Себе в смятенье места не найду я:Цю Цзинь
Опасность гибели грозит Отчизне!
Похрапывая, спал на лавке господин Цзяо Ли, чжурчжэньский чиновник из империи Цзинь, волею императора Ван Шао Вана посланный с важной миссией в тангутское царство Си-Ся, уже не первый год страдавшее от вторжений монголов. Вот степень этого вторжения и предстояло выяснить господину Цзяо Ли. Хотя на самом-то деле эта важная и ответственная миссия была поручена совсем другим людям. Что же касается господина Цзяо, то... Честно говоря, император не доверил бы ему и охрану ночного горшка, просто, разгневавшись, сослал на время подальше. Вроде бы — и с миссией, а вроде бы и так, с глаз долой. Господин Цзяо Ли принадлежал к влиятельному ханьскому роду, настолько могущественному, что с ним приходилось считаться и чжурчжэням, около сотни лет назад завоевавшим весь северный Китай. Ныне эта область именовалась Цзинь, в отличие от южного, вполне ханьского, Суна. Не то чтобы чжурчжэни привечали ханьцев, но... опираться-то в деле управления огромной страною, протянувшейся от долин Хуанхэ до Ляодуна, можно было только на них, на ханьцев. Китайцы — так их можно, наверное, называть, — имели тысячелетний опыт строительства и управления империей, и чжурчжэни вовсе не были настолько глупы, чтоб не использовать их знания и навыки себе на пользу. Элита завоевателей — «северных варваров», как их когда-то презрительно именовали ханьцы, — быстро китаизировалась, везде вводились китайские (имперские) порядки, да и ханьский язык звучал на севере куда как чаще, нежели язык завоевателей-чжурчжэней. Императорский двор полностью перенял китайский церемониал, лишь, по обычаю кочевников, не избрал для постоянного местопребывания какой-нибудь конкретный город, назначив его столицей. Столичных городов имелось аж целых пять: северный — Дадин, западный — Датун, южный — Кайфын, восточный — Ляоян. Главной столицей считалась средняя — Чжунду, примерно соответствовавшая тому Пекину, который когда-то знал Баурджин... Баурджин-нойон... Иван Ильич Дубов... Пятидесятичетырёхлетний генерал, летом тысяча девятьсот семьдесят второго года перенёсшийся на рубеж двенадцатого и тринадцатого веков, в монгольские степи, возродившийся в теле паренька-кочевника, Баурджина из найманского рода Олонга. Поначалу испытав шок, Дубов привык к новой жизни на удивление быстро. Приспособиться ему во многом помогли знания и умения, оставшиеся от «прежнего хозяина» тела, но благодаря уму и характеру «нового хозяина», генерала Дубова, обновлённый Баурджин выбился из простого скотовода в князья-нойоны.
Мало того! Повелитель монголов Темучин, четыре года назад торжественно провозглашённый Чингисханом, пожаловал Дубову-Баурджину обширные земли к югу от озера Буир-Нур, табуны и пастбища. Естественно, пожаловал не за красивые глаза, а за услуги, оказанные в деле сплочения кочевых племён. Услуги, прямо сказать, весьма серьёзные, взять хотя бы разведывательную операцию, блестяще проведённую в сопках по берегам Аргуни. Эта операция предотвратила вспышку кровавого конфликта, самую настоящую войну за главенство над племенами. Соперник Чингисхана — Гурхан-Джамуха вынужден был позорно бежать.
Однако мирная жизнь в монгольских степях продолжалась недолго — подзуживая полунезависимые племена, мутили воду чжурчжэни, заставляя других таскать для себя каштаны из огня. Сам Чингисхан, к слову, являлся вассалом и данником чжурчжэньского государства Цзинь, чем сильно тяготился, но долгое время терпел сложившееся положение — уж слишком были неравны силы. Но теперь, после победы над Джамухой, над кераитами, меркитами, частью найманов, после новых победоносных походов на татар и тангутов, Чингисхан почувствовал себя способным переломить ситуацию в свою пользу.
Тем более настал удобный момент — на престол Цзинь вступил новый император, известный своим коварством и лицемерием Юнь Цзы, взявший тронное имя Ван Шао Ван. Темучин не уважал нового императора, что и высказал его приехавшим за данью послам. Высказал довольно резко, на взгляд Баурджина-Дубова, в духе картины «Иван Третий рвёт ханскую басму». Вот именно с таким выражением лица! Приехали за данью, сквалыжники цзиньские? А нету! И не будет больше никогда. Что-что? Императору это не понравится?! А мутить воду на татарских границах ему нравится? Настраивать против монголов тангутов Си-Ся — тоже нравится? Или подстрекать к набегам каракитаев?
Чингисхан, как, впрочем, и все в его штабе — юртаджи, хорошо понимал, что за всеми якобы разрозненными выступлениями стоят происки цзиньцев. О, напитавшись традиционным коварством ханьцев, быстро китаизировавшиеся чжурчжэни, как никто, эффективно использовали древний принцип «разделяй и властвуй». Теперь настал их черёд испытать его на себе! Первым попали под удар тангуты. Нельзя сказать, что грозные тумены Чингисхана разнесли в пух и прах Си-Ся, однако нанесли тангутскому государству вполне ощутимый урон и принудили к вассальному подчинению. Тангуты высокомерно надеялись на помощь своих союзников-цзиньцев... Зря надеялись — «Золотая империя» предала их при первой возможности, а вот Чингисхан, наоборот, проявил сдержанность, остановив разрушение городов Ся, — и получил, что хотел. Император Си-Ся Ань Цюань подписал с монголами союзнический договор и всё время тревожил коварных соседей набегами.
Однако «Золотая империя» чжурчжэней была ещё очень сильна, и если бы её правители решились отправить армию в монгольские степи — ещё неизвестно, как бы всё сложилось. Как и в Южном Китае — Империи Суп, — цзиньцы имели великолепно организованную пехоту, плюс к тому же, в отличие от южан, ещё и великолепную чжурчжэньскую конницу, ничуть не уступавшую монгольской. Враг был силён, очень силён... И требовалось как можно скорее отыскать его слабое место, вырастить очаги мятежа, поначалу пусть небольшие, но стабильные, подобно партизанскому движению в оккупированной врагом стране. Чжурчжэни, ханьцы, кидани, тангуты — ну ведь должны же быть между ними какие-то трения, не может такого быть, чтобы не было! Именно так считал юртаджи Баурджин-нойон, в нынешнем своём положении достигший чина, примерно равного полковничьему. Достигший своим умом, своим трудом, своей кровью и потом. За полтора десятка лет, прошедших со времени его чудесного возрождения, Дубов стал считать монголов своими. Да и как не считать, коли две его жены, тёмно-рыжая красавица Джэгэль-Эхэ и смуглянка Гуайчиль, родили нойону четверых детей?! Дочке-любимице по имени Жаргал, что значит «счастье», шёл уже одиннадцатый год. Почти с младенчества помолвленная с сыном побратима-анды Кэзгерула Красный Пояс, и статью, и обликом девчонка удалась в маму, Джэгэль-Эхэ, — такая же была высокая, сильная, своенравная. Из тех, что не дадут мальчишкам спуску. И в карих — как у мамы — глазах светились золотистые чёртики! А вот сын, наследник, Алтай Болд, пошёл в Баурджина — крепкий, стройный, русоволосый на удивление, ведь, кажется, гены, отвечающие за тёмный цвет волос, куда как сильнее. Двенадцать лет парню — совсем уже взрослый, скоро надобно женить... Вот хоть на старшей дочке старинного побратима-дружка Гамильдэ-Ичена. Сколько ей? Кажется — семь? Или нет, восемь. Самое время думать о свадьбе! Красивая дочка у Гамильдэ, зеленоглазая, с волосами чёрными, как вороново крыло, — тоже в мать, Боргэ, внучку Чэрэна Синие Усы, старейшины одного из северных родов.
Вторая жена Баурджина, смуглянка Гуайчиль, пожалуй, имела не такой взрывной характер, как Джэгэль-Эхэ, которой слова поперёк не скажи, однако была себе на уме и, коли уж чего хотела, добивалась всенепременно. Вот захотела девять лет назад стать женой Баурджина — стала! И никто ей в этом не помешал, даже Джэгэль-Эхэ приняла её, словно родную сестру, мимоходом заметив, что не дело князю иметь всего одну жену, не дело...
Гуайчиль родила нойону ещё двоих детей: сначала девочку, названную Дубовым в честь матери Ниной, потом мальчика, Илью. Услышав это имя, обе жены довольно кивнули — ну как же, уж всяко знали святого Илию. Часть монголов... Нет, лучше не так. Те, кого всё чаще называли одним словом — монголы, представляли собой множество самых разных племён, часть которых — найманы, кераиты, меркиты, уйгуры — исповедовали христианство, принесённое когда-то в степи опальным миссионером Несторием. Христианство это, хоть и было весьма своеобразным, не признавая, к примеру, Богочеловеческой сущности Иисуса Христа, однако все необходимые морально-этические ценности в себя включало. Часть монголов почитала грозного бога Тэнгри и множество божков помельче, часть — пока ещё очень маленькая — исповедовала буддизм, а часть — ещё меньшая — мусульманство. Чингисхан в мудрости своей велел чтить любую религию — и, по мысли Баурджина, это было правильно. Правильно и справедливо. Кроме религиозного многообразия, монголы — коль их уж стало принято так называть по имени одного из главных племён — сильно отличались друг от друга и по внешнему виду: кроме узкоглазых и скуластых, много было светловолосых европеоидов — тюрков. Сам Чингисхан, кстати, был светлоглаз и рыжебород, к тому же — высок и строен. Правда, в последнее время великий хан всё чаще горбился под грузом непосильных забот недавно возникшего государства. Наследник великих азиатских — точнее, южносибирских империй, он нёс свой тяжёлый груз с честью, дав своим поданным свод строгих законов — «Ясу». Запрещалось всё то, что было неэтично и плохо: воровство, прелюбодеяние и прочее. Заодно и пьянство. Монголы были не дураки выпить. Готовили ягодное вино — бражку, хмельной кумыс и молочную водку — арьку. Пили много — по праздникам и в будни, по случаю и без такового. Веселились, пели песни, а потом, встречаясь, со смехом и прибаутками вспоминали, кто сколько выпил да что учудил. Прямо совсем как русские люди! Правда, вели себя при этом вполне прилично, без всякого гнусного непотребства — разбитых морд, злобных пьяных драк и всего прочего. Пили — для радости и веселья. Пили все.
Темучину осточертело: приехал как-то раз из какого-то кочевья да посетовал — куда ни глянь, одна пьянь! Мальчонка маленький — едва до брюха коня — и тот в умат! Идёт, шатается, орёт себе песни. Ну куда это годится? Разве ж с такими пьяницами построишь нормальное государство? Возродишь древнюю имперскую мощь? Пьяному уже хорошо, на великие свершения его не тянет.
Вот и запретил Чингисхан пить. В «Ясе», основном законе! Не совсем, конечно, запретил, но теперь слишком уж забубённые гуляки знали, что за пьянство неделями беспробудно им могут и хребет сломать. Строгие стали законы! Однако пили всё так же много. Баурджин по этому поводу посмеивался: монголов пить отучить — всё равно как ложками попытаться вычерпать озеро Буйр-Нур. Может, конечно, и вычерпается... лет через тысячу, две...
Так вот и жили, вполне даже счастливо. Правда, не сказать, что Баурджин-нойон купался в счастье и неге — некогда было купаться, должность не позволяла. Юртаджи — в переводе на понятный язык — полковник генерального штаба.
Личный шатёр из золочёной парчи, синий стяг с вышитым изображением Христородицы, особняк в Хара-Хото и тумен отборных воинов, храбрых и умелых рубак... ни черта не смыслящих в тонкой стратегической работе разведки! А соперник был силён — цзиньскую разведшколу ханьцы ставили, на основе тщательно разработанной военно-шпионской науки. Трактатов у них было по этому поводу понаписано — тьма! Баурджин, когда изучал ханьский, один прочёл — некоего Сунь Цзы. Даже выражение из него запомнил: «Война — это путь обмана». Умри, но точней не скажешь!
Вот и приходилось обманывать. Нет, конечно, окромя дуболомов и смышлёные ребята попадались, только вот ни ханьского, ни чжурчжэньского языка не знали, а учить их сейчас было некогда. Набрать соглядатаев из самих ханьцев или чжурчжэней? Можно, конечно, но только как им довериться? Да и зачем? Уж в этом вопросе Баурджин-юртаджи был полностью согласен со своими помощниками — Гамильдэ-Иченом и Игдоржем Собакой. Никому нельзя доверять! А нужно было выяснить положение дел, организовать мятежи — несколько маленьких либо один большой, а лучше — и то и другое. И сделать всё качественно и быстро. Ну, кого пошлёшь?
— Сам поеду!
Баурджин так и заявил великому хану. Тот, конечно, нахмурился:
— Обоснуй!
Ох, и взгляд же был у Чингисхана — тигриный! Мурашки по коже. Однако Баурджин к таким взглядам привык, да и не хану ведь, по большому счёту, служил — своей семье, своему роду, своей Родине. Пожал плечами, улыбнулся хитро:
— Обосновать? Изволь, великий хан. Я — один из немногих — неплохо говорю по чжурчжэньски, а на ханьском даже пишу...
— Ну да, ну да, — хан вдруг улыбнулся. — Со времён Мэй Цзы, да?
Баурджин аж плечом передёрнул — надо же, сколько лет прошло, а помнит! Мэй Цзы... Обворожительная цзиньская шпионка, едва не угробившая когда-то и Баурджина, и почти все тумены Темучина. Изощрённо, надо сказать, работала девушка, ну да бог с ней — дела прошлые.
— К тому же, — продолжал князь, — я думаю, великий хан, ты имеешь основания доверять мне. А насколько ты будешь верить тем, кого я предложу вместо себя? Настолько же будешь доверять и предоставленным ими сведениям.
Хан тихо засмеялся, удовлетворённо щуря глаза:
— Я всегда считал тебя чрезвычайно умным человеком, Баурджин-гуай. И рад, что не ошибся. Выберешь себя помощников?
— Нет, — князь отрицательно качнул головой. — Я поеду один.
— Как — один?
— У найманов есть такая пословица: куда легче поймать стаю птиц, чем одну шуструю птичку, — негромко отозвался Баурджин. — Вот такой птичкой я и буду. Сколько у меня времени, великий хан?
Чингисхан задумался, сдвинул брови, жёлтый огонь, горящий в глазах его, сделался мягче, вроде бы собираясь угаснуть совсем... Однако нет — вот, снова вспыхнул!
— Тебе будут нужны люди для связи, — напомнил хан.
Баурджин почтительно согласился:
— Да, государь, я уже думал об этом.
— Интересно, кого же надумал использовать?
— Гамильдэ-Ичена и... Игдоржа Собаку.
— Гамильдэ-Ичен. — Темучин покивал. — Славный, славный юноша... А вот Игдорж... Сколько помнится, он служил Гурхану!
— Ну да, в прошлом ближайший подручный знаменитого Кара-Мергена. У него я и сманил Игдоржа, о чём пока ни разу не пожалел. Нет, нет, не беспокойся, великий хан, — нойон перехватил взгляд Повелителя, — я доверяю Игдоржу. И вовсе не потому, что ему есть что терять...
— Таким я бы не доверял, — перебил хан. — Человеческая натура слаба, и каждый, кто имеет хоть что-то, всегда хочет большего.
Нойон вскинул глаза:
— Игдорж Собака служит нам вовсе не из-за подарков... Положение! Любимое дело — высматривать, вынюхивать, организовывать слежку — в этом весь Игдорж.
— И всё же...
— Я понимаю, что ты никогда не будешь доверять ему, великий хан. Потому и предложил — себя. А Игдорж вместе с Гамильдэ будут моими связными. И если возникнет нужда, я использую их как сочту нужным.
— Что ж, — Чингисхан решительно махнул рукою, — ты отправляешься в опасный путь, Баурджин. И... — повелитель хитро прищурил левый глаз, — ты ведь не всё мне сказал?
— Конечно, не всё, — Нойон улыбнулся. — Мы говорили о мятеже. Мятеж — это люди, толпа. А толпе нужен вожак! И этот вожак должен получить от меня гарантии... точней — через меня от тебя.
Чингисхан внезапно расхохотался, шутливо погрозив собеседнику пальцем:
— О, ты хитёр, парень! Хочешь сказать — кто же не слышал о таинственном Баурджине-нойоне, одном из верных помощников великого хана монголов и всех прочих? Но твои полномочия должны быть подтверждены. Возьмёшь с собой пайцзу. Золотую, с тигром.
— Нет, государь, — твёрдо отказался князь. — Золотая пайцза... Слишком уж она приметна. А ханьцы хорошо умеют проводить тайный обыск.
— Отказываешься? — Чингисхан нахмурил брови.
Баурджин спокойно выдержал вдруг сделавшийся гневным взгляд:
— Нет, не отказываюсь. Просто я не возьму её с собой — пайцзу доставят куда надо верные мне люди.
— Гамильдэ-Ичен?
— Или Игдорж Собака.
На сём разговор и закончили. Пожелав Баурджину удачи, Чингисхан тепло простился с ним и даже лично подал на прощанье серебряную пиалу с кумысом — великая, почти недостижимая честь!
— О, великий хан... — По обычаю принимая кумыс двумя руками, нойон был тронут.
— Ты, кажется, христианин? — вдруг осведомился государь.
— Да, великий...
— Как возвратишься, я велю построить церковь. Нет — церкви! В Хара-Хото и в наших северных городах. Там, правда, подобные уже есть, но ещё по одной не помешает, верно?
— Ты поистине великий государь! — Баурджин замолк — а что ещё было говорить? На сём и простились.
А уже буквально на следующий день Баурджин покинул ханскую ставку на гостеприимных берегах Керулена и, прихватив с собой Гамильдэ-Ичена и Игдоржа Собаку, вместе с несколькими туменами подался на юг, в тангутское государство Си-Ся, на границах которого уже развёртывались мощные силы Джэбэ, одного из любимейших полководцев могучего хана. Джэбэ — «Стрела». Баурджин знал его ещё в прежние времена, когда будущего полководца, а тогда врага великого Темучина, звали Джиргоадай. Тогда и познакомились, у Джамухи, на крутых берегах Аргуни, сойдясь в лихой схватке. А потом свиделись ещё раз и на этот раз уже сражались вместе, отбиваясь от злобного натиска людоедов. Да-а... было что вспомнить.
В тангутский город Иньчжоу (по-ханьски — Синьцзян) въехали уже безо всяких туменов — на повозках, под видом купцов из Баласагуна. Остановились на постоялом дворе, решая, как быть дальше. Там же, на постоялом дворе, слово за слово, разговорились с хэбэйскими купцами. Беседу, начавшуюся с поношения «диких монгольских дикарей», искусно перевели в нужное русло — о путях-дорожках на восток, в Цзинь. О цзиньских порядках, о прибыли, вообще, о торговле... ну и о политике — а как же без этого? О чём ещё говорить мужчинам, сидя за кувшинчиком хорошего вина? О женщинах, о войнах, ну и о политике — куда от неё деться?
— О, поистине, наши управленцы-шэньши многомудры и знающи, — распинался один из купцов. — Недаром, прежде чем получить даже самый низший чиновничий ранг, они должны сдать строгий экзамен. Так что — мудры, мудры... Но, между нами говоря, — воры! Все воры, все! Вот хоть взять некоего Цзяо Ли — он как раз сюда едет...
— Цзяо Ли? — сразу же насторожился нойон. — А кто он... эй, слуга, неси-ка ещё кувшинчик... а кто он... да побыстрее неси, того самого вина, что мы только что пили... Так вы там что-то говорили про какого-то шэньши, уважаемые?
— Не про какого-то — а про Цзяо Ли из Фаньчжоу. Там, в Фаньчжоу, все воры, но господин Цзяо из всех воров — наипервейший вор.
— Да уж, — охотно поддакнули остальные торговцы. — Всем ворам вор. К тому же — нахален и глуп. Ну да, все чиновники воры, но ведь воровать можно по-разному! Можно выделить нужным людишкам подряд на ремонт дорог, можно организовать через подставных лиц торговый дом...
— Торговый дом? — переспросил Баурджин. — Это интересно.
— Да мало ли что ещё можно! Чиновник, считай, что глаз императора! Только вот все эти хитрые приёмы не для Цзяо Ли. Прямо сказать, глуп он для всех этих сложностей. А потому и воровал напрямую — руку в городскую казну — хап! Хап! Хап! Просто и незатейливо, без всяких там объяснений.
— А когда приехал ревизор... — это уже подал голос другой купец, толстый, с поредевшей седой шевелюрой, — Цзяо Ли его подкупил, тоже без всяких затей. Подкупил и второго. А вот третий куда как хитёр оказался! Вывел вора на чистую воду — и сам волею императора занял его место! Сразу организовал ремонт городских стен — под это дело собрал у жителей деньги да ещё и у императора помощи попросил. В общем, стал воровать красиво, не в пример господину Цзяо. А уж тот как дрожал в ожидании императорской кары!
— Ну, ясно — Цзяо Ли известный трус.
— Да уж, не храбрец... Хотя и обожает из себя храбреца корчить! А ведь сам труслив, как беременная лисица.
Баурджин и его компания еле скрывала радость — вот это чиновник, вот это шэньши! Туп, труслив, сребролюбив — целый набор весьма подходящих для вербовки качеств.
— Нет, — уже за полночь, в опочивальне, негромко заявил своим Баурджин. — Вербовать его мы не будем.
— Почему? — удивлённо переспросил Гамильдэ-Ичен, молодой человек лет двадцати семи, черноволосый, сероглазый, с рыжими смешными веснушками — приветом из детства. Грамотей и умница, каких мало. — Ты поясни, Баурджин, не смейся.
— Думаю, этот вороватый шэньши слишком уж глуп для вербовки, — вместо нойона откликнулся Игдорж Собака.
Ох, и странный же был тип! На вид — лет тридцать, а может, и сорок, а может, и чуть больше, сам из себя неприметный — не толстый, но и не худой, не высокий, но и не низкорослый, лицо будто припорошено серой пылью — взглянешь на такого и тут же забудешь, потом и не вспомнишь уже никогда. Идеальный типаж для шпиона! Вот шпионством-то Игдорж-гуай всю свою сознательную жизнь и занимался и в том, не скрывая, видел собственное призвание. Гамильдэ-Ичену, впрочем, тоже разведкой заниматься интересно было весьма, так же как изучать древние рукописи или зачитываться уйгурскими описаниями давно сгинувших царств. А вот Игдорж... это совсем другое дело. Это шпион, можно сказать, прирождённый и жизни своей по-иному не мысливший. Даже семьёй не обзавёлся — всё некогда, да и обуза она разведчику, семья-то...
— Я прав, нойон? — Игдорж посмотрел на князя, и тот согласно кивнул. Да, при всех явных достоинствах вербовать Цзяо Ли было опасно — глуп, что поделать! Такой запросто провалится и всех вместе с собой погубит.
— Прав, — негромко заметил Баурджин. — Вербовать мы его не будем. Будем использовать втёмную. Так что вот что, парни, — завтра утром встаёте раненько, и шуруйте себе на рынок, на площадь, в харчевни — собирайте всё, что услышите об этом чиновнике. Слышали — всё!
Князь и сам не терял времени даром — всё разговаривал с ханьцами, а к вечеру явились и соратники, несколько подуставшие, но довольные. Попили с купцами вина да поднялись в опочивальню — советоваться.
Славный человек оказался этот господин Цзяо, поистине славный! Помимо всех вышеперечисленных качеств он ещё и принадлежал к знатному роду, чуть ли не самому императору приходился родственником — вот потому тот его и не топил. Просто сослал в качестве наказания в беспокойное Пограничье, ну, а к кнуту добавил и пряник — восточную столицу, Ляоян, куда господин Цзяо и должен был направиться после успешного выполнения императорского задания. Направиться не улицы мести — помощником городничего, или как там этот чин у них, у чжурчжэней, именовался. В общем, второй человек в восточной столице будет, грех такой возможностью не воспользоваться.
Однако, хорошенько подумав, Баурджин скривил губы и недовольно буркнул:
— Пустышка!
— Да почему же пустышка? — захлопал глазами Гамильдэ-Ичен.
— А потому что... Ну что нам толку от этого Ляояна? Это где? У чёрта на куличках, вот где... Рядом с Порт-Артуром... Помните, вальс ещё такой был знаменитый — «На сопках Маньчжурии» — пам-пам-пам пам-па-пам... — Баурджин напел было, да, вовремя очнувшись, махнул рукой: — Эх, да ничего вы такого не помните... И не можете помнить. А жаль!
Гамильдэ-Ичен и Игдорж Собака незаметно переглянулись. То есть это им казалось, что незаметно. Покрутили б у виска, если б знали такой жест, ну а так просто-напросто закатили глаза к небу, хотя, змеи такие, ведь уже побывали сами однажды в тысяча девятьсот тридцать девятом году... в тисках армейской контрразведки девятой кавалерийской дивизии. Откуда еле-еле — с помощью Баурджина — и выбрались. На «эмке» покатались, телефон, автоматы-пулемёты видели, а теперь — ишь, глазёнки закатывают. Псих, мол, начальничек-то!
После того случая, как выбрались, Баурджин ещё раз — чисто ради эксперимента — попытался уйти в тридцать девятый. И место было известное — старый дацан в урочище Оргон-Чуулсу, и время — сентябрь-октябрь — «месяц седых трав», и условия — гроза.
И ничего! Сидел себе, как дурак, под дождём, смотрел, как сверкали над головою молнии, — так ничего и не высидел. Нет, один раз показалось, будто вдруг пролетел среди туч японский истребитель «тип-97»... Да вот именно что — показалось. Плюнул тогда Баурджин, подозвал свистом коня — и вперёд, в родное кочевье. А потом заботы одолели, служба — так, ещё пару раз приходил к урочищу. С тем же результатом, вернее, без оного. Что и говорить — на всё Божья воля. Да и — по-честному если — не так уж и тянуло Баурджина назад, в двадцатый век. Там он своё, по сути, отжил. А здесь — семья, любимые женщины, дети. И служба. Здесь он нужен, нужен всем. А потому — вот она, настоящая жизнь, в монгольских степях, в сопках, покрытых густым лесом, в кочевьях, где каждый второй, не считая каждого первого, — добрый приятель и друг. За этот мир и сражался теперь Баурджин-нойон. За свой новый мир... за семью, за друзей...
— Да, что нам до Ляояна? — перебивая мысли князя, негромко протянул Игдорж. — Далеко больно. Вот если бы — Датун или Чэнду!
А Баурджин вдруг напрягся, сел на доже, прислонившись спиною к стене. Думал... Плохо так, неуютно думал, не думал даже, а вроде как бы ловил за хвост ускользающую полевой мышью мысль... Ляоян, Ляоян... Ляо...
— Ляо...
— Ляо? — воскликнул умник Гамильдэ. — Знакомое слово!
— Ну-ка, ну-ка! — Баурджин, как хорошая гончая, только что взявшая след, уже почувствовал будущую удачу. Ноздри его расширились, в глазах загорелся огонь. — Ну-ка, Гамильдэ, дружище, что ты там знаешь об этом Ляо?
— Ляо — «Стальная», — тихо пояснил молодой человек. — Так называлась империя киданей, около сотни лет назад поверженная чжурчжэнями.
— Ага. — Нойон потёр руки. — Теперь и я это вспомнил. Ляоян, Лаодун, Ляоси — так, кажется, называется тамошняя речка? Кидани... Значит, кидани... Думаю, они не смирились со своим поражением, а?