Жанна призналась Сереже, что по средам у нее частный урок — случайно удалось раздобыть — помогает умственно отсталому мальчику: «Ты только не говори никому. И маме твоей тоже». На частные уроки, как на всякую частную практику, тогда смотрели косо; могли быть и неприятности.

«Вот подкоплю денег, защитим диплом и съездим с тобой в Ленинград. Представляешь — Эрмитаж, Медный Всадник!.. Хочешь в Ленинград?»

«Мечтаю! У меня даже маршруты прогулок составлены. Чтобы побольше увидеть, ничего не упустить. Мы с мамой давно собираемся, да так и не собрались».

«Ты только маме пока ничего не говори. А то рассердится».

«Не рассердится. Она ведь на самом деле добрая. А рассердится, мы ее с собой возьмем. Хорошо?»

Весь курс знал, что Сережа Соболев пишет потрясающую дипломную работу. Одну главу из нее профессор Д. пристроил в академические Известия ОЛЯ (Отделения литературы и языка). На всесоюзном конкурсе студенческих научных работ Сереже досталась одна из первых премий. «Да что там! — отмахнулся Сережа, когда Жанна бросилась его поздравлять. — Один парень, физик, из Еревана открыл какие-то неизвестные прежде частицы — это я понимаю! По-новому увидел материю, из которой состоит мир! А у меня, в общем-то, слова, слова, слова... Впрочем, можно, конечно, взглянуть на дело иначе. Физики изучают материю, из которой состоит мир, а мы — как эта материя воплощается в слове...» Он задумался: «Правда, если согласиться с тем, что вначале было слово, тогда всё надо перевернуть наоборот». Для беседы о дипломной работе профессор Д. принял его, единственного из нас, у себя дома. «По всем стенам книжные полки от пола до потолка, — рассказывал Сережка. — Устроиться бы к нему домработницей на полгода...»

«У меня, Сереженька, хорошее знакомство в Ленинке появилось: можно в абонементе на дом книги брать».

«Да ведь это же сказка! А то сидим в читалке до полуночи, целыми томами переписываем».

В библиотеке Сережа просматривал один за другим журналы минувшего столетия; Жанна страницами копировала для него нужный материал.

«Как это у тебя получается — и быстро, и четко! — удивлялся Сережа. — Тебя бы к Льву Толстому переписчицей. Ему всегда кто-нибудь переписывал. Пока не изобрели пишущую машинку и Чертков не привез ее в Ясную Поляну. А Гаршин, когда увидел у Черткова машинку, пришел в восторг и тут же напечатал на ней смешной стишок: О ты, явивший мне писательну машину, // Поведай мне, как ею управлять, // Дабы я мог чувствительну стишину // Тебе на той машине написать... Правда, смешно?»

У самого Сережи почерк был корявый, неразборчивый; торопясь, он сокращал и недописывал слова, потом сердился не в силах разобрать написанное.

«Как же тебе удалось? Волшебница просто! — восхищался Сережа, когда Жанна приволокла целую сумку старых книг с черным библиотечным шифром на истертом картонном переплете. — Ведь это только профессорам вот так на дом дают?»

«А я им сказала, что ты у меня профессор».

«Нет, правда?»

«Землячку встретила, она там, в абонементе, какая-то важная птица... Велела тебе передать, чтобы книги не терял, не портил и чтобы меня любил. Слышишь? Иди ко мне немедленно...»

Жанне назначили в руководители диплома Жору, демонического красавца и танцора, он к тому времени защитился и был оставлен на кафедре ассистентом.

Тему Жанна выбрала несложную — о публицистике в годы Великой Отечественной войны. У Жоры этой теме была посвящена одна из глав диссертации, он охотно передал Жанне свои заготовки. Сережа уселся было составлять ей план, Жанна, едва взглянула, схватилась за голову и расхохоталась: «Я нарочно взяла что попроще, а ты тут такое накрутил, что мне в десять лет не управиться».

«...Слегка за шалости бранил и в Летний сад гулять водил», — повторял Жора, когда Жанна являлась к нему на консультацию. Он приглашал Жанну на танцы в Дом культуры «Крылья Советов»: там бывали по субботам на всю Москву известные танцевальные вечера. Жанна охотно принимала приглашения.

Сережа танцевал плохо. Жанна была партнерша не для него. Он оправдывался: «Понимаешь, когда я танцую, я думаю о другом. А надо думать о танце». Жанна смеялась: «Когда танцуешь, не надо ни о чем думать, — просто танцевать. И всё».

В «Крылышках» (так завсегдатаи именовали между собой Дом культуры) был буфет — шампанское продавали, в разлив, стаканами. Жанна любила шампанское. Приподняв стакан к свету, она смотрела, как из какой-то одной, будто волшебной точки весело струятся вверх прозрачные пузырьки, на душе у нее становилось легко, казалось, что впереди ждут ее непременно удачи. В перерыве между танцами Жора угощал ее шампанским; стараясь не забыться и не облокотиться о мраморную доску прилавка, всегда мокрую от выплеснувшейся пены, они беседовали о деле.

«Лапонька, ты не Томас Алва Эдисон, зачем тебе изобретать лампочку накаливания? — говорил Жора. — Нужно ясно представлять себе, что ты ваяешь: дипломную работу или серьезное научное исследование. Хороший диплом — это когда ничто в нем не отвлекает членов комиссии от собственных мыслей, ничто не беспокоит. Всё правильно, всё само собой разумеется, всё неоспоримо. Но, может быть, ты всё-таки не прочь изобрести фонограф?»

«Не хочу фонограф, — смеялась Жанна. — Хочу диплом и поскорее. Еще Сережке надо помогать: заварил кашу, теперь — не успевает».

«Твой Соболев — еще хуже Эдисона. Ему фонографа мало. Ему тут же взбредет в голову соединить фонограф с лампочкой накаливания».

«Сережка — гений».

«Не спорю. Оттого и счастлив не будет. Ты можешь вспомнить счастливого гения? Поисковые собаки всегда тощи и озлоблены. Между тем вокруг нас полно простых, нехлопотливых истин — они сами лезут нам в руки, а мы не замечаем их».

«Правда?» — со дна стакана, вытягиваясь в цепочку, стремились на поверхность налитого в стакан вина веселые пузырьки.

«Конечно, правда. Положи на ложечку немножечко варенья — почувствуешь под ложечкой удовлетворенье... — Жора допил шампанское. — Лапонька, румба, кариока. Грех пропустить»...