Что-то с ним происходило непонятное. Ему всех стало жалко. Он не узнавал себя, такая обуяла сентиментальность. Вдруг пришло в голову, как по-свински всегда он обращался с матерью. И теперь он звонил ей на работу с дежурным вопросом “Как дела?”, не в силах произнести другие, человеческие слова, которые, казалось, уже были найдены, но стопорились дурацким стеснением.
В милицию, между тем, шли доносы из окрестных домов, дескать, живут без прописки, за квартиру не платят, а женщина не занимается общественно-полезным трудом. Пришел пожилой техник-смотритель. Он и она показали ему свои аккуратные, в темно-зеленом текстиле, паспорта. И так как значилось в штампе его документа “Прописан: Хрущевский пер., д. 4”, а фактически они жили в том же микрорайоне, то техник-смотритель Алексей Иванович сказал: “Живите!” Хоть и отнекивался, ему всучили десять рублей. Когда явился участковый милиционер, первой панической мыслью обоих было: “Выселят!”. Тот проверил документы, и наш глава семейства сказал: “Жить негде, жена беременная”. Мильтон смутился и вдруг вскинулся, указывая на гравюру: “А почему у змеи корона?” — “Это королевская кобра”, — смело нашлась моя красотка. Страж порядка приходил и в следующий месяц и уже не требовал паспортов. Десятки делали свое дело, а доброта Алексея Ивановича была неисчерпаемой.
Легализовавшись таким образом, законопослушный мой герой рассудил, что имеет право пользоваться электричеством, и умело сделал подводку. Теперь его затворница, оставаясь одна днем, могла обогреться старой электроплиткой, любуясь алыми завитками раскаленной спирали.
Наш вольнодумец ждал двадцатого числа, нового разговора с начальником режимного отдела, к которому надо было как-то приготовиться, хотя бы узнать, кто на него настучал. Он был недоволен собой после того вызова к Хубаткину и предвидел неприятности. Считал, что если мысли его прознают, ему несдобровать. Когда же дома заикнулся о том, что вот каждый в чем-то виноват, заботница его заорала, потрясая кулаками: “Что за идиотство! Не вздумай себя оговаривать! Никогда ни в чем ты не виноват!”
У него появилась мания преследования. Даже тот постовой, который сидит в “стакане” у Малого Каменного моста, казалось, знает его и с подозрением смотрит сверху сквозь стекло. Ему жгло спину, когда он, перейдя мост, сворачивал в переулок, хотя умом понимал, что регулировщик не станет его ловить. Но вопрос, могут ли взять человека на улице или поимка ведется по другой схеме, очень мучил молодца.
В последние дни, когда она внутренне стала называть себя его женой, донимало ее предощущение беды. Кроме пляшущих мелочей, которые она видела боковым зрением постоянно, успокаивая себя тем, что это не сумасшествие, просто, по слепости ее, все невидимое дополняется на сетчатке изображениями прочитанного, — кроме пляшущих мелочей, были и другие явления. Однажды, взглянув из передней в дверной проем комнаты, она увидала вереницу гигантских уток, которые, переваливаясь, пересекали освещенный участок крашеного пола. Лапы их были очень толсты, а сами птицы похожи на кургузых старух, перемещающихся на полусогнутых ногах, вроде актрисы Немоляевой в спектакле “Кавказский меловой круг”, который шел когда-то в театре Маяковского. У нее зарождались дурные предчувствия, и она говорила себе: “Как сейчас хорошо и какой катастрофой все это кончится!”.