МОНАСТЫРЬ ТАТЕЛАНГ.
ЯНВАРЬ 1944 ГОДА
Монастырь высится как последний бастион, противостоящий пустыне Такла-Макан. «Это самое заброшенное место на Земле», – как писал Свен Хединен в своем докладе.
Мы покидаем караванный путь, ведущий в Лопу-чуань, и через день добираемся до последнего перевала на границе долины.
Меня охватывает чувство, которое испытывает игрок, делая самую большую ставку в своей жизни. Вот место, где Аненэрбе может войти в контакт с ламами. Если этого не произойдет, придется воспользоваться альтернативным планом.
Молодой монах, встретивший нас во дворе у входа, приветствует меня поклоном. Он дал несколько Указаний китайцам, а потом сказал мне:
– Ты тот путник с Запада, которого мы ждем… – Я не понял, утверждение это или вопрос.
Я пошел за ним, не расставаясь со своей основной поклажей. Он провел меня в огромный каменный зал, выходивший окнами на широкий и хорошо освещенный внутренний двор.
Монахи-прислужники двенадцати-четырнадцати лет принесли мне козьего творога и сладкую лепешку цампу. Входя и выходя, они в знак уважения приветствовали меня, высовывая язык и склоняя голову.
В этом монастыре много светлых помещений. Он выстроен из крепкого камня. Здесь все кажется более веселым, чем в мрачном Тибете, оставшемся за моей спиной.
Через два часа (я едва успел помыться чуть теплой водой из печки) за мной пришли. Меня провели к монаху-управляющему, которого они называют преподобным Цзы Линь.
Я церемонно поздоровался и, как положено, преподнес ему белый платок. Я выпил чашку чаю, то был китайский чай, без отвратительных островков жира, как в Тибете.
Поблагодарив за гостеприимство, не упоминая о предыдущих контактах и ничего не рассказывая о себе, я ограничился тем, что сказал, что ожидаю знака от Гомчена Ринпоче.
Лама низко поклонился, как всегда при упоминании какого-либо тулку или представителя высшей духовной иерархии буддизма.
– Просветленный сумеет подать тебе сигнал, – едва слышно прошептал Цзы Линь, уклончиво и словно желая показать, что никаких объяснений больше не последует.
Справа от нас располагалась богатая библиотека. Некоторые книги были на европейских языках.
Видя мой интерес, Цзы Линь сказал не без иронии на чистом немецком языке:
– Может быть, мистер Вуд понимает по-немецки… Было время – кажется, в другой жизни, – когда я учился в Германии. А еще в Швейцарии и в Англии…
Среди многочисленных книг и рукописей была любопытная карта, нарисованная на покрытой лаком доске. Она была выполнена в проекционной системе, явно не имеющей ничего общего с системой Меркатора. От центральной точки (видимо, какое-то место в Азии) расходились к краям страны и континенты, Индия, Аравия. Европа казалась лоскутком, распластанным в правом верхнем углу картины.
Я не сомневался, что это была одна из тех странных карт, подобные которым наши агенты получили от Гурджиева. Это были карты, где реальная география корректируется переносом философских, религиозных и других ценностей. Иногда в них допускается искажение топографии символами.
– Ваши страны сейчас переживают худший момент войны. Горят города. Смерть, голод… – сказал Цзы Линь.
Я кивнул. Я чувствовал себя ужасающе неловко, как ребенок, застигнутый за какой-то шалостью. Что я мог объяснить ему в этой атмосфере покоя и уединения? Я впервые ощутил себя представителем легкомысленного, поверхностного мира. Скандального, шумного, по сравнению со спокойствием, царящим в этом монастыре на границе лунной пустыни, вселенского молчания Такла-Макана.
Тогда-то лама и произнес, как бы между прочим:
– Ваше имя, или хотя бы ваше официальное имя… Оно меня заинтриговало.
– Мое имя?
– Да. Роберт Вуд… Много лет назад здесь побывал человек с таким именем. Археолог.
– Вы уверены? Когда это было?
– Очень давно. Кажется, в год петуха… Меня здесь тогда, конечно, не было… Но в книге управляющего сохранилась запись.
Я почувствовал, что все невероятно запутывается. Неужели наши агенты, полагая, будто им все известно о Роберте Вуде, не знали о такой важной его поездке по району, который находится в центре наших тайных интересов? Тот ли это самый Роберт Вуд? Фамилия не самая редкая. Но мысль о возможном совпадении тревожила меня не меньше. Цзы Линь наблюдал за мной:
– Кажется, этот человек был археологом. Говорят, как вспоминают некоторые старые монахи, он искал следы ессеев…
Я вместе с молодым монахом хожу по монастырю. Он представляет собой вереницу двориков и больших кубических зданий из известняка. Их белизна радует глаз. Красные черепичные крыши с закруглениями, как у пагод. Это мир труда и медитации, в отличие от тибетского, с его демонами и тантрической магией.
Одно из зданий служит мастерской для переписывания священных текстов. Монахи работают в зале, пропахшем чернилами и самодельной бумагой, ее делают в бочках, а потом растительную массу раскатывают валиками.
Некоторые каллиграфы пишут прямо по тонкому пергаменту из козьей или оленьей кожи. Они пишут по-тибетски, по-монгольски, по-китайски.
Молодой монах с невинной застенчивостью объяснил, что они должны уберечь «священные знания». Тексты развозят по тайным монастырям.
– Дерево-бог в Кум-Буме провозгласило, что грядет великое разрушение священных книг, – сказал он.
Мы поднялись по длинной винтовой лестнице в своеобразную астрономическую обсерваторию, по форме напоминающую Джайпурскую в Индии.
Там, в своего рода каменном кабинете, сидел старый монах. Мой юный проводник низко поклонился, высунув язык и задержав дыхание.
Оттуда открывался поразительный вид на пустыню: бесконечная степь с низкорослыми кустарниками. Легендарный Такла-Макан.
Справа, на высоком холме, вдали от остальных зданий, высилась гигантская постройка.
– Туда ходить нельзя, – объяснил мне монах, словно немного посмеиваясь. – Туда ходят только Просветленные, те, кто достиг благодати Татхагаты. Они приблизились к уничтожению, вернулись к Истоку, перешли от не-жизни к вечному бессмертию. Просветленные способны проходить сквозь это тонкое стекло.
Я разглядел через окно, что стол монаха был завален астрономическими картами. Наверное, это один из многочисленных астрологов.
Когда мы спускались по лестнице, заканчивая экскурсию по открытой для посещения части монастыря, старый монах сказал:
– Тот, кого ты ждешь, придет или должен будет прийти вон оттуда, – и он указал на восток пустыни, где видны были лишь призрачные песчаные покровы, движимые ветром, который к вечеру дул все сильнее. – Эти пески, как морские волны, – сказал старик со своего возвышения. – Пустыня не обладает бытием. Она все время меняется. Много лет, много десятилетий назад, во времена великих бурь, ламы Тателанга видели, как далеко на западе возник город с высокими башнями. Это была крепость Хубилай-хана. Она прекрасно сохранилась. А через несколько дней она снова исчезла, и никто не знает, где она… Волны, как морские волны, приходят и уходят…
Только сейчас я понял, как опасен был переход через Тибет. Мне кажется, повторить его невозможно. К счастью, я пустился в путь, не подумав как следует.
Мое тело измождено после долгого пути на такой высоте, в таком холоде. Первую неделю, проведенную в тишине Тателанга, я спал до десяти часов кряду.
Я отдыхаю, но не могу успокоиться. Меня мучают тревога, сомнения и загадки. Я часами лежу на удобном тюфяке, уставившись в сводчатый каменный потолок.
Умер ли Вуд, как я предполагаю? Можно ли быть уверенным, что такой человек как оберштурмбаннфюрер Вольфрам Зиверс, достаточно посвященный, чтобы быть безжалостным, не оставил в живых пытаемого Вуда, чтобы вырвать у него тайны Агарты, которые потом было решено скрыть от меня?
Год петуха был 1933-1934-й, им же будет и 1945-й.
Записывая эти вопросы, я словно изгоняю дьявола. Оказавшись на бумаге, они перестают мучить меня, словно черные птицы, которые спускаются, чтобы клюнуть, а потом ускользают.
В полном одиночестве моей миссии слово, мой дневник, служит единственным местом, где я могу встретиться с самим собой. Это место, где я разговариваю с другим, который всегда со мной.
Читая «Бревиарий Аненэрбе», я чувствую, что скрытого в нем столько же, если не больше, чем явного. Все фрагментарно. Окончательная последовательность не выстраивается. Владеет ли ею хоть кто-то? Может быть, Хаусхофер, профессор Хильшер или сам фюрер?
Я разложил на столе тайную карту, которая, судя по пятнам, в старые времена принадлежала какому-то копировщику. Несколько отверстий для краски, выдолбленных в твердом дереве, засохшие краски.
Следы и свидетельства путешественников никак не согласуются между собой, несмотря на все усилия специалистов из Аненэрбе. Цель – Агарта – остается в тумане, между легендой и реальностью. Люди, которые могли что-то прояснить, или умерли, или утратили всякую способность мыслить ясно, как это случилось с ван Хагеном или Экартом. Аненэрбе, несмотря на всю свою мощь, так никогда и не сумел заполучить тайные архивы Общества Туле. И почему фон Зеботтендорф как раз в момент триумфа национал-социализма спрятал их и исчез, так и не вернувшись больше в Германию? Сам профессор Карл Хаусхофер в последний год впал в немилость, с тех пор как было найдено окончательное решение еврейской проблемы. (Его жена Мария – еврейка.)
Хаусхофер, несмотря на постоянные контакты с Обществом Туле, был скорее посланником, связующим звеном. Его встречи с ламой Гомченом Ринпоче в Киото в начале века и более поздние встречи с Гурджиевым «где-то в Тибете между 1905-м и 1908 годами» сыграли решающую роль. Обменивались ли они информацией, планировали ли что-нибудь вместе, были ли у них разногласия? Даже в последние недели подготовки мне не сообщили ничего о подробностях, о сути этих встреч.
Не ясно мне и то, каков источник власти фон Зеботтендорфа, который фактически предстает как центральная фигура. При этом, начиная с ночи на 16 июня 1919 года, с момента расставания с Дитрихом Экартом во время песчаной бури, которая погребла караван, его поведение меняется, тогда как Экарт, хотя практически и потерявший разум, становится провозвестником таинственных сил и знамений.
Сам Гурджиев отказывается от всякого сотрудничества с Обществом Туле, уходит от контактов и посвящает себя преподаванию. Только во время оккупации Парижа нашему лучшему агенту Эрнсту Юнгеру удалось выманить у него обрывочный и парадоксальный рассказ о его путешествиях по тем краям.
Никто из путешественников, указанных в «Бревиарии», не утверждает однозначно, что побывал в Агарте. Экарт перед смертью пробормотал лишь, что «бывал в местах, говорил с высшими существами». Гурджиев, со свойственной ему страстью к путанице, сообщил нашему агенту, что «тайный город, или город тайной власти, находится там, куда стекается всякая мудрость. Там живут люди, которые сумели продвинуться дальше других, и боги, которые все еще терпят близость людей».
Фон Зеботтендорф исчез, хотя официально его местожительство зарегистрировано в Турции. Наше посольство сообщило за подписью фон Папена: «В его предполагаемом местопроживании никто не отвечает. Его считают странным, необщительным человеком, грубым и невежливым. Возможно, он остался жить в Мексике, поскольку перенимал там у индейцев племени тараумара мистический опыт, достигаемый с помощью наркотиков». Известно только, что он не оставил ни одного слова об Агарте, помимо совета, который дал Экарту, покидая его: «Никто не в силах найти Агарту. Агарта сама ведет того, кто ею избран».
Теперь мой черед. Я в одиночестве стою на пути паломников в город тайной власти. Пришло время бросить жребий. Я должен это осознать.
Так, в бездействии, прошла неделя. Беспокойство не перестает мучить меня. Мне горько чувствовать, как уходит впустую время в этом краю, где времени нет или же его не принимают в расчет.
Ближе к полудню я с помощью своего секстанта измеряю высоту солнца. Я произвожу операцию так тщательно, как это сделал бы моряк, знающий, что скоро потеряет все известные ему ориентиры. Хронометр надежно защищен кожаным чехлом. Я начищаю до блеска его бронзовую поверхность и, как зачарованный, смотрю на вращающуюся секундную стрелку. Неумолимый механизм сбрасывает никчемные мгновения в пустоту.
Вчера утром послышались взрывы петард и звуки рожков. Несколько очень юных монахов с лицами, раскрашенными как маски демонов и фей, вошли в главный внутренний двор праздничным шествием. К ним присоединился и кое-кто из пастухов-кочевников, живущих у дороги на Лопучуань. Все вместе они волнообразно раскачивали змея из цветной бумаги. Они празднуют начало года Деревянной Обезьяны, китайцы называют ее обезьяной Чиа.
У меня вошло в привычку каждый день подниматься на смотровую башню. Я беседую с монахом-астрологом, в то время как два послушника внимательно смотрят на равнину. Подозреваю, это монастырское послушание возникло в древние времена, когда область подвергалась нападениям грабителей.
Сегодня 24 февраля. На рассвете играли тонкие костяные трубы и звенели колокольчики. Отправлялся некий ритуал, так как один из Просветленных прошел сквозь пелену невидимого.
Процессия лам в желтых головных уборах направилась к отдельно стоящему зданию помочь умершему тибетскому ламе совершить освободительное путешествие. Они читают ему «Бардо тодол», Тибетскую книгу мертвых. Один из них три дня подряд будет нашептывать эти молитвы на ухо покойнику.
Другие Просветленные, как объяснил мне астролог, не участвуют в погребении своего собрата. Ничто не может отвлечь их от взращивания собственной смерти, движения к состоянию Татхагата, безболезненному возвращению из видимого мира к великой невидимой матери, источнику всякой жизни. Мягкий переход от существования к истоку.
Три дня спустя я увидел со смотровой башни, как с холма Просветленных поднимается дым от костра, разведенного на особой площадке. Глядя в бинокль с мощными цейссовскими линзами, я сумел рассмотреть едва заметные очертания тела, лежащего на белом пламенеющем ложе. Тело становилось пламенем и возносилось в утреннее небо.
В первую неделю марта я всерьез принялся за работу над «альтернативным планом». Дни проходят, но я так и не получил ни знаков, ни вестей.
Я постарался более точно определить расположение сферического треугольника и возможные границы тайной области. По моим расчетам, от западной и восточной сторон треугольника меня отделяют 1 100 и 1 500 километров.
У меня не будет другого выхода, кроме как проделать четырехдневный путь назад по дороге на Лопучуань до того места, где я смогу нанять людей и снарядить собственный караван.
Оттуда мне пришлось бы пуститься в странствие по чащобам разных реальностей и символов, разбросанных моими предшественниками в их двусмысленных писаниях. Наверняка я буду вынужден договариваться с китайскими партизанами, которые практически захватили власть в Синьцзяне и на границе с Монголией.
Цзы Линь рассказал мне, что именно они снабжают многие тайные монастыри. Это было для меня неожиданностью: я не думал, что бойцов-коммунистов могут волновать подобные вещи. Цзы Линь пояснил, что их лидеры связаны с древними тайными обществами Японии и Китая, в особенности с ложей Хунт.
Я определил для себя дату, после которой прекращу ожидание.
10 МАРТА
С восходом солнца, когда уже стало совсем светло, меня разбудил гулкий звук рога, принадлежащего монаху-дозорному. Потом послышался пронзительный звон колоколов на смотровой башне.
Я выбежал со своим биноклем. Вдалеке виднелась крошечная темная точка. Дозорный сказал, что это не заблудившаяся лань. Он уверил меня, что это всадник.
С каждой минутой фигура виднелась все четче. Человек двигался против ветра, а потому закрывался широкой накидкой или туникой, так что его лица не было видно. Он скакал на одной из тех крепких мохнатых лошадок, которых ловят в диких табунах пустыни с помощью шеста с петлей, так называемой урги. Такие же кони были у Чингисхана, у его воинов, которые защитили всю Азию от «европейской заразы и разложения».
Я ни на секунду не сомневаюсь, что это может быть только «гонец».
Я делаю записи в дневнике, пытаясь справиться с безумным волнением, охватившим меня с прибытием вестника. Это волнение игрока, который вот-вот получит свой выигрыш. Контакт состоялся. Лама Гомчен подал знак.
Для меня прозвучали последние обращенные ко мне слова Фюрера, так, словно он был сейчас передо мной: «Вам нельзя сдаваться, необходима неколебимая убежденность. Если вы усомнитесь, значит, вы уже потерпели поражение. Мы все потерпели поражение… Только ваша убежденность и воля!»
Я бросался на кровать, но через минуту снова принимался нервно расхаживать по комнате. Настал решающий миг. Сорок лет назад, в 1904 году, в Токио два человека создали нечто, что изменило судьбу Германии и изменит ход мировой истории. Сегодня, четыре десятилетия спустя, мне выпало сыграть решающую роль в воплощении этого фантастического замысла. Если все получится, жертва, принесенная нашей замечательной молодежью из штурмовых отрядов и СС, будет не напрасна. Те, кто сражается за возвращение солнечного греческого бога, несут сейчас потери на всех фронтах.
Но партия еще не проиграна. Остался последний ход. Секретное оружие, ядерное могущество и, возможно, вмешательство Потусторонних Сил, сил Агарты…
Я вижу лицо генерала Хаусхофера, словно он стоит сейчас передо мной. Он обращается к нам в Орденсбурге: «Не может быть иного возрождения человека, кроме увеличения возможностей мозга. Кто сумеет развить этот удивительный орган, обладающий еще неведомыми способностями?» Тогда-то он и сказал: «Это те самые способности, о которых грезил Ницше в Зильц-Марии. Сила пророков в том, что они способны объединить и повести массы к единственной достойной цели, к возрождению, к сверхчеловеку».
Акаша или Мана. [95]Мана – в полинезийской мифологии священная жизненная сила, которой обладают божества, тотемные животные и герои-основатели кланов.
Священные силы. Скрытая энергия человека, мощь Кундалини, огненной змеи, которая спит, обвившись вокруг позвоночного столба каждого недочеловека. Сиддхи, путь могущества.
В тот же вечер Цзы Линь сообщил мне, что вестник готов пуститься со мной в путь, как только мы получим лошадей.
– Просветленный Гомчен повелел, чтобы тебя доставили в один из тайных монастырей. Проводник сведет тебя с людьми из секты Сармунг. Не пытайся ничего требовать. Старайся не говорить с ними, они и так хорошо знают, в чем состоит их долг.
Цзы Линь стоял передо мной, как всегда, исполненный достоинства и спокойствия. На нем была фиолетовая туника.
Эта встреча была прощальной.
Ночью я не мог заснуть от волнения, поднялся на башню и выпил чаю с монахом-астрологом, который рассказал мне о разных любопытных особенностях секты Сармунг.
14 числа мы с проводником отправились в путь. Мы выехали при розовом свете зари. Земля здесь ровная, пустынная, а потому движемся мы быстро.
Пустыня Такла-Макан живет своей тайной жизнью. Дикорастущие цветы с жесткими стеблями возвещают о наступлении теплого времени года. Полуденное солнце жарит немилосердно, по вечерам дует холодный ветер.
Я выясняю направление по компасу. Мы едем на ост-норд-ост, между 84-м и 88-м градусами.
Китайский проводник немногословен. По вечерам он готовит на костре ту еду, которую я даю ему, а сам питается отдельно. Потом он расставляет для меня маленький шатер из буйволиной шкуры.
За четыре дня мы проехали 210 миль.
На сухой почве появляется все больше островков растительности. По утрам прилетают птицы. Мы спускаемся к озеру Лобнор. Пролетают цапли. Здесь должен быть оазис с водой.
Мы огибаем селитряные русла.
Сегодня под утро меня разбудил топот множества копыт. Это прискакали воины сармунги. Я слышу голоса и высовываюсь из палатки. Они выпроваживают моего спутника, и тот на своей лошадке отправляется на север. Они не дали ему увидеться со мной и получить деньги, которые я для него приготовил.
Я быстро и сухо кивнул тому, кто был у них за главного. Он оглядел меня, судя по всему оценивая мою физическую силу, оружие, имущество, и не сделал никаких движений в ответ.
Я вытаскиваю мешочек с монетами и встряхиваю его, показывая, что хочу заплатить ему перед тем, как мы отправимся в путь. Тогда он протягивает руку в знак согласия.
Кстати, Аненэрбе было известно о существовании воинов из секты Сармунг. В докладе о Гурджиеве говорится, что одной из целей его путешествия в 1897-м была попытка войти в контакт с ними.
Кроме того, в удивительном рассказе Теодориха фон Хагена, ламбахского аббата, среди записей 1863 года говорится о том, что «заблудившись в самой дальней пустыне, он был спасен племенем, практикующим обрядовый каннибализм».
Сармунг – секта гордых и мрачных людей, их уважают в пустыне, как всякого, кто соседствует со смертью и имеет с ней дело.
Известно, что эта секта существовала уже в Вавилоне за тысячу лет до рождества Христова. Тогда это были пантеисты и солнцепоклонники, наверняка одно из ответвлений зороастризма. Они жили кочевыми объединениями, которые назывались эрно.
Из рая Месопотамии они, подобно Адаму, были изгнаны в пустыню, которая и стала местом их обитания. Постепенно они все больше склонялись к почитанию черных сил. Под исламским влиянием они превратились в наводящих ужас езидов, последователей халифа Езида, который убил внука Магомета.
Сармунги езиды поклоняются Дьяволу. Они считают его незаслуженно забытым божеством и утверждают, что зло – такая же часть мира, как и добро. Их магические ритуалы направлены на то, чтобы скрасить одиночество и обиду этого раздосадованного бога, сиречь Дьявола. Он указывает им жертву с помощью некого внутреннего шепота, который понятен исполнителю ритуала. Они убивают ритуальными ножами, подобно непальским гуркхам, или душат жертву шелковой витой веревкой, на каких носят шейные амулеты.
Насколько я понял из слов монаха-астролога, эти кочевники-еретики из поколения в поколение обеспечивают связь между монастырями и охраняют тропы, ведущие в тайные поселения и обители. В качестве платы им по традиции разрешается посылать туда кого-то из своих, чтобы изучать, копировать и хранить две их единственные священные книги: Черную Книгу и Книгу Откровения.
Грамотных клириков среди них немного, они нужны лишь для того, чтобы хранить традицию.
Через четыре дня пути мы покинули степь и вошли в бескрайнюю пустыню, которая на рассвете окрашивается в розовый цвет, а в сумерках – в фиолетовый.
Время от времени здесь может промелькнуть заяц или олень. Далеко в высоте парят птицы. Рептилии глядят на нас из своих незаметных пещерок, вырытых в песке.
Все мы едем на мулах с киргизскими седлами, а четыре верблюда везут поклажу.
Сармунги молчаливы и подчеркнуто вежливы. Каждый вечер они устанавливают мою юрту, разводят огонь и удаляются, простившись гордым кивком головы. Это странный народ, как будто смесь ассирийцев с китайцами. У них длинные, прямые, иссиня-черные волосы, сплетенные в косу или собранные в хвост.
Известно, что они не приветствуют размножение людей, видя в нем опасность. Но если, несмотря на их щадящие противозачаточные методы, женщины все-таки беременеют, они смиряются с этим как с волей Дьявола, желающего иметь нового служителя, который посвятит свою жизнь защите мира от засилия людей, «посланцев добра».
Мы движемся не по прямой линии, как пытаются делать европейцы, отважившись углубиться в пустыню, а описываем одну за другой широкие дуги. В полдень я стараюсь определить наше местоположение с помощью секстанта.
Наверняка это тот самый долгожданный путь, совпадающий с приблизительной картой, которую составили в Аненэрбе на основе разных источников.
Мы движемся через Синьцзян по направлению к Гоби, пересекая то, что безумный отец фон Хаген называл «ожерельем сменяющих друг друга пустынь».
2 АПРЕЛЯ 1944 ГОДА
Вчера мы первые столкнулись с песчаными бурями. В дело идут своеобразные шерстяные плащи сармун-гов, снабженные коническими капюшонами для защиты от ветра. Они закрывают голову целиком, шерстяная ткань фильтрует песок. Я тоже учусь пользоваться таким плащом.
Мы свернули на север, к Турфанской котловине.
Ветер усиливается, не отступает. Мы живем внутри пыльного облака. Теряется целостное представление о реальности и о расстоянии.
Я нахожу покой только в юрте, при свете керосиновой лампы. Подбадриваю себя словами из «Бреви-ария»: «Человек, каким мы все пока являемся, не более чем жалкое подобие, примат, дальний предок того, кому мы еще не дали возможности родиться».
Когда Теодорих фон Хаген утверждает, будто во время своего путешествия 1863 года (двенадцать лет странствий по пустыням после отъезда из Иерусалима) его спасли «ритуальные каннибалы», он не указывает прямо на сармунгов езидов. Нужно иметь это в виду. Правда ли, что они спасли его? Где? И от чего?
Возможно, очень возможно, что я приближаюсь к тем краям, где Гурджиев, как он сам признался нашему агенту, искал город тайной власти. Я перечитываю в «Бревиарии» доклад, где воспроизводится его рассказ:
«Хотя мы очень далеко продвинулись в поисках легендарного города, который надеялись встретить на своем пути, мы изменили свои планы и решили как можно скорее покинуть пустыню».
Как всегда, его рассказ обрывается, намеренно оставляя двойственное впечатление. Гурджиев никогда не объясняет причин, не приводит реальных фактов.
Он подыскал себе оправдание, сославшись на ужасное происшествие, во время которого погиб инженер Юрий Соловьев, его товарищ по приключениям и один из «искателей истины», как Гурджиев называет его со свойственной ему экстравагантностью стиля.
В какой-то момент Соловьев, знаток тибетской медицины, отдалился от лагеря и на него напали дикие верблюды, один из которых ударом челюсти размозжил ему затылок. Далее Гурджиев приводит персидскую молитву, в которой звучат непочтительные саркастические нотки по отношению к погибшему:
«Убей, Господь, того, кто, ничего не зная, дерзает указывать другим дорогу, ведущую к вратам Твоего Царства».
Движемся мы довольно быстро. Мы достигли предполагаемого притока реки Ончжин раньше, чем я рассчитывал. Теперь целый день мы стоим лагерем, чтобы дать отдохнуть животным.
Сармунги скользят по быстрым водам, как лососи. Они то исчезают, то снова выныривают смеясь, их мокрые волосы напоминают конские хвосты.
Как меня предупредили, отсюда начинается заповедный участок пути. Мне завязали глаза и покрыли голову коническим капюшоном. Двое всадников ехали рядом с моим мулом, по очереди направляя его.
Дорога шла по твердой почве и по гористой местности.
Вечером сармунги сняли с меня повязку, но остались неподалеку от моей юрты.
Я записываю все это как любопытные подробности пути. Страха во мне нет.
Кошмарный день. Около полудня мы оказались в своеобразном ветряном коридоре, образованном узкой долиной. Проводники кричали друг другу, что надо делать, с таким отчаянием, как моряки во время сильного шторма. Мне показалось, что они едва не потеряли одного из верблюдов, который обезумел в этом вихре. Из-под темного капюшона я слышу, как хрипят животные с мордами, запачканными песком.
Наверняка эта вечная ветряная завеса служит естественной защитой тому месту, в которое меня везут. Сейчас мы переводим дух. Судя по всему, ночью здесь немного спокойнее, но тьма кажется особенно непроглядной из-за висящей в воздухе пыли.
Мы спустились по спиралевидной тропе. Сквозь капюшон я видел оранжевый отсвет, предвещавший прекрасный день.
Около десяти часов утра главарь сармунгов приказал снять с меня повязку. Я увидел потрясающей красоты долину, обрамленную двумя низкими горными цепями. Вдалеке виднелась ровная серебряная лента – поливной канал и отходящие от него в геометрическом порядке ответвления. Зеленые сады. Стайки разноцветных птиц.
А чуть дальше – обычные для тибетского или, вернее, китайского монастыря строения: крыши в форме пагод, балки, выкрашенные в алый цвет. Множество каменных построек, примостившихся на горе. Сверкают на солнце бронзовые башни главного храма, символизирующие эфир.
Сармунги останавливаются у деревянного моста с аркой. Рядом с ним хлев.
Несколько монахов-прислужников сердечно приветствуют меня поклоном и начинают суетиться над моим багажом.
Сармунги со мной не прощаются. Я вручаю монахам большую сумму в фунтах стерлингов.
Сегодня 19 апреля 1944 года.