Порой институт сотрясали катаклизмы вроде невыплаты премии, когда дебатировали в курилке, “будет или не будет и почему не будет”.

На далеких полигонах, куда изредка ездил кто-то из начальства, применялись их создания — продукты и устройства, — но обычно они узнавали о запуске ракеты или каком-нибудь научном космическом испытании из газет, и некоторые женщины-техники во всю жизнь не осознавали, что их организация тоже приложила руки к полету спутника или межпланетного корабля.

Когда же случалось встречать бывших однокашников, те спрашивали: прогрессивка, сколько процентов? Один раз кто-то посочувствовал: “Ваша дура грохнулась, небось, теперь тринадцатой зарплаты не видать”, — о ракете, которая взорвалась на старте. На это следовал ответ: “Это двигатель, нас не касается”. Каждый “ящик”, как знал мой герой, разрабатывал что-то отдельное для всепоглощающего военного производства: корпуса боеголовок, или топливо, или электронику, или двигатели, или бериллиевые сплавы (персонал там ходил в белых тапочках, получал бесплатный обед на девяносто копеек, а до пенсии почти никто не доживал). Но режим молчания соблюдался так строго, что сотрудники не знали, чем занимаются в соседнем отделе.

Иногда он говорил себе вслух: “Я не хочу этого делать”. Но не более того. Положено было отработать по распределению три года после института в возмещение государственных затрат на учебу. И ни разу не пришло в голову, что можно уволиться.

Теперь ему стал отвратителен даже вид здания, в которое он ежедневно входил: глухо оштукатуренное, с толстенными каменными перегородками, где всегда было холодно, точно эти оголенные стены ненасытимо высасывали из людей жизнь до последней калории. На сквозные чугунные решетки непреодолимого забора изнутри были прибиты листы жести. Озирая громады бетонных корпусов, он почему-то представлял те впадины и пустоты, которые остались в земле, откуда извлекли известняк и глину, чтобы построить эти угрюмые искусственные горы.

Однажды между влюбленными случилась размолвка. Наивная героиня причитала, поддавшись, как видно, пафосу институтской политинформации: “Какой ужас! Американцы бомбят Северный Вьетнам!” И была поражена реакцией: “Хватит пропаганды!” — “Но там убивают детей!” — с упорством праведницы закричала она. “Что, не понимаешь, мир поделен! Все страны вдоль наших границ держим насильно. Ты одних детей пожалела, но есть другие дети, в Южном Вьетнаме, и американцы по договору должны тех защищать, как мы защищаем этих”.

После публикации в “Известиях” статьи о Филби, работавшем на советскую разведку (газету подсунул ей отец), она удивлена была резкостью своего друга в отношении англичанина: “Как можно предать свою страну!” Он не принимал ее соображений, что тот, мол, действовал по идейным убеждениям.

В новой серии его ксилографий формы страшно упростились. Он все изображал мадонну с младенцем как два существа, похожие на песочные часы. С яйцеобразной головой безволосая богоматерь и на левой стороне ее плоской груди — другие, маленькие песочные часы, глазастые сферы, соединенные узким перешейком. Только из верхней в нижнюю не песок сыпался, а капала кровь.