Едва ли не все, встречавшие Ангелину Дмитриевну, были убеждены, что она совершенно счастлива.
Ангелина Дмитриевна была красива (может быть, с этого стоит начать, когда ведешь разговор о женщине). В молодости ее находили похожей на известный портрет Анны Ахматовой работы Натана Альтмана. Впрочем, и теперь, в свои «за сорок» или «под пятьдесят» (в зависимости от собеседника), она не утратила этого сходства — та же стройность и стать, черные (правда, уже подкрашенные) волосы, челка, тот же тонкий с горбинкой нос.
Тяготы жизни с детских лет обходили ее стороной. Она родилась в родовитой семье, но уже дед променял преимущества государственной службы на ученые занятия и сделал успешную университетскую карьеру. Отец по наследству перенял у него интерес к науке, известное имя и кафедру. Ангелина Дмитриевна была подростком, когда случилась революция, но ее семейство менее остальных испытало на себе лишения страшного переходного времени: отец вместе с такими известнейшими профессорами, как Тимирязев, Зелинский, Бах, выказал искренную готовность сотрудничать с новой властью, полагая в этом долгожданную возможность служения народу. В итоге Ангелина Дмитриевна вместе с родителями продолжала жить, не ведая уплотнений, в прежней большой квартире на Моховой, еженедельно им привозили весьма полноценный паек из кремлевской столовой, и главные люди страны, чьи имена были у всех на слуху, звонили отцу по телефону и просили где-то выступить и кого-то принять. Гимназию, в которой училась Ангелина Дмитриевна, переименовали в трудовую школу, но в ее распоряжении оставалась отлично подобранная домашняя библиотека, она по-прежнему брала частные уроки музыки и совершенствовалась в языках с швейцаркой-бонной Гертрудой Фридриховной (в России ее именовали Гертой Федоровной), жившей, сколько себя помнила Ангелина Дмитриевна, у них в доме на положении члена семьи.
Довольно рано возле Ангелины Дмитриевны засуетились поклонники, она особо привечала двоих: блестящего молодого военного в высоких чинах, которого за веселую отвагу прозвала Д'Артаньяном, и преуспевающего журналиста, сутуловатого еврея, в роговых очках и трубкой во рту, — журналист был известен своим остроумием, по всей Москве повторяли его шутки и парадоксы. Журналист познакомил ее с Борисом Пильняком и Маяковским, который в тот вечер был угрюм и нелюбезен, Д'Артаньян возил в служебном автомобиле на Ходынское поле смотреть испытательные полеты аэропланов и достал ей гостевой билет в Большой театр на заседание партийного съезда, пообещав, что она станет свидетелем последнего и решительного боя; билет был во второй ярус, она плохо слышала ораторов, видела только, как они один за другим поднимались на трибуну, скучала, не решалась уйти, ждала чего-то необыкновенного и, лишь когда заседание объявили закрытым, выбралась с гомонящей толпой на воздух и отправилась к себе, на недальнюю Моховую, не предполагая, что последний и решительный бой и в самом деле состоялся.
Как-то даже несколько неожиданно для нее самой, рядом с этими двумя появился третий, Леонид Юрьевич, один из учеников отца, «более чем просто способный человек, с очень вероятным значительным будущим», по отцовскому определению, — провинциал, с простым русским «среднеполосным» (как обозначила Ангелина Дмитриевна) лицом, рыжеватыми волосами и светлыми спокойными глазами. Среди прочих обожателей Леонид Юрьевич выделялся нешумливостью и тотчас замечаемой устойчивой ясностью. Он не подымал перчаток, бросаемых ему под ноги Д’Артаньяном, не состязался с журналистом в словесной находчивости: «Я не намерен ни с кем конкурировать, — сказал он Ангелине Дмитриевне. — Проиграть мне было бы неприятно, выиграть в вашем мнении за чей-то счет я полагаю недостойным. Я люблю вас и, мне кажется, буду любить всегда». И Ангелина Дмитриевна, к удивлению многих, выбрала его. Она не прогадала. Отважный Д’Артаньян бесследно сгорел в огне борьбы с троцкистской оппозицией, десять лет спустя мясорубка тридцать седьмого года смолола в пыль острослова-журналиста.
В том же году к Сталину, по его приказу, доставили нескольких молодых профессоров, среди них был и Леонид Юрьевич. Они долго ждали в пустой приемной, заполненной ровным, казалось, не образующим теней светом, в этом свете особенно чувствовалась холодная отчужденная пустота помещения. У работника ЦК, который должен был их представлять заметно дрожали руки. Все смотрели на высокую с бронзовой ручкой дверь, ожидая, когда же она отворится, но Сталин появился откуда-то сбоку, из какой-то неприметной дверцы, словно вышел из стены. Леонид Юрьевич вспомнил позже модный в свое время роман «Месс-Менд», в котором члены некой тайной организации обладали способностью проходить сквозь стены, но в тот момент было, конечно, не до романов — приглашенные профессора, как по команде, разом поднялись со стульев, на которые были усажены, а работник ЦК с неловким усилием шагнул навстречу вождю. Леониду Юрьевичу приходилось до этого несколько раз видеть Сталина на совещаниях и конференциях, Сталин всегда выглядел приветливым, оживленным, точно и выразительно жестикулировал. На этот раз он казался насупленным и мрачным. Работник ЦК севшим голосом называл фамилии профессоров. Сталин, обходя строй, вглядывался каждому в лицо, несильно пожимал руку. От него пахло табаком. Леонид Юрьевич обратил внимание на его тяжелые веки, на недобрую, презрительную складку губ. Отступив на шаг-другой, Сталин всё так же молча обвел тяжелым взглядом уже всех вместе, показал пальцем на Леонида Юрьевича: «Вот этот» — и, не оборачиваясь, пошел к высокой двери с начищенной бронзовой ручкой. Он заметно горбился. Воротник френча наползал на его седой затылок. Назавтра Леонид Юрьевич был назначен начальником только что образованного главка, решавшего важные вопросы оборонной промышленности. В годы войны положение его сильно упрочилось. К тому времени, о котором идет речь, он был уже ведущим организатором науки и хозяйственным руководителем. Его возможности в пространстве, отведенном человеку судьбой и самовластным режимом, казались почти безграничными.
...И все-таки, при том, что для большинства окружающих счастье Ангелины Дмитриевны представлялось несомненным, она была до отчаяния несчастна, и несчастьем ее стал рожденный ею ребенок, ее сын, при появлении на свет уже наделенный умственной неполноценностью, — мальчик, любимый ею, как никогда она не любила бы никакого другого, потому что знала, что этому не суждено изведать даже самые немудренные житейские радости, которыми судьба редко кого обносит, и потому также, что, несмотря на уговоры близких, она не решалась попытаться исправить своеволие природы и родить еще раз. В ее памяти оживала нравоучительная история, читанная в детстве с бонной Гертрудой Фридриховной. В истории рассказывалось о могучем царе, завидовавшем бедному дровосеку: дровосек обладал дарованным ему свыше сокровищем, которое царь при всей его силе и богатстве был не в силах заполучить. Что это за сокровище, Ангелина Дмитриевна по прошествии лет никак не могла вспомнить. Ни в роду самой Ангелины Дмитриевны, насчитывавшем немало известных деятелей на общественном и ученом поприще, ни тем более в роду Леонида Юрьевича, уходившем корнями в стойкую духом российскую глубинку, никаких случаев подобной порчи обнаружить не удалось. Врачи пожимали плечами, некоторые подавали надежду, что с возрастом может наступить улучшение. Но шли годы, Юрик (так звали мальчика) рос, мужал, взрослел, — всё оставалось по-прежнему. Он так и не начал говорить, лишь смехом, плачем, выкриками отчаяния или злобы выдавал владевшие им чувства. Специальная воспитательница научила его пользоваться туалетом, он складывал также какие-то ему одному понятные сооружения из деревянных кубиков, был в состоянии распределить по коробочкам дюжину разноцветных шаров. Он любил рассматривать детские книжки с картинками, над некоторыми рисунками радостно смеялся, другие злили его — он сердито стучал по странице увесистым кулаком. Впрочем, с таким же интересом и чувством он перелистывал журнал мод или оставленный в его комнате отцом иллюстрированный каталог промышленной выставки. Однажды, когда ребенок был еще совсем мал и приметы болезни только обозначились, добрые знакомые устроили Ангелине Дмитриевне встречу со знаменитым старцем, во избежание преследований жившим скрытно у кого-то из своей паствы в отдаленной подмосковной деревне. Старец поведал, что жизнь Ангелины Дмитриевны будет исполнена всяческого благополучия, но, чтобы не забыла она о страданиях людей вокруг, ей назначено тяжкое испытание, избавиться от которого поможет только чудо. И хотя эпоха приучила нас к мысли, что чудо не есть вмешательство в нашу жизнь каких-либо сверхъестественных сил, а продукт нашего собственного разума и учености, Ангелина Дмитриевна втайне, с отчаянием последней надежды ждала его.
Между тем Юрику пошел двадцать первый год, и ко всем сложностям обхождения с ним добавилась еще одна, быть может, самая неразрешимая. Уже несколько лет он заметно нуждался в женщине, но теперь по возгласам его и жестам, по его движениям, смеху, стонам и прочим приметам было очевидно, что потребность эта сделалось для него непереносимой. Врач выписал ему таблетки, угнетавшие влечение, и Ангелина Дмитриевна страдала оттого, что этими средствами умышленно усиливает неполноценность ребенка. Другой врач, шустрая дама, обронила как бы между прочим, что лучше всего подыскать для Юрика женщину — какую-нибудь потаскушку попроще (так она обозначила) или найти ему партнершу среди особ женского пола, таких же неполноценных, как он сам. И тот, и другой вариант равно покоробил Ангелину Дмитриевну: не говоря уже о том, что она вынуждена была остерегаться огласки (которая могла бы повредить Леониду Юрьевичу): искать для ее чистого, ухоженного внешне и, как представлялось Ангелине Дмитриевне, такого же чистого и ухоженного душевно мальчика грязную, готовую на всё женщину казалось ей так же непереносимо, как свести его с безумным существом, отношения с которым по душевности уступали бы, наверно, отношениям между животными. Не грубый, физический акт а, что-то вроде уроков сближения, общения с миром (уроков, конечно, соответствующим образом оплачиваемых), — думала Ангелина Дмитриевна. Быть может, когда тело обретет язык, заговорит и сознание.
Новые упования поселила в душе и мыслях Ангелины Дмитриевны небольшая статья, на которую она наткнулась во французской газете (ей, в числе немногих, было в ту пору доступно кое-что из зарубежной прессы). В статье говорилось про молодую медицинскую сестру, которая полюбила душевнобольного юношу и вступила с ним в связь. Любовь благотворно действовала на пациента, его состояние заметно улучшалось, в конце концов он полностью исцелился, и счастливым возлюбленным ничего не оставалось, как пожениться. Найти такую девушку для Юрика сделалось не то что заветным желанием, но навязчивой идеей Ангелины Дмитриевны. Каждый седой волос, который она чернила краской в своей челке, побуждал ее торопиться. Мысль, что когда-нибудь ее мальчик останется без нее, один на этом враждебном ему свете, лишала ее покоя. Густо населенные, убогие палаты сумасшедших домов, о которых ей рассказывали, страшные санитары, мучавшие больных побоями и голодом, теснились в воображении и преследовали ее, как ночные кошмары. И Ангелина Дмитриевна осмотрительно ткала сеть, нетерпеливо ожидая, когда судьба вознаградит ее появлением той, для которой она, чем дальше, тем готовнее была сделать всё, что в ее силах...
«А можно на него посмотреть?» — попросила Жанна, с изумлением выслушав взволнованный и взволновавший ее рассказ Ангелины Дмитриевны. — «Только, чтобы он не заметил»...