Послевоенное движенье Восстановления страны... Еще в сердцах не стихло жженье Среди знамен и тишины. И скорбны траурные марши, И марши майские гремят. И слез бессмертные помарки На лицах пламенно горят. А мы, умыты и одеты, Простором серым и сквозным Идем, войны великой дети, На Праздник Мирной Борозды. Гремит оркестрами округа... И было правильно вполне, Что дети первыми за плугом Прошли по выжженной стерне. Мне нынче видится острее Земли родной и боль, и власть, Что, каждым зернышком радея, Из ран и пепла поднялась. Та борозда легла победно. Но стоит лишь закрыть глаза, Как снова на щеке рассвета Она темнеет, как слеза. По убиенному соседу, По тети-машиной судьбе, По обезумевшему деду, По охолонувшей избе. И станет страшно вдруг и странно, Что больших не было чудес, Чем праздника того убранство, Чем этот ровный свет с небес.

Старые глинища... Тропка примятая в детство, В детство, что пахнет войною еще И разрухой. Старые глинища... Хата с рекой по соседству. В хате ничья, Позабытая всеми старуха. Пять пацанов. Плутоватых, Никчемных, Бездомных — Горькой слезою На впалой щеке у народа... Облаком желтым Пылит над замесом солома. Десять картошек Старуха несет с огорода. Десять картошек, По паре картошек на брата. Десять картошек, Работой случайной добытых!.. Что ж ты молчишь, Опоздавший, застенчивый пятый! Платье потерто твое И ботинки разбиты. Что ж ты молчишь, Словно речи лишился И слуха? Что ж ты молчишь Над водой золотой и зеленой, Словно вот-вот Запуржит и запляшет солома, Словно вот-вот Одинокая выйдет старуха,

Бабье лето высушило травы, Там, где от реки наискосок у заросшей, старой переправы обелиски из досок. Там земля вокруг пропахла мятой, чабрецом, ромашкой луговой. Спят под обелисками солдаты — облака над головой. Спят они. Над ними медлит ветер. И ничто не тронет тишины... Тихо так, что кажется, на свете не было еще войны.

Тишина. Золотая. Большая. Дальний всплеск, И опять — тишина. Это, видно, река, Засыпая, Окуней выпускает со дна. Вздохи трав. Предвечернее вече Тишины Над покоем полей... Отдохни, человече!.. — Мне почудился скрип костылей В затухающей песне кузнечика.

Успокойся. Отринь. Нам не время сейчас об утратах... Не печальный пустырь — Новый день зачинается в травах, Вызревают овсы — Будут с кормом и овцы, и кони. Человеческий сын, Ты в любви эту землю Запомни. Эти реки не вспять, Эти чистые луны над степью. Вот — молчок. Вот — опять! Это песню кузнечик затеплил.

Запеваю потому, что запевается. Затеваю потому, что затевается. Лишь бы только допеть Жизнь до донышка. Отковать бы успеть Всем по солнышку. Чтоб любая изба — не расшатана. Чтоб трубили о свадьбах глашатаи. Чтоб орлами — сыны. Ну а девицы — Не обманницы чтоб, а степенницы. Было чтоб не во вред, Что ни делается... Отковать бы успеть Всем по солнышку.

В дреме любви краткой Реки — твои речи... Песню допел кузнечик И оборвал струны. В дреме любви краткой Тайны какой вече? Страсти какой ветер Испепелил губы?.. — Это пылал полдень. Это была жатва. И не жалел струны Мастеровой счастья.

Если однажды ветер Губы мои остудит, Разве убудет песен? Разве любви убудет? Разве убудет в веснах Кипени белопенной?.. Дочь родилась Елена. Дочь родилась Елена!..

Нетленна жизнь, Нетленны наши речи, Пока не пулемет стучит В ночи, А запевала маленький, Кузнечик, По наковальне маленькой стучит.

Пулямы ще й саблямы козакы-молодцы Далы досыть ворогу огню прыкурыты. Казачья песня Ворог мой, постой—покури. Дай хотя бы слово домолвить... Лучших дней моих янтари Полевой повиты соломой. А солома — колых, колых На ветрах синевы неблизкой. Птицей, тополем, полем чистым Бьют по сердцу любви стволы А все травы шумят вдогон. Под каким бы высоким кровом Ни был потчеван, самый кровный Вам, рассветные, мой поклон. А все птицы летят, летят Под застрехи сердца ли, солнца. Подниму воды из колодца: Пейте, птицы, и поле, и сад. Ворог мой, постой—покури. Я по гроб с этой высью повенчан... Русь моя, ты и тихая вербность, И суровый набат зари. Только сердце — колых, колых. А все травы шумят вдогон. А все птицы летят, летят. Только прах — с четырех сторон. ...У невесты горячи январи. Ты подумай, ворог мой, покури...

А какая она, моя мечта? Оранжевая?.. Розовая?.. Голубая?.. Я спросил у старого сталевара, какая у него мечта. — Красная, — говорит. Я спросил у агронома, какая у него мечта. — Зеленая, — говорит. Я спросил у знакомого летчика, какая у него мечта. — Синяя, — говорит. У мальчишек, гоняющих мяч, я попросил немножко мечты. Насовсем. Согласно засмеялись: «Возьмите». Агроном сказал: «Бери, парень». Летчик сказал: «Дерзай, парень». Старый сталевар сказал: «Будь здоров, парень Бери одну половину — другая уже сбылась...» ...Есть у меня мечта. Оранжевая. Розовая. Голубая.

В пыли оранжевой и в грохоте гудели тяжко голоса, когда огромные, как роботы, они взбирались на леса. Качались ферм стальные лесенки, качался папиросный дым. Они насвистывали песенки, и было все для них простым. А у меня бугрилась кладка, ложились косо кирпичи. И было мне еще неладно мужчиной быть среди мужчин. И неприветливые внешне они на помощь шли ко мне. С их грубоватой, строгой нежностью я был упрямей и сильней. Завидовал я их уменью И ровным взмахам мастерка, и угловатым их движеньям, и жилистым, большим рукам. Завидовал широким спинам. Как сладко я мечтал о том, что скоро стану сам мужчиной вот в этом грохоте густом.

Еще темны, что мамонты, Дома стоят. И мамонтами краны Спят, не скрипят. Молчание резонно — Мертвы леса. Но вот — над стройкой сонной Смех, голоса. Шагают крановщицы, Задиристо-горды. Легко девчонкам дышится В утрах седых. Легко девчонкам движется — Хрустят ледком. К работе время движется Ладком, ладком... Вот в синеву уходят, В сырую темь. Вот солнышко выводят... — Да будет день!

Фронтовою командой Поднимал бригадир: — Не сгибаться, ребята. Бой еще впереди. Это только начало. Будет стоящий бой. Нас усталость шатала. Так шатала, ой-ой! Кто-то крикнул: — Довольно... Перекур, бригадир!.. По отсекам бетонным Гул тяжелый ходил. Но удар за ударом — Взгляд — удар, Взгляд — гроза, — Темнота отступала, И светлели глаза. Уходили с победой, Без знамен, без похвал. — Это наш не последний, Кто-то тихо сказал.

Работа выходила боком. В буквальном смысле. И плечом. Вся — на дыхании глубоком, вовсю алея кумачом. Она встречала нас морокой, не отпуская до пяти. А в пять за ягодой-морошкой я к дальним сопкам уходил. Я забирался в ельник частый. А он, и сумрачен, и скуп, вдруг оборачивался чашами полян в серебряном цвету. Я ватник стлал. Я спичкой чиркал. Закатом я руководил. Лес надо мной свистел и тинькал, озерной свежестью сквозил. Мою усталость принимала земля на вечные крыла. А там, где дыбью перевала она светилась, вся кругла, как из подтекста, из тумана — в пол-окоема паруса — в синь водружились цвета знамени и цвета правды — корпуса. И вызревали, как морошка, и подавали голоса: Работничек! Одна морока... Ишь, по морошку моду взял...

Заварим чай калиной красной. Присядем молча у огня... Десятый день ведем мы трассу, кляня погоду, грунт кляня. Он мне по нраву, этот грубый, суровый, словно Север, труд. Когда порой ничто не любо, когда порой, как дьявол, лют. Когда в брезентовой одежде, мошкой обросший и дождем, припомнишь вдруг девчонку нежную, родимый край, родимый дом. И веришь, что сполна зачтется сумятица дорог, тревог... И добрым словом отзовется все, что успел, и все, что смог. И то, что мамы беспокоятся, одни в неласковых ночах, о наших буднях, о бессонницах и о натруженных плечах.

Целительны источники истории. Не первые мы входим в эту жизнь, затем, чтоб изучить ее теории, познать ее крутые виражи, познать садов цветенье, птичье пенье, магнитное явленье полюсов... Литейщик первый. Землепашец первый. Кузнец, нам завещавший ремесло...

В кинотеатре летнем На экране — ветер. Наганы да кожанки — Двадцать первый год. Чапаевским Петькой, Отчаянным Петькой, Я за власть Советскую Ухожу на фронт. Звезды на буденовках Мигают тревожно. Белая ли армия, Черный барон... «Капитала чертова Накрепко стреножим» — У костра я выведу Заржавленным пером. В ночь умчится конь мой, Окровавив губы. Упаду, изрубленный, У тоненьких берез. На минуту смолкнут Боевые трубы. Я умру, как надо, Не рассыпав слез. Я умру, как надо, Но последним часом, Но предсмертным мигом Будет мне дано Родину увидеть Нежной и прекрасной. Вздрогнут и погаснут Звезды надо мной... Но покуда в сердце — Никакой печали. Там с любовью рядом Ненависть цветет Алою звездою Пятипалой. До судьбы. До вздоха. До пули влет...

Я о знаменах огненных, о флагах, что красным осеняют и венчают просторную сплоченность демонстрантов по датам праздничным и всенародным. Мы их выносим бережно и свято из красных уголков, из кабинетов. Выносим их. И — словно песнь поем земле и солнцу; к солнцу поднимаем у всех трибун восторженной земли. И вот я древко в синеву вонзаю. И тетя Клава, женщина, которой досталась от войны в наследство песня о синеньком платочке, мне кивает и начинает громко «Марсельезу». Пою я «Марсельезу». С тротуара мне машет Клим, сосед мой добродушный. Он был в полку когда-то знаменосцем. Сегодня он особенно сияет и машет детским маленьким флажком. Я понимаю Клима. Понимаю необходимость медного оркестра и праздничного неба солидарность, одетого в спецовку облаков. А после в общежитье я спешу. Мне нужно отоспаться перед сменой. Заказываю пива у киоска. С залетною сорокой пререкаюсь. А после в общежитье я спешу, насвистывая тихо «Марсельезу», ладонью еще чувствуя прохладный и гладкий ствол стремительного древка.

А было так: белым-бело деревья цветом замело. Заборы пахли свежей краской. И был прекрасен летящий из промытых окон весны проклюнувшийся кокон — мотив старинный. Лебедино рождалась радость. И нежданно стал падать он. Стал падать, падать. И таять, и вспухать дождинами на сизых ветках снег случайный. Смущенный, смутный и отчаянный, он сразу стаял. Серпантинно синело взмокшее шоссе. Земля парилась. Было дымно от птиц и музыки. И смех сыпуче лился. О погоде вещала щедро синева. Дышали влажно дерева. Весенний снег... у подворотен водой кружил он, вороша и лист, и мусор прошлогодний, округе всей отпороша, о том, что отшумели вьюги и что зима во всей округе действительно уже прошла.

Статуи, Как вам ночами спится, Если спится? Что тогда вам снится? Снятся ли вам добрые ваятели, Те, кому вы красотой обязаны? Снятся ли вам строгие смотрители В синих фартуках, тесемками подвязанных? Так нежны их руки И внимательны... Статуи, А вам понять такое — Ливня линии, Метелей маята, Медленные, нежные уста, И на сонных улицах с утра Тополей зеленое «ура». Статуи, Не спится вам, не снится. Паузой — застывшие ресницы. Паузой — мерцающие плечи. И грустить вам не о чем И нечем. И чисты вы в красоте своей, И безгрешны в наготе своей. Ухожу ль от споров грошевых, Роюсь ли в искусства тайниках, Статуи, О ваших двойниках Думаю — О грешных и живых.

Ходит женщина вдоль по скверику. Зачарованно вслед гляжу. С модой самою новой сверено ее платьице-парашют. Ее молодость так и светится, и помадой не сожжена. Мне о ней говорили соседи: — Это бывшая чья-то жена. Говорили о ней соседи: —Приходил к ней какой-то хлюст... — Это ль грусть? — говорю. — Разберусь. Вам-то что, говорю, усердствовать? Я ведь знаю — зовут Аленкой. Слишком долгой была зима. Знаю — дома пеленки, пеленки, а давно ль из пеленок сама. И отдарком какому лиху — челка, платьице-парашют?.. Я сегодня ее окликну. «Как, Аленка, живешь?» — спрошу.

И птиц осенний перелет, и листьев перелет на переплет окна и на моста литой пролет. И на руках у высоты чугунной, словно взят ты на поруки ею, ты вперед спешишь, назад. Мне не узнать начал, начал согбенности твоей. (Но вот ведь — соловей зачах, а песенка светлей). И середины не узнать. (Но строг и светел лик)... Прости, старик. Прощай, старик. Не обессудь, старик. Как одиночество твое, распахнут окоем. В нем крыл прощальных острие И листьев лет. И в том я понимаю, человек, растерянность твою, как и листвы последний сверк за полосою вьюг. Снуют под мостом катера. И не спеша, не вдруг идет природа на таран, на следующий круг.

Снегами взята в белое кольцо трамвая остановка кольцевая. Февраль. И стужа на одно лицо прохожих лица перелицевала. В канун сосулек и в прилет синиц — сутулость жестов, сумеречность лиц. Поскольку нам вслепую, по пятам холодного движенья не отринуть... Но в самый раз зато начать картину «Прилет синиц. Большие холода». Так он размыслил, человек хороший. А размышляя, краски разминал. Он валенки затем и к ним калоши, как мелочь, на ботинки разменял, И вышел, на тепло рукой махнув, так, словно бы на время промакнув угрюмый хаос, выстудивший город, над коим, через силу колоколя, зашлись навзрыд осин колокола. И млечным светом серого стекла денницы свет — и нежен, и доверчив, едва достигнув уровня деревьев, из обихода утра был изъят. Но ощупью почти, как бы незряч, он оттенял и чествовал кончину зимы, сошедшей все ж наполовину, так, словно проследив первопричину, округе разрешал он этот плач.

Однажды все обиды выплачь, приникнув к косяку дверному, до капельки всем бедам выплати и настроению дурному. Вглядись — он пацаном чумазым, твой хмурый день, красив и чуток. Вот босиком проспектом вмазал ушастый чудик. Везьмет тебя твой день подножкой, чтоб не ушиблен, — обычного грузовика подножкой чтоб был ожизнен. Рекою самой синей масти притормозит он, твой добрый день, твой умный мастер, твой композитор. Он вслед тебе помашет пристально на прощанье. И ты поймешь, что был он присказкой и причастьем к тому, что так красиво выпала река тебе, что позабыты твои горчайшие обиды и беды, что вчера ты выплакал.

Мне сегодня звонят, звонят. И летят голоса в зенит... Вы, друзья, оставьте меня. Ты, красивая, не звони. Время движется. Вечер тих. И единственная строка Без обмана уходит в стих Из потемок черновика. Я ее отдышал: «Живи Плотью пашен, теплом полей, А когда не хватит любви, Умереть по-людски сумей...» Шел я городом. Дождик шел, Крыш остукивал позвонки... Все я выдумал про звонки. Никакой строки не нашел. Просто шел посреди светил Городских. На исходе дня Друг старинный, о ком забыл, В толчее окликнул меня.

Мир становится осязаемым, геометричным и сообразным — мы взрослеем. Но зачем же тогда слетаются не однажды на свет наших зеленых полуночных ламп (или сиреневых, или голубых) все бабочки детства, бесполезно погубленные нами в нашем давно-давно? Но зачем же тогда не однажды хочется приподнять черствый ли, набухший ли дождями клинышек земли, как резиновый клинышек двухцветного мяча, понапрасну испорченного нами в нашем давно-давно, приподнять и посмотреть — а что там, внутри, Или же зачем не однажды хочется прильнуть колкой щекой к старой коричневой яблоне, столько раз ограбленной нами в нашем давно-давно, — стыдно попросить хоть одно яблочко. ...Мы идем не однажды веселой аллеей откровений и истин наших давно-давно. И становятся резче мысли задуманных нами стихов, и прекрасней проекты задуманных зданий. Сегодня постучался в окна моих очков белый-белый, добрый-добрый мотылек.