В забытом, в прошлом, где степей страницы листает ветер, за черным Чехраком лежат моих прапрадедов станицы, землею почерненных чумаков. Они ушли, не зная революций, дорогами, сожженными огнем копыт... Мне слышится — степные песни льются. И ночь храпит. И каганец коптит. И он, которого лишь по музеям знаю, в медвежью шкуру завернувшись глубоко, грустит по мне. В его зрачках тоска глухая. В его живых зрачках тупая боль веков. Но прорезается и у виска стучится мысль, до бунтарства жгуча, высока... Вселенная созвездьями струится. Скользят планеты по его щекам. Николай. Ни кола, ни двора. Только дымное эхо костров. Только буйное эхо подков. Черноморская злая бора. Только смутное эхо веков, — сладость соли и табака. И сидят у огня чумаки. Бородаты. На песню легки. Нет у них ни кола, ни двора, — Николай, — говорят, — нам пора. Наша воля, куда нам пора. Хоть до Стенькина та-бо-ра. От России до скифских могил затерялись вы, предки мои. Мое имя от вас — Николай. Ни двора не хочу, ни кола. Судьба нам прочила, пророчила недоброе и нерезонное... Пальто демисемисезонное семью ветрами оторочено. Навстречу мне клекочут лебеди над тундрой, над моею Летою. Но кличет степь ковыльным лепетом: — Ах, лепо ли?.. Не лепо ли?.. Не лепится судьба? Нелепица! Земля сама навстречу вертится. И — ни кола нам. И — не встретиться. Своя у вас, другая летопись. И — ни двора. В дорогу верится. И новым смыслом песня полнится. И где-то впереди заветрено то слово, что насущно молвится.

Я к тебе войду не постучав, попрошу напиться. Хрупкая соломинка луча вслед за мной скользнет по половицам. И войдет со мной в твое жилье запах дыма, горький привкус хвои... Расскажу тебе я о своем песенном, тревожном непокое. И тебя за тридевять земель уведу по клавишам паркета в область ту, где не бывает лета, где моих бессонниц карусель. Где во все границы — ледостав. Где любовь моя — во все границы. ...Далеко-далеко города от моей полуночной столицы.

Солнечно. Сонно. Медленный вдох с выдохом леса перемежается. Перемещается облако в дождь. К сердцу бережно принимая лесотень, светосинь, начинаю этот день под синичью морзянку «тинь-тинь». Островной государь, лес уводит лосиной тропой, — отрывной календарь над распахнутой чьей-то судьбой. Отмахнусь ли от наплыва березовых струй, как от чистого говора струн потревоженных гуслей. И у сосен ростральных, где глухарь, где добыча легка, боль свою не истрачу, как зазря не затрону курка. Говорун и молчальник, повстречавшийся мне на пути, — окаянный маячник, ты по сердцу меня рассуди: то ли так одичал я, то ли стал я к себе же добрей, то ли это — начало самой истинной жизни моей.

Адским кашлем пушки изошли. 43-й. Бронзовеют лица. Это страшно — прахом раствориться, чтоб глаза цветами проросли. Это зябко — в те цветы глядеть, как в друзей невозвратимых лица... Каска проржавевшая. Надень. Лютик твой нелеп уже в петлице. И уже ты старше двадцати, строже двадцати на 43-й. И уже тебя мне не спасти если вдруг ты упадешь, прострелен, как солдат, которому была так необходима каска эта. А в долине полдень. Добела даль крахмалит сопки вешним светом. Мы молчим с товарищем моим. А на вербах розовеет завязь. У бойниц о павших говорим, о дождях дремучих над Рязанью. Мы запомним: вербами прошит дота череп. Воскресенье, Зоннтаг... А на запад, выверив по солнцу азимут, геологи прошли.

И бродяга и ушкуйник По судьбе и по душе, У земли живу на первом Неоглядном этаже. В государстве полуночном Неба, сосен и болот. Благодарствуя за то, что Писем почта не несет. И за то, что каждый вечер Ходит в небе тяжело Золотой окраски кречет, Опираясь на крыло. То он ближе, то далече. От беды ли? От тоски... И каким ветрам навстречу— Два крыла, как две руки. От какой кручины кружит, Нежит небо тяжело... С высотою то ли сдюжит, То ли выронит крыло?..

Нет видимости. Словно бы в кино, где первозданно барахлит экран, он вплавь идет, тяжелый, как бревно, чукотский продолжительный туман. Из всех небесных и земных прорех, как сто разлук моих и сто потерь, по створам ледоносных диких рек он скрадывает нас, как зверя зверь. В такую пору не сойти б с ума. В такую пору разум бередит чукотский продолжительный туман. Ты прав, полярный старый следопыт,— присутствует оптический обман над постоянством вечной мерзлоты... Дочитан приключенческий роман. Не радуют унылые цветы. Шепчу: «Люблю». Безмолвно все вокруг. Все несоизмеримо — далеко. Не разомкнуть закоченелых рук. Прочь не уйти бездумно и легко. Шепчу: «Люблю». Кручу теодолит. Что отписать тебе из дальних стран?.. Бывает, крепко душу бередит чукотский продолжительный туман.

И красивы, и огнеопасны Северных сияний витражи... — Ты откуда, Машенька? — Из сказки. — Так порадуй, сказку расскажи Хочешь, просто намолчи, Но до конца все ж, До того удачного венца, Где сердца—в сердца Ладони — настежь, И выходит счастье на ловца. Где и птице надобна и зверю Дружбы неподкупная рука... Отпускает рыбицу Емеля, А ведь мог сгубить наверняка. А ведь мог, по щучьему веленью Всей царевой завладеть казной. ...Упаду ребенком на колени Пред нехитрой этой простотой. Чтоб однажды среди бела дня Этой сказке на слово поверить, Птице, травам И лесному зверю У людского вечного огня.

Так вышло: ехал без билета. Был недалек Полярный круг, вращалась весело планета... Но контролер явился вдруг. Метнулась темень за составом... В снегу едва приметный след— за полустанок, где меж ставен светлинки в рубленой избе. О избы северных окраин! В них доброта от всей Руси, Вот впущен, вот сижу за чаем, дорог случайный отпускник. И мой соседствует ботинок с бахилом грубым под столом. И мне хозяин два с полтиной из-под клеенки достает. И пламенеющая пава в патриархальнейшей тиши: — Счастливо, парень. И — без паник. А как доедешь, напиши... Я в скором ехал. И мерцала вдали, и брезжила едва, и синим снегом осыпалась — на счастье—синяя звезда.

Ненадолго от белых зимовий возвращаясь к людскому жилью, за снегами подворье Прасковьи издалека еще узнаю. Угадаешь ты сразу едва ль по весьма обиходным приметам — допотопный домишко ли это, допотопный ли это корабль. Кто хозяин? И чем знаменит на поморье старинном?.. Во дворе колоколец гудит. Якорей неприкаянный вид средь студеной равнины. Далеко колоколец гудит. Окликает. Но сердце саднит от протяжного, долгого гуда. Оттого ль, что товарищ зарыт у Прасковьина сруба?.. Оттого ль, что опять замела непогода по отмелям ржавым. И студеные пальцы свела на окрайне державы?.. Но сойдутся в пространстве одном заповедным огнем очищенья эта боль и свеченье непочатых снегов за окном. Изыскатель улыбки людской, свято верящий в дружбу людскую, память людям оставлю какую, уходя на последний покой?.. А Прасковья достойно жила, эту землю по чести блюла, берегла этот край от потравы, знала тропы и броды, и травы, веслецом хорошенько гребла.

Переможется грусть, и за грустью журавлиный затеплится клин. И частушечный пламень рябин разольется от Ковды до Устюга. Отзовется в крови. Обоймет лесом, берегом ли. И тихо мне припомнится журавлиха у иных, пламенеющих вод. У степных, самых первых моих берегов, у отеческой песни, что была мне, как есть, поднебесьем и дыханьем осенних гвоздик. И теплом предвечерних полей... Но в веселом сиянье денницы не накличут усталые птицы и вестей от тебя, ни гостей. Лишь помыслится тихо о том, что и жизнью немного отпущено. Как же надо любить эти кущи, чтоб не мучиться горько потом над судьбой обездоленной птахи и в осенних ветрах над жнивьем не грустить, не вздыхать и не ахать одиноким, как есть, журавлем.

Недавно все: Стучит капель в окно, Горланит громко Запоздалый кочет. Я замирал, Я становился кротким, — Сияли детством Степи Предо мной. И отчий дом, И Родины черты, — Черты любви земной И постоянства... Летели поезда, Роняя дым. Рвалась душа В оглохшие пространства. Мелькали реки, Лица, Города... Но так внезапно все остановилось, Как будто никуда мне не стремилось, Как будто не спешилось Никуда. Как будто Лишь затем и уезжал, Чтоб навсегда однажды Возвратиться, Смахнуть слезу, Пред мамой повиниться, Над жизнью поразмыслить Не спеша. Заметить — Быстротечны дни. И ты Уже давно, Уже давно — не мальчик, И все, к чему спешил, — Не эти ль дали?.. И отчий дом. И памяти скрижали. И Родины негромкие черты.