“Батурин — в первый отдел!” — сказал шеф после короткого разговора по местному телефону. “Разве уже двадцатое?” — подумал несчастный мой герой…

Он вышел из проходной и медленно побрел по переулкам. Впервые ему не хотелось идти домой. Он вспомнил, так птица в случае, если близко к птенцам подойдет хищник, кружит и кружит, не приближаясь к гнезду.

Он досадовал на себя за то, что произошло в разговоре с Хубаткиным. Опять и опять мысленно возвращаясь в обстановку мерзкого кабинета, осознавая, что объяснил далеко не все, он теперь переживал в воображении произошедшее и подбирал более точные слова. Минутами ему казалось, надо было сказать все, что думает, до конца. А потом в приступе малодушия с тошнотой вспоминал он, как в ответ на угрожающие нравоучения начальника его неожиданно для себя самого, прорвало: “Я вообще против”. — “Против чего?” — “Против всего этого. Не хочу, понимаете, не хочу…”

Инстинкт самосохранения ему отказывал, он вышагивал машинально, слушая, точно отвлеченные звуки, скрежет тормозов у себя за спиной. Он обнаружил, что забыл шарф, но не стал возвращаться, тем более, что на территорию института после окончания рабочего дня его бы и не впустили. С крыш текло, но он не отстранялся от струй, и талая вода попадала ему за ворот, обжигая шею. Он то ли улыбался с неподвижными прищуренными глазами, то ли горько жмурился, постигнув неожиданно, что ничего не страшится больше. “Разве я боюсь умереть? Разве я не хочу того покоя, который…На кладбище хорошо!” — подумал он на минуту.

Зеленоватый пар стоял над рекой. Она колыхала серые льдины в грязной воде. Кое-где виднелась белая пена, будто наплевано. Он все это видел, не глядя, словно помнил кинокадры. Какая-то сила извне так сдавливала ему голову, что он чувствовал звоночки в висках: вдруг трещало и сразу теплело, и он подумал, лопаются капилляры.

Он стал спускаться к набережной, в тень от моста, и хотя впереди, он знал, находился лестничный сход, прямо перед лицом его, как бы поднявшись стоймя, была хлюпающая неспокойная вода. И тогда, в гневном приливе сил он выбросил вперед руку, чтоб кулаком пробить это грязное водяное марево, которое застило ему взгляд. Качнувшись резко вперед и пропустив последнюю ступеньку, он не удержался на ногах и упал, даже не пытаясь схватиться за каменные перила и только бессильно помавая пальцами в воздухе.

Когда он очнулся, немощь и боль в затылке мешали ему сориентироваться. Ему представилось, он в темноте, в постели, но мигание огней светофора и невнятные сотрясения грунта привели его к реальности. Он уперся головой в гранит, хотел сесть и не смог. Редкие прохожие не обращали на него внимания. Так лежал он, должно быть, очень долго.

Девочка, которую он не увидел, запомнив только ее голосок, привела людей, и когда через некоторое время он снова пришел в себя, то безвольно закрыл глаза: его втаскивали в белый фургон, и он с облегчением подумал, что ему больше не надо самому печься о себе. И хотя его ощутимо толкали под бока и голова моталась из стороны в сторону на бессильной вые, он не почувствовал обиды. Его приняли за пьяного и везли, по всей видимости, в вытрезвитель.

Машина ехала очень долго, убаюкав его пением мотора. Потом она остановилась, его выволокли, хотя ему и не хотелось вылезать, наконец-то согрелся. Взяв под руки, повели. За казенного вида дверью он увидел просторное помещение, часть которого занимала клетка, крепкая загородка из стальных полос-дюймовок с частой сеткой, вроде той, которой затягивают лифтовые шахты.

Посадили на жесткий диван под лампочкой и больше не обращали на него внимания. Был сквозняк и такой яркий свет, что он стал руками защищать глаза, тычась лицом в дерматиновый валик дивана.

И когда долгожданная тьма пришла к нему, еще до того, как дежурный врач осмотрел беднягу, ворча, что нет нормального зрачкового рефлекса, до того, как был записан какой-то диагноз со знаком вопроса, еще до всего этого, крепкие планки грушевого дерева замелькали у него перед глазами, розово-коричневые, и он мысленно соединял их в паз, и даже слышал постукивание, радуясь широкому полю доски. Туловище его подергивалось время от времени в ритме этих ударов, и, наконец, он затих в беспамятстве.