Безалаберная героиня моя искренне радовалась тому, что она — женщина, напрочь опровергая научные представления о тайной зависти слабого пола к сильному. Она считала, что все служит выражению любви: и домашние обязанности, и бытовые действия. Когда она обметывала истертые края манжет на рубашке своего возлюбленного и представляла его запястья с синими разветвлениями вен, то будто свершался некий обряд, и она чувствовала каждый стежок как свое секундное прикосновение к его руке там, во враждебном пространстве, куда он уходил по утрам.

Она прекраснодушно мечтала, как будет работать, чтобы он, как она считала, великий мастер, не мучился на службе. И приговаривала: “Я могу шитьем прокормить обоих. А ты будешь художник”. Но и на такое ее мурлыканье реакцией был взрыв раздражения: “Осчастливила! Художники живут лет на десять меньше нормальных людей. Бедные ли, богатые, — раз и скопытился. Эмоции дорого стоят. Ты подойди статистически: и до полувека не доживают. Репин потому дотянул до восьмидесяти лет, что в Финляндии скрылся, а то бы она и его сожрала, Россия, как Васильева, и Левитана, и Крамского. При этом у него, заметь, отказала правая рука — так вот продлил жизнь на тридцать лет. Это хроническое, это не связано ни с революцией, ни с войной, это национальная хворь”.

Она требовала, чтоб они менялись одеждой, и ей в его вытертой до прозрачности шерстяной фуфайке было теплее, чем в собственном толстом свитере, который она напяливала на своего возлюбленного. Так преодолевались материалистические законы природы, и вещи, ей верилось, источали сверхестественную теплоту. Словосочетание “эманация радия”, которое она узнала из лекций, она переделала в понятие “эманация любви”, когда уверяла, что только в его обносках ей тепло. И, узкоплечая, носила эти тряпки, туго засупонивая полы его выцветшей ковбойки.

Однажды они рассматривали старинные вещи в комиссионном на Арбате, и ему понравился деревянный Будда, полулежащий с выражением высшего довольства и стоивший недорого, пятьдесят рублей, из-за трещин в основании сандалового ложа. Она решила подарить ему эту фигуру и проговорилась, утопически пообещав: “Когда я получу гонорар”. Но гонорара в обозримое время не предвиделось, и в подарок ему ко дню рождения она купила за два рубля темную керамическую кружку с выпуклыми кляксами орнамента. И когда в первый раз налили в нее кипятку, кружка запела, потому что медленно стала растрескиваться полива на внутренних стенках. Уцелел от перегрева только верхний край, перламутрово-серый ободок, там, где должны были губы драгоценного ее ворчуна касаться чаши. И в эти секунды неожиданной музыки она подумала внезапно, что ничего ей не надо, только бы не отняли того, что есть.

Он не умел принимать подарки, всякое проявление внимания к его особе коробило и даже устрашало. Первым побуждением при этом было отвергнуть и убежать, только бы не раскиснуть от благодарности и не выйти из состояния отдельности.