Время шло. Отменили карточки. В толпе все реже останавливало взгляд серое шинельное сукно, выцветшее хаки гимнастерки. Девушки наши приоделись, начали красить губы и ресницы, и магазин дамских шляп (второй дом налево от института) не томился из-за отсутствия покупательниц. Если не самой молодости, то мечтам и надеждам ее непременно удается бежать впереди давящего катка времени. Мы затверживали сталинские цитаты и абзацы партийных постановлений, но хотелось и вправду смеяться и любить, как пелось в лживых песнях эпохи, мы хохотали над остротами из переизданных по недосмотру и тут же снова затоптанных Двенадцати стульев и Золотого теленка, и на институтских вечерах усилитель в актовом зале громыхал бойкими фокстротами и тягучими знойными танго.

Повсеместно велась беспощадная борьба с низкопоклонством перед Западом, но патефоны в институтских залах, в домах культуры, в скромных квартирах граждан без устали крутили черные диски с записью танцев, именуемых западными, названия их — Рио-Рита какая-нибудь — были таким же всем понятным кодом, как этикетки на винных бутылках, и, хотя французские булки приказано было именовать «городскими», вальс-бостон Под крышами Парижа устоял, вернее, продолжал свое неостановимое движение по паркету.

В московских школах незадолго до конца войны ввели уроки бальных танцев. По субботам после занятий к нам начала приходить Эмилия Федоровна, откуда-то выкопанная почтенных лет дама, худощавая, стройная, со слегка подведенными тонкими губами, — ее красивые, точные движения выдавали бывшую балерину. Школа была мужская. Два десятка угреватых подростков, с недавно обретенными басовитыми голосами, огрубевшие от переходного возраста, однополого обучения и тягот военного времени, выстраивались парами и, гогоча и перемигиваясь, повторяли за учительницей фигуры мазурки, полонеза и падеспани. Мы, само собой разумеется, встретили старую даму насмешливо, но, когда на перемене она, не исчезнув в учительской, прямо в актовом зале, где шел урок, присела на краешек сцены, достала из черной, расшитой бисером сумочки, кисет с махоркой и нарезанную аккуратными листками газету, свернула цигарку и жадно закурила, чаша весов нашего доброжелательства резко накренилась в ее сторону. Наглый Валька Пономарев попросил для подначки: «Дайте курнуть»; Эмилия Федоровна, не задумываясь, протянула ему закрутку: «Держи. Только не слюнявь», — и стала своя. Отец, прослышав об этих уроках, поддразнивал меня, напевал озорно: «Падеспань — хоро-оший танец, он танцуется очень легко-о...» Мать спрашивала недоуменно: «Но ведь мазурка и полонез — тоже западные танцы. А падеспань обозначает по-французски не что иное как испанские па. Учились бы уж кадрили». «Ах, друг мой, — улыбался отец, — но кадриль тоже французское слово...» На вечерах, которые в нашей школе устраивали вместе с соседней женской, мазурку или полонез танцевали одна с другой обычно лишь несколько девочек, заядлых любительниц всяких танцев или из числа тех, кого никогда не приглашали мальчики, остальные, теснясь у стен зала и пересмеиваясь, ждали окончания дежурного полонеза, как ждут окончания торжественной части, чтобы с первыми призывными звуками задорной Рио-Риты перескочить через бруствер и броситься в атаку. Рио-Рита, как пылинку, сдувала с плеча пытавшуюся насесть на нее многотонную махину верховной власти, победоносно давившую все вокруг.

Может быть, когда-нибудь это будет записано скромной короткой строчкой в отечественную историю.

Жанна появлялась на институтских вечерах в платье-матроске с большим голубого цвета отложным воротником. Такие платья носят обычно маленькие девочки. Но другого нарядного платья у Жанны не было. Впрочем, и будничное платье на ней было всегда одно и то же, цвета зеленого бутылочного стекла, — записывая лекции, она натягивала еще и серые сатиновые нарукавники.

Матроска замечательно ей шла. Она была коротковата, а у Жанны были красивые ноги. Танцевала Жанна очень хорошо: она двигалась смело и легко, целиком отдаваясь танцу, всё получалось у нее без всякого усилия, будто само собой, она тотчас подхватывала и уверенно исполняла, точно сама задумала, любую мудреную фигуру, которую затевал партнер. Лицо ее пылало, глаза сияли, коротковатое платье взвевалось, обнажая красивые полные бедра. В танце от ее обычной старательности не оставалось и следа.

Однажды на вечере появился Жора Р. Он уже несколько лет, как окончил институт, числился в аспирантуре и при этом делал успешную карьеру на радио. Жора был известный красавец и танцор. Считалось, что он похож на врубелевского Демона. Прежде чем войти в зал, Жора закурил и, стоя на пороге, разглядывал танцующих. «Славная девка, — кивнул он на Жанну. — Кто такая?». Его давняя подруга, выпускница Лиля М., тоже известная красавица и тоже по-своему похожая на изрядно исхудавшего врубелевского Демона, одна из немногих наших девушек, куривших в открытую, пожала плечами: «Простушка какая-то, со второго курса, кажется». «Простушка... пастушка... Хозяин просит дорогих гостей прослушать пастораль под титлом Ветренность пастушки... — пропел Жора. — Или — искренность?» Лиля М. сердито пожала худыми плечами. Жора бросил папиросу и направился к Жанне.

Механик поставил на проигрыватель танго. Жора подхватил Жанну, прижал к себе и решительным, быстрым, казалось, даже не в такт, шагом провел ее из конца в конец зала. Остальные танцующие расступались перед ними. Пара вдруг остановилась, точно замерла, на мгновенье, и тут же, не разворачиваясь, — Жора шел уже спиной вперед — все так же, почти бегом, не понятно, как попадая в такт, двинулась обратно. Посредине зала Жора вдруг резко отбросил Жанну от себя, не выпуская ее руки из своей: она, будто не касаясь ногами пола, отпорхнула на несколько шагов и, скручиваясь пружиной, стремительно приблизилась к нему, оказалась в его объятиях, он отбросил ее в другую сторону, и она снова отпорхнула, и снова закружилась, приближаясь. Широкий матросский ворот взвихривался за ее плечами, как голубой парус. Поддерживая Жанну за спину, Жора почти опускал ее на пол, и Жанна покорно откидывалась на его руке, а он склонялся над ней, лицом к лицу, как Демон к Тамаре на известном рисунке Врубеля, но в следующий момент рывком ставил ее на ноги, и они стремительной пробежкой опять устремлялись вперед, останавливались, тотчас возвращались, кружились, падали и подымались, и так все три минуты — ровно столько, сколько продолжался в то время каждый танец — долгоиграющих пластинок еще не изобрели. «Смотри, какие кадры кует периферия!» — с веселым восхищением произнес Жора, слегка обнимая Жанну и удерживая ее при себе до следующего танца.

В понедельник соседки по общежитию шушукались, что Жанна не ночевала дома, но сама Жанна, по обыкновению нешумливая и старательная, в ношеном зеленом платье и нарукавниках, сидела на обычном месте и каллиграфическим почерком, слово в слово отпечатывала лекции в толстых конторских книгах.