» — и страшным вихрем вылетел в окно.
Кощей на железных цепях, размышляет Афанасьев, — это туча, окованная зимним холодом. Она снова набирает силу, когда вдоволь напьется воды, то есть весною. Тогда она срывается с места и уносит Марью Моревну — закрывает солнце.
…Снарядился Иван-царевич и пошел в путь-дорогу: «Что ни будет, а разыщу Марью Моревну!» Долго брел по белу свету, наконец увидал Кощеев дворец. Нашел Марью Моревну и увел с собою. Но Кощей Бессмертный догнал их на добром коне, Марью Моревну отобрал, а Ивану-царевичу сказал: «Ну, первый раз тебя прощаю за твою доброту, что водой меня напоил; и в другой раз прощу, а в третий берегись — на куски изрублю!» Не послушал его Иван-царевич, в другой раз увел Марью Моревну, — Кощей опять их догнал, а в третий раз изрубил Кощей Ивана-царевича на куски, сложил в смоленую бочку, скрепил бочку железными обручами и бросил в синее море. Спасли царевича зятья: орел поднял бурю, и волны выбросили бочку на берег; сокол подхватил ее, унес в поднебесье, бросил с высоты и разбил; а ворон полетел за живою и мертвою водою (в некоторых записях сокол летит за живей водой, а ворон — за мертвой).
Так ветры приносят облака, из которых льются оживляющие землю дожди, замечает Афанасьев.
…Трудной службой у Бабы-Яги, умом и смекалкой добыл себе Иван-царевич богатырского коня и увез на нем Марью Моревну. А когда стал их Кощей догонять, конь Ивана-царевича ударил со всего размаху копытом Кощея Бессмертного и убил его.
Иван-царевич на богатырском коне, заключает Афанасьев, есть сам Перун, языческий бог грома и молнии: своим могучим ударом он разбивает тучи и выводит солнце из-за темных гор.
В ученых статьях Афанасьев отвергает пословицу «Сказка — складка, а песня — быль». Сказка — не пустая складка, пишет Афанасьев, в ней, как и во всех созданиях целого народа, не могло быть и нет ни нарочно сочиненной лжи, ни уклонения от действительного мира. Чудеса сказки — это чудеса могучих сил природы, увиденные глазами древности. А сама сказка — это родившийся в далекие времена рассказ человека о природе. Чтобы понять первоначальное значение сказки, мы должны снова найти живое понимание древних преданий, тогда все загадочное объяснится само собою.
Кто такая Баба-Яга?
…Стоит в дремучем лесу избушка на курьих ножках, когда надо — повертывается.
«Избушка, избушка, повернись к нам передом, а к лесу задом; нам в тебя лести, хлеба-соли ести».
Избушка повернулась. В избушке на печке лежит Баба-Яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок…
Во многих сказках живет таинственная лесная старуха. То и дело, глядишь, заводит добра молодца тропинка к ней в избушку.
Шел-шел Иван-царевич, видит — стоит хатка на курьих лапках, на собачьих пятках. «Хатка, хатка! Повернись к лесу задом, ко мне передом». Хатка повернулась. Иван-царевич вошел, а в хатке лежит Баба-Яга, костяная нога, из угла в угол, нос в потолок врос. «Фу-фу! — говорит она. — Доселева русского духа не слыхать было, а нынче русский дух воочию проявляется, в нос бросается! Почто пришел, Иван-царевич?..»
Но бывает, не по доброй воле оказывается человек в избушке на курьих ножках.
…Схватила Баба-Яга мальчика Лутонюшку и утащила в свою избу. Приказала дочери истопить избу жарко-жарко, Лутоньку ожарить…
А когда перехитрит герой Бабу-Ягу, ускользнет из страшной ее печи, бросается она в погоню:
…Баба-Яга, костяная нога, села на ступу, толкачом погоняет, помелом плед заметает…
Живет в сказках таинственная старуха.
То добрая помощница героя — одаривает его и чудесным коном богатырским, и путеводным клубочком, и волшебным полотенцем: махнешь одним концом — тотчас явится мост.
То злая людоедка, похитительница детей — норовит изжарить их в своей печи.
Кто же она — Баба-Яга?
Вопрос не пустой для тех, кто, подобно Афанасьеву, видит в сказке не праздную выдумку, кто ищет в сказке историю народа.
Ученые по крупицам собирают сведения о далеком прошлом человечества, чтобы понять, как родился сказочный вымысел. Вникают в древнейшие обычаи, поверья, обряды, чтобы найти жизненную основу сказочных образов и чудес.
…Опытные мужчины уводили юношу в глухой лес, в тайное место, известное лишь немногим. Там, в чаще, обычно стояла хижина, обозначавшая ужасное чудовище. Дверь была «пастью»: юноша входил в хижину — так чудовище «проглатывало» его.
В лесной чащобе мудрые старики открывали юноше предания и верования рода, объясняли правила жизни, обучали его приемам охоты, мужским песням и пляскам.
Это называлось обрядом посвящения.
Уводили в лес юношу, мальчика, а возвращался оттуда полноправный член рода, воин, охотник, муж.
Считалось, что во время обряда юноша умирает, а потом оживает опять — уже новым человеком.
Юношу условно, понарошку, сжигали, жарили, изрубали на куски, отдавали на съедение чудовищу, а после воскрешали снова. Это «понарошку» не было безобидным: посвящаемого испытывали огнем, били, рассекали ему кожу.
Иван-царевич, вступающий в дремучий лес, чтобы совершить подвиги и достигнуть благополучия в конце сказки, сродни юноше, который проходил обряд посвящения и становился настоящим мужчиной.
Совершали обряд и над детьми, не достигшими юности. Их заводили в лес и бросали там — они сами должны найти дорогу к хижине, приспособленной для совершения обряда. Иногда мужчины похищали мальчика тайно, а женщинам говорили, что его унесло чудовище.
Отголоски древнейших обрядов слышатся в сказке.
Некоторые нынешние исследователи сказок находят в образе Бабы-Яги следы древнего обряда посвящения.
Но и обряды возникли не сами по себе, а выросли из старобытных верований.
Яга живет в лесу, и в лесу производился обряд посвящения. Лес был преграда на пути, граница неведомого, лес был иное царство.
Избушка на курьих ножках — застава у входа в лес. Ни объехать, ни обойти ее нельзя. В нее надо войти. Надо встретиться с ее хозяйкой.
Избушка стоит лицом к неведомому тридесятому царству, там-то и предстоит герою совершить свои подвиги, пройти испытания. Чтобы войти в избушку, надо поворотить ее заклинанием.
Сопоставляя предания, поверья и обряды разных народов, некоторые ученые пришли к выводу, что тридесятое царство, вход в которое охраняет избушка Бабы-Яги, — это царство смерти.
Да и сама Яга сохранила в сказке все обличие мертвеца: лежит она в своей избе, как в гробу, из угла в угол, и нос у нее в потолок врос, и нога костяная.
Но герой доказывает, что имеет право войти в таинственное тридесятое царство. Он знает заклинание, которое поворачивает избушку. Он умеет разговаривать с Бабой-Ягой: «Ну, старая! Чего кричишь? Ты прежде напои-накорми, в баню своди, да после про вести и спрашивай». Он смело принимается за угощение, которым потчует его старуха. Герой показывает Бабе-Яге, что он свой, что не заслужил ее лютой злобы, а вовсе наоборот — может рассчитывать на ее помощь.
И вот:
«Вышла старуха на крыльцо, крикнула громким голосом, и вдруг — откуда только взялись! — набежали всякие звери, излетели всякие птицы. «Гой есте, звери лесные и птицы воздушные! Вы, звери, везде рыскаете; вы, птицы, всюду летаете: не слыхали ль, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что?»
И в другой раз:
«Крикнула старуха громким голосом — и приплыли к ней все гады и рыбы морские: так и кишат!»
Баба-Яга называет зверей своими слугами.
В далекой древности люди считали смерть превращением в животных.
Баба-Яга, повелительница зверей, охраняет вход в царство мертвых.
Люди верили в сокровенную связь свою с животными; каждый род знал животных, которые были ему особенно близки — оказывали услуги, предупреждали об опасности. Связь со своими животными передавалась от поколения к поколению по материнской линии.
Баба-Яга, которая лежит «из угла в угол» избушки, похитительница детей и странная помощница, владеет чудесными предметами и повелевает зверьми. Она пропускает героя в глубь дремучего леса, в неведомое тридесятое царство, и он выходит оттуда, ставши отважнее и умнее.
Люди верили, что в земных делах им помогают предки, давно ушедшие в «иное», «тридесятое» царство, что предки следят за жизнью людей своего рода, своей семьи и вмешиваются в нее.
Нынешние ученые видят в Бабе-Яге образ предка-помощника по материнской линии, в которого верили древние.
Афанасьев не знал о Яге всего, что знают сегодняшние исследователи, но знал много. В его трудах припасены бесчисленные наблюдения, ценные замечания, без которых ученые не могут обойтись и сегодня.
Но Афанасьев взглянул на Бабу-Ягу по-своему. Баба-Яга распоряжается естественными силами природы, объяснил он, и сама сливается с ними: вихрем проносится она по воздуху в своей ступе и размахивает помелом, вызывая бури и метели. Афанасьев считал ступу Бабы-Яги воплощением грозовой тучи, а толкач или клюку — палицей языческого бога Перуна, образом молнии.
Царевна-лягушка и золотые яблоки-молнии
Учитель Афанасьева, профессор Кавелин, сказал как-то: «Обряды, религиозные верования, предрассудки упорно хранят тайну своего значения и смысла. Чтобы заставить их говорить, нужны известные приемы, известная манера, способ спрашивать».
Ученые старались разными способами выведать тайное значение сказки, заставить ее говорить с ними не языком бахаря, а языком науки.
Одни поражались сходству сказок многих народов, прокладывали на географических картах пути движения сказок по белу свету, находили в них следы преданий и верований, которые народы заимствовали друг у друга.
Иные искали «прародину» сказок и одного далекого «предка» сказки, которая во многих обликах и одежках живет теперь у разных народов; поиски уводили караванными дорогами на Восток, к древним индийским сказаниям.
Третьи обнаружили родство в быте и нравах первобытных народов, родство их представлений о мире и поэтического воображения; предположили — сходные сказки рождались независимо друг от друга у всех народов земли.
Четвертые стремились связать русскую народную поэзию с русской историей, прислушивались к созвучию имен и географических названий, в исторических памятниках пытались обнаружить действительные события, которые — измененные и перелицованные — могли стать основой былины или сказки…
Афанасьев один из первых начал спрашивать сказку о смысле, в ней сокрытом, — и спрашивал по-своему.
Он сравнивал сказки разных народов, искал их корни в восточных сказаниях, изучал древние обряды и верования, но рождение сказки и тайный смысл ее всегда видел в отношении первобытного человека к «миру стихий и небесных светил».
Афанасьеву казалось, что восход и закат солнца, смена времен года, грохот и сверкание грезы больше всего волновали человека древности, всего сильнее пробуждали в нем чувство поэзии.
Мы прочитали с Афанасьевым сказку про Марью Моревну, видели, что герои для Афанасьева — божества солнца, неба, света, грома, воды, а их враги — силы тьмы, зимы, холода, туч, пещер.
…Идет медведь на липовой ноге, хочет отомстить старику со старухой за отрубленную лапу. Поет: «Скрипи, нога, скрипи, липовая! И вода-то спит, и земля-то спит, и по селам спят, по деревням спят; одна баба не спит, на моей коже сидит, мою шорстку прядет, мое мясо варит, мою кожу сушит…»
Крестьяне верили: если провести медвежьей лапой по вымени коровы, она станет дойной. Медвежью лапу вешали во дворе — она обладала таинственной силой.
Славяне почитали медведя, думали, что он с человеком в родстве.
В некоторых местах России медведя называют «старик», «дедушка».
В сказках встречаем его то среди животных, то рядом с людьми. Медведь крадет девушек, играет с ними в жмурки. Есть сказочный герой Ивашко-Медведко — он наполовину человек, наполовину медведь.
Афанасьев много знает о медведе, говорит, что для человека был он хозяином леса, царем зверей, но одновременно «представителем бога-громовника». Ступа, жернов, камни, которые хранятся в избе медведя и которые он швыряет во все стороны, гневаясь или играя в жмурки, напоминают Афанасьеву предметы, которыми орудует во время грозы бог грома и молнии Перун. Высасывание меда — любимое занятие зверя — для Афанасьева тоже образ: «небесный мед», по древним верованиям, — дождь, который Перун «высасывает» из туч.
Свои мысли о сокровенном значении сказки Афанасьев утверждает очень упорно.
Афанасьев восторгается светлым смыслом сказки о Царевне-лягушке. Иванушка, человек честный и справедливый, не погнался ни за богатством, ни за внешней красотою, а женился на той, которая подобрала его стрелу, — на Лягушке — и был за то вознагражден сторицею.
Ученые находят в образах сказочных мудрых девиц отголоски матриархата — эпохи, когда женщина была главной в семье и обществе.
В известной сказке только старая колченогая лягушка, одна из всех зверей, может сказать, как дойти туда — не знаю куда, принести то — не знаю что.
Странное существо — лягушка была причастна для наших предков к загадочным и опасным болотным топям, к мрачным сырым зарослям.
Но, подыскивая золотой ключик к сказке, Афанасьев объясняет: прекрасная девушка, превращенная на время в безобразное животное, — это природа, изменившая зимой свой облик. Как и природа, Царевна-лягушка приобретает прежнюю красоту с приходом весны. Чтобы показать свое рукоделье, Царевна-лягушка обращается к буйным ветрам, и те приносят ей чудотканые ковер и сорочку (облака). Собираясь на царский пир, она мужу наказывает: «Станет накрапывать дождь, ты скажи — это моя жена одевается; а гром загремит, говори — это моя жена едет».
Афанасьев полагал, что древние представления о зимнем сне природы отразились и в сказочном сне.
Спят герои накануне подвига или вслед за ним спят долгим, непробудным сном. Злые чары, усыпляют прекрасную царевну. Иногда волшебный сон сковывает целое царство.
Богатырский сон героя — это зимний отдых природы после бурных «подвигов», совершенных весной и летом, растолковывает Афанасьев. Поцелуй царевича, который возвращает к жизни и царевну и все ее сонное царство, — прикосновение весеннего солнца к окованной зимой природе.
Зимой все кругом дряхлеет, замирает, земля одевается в снежный саван, но весенние дождевые потоки, омывая землю, возвращают ей молодость и силу плодородия. С этим связано, полагает Афанасьев, появление в сказках чудесной воды, живой и мертвой. Первые дожди сгоняют лед и снег, как бы исцеляют землю (мертвая вода называется еще «целющей»), новые дожди приносят зелень и цветение.
До сих пер считается, что умыться весенним дождем — значит, набраться силы, здоровья и красоты. Есть также примета, будто начать какое-нибудь дело под дождем (например, в путь отправиться) — к успеху.
Про цветущего, здорового человека в народе скажут: «Как яблочко румян» или «Как яблочко наливное». Яблоко — плод добрый и целебный. А в сказках есть молодильные яблоки — в них та же сила, что в живой воде. Вкусишь от яблока — и станешь тотчас молодым и здоровым. Слабому они дают богатырскую мощь, мертвому возвращают жизнь, безобразного делают прекрасным. «Шары-молнии, — пишет Афанасьев, — породили миф о золотых плодах, зреющих весной и летом на деревьях-тучах».
Сказку про то, как старый, ослепнувший царь послал сына за живой водой и золотыми яблоками, которые должны исцелить слепоту и вернуть молодость, Афанасьев разгадывает так: старец-Зима (слепота — солнце, потерявшее блеск) ждет прекрасного юношу-Весну с благодатными дождями и бурными грозами — тогда снова придет молодость, расцветет и оживет вся природа.
Юноша-Весна для Афанасьева — это Иван-царевич, главный сказочный герой и свершитель славных подвигов. Но Иван-царевич — это и «бог-громовник» Перун.
Вот мчится Иван-царевич на своем быстром и могучем коне: «Конь бежит, земля дрожит, шум по целому свету. Из ноздрей пламя пышет, из ушей дым валит, следом горячие головешки летят».
В этих словах сказки Афанасьев видит поэтическую картину грозы; в самом коне изображение стихий: грома, молний, ветра.
Сказочный конь напоминает также грозовую тучу: «Добрый конь осержается, от сырой земли отделяется, поднимается выше лесу стоячего, что пониже облака ходячего, горы и долы промеж ног пропускает, хвостом воды застилает».
Самый известный богатырский конь — Сивка-бурка вещая каурка. Его вызывают покриком: «Сивка-бурка, вещая каурка! Стань передо мной, как лист перед травой;» Афанасьев разгадывает имя коня. «Сивка» — значит светлый, седой. (Есть загадка про месяц: «Сивый конь через ворота смотрит».) Конь сиво-бурой масти — темно-рыжий с проседью; каурый — рыжий с темным ремнем на спине. Рыжим цветом обозначают в народной поэзии свет, огонь; темным с проседью — тучу.
Едет Иван-царевич на богатырском коне, держит в руке меч-кладенец. Добыть меч-кладенец нелегко: лежит он под огромной горой или под ракитовым кустом, который надо с корнем вырвать, а то и в головах у самой Бабы-Яги. Зато теперь никто не страшен Ивану-царевичу. Махнешь мечом направо-налево — порубит он силу несметную.
Афанасьев считает меч-кладенец и дубинку-самобой — богатырскую палицу, которая сама врагов сокрушает, — поэтическим изображением молнии.
Олицетворение молнии для Афанасьева и — Мальчик с пальчик, быстрый, ловкий, неожиданно возникающий. Сравнение молнии с пальцем часто встречается в языческих представлениях. Мальчик с пальчик прячется в ухе, ноздре или гриве коня-тучи.
Плывущее по небу облако представлялось нашим предкам и конем, и птицей, и летучим кораблем, и ковром-самолетом. Бурно несущиеся облака вызывали к жизни образ сапог-скороходов. Про шапку-невидимку Афанасьев пишет: «Облака, надвигаясь на небо, затемняют светила, а туман, сгущаясь над землею, скрывает от глаз все предметы». Скатерть-самобранка — изображение весеннего облака, приносящего «небесный мед» и «вино» (дождь), дарующего земле плодородие, а людям хлеб. И даже бочка, в которую сажают царицу с сыном-богатырем, — дождевая туча, плывущая по небу. Сын — «бог-громовник» — растет не по дням, а по часам и разрывает «бочку» во время грозы, освобождая царицу-солнце.
Объяснения Афанасьева манят увлеченностью, неутомимой проницательностью и неожиданными находками.
Однако настораживают однообразием.
Увлеченная преданность одной теории, неутомимое желание свести к ней разные явления, всё свести «в одну точку», подчас обедняют исследователя. Когда человек, увидев любое число — трех-, четырех-, восьмизначное, — принимается складывать цифры, из которых оно состоит, он, в конечном итоге, получает сумму, не превышающую десяти.
Чернышевский, внимательно приглядываясь еще к первым статьям Афанасьева, находил многие его толкования интересными и удачными. Но предупреждал: желание во всем находить следы древних верований может повредить успеху афанасьевских исследований.
Открытия и увлечения
Золотистое облако проплывало над головой человека, он провожал облако глазами, и в его воображении появлялся образ чудесного ковра-самолета.
Человеку виделось: вот он ступил боязливо на край ковра, осмотрелся, подвинулся к середине — неподвижный ковер плотно лежит под ногами; человек присел, устроился поудобнее, нерешительно проговорил: «Лети!» — ковер плавно и быстро взмыл над землею.
Человек жил столетия назад, его мир был ничтожно мал. Что там, за дальним лесом?.. За краем поля?.. Тайна.
Летит ковер, а перед ним, маня за собою, спешит в расписном сарафане прекрасная царевна — солнце. Далеко внизу проплыл навстречу и остался позади и ближний лес, и дальний, и мрачные змеиные горы уже за спиной, а солнце все манит и спешит к сверкающему золотом и зеленью среди синевы океана диковинному острову Буяну…
Золотистое облачко скрылось за ближним лесом. Человек побрел дальше по маленькой и необъятной своей земле. Осталась в веках сказка. Живет в сказке мечта о полете.
И тот же человек, или другой, или сотни людей сразу ковыряли деревянной сохой выжженное поле и с надеждой взглядывали на небо — ждали дождя. Они встречали желанную тучу, как чудо. Они, смеясь, подставляли лицо под удары дождя, они ловили губами сладкие капли — в них был завтрашний хлеб и завтрашний хмель. Осталась сказка. В ней нет нужды рыхлить растрескавшееся, как серый камень, поле, туча в сказке расстилается по первому зову — и не туча, а прямо скатерть-самобранка, уставленная яствами. Живет в сказке мечта об изобилии.
Афанасьев ищет первоначальную основу сказки, его наблюдения иногда под стать открытиям, но он увлекается. Ради ученой теории порой забывает, чем сказки живы. Порой забывает, что живет в сказке ковер-самолет — мечта, а не кусок «небесной ткани», облака; и золотые яблоки — мечта, а не молния; и жар-птица — мечта, а не гроза и не солнце. Живет в сказке мечта о свободном и быстром полете, мечта о бессмертии, о вечной молодости и силе, мечта о счастье.
В трудах Афанасьева открывается рождение сказки, но кажется лишним желание угадать в каждом сказочном образе «переодетую» грозовую тучу, молнию или полюбившегося ученому «бога-громовника».
Уже знакомый нам мальчик Ивашечко представляется Афанасьеву «малюткой молнией», а злая ведьма — мрачной тучей, которая поглощает молнию. Всем известный богатырь Илья Муромец, который сиднем сидит, — это окованный зимней стужей «громовник», весной он напьется живой воды и наберется сил, чтобы поднять меч-молнию. Даже веселый работник Балда, по объяснению Афанасьева, не кто иней как бог Перун. Могучие щелчки, которыми Балда платит жадному попу, — конечно же, удары молнии.
Предупреждение Чернышевского, наверно, было не лишним. Чернышевский быстро приметил торопливую увлеченность Афанасьева.
Но и эта страстная увлеченность имеет свое оправдание.
Теперь нетрудно увидеть ограниченность афанасьевских поисков, иной раз невольно улыбнуться над нею.
Афанасьев жил сто лет назад. Сто лет после него ученые разными способами спрашивали сказку о ее тайнах, и сказка отвечала им, иногда неохотно, а подчас свободно и обстоятельно.
Но всякий, кто брался изучать сказку, даже не соглашаясь с толкованиями Афанасьева, не мог уже обойтись без тех бесчисленных сведений, которые он накопил, без сохраненных им бережно «сих первоначальных игр творческого духа», по которым старался он «наблюдать историю нашего народа».
И кто знает, не увлекался бы, не спешил Афанасьев, — досталось бы нам собрание сказок, равного которому нигде и никогда не бывало?..
Братья Гримм
Афанасьев хлопочет об издании сказок: надо получить разрешение цензора, найти подходящую типографию.
Первый выпуск составлен и переписан; по вечерам Афанасьев перечитывает сказки, располагает их в нужном порядке, еще раз подправляет неточности в тексте.
Волнуется, конечно: как-то примут издание читатели? Многим ли придутся по вкусу незамысловатые похождения Емели, грубоватые хитрости Лисички-сестрички, простецкие подвиги Ивана-царевича?..
Вот выпал свободный часок, Афанасьев идет посмотреть «шерстяную, бабью ярмарку». Продирается сквозь толпу, глядит на качели да карусели, на торговые ряды и палатки, слышит зазывные голоса лотошников, веселые прибаутки балагуров. Толкаются на ярмарке под самыми окнами афанасьевской квартиры истинные хранители и собиратели сказок — крестьяне, а сказки, которые они сохранили, столетиями передавая от поколения к поколению, лежат переписанные на столе у Афанасьева,
Оставим его ненадолго, погруженного в мысли, заботы и хлопоты, и перенесемся в другую страну и к другим людям, которые, однако, связаны с Афанасьевым прочной нитью общего дела.
…Каждое утро, в один и тот же ранний час, по берлинской улице с красивым названием «Унтер ден Линден» — «Под липами» — идут в университет два высоких старика-профессора в одинаковых черных сюртуках и белоснежных шелковых сорочках с широким отложным воротником, повязанным черным галстуком. Старики похожи один на другого — оба с вьющимися седыми волосами до плеч, с внимательными светло-голубыми глазами. Стариков редко видят порознь; в представлении современников и памяти потомков они как бы слиты воедино. Имя их известно в Берлине, в Германии, во всем мире, — братья Гримм.
Старшего зовут Якоб, младшего — Вильгельм. Впрочем, разница в возрасте невелика — всего лишь год.
Братья разные; бурное воображение Якоба уравновешивается терпеливой и спокойной кропотливостью Вильгельма. У каждого свои труды: многотомные, размашисто и смело задуманные издания Якоба и рядом тщательно отделанные, изящные и обстоятельные статьи Вильгельма. У каждого свой круг интересов — необъятно широкий у Якоба и четко ограниченный у Вильгельма. Но оба смолоду занимались древней поэзией немецкого народа, и оба пришли смолоду к одной главной мысли, которую положили в основу своих трудов: народная поэзия хранит следы древнейших представлений и верований (так в пластах каменного угля сохраняются впечатанные в породу следы давно исчезнувших растений).
Эта мысль роднит Афанасьева с Гриммами, но он проверял ее на русских сказках.
Слава пришла к братьям Гримм в 1812 году, когда увидел свет изданный ими сборник «Детские и семейные сказки».
Братья жили тогда в Вестфальском королевстве.
В начале века наполеоновская армия легко прокатилась по раздробленной на мелкие государства Германии. Поэт Гейне позже писал: «Наполеон дунул на Пруссию, и Пруссии не стало». Наполеон, как бы играя, перекраивал карту Германии — упразднял княжества и создавал новые; услужливым придворным чиновникам не хватало красок, чтобы помечать каждое государство своим цветом.
Королевство Вестфальское Наполеон создал для своего младшего брата Жерома. Брат тоже хотел быть королем.
Якоб Гримм служил у короля Жерома придворным библиотекарем. Работа была нетрудная: король не утруждал себя чтением. «Его величество охотнее беседует с молодыми красавицами, нежели со старыми фолиантами», — подобострастно шутили в свито. Во время праздников Жером Бонапарт приказывал выносить книги вон из дворца: библиотека была старинная, большая, занимала много места.
Французская армия до поры легко катилась на восток.
Настоящее казалось завоевателям счастливым, будущее — безмятежным.
В германских университетах и лицеях изучали французскую историю и французское право, французский язык был обязательным в государственных учреждениях и суде, в книжных лавках продавались французские книги.
Якоб Гримм в роскошном — сшитом на французский лад — мундире придворного библиотекаря целые дни просиживал незаметно за высокими шкафами, рылся в старинных книгах и рукописях, в которых продолжала жить Германия; вечерами они с Вильгельмом записывали сказки старых крестьянок, нянюшек, торговок, булочниц, портных — и в этих сказках Германия тоже была жива.
В 1812 году, когда вышли сказки, собранные братьями Гримм, люди, чьи плечи согнулись от тяжести и стыда военного поражения, радостно услышали бодрый голос народа. Простые слова сказок прозвучали громче грохота пушек…
А через сорок лет и три года появился первый выпуск афанасьевских сказок. Мир услышал в них голос другого народа — русского; народа, который в 1812 году великим мужеством остановил и разгромил прежде непобедимое наполеоновское войско.
Голос этот тоже зазвучал вовремя.
В обществе говорят о судьбе крепостного права.
После военных неудач, после падения Севастополя, как никогда, ясно: по-прежнему жить нельзя. Все внимательнее приглядываются к народу, который привыкли видеть с сохою на пашне, в солдатской шинели. Всякий, кто по-настоящему задумывается о будущем народа, непременно должен знать его мечты и надежды, его представления о справедливости, о счастье. Надо знать, — писал Добролюбов, — «в каком отношении находится народ к рассказываемым им сказкам и преданиям». Афанасьевские сказки помогают услышать народ.
…В Берлине Якоб Гримм беседует с заезжим русским литератором:
— Знакомы ли вы с господином Афанасьевым? Говорят, он молод? Это прекрасно! Он уже так много успел. Мы с Вильгельмом читаем его русские сказки. Очень прошу вас, сударь: приедете в Россию, найдите Афанасьева и передайте ему поклон от стариков Гриммов.
Ручейки и реки. Сокровища старого Даля
Сказок не хватает.
В первых трех выпусках Афанасьев поместил сто двадцать пять сказок и считал, что только начало положил. Во всем собрании Гриммов — двести сказок.
Запасы Географического общества быстро иссякают. Теперь Афанасьеву посылают из общества все новые поступления, но собирателей куда меньше, чем нужно для афанасьевского дела, и работают они медленно, только в часы досуга.
На родине, в Воронеже, помогает Афанасьеву «Второвский кружок» — учителя, чиновники, литераторы; они встречаются у советника губернского правления Николая Ивановича Второва. Кружок собирает материалы по истории, этнографии и статистике Воронежского края, сельские учителя записывают сказки, песни, пословицы.
Киевский профессор Павлов просит студентов, уезжающих на каникулы по домам, записывать сказки для афанасьевских сборников.
Разбирает свои «закрома», в которых хранится немало памятников народного слова, видный ученый Измаил Иванович Срезневский; отыскивает в бумагах несколько записей сказок и посылает Афанасьеву со словами привета: «Вы пустились в широкое море в добрый час и в доброй ладье».
В Москве, на Остоженке, всякий знал старинный каменный дом с железной наружной дверью и железными решетками на окнах. Здесь жил известный собиратель былин и народных песен Петр Васильевич Киреевский. Большая комната со щелистым, протоптанным полом была и гостиной, и кабинетом. Возле окна стоял запертый висячим замком крепкий сундук с тупыми, скругленными углами, — Киреевский называл его «бабья коробья». В коробье лежало все, что было самого ценного и в доме, и в жизни Петра Васильевича. Случалось, при гостях Петр Васильевич подходил к коробье, доставал из кармана темный резной ключ, отпирал замок и поднимал тяжелую скрипучую крышку:
— Здесь хранятся народные песни, былины и духовные стихи; я собирал их повсюду, где приходилось бывать. Между ними много таких, которые записаны моими друзьями и знакомыми. Вот эту пачку дал мне Пушкин и сказал: «Когда-нибудь от нечего делать разберите-ка, которые из этих песен поет народ, а которые смастерил я сам». И сколько ни старался я разгадать эту загадку, никак не мог с ней сладить…
В 1856 году Киреевский умер; брат его обнаружил в коробье не одни былины и песни — сказки тоже. Он тотчас отправляет их Афанасьеву: «Вы взялись за прекрасное и необходимое дело…»
Но это — ручейки. Моря-океана, о котором мечтает Афанасьев, им не заполнить.
…В Нижнем Новгороде тянет до пенсии старый чиновник Владимир Иванович Даль. Иногда, гуляя, он выходит на крутой берег Волги. Высокий, худой, с легкими, серебряной седины волосами, он долго стоит на ветру и задумчиво смотрит на реку. Он думает о быстром течении времени: жить осталось недолго, а главные дела жизни не завершены. Сборник народных пословиц — тридцать тысяч с лишком! — света пока не увидел: не пропускает цензура. Окончить «Толковый словарь» мешает служба. Шевеля губами, Даль привычно считает, сколько осталось служить и какая ему выйдет пенсия. Спохватывается и торопится домой разбирать слова для словаря. Дорогой он тихо ворчит, оттого что время течет быстро, на словарь надобно лет десять (попробуй проживи!), а у него полно и других сокровищ — легенды, лубочные картинки, сказки… Шутка ли! Тысяча сказок, которые он собрал во время военных походов и служебных поездок и которые тоже надо бы пристроить на благо людям…
Афанасьев знает про Далево собрание сказок. Оно видится ему полноводной рекой Волгой. Удивительный старик: один скопил больше слов, чем целая комиссия Академии наук, и больше сказок, чем все Географическое общество!.. Афанасьев сомневается: имеет ли он право попросить у Даля его сказки? Как бы не обидеть человека — он годами собирал их для себя и теперь, после неудачи с пословицами, может сам пустить их в дело. Почему кто-то один должен напечатать все сказки? Почему не «Сказки, изданные Афанасьевым» и рядом «Сказки, собранные Далем»?..
Но выхода у Афанасьева нет. Он пишет к Далю.
Даль бескорыстен — он не думает о славе, о прибыли. Ему и в голову не приходит, что вот-де он копил, собирал, а тут, откуда ни возьмись, прискакал молодой удачник (которого он и в глаза-то никогда не видывал), и на тебе — отворяй сундуки! Даль радуется за сказку, радуется за всех, кому она завтра станет другом.
Ответ Даля замечателен:
«…Предложение Ваше принимаю с большим удовольствием; объясняюсь ближе.
У меня собрано сказок несколько стоп; конечно, тут много мусора, много и повторений. Издать я не соберусь их, потому что у меня слишком много другой работы (словарь). Как успею разобрать их, так и доставлю…
Почестей не нужно мне ровно никаких, кроме того, что прошу Вас упомянуть только в общих словах, что такая-то книга сказок передана Вам; и это для того только, что было о них много речи и что вправе требовать или ждать от меня: развязки, этому делу.
Итак, передаю Вам собрание мое, не связывая Вас ничем. Я не знаю, какова обстановка Ваша, сколько Вы выручите и окупится ли издание, не только будут ли барыши. Только в последнем случае прошу обо мне вспомнить, в том отношении, что собрание это, каково ни есть, стоило мне нескольких сот рублей; одни сказывали, другие писали, за все это надо было платить. Но, повторяю, если дело будет таково, что доставит выгоду, то Вы, конечно, не попеняете на меня за желание воротить расходы свои; если же того не будет, то и у меня нет никаких притязаний…»
В двух выпусках, целиком составленных из присланных Далем сокровищ, Афанасьев напечатает двести двадцать восемь сказок!
Так подвижники передают один другому горящий факел.
Восемь книг живой воды
Если на карте России закрасить губернии, откуда пришли сказки в сборники Афанасьева, увидим, что краска решительно ляжет вдоль западных границ страны, захватит северные районы, смело переберется через Уральский хребет, густо покроет Поволжье, подползет к горам Кавказа. Больше тридцати губерний отправили своих сказочных послов к Афанасьеву: Вологда и Астрахань, Орел и Пермь, Гродно и Оренбург, Казань и Харьков…
А в ученых примечаниях Афанасьев сравнивает русские сказки со сказками других народов: отыскивает похожих героев и похожие приключения, главное же — видит сходный поэтический взгляд на мир и природу. Разные народы, находясь на одной ступени развития, воплощают мир примерно в одних и тех же поэтических образах, делает вывод Афанасьев. Читатели же узнают из примечаний сказки немецкие, чешские, польские, болгарские, венгерские, сербские, норвежские и сказки народов нашей страны — украинские, белорусские, татарские, чувашские, литовские, бурятские. Русские сказки Афанасьева воспламеняют в читателях интерес к сказкам разных народов.
С 1855 по 1863 год Афанасьев издал восемь выпусков сказок.
Он шел по сказочному царству, в волшебных кладовых набивал сундуки сокровищами, выносил их на белый свет и открывал всем добрым людям на радость.
Сокровища, открытые Афанасьевым, бесценны. Мир до сих пор не знает другого собрания народных сказок, которое по богатству можно сравнить с афанасьевским.
Шестьсот сказок — не сочиненных на манер народных и не переделанные на литературный манер, — шестьсот подлинных народных сказок принес нам в своих сундуках Афанасьев.
Еще не увидели света ни песни, собранные Киреевским, ни пословицы Даля, ни былины, привезенные Рыбниковым из далекого Олонецкого края, — афанасьевские сказки были первым в России изданием подлинного русского народного слова.
Простая бумажная обложка — будто дверца в чудесный мир. Василиса Премудрая выполняет задачи водяного царя — одна задача другой труднее. Высунулась из проруби чудесная щука — только скажи: «По щучьему велению, а по моему прошению…» Иван-царевич отправился в Кощеево царство выручать свою Марью Моревну. И курочка рябушечка снесла деду и бабе не простое яичко: пестро, востро, костяно, мудрено.
Афанасьевские сказки сразу вошли в жизнь многих людей, словно Живой водой взбрызнули читателей.
Сказки, былины, песни нередко называют «памятниками». Но это — мертвое слово. А сказка и песня — живы. Общество нетерпеливо ожидало и сказок Афанасьева, и пословиц Даля, и песен Киреевского не для того только, чтобы почтительно любоваться их немеркнущей красотой: думая о судьбах народных, надо знать, о чем народ мечтает, услышать, что он рассказывает и поет.
Добролюбов писал про «Народные русские сказки» Афанасьева: «Труд, посвященный раскрытию внутренней, душевной жизни народа и исполненный добросовестно и с любовью».
Правда, Добролюбову хотелось точнее почувствовать отношение народа к сказке, яснее увидеть «живую физиономию народа, сохранившего эти предания». Критик советовал собирателям не просто записывать текст, а постараться передать всю обстановку, при которой удалось им услышать песню или сказку.
Но Афанасьев — не последний тянет из недр земных сказочную «репку». Следом придут другие собиратели — те, кого он вдохновил и увлек своей любовью к сказке. Их труды пополняют собрание Афанасьева, ручьями и реками текут в море-океан, о котором мечтал Афанасьев.
Сказка докучлива: сколько ни слушай, сколько ни рассказывай, а все хочется еще, еще…