В жарко натопленной кухне на чистых половиках стояла закутанная женщина и старалась стащить с себя тяжелый полушубок. Отец помогал ей. Матери не было. А на лавке сидела вторая гостья, уже скинувшая шубу. Она подняла голову и улыбнулась Тоне.
- Надежда Георгиевна?!
Тоня радостно бросилась к Надежде Георгиевне Сабуровой, директору приисковой школы.
Незнакомка сняла наконец полушубок, пальто и несколько шалей. Была она невысока, смугла и показалась Тоне очень красивой. Темные глаза ее смотрели робко.
- Ну, отогревайся, Танюша, - сказала Сабурова. - Николай Сергеевич, Тоня, это Татьяна Борисовна Новикова. Она будет преподавать литературу в старших классах.
- Вместо вас? - разочарованно спросила Тоня.
Не раз уж говорила Надежда Георгиевна, что ей трудно совмещать директорство и преподавание старшеклассникам. Значит, добилась смены…
- Я ездила встречать Татьяну Борисовну. Очень она, бедная, прозябла с непривычки к нашим ветрам. Я уж не заезжала к себе. Прямо к вам ее привезла. Жить ведь она у вас будет.
Тоне вспомнился давнишний разговор с матерью о том, что на прииск должна приехать бывшая ученица Надежды Георгиевны и что можно бы сдать ей угловую комнату. Но об этом поговорили и забыли, а эта смуглая женщина получала отсюда письма, собиралась в дорогу, ехала, и вот она уже здесь и будет жить у них в доме…
Николай Сергеевич несколько растерялся:
- Это как хозяйка моя… Такие дела ей решать, я не вмешиваюсь…
- Как решать? - вскрикнула неожиданно звонко Татьяна Борисовна. - Разве вы передумали? Ведь Надежда Георгиевна писала мне, что вы сдать комнату согласны…
- Был такой разговор, да не знаю, может, жена иначе располагает. - Николай Сергеевич развел руками.
Тоня растерянно взглянула на отца. Наступило замешательство.
«Мэ-э-э…» - раздался нежный, жалобный крик за дверьми.
Вошла мать. Она несла в переднике двух мокрых, дрожащих ягнят.
И, как всегда, с появлением матери все стало на место, все сделалось простым и понятным.
- Смотрите-ка, у нас гости! Видно, с добром приехали… - говорила Варвара Степановна. - Знаете примету: коли родится что в доме, когда гость на пороге, - значит, к счастью и для дома и для гостя. Видите, какое прибавление семейства у меня? Объягнилась белая овечка… Сейчас, сейчас я вас устрою, ребятки… К матери нельзя, замерзнете там, - уговаривала она ягнят.
Мать осторожно опустила новорожденных в большую круглую корзину, устланную сеном, накрыла старой отцовской шинелью и прошла к умывальнику. Вымыв руки и повесив на крюк шитое цветами полотенце, она поздоровалась с гостями.
- Как доехали? Застыли, наверно? Как вас величать-то прикажете? Татьяна Борисовна? Комнату показали вам или думают еще? - Она, улыбаясь, покосилась на мужа. - Да что тут думать! Оставайтесь, коли понравится… Умыться не желаете с дороги? Надежда Георгиевна, вы и не думайте уходить. Будем Новый год встречать.
Через час все вещи Татьяны Борисовны были вынуты и разложены по местам. В ее комнате топилась печь. Сабурова, неторопливо двигаясь, помогала приезжей устраиваться.
Тоня накрывала на стол. Свежесть полотняной скатерти, звон посуды, податливость пышного хлеба под ножом всегда радовали ее. Она любила эти маленькие семейные праздники, просветленное лицо отца и легкую озабоченность матери, которая исчезала после того, как Николай Сергеевич и гости похвалят угощенье.
Но сегодня ей трудно было попасть в тон чисто убранным комнатам, накрытому столу, празднику, глядевшему из каждого угла. Она ставила на скатерть масленку с твердым желтым маслом, миску с винегретом, по-хозяйски расставляла тарелки, а на сердце было тяжело. Все думалось о Павлике, который мог бы сегодня тоже встречать первый послевоенный Новый год…
Поймав настороженный взгляд матери, Тоня выпрямилась. Варвара Степановна была такая веселая сегодня, отец за дверью напевал переодеваясь… Нельзя, нельзя портить им праздник!
- Покажи-ка! Хорошо застыло! - громко сказала Тоня и взяла из рук матери глиняное блюдо.
Рыжие кусочки моркови в золотистом жирке холодца были покрыты морозными иголочками.
Николай Сергеевич в белой вышитой рубашке и праздничном пиджаке вышел из спальни.
- Ну, стол хоть куда! - прогудел он и, подмигнув Тоне, показал ей бутылку запеканки: - Давай штопор, дочка, да усаживай гостей.
Надежда Георгиевна не спеша села за стол. Белая рука ее потянулась с тарелкой к Варваре Степановне. Мать резала пирог большими квадратными кусками. Пирог дышал, и на прожаренной корочке его сладко таяло ледяное масло.
«Как хорошо, что Надежда Георгиевна сегодня с нами! - подумала Тоня. - Вон она какая! Мама правду говорит: степенная».
Сабурова с начала войны директорствовала в школе. Знала ее вся область. Какое-то особенное, деятельное и энергичное спокойствие нравилось в ней людям. Спешки, суеты, того, что отец называл «звоном», не было в ее работе, а дело спорилось. Школа занимала первое место в области.
И Тоне все нравилось в Надежде Георгиевне: тихий голос, медленные движения, седые пушистые, поделенные прямым пробором волосы, ясное, словно тронутое легким загаром лицо и белые руки с яркорозовыми ладонями - признаком сердечной болезни. Так говорила Нина Дубинская, любившая повторять слова своего отца - приискового доктора.
Татьяна Борисовна умылась, пригладила черные прямые волосы, надела шелковое платье. Выглядела она сейчас уже не такой робкой, и Тоне показалось, что гостья с интересом присматривается к хозяевам и к дому.
- Что же, Татьяна Борисовна, недавно учиться кончили? - спросила Варвара Степановна.
- Недавно… Да, совсем недавно…
- Послали вас сюда или своей охотой приехали?
- Нет, я сама захотела.
- Вот видите, Варвара Степановна, какая нынче молодежь пошла! - сказала Сабурова. - Татьяну Борисовну в Москве хотели оставить при институте, а она сюда попросилась.
- Это хорошо… - певуче отозвалась мать. - Хорошо, когда много на себя человек берет… Только силы свои нужно рассчитывать.
- Почему вы думаете, что у меня сил не хватит? - словно обидясь, спросила Татьяна Борисовна.
- Так мне кажется, что вы загрустили. Сомнение, думается, вас взяло, не напрасно ли приехали.
Сабурова, положив вилку, испытующе взглянула на Татьяну Борисовну. Тоня хорошо знала этот пристальный, чуть тяжеловатый взгляд Надежды Георгиевны и поняла, что слова матери как-то затронули старую учительницу.
«Может быть, в самом деле жалеешь, что приехала? Неужели я ошиблась в тебе?» - поняла Тоня взгляд Сабуровой.
И оттого, что почувствовала она чужую мысль так ясно, ей стало неловко, и сильный румянец выступил на щеках.
Когда же, справившись со смущением, она снова посмотрела на гостью, то увидела, что ее смуглое лицо тоже заалело и взгляд стал мягче.
«То-то! - с маленьким злорадством подумала Тоня. - У нас мать сквозь землю видит».
- Ну-ка, рыбки нашей извольте попробовать, - твердо перевела разговор Варвара Степановна.
- Таймень - рыба знаменитая, - вмешался отец. - У вас в Москве и не пробуют такой. Не может она к вам доехать - нежна очень. А пирожка, Татьяна Борисовна? Вы не смотрите, что тесто темное. Мука-то пшеничная. Сибирская наша пшеничка…
В стенных часах что-то щелкнуло. Николай Сергеевич оборвал разговор и поспешно наполнил рюмки. Все встали. Часы начали бить.
Хозяин задумчиво выслушал двенадцать ударов, суливших новые дела, новые мысли, новые радости и печали в новом, уже пятьдесят шестом в его жизни году.
- С Новым годом, жена и дочка! - сказал он серьезно. - Пусть у тебя, Варвара Степановна, все в доме ладится, а ты, Тоня, чтобы стала студенткой в этом году. Вам, Надежда Георгиевна, желаю, чтобы ваши питомцы - молодые наши граждане - вас утешали. И вы поздравленье примите, Татьяна Борисовна. Варвару мою не слушайте. Какое сомнение она в вас нашла? Коли человек свое дело любит, ему везде хорошо живется. Очень просто.
- У тебя-то все просто, - ласково ответила Варвара Степановна. - С Новым годом, отец!
Все чокнулись, заговорили, и Тоня, у которой румянец так и не сошел с лица, негромко сказала матери:
- За нашу победу во всем, да, мама?
- Правильно! - подхватил Николай Сергеевич, услышав слова дочери. - Великую радость нам всем победа принесла. Хочется, чтобы и работа, и хозяйство, и ученье у тех, кто им занимается, - он кивнул на Тоню, - никак бы не отставали.
- Как мне в день Победы в Москве хотелось быть!.. - сказала Тоня. - Я радио слушала и все представляла себе, что стою на Красной площади, а кругом огни, радость…
Татьяна Борисовна в первый раз внимательно глянула на Тоню.
- Да, салютов московских не забудет тот, кто их видел, - заговорила она. - Помню, бывало идешь вечером домой… еще затемнение не снято было… Идешь и все на небо поглядываешь: будет сегодня салют или нет? И все люди кругом тоже салюта ждут. И вот, как ударит, как взовьются огни!.. Зеленые, красные… Сразу город волшебным станет… Стоим все и смотрим, забудем, что устали, есть хочется, домой нужно… Незнакомые друг с другом говорят, сообщают, какие города взяты нашими войсками…
- А в день Победы?
- Об этом и рассказать невозможно. Тогда в первый раз в небе скрестились цветные лучи - розовые, голубые… и по ним словно огонь перебегает… И все высоко-высоко сошлись. Прожекторы такие работали… А мы как под куполом стоим… И плачем и смеемся…
Черные глаза гостьи так заблистали, такой свет разлился по смуглому лицу, что Тоня подумала:
«Счастливая, счастливая! Вот она видела такое, что на всю жизнь ей хватит вспоминать…»
Татьяна Борисовна стала спрашивать отца о прошлом прииска.
Николай Сергеевич заговорил о давних временах.
- Золото здесь исстари ведется. Сначала старатели-одиночки искали, потом богач Петрицкий здесь участки приобрел, россыпи начал разрабатывать. А одно время и рудное золото добывали… Вам разница-то понятна? Россыпь - это пески золотоносные… Вот тут у нас, недалеко от поселка, шахты. Добыча идет и промывка… А рудное золото - это золотая жила в камне, в руде. Голец наш видели? На нем шахта работала, Лиственничка… У нее история занятная. Вот как было дело…
Жил здесь мужик Федулов. Бедно жил. Охотой кое-как кормился. А не унывал, всё песни пел… И вот принес он из лесу глухаря большого. Женка рада, давай его ощипывать да суп варить. А зоб глухариный девчоночке младшей поиграть дала. Две дочки у них были… Девочка валяла, валяла по полу зоб этот, да и подходит к матери:
«Мам, глянь-ка, что в зобу-то!»
Мать смотрит - а там вместе с семенами да камешками золотины здоровые!
Подивились они. Назавтра пошел Федулов в то место, где глухаря убил, искать начал… Верно: жила наружу вышла. Заявил он находку, стал хозяином. Да Петрицкий, владелец россыпей, живо его обработал. Купил у него участок по тем временам, говорят, задаром. Ну, для Федулова, конечно, это деньги большие были. Только не впрок ему пошли. Начал он пить и самодурствовать. Семью тиранил, жену в телегу запрягал… Так и помер от пьянства. В ту пору простому человеку и с деньгами не было другой дороги, как в кабак.
- Ну, а Петрицкий? - спросила Татьяна Борисовна.
- Петрицкий до самой революции тут распоряжался. Барином жил. Вон Надежда Георгиевна - здешняя уроженка, чай, помнит, как он бывало въезжал на прииск.
- Как же, - задумчиво сказала Сабурова, - отлично помню. На одной тройке сам едет, на другой - хор, на третьей - музыканты… В деревне одной я этот поезд встретила. Возвращалась на каникулы домой… Стала тройка Петрицкого перед воротами заезжей избы, а оттуда штуку целую атласа бирюзового выносят и прямо по грязи расстилают, чтобы он пройти мог.
- Интересно как! У вас тут совсем особенный мир, - промолвила Татьяна Борисовна.
- Отец того вам не сказал, - вмешалась Варвара Степановна, с улыбкой глядя на гостью, - что о такой находке жилы на каждом руднике рассказывают. Везде есть свой Федулов и свой глухарь. Только в иных местах он в рябчика обращается, а то в куропатку…
- Ладно, ладно. Что от старых людей слыхал, то и говорю… Ты мне лучше подложи капустки, - перебил ее отец.
- Скажите, Николай Сергеевич, - спросила Сабурова, - почему же шахта на гольце, эта самая Лиственничка, перестала работать? Я этой истории не знаю. В те годы не жила здесь.
- Именно полная неожиданность для всех была. Руда шла с очень высоким содержанием золота, с сумасшедшим, как мы, горняки, говорим. Иначе и не скажешь… Хозяин на глазах богател. И вдруг узнаем: добыча оборвалась, жила кончилась, взрывают и заваливают шахту.
- Ну, а россыпи не скудеют? - поинтересовалась приезжая.
- Сейчас скажу, - ответил Николай Сергеевич и продолжал, обращаясь к Сабуровой: - А я до сих пор не верю, Надежда Георгиевна, что в Лиственничке ничего нет. Моя бы воля - откопал бы ее.
- Ну, сел на своего конька! - засмеялась мать.
- Что поделаешь! Может, это стариковская блажь у меня, а нет-нет, и призадумаешься… Вы спрашивали про россыпи, Татьяна Борисовна? Нет, они не скудеют. По окрестным речкам, ключам располагаются… Одни отработаются, другие выявятся. И увеличиваем все время добычу. Да как же иначе? Ведь работа совсем другая стала. Разве прежде так работали? Я сам откатчиком когда-то был. Каторга! Всю смену породу тяжеленными тачками возишь к подъемнику. Передохнуть нельзя… За день так измучишься, что домой, как пьяный, бредешь. А теперь пожалуйте - транспортеры в шахтах! Широкая лента резиновая бежит по главному стволу и увозит породу… Это такое облегчение! И другие механизмы вводим… Сейчас, я вам скажу, плохо работать нельзя… ну, просто нельзя, грех великий!
Когда речь заходила о переменах на прииске, о новых механизмах. Николай Сергеевич выпрямлялся, морщины на лбу его разглаживались, говорил он громко, уверенно, словно молодел. Тоня ласково смотрела на отца. Очень он ей нравился в такие минуты.
Из-за стола встали поздно. Татьяна Борисовна ушла к себе. Отец засветил фонарик и пошел провожать Надежду Георгиевну. Мать убирала посуду.
Тоня подошла к окну. Ветер совсем утих. Падал медленный снег. Тяжелые хлопья не кружились, а, повисев в воздухе, опускались на землю равномерно, непрестанно. Казалось, что за окном идет большая, хорошо налаженная работа.
Тоня засмотрелась. В доме было тихо. Только изредка слабо и скорбно вскрикивал ягненок.
- Снежком-то все прикроет… - вдруг сказала мать, - и горе и радость… Иди-ка спать, доченька.