Аля приехала утром. Мы только что собрались к Марусе, сидели за чашкой чая. Бабушка уже дремала над блюдцем, нос у ней разбух и вспотел, а глаза закрыты. Мать с улыбкой смотрела на Нюру. Матери нравилось, что Нюра веселая, что ей все нравится в деревне и что пообещалась она прожить у нас еще целую неделю, чтоб надышаться воздухом на весь год. И только Нюра блюдце опрокинула кверху донышком — напилась, мол, хватит, как в ограде Дозор залаял, и мать подошла к окну. Потом сказала дрогнувшим голосом:

— Кажется, Аля приехала.

И я кинулся к двери. Не помню, как оказался в ограде. От ворот навстречу мне, покачиваясь на больших каблуках, шла виноватая и счастливая Аля. Я остановился, как слепой стою, а она тихо сказала: «Вот и снова я...» До сих пор не знаю, что она хотела сказать, — может, то, что, опять, мол, приехала и рада этому, может, просто вырвались самые первые слова. Я взял у нее сумку. Аля за мной двинулась. С крыльца медленно и осторожно спускалась мать. Аля увидела ее и сразу остановилась. Мать тоже замедлила шаг, и глаза у ней стали больные, усталые. И вдруг Аля весело шагнула вперед, и мать сразу протянула ей руку. Аля крепко ее пожала и улыбаться не перестает. На крыльцо вышла бабушка. Посмотрела на гостью из-под ладони.

— Здорово живешь, Алентина!

— Здравствуйте, бабушка, — ответила очень громко Аля и радостно вбежала на крыльцо, но первая в дом не вошла, а дождалась нас. Улыбались мать, бабушка, мне тоже стало хорошо, весело, только Аля внезапно нахмурилась: видно, услышала в доме чьи-то вздохи и теперь мучилась, кто там, что за чужой человек. Вошли в избу, там возле стола стояла Нюра наизготовке и сразу уставилась на гостью. Даже не моргает. Аля испуганно оглянулась, остановилась сразу, и мать, желая подбодрить, взяла ее за плечо и подтолкнула к горнице.

— Это няня Васина. Приехала издалека.

— Няня-то няней, а че не знакомишь? — вдруг обиделась Нюра, и мы растерялись. Но выручила всех сама Аля: протянула Нюре ребром ладошку и громко сказала:

— Меня зовут Аля. Я — Васин друг...

— Поди, не друг, не парень ведь, — простодушно удивилась Нюра, но гостья ее не поняла и засмеялась:

— Вы скажете...

Нюра замолчала, и в те секунды внимательно оглядела Алю. И тем последним, самым точным чутьем я понял, что Нюре не понравилось ни Алино платье выше колен, ни волосы, исчерненные в парикмахерской, ни губы, тронутые прозрачной помадой, не понравились и ресницы, чуть длиннее обычных — все это нисколько не тронуло Нюру. Она усмехнулась, вошла в горницу, как посторонняя. И как только вошла — устроилась на диване и затихла. Аля села на стул поближе к столу и взглянула на меня вопросительно: мол, что теперь, о уем говорить, и, не дождавшись поддержки, начала первая:

— Ну вот... Как я устала.

— От че устать-то? Не пешком шла, а везли, — включилась бабушка и вздохнула. В ограде надрывался Дозор. Бабушка проворчала не к месту: — Своди, парень, в бор собаку-то. Да отпусти, пусть походит подоле, а то на цепи вся сдурит. Привяжи вас, дак...

Но никто к ней не подговорился. И опять в горнице тихо. Мать на кухню ушла и спряталась в заботы о самоваре, о завтраке, о вилках, о ложках и была рада, что есть возможность спрятаться, уйти в эти заботы. Тихо. Только Дозор лает. Но вот Нюра подала голос:

— Тимофеевна, я к Марусе? — и, не дождавшись ничего, сама себе приказала: — От гостей-то нельзя уходить.

И снова тихо.

— Ну че вы как не подоены? — сказала бабушка и стала подниматься со стула, чтоб уйти в свою комнатку спать. Поднялась и ушла — Аля взглянула на меня внимательно, и у нее дрогнули ноздри. Я знал, что еще миг какой-то — и она разревется. И словно чувствуя, словно желая помочь мне, из кухни пришла мать и спросила гостью, как ни в чем не бывало:

— Поди, есть сильно хочешь?

— Нет, что вы! Нисколько.

— Сейчас, сейчас, потерпи.

— Ладно, — согласилась враз Аля, и я улыбнулся.

Бабушка из своей комнатки приказала матери:

— Ты, девка, винцо бы на стол выставила. Может, эта сношкой придется, так поближе знакомься...

У матери сразу щеки вспыхнули, стало ей стыдно, мучительно, хоть убегай куда. И я это чувствовал и не знал, чем помочь. Но Аля уже глядела на меня победительно: смотри, мол, чего они надо мной вытворяют, а ты еще звал приезжать. Но выручило вино. Как только мать достала бутылку с портвейном, все в миг оживились, прорвалась плотника, и побежал ручеек, побежал — и повеселела Нюра, и мать повеселела, а бабушка заскрипела кроватью — стала собираться к нам, и Аля тоже удивленно огляделась по сторонам, и в глазах ее схлынула льдинка, и сразу свободно закинула ногу на ногу, видно, в предчувствии вина, разговоров, и я уже чувствовал, слышал, как она хотела сказать мне, только одному мне доверить: «Васенька, можно я сейчас хоть немного поболтаю, так хорошо иногда — просто посидеть и поболтать».

А за столом делалось все шумней и счастливей, — и так запахло в нашей горнице шумной компанией, общежитием, что мне тоже не терпелось налить вина. И Але не терпелось. Ободренная вниманием, возбужденными голосами, она уже сбегала к умывальнику и помыла руки, уже достала из сумки розовую кофточку и кинула ее небрежно на плечи, и сразу стала прежней, родной и понятной, но я еще не хотел в это верить, боясь вспугнуть, разбить этот мостик; но мать уже смотрела на Алю как на давно знакомого человека, давно родного. И Аля сразу поняла это и была матери благодарна, а может быть, тогда усложнял я, может быть, все было проще, может, Аля ни о чем таком и не думала, не подозревала, о чем думал один я, один только я, может, просто обрадовалась вину, разговорам, возможности показать свою красоту. А на стол уже приехал рыбный пирог с конфетами, и чайные чашки, и рюмки, и мне хотелось выпить сейчас же и обвязать всех какой-то внезапной клятвой, чтоб все вспомнили, что собрались тут близкие, такие близкие, что больше некуда, что нужно любить друг друга, беречь, и чтоб навечно эта любовь. Аля взглянула на бабушку весело, глаза опустила, потом опять взглянула и засмеялась:

— У вас нет кошек? Так люблю...

— Че-о? — не услышала бабушка и повернула к ней ухо.

— У вас есть кошки? — спросила опять Аля, взглянула на меня, и я засмеялся, и все шумно задвигались за столом.

— Целых три. Два кота, одна кошечка — работница. И детей носит и мышек считат, — сказала бабушка, и мне стало еще лучше, счастливей, вот и бабушка говорит с Алей, значит, признала ее, приняла за свою.

К Але пододвинулась Нюра, и сразу — в наш разговор:

— У меня в Грачиках кот был, так добро цыпушек имал. Принесет во рту — кушай, хозяйка.

— Хорошо вам было... — улыбнулась опять Аля, и мать взглянула на нее благодарно.

— Он умер скоро. Поди, объелся... — вздохнула Нюра и пододвинула себе рюмку.

— За знакомство! Второй день Нюрка пьянствует. Не смешно, да схохочешь.

Я разлил вино, даже бабушке поставил рюмку. Ей это понравилось.

— Внучок-то за человека считат. Давай-ко, девка, скажи под шумок-то друго. — И она посмотрела на мать. И та рюмку подняла, стул от себя отодвинула, чтоб посвободней.

— Вот что, дети мои, — взглянула на Алю, та зажмурилась и отвела глаза. — Вот что. Позвольте выпить старухе-матери за вашу любовь. Чтоб была она у вас, как у меня с Леней, как у Нюры с учеником моим Ваней Симахиным, И не ссорьтесь никогда, а то разнимать приду.

Все засмеялись, бабушка ухо к матери повернула, но опять не поняла — и обиделась. Зато Нюра повеселела, конфеты пододвинула к своему краю.

— Когда женитесь? — спросила вдруг очень серьезно, решительно, и мать сразу стихла и недовольно покосилась на Нюру.

— Зачем ты, они без нас...

— Ой, и заступница из тебя, Тимофеевна. Сноха-то тебя состирнет да выжмет. — И покачала головой. Но мать точно не услышала ее слов.

— Вот что, выпьем за моего Васю и...

— Мою Алю! — подсказал я, и все засмеялись, кроме бабушки: та ничего не поняла и сидела молча. Пить тоже, конечно, не решилась, но за столом осталась. Но скоро я понял — зачем. Она потихоньку следила за Алей, и когда та выпила залпом рюмку портвейна — сразу расстроилась. И с этой минуты уж глаз с нее не убирала, и Аля, наверное, чувствовала этот прямой пристальный взгляд. Я снова по рюмкам разлил. Аля от вина совсем осмелела и вдруг спросила у Нюры:

— Скажите, как ваше отчество?

— Павловной была.

— А где ваши родители, Анна Павловна?

— У меня не было... Я покормушка...

— Как это, Вася? — Аля взглянула на меня быстро и с каким-то тайным значеньем, видно, думая, что ее сейчас разыграют, а может, уже смеются. Но я улыбнулся, мать тоже улыбнулась, и у Али, кажется, отлегло. И сразу машинально, забывшись, с какой-то радости, налила себе полную рюмку и выпила. Бабушка от испуга икнула, а Нюра потихоньку запокашливала, и мать, услышав их мысли, опустила нервно глаза.

Но Аля, ничего не понимая, не чувствуя, мурлыкала под нос какую-то песенку — и опять налила вика:

— А я самостоятельная! Правда, Вася? Прав-да-а?.. У тебя нет здесь музыки? — И подперла рукой голову, и глаза ее, играя, сощурились и притягивали меня.

— Нет музыки, — ответил я испуганно, а сам думал уже, что сейчас возьмет слово бабушка, но та сдержалась, только глаза прищурила со значеньем, зато Нюра выскочила:

— Че, деушка, пьешь и не ждешь?

Аля вздрогнула, на меня взглянула, — я улыбнулся ей, и она защитилась смешно и беспомощно:

— Я нечаянно выпила.

— Кто нечаянно, тот и отчаянно. Не дай бог — жена пьюща. У нас в Грачиках есть одна: самовар скипит, она водки в чайник, и пьет, яздри ее...

— Нюра, не надо воспоминаний, — попробовал я затушить костерок.

Но она еще больше обиделась:

— А ты здесь — не указ. Я, может, тем и живу, что памятью. Я не трогаю никого. Я сама по себе... И не цыкайте на меня.

Она обвела всех расширенными глазами, и они опять по-особенному задержались на Але, и опять был миг — чуть дунь ветерок — и пламя не остановится, но выручила мать:

— Правильно, Аля. Зачем всех ждать. Не люблю порядок. У нас в роду все такие, — куда нам порядок, была бы душа на воле.

— Я не думала. Не хотела... — защитилась опять Аля, но уже сухим твердым голосом, а нога ее наступила на мою — выручай, мол. И я поднялся, сделал торжественное лицо...

— За наших матерей!.. Давайте выпьем, а потом Нюра споет нам... Попросим! — Все в ладони захлопали, зашумели, только бабушка закрутила головой — что с ней делают, где она, а мы еще громче захлопали, и опять стало хорошо мне, радостно, и в голове легонько шумело, и налились ноги.

Нюра улыбалась. Мы выпили, и бабушка опять взглянула на Алю и нехорошо покачала головой: ну, мол, и девка — кладет рюмку за рюмкой. А Нюра запокашливала, требуя вниманья.

— Спеть — спою. Я в Грачиках раз на свадьбе пела — так всех перепела. А все пьяны были, Так кто его знат, как я пела. Все были пья-а-а-ны... Пьяным пьяно.

И пока говорила Нюра, Аля поглядывала на нее одним глазом. Она уж давно следила за ней, и я не знал — почему. Только уж потом догадался: видно, привыкнуть не может к Нюре, побаивается. А может, уже не любит.

— Я вам спою, спою! — пообещала Нюра.

Бабушка услышала эти слова и замахалась на нее:

— И не выдумывай, Нюрка, не выдумывай! Как запоешь — побежит народ, — сказала она строгим, серьезным голосом, но мы засмеялись, даже Нюра прикусила вежливо губу и заморгала повеселей. И в тот миг Аля опять наступила на мой ботинок, и я подмигнул ей — мол, все хорошо, весело, сиди, слушай, помалкивай, и она успокоилась, сложила на стол локотки, и ресницы ее враз застыли.

— Ну че, парни, девки, запевать? Да не молчите вы! — взмолилась Нюра, стала готовиться. Сняла платок с головы, отодвинула от себя стаканы и рюмки, потом сахарницу и конфеты отодвинула, а клеенку вытерла тряпкой досуха. Задумалась, напрягла шею:

пела она по-бабьи жалостливо, проголосно, и Аля смотрела на нее в упор, не мигая. Вначале, чувствую, удивленье в глазах, никак не привыкнуть к Нюре, но вот уж весело и забавно глазам, вот уж и вся она, не таясь, смеется, еле на стуле сидит, но никто этого не чувствует, не знает, кроме меня, и я рад, что никто не знает. А Нюра совсем забылась, потерялась в себе, в своей песне — и на всем свете одна. Мы затихли, задумались — всяк о своем. И когда Нюра делала паузу, было еще тише, роднее за нашим столом, только в Алиных глазах скачут чертики, и никак не понять — то ли над Нюрой смешно, то ли песня забавна. Нюра устала и огляделась, и эта тишина смутила ее, и она перестала петь. Опять обвела всех глазами, и лобик ее нахмурился.

— Ой, хорошо мне с вами, а Ванечке-то каково в земле?

— В какой земле? — засмеялась Аля и взглянула на нее размашисто, а глаза уже пьяные, дымные. И во мне сразу все напряглось.

Нюра задышала часто:

— В земле, в земле, в самой земле...

— Ничего не понимаю!? — опять возмутилась Аля и наступила мне на ботинок.

— У Нюры друг был... — объяснил я, но Аля и теперь ничего не поняла, а лицо у ней стало такое детское, радостное: вот-вот забьет в ладоши.

— Какой уж друг-то. Ваня — парень, а я девкой называлась, — возразила Нюра и улыбнулась в себя. Опять взглянула на Алю значительно и поскребла по скатерти ноготком: — В мою пору други девки были. Первой не приедет, спаси-сохрани.

— Хватит, Нюра! — взмолилась мать, но Аля уже вспыхнула, зажалась ладонями, и глаза уперлись в меня, в одного меня. А Нюра точно не видит:

— У нас в Грачиках на каждого паренька — по три девушки. Ревут от них — спасу нет.

— Не надо! Хватит! — крикнула вдруг Аля, и Нюра опять внимательно взглянула на нее.

— Я, деушка, не про тебя судила. Надо же нонешни-то — не коснись, — простодушно удивилась, платочек поправила и взглянула на бабушку, прося защиты. Бабушка хотела подняться со стула, но у ней ничего не вышло, видно, нервничала.

— Кто тебя, Алентина, обидел, Че заорала-то? Я чайку хотела с тобой попить да своим вареньем попотчевать.

Аля удивленно уставилась на бабушку, но та все-таки встала со стула и направилась в комнатку. Все опять замолчали. И пока она возилась в комнатке с банками, никто ни о чем не спрашивал. Но вот вернулась с вареньем, и опять побежал теплый ручеек, и за столом снова стало свободно, Нюра улыбнулась — и мать тоже, и опять я разлил вино.

— Не сердись, Алентина. Я же за всяко просто, — сказала Нюра, но ее перебила бабушка:

— Поешь, Алентина. А умру — вспомни. Вареньем де старуха потчевала.

— А вы дольше не умирайте, — вырвалось у Али непрошенное, забавное, и она сама это поняла и сморщила нос.

— Не умрем — поживем, — согласилась бабушка, — все под богом ходим.

— А его нет! — засмеялась еще громче Аля и отпила чай из чашечки, даже не заметив, как потемнела бабушка и как откинулась на спинку стула.

— Нехорошо, Алентина, за столом хохотать, — сказала бабушка, не стерпела. И Аля отставила чашку и снова обиделась, и уж нос опять дрогнул, глаза заморгали; и мать, чувствуя беду, схватилась за кромку стола и в последней надежде обратилась к Але, наверное, чтоб отвлечь на другое.

— А Ваня — товарищ Анны Павловны по школе. Его в войну убили под Харьковом. Анна Павловна туда уехала и живет возле могилы...

— Хорошо, — ответила Аля, и глаза ее стали успокаиваться, и опять подговорилась: — А зачем живет возле могилы? Его уж не вернешь. Не век оплакивать?..

— Дешево говоришь, дешево, — задергалась на стуле Нюра и вдруг ударила кулачком по столу. Но сразу одумалась и заговорила тише: — Что за любовь нынче? Вон в Грачиках девки так и вешаются, так и вешаются.

У Али перестала дрожать переносица, и она ответила спокойно, так странно спокойно, что я испугался:

— Кто вы, чтоб учить меня?

— А я нянька, нянька ему. Вот так, Алентина, — как тебя по батюшке? Кусочница, мешочница, покормушка, кто я была еще, а все равно нянька...

— Да хватит вам! Лучше выпьем вина? — сделала последнее усилие мать, но Нюра уже никого не слушала, ничего не видела, стала терзать ее внезапная злость, а может, и не злость это, а что оно — сам не знаю.

Но только она опять ринулась:

— У тебя вот убьют Васяню — небось не станешь в девках сидеть! А кто из нонешних станет? Ну-ко? Ну-ко?.. Только знаете натряхиваться да юбки выше грудей кроить.

— Как вы смеете! Замолчи-и-ите! — крикнула Аля, и в голосе ее — визг, истошный визг.

Бабушка со стула поднялась:

— То ли ссоримся? Бесперечь ссоримся... — и потихоньку, оглядываясь на ходу, поплелась в свою комнатку. Нюру как стегнул кто, как керосину плеснули в глаза.

— Ты меня, деушка, не учи. Была учена, переучена. Я на людских кусках выросла — уважай, голубушка, и ори помаленьку.

— Не уважаю каждого встречного! И вообще могу избавить от собственного присутствия... — Переносица у ней опять заподрагивала, глаза сузились и голос еле крепился — вот-вот пропадет.

— Аха, забрало! Забрало, деушка, — теперь уже Нюра усмехалась открыто, пронзительно, и я не понимал, что сделалось с ней.

— Век живи, деушка, — век расплачивайся. Не нами сказано... Я вот живу возле Ванечки и каждый день с ним разговариваю: что сделала, что сробила. И что на завтра загадываю...

— Да вы — сумасшедшая! — закричала Аля и хотела уже выскочить из-за стола, но я прижал ее ногу, и Аля опять крикнула: — Мертвого караулите!

— Сама мертвая... Наскрозь вижу!..

— Живите, как знаете, — сказала Аля уставшим голосом и поднялась со стула.

Но Нюра тоже поднялась и вдруг схватила ее за плечи, придавила к стулу.

— Постой, голубушка, не договорили. Значит, мертвого! А Васянин отец тоже мертвый? А в Грачиках сто мужиков не пришли — тоже мертвые? У тебя есть отец?

— Есть, и что еще? — опять стала подниматься со стула, но Нюра ее посадила.

— Не ерепенься. Мертвые — говоришь? Ах ты, лебеда дурна, ниче не доходит! Ведь потому и по женихам ездишь, что они погинули. Погинули наши мужички... А вы нонешни только лапы казать.

— Я не обязана за всех отчитываться...

— Обязана! Все люди — вместе, и ты должна... И обязана!

— Вон куда клоните. Ай да Грачики! Если кто-нибудь, скажем, человека убьет — мне за него отвечать?

— Смотря как. У нас в Грачиках...

— Да бросьте вы эти Грачики! Ты что, Вася, не весел? А ну, выше голову — ты не виноват в этой старухе, — обратилась Аля ко мне нарочно спокойно, желая, может быть, сама успокоиться, вглядеться в себя, а может быть, это спокойствие — накануне слез.

— А эта старуха — нянька Васина. Его уважашь — меня уважай.

— За что уважать-то? — возмутилась Аля и опять щеки обхватила ладонями.

Мать сразу наклонилась над ней:

— Успокойся же. Успокойся, все будет хорошо. Хорошо...

— Уж куда лучше, — усмехнулась она как-то тихо, покорно, так что я весь задрожал.

— Давайте чай пить, — не сдавалась мать.

Села с нами рядом, и я видел, как велико у ней желанье помирить нас, утешить, но как сделать — не знала.

— Не обязана, говорит, отчитываться, — ворчала про себя Нюра и потом опять обратилась к нам и смотрела то на меня, то на Алю: — В наше время отчитывались. Вон, Ванечка сам, первый, на своих ноженьках в военкомат кинулся, а мог бы обождать и повесточки.

— Опять мертвые! — взмолилась Аля. — Я не собираюсь считать могилы. Я жить хочу!! Мне, да будет известно, всего двадцать. Всего двадцать, вы слышите?!

— Мало думашь? В твои годы я уж нянькой была и техничкой, и на дойке, и в поле, и нянчилась, и людям помогала...

— Помогали за деньги, — не унималась Аля. У ней глаза высохли, и лицо вытянулось, сделалось четким, спокойным, и я понять не мог — откуда это спокойствие, откуда.

— Ошиблась, голубушка. За деньги не робила. Покормят — и тому рады. Нынче вы мастера за деньги. Шаг ступил — заплати.

— А вы не запретите людям жить хорошо. Да и сами живите. Вместо того, чтоб могилки считать, лучше б деньги зарабатывали...

— Ах ты, сверчок поганый! — закричала Нюра. — Ты Ваню давай не трогай! Ты память мою не задевай! Свою заведи... — шумела Нюра, поднялась опять на ноги. Мать в кухню выскочила и уже пила там воду большими глотками, и зубы у нее о стакан чакали, и вот уж на улицу побежала. Я за ней, она к поленнице прислонилась, отвернула лицо. Я схватил ее за руку... Нет, не могу думать об этом. Скорей бы Москва! В купе стучит проводница.