Окончательный приговор синедриона

Мф. 27, 1; Мк. 15, 1; Лк. 22, 66–71

Засияла заря священного дня, в который совершилось предвечное определение Триипостасного Божества о спасении рода человеческого крестною смертью Единородного Сына Божия Господа нашего Иисуса Христа. Человечество почивало во тьме богоневедения, и самый Израиль, которому принадлежали всыновление, и слава, и завети, и законоположение, и служение, и обетования (Рим. 9, 4) не уразумел времене посещения своего (Лк. 19, 44), не уведал дня, когда истинная Пасха, непорочный и пречистый Агнец Божий (Ин. 1, 29, 36; 1 Пет. 1, 19) был заклан (1 Кор. 5, 7) за грехи всего мира (1 Ин. 2, 2). Мысли иудеев были заняты прообразовательной жертвой, и враги Христовы спешили окончить богоубийственное дело до наступления праздничного вечера.

Как только наступило утро, члены синедриона опять пришли в движение. Обычай, имевший силу закона, требовал, чтобы уголовные дела, клонившиеся к осуждению виновного, были оканчиваемы не иначе как на другой день. Такая отсрочка давала судьям время тщательнее вникнуть в основания обвинения и придти к более зрелому решению. Но теперь, собираясь во второй раз (если считать ночное собрание законным), судьи имели ввиду лишь выполнить установившиеся обычаи и порядки судопроизводства и придать наружный вид законности своим пристрастным действиям. Смерть Иисуса была решена еще прежде ночного заседания (Ин. 11, 53), и решена бесповоротно. Как ни различны были члены верховного судилища по своим взглядам и убеждениям, но все они сходились в одном – в глубокой ненависти к галилейскому Пророку. В этом деле исчезало для них различие сект и сословий; все были единодушны и желали как можно скорее избавиться от своего Обличителя. Первосвященники-саддукеи ненавидели Его за ту ревность о святости храма, которую Он всенародно выражал в ущерб корыстолюбивым стремлениям их; фарисеи – за нарушение субботы и раввинских преданий, которое Он допускал и оправдывал; старейшины, книжники и начальники – за строгие обличения в нравственной слепоте, невежестве и лицемерии. Люди, погрязшие в пороках, возлюбившие паче тьму, неже свет (Ин. 3, 19), ненавидели самосущую Святость и Истину. Правда, были в составе суда два человека, которые благоговейно чтили Божественного Учителя – это Иосиф Аримафейский, знаменитый член совета (Мк. 15, 43), добрый и правдивый (Лк. 23, 50), тайный ученик Иисуса (Ин. 19, 38), и Никодим, беседовавший с Ним ночью (3, 1; 7, 50). Но что они значили в сравнении с большинством, проникнутым самой глубокой ненавистью к Божественному Узнику? Видя свое бессилие, они могли лишь воздержаться от участия в богоубийственном совете и беззаконном деле, как у святого евангелиста Луки это и замечается об Иосифе (23, 51).

Господь наш Иисус Христос был во власти злейших врагов Своих, жаждавших смерти Его. Но какое обвинение они могли представить против Того, Кого нельзя было обличить в неправде и грехе (Ин. 8, 46)? Нарушение покоя дня субботнего было связано с благотворениями страждущему человечеству, а посему не казалось безусловно твердым и бесспорным основанием для смертного приговора, особенно в глазах римского правителя. Несоблюдение старческих преданий и устных толкований и дополнений к закону, представлявшееся фарисеям потрясением основ веры, для саддукеев было действием вполне безразличным. Подозрение в распространении тайного учения не имело места ввиду всенародной проповеди Божественного Учителя. Властное очищение храма от торжников, превращавших дом молитвы в вертеп разбойников, без сомнения, нашло сочувствие в среде благомыслящих людей порядка. А путь лжесвидетельства был весьма ненадежен и приводил совсем не к тем заключениям, какие требовались, как в этом имели случай убедиться члены верховного судилища в ночном собрании. Оставалось вновь выслушать признание со стороны Божественного Узника Его достоинства Мессии, и на основании сего построить обвинение не только в богохульстве, которое, по закону (Лев. 24, 15, 16), наказывалось смертью, но – в преступлении против предержащей власти римских кесарей, жестоко каравших за всякое мнимое или действительное нарушение верховных прав их над подвластными народами.

Между тем Божественный Страдалец, с Которого узы на время допроса были сняты, введен в синедрион и опять стал перед беззаконным соборищем, чтобы выслушать приговор. Теперь уже не один первосвященник, а многие голоса, в которых звучала затаенная злоба, спрашивали Его: аще Ты еси Христос, рцы нам. Сердцеведцу видимы были тайные мысли неправедных судей, а посему Он ответствовал: аще вам реку, не имете веры, аще же вопрошу вы, не отвещаете Ми, ни отпустите, и засим торжественно объявил им, что настает время прославления Его, когда Он не будет уже пред стоять пред судилищем их, но восприимет и по человечеству Божественную славу Свою: отселе будет Сын Человеческий седяй одесную силы Божия. Тогда вскричали все: Ты ли убо еси Сын Божий? – Вы справедливо глаголете, яко Аз есмь, – отвечал Господь, в последний раз вразумляя неверующих. Этого было достаточно для ослепленной злобы: судьи не желали входить в дальнейшее расследование дела и, увлеченные примером и внушениями Каиафы, высказали свое мнение его же словами, произнесенными в ночном заседании: что еще требуем свидетельства? сами бо слышахом от уст Его. Смертный приговор был окончательно постановлен.

Но члены синедриона, осудив Иисуса, хорошо знали, что им не достоит убити никогоже (Ин. 18, 31). С того времени, как иудеи попали под римское владычество, верховное судилище их лишено было права приводить в исполнение смертные приговоры без утверждения римской власти. Представителями этой власти с 6 года по Р. X. были прокураторы, которые, имея постоянное местопребывание в приморском городе Кесарии, на праздник Пасхи, по случаю большого стечения в Иерусалиме богомольцев, для поддержания порядка приезжали в святой город в сопровождении значительного отряда военной силы. Синедриону оставалось одно из двух: или представить свое решение на утверждение римского правителя и потом предать осужденного какой-либо отечественной казни, или же отправить обвиненного на суд прокуратора с тем, чтобы он постановил приговор по законам римским. Последнее казалось саддукеям-первосвященникам наилучшим средством для удобнейшего достижения цели. Отдавая прославленного народом Учителя на суд римского правителя, они как бы снимали с себя в глазах народа всякую ответственность за дальнейшие последствия, а с другой стороны, были вполне уверены, что осужденного римской властью ждет самая мучительная и позорная казнь – крест. Нужно было только представить дело в таком виде, чтобы прокуратор убедился в крайней важности его для римского правительства. А посему синедрион, повелев опять наложить на Обвиненного узы и вести Его в римское судилище – преторию, последовал за ним туда же, чтобы довести дело до желаемого конца. Так обстоятельства, располагавшиеся по видимому сами собою, незримым действием Промысла Божия направлялись к точному исполнению предсказаний древних пророков и Самого Спасителя, возвестившего ученикам Своим при последнем восхождении в Иерусалим, что Сын Человеческий предан будет архиереем и книжником и осудят Его на смерть, предадят Его языком на поругание, и биение, и пропятие (Мф. 20, 18, 19).

 

Погибель Иуды

Мф. 27, 3–10; Деян. 1, 16–20

Весть об осуждении Иисуса Христа синедрионом и предании Его римскому правителю быстро разнеслась по городу и достигла до Иуды, который с ужасом увидел, что «на деле вышло не так, как он предполагал» (блаженный Феофилакт). Ослепленный страстью сребролюбия, в которой коренится всякое зло (1 Тим. 6, 10), он рассчитывал воспользоваться мздою предательства в уверенности, что дело не дойдет до последней крайности: или, мог думать предатель, стража не посмеет наложить руки на Господа, как это раз уже случилось (Ин. 7, 44–46); или враги, захватив Его, не сделают Ему никакого зла из-за боязни народа, собравшегося во множестве в город на праздник Пасхи; или же наконец Сам Господь, по прежним примерам (Лк. 4, 30; Ин. 6, 15; 8, 59; 10, 39; 12, 36), найдет средство избавить Себя от опасности. Но совершилось то, что должно было совершиться: подобаше пострадати Христу и внити в славу Свою (Лк. 24, 26), а сыну погибели (Ин. 17, 12) идти в место свое (Деян. 1, 25). Смертный приговор Спасителю на мгновение, как бы молнией, осветил мрачную душу предателя. После долгого усыпления совесть пробудилась в нем и заговорила грозным голосом, пред которым смолкли все своекорыстные расчеты и ожидания, все житейские попечения и привязанности, даже самая господствующая страсть, которой принесена тяжкая жертва. В душе Иуды, сделавшейся со вчерашнего вечера (Ин. 13, 27) виталищем исконного человекоубийцы (8, 44) сатаны, теперь настал ад, преддверие того ада, который уготован диаволу и слугам его (Мф. 25, 41). Воспоминания, одно другого мучительнее, представления, одно другого мрачнее, терзали душу предателя. Лицемерие, с каким он носил звание апостола, сребролюбие, которому он служил так усердно, упорство во зле, несмотря на кроткие внушения Господа, ужасная неблагодарность, оказанная незлобивому Учителю, все дурные мысли и желания, весь богоубийственный замысел от начала до конца, – все это в быстрой последовательности проносилось пред мрачным взором Иуды. Преследуемый жгучими обличениями совести, предатель не знал, на что решиться и первым движением его было – идти за словом совета к тем людям, которые поощрили его и дали ему мзду предательства. Пред ними Иуда решился быть искренним, явно признал свой тяжкий грех и назвал себя предателем Невинного. Явившись в то отделение храма, где обыкновенно происходило собрание первосвященников и старейшин для рассуждения о текущих делах, он сказал присутствовавшим в заседании: согреших, предав кровь неповинную, и с этими словами бросил им те тридцать сребреников, которыми теперь уже не хотел воспользоваться. Не думал ли он таким решительным поступком хотя немного облегчить тяжкое бремя свое и вместе с поверженными сребрениками возложить долю его на главных виновников преступного дела, или, быть может, такое искреннее сознание было последней потухающей искрой пред непроглядной тьмой, – приготовлением к задуманному расчету с жизнью? Не облегчив положения Иуды, признание невинности Осужденного пред иудейскими начальниками, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, умножило вину их и предателя, – предателя потому, что «он не раскаялся, или раскаялся, но уже поздно и медленно, и сам над собою произнес осуждение, исповедав, что предал Его», – и начальников иудейских потому, что «они тогда, как могли раскаяться и переменить свои мысли, не раскаялись». С бессердечной холодностью людей, уверенных в безусловной правоте своих действий, они встретили признание Иуды насмешкою: что есть нам? – ты узриши. Нет и намека на возможность ошибки, нет ни малейшего желания соблюсти справедливость по существу дела, а не по внешней только стороне. «Мы рассмотрели и решили дело, – как бы так говорили неправедные судьи, – не иначе, как на основании закона, и перевершать его не имеем ни досуга, ни охоты. Если же ты признаешь себя виновным, то это нас нимало не касается, и ты сам должен отвечать за себя!» Отвергнутый всеми, даже главными виновниками и соучастниками погибельного дела, предатель почувствовал новые, жесточайшие терзания совести; мрак, наполнявший душу его, сгущался более и более, и среди этого мрака не светил уже ни малейший луч надежды и отрады. По выражению блаженного Феофилакта, «поздно одумывается Иуда, и хотя раскаивается, но не на добро». Вместо того, чтобы плакать и умолять Преданного, он весь отдался мертвящему чувству отчаяния, и, потеряв веру в Бога и милосердие Его, прежде смерти телесной, умер духовно. Диавол, ближайший советник и руководитель Иуды, «отвлек его от покаяния, дабы оно наконец осталось бесполезным; он же и умертвил смертью позорной и открытой, убедив его погубить себя самого» (святитель Иоанн Златоуст). Предатель пошел в уединенное место и там удавился, и, как дополняет повествование святого евангелиста апостол Петр, ниц быв, проседеся посреде, и излияся вся утроба его (Деян. 1, 18).

Поверженные Иудой деньги привели первосвященников в немалое затруднение. Эти тридцать сребреников, которыми они купили измену ученика Учителю, при более внимательном рассмотрении, представились им нечистой мздой, а такую мзду законом было воспрещено вносить в дом Господень (Втор. 23, 18). Лицемерные ревнители святости храма говорили друг другу: недостойно есть вложити их в корвану, понеже цена крове есть, – и как бы для того, чтобы, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «никто не остался неповинным в сем беззаконии, чтобы все были виновны», сделали совет: решено было употребить цену предательства на приобретение от одного горшечника в ближайшей окрестности города пустого места для погребения странников, – тех богомольцев из иудеев и прозелитов, которых смерть застигала вдали от родины при исполнении священных обетов в Иерусалиме. Строгие блюстители чистоты народных обычаев и веры считали неудобным и по смерти смешивать прах людей сомнительных убеждений с прахом правоверных иудеев. Это новое кладбище скоро прослыло у народа землей крови – Акелдама (Деян. 1, 18).

Таким образом в судьбе предателя исполнилось, по толкованию св. апостола Петра (Деян. 1, 20), древнее пророчество книги псалмов: да будет двор его пуст и да не будет живущаго в нем (Пс. 68, 26) и епископство его да приимет ин (108, 8). Тридцать сребреников отданы за землю горшечника также, по замечанию святого евангелиста Матфея (27, 9, 10), во исполнение реченного в книге пророков: и прияша тридесять сребреник, цену цененнаго, егоже цениша от сынов Израилев, и даша я на село скудельниче, якоже сказа мне Господь (Зах. 11, 12, 13; ср. Иер. 18, 2; сл. 32, 6 сл.).

 

Суд Пилата

Мф. 27, 2, 11–14; Мк. 15, 1–5; Лк. 23, 1–6; Ин. 18, 28–38

Римский правитель Иудеи, к которому синедрион решился перенести дело Осужденного на окончательное рассмотрение и утверждение, был Понтий Пилат. Такие правители появились в Палестине со времени подчинения ее римской власти и, принадлежа большей частью к достоинству всадников, назывались наместниками или игемонами и прокураторами и пользовались правами претора, в зависимости от сирийского проконсула. Для удобства сношений с Римом они обыкновенно жили в Кесарии, приморском городе, украшенном роскошными зданиями, колоннадами и портиками в римском вкусе, и лишь на короткий срок оставляли свое местопребывание и приходили в Иерусалим в исключительных случаях народных мятежей или большого стечения богомольцев к храму в годовые праздники. В святом городе римские правители помещались в пышном дворце, воздвигнутом Иродом недалеко от храма и крепости Антония, и слывшем в народе под именем претории Иродовой (Деян. 23, 35). По римскому обычаю судебное разбирательство совершалось на глазах всех, на площадке, выстланной разноцветными плитами, почему она и называлась по-гречески лифостротон или по-сирийски гаввафа. На этой площадке, на особом возвышении, стояло судейское кресло, на котором восседал римский сановник, производивший суд.

В 26 г. по Р. X. Пилат сделался шестым прокуратором Иудеи, Самарии и Идумеи. Десятилетнее правление его совпало с временем проповеди святого Иоанна Предтечи (Лк. 3, 1–3), общественного служения, смерти и Воскресения Господа (Мф. 27, 2; Мк. 15, 1; Лк. 13, 1; 23, 1; Ин. 18, 29–19, 38; Деян. 3, 13; 4, 27; 13, 28; 1 Тим. 6, 13). Отсутствие твердой воли и бесхарактерность, льстивая угодливость перед сильнейшими, прихотливая жестокость и легкомыслие, – все эти нравственные качества, отличавшие Пилата, делали его послушным орудием искусившихся в кознях врагов Христовых для достижения предположенной ими цели – погубить ненавистного Пророка галилейского чужими руками, – руками и властью языческого правителя. Составив окончательный приговор, синедрион решился привести его в исполнение как можно скорее, не откладывая до конца наступающего праздника, чтобы такой поспешностью не дать времени правителю к более внимательному рассмотрению дела, а со стороны народа предотвратить возможные попытки к освобождению Узника (Мф. 26, 5). Но все эти ухищрения злой человеческой воли, неведомо для врагов Христовых, вели к совершению предвечного совета Триипостасного Божества, по которому, в день заклания прообразовательных агнцев, истинная Пасха наша за ны пожрен бысть Христос (1 Кор. 5, 7). С целью придать больше веса своему решению видимым единодушием, первосвященники со старейшинами и книжниками и все множество членов синедриона повели связанного Иисуса в преторию, чтобы предать Его Пилату. (По преданию, вели Иисуса Христа в преторию, как будто окончательно приговоренного к смерти преступника, со связанными руками и с веревкой на шее. По толкованию святителя Василия Великого, в воспоминание сего употребляется в богослужении епитрахиль и орарь.) Здесь, перед представителем иноземной власти, они оказались такими же лицемерами, какими всегда были. Приготовляясь к богоубийственному делу, они, тем не менее, не желали войти в преторию, чтобы не оскверниться через прикосновение к нечистому предмету или лицу: такое осквернение, по их мнению, могло бы потребовать очищения в срок более или менее продолжительный и послужить препятствием к законному вкушению Пасхи вечером того же дня (2 Пар. 30, 16–20). Появление у дверей претории синедриона с Божественным Узником, без сомнения, не было неожиданностью для правителя, знавшего о завистливой ненависти ко Христу иудейских законников (Мф. 27, 18). Пилат вышел к толпе и спросил врагов Христовых: кую вину приносите на человека сего? Римская власть, при разбирательстве важных дел обыкновенно действовала с особой осмотрительностью, внимательно выслушивала жалобы обвинителей и защиту обвиняемых (Деян. 25, 16). Но ослепленные страстью обвинители Гос пода Иисуса, рассчитывая, что правитель, ввиду исключительных обстоятельств примет жалобу их без особого расследования и, обманувшись в своих ожиданиях, возразили ему с досадой: аще не бы был сей злодей, не быхом предали Его тебе . Такое неопределенное обвинение, без ясного указания вины, без судебной оценки доказательств преступления, противоречило требованиям и обычаям римского судопроизводства, а самоуверенность членов синедриона в непогрешимости своего решения вызывала в представителе римской власти одно лишь презрение к беспорядочному и, очевидно, пристрастному суду их. Пилат, оскорбленный заносчивой речью обвинителей, в своем ответе повидимому согласился с ними и даже предлагал им обойтись без участия его и решить дело мнимого преступника на основании их собственных законов: поимите Его вы и по закону вашему судите Его. Правитель знал, что синедрион не мог выйти из пределов предоставленной ему власти и приговорить Обвиняемого к смерти, а, настаивая на смертном приговоре, должен был смириться, признать свою зависимость от воли миродержавного Рима и заговорить с лицом, облеченным доверием кесаря, совсем другим языком, почтительной покорности. В первом случае Обвиняемый освобождался бы от казни, которой, по мнению прокуратора, и не заслуживал, а во втором – приговор, постановленный о Нем синедрионом, подлежал бы новому, обстоятельному пересмотру на суде, не имеющем ничего общего с пристрастным судом иудейским. В ответ на предложение Пилата враги Христовы сознались, что судебная власть их в решении важных дел весьма ограничена, и что без согласия и утверждения римского правителя они не могут привести в исполнение постановленный ими смертный приговор: нам не достоит убити никогоже. Они так говорили на основании установившегося порядка судопроизводства в подвластной римлянам стране, хотя впоследствии бывали редкие, исключительные случаи, когда они позволяли себе нарушать этот порядок и обходились без участия прокураторов, например, при побиении камнями святого первомученика Стефана (Деян. 7, 58, 59) и при посечении мечом св. апостола Иакова (12, 2). Уклониться от принятого порядка суда в деле Господа враги Его и не могли, и не желали; не могли по причине присутствия в Иерусалиме самого прокуратора, который не потерпел бы нарушения своих прав; не желали, потому что римская казнь – распятие, позорная и мучительная, более соответствовала той жестокой ненависти, какую они питали к галилейскому Пророку. Враги Христовы не ведали, что удовлетворяя чувству мщения и злобы, они исполняют предопределение предвечного совета Божества и предсказание Самого Спасителя, Который неоднократно указывал на вознесение на крест и распятие, как на предназначенный Ему род смерти (Ин. 3, 14, 12, 32; Мф. 20, 19). Пред лицом язычника, представителя римской власти, члены синедриона не считали удобным и целесообразным указывать на мнимое богохульство, послужившее для них самих поводом к смертному приговору, а выставили тройственное обвинение в нарушении общественного спокойствия, мятеже против власти кесаря и присвоении себе царского достоинства. Как бы печалуя о благе народном, они говорили Пилату: сего обретохом развращающа язык наш и возбраняюща кесареви дань даяти, глаголюще себе Христа Царя быти. Это обвинение, несмотря на свою важность, было голословно и заведомо ложно. Христос Спаситель ходил по градам и весям с проповедью, благодетельствуя и исцеляя вся (Деян. 10, 38), и при этом устранялся от всяких видов человеческой славы, так что, когда, по чудесном насыщении пяти тысяч пятью хлебами, люди хотели сделать Его царем, Он удалился на гору один (Ин. 6, 15). В ясных словах, торжественно сказанных в ответ на хитрый, искусительный вопрос, Он повелевал воздавать кесарева кесареви (Мф. 22, 21) и всегда указывал в Себе не царя земного, а Христа, Сына Божия, Которому предстоит испить горькую чашу страданий и смерти (16, 20, 21; 20, 22). Христовы враги сами чувствовали внутреннюю несостоятельность обвинения при всей его тяжести, и хотели подействовать на правителя числом и важностью обвинителей: обретохом – мы, члены высшего судилища, законом уполномоченные блюстители общественного порядка и народного спокойствия.

Покорив весь мир, римляне ревниво охраняли державные права свои, и представители власти среди побежденных народов обязаны были строго следить за спокойным течением дел и вооруженной рукой подавлять возникающий беспорядок. Расчет врагов Христовых оправдался, – и Пилат обратил внимание на тройственное обвинение, возведенное на стоявшего перед ним Узника. Главная вина его, по мнению правителя, состояла в посягательстве на царственную власть, но эта вина, ввиду отсутствия доказательств и согласно обычаям римского судопроизводства, требовала тщательной поверки, тем более, что внешний вид и беззащитное положение Узника, оставленного всеми, даже ближайшими учениками, свидетельствовали против обвинителей. При видимом несоответствии обвинения тому положению, в каком находился Узник, признавая необходимым выслушать объяснение Его, Пилат вошел в преторию и призвал туда Иисуса. Правитель надеялся, что при отсутствии обвинителей, не решавшихся войти в преторию по страху осквернения, Обвиняемый с большей откровенностью изложит обстоятельства дела, по свойству своему не подлежавшего огласке.

Когда Господь стал пред Пилатом в судилище, игемон спросил Его: Ты ли еси Царь иудейский? Вся сила обвинения сосредоточивалась в признании Господом за Собою царского достоинства, но это признание, казалось Пилату, заключало в себе какой-то особенный смысл, который надлежало выяснить на суде. Присвоение царского имени в обыкновенном смысле, без сомнения, было бы важным преступлением, за которое закон наказывал смертью, а наименование себя царем в каком-либо другом смысле в глазах язычника не составило бы вины. Господь Иисус Христос был Царем духовного, нравственного Царства: таким Он Сам признавал Себя; таким признавали Его и веровавшие проповеди Евангелия о благодатном и Небесном Царстве. Посему, прежде ответа на вопрос Пилата, Божественный Узник Сам предложил ему вопрос с той целью, чтобы узнать, в каком смысле правитель понимает слово царь: спрашивает ли сам от себя, как будто об открытом заговоре против кесаря, или говорит со слов других, передававших ему о деле Пророка галилейского: о себе ли, ты сие глаголеши, или инии тебе рекоша о Мне? «Ты ли, правитель Иудеи, имеющий все средства знать мятежные замыслы, обвиняешь Меня в присвоении земной власти, или только повторяешь обвинение, подсказанное тебе злыми завистниками? Они сказали, что Я – злодей, похититель царской власти; твое дело наследовать и рассмотреть, какой Я царь». Пилат должен был сознаться, что со своей стороны не мог обвинить Подсудимого в каких-либо вредных действиях; тоном правителя-язычника, не имевшего желания вмешиваться во внутренние дела подвластной страны, или, еще менее, в ожесточенную борьбу партий, раздиравших Иудею, он указал обвинителей в лице членов синедриона с их единомышленниками и хотел слышать от самого Обвиняемого объяснение, чем могло быть вызвано такое обвинение: еда Аз жидовин есмь? Род Твой и архиерее предаша Тя мне: что еси сотворил? Он видел также, что жалоба синедриона, важная сама по себе, принесена на виду толпы народа, склонявшегося на сторону врагов Христовых, благодаря стараниям первосвященников и старейшин (Мк. 15, 11, 15). Тогда Господь Иисус, направляя Свой ответ против главного обвинения в присвоении царской власти, заметил, что Царство Его не мирское и земное, и для владычества римского не представляет опасности уже потому, что не находит защитников, вооруженных человеческими средствами нападения и обороны: Царство Мое несть от мира сего, еще от мира сего было бы Царство Мое, слуги Мои убо подвизалися быша, да не предан бых был иудеом, ныне же Царство Мое несть отсюду. О неотразимой силе доказательства, высказанного Господом о неземном свойстве Своего Царства, свидетельствовала вся общественная деятельность Его, свидетельствовали недавние события и наглядно для каждого говорило настоящее смиренное положение Его. Он никогда не пользовался для мирских целей той славой, которую народ воздавал Ему (Ин. 6, 15); не воспользовался для этих целей восторгом народа, торжественно встречавшего Его при входе в Иерусалим (Мф. 21, 8–11); да и теперь, обвиняемый своими врагами, предстоял на суде иноземца-язычника в уничиженном виде Узника, оставленного всеми. Пилат видел, что обвинение Христа иудеями в домогательстве мирского Царства падает само собою, но, тем не менее, слова Господа о каком-то Царстве казались ему странными: он хотел, чтобы Подсудимый отказался от них или же объяснил их точнее и понятнее, показав, в чем состоит это Царство, столь отличное от других Царств. Убо Царь ли еси Ты? – спросил игемон. Воплощенное Слово, Господь наш Иисус Христос, желал «научить Пилата и возвести к высшим понятиям» (святитель Иоанн Златоуст), засвидетельствовал пред ним, по выражению святого апостола Павла, доброе исповедание (1 Тим. 6, 13), возвестил, что не может отречься от царс кого наименования, как оно ни кажется опасным, потому что есть Царь духовный, облеченный «властью не человеческой, но гораздо выше и славнее человеческой» (святитель Иоанн Златоуст). Он Царь, но не такой, каким представляли Его обвинители, не такой, которого мог бы страшиться правитель, охранявший верховные права кесаря. Ты глаголеши правду, – ответствовал Господь, – яко Царь есмь Аз, Аз на сие родихся и на сие приидох в мир, да свидетельствую истину, и всяк, иже есть от истины, послушает гласа Моего. Этот Царь неземного, благодатного Царства, посланный Отцом в мир (Ин. 3, 17; 17, 18), проповедал людям истину новозаветного откровения (1, 17; 8, 32) и приобрел Себе учеников и последователей, уверовавших в Него (17, 8). Язычник не мог понять слов Господа в истинном смысле, а лишь вывел из них заключение, что перед ним стоит Невинный, подавший повод к клевете неосторожным употреблением опасных названий. «Вероятно, – думал Пилат, – это мудрец, подобный философам Греции и Рима, стремившимся к открытию истины и, увы, не достигавшим ее: какая же тут опасность для власти кесаря?» Римский правитель имел вообще смутное понятие об истине и не считал необходимым заниматься разъяснением этого предмета, по мнению его, не относившегося к делу. И между тем, не желая показаться совершенно равнодушным к истине, о которой так много и, к сожалению, бесплодно говорили тогдашние мудрецы, Пилат, как бы мимоходом, спросил: что есть истина? Это был вместе с тем упрек Обвиняемому, сделавшему задачей Своей жизни свидетельство об истине, которая, по мнению язычника, состав ляла неразрешимую загадку. Пилат, по за мечанию святителя Иоанна Златоуста, «понимал, что этот вопрос требовал времени для рассмотрения, а дело не терпело отлагательства». Проницательность правителя, опытность судьи, знание местных обстоятельств и характеров действующих лиц, – все убеждало его в невинности Узника, казавшегося простым мечтателем о неведомом Царстве. А посему, отложив спор об истине, Пилат спешил «избавить Иисуса от неистовства иудеев» (святитель Иоанн Златоуст). Он вышел к членам синедриона, ожидавшим у входа в преторию, и торжественно объявил первосвященникам и народу: аз ни единыя вины обретаю в Нем. Горько было слышать членам синедриона мнение язычника, уничтожавшее уже постановленный приговор над Обвиняемым, и они с крайним ожесточением решились продолжать начатое дело и довести его до конца. По выражению святого евангелиста Марка, первосвященники начали обвинять Христа во многом (15, 3). В такую решительную минуту злоречие и клевета не пощадили Того, Кто не сделал никакого греха (1 Пет. 2, 22). Возмущение Иуды галилеянина, увлекшего за собою довольно народа (Деян. 5, 37), было еще в свежей памяти; незадолго перед сим и сам Пилат, по подозрению в мятеже, умертвил в храме нескольких галилеян (Лк. 13, 1). Враги Христовы могли воспользоваться этими событиями с той целью, чтобы придать своим клеветливым внушениям некоторое правдоподобие. Необычайное действие учения Христа на слушателей (Ин. 7, 46), привязанность народа, не отходившего от Него по целым дням (Мк. 8, 2), множество учеников (Лк. 6, 17), нарушение раввинских преданий (Мк. 7, 3, 4) и несоблюдение субботы (Мф. 12, 2; Ин. 5, 16; 9, 16), очищение храма от торжников (Ин. 2, 18; Мф. 21, 12) наконец самые чудеса, привлекавшие к Нему народные толпы (Мф. 4, 24, 25), – все это иудеи теперь припомнили и, клевеща и перетолковывая, обратили в вину Гос поду Иисусу. Но Обвиняемый, видя, что суд идет не по правде и что никакие оправдания не подействуют на упорных и многочисленных врагов, ничего не отвечал первосвященникам и старейшинам. Такое молчание, без сомнения, было приятно врагам Христовым: они могли опасаться, что Подсудимый, обладая чрезвычайной силой слова, без особенного труда разрушит хитросплетенную сеть лжи и обмана, в которую они хотели запутать римского правителя. Тогда потребовались бы новые усилия с их стороны; пришлось бы, по всей вероятности, подробнейшее рассмотрение дела отложить на неопределенное время, по крайней мере, до конца праздника, а этого именно они и хотели избежать, рассчитывая поспешностью решения прикрыть неосновательность обвинений. Пилат был убежден в невинности Господа; знал, что истинный источник обвинений – зависть (Мф. 27, 18) и что Обвиняемый может сказать многое в защиту Свою, а посему обратился к Нему с выражением недоумения: не отвещаваеши ли ничтоже? – Не слышиши ли, колико на Тя свидетель ствуют? – Виждь, колико на Тя свидетельствуют! Но Господь и ему ничего не отвечал ни на одно слово, так что игемон весьма дивился, как ему казалось, неуместной молчаливости Подсудимого и явному небрежению о Своей защите.

Между тем враги Христовы, пользуясь беззащитностью своей жертвы, продолжали настаивать; они теперь выставляли Иисуса преступником, возмущавшим народ не в Иудее только, но и в Галилее и во всей Палестине: развращает люди, уча по всей Иудеи, начен от Галилеи до зде. Первосвященники и старейшины, упомянув о Галилее, хотели сильнее подействовать на Пилата, бывшего во вражде с правителем этой области и после известного случая (Лк. 13, 1) подозрительно относившегося к галилеянам. Пилат, услышав о Галилее, спросил: аще человек галилеянин есть? До явления Своего миру Господь жил в галилейском городе Назарете, большая часть общественной деятельности Его протекла также в Галилее, а посему в Иерусалиме считали Его происходящим из Галилеи (Ин. 7, 41, 52) и даже прямо называли галилеянином (Мф. 26, 69). Это обстоятельство, открывшееся так неожиданно, навело правителя на новую мысль. В то время в Иерусалиме проживал галилейский четверовластник Ирод Антипа, прибывший в святой город для празднования Пасхи. Пилат, узнав, что Обвиняемый из области Ирода, решился послать Его к этому властителю, не с той, конечно, целью, чтобы уклониться от решения дела Иисусова: Ирод не мог спорить о власти с представителем державного кесаря и присвоить себе право окончательного суда, а Пилат не мог, если бы даже и захотел, отречься от преимуществ своего положения в пользу подчиненного ему тетрарха. Следуя римскому обычаю вести судебное разбирательство в уголовных делах с крайней осторожностью (Деян. 25, 16), Пилат считал необходимым предъявить Подсудимого правителю Галилеи для того, чтобы получить от Ирода, по возможности, полные и определенные сведения о лице Узника. При своем, хотя и поверхностном знакомстве с делом, игемон мог рассчитывать, что эти сведения послужат в пользу Обвиняемого и облегчат ему дальнейшую защиту Невинного против несправедливых нареканий врагов (Лк. 23, 15). Наконец, всенародным знаком внимания к сыну друга римлян, царя Ирода, Пилат надеялся расположить его к примирению, потому что тетрарх и римский правитель находились во вражде друг с другом (23, 12). В силу этих побуждений Господь Иисус Христос, в узах и под стражей, был отправлен к Ироду. За ним последовали злые обвинители первосвященники и книжники вместе с прочими членами синедриона, чтобы и там следить за ходом дела.

 

Иисус Христос перед Иродом

Лк. 23, 7–12

Галилейский тетрарх Ирод Антипа, к которому теперь влекли Божественного Узника по стогнам Иерусалима, вполне неожиданно должен был принять участие в деле Иисуса благодаря угодливости Пилата. Соединяя хитрость лисицы (Лк. 13, 82) с легкомыслием и склонностью к чувственным удовольствиям (Мф. 14, 3, 6, 7), этот потомок Ирода Великого всегда готов был жертвовать своими убеждениями желаниям развращенного сердца (Мк. 6, 20, 27). В течение долголетнего правления Галилеей и заиорданской областью Переей он сделал много худого (Лк. 3, 19), запятнал себя убийством прославленного народом святого Пророка и Крестителя Господня Иоанна (Мф. 14, 10; Мк. 6, 27) и впоследствии, лишенный власти, скончался в далекой ссылке.

Имя и дела Христовы давно уже были известны Антипе по той громкой молве, которая, переходя из уст в уста, достигла и до слуха его (Мф. 14, 1; Мк. 6, 14; Лк. 9, 7). В недоумении он спрашивал: Кто есть сей, о Немже аз слышу таковая? (Лк. 9, 9) и предполагал, что этот Чудотворец, быть может, воскресший Иоанн Креститель, которого он умертвил (Мф. 14, 2; Мк. 6, 14, 16) и для окончательного удостоверения искал случая увидеть Его (Лк. 9, 9). Тетрарх скоро забыл о бедном Пророке галилейском; не вспомнил бы о Нем и теперь, если бы появление Иисуса перед лицом его не оживило прежних желаний, остававшихся до сего времени неудовлетворенными. Увидев Иисуса, Ирод очень обрадовался, рассчитывая удовлетворить своему любопытству. Тетрарх надеялся, что Господь совершит перед ним какое-либо чудо, и при этом, по замечанию блаженного Феофилакта, «желал увидеть чудо от Иисуса не с тем, чтобы уверовать, но насытить зрение», как бы на каком зрелище, где искусники представляют нечто удивительное. Желание его видеть чудо происходило из глубокого неверия силе Божией, открывшейся в спасительном явлении Господа; и в случае удовлетворения не принесло бы пользы и не сломило бы горделивого самомнения, а послужило бы во вред, подав повод к сомнению, презрению и насмешке над обнаружением всемогущества Божия. Всеведущий ясно зрел всю неблаговременность чуда в настоящем случае, и подобно тому, как в начале Своего служения отверг искусительные предложения диавола (Мф. 4, 4, 7), так и в конце своей земной жизни не удовлетворил праздному любопытству Ирода. Тетрарх, обманувшийся в своих ожиданиях, начал предлагать Иисусу Христу многие вопросы, но и вопросы эти были таковы, что Господь ничего не отвечал на них, ибо, замечает блаженный Феофилакт, «что за нужда отвечать тому, кто спрашивает не для научения? какая нужда повергать бисер пред свиньями (Мф. 7, 6)?» Божественный Узник стоял перед Иродом и молчал. Это молчание члены синедриона не преминули перетолковать по-своему и, поставив его в новую вину Подсудимому, начали клеветать на Него еще с большим озлоблением. Без сомнения, они здесь повторили и усилили те обвинения, какие высказали Пилату, выставляя Господа Иисуса противником власти, возмутителем общественного спокойствия. Злые обвинители льстили себя надеждой, что Ирод примет слова их с доверием, подобающим такому властному свидетельству, и тем более, что за несколько дней перед сим фарисеи успели привлечь иродиан, приверженцев галилейского правителя, к участию с собою в уловлении Господа в словах (Мф. 22, 16). Предубеждение против Иисуса от приверженцев правителя легко могло перейти к самому правителю, и теперь первосвященники и книжники старались о том, чтобы своими наговорами усилить это предубеждение. Но сколько они не трудились, Ирод не желал идти так далеко в обвинении Узника, Который представлялся ему не преступником, а скорее достойной сожаления жертвой вражды и зависти. Странным казалось правителю лишь то обстоятельство, что этот Человек по-видимому бессильный, не ищет у него защиты и помощи. Ирод чувствовал свое самолюбие уязвленным и, не сдерживая порывов злобной мести, уничижил Страдальца и вместе со своими воинами надругался над Ним. Господь Иисус Христос безропотно и в молчании перенес язвительные насмешки и грубые шутки, в которых тетрарх желал выразить свое презрение к Нему, а воины, со своей стороны, старались выказать угодливость своему повелителю. Так, и во дворце галилейского правителя Человек в язве сый и ведый терпети болезнь, по слову пророка, озлоблен бысть и не отверзает уст Своих, яко овча на заколение ведеся и яко агнец пред стригущим его безгласен, тако не отверзает уст Своих (Ис. 53, 3, 7). Насытившись видом осмеянной и униженной невинности, Ирод повелел одеть Узника в светлую одежду и отослал Его к Пилату. В такие одежды обыкновенно облекались у римлян искавшие какой-либо почетной должности. Белая одежда на Иисусе, по мысли Ирода, должна была служить для всех заметным знаком, что он не находит в Нем вины, достойной смерти, и со своей стороны считает обвиняемого неопасным искателем престола, не заслуживающим осуждения. Пилат понял тонкий намек тетрарха (Лк. 23, 15), и оба правителя, выказав взаимную угодливость, довольные друг другом, забыли прежние неприятности, примирились и с этого времени сделались друзьями.

 

Продолжение суда Пилата

Мф. 27, 15–23; Мк. 15, 6–15; Лк. 23, 33–25; Ин. 18, 39, 40

Между тем перед преторией Пилата собралась значительная толпа народа: одни, заслышав о суде над Иисусом Христом, желали знать, чем кончится дело, а другие, быть может, пришли для того, чтобы подать свой голос при обычном освобождении узника на праздник. Пилат не мог не знать, как народ чтит своего Учителя, Чудотворца и Благодетеля, и, считая Его ни в чем не повинным, рассчитывал в народном мнении найти себе поддержку в попытках освободить Узника. Но, приняв во внимание крайнее упорство обвинителей, неотступно требовавших осуждения Господа, Пилат надеялся удовлетворить их телесным наказанием Подсудимого. Гибкая совесть язычника не смущалась тем обстоятельством, что невинный подвергнется незаслуженному позору и потерпит жестокие истязания, лишь бы восхвалялись мудрость и милость судьи, избавившего Его от смерти. Созвав первосвященников и начальников, возвратившихся от Ирода, и пригласив народ приблизиться к своему судейскому месту, Пилат сказал: приведосте ми Человека сего, яко развращающа люди, и се аз пред вами истязав, ни единыя же обретаю в Человеце сем вины, яже нань вадите, но ни Ирод, послах бо Его к нему, и се ничтоже достойно смерти сотворено есть о Нем, – наказав убо Его отпущу. Правитель думал, что такое решение не только успокоит врагов Господа, но будет особенно приятно народу. Был обычай, установленный, вероятно, римлянами для приобретения народной благосклонности, в силу которого правитель ежегодно отпускал на праздник Пасхи одного узника по выбору самого народа. Шумная толпа, спешившая воспользоваться предоставленным ей правом, начала теперь кричать и просить Пилата о том, что он всегда делал для нее. Игемон решился воспользоваться этим случаем для достижения своей цели: ему известно было, что народ, внимательно слушавший учение Иисуса Христа, испытавший от Него много благодеяний, не имел никакой причины враждовать против своего Благодетеля. Есть обычай вам, – сказал Пилат, – да единого вам отпущу на Пасху: хощете ли убо, да отпущу вам Царя иудейска? Наименование Иисуса Царем иудейским могло показаться врагам Христовым насмешкой правителя над Обвиняемым, но в народе оно должно было возбудить воспоминание о славном прошедшем и заветные чаяния утешительного будущего, имеющего открыться с пришествием Царя Мессии. То и другое, по мнению Пилата, могло склонить народную толпу отнестись сочувственно к Узнику, Который повидимому разделял чаяния ее.

В то время как народ, удивленный неожиданным предложением Пилата, стал совещаться, какой дать ответ, случилось событие, служившее для него предостережением. Жена правителя, которую древние сказания называют Клавдией Прокулой, видела замечательный сон и прислала слугу просить мужа не делать зла судимому Праведнику. Ничтоже тебе и Праведнику тому, много бо пострадах днесь во сне Его ради, – говорил посланный от лица жены Пилата. Это был сон пророчественный, а таким снам древность приписывала особенное значение (Быт. 37, 5; 41, 11; Суд. 1, 13), считая их внушением свыше (Быт. 20, 3; 28, 12, 31, 24; 46, 2. Чис. 12, 6; 1 Цар. 28, 6; 3 Цар. 3, 5; Дан. 7, 1). Не открыто ли было жене Пилата, какая печальная участь угрожает врагам Иисуса, и в частности мужу ее, за осуждение Невинного? Не дано ли было видеть ей в близком будущем лишение власти и ссылку мужа и затем самоубийство его, – обстоятельства, имевшие горестно повлиять на ее собственную участь? Но то несомненно, что Клавдия Прокула была восприим чивее своего мужа к сверхъестественным внушениям.

«Почему, – спрашивает святитель Иоанн Златоуст, – не сам Пилат видел сон?» – и отвечает: «или потому, что жена наипаче была достойна сего, или потому, что если бы он видел, то не поверил бы и даже, быть может, не сказал бы никому».

По преданию, жена Пилата видела во сне Господа Иисуса Христа, производящего Страшный суд над всеми людьми. В видение ей было открыто, что за богоубийство Иерусалим будет разрушен, храм уничтожен, многие иудеи будут наказаны и сам Пилат умрет недоброй смертью. Впоследствии Прокула стала христианкой и даже сподобилась пострадать за Христа.

Таинственное предупреждение супруги застигло Пилата в большом раздумье. Он сам хорошо понимал, что перед ним стоит Узник, ни в чем не повинный: знал, что обвинители Его предали из зависти, но как идти наперекор этим хитрым и могущественным врагам Его? Совесть Пилата была обременена тяжкими преступлениями, за которые, рано или поздно, могла постигнуть его вполне заслуженная кара: отказом своим раздражить сильных, упрямых и злых клеветников для него было опасно, потому что члены синедриона со своими единомышленниками могли бы обвинить его в новом преступлении – потворстве злому умыслу против кесаря – и тогда пришлось бы расстаться с выгодами своего положения. Под гнетом таких опасений, волновавших слабую душу Пилата, чувство справедливости, жалости и милосердия должно было уступить место расчетам своекорыстия и личной безопасности.

Между тем враги Христовы не бездействовали: пока Пилат выслушивал посланного от жены, первосвященники и старейшины употребили все усилия к наущению народа против Господа Иисуса Христа. Иерусалимляне издавна были известны неверием провозвестникам Божественного откровения (Мф. 23, 37; Лк. 14, 33) и, подобно всем иудеям, отличались слепой приверженностью фарисеям (Мф. 15, 14), которые пользовались большим влиянием на народ. Не раз уже возникала между ними распря, за кого принимать Иисуса Христа (Ин. 7, 43; 9, 16), и тогда как одни говорили, что Он Пророк (7, 40) и Христос Мессия (ст. 41), другие выражали сомнение, чтобы Пророк мог придти из Галилеи (ст. 41). Предубеждение против галилеян особенно сильно было между иерусалимлянами, считавшими себя и по вере, и по языку, и по нравам несравненно выше и чище жителей пограничной области, имевшей смешанное население (Мф. 26, 73; Мк. 14, 70; Ин. 7, 52; Деян. 2, 7). Все это заранее обнадеживало хитрых обвинителей в успехе их козней. Теперь именно, в такую решительную минуту, они, по всей вероятности, не упустили случая повторить прежние клеветы, которые были ими измышлены и рассеиваемы в народе во время общественного служения Господа. Вмешавшись в толпу, они убеждали не щадить ненавистного Пророка галилейского: Он – злодей, худший обыкновенных преступников (Ин. 18, 30), возмутитель и развратитель народа (Лк. 23, 2, 5), презритель отеческих преданий (Мф. 15, 2; Мк. 7, 1–5), разоритель субботы (Мф. 12, 2, 8; Ин. 5, 16), угрожавший разрушить храм (Мф. 26, 61; 27, 40), друг мытарей, грешников и самарян (Мф. 9, 11, 1, 19; Ин. 4, 40; 8, 48), обольститель, действовавший силой веельзевула, князя бесовского (Мф. 9, 34; 12, 24; 27, 63). Положение, в каком находился тогда Божественный Узник повидимому служило наглядным подтверждением справедливости того, что враги Его внушали народу. Продолжая наговоры с наглой хитростью людей, искусившихся в кознях, первосвященники и старейшины довели народ до того, что он решился предпочесть Христу Варавву и подать голос за освобождение его. Варавва был известный разбойник, посаженный в темницу вместе с сообщниками за произведенное в городе возмущение и убийство. И несмотря на то, что это был отъявленный злодей и что преступление его, сопровождавшееся кровопролитием, было всем известно и, бесспорно, заслуживало смертной казни, враги Христовы нашли возможность уменьшить вину его или даже совсем прикрыть ее, выставив возмущение Вараввы попыткой, подобной многим другим, к возвращению дорогой народу независимости. Сопоставляя Иисуса Христа и Варавву, первосвященники и старейшины не упустили указать слепо верившему им народу в первом – злоумышленника, разрушавшего закон, служивший для Израиля единственным утешением в скорбных обстоятельствах того времени, и в другом – случайного преступника, доведенного до преступления ревностью к отечественной свободе.

Лживыми и клеветливыми внушениями завистливые обвинители успели привлечь на свою сторону мнение народа, и когда Пилат опять обратился к народу, раздался крик: отпусти не Сего, но Варавву! Кричали все, подущенные членами синедриона, кричали с редким единодушием. «Если, – замечает святитель Иоанн Златоуст, – позволено было отпускать одного из уличенных преступников, то тем более сомнительного, и, конечно, Иисус не казался для них худшим явных человекоубийц, но они кричали со слов своих руководителей, которые были совершенно ослеплены завистью и, сами будучи злы, развращали и народ». Предпочтение, оказанное народом явному преступнику в сравнении с Узником, Которого вина еще не доказана, привело Пилата в крайнее изумление, так что он еще раз спросил: кого хощете от обою отпущу вам? Голоса из толпы отвечали: Варавву. Игемон опять спросил: что убо хощете, сотворю, Егоже глаголете Царя иудейска? Все закричали: да распят будет – пропни Его – возми Сего, отпусти же нам Варавву! Пилат снова возвысил голос, желая отпустить Иисуса, но голос его был заглушен криками: распни, распни Его! Правитель, призывая народ к беспристрастному рассмотрению дела, в третий раз обратился к нему с вопросом: что бо зло сотвори Сей? – и напомнив о голословности обвинений, предложил удовольствоваться высказанным решением: ничесоже достойна смерти обретох в Нем, наказав убо Его, отпущу. Вслед за этими словами поднялся великий крик: первосвященники и народная толпа, настроенная ими, с грозными воплями настоятельно требовали, чтобы Христос был распят. Римский правитель знал по прежним опытам, с каким народом имеет дело, знал упрямый и мятежный дух иудеев. Видя угрожающее положение толпы, решился уступить требованиям ее относительно Вараввы, а относительно Иисуса Христа – привести в исполнение свое решение. Он повелел отпустить из темницы Варавву, заключенного за возмущение и убийство, а Иисуса предал воинам для бичевания.

 

Бичевание

Мф. 27, 27–30; Мк. 15, 16–19; Ин. 19, 1–3

Бичевание, к которому Пилат приговорил Божественного Узника, было наказание чрезвычайно жестокое и мучительное. Римские судьи употребляли его или для исправления и вразумления обвиненных в преступлениях меньшей важности (Деян. 5, 40; 16, 22, 37), или в виде пытки для открытия истины (22, 24), или, наконец, как обычное приготовление преступника к смертной казни, и тогда как римские граждане пользовались в этом отношении некоторой льготой и могли быть наказаны лишь розгами, для рабов и вообще не имевших прав римского гражданства орудием наказания служил «ужасный бич». Эти бичи делались обыкновенно из ремней, в которые были вплетаемы острые металлические или костяные, наконечники. Число ударов и более или менее жестокие подробности бичевания вполне зависели от воли грубых, суровых и кровожадных исполнителей казни. Осужденного обнажали, привязывали за руки к столбу и бичевали по спине, а иногда с умышленной жестокостью наносили удары по лицу и глазам. Это наказание было так ужасно, что, по свидетельству древнего писателя, «многие умирали во время бичевания». Пилат предал Божественного Страдальца на истязание с той целью, чтобы, с одной стороны, видом израненного смягчить сердца врагов Его (Ин. 19, 4) и, по выражению преподобного Ефрема Сирина, «искупив большее наказание меньшим, спасти Иисуса от смерти», а с другой – успокоить волнующуюся толпу и вразумить Того, Кто казался ему неосторожным мечтателем, восстановившим против Себя не только старейшин, но и самый народ.

Исполняя повеление правителя, воины взяли Узника и отвели внутрь двора претории – туда, где обыкновенно производилось бичевание. Впрочем, хотя это место было обычным местом подобных наказаний, да и самые исполнители казни были, без сомнения, люди привычные, но в настоящем случае Страдалец был необыкновенный, – тот Человек в язве сый и ведый терпети болезнь (Ис. 53, 8) Который задолго до события говорил о Себе через пророка: плещи Мои вдах на раны и ланите Мои на заушения, лица же Моего не отвратих от студа заплеваний (50, 6). Все, что ни происходило в это время на дворе претории, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «превосходит всякое описание». Здесь Владыка неба и земли, Себе умалив, зрак раба приим (Флп. 2, 7), благоволил претерпеть, по выражению святой Церкви, «страшные страсти». Воины собрали для предстоящего ужасного зрелища весь полк: они не ведали того, что если бы Узник, бывший во власти их, восхотел защитить Себя, то мог бы окружить Себя более, нежели двенадцатью легионами Ангелов (Мф. 26, 53). Так недальновидная человеческая мудрость, служа высшим целям Божественной премудрости, принимала свои меры предосторожности на случай могущих произойти беспорядков. Древнейшее предание утверждает, что пречистое тело Господа во время бичевания было привязано к каменной колонне. Римские воины, не привыкшие щадить, наносили удары жестокие, желая отомстить мнимому противнику кесаря. Но в этих язвах пророк, еще задолго до события, указал мир и спасение всего человечества: Той язвен бысть за грехи наша и мучен бысть за беззакония наша; наказание мира нашего на Нем, язвою Его мы исцелехом (Ис. 53, 5).

Насытившись видом истерзанной жертвы, мучители закончили свое кровавое дело поруганием над Страдальцем. В этом отношении закон и обычное право нимало не стесняли злого произвола их, а пример Ирода и желание устроить для себя грубую забаву служили для них как бы поощрением. Они знали также, что, нанося многообразные и крайние обиды обвиненному судом синедриона, делают приятное иудейским старейшинам, которые не забудут такой важной услуги. Сам правитель недавно называл Узника Царем иудейским (Ин. 18, 39), и вот теперь воины, как бы продолжая и развивая угаданную ими мысль вождя, задумали окружить Страдальца мнимыми знаками царского достоинства. Но эти знаки, составлявшие новый вид страданий, Божественный Искупитель, намереваясь взойти на крест, как на престол славы, с которого воссияла любовь Божия к падшему человечеству, благоволил приять как Ему Единому приличные знаки крайнего самоуничижения и смирения (Флп. 2, 1, 8). В подражание царской багрянице на пречистое тело Господа, покрытое ранами, накинули пурпуровую хламиду – нечто вроде короткой епанчи, закрывавшей лишь половину тела и служившей отличительной принадлежностью военного звания. Эта, по выражению церковной песни, «ложная багряница», «багряница поругания», без сомнения, соответствовала цели, т. е. была ветхая и непригодная к употреблению. Для обозначения царского венца и победных лавров кесарей сплели венец из колючих ветвей терна и возложили на главу Спасителя. Терновый венец, уязвивший пресвятую главу, по изъяснению преподобного Исидора Пелусиота, был поистине победным знамением для Того, Кто пришел разрушить клятву, произрастившую на земле терния и волчцы (Быт. 3, 18): «так поступают благоискусные победители, выставляя на вид то самое орудие, посредством которого одержали победу». Вместо царского скипетра вложили в правую руку Божественного Страдальца трость. Окончив эти приготовления, воины с притворной торжественностью окружили жертву своей жестокости для того, чтобы приветствовать ее новым поруганием. В изъявление особенного уважения на Востоке перед царями обыкновенно преклоняли колена и падали на землю (Пс. 71, 9; Ис. 49, 24); и вот, как бы подражая этому обычаю, они становились перед Господом Иисусом на колена, кланялись Ему и говорили: радуйся, Царю иудейский! Затем, обнаруживая истинное значение приветствия, били Его по ланитам, плевали на Него и, взявши трость, били Его по голове. «Что может быть тягчее, что обиднее? Не часть одна, а все тело терпело страдания: глава от венца и трости, лицо от ударов и заплеваний, ланиты от заушений, все тело от бичевания, наготы, одеяния хламидой и притворного поклонения, рука от трости, которую дали держать Ему вместо скипетра» (святитель Иоанн Златоуст). Долготерпеливый Господь перенес эти страдания ради нашего спасения и, как Агнец, ведомый на заклание, не отверзал уст Своих (Ис. 53, 7), будучи укоряемь противу не укоряше, стражда не прещаше, предаяше же Судящему праведно – Богу, Отцу Небесному (1 Пет. 2, 23).

 

Приговор Пилата

Мф. 27, 24–26; Мк. 15, 15; Лк. 23, 25; Ин. 19, 4–16

Первосвященники, старейшины и народ продолжали стоять на улице у судейского места, в намерении довести дело до желаемого конца: при заметном колебании правителя они не теряли надежды исторгнуть у него согласие на распятие Христа Господа. Между тем повеление Пилата, предавшего Божественного Узника на бичевание, было исполнено с такой жестокостью, какой он, по всей вероятности, не желал и не ожидал. Пилат опять вышел к народу и, повелев привести Божественного Страдальца, еще раз засвидетельствовал о невинности Его: се извожду Его вам вон, да разумеете, яко в Нем ни единыя вины обретаю. Иисус Христос появился у судейского места со знамениями страданий, весь истерзанный, изъязвленный, в терновом венце и в багрянице, омоченной пресвятой кровью. Жалостное зрелище! Этого единственного Страдальца разумел вдохновенный пророк, когда, описывая Таинственного Воителя, спрашивал: кто Сей пришедый от Едома, червлены ризы Его от Восора? Сей красен во утвари, зело с крепостию. Почто червлены ризы Твоя и одежды Твоя, яко от истоптания точила? и не Его ли мысли изображал тот же пророк: исполнен истоптания, и от язык несть мужа со Мною, – лето избавления, приспе, – воззрех и не бе помощника, и помыслих и никтоже заступи, и избави я мышца Моя (Ис. 63, 1–5).

Взгляд на невинного Страдальца, потерпевшего ужасные истязания, внушил Пилату мысль испытать последнее средство ко спасении Его. Он рассчитывал, что положение, в каком находился теперь Узник, могло не только возбудить сострадание в самых жестоких сердцах, но и расположить обвинителей к более трезвому и спокойному рассмотрению дела, по утолении первых порывов злобы видом измученной жертвы. Указывая на Христа Господа, правитель воскликнул: се Человек! Смотрите, может ли этот человек быть нарушителем общественного спокойствия? Это не честолюбец, мечтающей о славе и величии, а скорее Страдалец, умеющий терпеть и вполне достойный сочувствия и удивления!

Вместе с тем Пилат невольно сказал подлинную правду: Господь и в унижении Своем больше, чем во славе и Царственном блеске, проявил все духовное величие и нравственную красоту истинного Человека, каким он должен быть по замыслу Творца. Се, Человек! – вот образец Человека, к которому все должны стремиться, таким Адам был в раю.

«Пилат, – по замечанию святителя Филарета Московского, – сказал в сих словах более, нежели сколько сам разумел: Иисус в таком состоянии, в которое приведен волей других, в чуждой одежде, не видно никакого действия Его, не слышно никакого слова Его, Его как бы нет. Он без воли, без действия, без слова. Сие молчание, которое Он сохраняет между восклицаниями защитника и между воплями клеветников и хулителей, сей глубокий взор, сквозь смятения человеческие погруженный в судьбы Божии, сии неподвижные члены, так сказать, почивающие в страданиях, – все сие представляет образ человека высочайше терпеливого, мужественного, кроткого, смиренного, никакой всеобщей враждой непобедимого в любви, непоколебимого в мире со всеми, человека бесстрашного, чистого, святого». Настала решительная минута. Первосвященники, опасаясь выпустить жертву из рук, закричали сами и заставили кричать своих служителей: распни, распни Его! Ненависть их к Пророку галилейскому, встречая препятствие к исполнению богоубийственного замысла, не только не ослабевала, а более и более увеличивалась. Такое упорство заставило Пилата опять призадуматься над решением вопроса, как выйти из трудного положения: с одной стороны, ему не хотелось преданием на смерть Невинного взять на себя тяжкую ответственность, если не перед судом кесаря, то перед судом своей совести, а с другой – представлялось опасным раздражать сильных и влиятельных врагов Христовых неисполнением требований их. Но как избежать той и другой опасности? Не зная, на что решиться, Пилат в досаде на упорных обвинителей дает им понять, что настойчивость их неуместна, потому что он по-прежнему (Ин. 18, 38) считает Обвиняемого невинным и не может утвердить составленный ими смертный приговор: поймите Его вы и распните, аз бо не обретаю в Нем вины.

Первосвященники и прочие члены синедриона должны были убедиться, что обвинение в нарушении общественного спокойствия, выставленное ими против Господа Иисуса, правителем окончательно признано недоказанным. Для постановки смертного приговора римский закон требовал, кроме сознания самого виновного, прямых и несомненных улик (Деян. 25, 16), которых не могли представить злые и клеветливые обвинители Христовы. Но эта неудача не остановила людей, искусившихся в кознях: потеряв надежду довести дело до желаемого конца в порядке римского судопроизводства, враги Христовы с обычной изворотливостью обратились к своим местным законоположениям. При сем они могли рассчитывать, что, по всей вероятности, языческий правитель, менее сведущий в иудейском законе, нежели в римском, должен будет уступить требованиям их, подкрепленным фарисейскими доводами и толкованиями. Теперь жалоба их принимала иной вид: не упоминая более о преступлении гражданском или государственном – нарушении державных прав кесаря, возмущении народа и т. д. враги Христовы выставили обвинение чисто религиозного характера, то самое, которое было высказано в заседании синедриона, решившем предать Господа суду Пилата. Не далее как в тот же день утром, первосвященник, выслушав слова Иисуса Христа о Сыне Человеческом, седящем одесную силы и грядущем на облацех небесных (Мф. 26, 64), объявила, что такое присвоение Божественного достоинства есть богохульство, и тогда же весь синедрион признал Узника повинным смерти. Осуждением на смерть Господа славы лицемеры мнили исполнить букву закона Моисеева, который говорил, что хулитель имени Господня должен умереть (Лев. 24, 16). Властным голосом людей, призванных охранять святость закона, первосвященники и прочие члены синедриона обратили внимание Пилата на это преступление против веры и на закон, осуждающий преступника на смерть. Правда, этот закон был местный, исключительно отечественный, но они могли надеяться, что правитель и на сей раз не отступит от обычая римлян, относившихся с крайней терпимостью к законам и учреждениям побежденных народов. Мы закон имамы, – сказали они Пилату, – по закону нашему должен есть умрети, яко Себе Сына Божия сотвори. Это обвинение произвело на Пилата необыкновенное впечатление.

Все, что он слышал о Христе до суда и на суде, все, что сам теперь видел, все это представляло ему невинного Страдальца в каком-то особенном, таинственном свете: слухи о благодетельных чудесах Господа, доходившие до него, просьба жены не делать зла Праведнику, молчаливое спокойствие, с каким Узник выслушивал клеветы врагов Своих, удивительное терпение, с каким Он перенес тяжкие истязания и язвительные насмешки, – все это както безотчетно приводило Пилата к мысли, что пред ним не простой Обвиняемый. Римский судья, быть может, в первый раз в жизни чувствовал невольный страх перед Подсудимым, а теперь, услышав обвинение иудеев, убоялся еще более. Он не веровал Богу Иегове, но держался общего поверья язычников, что боги могут сходить на землю и вступать в сношения с людьми (Деян. 14, 11; 28, 6). У Пилата явилась догадка, не стоит ли на судилище его один из небожителей, странствующий на земле и уже так много потерпевший по воле его. Но обратиться к самим обвинителям за дальнейшими разъяснениями по возникшему недоумению казалось неудобным по причине крайне возбужденного состояния их, а главное – бесцельным, потому что, принадлежа к вере иудейской и относясь к язычникам с презрением, они могли бы или совсем не удовлетворить любопытства правителя, или же сообщить ему неточные и даже ложные сведения. Оставалось допросить Подсудимого, и притом, ввиду важности дела, без свидетелей и наедине, в надежде, что Он, не стесняемый присутствием своих врагов, с прямодушной откровенностью изъяснит о своем происхождении все, что нужно знать.

Прокуратор в крайнем недоумении и страхе по поводу вновь открывшегося обстоятельства, вошел в преторию и призвал туда Господа Иисуса. Откуду еси Ты? – спросил Пилат Обвиняемого, желая знать не о месте рождения Его, отечественной стране и отечественном городе, но вообще о происхождении, есть ли Он только простой человек, или более, нежели простой человек? На этот вопрос суеверного язычника Божественный Узник не дал никакого ответа. Он незадолго перед сим сообщил Пилату в самых общих чертах о Своем пришествии в мир для свидетельства об истине, но не нашел в правителе желания слышать более полное изъяснение непонятной ему истины (Ин. 18, 37–38). Также и теперь правитель был неспособен принять и понять возвышенное учение о домостроительстве Божием и об истинном Сыне Божием, сшедшем с неба для спасения мира, потому что все баснословные сказания язычников о происхождении богов и о сношении их с земнородными не могли прояснить тайны вочеловечения Христа Господа. Если бы эта тайна была открыта Пилату, то, без сомнения, была бы понята им совершенно превратно и затем, будучи высказана пред врагами Христовыми, дала бы им повод к новым насмешкам. Господь молчал, предоставляя Пилату припомнить прежде сказанное ему и довольствоваться той степенью откровения, какая преподана ограниченной мере разумения его. Но такое молчание показалось правителю неуместным: суеверный, легкомысленный и гордый, он мгновенно перешел от гнетущего чувства страха пред неведомой опасностью к вспышке оскорбленного самолюбия. Мне ли не глаголеши, – спросил Пилат, – не веси ли, яко власть имам распяти Тя и власть имам пустити Тя? Высокомерный судья в обаянии власти, предоставленной ему волей кесаря, забыл ту истину, что кроме земного суда, человеческого, есть еще суд высший, Божественный, и кроме земной власти есть еще власть небесного Судии, управляющего всеми человеческими делами. Люди, облеченные земной властью, часто служат лишь простыми орудиями в достижении цели, предуказанной волей небесного Мироправителя. Господь Иисус Христос в Своем ответе дал понять римскому правителю, что он, незаметно для себя пользуется властью лишь в тех пределах, какие назначены иной высшей властью, и что «все это совершается не случайно и не по обыкновенному порядку, но Таинственно» (святитель Иоанн Златоуст): не имаши власти ни единыя на Мне, аще не бы ти дано свыше; сего ради предавый Мя тебе болий грех имать. «Выражение: дано, – по толкованию святителя Иоанна Златоуста, – здесь значит – допущено». Зло всегда остается злом, хотя нередко направляется Промыслом Божиим ко благу, а посему и Пилат, и предавшие ему Господа не свободны от греха и ответственности перед судом Божиим. Впрочем, язычник, не имевший откровенного закона (Рим. 2, 14) и сохранивший в душе своей некоторые остатки добра, понесет меньшую вину, а предавшие Господа его власти – неблагодарный ученик Иуда и все нераскаянные в злобе враги Христовы, сознательно отвергшие своего Мессию, будут иметь тягчайший грех и подвергнутся большему осуждению. Особенная благодатная сила, сокрытая в словах Господа Иисуса (Ин. 7, 46), и на этот раз оказала свое действие: кроткий и незлобивый ответ истерзанной жертвы, великой в самом ужасном уничижении, проник в душу Пилата и произвел на него благоприятное впечатление. Господь осудил его самопревозношение, указал степень виновности его, и за эти прямые, искренние слова правитель почувствовал еще большее расположение к судимому Страдальцу и, по замечанию святого евангелиста, от сего искаше пустити Его, т. е. еще настойчивее, еще решительнее изыскивал средства спасти Его от смерти.

Во время разговора Пилата в претории с Господом Иисусом Христом первосвященники и старейшины, оставшиеся вне у судейского места, имели довольно времени для того, чтобы, со своей стороны, еще более возбудить народ против Божественного Узника и условиться между собою, как вести дело далее. По некотором размышлении они пришли к тому заключению, что в глазах римского судьи, во всяком случае, более могли значить, хотя бы и притворные, ревность о пользе кесаря и преданность Риму, нежели забота о благе отечества, составляющего лишь малую часть всесветной империи Римской, или же привязанность к вере, не знаемой язычником, а посему, в случае отказа прокуратора удовлетворить требованию их, решились возобновить прежнее обвинение в нарушении верховных прав кесаря. По выходе из претории Пилата иудеи дали понять ему, что они решительно настаивают на особенном значении обвинения и требуют признания важности его. Раздались громкие крики: аще Сего пустиши, неси друг кесарев: всяк, иже царя себе творит, противится кесарю. Правитель убедился, что первосвященники и члены синедриона не отступят ни пред какой крайностью и готовы передать дело на рассмотрение самого кесаря, а такой оборот дела для Пилата был тем страшнее, что иудеи имели основание обвинять его в распоряжениях, без всякой нужды оскорблявших народное чувство и вызывавших возмущения. Опасение подвергнуться гневу кесаря и забота о личной пользе заглушили в душе Пилата все другие чувства и стремления: правитель решился употребить последнее усилие спасти страждущую невинность и в случае неудачи покориться обстоятельствам, отказаться от защиты и отдать Узника в волю врагов.

Настала торжественная минута окончательного приговора. Тогда была пятница перед Пасхою, и час шестый (Ин. 19, 14) по римскому времени.

Суд продолжался уже несколько часов. Во все это время перед преторией стояла большая толпа, ожидавшая, чем кончится дело; здесь же были и обвинители – члены синедриона. Утомленный продолжительным допросом, расстроенный неудачными попытками спасти жизнь Обвиняемому, Пилат решился произнести окончательный приговор. Он сел на судейском месте, на возвышенной площадке, устланной разноцветными камнями, лифостротоне, повелел привести из претории Господа Иисуса и поставил Его перед лицом народа и обвинителей. Иудеи еще раз могли видеть предсказанного им Мужа скорбей (Ис. 53, 3) со всеми знаками истязаний и поругания: в багрянице, в терновом венце, со страшными язвами бичевания. Пилат с горьким упреком воскликнул: се Царь ваш! в последний раз он призывал врагов Христовых к состраданию при виде истерзанного, окровавленного Узника, но в ответ опять послышались яростные крики: возми, возми, распни Его! С новой язвительной насмешкой над толпой, служившей слепым орудием в руках злых клеветников, и над первосвященниками и членами синедриона, требовавшими смерти, очевидно, безвредного и невинного Страдальца, прокуратор спросил: Царя ли вашего распну? И вот первосвященники, льстивые и вероломные рабы римлян, должны были сознаться в глубоком своем унижении: не имамы царя, токмо кесаря. Эти хитрые лицемеры для достижения своей цели – погибели Обвиняемого – выставляли напоказ мнимую преданность кесарю, но эта преданность была лишь на лживых устах их, а на Самом деле они ненавидели чужеземного языческого повелителя и ни о чем так не заботились, как о свержении тяжелого ига римлян.

Злополучнейший из всех судей в мире убедился, что все усилия его сохранить жизнь Невинному остались безуспешными и ничто не помогло расположить обвинителей к прекращению возбужденного ими дела. С высоты судейского седалища он мог заметить, что волнение в народе увеличивается, а посему, решившись пожертвовать Праведником для удовлетворения врагов Его, правитель пожелал всенародно выполнить одно знаменательное действие, бывшее в употребление как у язычников, так и иудеев, – омовение рук, которое, по мысли Пилата, должно было свидетельствовать о том, что он неповинен в смерти Господа Иисуса Христа. Между язычниками было распространено древнее поверье, что в случае пролития крови человека или даже животных для очищения вины необходимо омыть руки водой, а у иудеев был закон, по которому старейшины города, ближайшего к тому месту, где найдено тело человека, неизвестно кем убитого, обязаны были в доказательство своей невинности торжественно омыть руки с известными обрядами (Втор. 21, 6; ср. Пс. 25, 6; 72, 13). Соблюдением древнего обычая Пилат думал успокоить свою слабую совесть и, кроме того, омовением рук на возвышенном месте, ввиду всего народа, хотел показать всем присутствовавшим, и особенно стоявшим в отдалении и не имевшим возможности слышать слова его, что он снимает с себя всякую ответственность в пролитии крови Невинного и осуждает Иисуса против воли, лишь в угодность врагам Его. Совершив омовение рук, правитель сказал: неповинен есмь от крове Праведнаго сего, вы узрите. В этих словах скрывалось глубокое противоречие или, по выражению блаженного Феофилакта, «мудрование, очевидно ложное, потому что хотя сам он называл Иисуса праведником, однако предал Его убийцам». Пилат умыл руки не от крови, а в крови Праведника: сделав все, что можно было сделать, по соображениям человеческой предусмотрительности, в оправдание повидимому строгого беспристрастия суда, он не сделал самого главного, т. е. не довел до конца своей защиты Невинного и склонился на сторону врагов Его. И эти враги были так бесстрашны, что готовы были принять на себя все последствия богоубийственного дела. В ответ Пилату народ закричал: кровь Его на нас и на чадех наших! «Такова безрассудная ярость, – замечает святитель Иоанн Златоуст, – такова злая страсть! Не позво ляет видеть то, что должно видеть. Они были жестоки и бесчеловечны к своим детям и отрекались от самой природы, но Господь не подтвердил согласием сего голоса не только против детей, а и против их самих: даже и из них самих принял покаявшихся и удостоил бесчисленных благ, кровь Его была на детях их, но не на всех, а только на тех, которые подражали нечестию и беззаконию отцов, и только те, которые были сынами их не по преемству природы, а по произвольному безумию, подверглись бедствиям. И не тотчас навел на них наказания и бедствия, но спустя сорок и более лет после креста: Он хотел дать им время на покаяние, чтобы они оставили свои грехи и загладили преступления». На нераскаянных же и неверующих иудеев проклятие их предков обрушилось всей тяжестью – и «памятник их бедствия – целая вселенная, по которой они рассеяны» (святитель Григорий Богослов).

Суд окончился ужасным проклятием, которым иудеи наказали себя за пролитие невинной крови. Пилат решил быть по прошению их и, желая сделать угодное народу, предал Господа в их волю – на распятие.

У евреев существовал обычай: осужденного на смерть преступника казнить не сразу после осуждения, а через несколько дней. Глашатай несколько раз всенародно объявлял его имя, вину, свидетелей преступления и род казни, ему назначенной, вызывая всякого, кто может идти в суд и защищать несчастного. И у римлян был закон, изданный Тиверием, по которому смертная казнь совершалась не раньше чем через 10 дней после приговора. Но для Иисуса Христа, хотя Он судим был и по римским, и по иудейским законам, ни тот, ни другой обычай не был соблюден. Он тотчас же был предан воинам на распятие.

 

Крестное шествие

Мф. 27, 31–32; Мк. 15, 20–21; Лк. 23, 26–32; Ин. 19, 16–17

По обычаю, имевшему у иудеев обязательную силу, и по римскому закону Тиверия смертная казнь была совершаема над осужденными спустя несколько дней по произнесении приговора. В таком случае глашатай всенародно объявлял о судебном определении, вызывая желающих представить к облегчению участи приговоренного новые дополнительные и объяснительные показания. Но такую отсрочку давали только обыкновенным преступникам, и притом в дни простые, непраздничные; Господь Иисус, как нарушитель общественного спокойствия, обвиненный в главных преступлениях и по иудейским, и по римским законам, в богохульстве и мятеже, по мнению врагов Его, не имел права на какую-либо льготу. Наступление покоя субботы с вечера того дня, а также великого праздника Пасхи и опресноков (Ин. 19, 31), могло служить для лицемерных блюстителей Моисеева закона новым побуждением поспешить с исполнением смертного приговора. И эта поспешность, которой сначала они хотели избежать из опасения возмущения (Мф. 26, 4, 5), теперь казалась необходимой, ввиду благоприятного для них настроения народа.

Агнец непорочный и пречистый, предуведеный прежде сложения мира предвечным советом Триипостасного Божества в искупительную жертву за грехи всего человечества (1 Пет. 1, 19, 20; 2, 24), был предан в руки воинов, которые у римлян обыкновенно исполняли судебные приговоры. Они сняли с Божественного Страдальца багряницу поругания и одели Его в собственные одежды Его, без сомнения, для того, чтобы все жители Иерусалима, даже случайные свидетели шествия к месту распятия, могли узнать Того, Кого так часто видели в храме и на улицах города. Орудие казни было готово. Тут же, на улице, ожидали Господа Иисуса Христа два спутника – разбойники, приговоренные вместе с Ним к распятию. Осужденные, по обычаю римскому, сами на себе несли орудие казни до места исполнения приговора в ближайшей окрестности города (Чис. 15, 35–36; 3 Цар. 21, 18; Деян. 7, 58; Евр. 13, 12). Со своей стороны, иудеи, памятуя слова Моисея (Втор. 21, 23), по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «так гнушались древом креста, что не позволяли себе даже прикоснуться к нему». Подобно Исааку, древнему прообразу, несшему дрова для своего всесожжения (Быт. 22, 6), Искупитель наш должен был Сам нести древо крестное для своего жертвоприношения. И вот, Божественный Крестоносец, по выражению святителя Иоанна Златоуста, «вышел, неся крест, как знак победы над державой смерти»: «в глазах нечестивцев, – по замечанию святителя Льва Великого, – это было великим посмешищем, но для верных – великим Таинством, потому что славнейший Победитель диавола и могущественнейший Завоеватель враждебных сил в прекрасном виде нес трофей Своей победы и держал на раменах несокрушимого терпения спасительное знамение, назначенное для поклонения всех Царств и народов».

Открылось необычайное, единственное, крестное шествие Ходатая Завета Новаго (Евр. 12, 24), Начальника и Совершителя веры, Иисуса, претерпевшего такое над Собой поругание от грешников (ст. 2, 3). Теперь настало то время, когда ученики Господа и все, чаявшие избавления во Ирусалиме (Лк. 2, 38), должны были припомнить и уразуметь предуказание Его: блажен, иже еще не соблазнится о Мне (Мф. 11, 6). Тот, Кто греха не сотвори, ни обретеся лесть во устех Его (1 Пет. 2, 22), Кто ходил по всем городам и селениям проповедая Евангелие Царствия Небесного, благодетельствуя и исцеляя всяк недуг и всякую язю в людех (Мф. 4, 23; Деян. 10, 38), Кого недавно еще народ, собравшийся в Иерусалиме, встречал с радостными криками осанна (Мф. 21, 9–10), Искупитель падшего человечества, смиривший Себя до последнего предела человеческого уничижения – до смерти, смерти же крестныя (Флп. 2, 8), шествовал с двумя злодеями по стогнам Иерусалима к месту казни, влача на раменах тяжелый крест. Путь направлялся к западу, к Судным вратам, через которые обыкновенно выводили осужденных за город. Господь наш Иисус Христос, около суток не имевший покоя ни на минуту, влачимый из одного места в другое для допросов, повсюду подвергаемый поруганию и насмешкам, заплеваниям, заушениям, побоям, претерпевший страшное бичевание, изнемог на пути и преклонился под тяжестью креста. Видя, что изнуренный и обессиленный Страдалец не может нести далее креста Своего, и зная, что из иудеев никто не решится опозорить себя прикосновением к нечистому дереву, воины захватили возвращавшегося с поля некоего Симона Киринеянина и заставили его нести крест Господа. Это был язычник, чужестранец, родом из ливийского города Киринеи, а посему иудейские обычаи, понятия и предрассудки для него не имели обязательной силы. Так человек, отчужденный жития Израилева и чуждый от завет обетования, упования не имущий (Еф. 2, 12), сверх чаяния, удостоился разделить с Господом тяжесть креста Его. Этим обстоятельством, по толкованию святителя Льва Великого, «предзнаменовалась вера тех язычников, для коих крест Христов имел быть не соблазном, но славой, ибо неслучайно, но таинственно и знаменовательно произошло, что, когда иудеи злобились против Христа, для страдания с Ним явился не израильтянин, а иноземец. Через сие преложение креста перешло умилостивление кровью пречистого Агнца и полнота всех Таинств от обрезания к необрезанию, от чад плотских к чадам духовным».

О самом Симоне известно, что он был близок к ученикам Христовым, потому что евангелист Марк говорит о сыновьях его Александре и Руфе как о людях, которых хорошо знали в христианском обществе (Мк. 15, 21). Полагают, что апостол Павел в своем Послании к Римлянам именно этого Руфа называл избранным о Господе и память его он настолько уважал, что мать его именовал своей матерью (Рим. 16, 13). Вполне вероятно, что Симон и сыновья его Александр и Руф были начатком Христианской Церкви у киринейцев.

Итак, страшное шествие продолжалось: впереди шел Началовождь спасения нашего Господь Иисус Христос, за Ним – Симон Киринеянин, два разбойника, воины и великое множество народа, привлеченного любопытством видеть плачевное зрелище. Господь хранил глубокое молчание и не беседовал с народом, как бы давая разуметь, что прошло время слышать для имеющих уши и настало другое – созерцать для имеющих очи. В толпе народа следовали за Иисусом и женщины, которые плакали и рыдали о Нем.

Одна женщина, жившая в доме прямо у Крестного пути, подошла ко Господу и отерла Его окровавленный лик полотенцем. Предание сохранило имя этой женщины – Вероника. По мнению одних, Вероника – сродница царя Ирода, другие считают, что это исцеленная Христом кровоточивая жена. Может быть, она и то, и другое вместе. Ведь по Евангелию кровоточивая была очень богата, потому что много лет понапрасну лечилась она у разных врачей, пока прикосновение к ризе Христовой не исцелило ее. А здесь Вероника, выйдя на пыльную дорогу Иерусалимскую в зной предполуденного часа и подав Христу убрус – полотенце, получила на нем запечатленный Образ Его.

Слезы женщин были естественным выражением глубокой горести сердец чувствительных при ужасном зрелище, и в этом смысле могли ли они быть отринуты Тем, Кто также, уступая влечению человеческой природы, при гробе Своего друга восскорбел, возмутился духом и прослезился (Ин. 11, 33, 35)? Но страдания, перенесенные Им, и смерть, на которую Он шел, были превыше слез сострадания, хотя бы и самых искренних: тут нужны были слезы не о Нем, совершающем дело, от века предуставленное (Лк. 22, 22), которое должно было совершиться, а нужны были горькие слезы о том, что Иерусалим и весь народ израильский не уразумели времене посещения своего и за отвержение Мессии испытают на себе гнев Божий (19, 44). Нужно было плакать о себе и своем потомстве, а не о Том, Которого «страдание было не невольно и не вопреки желанию: неприятно и не заслуживает одобрения сострадание, когда страждет кто по собственному изволению» (преподобный Исидор Пелусиот). Желая указать сострадательным женам истинный предмет сожаления, Господь, молчанием отвечавший на самые настоятельные вопросы на суде синедриона, Пилата и во дворце Ирода, теперь отверзает уста Свои и обращает к плачущим и рыдающим внушительную речь. Дщери иерусалимски, – сказал Господь, обратившись в ту сторону, откуда слышались плач и вопли, – не плачитеся о Мне, обаче себе плачите и чад ваших, – и при этом духовному взору Его представились приближающиеся дни грозного посещения Божия, когда настанут для богоубийственного народа такие бедствия, что чадородие, этот видимый знак благословения Божия (Втор. 28, 4; Пс. 126, 3; 127, 3–4), честь и слава жен (Быт. 24, 60; 30, 1–13; Пс. 112, 9), потеряет свою цену, а бесчадие, почитаемое тяжким несчастьем (Ис. 47, 9; 49, 21; Ос. 9, 14), сделается завидным: яко се дние грядут, в няже рекут: блажены неплоды и утробы, яже не родиша, и сосцы, иже не доиша. И эти бедствия будут так велики, что застигнутые ими, поспешая укрыться от врагов в расселинах гор и холмов, будут желать, чтобы эти горы и холмы обрушились на них всей своей тяжестью и мгновенно прекратили плачевное существование их: образное выражение невыносимых страданий (Ос. 10, 8; Откр. 6, 16): тогда начнут глаголати горам: падите на ны, и холмом: покрыйте ны. И может ли быть иначе? Если невинному не дают пощады, что же сделают с преступным народом: зане еще в сурове древе сия творят, в сусе что будет? Истребительный огонь приближается к Иудее: если зеленое дерево горит, то еще скорее будет истреблено сухое. «Если, – как бы так говорит Господь, – римляне так поступили со Мною, деревом влажным, плодоносным, вечно зеленеющим и вечно живущим силой Божества и плодами учения Своего всех питающими, то чего не причинят они вам, т. е. народу, дереву сухому, лишенному всякой животворной праведности и не приносящему никакого плода?» (блаженный Феофилакт). Великие народные бедствия и у древних пророков иногда представлялись под образом пламени, истребляющего и зеленеющие, и сухие деревья (Иез. 20, 47), а Предтеча Господень Иоанн сравнивал фарисеев и саддукеев с деревом, не приносящим плода и годным лишь к сожжению (Мф. 3, 10), так что слова Господа, по всей вероятности, были в то время общеупотребительным народным присловьем.

Эта последняя проповедь покаяния, произнесенная без всякого укора и проникнутая глубоким чувством сострадания и любви к преступному народу, должна была запечатлеться в памяти слушателей тем тверже, что она изречена в самом преддверии креста. Многие из них, без сомнения, дожили до опустошительной войны с римлянами, последовавшей через тридцать лет, и могли быть свидетелямиочевидцами исполнения предречения Господа. Кровь Праведника, которую они призывали на себя, пала на них, на детей их, на все потомство их; она пала и на всех участников страшного события. Предатель Иуда умер смертью самоубийцы. Каиафа, льстивый угодник римлян, в следующем году лишен первосвященства. Дом Анны в следующем же колене был разорен бешеной толпою, которая волочила сына его по улицам, бичевала и била до тех пор, пока он не умер. Кровь иудеев лилась рекой во время войны и разрушения Иерусалима. Они кричали Пилату: распни, распни! – и вот римляне, как бы в отмщение, распинали их самих тысячами вокруг стен города. Они дали предателю тридцать сребреников, а сами были продаваемы победителями в рабство еще за меньшую цену. Они выбрали для себя Варавву – и не стало для них Мессии: потеряв свое отечество и свою самостоятельность, они влачат свое существование среди иноплеменных народов из века в век.

В годы Второй мировой войны (1939–1945) погибло 6 миллионов евреев – все еврейство Европы, треть народа. А ведь еврейскому народу тогда угрожало полное уничтожение (6 млн. жили в России и 6 млн. В США). В чем причина такой трагедии? – она явилась следствием великой катастрофы отпадения от Бога, непризнания Христа.

 

Распятие

Мф. 27, 33–56; Мк. 15, 22–41; Лк. 23, 33–49; Ин. 19, 18–30

Во время земной жизни Господа за стеной Иерусалима, к северо-западу, в близком расстоянии от города, находился небольшой кругообразный холм, называвшийся Голгофою или, по изъяснению святых евангелистов, Лобным местом (Мф. 27, 33; Ин. 19, 17). Такое название он получил или потому, что там были разбросаны черепа и кости казненных, или потому, что лишенный растительности представлял некоторое сходство с черепом (ср. 4 Цар. 9, 35). По древнему преданию, сохраненному святыми отцами, на этом холме, предназначенном Божиим определением быть местом удовлетворения за грех перваго Адама смертью втораго Адама (1 Кор. 15, 45), был погребен наш падший прародитель. Так Господь, по выражению святителя Иоанна Златоуста, «водрузил знамение победы на том Самом месте, где Царствовала смерть», «дабы там же последовало и разрушение смерти, где было начало ее» (блаженный Феофилакт).

Злые делатели давно уже сговорились убить Наследника Небесного Домовладыки вне виноградника (Мф. 21, 38, 39). Но, исполняя свое дело, они неведомо для себя самих послужили велией тайне (1 Тим. 3, 16) домостроительства спасения падшего человечества, – тайне, сокровенной от век и родов (Кол. 1, 26) и постигаемой лишь смиренной и благоговейной верой. В законе Моисеевом в день очищения было повелено изгонять из стана или города некоторых животных по исповедании над ними грехов всего народа, а других жертвенных животных сожигать также вне стана (Лев. 16, 21, 27). Когда настал великий день всемирного очищения – день, который Господь назвал по преимуществу Своим (Ин. 8, 56), ветхозаветное прообразование исполнилось на Агнце Божием, взявшем на Себя грех мира (1, 29). Таким образом, замечает св. апостол, Иисус, да освятит люди Своею Кровию, вне врат пострадати изволил (Евр. 13, 12). На Голгофе утвержден был крест Христов – новый жертвенник (ст. 10), престол благодати (4, 16), «алтарь не храма, но всего мира» (святитель Лев Великий). Здесь, пред лицом неба и земли, в жертве всемирной милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася (Пс. 84, 11); здесь открылись чудеса любви Божией, явившие миру в крайнем уничижении славу Божества: Начальника жизни (Деян. 3, 15) и жертва умилостивления (Рим. 3, 25), Господь славы (1 Кор. 2, 8) и Муж скорбей, презренный и умаленный пред людьми (Исх. 53, 3); Праведник (1 Пет. 3, 18), причтенный к злодеям и сделавшийся Ходатаем за преступников (Исх. 53, 12). В святейшем жертвоприношении Голгофском наш Искупитель, по выражению святителя Григория Богослова, был «Архиереем и жертвой», священнодействуя Себя Самого в умилостивительную жертву за грехи всего мира, или, как говорит святитель Иоанн Златоуст, «Один и Тот же был жертвою и Священником, – жертвой по плоти, Священником по духу; Один и Тот же приносил и был приносим по плоти». Искупительная сила жертвы Христовой, принесенной на Голгофе, так необъятно велика, что простирается на весь человеческий род и на все времена и удовлетворяет за все грехи. Господь «принесся единожды и довлеет навсегда» (святитель Иоанн Златоуст); жертва Его «все совершила и навсегда пребывает верной» (святитель Афанасий Александрийский), потому что, по учению святителя Кирилла Александрийского, «не мал был Умирающий за нас, не чувственное овча, не простой человек, не Ангел только, но вочеловечившийся Бог. Не таково было беззаконие грешников, какова правда Умершего за нас; не столько мы согрешили, сколько совершил правды положивший за нас душу – положивший, когда хотел, и паки приявший, когда восхотел».

Жертвоприношение Голгофское совершено на кресте, по толкованию святых отцов, для того, чтобы явить миру широту и долготу и глубину и высоту любви Христовой, превосходящей всякое разумение (Еф. 3, 18). Все, что совершилось на древе крестном, было «врачеванием нашей немощи, возвращающим ветхого Адама туда, откуда он ниспал, и приводящим к древу жизни, от которого удалил нас плод древа познания, безвременно и неблагоразумно вкушенный. Для сего древо за древо и руки за руку, руки, мужественно распростертые за руку невоздержно простертую, руки, пригвожденные за руку своевольную, руки, совокупляющие воедино концы мира за руку извергшую Адама. Для сего вознесение на крест за падение, желчь за вкушение, терновый венец за худое владычество, смерть за смерть, тьма для света, погребение за возвращение в землю» (святитель Григорий Богослов). Таким образом, «как грех вошел в мир посредством плода древесного, так и спасение – посредством древа крестного» (святитель Афанасий Александрийский). Чтобы искупить нас от клятвы законныя (Гал. 3, 13) и снять тяготевший на человечестве грех прародительский, надлежало Искупителю нашему вознести грехи наши на теле Своем на древо (1 Пет. 2, 24), сделаться за нас клятвою (Гал. 3, 13) и пригвоздить ее Собою ко кресту. Вид креста четверочастен, по разумению святого Симеона Солунского, «ради пригвожденного на нем Христа, Сына Божия, горнее и дольнее и все существующее сотворшего и содержащего, горнее соединившего с тем, что на земле, свыше нисшедшего долу, из долу же возвысившего нас горе, из ада воздвигшего и из земных соделавшего нас небесными, в Себе Самом все соединившего и концы мира созвавшего к поклонению истинному и живому Богу, высотой Божества и смирением воплощения все усвоившего Себе, высокостью славы и глубиной нищеты и смирения, и широтой милости и любви воссоздавшего нас». Возвысясь на кресте, на воздухе, по объяснению святителя Афанасия Александрийского, Христос показал победу над князем власти воздушныя (Еф. 2, 2) и, простирая руки Свои к народу непокорному (Исх. 65, 2), «одной рукой привлекал к Себе ветхий народ, а другой – званных из язычников и тех и других соединял в Себе». Святитель Григорий Нисский, толкуя слова апостола (Еф. 3, 18), говорит, что «он созерцал образ креста, который являет всепроницающую силу и промышление Явившегося на нем, и потому каждый рог назвал приличными именами: нижний – глубиной, верхний – высотой, а те, которые простираются поперек с той и другой стороны, долготой и широтой, чем ясно означается то, что нет ничего из существующего, что не было бы объято Божественным естеством, преНебесное ли то, преисподнее ли или горизонтально простирающееся во все стороны до пределов существующего. Ибо, присовокупляет святой отец, высотой апостол означает преНебесное, глубиной – преисподнее, а долготой и широтой – пределы того, что находится среди оных, содержимое вседержащей силой». Святитель Василий Великий видит в четверочастном составе креста указание на четыре страны света и говорит, что предпочтена крестная смерть для того, чтобы «все части мира приведены были ко спасению частями креста».

Смирив Себя даже до смерти (Флп. 2, 8), Господь избрал род смерти поноснейшей и мучительнейшей, чтобы еще яснее показать, какое неисчерпаемое богатство славы сокрыто в тайне домостроительства нашего спасения (Кол. 1, 27).

Распятие почиталось самой ужасной, жестокой и позорной казнью, к которой обыкновенно приговаривали разбойников, убийц, мятежников и преступных рабов, и мучения распятых были так велики, что можно сравнить их с муками адовыми, о которых упоминает Псалмопевец (Пс. 114, 3). Когда крестное шествие достигло Голгофы, исполнители казни занялись постановкой и укреплением креста Господня в средине, а по сторонам – двух крестов для приведенных с Господом разбойников. По обычаю, принятому у римлян, прежде утверждали в земле кресты, а потом уже поднимали осужденных и иногда привязывали, а чаще пригвождали к ним (Ин. 3, 14; 8, 28; 12, 32, 33). Во время этих приготовлений было выполнено наставление Соломона, которое, по крайней мере, для иудеев имело обязательную силу и особенно в случае, подобном настоящему: дадите сикера сущим в печалех и вино пити сущим в болезнех, да забудут убожества и болезней не воспомянут ктому (Притч. 31, 6, 7). Следуя этому правилу в отношении к больным и несчастным, сострадательные люди еще ревностнее и охотнее исполняли его в отношении к осужденным на смерть. Они приносили на место казни вино, смешанное со смирной и другими ароматическими веществами, и давали пить его осужденному на смерть. От примеси благовоний вино приобретало остроту и горький вяжущий вкус и могло служить не только к утолению жажды и укреплению сил, но и к помрачению сознания и притуплению чувствительности к предстоящим ужасам смерти. Был принесен на Голгофу и полный сосуд уксуса (Ин. 19, 29), быть может, для потребностей самих распинателей, потому что римские воины обыкновенно утоляли свою жажду уксусом. И вот, как «бывает в беспорядочной толпе, где всякий делает свое» (блаженный Феофилакт), и как могло случиться на Голгофе, куда собралось множество народа, одни предлагали Божественному Страдальцу заготовленное вино со смирной, но Он, желая претерпеть жестокие мучения и смерть с полным и ясным сознанием, не принял этого пития; другие же, как бы спеша исполнить пророческое слово Псалмопевца: даша в снедь Мою желчь и в жажду Мою напоиша Мя оцта (Пс. 68, 22), поднесли Господу сосуд с уксусом, смешанным с желчью, но Муж скорбей, взявший на Себя немощи и болезни всего человечества (Исх. 53, 3, 4), хотел претерпеть их, не уменьшая силы страданий, а посему, отведав питие, не пожелал пить.

Когда кресты были поставлены и утверждены в земле, исполнители приговора сняли с Господа Иисуса Христа одежды, приподняли Его на крест, распростерли руки Его и прибили гвоздями к дереву так же, как и ноги. Был, по счислению еврейскому, третий час дня. С Ним распяли двух злодеев разбойников, одного по правую, а другого по левую сторону. Это было сделано, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, к большему «поношению» Его, но на Самом деле послужило к большему «подтверждению истины». Злобные враги, неприметно для себя, исполнили древнее пророчество Исаии: и со беззаконными вменися (53, 12).

Судебный порядок римлян требовал, чтобы вина распинаемых была объявляема народу иногда через особого глашатая, который, предшествуя осужденному до места казни, возвещал ее вслух всех, или, что случалось чаще, посредством надписи на дощечке с обозначением имени, места происхождения и преступления казнимого. Такую дощечку обыкновенно несли перед осужденным на место казни или иногда вешали на него, и по распятии прикрепляли ко кресту над головой его, чтобы всякий мог видеть и читать сделанную на ней надпись. Пилат воспользовался этим обстоятельством, чтобы снова, и еще жесточе, уязвить первосвященников и членов синедриона: вина, за которую осужден Господь, выражена им в таких словах: сей есть Иисус Назорей Царь иудейский. Эта надпись была изображена на дощечке, укрепленной над головой Распятого, на трех языках: еврейском, греческом и римском, с той целью, чтобы не только палестинские евреи, но и чужестранцы, пришедшие на праздник Пасхи из дальних мест, могли читать и понимать ее. Первосвященники, прочитав надпись, сообразили, какой великий позор для них скрыт в кратких, но знаменательных словах. Они должны были ожидать, что иудеи прочтут надпись с негодованием на своих начальников, предавших имя Царя иудейского такому поруганию, а язычники – со злой насмешкой над ненавистным им народом. В крайнем смущении хитрые враги Христовы стали просить Пилата о перемене надписи: не пиши: Царь иудейский, но яко сам рече: Царь есть иудейский. В таком случае вина падала на Самого Господа: Он объявлялся самозванным обманщиком, а это неминуемо увеличило бы озлобление против Него во всех зрителях Голгофского события. По-видимому расчет был верный. Но Пилат, сделавший им столько уступок, на этот раз остался непреклонным и отвечал: еже писах, писах. И между тем, сам не ведая, он написал великую истину. «Пилат, – рассуждает один из учителей Церкви, – что написал, то написал; поелику Господь что сказал, то сказал. Он сказал: Аз поставлен есмь Царь от Него над Сионом, горою святою Его (Пс. 2, 6) сказал, что Ему должно пострадать, дабы внити в славу Свою (Лк. 24, 26), – и вот пригвоздившие его ко кресту сим самым, так сказать, возвели Его на престол; оставалось провозгласить нового Царя, и Пилат-язычник посредством трехязычной надписи торжественно провозглашает Его, вопреки властям иудейским, вслух всех народов: пророческий символ событий, имевших вскоре последовать! Народ иудейский, продолжая отвергать иго Царства Христова, видел и доселе, к посрамлению своему, видит, как народ языческий, один за другим, признают распятого Иисуса своим Царем, Спасителем и Господом».

Итак, на Голгофе открылась пред всем миром тайна креста Христова, представленная предвечным советом Триипостасного Божества и до сего времени сокровенная от век и родов (Кол. 1, 26). Агнец непорочный и пречистый, предназначенный еще прежде создания мира (1 Пет. 1, 19, 20) в искупительную и умилостивительную жертву за грехи всего человечества (1 Ин. 2, 2) вознесен на крестный жертвенник. Посреди земли (Пс. 73, 12) водружено новое древо жизни. Язвы Господа, изливая четыре струи на землю, пораженную древним проклятием за грех прародителей (Быт. 3, 17), освящают ее и как бы уготовляют в жилище новозаветных чад второго Адама. Какое необычайное зрелище, не только для душ избранных, чаявших избавления во Иерусалиме (Лк. 2, 38), но и для самих Ангелов, с благоговейным трепетом окружавших крест, как престол Господа славы (1 Кор. 2, 8)!

Но в то время, когда на кресте совершалась тайна спасения падшего человечества, вокруг креста, у самых стоп Господа, враг нашего спасения напрягал все усилия к возбуждению самых лютых страстей в исчадиях тьмы и к уязвлению, так сказать, пяты победного Семени жены (Быт. 3, 15). Вслед за тем, как был утвержден крест и прикреплена к нему надпись, надлежало исполниться во всей точности древнему пророчеству царя Давида, который, в пламенных выражениях описывая страдания Мессии Христа на кресте, говорил о разделе риз Его: разделиша ризы Моя себе и о одежди Моей меташа жребий (Пс. 21, 19). Воины, окончив распятие, как бы в возмездие за свое дело, поспешили воспользоваться одеждами Господа. Кинув жребий, кому что взять, они разделили одежды между собою на четыре части. Оставалась нижняя одежда – хитон; особенность его состояла в том, что он был несшитый, но весь сверху донизу сотканный пречистыми руками Богоматери. Распинатели тотчас сообразили что «раздранный, он ни на что не был бы годен» (святитель Кирилл Александрийский), а поэтому пожалели раздирать его на части и сказали друг другу: не предерем его, но метнем жребий о нем, кому будет. Так и поступили, – и затем, выполняя принятый в подобных случаях порядок, сели на Голгофе на страже из предосторожности, чтобы распятые не были преждевременно сняты с крестов.

Все, что видел и слышал Божественный Искупитель наш с высоты креста Своего, увеличивало телесные страдания Его новыми тяжкими муками нравственными. На Голгофе, среди многолюдной толпы, присутствовали первосвященники с прочими членами синедриона: несмотря на приближение великого праздника, они хотели лично наблюсти за исполнением приговора, удовлетворить чувству мщения видом мучений умирающего Иисуса, наконец – отравить последние минуты Его злословием и насмешками. Народ стоял и безмолвно смотрел, но проходившие мимо останавливались и с видом крайнего пренебрежения кивали головами своими и говорили: разоряяй церковь и треми деньми созидаяй! Спасися Сам: аще Сын еси Божий, сниди с креста. Первосвященники с книжниками, старейшинами и фарисеями к насмешкам проходивших присоединили свои, еще более язвительные; иудейские начальники говорили друг другу: иныя спасе, Себе ли не может спасти? – да спасет и Себе, аще Той есть Христос, Божий избранный, – аще Христос Царь Израилев есть, да снидет ныне со креста, да видим и веруем в Него; упова на Бога, да избавит ныне Его, аще хощет Ему, рече бо, яко Божий есмь Сын. В жалком ослеплении они насмехались не над Распятым только, но произносили хулу на Самого Бога Отца, и при этом, сами не замечая, исполняли предсказание Царственного пророка Давида, который, задолго до события, описал позор страждущего Мессии теми же словами, какие они произносили: вси видящии Мя поругашамися, глаголаша устнами, покиваша главою: упова на Господа, да избавит Его, да спасет Его, яко хощет Его (Пс. 21, 8, 9). Несчастные в лице Христа распятого хулили своего истинного Мессию и, отвергаясь Его, делались богоотступниками. Примеру иудейских начальников подражали и бывшие на страже римские воины. Эти грубые и простые люди, слыша вокруг одни только насмешки и не понимая смысла их, также подходили к Господу, подносили Ему уксус, как бы в знак сострадания к положению Его, и повторяли то, что слышали: аще Ты еси Царь иудейск, спасися сам.

Так, на Голгофе отовсюду слышались просьбы Распятому сойти с креста, спасти и избавить Себя от позорной смерти, но все эти просьбы были злой насмешкой, ясно высказанной врагами Христовыми и с их слов повторенной прочими. Лукавый род книжников и фарисеев и прежде несколько раз искал знамения с неба для удостоверения в Божественном достоинстве Христа-Спасителя, но каждый раз получал ответ, что знамение не дастся ему, токмо знамение Ионы пророка (Мф. 12, 39, 40; Мк. 8, 11; Лк. 11, 29, 30). Это новое искание знамения с креста не было ли последним усилием того же искусителя, который приступал к Господу в Самом начале Его служения (Мф. 4, 1–11; Лк. 4, 13)? Враг нашего спасения диавол видел, что Христос крестом разрушит владычество его (Ин. 14, 30; 16, 11), и домогался через своих погибельных сынов упразднить крест Христов (1 Кор. 1, 17). Но все вызовы тщетного безумия остались неудовлетворенными. Творить знамение для тех, которые, видев множество чудес Господа, не веровали в Него (Ин. 12, 37) и отвергли волю Божию о себе (Лк. 7, 30), было излишне и вполне бесполезно, потому что в них не было искреннего желания познать истину Христову. Вопреки суетным желаниям, Божественный Искупитель знал, что Он должен испить чашу страданий до дна (Мф. 20, 22), – ту чашу, которую подавал Ему Отец и Он сам принял добровольно (Мф. 26, 42; Ин. 10, 17–18). Многократно Он предсказывал о Своих страданиях и крестной смерти (Мф. 16, 21; 17, 12, 22–23; 20, 18–19; 26, 2; Мк. 8, 31; 9, 12; 31, 10, 33; Лк. 9, 22, 44; 13, 33; 17, 25; 21, 15–16; 24, 7), указывал частнейшие обстоятельства предстоящей кончины Своей, как то: предательство Иуды (Мф. 26, 21–25; Мк. 14, 18–21; Лк. 22, 21; Ин. 6, 70; 13, 18; 21, 26), отречение Петра (Мф. 26, 34; Мк. 14, 30; Лк. 22, 34; Ин. 13, 38), бегство учеников (Мф. 26, 31; Ин. 16, 32), смерть на кресте (Ин. 3, 14; 8, 28; 12, 32–33), погребение (Мф. 26, 12; Мк. 14, 8; Ин. 12, 7), говорил, что Он идет по реченному (Лк. 22, 22), якоже есть писано о Нем (Мф. 26, 24; Мк. 14, 21), и ведый вся грядущая Нань (Ин. 18, 4) еще накануне предвозвестил ученикам о скором отшествии Своем (14, 19; 16, 5, 16, 28; 17, 13). Мог ли сойти с креста Сын Человеческий, Который собственно и пришел на час сей (Ин. 12, 27), чтобы дати душу Свою избавление за многих (Мф. 20, 28; Мк. 10, 45)? Нет, Он не сойдет с креста; все сказанное в Писании должно исполниться (Мф. 26, 54; Лк. 24, 26); Иерусалим, не уразумевший времене посещения своего (Лк. 19, 44), должен дополнить и превзойти богоубийством меру древних убийц пророков (Мф. 23, 32)! «Никакие порицания не уклонили от избранного пути милосердие Господа, восстановляющее падших, потому что Богу приносилась тогда особенная жертва, и убиение Христа, истинного Агнца, предсказанное за столько веков, переносило чад обетования в свободу веры; утверждался Новый Завет и Кровью Христовой вписывались наследники вечного Царствия; великий Архиерей входил во Святая святых и беспорочный Иерей чрез завесу Своей плоти проникал для умилостивления Бога; совершался переход от закона к Евангелию, от синагоги к Церкви, от множества жертв к одной – Божественной» (святитель Лев Великий).

Что чувствовала и думала чистейшая и святейшая душа Богочеловека, вознесенного на крест, среди жесточайших страданий, при виде глумления нечестивого соборища? Эти мысли и чувства, задолго до Голгофского события, Царственный псалмопевец Давид изобразил в пророчественных чертах от Лица самого распятого Страдальца. Сонм лукавых одержаша Мя, ископаша руце Мои и нозе Мои, исчетоша вся кости Моя, тии же смотриша и презреша Мя (Пс. 21, 17–18). Уста грешнича и уста льстиваго на Мя отверзошася, – словесы ненавистными обыдоша Мя и брашася со Мною туне. Вместо еже любити Мя, оболгаху Мя, Аз же моляхся, и положиша на Мя злая за благая и ненависть за возлюбление Мое (108, 2–5). Чуждь бых братии Моей (68, 9). Одержаша Мя болезни смертныя, – предвариша Мя сети смертныя (17, 5–6). Еже сотворити волю Твою, Боже Мой, восхотех и закон Твой посреде чрева Моего (39, 9). Аз же молитвою Моею к Тебе, Боже: время благоволения, Боже, во множестве милости Твоем услыши Мя, во истине спасения Твоего (68, 14). Искупитель человечества, священнодействуя Себя на кресте в жертву за грехи всего мира, ни о чем ином не помышляет, как об исполнении предвечного совета Божия. Он рек, по слову пророческому: се прииду, – в главизне книжне писано есть о Мне (Пс. 39, 8), – и никакие ужасы, никакие язвы и страдания, никакая глубина уничижения не могли удержать Его от совершения принятого на Себя дела Божия (Ин. 4, 34). На кресте, среди молвы и шума страстей человеческих Он являет послушание даже до смерти, смерти же крестныя (Флп. 2, 8). Не вопли и стоны на устах Страдальца, а умилительные слова молитвы всепрощения, в которой выразилась беспредельная любовь Его к самим распинателям, ко всему грешному человечеству. Он не только прощает врагов своих и распинателей в торжественную минуту смерти, не только покрывает забвением все, что они сделали Ему, но еще ходатайствует за них перед милосердием Отца Своего, просит о помиловании их, старается оправдать их. Он не замечает, что терпит от них, а только помнит и видит, что страждет за грехи их и всего человечества. Все, и прежде всех враги Христовы, должны были познать и уразуметь, что, по выражению епископа Игнатия Богоносца, «любовь распялась». «Не человеки на Голгофе ругаются Божию величеству: Божий Промысл посмевается буйству человеческому, без нарушения свободы заставляя его служить высочайшей Своей премудрости; не лукавые рабы прехитряют Господа: всеблагий Отец не щадит Сына, дабы не погубить рабов лукавых; не вражда земная уязвляет любовь небесную: небесная любовь скрывается во вражду земную, дабы смертью любви убить вражду и распространить свет и жизнь любви сквозь тьму и сень смертную. Таким образом то, чего не хотели, не могли, не знали, перед целым светом совершилось теми самыми, которые не хотели, не могли, не знали» (святитель Филарет Московский). Среди глубочайшего уничижения, среди величайших страданий, среди глумления и посмеяний неистовой толпы слепотствующих людей обнаруживаются, незримо для неверия и ощутимо для веры, величайшая слава креста и торжество любви Божией. Враги желают отравить насмешками последние минуты распятого Господа, – Он просит, чтобы смерть Его была благотворна и для них, прикрыв их грех неведения; они в безумии страсти готовы принять на себя и чад своих невинную кровь Его, – Он ходатайствует, чтобы кровь Его не вменилась им; они спешат довершить меру своего преступления, – Он старается уменьшить тяжесть его. Отче! – молился Распятый Отцу Небесному, – отпусти им, не ведят бо, что творят. – Аще бо быша разумели, – говорит св. апостол, – не быша Господа славы распяли (1 Кор. 2, 8); если бы веровали проповеди Евангелия, не отверглись бы от Святаго и Праведнаго и не убили бы Начальника жизни (Деян. 3, 14–15). Но это было неведение произвольное и преступное, проистекавшее от крайнего ослепления ума и ожесточения сердца (Мф. 13, 13–15). Господь молит о прощении греха неведения. Так как в грехе неведения повинны не только распинатели Христа Спасителя, но и все иудеи, отвергшие своего Мессию и принимавшие большее или меньшее участие в смерти Его, а также и все неверующие Евангельскому слову, то и молитва всепрощения распространяется, по замечанию преподобного Иоанна Дамаскина, «на всех без изъятия – еллинов, иудеев, чужеземцев, варваров». Из нее не исключаются и те, которые, будучи просвещены христианством, вкусив дара небесного и сделавшись причастниками Духа Святаго, второе и притом вполне сознательно распинают Сына Божия себе (Евр. 6; 4–6), попирают Его, не почитают за святыню кровь завета и оскорбляют Духа благодати (10, 29). По выражению того же святого отца, Господь наш «изрек: отпусти, однажды, но слова Его на Самом деле исполняются всегда»; Он взывал сие не об одних врагах, но «о всяком народе, взывает всегда, и желающий приемлет отпущение». Так, Небесный Учитель, давший заповедь о любви к врагам (Мф. 5, 44), в последние минуты жизни исполнил ее на деле самым совершенным образом.

Скоро к глумлению нечестивой толпы над Божественным Страдальцем присоединился один из распятых с Ним разбойников. Многие из смотревших на Голгофское позорище насмехались над Господом, одни по злобе и ожесточению сердца, другие по легкомыслию или из угодливости начальникам и старейшинам, но хула разбойника, томившегося в смертных муках, показывает, что сердце его совершенно окаменело во зле и не умягчилось даже подле Самого Солнца правды (Мал. 4, 2), ввиду открывающейся вечности. Без надежды на милосердие Божие, с отчаянием в душе, этот несчастный желал свободы для того, чтобы продолжать те же злые дела, за которые осужден, и, слыша вокруг распятого Господа насмешки, с яростным озлоблением повторял их и нагло требовал от Него чуда, преимущественно для своей же собственной пользы: аще Ты еси Христос, спаси Себе и наю. Это чудо, напрасно призываемое, не могло и не должно было совершиться по плану Божественного домостроительства, но в научение ожесточенного разбойника и в пример глумящимся врагам Господа совершилось дивное чудо милосердия Божия над другим распятым с Ним разбойником. Благодать Божия быстро, подобно молнии, озарила душу его, не потерявшую еще остатков добра, и мгновенно из врага сделала его другом Божиим. Пред потухающими очами его висел на кресте и страдал ни в чем неповинный Праведник, Который не только долготерпеливо переносил язвительные насмешки врагов Своих, но даже молился Отцу Небесному о прощении им греха неведения. При этом трогательном зрелище, разбойник, которого Святая Церковь называет в своих песнопениях «благоразумным», умилился душой и, сознав всю тяжесть своих грехов, обратился к своему злополучному товарищу со словами вразумления: ни ли ты боишися Бога, яко в томже осужден еси? и мы убо в правду, достойная бо по делом наю восприемлева, Сей же ни единаго зла сотвори. Благоразумный разбойник, обретенный милосердием Божиим на краю погибели, внезапно прозрел, исповедал в распятом Христе Господа, своего Спасителя и на все времена сделался примером самого искреннего, глубокого раскаяния, примиряющего с Богом. Оставив своего товарища собственной участи его, он устремил взор к Божественному Страдальцу и произнес навсегда памятные слова трогательной молитвы: помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствии Си. Расставаясь с землей и переходя в иной мир, он думал не о земном и мирском Царстве, искал не здешних выгод и преимуществ но, видя приближающуюся смерть, ужасался быть отверженным от общения со Христом в нескончаемой вечности. Он каялся и смиренно просил принять покаяние его, просил и веровал милосердию Спасителя, веровал и с любовью надеялся получить просимое. «Мое слово к Тебе, – как бы так он говорил Господу, – оставь сего хульника: помрачены очи ума его; помяни же меня. Не говорю: помяни дела мои, этого страшусь. Всякий человек бывает благорасположен к сопутнику, а я иду с Тобою на смерть. Помяни меня, сопутника Твоего. Не говорю же, помяни меня теперь, но когда придешь в Царствие Твое» (святитель Кирилл Александрийский). Сладостно было слышать человеколюбивому Господу покаянное слово благоразумного разбойника, вдруг «дивным превращением» изменившегося и сделавшегося первым «исповедником Христовым». Искупитель, кровию Своею очищающий всякий грех (1 Ин. 1, 7), обещал Своему исповеднику нечто большее и высшее того, чего он просил: аминь глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раи. «Такое обещание, – по замечанию святителя Льва Великого, – превышает человеческие условия: оно дается не столько с древа крестного, сколько с престола могущества». Отверзая крестом двери рая, заключенные прародительским грехом, Господь изрек покаявшемуся разбойнику властное слово, уверяющее его в том, что Владыка рая и ада, Которому принадлежит всяка власть на небеси и на земли (Мф. 28, 18), несомненно совершит обещанное, и притом весьма скоро, сегодня же. Так, по выражению церковной песни, «разбойник, издав на кресте малый глас, обрел великую веру, в одно мгновение спасен и первый вошел в райские врата». По дивному строению Божию, он сделался первым плодом и начатком искупления, совершенного Господом на кресте.

Божественный Страдалец, склоняя взор Свой от благоразумного разбойника к подножию креста, среди шумной толпы Своих врагов, продолжавших глумления и насмешки, видел здесь тех, которых, несмотря на опасности, привлекла к Нему крепкая яко смерть, любовь (Песн. 8, 6). При кресте стояли Матерь Его, сестра Матери Мария Клеопова и Мария Магдалина; здесь же был и возлюбленный ученик Господа Иоанн. Это святое общество приблизилось к Распятому, чтобы принять последний взор Его, услышать и навсегда запечатлеть в сердце последнее, предсмертное слово Его. И среди немногих избранных, предстоявших у креста Христова и сострадавших Страждущему, Пресвятая Дева Богоматерь являлась в неизмеримой глубине скорби и, вместе с тем, во всей славе и величии Своих добродетелей. Не видно было Ее ни при славном преображении Сына Ее на Фаворе, ни при торжественном входе Его в Иерусалим, ни при других чудных событиях земной жизни Его, когда дивились учению (Ин. 7, 46) и делам Его (6, 14), но теперь Она стала как бы на страже у креста Его, стала «в духе, выше всеобщего страха, выше своей личной опасности, выше апостольского мужества» (святитель Филарет Московский). Во всей поразительной силе Она чувствовала теперь в душе Своей оружие, предсказанное праведным старцем Симеоном (Лк. 2, 35), страдала так, как никто никогда не страдал на земле, кроме Самого Распятого, но не слышно было ни рыданий, ни жалоб, ни стонов и терзании Той, Которая полагала Свою радость в Утехе Израилевой, хранила в сердце все слова Сына Своего как святыню (ст. 51), и теперь оставалась среди врагов Его в одиночестве и сиротстве. Пред очами Ее висел Сын Ее в муках смертных, презренный и умаленный паче всех сынов человеческих, изведавший все болезни и страдания (Ис. 53, 3). Еще несколько минут – и Она увидит бездыханное тело Его. Такое необычайное мужество, такая крепость духа Пресвятой Девы могут быть изъяснены, по замечанию святителя Филарета Московского, «не иным чем, как Ее глубокой преданностью судьбам Божиим, Ее верой в Божественную силу Своего Сына, известную Ей более всех из явных и тайных чудес всей земной жизни Его, Ее познанием Христовых тайн, которые всех ранее Она постигла и всех совершеннее соблюдала в сердце Своем. Вера, упование паче упования, любовь не естественная только, но верой возвышенная в духовную и Божественную, питали в ней внутренний животворный свет, которого не объяли тьма, и смерть, и ужасы Голгофские. Бездна Ее страданий не обуревала и не потопляла Ее, непрестанно упадая в столь же неизмеримую бездну Ее терпения, смирения, веры, надежды, безусловной преданности судьбам Божиим». Пресвятая Дева Богоматерь была та Жена, о Которой возвещено еще в раю, вскоре по грехопадении наших прародителей (Быт, 3, 15); теперь, когда Семя Ее искупительным жертвоприношением разрушало дела диаволя (1 Ин. 3, 8), где и находиться Ей, как не при кресте Сына Своего? Господь зрел скорбь Своей Матери, но знал также и то, что еще не время взять Ее в небесные обители, а посему, желая преподать Ей последнее утешение и указать некоторую замену наступающей утраты, с обычной любовью склонил взор к Матери и, с Нее перенося на Иоанна, стоявшего здесь же, сказал: Жено, се сын Твой, – потом, обратив взор опять к Матери, произнес: се мати твоя! Имя Матери Своей Он заключил в общем наименовании жены, кроме таинственного соотношения с древним обетованием, без сомнения, и по той причине, чтобы не дать повода Своим врагам причинить какое-либо зло оставляемой Им Матери. Последнее предсмертное завещание Божественного Страдальца состояло в том, чтобы Матерь и возлюбленный ученик Его не разлучались и по смерти Его, высказывая друг другу родственные расположения, – Иоанн сыновнее почтение и Пресвятая Дева матернюю любовь. По своему имущественному положению (Мф. 27, 56; Мк. 1, 20; 15, 41; Лк. 8, 3; Ин. 18, 15) ученик мог исполнить и в точности исполнил последнюю волю своего Учителя и Господа, и, как сам свидетельствует, от того часа поят Богоматерь во свояси – в свой дом и до самой блаженной кончины Ее доставлял Ей все необходимое для жизни. Но торжественность минуты и высочайшая важность предсмертных слов Господа дают видеть в завещании Его глубочайший смысл. Оно есть, в лице Иоан на, духовное благодатное усыновление милосердой Матери всех верующих в Господа, родившихся от Бога (Ин. 1, 13) водою и Духом (3, 5), тех, которым Он дал власть быть чадами Божиими (1, 12) и которых не стыдился называть Своими братьями (Евр. 2, 11). Скоро, по вознесении Господа, апостолы были утешены общением с Богоматерью, которая сделалась, по выражению святителя Филарета Московского, «глубоким средоточием их единства» и восполняла для них лишение видимого общения с Божественным Учителем (Деян. 1, 14). Это святейшее сыновство, ощущаемое сердцем и оправдываемое благодатными опытами небесной помощи, навсегда будет служить для истинных чад Церкви сладостнейшим утешением в самые трудные минуты жизни.

Единственный в бытописании человеческом день, предвозвещенный древними пророками, приближался к полудню: было, по еврейскому счислению, около шестого часа. Враги Христовы, истощив весь запас клевет и насмешек, замолчали но в то время, как они безмолвствовали, заговорила неодушевленная природа: она исповедала, по изъяснению святителя Афанасия Александрийского, что «Страждущей в теле не просто есть человек, но Божий Сын Спаситель всех». Будет в той день, – предсказывали пророки, – зайдет солнце в полудне и померкнет на земли в день свет, будет день един, и день той знаем будет Господеви, и не день, и не нощ, и при вечере, будет свет (Ам. 8, 9; Зах. 14, 7). Вся тварь, по выражению церковных песнопений, «видя Господа висящаго на лобном месте, содрогалась в великом ужасе», и прежде других созданий солнце померкло, «скрыв и потаив лучи свои». Наступила среди ясного дня необыкновенная тьма, которая распространялась далеко за пределы Палестины и продолжалась от шести часов до девяти, т. е. по нашему счислению от двенадцати до трех пополудни. Помрачение солнца у древних народов обыкновенно считалось страшным предзнаменованием какого-либо великого несчастья, а иудеям это явление казалось тем поразительнее, что в предсказаниях пророков очень часто оно представляется образом грозного посещения Божия (Ис. 13, 10; 24, 23; 50, 3; Иез. 32, 7; Иоил. 3, 15; Ам. 8, 9; Мих. 3, 6). Чудесное совпадение его с распятием Господа, неожиданность и продолжительность, и еще более окончание в минуту смерти Распятого, свидетельствовали, и притом достаточно внятно для людей, менее предупрежденных, что на Голгофе происходило событие необычайное, беспримерное. Здесь, в Таинственном мраке, оканчивалась земная жизнь Богочеловека, начавшаяся среди глубокой ночи в вертепе вифлеемском; здесь область темная (Лк. 22, 53) собрала у креста Господня своих мрачных служителей, и неправда людей совершала богоубийственное дело; здесь, под покровом тайны, приносилась искупительная жертва правде Божией за грехи человечества, и самая неодушевленная природа, ожидавшая совосстановления с падшим человеком (Рим. 8, 19–22), «соболезновала страданию Творца» (блаженный Феофилакт). Глаза присутствовавших невольно обращались к Распятому и, по замечанию св. евангелистов (Мф. 27, 54; Лк. 23, 47, 48), чудные события при распятии Господа сильно действовали и на стражей, и на собравшийся на Голгофу народ.

Необычайный мрак, как видимый знак гнева Божия на преступное человечество, покрывал землю. Среди этого мрака протекли еще три часа лютейших страданий Искупителя – телесных и душевных. Един Ходатай Бога и человеков, давый Себе избавление за всех (1 Тим. 2, 5, 6), сделался за нас клятвою (Гал. 3, 13) и в глубочайшем уничижении «принял на Себя наказание, которое мы должны были понести от Отца» (святитель Иоанн Златоуст). Он восхотел «истребить страсть страстью, упразднить смерть смертью, сокрушить оружие тем же оружием, и для сего человеческое чувство страдания сделал собственным, не переменяя естества Своего, но присвояя наши немощи и болезни (кроме греха)» (святитель Феодот Анкирский). Ходатай Новаго Завета (Евр. 9, 15), изливая на алтаре крестном Кровь Свою во оставление наших грехов и принося Себя Самого в жертву (ст. 28), страдал так, как никто не мог страдать, перенес то, чего не могли перенести ни все человечество совокупно, ни каждый человек порознь: крестом Своим, в неизмеримой и недомыслимой тяжести его, наш Искупитель без всякой помощи и утешения – земного и небесного, совершал величайшую тайну нашего искупления, сокровенную от век и родов (Кол. 1, 26), и совершал ее Един, да явится лицу Божию о нас – не с кровью прообразовательных жертв, но Своею кровию, вечное искупление обретый (Евр. 9, 12, 24). Среди смертного томления и ужаснейших мук, «изображая в Себе наше» (святитель Григорий Богослов) и «болезнуя не о Себе, но о нас» (святитель Афанасий Александрийский), Богочеловек возопил громким голосом, повторяя слова пророчественного псалма (21, 2), в котором изображены, задолго до события, главнейшие обстоятельства крестной смерти Его: Или, Или! лима савахфани, т. е. Боже Мой, Боже Мой! вскую еси Мя оставил. Мы были оставлены Богом, как чада гнева (Еф. 2, 3), согрешившия в своем прародителе (Рим. 5, 12), и за нас наш Ходатай был оставлен Отцом Своим, оставлен, «дабы нам не быть оставленными Богом, оставлен для искупления нас от грехов и вечной смерти, оставлен для показания величайшей любви к роду человеческому, оставлен для доказательства правосудия и милосердия Божия». Эти таинственные слова Господа, заключавшие в себе глубочайший смысл, некоторым из стоявших у креста дали новый повод к насмешкам. Они или не поняли восклицания Распятого, или притворились непонявшими, и так как между иудеями времени Иисуса Христа, на основании буквального толкования пророчества Малахии (3, 1, 4–5), было распространено верование, что пришествию Мессии будет предшествовать явление пророка Илии (Мф. 16, 14, 17; 17, 10–11; Мк. 8, 28; 9, 11–12), то, пользуясь созвучием имени Божия с именем пророка, враги Христовы говорили: Илию глашает сей, – «смотрите, да и на кресте, ввиду смерти, Он не отрекается от достоинства Мессии и призывает Своего Предтечу».

Божественный Страдалец, вися между небом и землей на позор Ангелов и человеков, был погружен в бездну истощания и с каждой минутой приближался к смерти. Не было в Нем целости от ног до главы: весь в ранах и язвах, измучен и окровавлен, осмеян, поруган и, по пророческому слову, ни во что вменен (Ис. 53, 2–3). К ужасным страданиям присоединилось новое нестерпимое мучение – жажда. Богочеловек дошел до крайней степени изнеможения: крепость Его, как предсказывал Царственный пророк, изсше, яко скудель, и язык прильпе гортани (Пс. 21, 16); жгучая боль разливалась по всем членам, и появилась томительная жажда, как предвестница близкой смерти. Доселе долготерпеливый Господь с незлобием и кротостью Агнца, ведомого на заклание, все допускал и переносил, что ни делали с Ним. Он не отверзал уст Своих для мольбы о пощаде и снисхождении к Себе (Ис. 53, 7), среди жестоких истязаний никому не угрожал (1 Пет. 2, 23) и не напоминал о долге человеколюбия. Всецело преданный делу искупления, Он как бы забывал человеческие потребности. И вот, теперь, готовясь положить жизнь Свою за падшего человека (Ин. 10, 15), Он в первый и последний раз, с креста Своего, просит у этого человека малого возмездия – глоток кислого питья: жажду! Болезненный вопль тронул окружавших Распятого, и они поспешили исполнить то, что задолго до события было предвозвещено Давидом: даша в снедь Мою желчь и в жажду Мою напоиша Мя оцта (Пс. 68, 22). Вблизи стоял сосуд, полный уксуса. Один из воинов побежал, напоил губку уксусом и, наложив ее на трость иссопа, поднес к устам Его и давал Ему пить. И в то время как воин совершал великое дело милосердия к Умирающему, злобные враги Господа удерживали его и говорили: остави, да видим, аще приидет Илия спасти Его – и сняти Его. Они не только не хотели доставить Страждущему хотя малую отраду, хотя немного облегчить последние минуты Его, а напротив, желали скорейшей смерти Его. Яко лев, восхищаяй и рыкаяй, по изображению пророка-псалмопевца, враги раскрыли на Него уста своя (Пс. 21, 14) и с нетерпением ждали, когда умрет и погибнет имя Его (40, 6).

Но в предсмертной жажде Искупителя нашего, под внешним покровом, сокрыт был таинственный смысл. Это – не просто телесная потребность, но некое высшее, духовное жаждание. Богочеловек жаждал нашего спасения, жаждал исполнить волю Отца Небесного и совершить дело Его (Ин. 4, 34); жаждал до дна испить ту чашу скорбей и страданий за грешный род человеческий, которой устрашалось человечество Его в саду Гефсиманском; жаждал удовлетворить за нас Божественному правосудию, искупить нас от греха и проклятия, разрушить державу смерти и ада; наконец, Он жаждал, чтобы ни одна черта из того, что было предсказано о Нем в святом Писании, не осталась неисполненной (Ин. 19, 28). Наступала великая минута дня Христова (Ин. 8, 56), которой жаждал наш Искупитель, жаждало все человечество. Крестное жертвоприношение окончено. Предвечное определение Триипос тасного Божества о спасении рода человеческого исполнено. Правда Божия удовлетворена. Гнев и осуждение, тяготевшие над падшим человеком, отменены. Пророчества сбылись, прообразования осуществились, обеты, данные патриархам, выполнены, кровь пролита до последней капли, синагога упразднена, Церковь основана. Спаситель, видя, что дело, которое Отец Небесный дал Ему исполнить на земле (Ин. 17, 4), совершено и что Ему подобает внити в славу, которую Он имел у Отца прежде бытия мира (Лк. 24, 26; Ин. 17, 5), сказал:

Совершишася! – и потом, возвысив голос, воскликнул: – Отче, в руце Твои предаю дух Мой! Это были последние слова на кресте Того, Кто, Себе умалив и смирив, послушлив был даже до смерти, смерти же крестныя (Флп. 2, 7–8). За сим Он преклонил главу и испустил дух, предав его Богу Отцу. «Так умерло тело и произошло его разрешение, а Бог Слово непреложно был и в теле, и в душе, и в Себе Самом, сый в лоне Отчем, в показание Своей неизменяемости» (святитель Афанасий Александрийский).

Христос был распят и вознесен на Крест около 9 часов утра по современному исчислению (по еврейскому времени той эпохи шел 3-й час). Он страдал на кресте шесть часов и умер в 15 часов дня (по еврейскому времени в 9-м часу).

Помрачение солнца, продолжавшееся до самой смерти Господа, показывало всему миру, что на земле совершалось событие необычайное. Далеко от места распятия Иисуса Христа, в Александрии Египетской, эллинский ученый-мудрец Дионисий Ареопагит, наблюдая трехчасовую тьму посреди дня, противоречащую всем астрономическим законам, воскликнул: «Или конец мира, или Сын Божий страждет!»

Как астролог, Дионисий знал, что естественное солнечное затмение бывает в новолуние. В тот же день, 14 нисана, когда праздновалась ветхозаветная Пасха, было полнолуние, Солнце и Луна стояли в противоположных концах от Земли, и потому естественным чередом Солнце никак не могло быть прикрыто тенью.

Другие знамения, последовавшие за смертью Его, свидетельствовали Иерусалиму и народу иудейскому, что Страдавший на кресте был Мессия, отвергнутый и пренебреженный ими. Когда Христос, Ходатай Нового Завета (Евр. 9, 15), единем приношением совершил есть во веки освящаемых (10, 14), и Своей Кровью утвердил Новый Завет (9, 12) для замены Ветхого (10, 9), внутренняя завеса Иерусалимского храма разодралась надвое, посередине, сверху донизу. Эта завеса отделяла святилище от Святого святых (Исх. 26, 31–33), куда мог входить для кропления жертвенной кровью один первосвященник, и притом однажды в год в день очищения (Лев. 16, 1–17). По принесении на кресте истинной жертвы Агнца Божия, принявшего на Себя грехи мира (Ин. 1, 29), ветхозаветные жертвы так же, как и весь прообразовательный закон, сень имый грядущих благ, а не самый образ вещей (Евр. 10, 1), теряли свое значение и уступали место закону благодати. Раздрание завесы, сделавшее неудобозримое зримым для всех, неприкосновенное и недоступное доступным, самым делом показало, что «Таинственное место, в которое повелено было входить одному первосвященнику, теперь открылось для всех, чтобы не было уже никакой разности в лицах там, где не осталось ни тени святости» (святитель Лев Великий). Это был последний образ Ветхого Завета, наглядно свидетельствовавший о том, что наступает новое служение Богу духом и истиною, и не в Иерусалиме только, а на всяком месте (Ин. 4, 21, 23), и что для новозаветных чад отверзается не Святое святых, а самое небо, куда Предтечей вниде Иисус (Евр. 6, 20), чтобы предстать пред лице Божие со Своей Кровью (9, 12, 24).

К этим чудным «знамениям власти» (святитель Иоанн Златоуст), с которыми умирал Божественный Искупитель, присоединились другие, не менее поразительные действия всемогущества Божия. Земля, обремененная неправдой людей, прияв в недра свои спасительный крест Христов, потряслась, и это землетрясение было так необыкновенно и отлично от подобных явлений природы, что, по замечанию святого евангелиста Матфея (27, 54), весьма сильно подействовало, вместе с другими чудесами, даже на ожестевшие сердца римских воинов, стерегших Иисуса. От страшного сотрясения земли расселись скалы гор; треснул и самый утес Голгофы, и доныне, во свидетельство всем векам и народам, сохраняет на себе эту трещину, на которую еще святитель Кирилл Иерусалимский в IV веке указывал, как на видный для всех памятник страданий Господа. Отверзлись погребальные пещеры, которые, по обычаю иудеев (Ис. 22, 16), были высекаемы в недрах скалистых гор: тяжелые камни, заграждавшие входы их, от сотрясения отпали, а также и расселины, образовавшиеся вследствие колебания гор в стенах и сводах этих пещер, оставляли их открытыми. Это отверстие гробниц служило приготовлением к новому, еще большему чуду, показавшему, что «Пригвожденный есть Владыка земных и преисподних» (преподобный Исидор Пелусиот) и что сила искупительной смерти Его простирается на загробный мир: воскресли многие тела усопших святых – людей праведных, с верой ожидавших спасение и избавления во Христе (Лк. 2, 30, 38), и эти вестники иного мира после того, как Христос, Первенец из умерших, воскрес из мертвых (1 Кор. 15, 20), вышли из гробов, вошли в святой Иерусалим и явились многим, дабы, как замечает  святитель Иоанн Златоуст, «сия действительность не сочтена была за мечтание». Явление воскресших живым свидетелям страданий и смерти Богочеловека, кроме обличения неверия саддукеев, говоривших, что нет Воскресения (Деян. 23, 8), должно было служить, с одной стороны, утешением и ободрением для малого стада верующих (Лк. 12, 32), остающихся среди мира, враждебного Евангелию (Ин. 16, 19), а с другой – загробной, самой убедительной проповедью о покаянии – городу, не уразумевшему времене посещения своего (Лк. 19, 44), и народу, отвергшему своего Мессию.

Теперь, когда даже неодушевленная природа как бы сострадала Страдавшему на кресте, омрачалась и сотрясалась при виде умершего Искупителя, самые жестокие сердца умягчились и безумные крики злословия и клеветы смолкли. Римский сотник, стоявший напротив Распятого, слыша предсмертный вопль Его и видя помрачение солнца, землетрясение и все происходившее, прославил Бога и сказал: воистинну человек сей праведный Сын бе Божий. Вместе с ним и те воины, которые стерегли Господа, приведенные в великий страх знамениями, сопровождавшими кончину Его, говорили: воистинну Божий Сын бе Сей. Это исповедание, без сомнения, еще не было полным и сознательными признанием Божества Христова в том смысле, как оно возвещено Самим Господом; тем не менее, устами язычников говорило искреннее, глубокое чувство, которое впоследствии привело сотника и двух воинов к истинной и совершенной вере во Христа. Предание называет сотника Лонгином. Став очевидцем всех событий, совершившихся при крестных страданиях Христа, а затем землетрясения при Его Воскресении, и явления Ангела, отвалившего камень от входа в пещеру гроба Господня, Лонгин всецело уверовал во Христа с двумя присутствовавшими при этом воинами и сделался проповедником Воскресения Христова, возвестив все бывшее Пилату и первосвященникам иудейским. Когда же первосвященники, подкупив воинов, научили их утаить истину Воскресения Христова и хотели подкупить также и Лонгина, то он не только не согласился на это, но даже не пожелал молчать о том, чему был свидетелем. Лонгин с двумя воинами оставил военную службу, принял крещение от святых апостолов и удалился в Каппадокию, где обратил многих в христианство. Здесь же он был обезглавлен за имя Христово вместе со своими товарищами (память 16/29 октября).

Народная толпа, стекшаяся на Голгофское зрелище, также сильно поражена была тем, что происходило пред глазами ее. Во время нечестивого суда Пилата народ, возбужденный первосвященниками и старейшинами (Мф. 27, 20), требовал смерти Господа; когда же Божественный Страдалец был распят, то одна часть толпы, увлеченная примером начальников, вместе с ними насмехалась над Распятым, а другая стояла и смотрела (Лк. 23, 35). Но великие знамения и чудеса, окружившие Голгофское событие, сильно подействовали на людей, еще не утративших последних остатков добра и не ожесточившихся в зле. Они почувствовали своим простым сердцем, что совершилось страшное дело: все – и увлеченные, и равнодушные – прониклись жалостью и раскаянием, так что, по замечанию святого евангелиста, вси пришедшии народи на позор сей, видяще бывающая, биюще перси своя возвращахуся. Все, знавшие Господа, и многие благочестивые женщины, служившие Ему от своих имений и пришедшие с Ним из Галилеи в Иерусалим, стояли вдали и смотрели на все происходившее. Между зрительницами, желавшими видеть все до конца, святые евангелисты упоминают о Марии Магдалине, Марии Клеоповой, сестре Богоматери, матери Иакова младшего и Иоанна, и Саломии, матери Иакова бо льшего и Иоанна, сынов Зеведеевых. При виде креста и умершего на нем Господа Саломия могла с глубокой скорбью вспомнить о своем неразумном желании, когда она, незадолго перед сим, просила для своих сыновей почетных мест в земном Царстве Христовом (Мф. 20, 21). Теперь она видела ту чашу страданий и то крещение смерти, о которых Божественный Учитель говорил ей и сыновьям ее (ст. 22).

Седмица страданий совпала с седмицей творения. Равноденствие есть начало времени при творении, когда день и ночь были равны. Полная же луна была сотворена после равноденствия в четвертый день. В шестой день Бог сотворил человека. Время творения избирается временем обновления, именно: равноденствие, полная луна в 14-й день и день создания человека. В это же время Господь предал Себя на страдания: Отче, пришел час (Ин. 17, 1).

Спаситель страдал на Кресте в те самые часы, которые Адам провел от вкушения запретного плода до суда – от 6-го часа до 9-го: Бе же час яко шестый, и тма бысть по всей земли, до часа девятаго (Лк. 23, 44). По-нашему, это время от 12 до 15 часов дня. Солнце в зените. Но внезапно оно меркнет и над головой начинает сверкать созвездие Овна. Адам хотел обожения, и Господь, как Богочеловек, как Новый Адам, пришел на землю, чтобы возвеличить человека. Со смертью Христа совершилось искупление, кончилась тьма греха и вновь засияло Солнце.

Не только Солнце и Луна, но и вся картина звездного неба при распятии была такая же, как при творении человека в шестой день миротворения – в пятницу.

Время воссоздания человека было избрано таким же, как и при творении. Здесь глава времени. При творении Солнце и Луна были созданы в 4-й день (среда), а человек – в 6-й день, пятницу. Здесь же при воссоздании человека Господь сводит к одному дню и Луну в фазе полноты, и пятницу, и Пасху иудейскую. Исходя из мысли о сосредоточении времени, можно предполагать, что и равноденствие было приурочено к этому же времени.

И получается, что первое время творения – равноденствие, и весь шестоднев миротворения сводятся воедино ко дню страданий Спасителя – пятнице, дню иудейской Пасхи.

На первом часе воспоминаются ведение Иисуса Христа из синедриона на суд к Пилату, мучения, которые претерпел Спаситель в претории. Тропарь первого часа: «Заутра услыши глас мой, Царю мой и Боже мой».

В третий час Церковь молится, воспоминая восшествие Спасителя на крестные страдания. Это время распятия: Бе же час третий, и распяша Его (Мк. 15, 25).

В шестой час, когда крестными страданиями Спасителя людям дарована свобода от рабства диаволу, Церковь молится: «Иже в шестый день же и час, на кресте пригвождей, в раи дерзновенный Адамов грех, и согрешений наших рукописание раздери, Христе Боже, и спаси нас».

Господь Иисус Христос молился и предал дух Свой в руки Отца в девятый час (Мф. 27, 46–50). В этот же час Он был прободен в ребро копием, и из раны истекла кровь и вода. В девятый час Церковь в воспоминание предсмертных страданий и смерти Спасителя молится: «Иже в девятый час нас ради плотию смерть вкусивый, умертви плоти нашея мудрование, Христе Боже, и спаси нас».

Итак, в 1, 3, 6 и 9-й часы переживают искупительные часы Крестной Пятницы Иисуса Христа.

В тот день Пасха прообразовательная встретилась с Пасхой Истинной. Жертва принесена. Искупление совершилось. Адам освобожден от ада. Диавол посрамлен. Вечная смерть упразднена. Двери райские отверсты для всех. «Христос Воскресе!» – возвестили Ангелы Христовым последовательницам на заре восьмого дня (первого дня недели, следующего за субботой). И день этот раскрывает символ первого дня – дня творения, и дня восьмого – незаходимого, вечного Царствия Божия.

 

Снятие с креста и погребение

Мф. 27, 57–61; Мк. 15, 42–47; Лк. 23, 50–56; Ин. 19, 31–42

Вместе со смертью Божественного Искупителя на кресте смолкла потрясенная природа, как бы не желая нарушить покой Страдальца: тьма рассеялась, землетрясение прекратилось. Великий и священный день заклания Пасхи нашей – Христа (1 Кор. 5, 7) клонился к вечеру. Все спешили с Голгофы домой, чтобы приготовиться к вкушению Пасхи ветхозаветной. С закатом солнца начиналась суббота, которая и сама по себе была для иудеев праздником, а на этот раз, по причине совпадения с Пасхальными днями, составляла сугубый праздник, была, по выражению святого евангелиста, днем великим (Ин. 19, 31). Враги Христовы, не считавшие оскорблением для праздника совершенного ими богоубийства, теперь думали лишь о том, чтобы покончить с распятыми до наступления субботнего вечера. Строгие блюстители буквы закона помнили также древнюю заповедь, по которой тело повешенного на дереве должно быть в тот же день снято с дерева и погребено (Втор. 21, 23). С целью ускорить смерть распятых они решились совершить над ними новую казнь, которая, по римским обычаям, так же, как и распятие, считалась наказанием рабским. И вот неукротимые в своей злобе первосвященники и старейшины, не зная о смерти Господа, обратились к Пилату с просьбой о дозволении перебить у распятых голени и снять их с крестов. Римский правитель знал, что жизнь распятых продолжалась в страшных муках предсмертного томления иногда по несколько дней, а по сему просьба членов синедриона о сокращении жизни осужденных, не противоречившая ни римским, ни иудейским обычаям, не могла казаться странной. Пилат, по всей вероятности, находил ее даже очень уместной, потому что вид распятых на Голгофе, близ самых стен города, омрачил бы праздничное настроение ликующего народа, собравшегося в Иеру салим на Пасху из разных стран света. Правитель не только без затруднения дал свое согласие, но и послал на Лобное место воинов для приведения в исполнение просьбы синедриона.

Премудрость Божия, направлявшая, без нарушения личной свободы, к достижению Своих вечных целей желания и действия людей, устроила так, что распоряжением Пилата приводились в исполнение прообразование и пророчество о Мессии, неведомо не только для язычника, не знавшего закона, но и для самих почивавших на законе иудеев (Рим. 2, 17). Ветхозаветный Пасхальный агнец служил прообразованием Агнца непорочна и пречиста Христа (1 Пет. 1, 19). Если же относительно иудейского агнца было постановлено в законе Моисея, что кости его не должны быть сокрушаемы, а все остатки предаваемы огню (Исх. 12, 10, 46), то, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «в прообразе так было наперед ради истины, и совершеннее это исполнилось в настоящем случае». Совершившееся теперь на Христе пророчество: воззрят Нань, Егоже прободоша, находится в книге пророка Захарии (12, 10), где Мессия представляется пронзенным, а народ, при взгляде на пронзенного, скорбящим и плачущим. Зрители Голгофских событий, не ведая о пророчестве, исполнили его, когда, возвращаясь в город, били себя в грудь от великой скорби (Лк. 23, 48); исполнили другие иудеи, когда, взирая очами веры на Распятого и Пронзенного, принимали учение Евангелия; исполнит и весь остаток Израиля при всеобщем обращении народа ко Христу (Рим. 11, 26).

Когда воины достигли Голгофы, то взорам их представилось ужасное зрелище. Два разбойника, распятые по правую и левую сторону Христа Господа, показывали ясные признаки жизни, борющейся со смертью. Воины, исполняя данное им поручение перебили голени обоим преступникам и этой новой казнью потушили в них последние остатки жизни, но, взглянув на Иисуса, тотчас заметили, что Он уже умер: склоненная глава, мертвенная неподвижность тела – все свидетельствовало, что для великого Страдальца наступила смерть. Язычники решились, неведомо для себя, последовать указанию Промысла Божия, направлявшего их к совершению знаменательного прообразования: они не перебили голеней распятого Господа, и лишь один из них, по грубой ли наглости или для окончательного удостоверения в смерти Иисуса Христа, пронзил Ему копьем бок. Пречистое тело осталось неподвижным, но из открытой раны тотчас истекла кровь и вода. Эта рана была глубокая, так что, по Воскресении Господь, для уверения Фомы, предлагал ему вложить руку в Свои ребра (Ин. 20, 27). По замечанию святителя Иоанна Златоуста, она могла служить впоследствии «основанием веры не для одного Фомы, но и для других подобных ему». А вместе с тем, по толкованию святого отца, «тут совершилось и неизреченное Таинство: не без значения и не случайно истекли источники крови и воды, но потому, что из них составлена Церковь; это знают посвященные в Таинства: водой они возрождаются, а Кровью и Плотью питаются». Это чудное событие заключавшее в себе глубокий таинственный смысл, не может быть объяснено каким-либо естественным образом и должно быть отнесено к силе и действию Божия всемогущества. Святой евангелист Иоанн был самовидцем-свидетелем того, что происходило в то время на Голгофе: предвидя со стороны неверующих сомнение или даже со стороны самих верующих колебание в истине, он усиленно удостоверяет, что свидетельство его истинно (Ин. 19, 35).

Наступал великий вечер Пасхальной субботы. Все спешили кончить свои дела, чтобы встретить праздник в том строгом покое, к которому фарисеи приучили народ. И вот, в то время как враги Христовы спешили к Пилату за тем, чтобы получить позволение сократить жизнь распятых, рассчитывая как можно скорее снять бездыханные тела с крестов и бросить их туда, куда обыкновенно бросали тела преступников, поспешил к правителю другой проситель, уже знавший о смерти Господа, совсем с иной целью. Это был знаменитый член синедриона (Мк. 15, 43) – Иосиф, родом из древнего города Рамы или, по тогдашнему произношению – Аримафеи (1 Цар. 1, 1; Мф. 2, 18). Он был человек богатый (Мф. 27, 57), и вместе с тем добрый и правдивый (Лк. 23, 50). Вместе с лучшими людьми того времени, чаявшими избавления во Иерусалиме (Лк. 2, 38), Иосиф и сам ожидал пришествия Мессии, открытия Царства Божия. Хотя чаяния его, по всей вероятности, не возвышались над понятиями народа, представлявшего Царство Мессии в земном и чувственном виде, но почтенный член синедриона и мудрый советник, чуждый односторонности своих товарищей, слепых приверженцев буквы и старческих преданий (Мк. 7, 3, 8), ревностно искал наставления в истине, разъяснения и просветления своих смутных чаяний. Жажда благочестивой души, требовавшая удовлетворения, сделала Иосифа учеником Иисуса (Ин. 19, 38; Мф. 27, 57). Но враги Христовы были так сильны и мстительны, что страх перед ними заставлял его скрывать свое искреннее расположение к благоговейно чтимому Иисусу: Иосиф был тайным учеником Его (Ин. 19, 38). В богоубийственном замысле синедриона против Иисуса Христа и в исполнении этого замысла он не принимал ни малейшего участия (Лк. 23, 51), «или потому что, не видя никаких средств спасти Невинного, не хотел быть свидетелем Его осуждения, или потому, что хитрость первосвященников нашла средство совершенно устранить его от сего дела»; когда же Господь умер на кресте, Иосиф, подобно другим тайным последователям Божественного Учителя почувствовал в себе особое дерзновение, желая вознаградить прежнюю осторожность явными знаками любви и почтения к смертным останкам Распятого. Он не страшился теперь подпасть преследованию со стороны первосвященников и соумышленников их, зорко следивших за приверженцами Распятого: удивительная перемена, которую можно объяснить тайным действием благодати Божией на сердце его! С твердой решимостью привести в исполнение великодушное намерение, Иосиф дерзнул войти в римскую преторию и обратился к Пилату с просьбой о дозволении снять с креста и предать погребению бездыханное тело своего Наставника. Для правителя, считавшего Распятого невинной жертвой злобы врагов, такая просьба не представляла ничего странного или преступного, – он лишь удивился скорой смерти Господа и для удостоверения призвал сотника, стоявшего на страже у креста. Аще уже умре? – спросил его Пилат. Осведомившись от сотника о времени кончины, прокуратор повелел отдать тело Иосифу.

В заботах Иосифа об оказании последних почестей умершему Учителю принял участие другой тайный ученик Господа – Никодим. Хотя он и принадлежал к секте фарисеев и, подобно Иосифу, был членом верховного судилища иудейского (Ин. 3, 1), но глубокое чувство души правдивой давно уже влекло его к Божественному Учителю. Когда Господь, по вступлении в общественное служение, пришел в Иерусалим на первый праздник Пасхи, Никодим искал случая видеть Его и имел с Ним продолжительную ночную беседу о пути к спасению (Ин. 3, 1–21), и затем впоследствии вслух всего синедриона, спешившего осуждением Господа без особого рассмотрения дела, небоязненно произнес в защиту Его слово правды. Если он в последнее время суда над Учителем не выступил защитником Его, то, без сомнения, потому, что видел превозмогающую силу темной области врагов Его (Лк. 22, 53). Как член совета, он хорошо знал, что на этот раз никакие усилия не помогут спасти жизнь заранее осужденному (Ин. 11, 53), а посему оставался безмолвным зрителем их усилий погубить Невинного. Но такое малодушие, хотя и вынужденное обстоятельствами, не могло не тяготить доброй души. Никодим рад был случаю, давшему ему возможность выразить перед всеми глубокие чувства благоговейной любви и преданности умершему Наставнику. Впрочем, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, Иосиф и Никодим «все еще думали о Христе как о простом человеке»; понятия их, возвышавшиеся над понятиями народа однако же, не достигали той духовной выспренности веры во Христа как Сына Божия, которая стала отличительной чертой последователей Его лишь по Воскресении Его и сошествии Святаго Духа. А посему, действуя в простоте души, они устроили, по-человечески говоря, великолепное погребение. В то время как Иосиф, купив чистую плащаницу, пришел на Голгофу с дозволением правителя снять с креста тело Иисуса Христа, Никодим, следуя погребальным обычаям иудеев (Ин. 19, 40), принес туда «такие ароматы, которые преимущественно имели силу надолго сохранять тело и не давать ему скоро предаться тлению». Это был состав из смирны – благовонной смолы одного аравийского дерева, смешанной с алоем, высоко ценимым в древности индийским растением, отличавшимся сильным, чрезвычайно приятным запахом. Такой состав был употребляем при погребении и в жидком виде, и в порошке: им намащали тело умершего, посыпали погребальные пелены и то место в пещере, куда полагали покойного. Приношение Никодима соответствовало великому усердию его и составляло, по тогдашнему весу, около ста литров.

День клонился к вечеру, и благоговейные чтители Господа видели, что нужно было спешить, чтобы кончить обряды погребения до заката солнца. Они решились исполнить над бездыханным телом своего Наставника самое необходимое, – то, что требовалось общепринятыми у иудеев обычаями. По снятии тела с креста Иосиф и Никодим обвили его чистой плащаницей (Мф. 27, 59; Мк. 15, 46; Лк. 23, 53), руки и ноги обвернули пеленами с благовониями (Ин. 19, 40), а голову обвязали платком (Ин. 20, 7). В таком именно виде был положен в погребальной пещере и Лазарь, друг Христа, воскрешенный Им (Ин. 11, 44); в таком виде иудеи хоронили и всех своих усопших. Иерусалим был окружен погребальными пещерами, иссеченными в скалистых возвышенностях. Но краткость времени не позволяла благочестивым погребателям Христа думать о каком-либо отдаленном месте погребения. По соседству с Голгофой был сад, принадлежавший Иосифу, а в саду, в скале, был им приготовлен для себя новый гроб, в котором еще никто не был положен. В этой-то погребальной пещере, малого размера, иссеченной в скале, Иосиф и Никодим решились погребсти тело Господа Иисуса Христа. Близость ее к месту распятия давала возможность окончить последнее дело любви к Наставнику до наступления субботнего покоя, а принадлежность ее Иосифу позволяла надеяться на всегдашний невозбранный доступ к гробу Господа всех последователей Его. Премудрость Божия устроила все так, что, по замечанию святителя Иоанна Златоуста, «Христос положен был в новом гробе, в котором никто прежде не был положен, чтобы Воскресение не могло быть приписано кому-либо другому вместе с Ним лежащему, чтобы ученики, по близости этого места, легко могли придти и быть зрителями случившегося, и чтобы свидетелями погребения были не только они, но и враги».

Положив обвязанное плащаницей и пеленами тело Господа на каменное ложе, которое обыкновенно устроялось в погребальной пещере, Иосиф и Никодим заградили вход в пещеру весьма большим камнем, таким, который трудно было бы сдвинуть с места даже соединенным силам нескольких человек (Мф. 27, 60; Мк. 16, 3–4).

За свою веру и любовь ко Господу Иосиф и Никодим претерпели гонения от иудеев и изгнаны были из сонмища. Иосифа бросили в ров, и спасен он был только силой Божией. А Никодима иудеи изгнали из города.

Свидетельницами погребения тела Господня были те благочестивые женщины, пришедшие с Иисусом из Галилеи, которым, как бы в награду за их усердие, возвещена радость Воскресения прежде всех. Между ними святые евангелисты называют Марию Магдалину и Марию Иосиеву: они сидели против гроба и смотрели, где и как полагали бездыханное тело Учителя (Мф. 27, 61; Мк. 15, 47). Не простое любопытство удерживало их там, где скрывали дорогие для них останки; они хотели знать о месте погребения для того, чтобы и самим, по окончании покоя субботы, придти к гробу с вещественными знаками благоговейной любви к памяти Учителя – драгоценными благовонными мастями и помазать тело Его.

По совершении погребения и участники, и свидетельницы – все спешили по домам встретить великий праздник наступающей субботы, усугубленной совпадением с седмицей опресноков. Но с каким тяжелым чувством верные последователи и ученики Господа встречали теперь этот заветный праздник, напоминавший одно из величайших благодеяний Божиих предкам – чудесное изведение из египетского рабства! Иосиф и Никодим унесли домой в сердцах своих скорбь об утрате Того, Кого привыкли благоговейно чтить. Скорбь их увеличивалась представлением страданий и жестокой смерти, какие Господь Иисус Христос претерпел неповинно, не сделав никакого греха и преступления (1 Пет. 2, 22). В такой великой скорби некоторым утешением могло служить для них самое дело, совершенное ими в честь и память Божественного Страдальца. В глубине своей совести они должны были чувствовать удовлетворение, обыкновенно сопутствующее великим подвигам добродетели.

Ближайшие ученики Господа, неотступные свидетели Его дел и учения, до последнего времени не терявшие надежды на славное открытие земного Царства Мессии, теперь, скрываясь страха ради иудейска (Ин. 20, 19), событиями страшного дня были приведены в крайнее смущение. Тот, Кого они считали великим Чудотворцем, неуязвимым для злобы людей, умер позорной смертью! Все мечтательные ожидания земной славы для Него и для себя исчезли навсегда, оставляя в душе томительное чувство тоски. Мы надеяхомся, яко Сей есть хотя избавити Израиля (Лк. 24, 21), – так думали, без сомнения, не одни еммаусские путники. Все утешительные предсказания Господа о Своем Воскресении, уверения Его о скором свидании, высказанные на последней вечери, казались противоречащими ужасной действительности и были подавлены в душе свежими впечатлениями совсем другого рода. Устраняя мысль о Воскресении Учителя или же понимая предсказание Его так, как Марфа поняла слова его о Воскресении брата ее, т. е. об общем Воскресении в последний день мира (Ин. 11, 24), Христовы ученики не находили для себя отрады в прошедшем; в будущем они видели для себя новые опасности, в полной уверенности, что злые и могущественные враги Христовы, убив ненавистного Пророка галилейского, не оставят в покое учеников Его. Женщины, смотревшие где полагали тело Иисусово, возвратясь от гроба озаботились исполнением своего намерения, купили ароматы и приготовили благовония для нового намащения тела Христова, потому что безграничной любви их к Учителю казалось, что не довольно почестей Ему оказано и что есть еще место и для их усердия.

Но что значила скорбь благочестивых душ, приверженных к Господу, в сравнении со скорбью Пренепорочной Матери Его? Теперь, согласно предречению праведного Симеона (Лк. 2, 35), душу Ее прошло самое острое оружие; теперь Она лишилась всего, что только было для Нее самого дорогого на свете. Все мысли Ее, все чувства чистого сердца, вращались около ужасной потери – и горькие слезы лились потоком из очей Ее. Святая Церковь в своих песнопениях в поразительных чертах изображает плач Честнейшей Херувимов и Славнейшей без сравнения Серафимов над гробом Сына и Господа.

«Где, Сыне Мой и Боже, благовещение древнее, еже Ми Гавриил глаголаше? Царя Тя, Сына и Бога вышняго нарицаеше; ныне же вижу Тя, свете Мой сладкий, нага и уязвлена мертвеца».

«Се свет Мой сладкий, надежда и живот Мой благий, Бог Мой угасе на кресте».

«Помышляю, Владыко, яко ктому сладкаго Твоего не услышу гласа, ни доброты лица Твоего узрю, якоже прежде раба Твоя, ибо зашел еси, Сыне мой, от очию Моею».

«Ныне Моего чаяния радости и веселия, Сына Моего и Господа, лишена бых, увы Мне, болезную сердцем».

«Едину надежду и живота, Владыко Сыне Мой и Боже, во очию свет раба Твоя имех, ныне же лишена бых Тебе, сладкое Мое чадо и любимое».

«Болезни, и скорби, и воздыхания обретоша Мя, увы Мне, видящи Тя, чадо Мое возлюбленное, нага, и уединена, и вонями помазана мертвеца».

«Мертва Тя зрю, Человеколюбче, оживившаго мертвыя и содержаща вся, уязвляюся люте утробою; хотела бых с Тобою умрети, не терплю бо без дыхания мертва Тя видети».

«Радость Мне николиже отселе прикоснется; свет Мой и радость Моя во гроб зайде, но не оставлю Его единаго, зде же умру и спогребуся Ему».

«Избавляяй болезни, ныне приими Мя с Собою, Сыне Мой и Боже, не остави Мене едину, уже бо жити не терплю, не видящи Тебе, сладкаго Моего света».

Богочеловек умерший и погребенный телом, но Божеством все исполняющий, внимал воплям и стенаниям Своей Пречистой Матери и таинственно вещал Ее сердцу: «не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе, Егоже во чреве без Семене зачала еси Сына, возстану бо и прославлюся, и вознесу со славою непрестанно, яко Бог, верою и любовию Тя величающия».

«О, како утаилася Тебе есть бездна щедрот! тварь бо Мою хотя спасти, изволих умрети, но и воскресну и Тебе возвеличу, яко Бог небесе и земли».