А КАК ЗОВУТ ДОЧЬ?

В Челябинске Романов жил третий день и скучал по совхозу. Не хватало ему привычной обстановки, повседневных хлопот, неохватного степного простора и тишины, которая зимой изредка нарушалась автомобилями и тракторами. В городе кучно и суматошно. Земля одета асфальтом. И жить здесь Иван Васильевич мог только поневоле — когда вызывали на семинар или совещание. Иногда наведывался на денек в областную «Сельхозтехнику».

Нынче был семинар. Слушали лекции, делились опытом работы. Особо выдающегося Романов на семинаре не почерпнул, директором-то он был многоопытным. Но как человек аккуратный, вел записи, авось потом что-нибудь и пригодится.

Завершался третий, самый короткий день семинара. Иван Васильевич нацелился уйти с последней лекции. Домашние понадавали всяких поручений. Надо было побегать по магазинам и успеть на поезд. Но тут объявили, что последнюю лекцию будет читать товарищ из Москвы, кажется, из Тимирязевки, доктор сельскохозяйственных наук. Об интенсификации и специализации сельского хозяйства. Могло быть что-то новое, чего Романов еще не знает. И он прикинул, что при определенном уплотнении у него хватит времени и на лекцию, и на беготню по магазинам.

Начальник областного управления, всегда подтянутый и элегантный, по фамилии Луговой, и миловидная, еще не старая женщина с валиком волос на затылке, в черном строгом жакете и в белой блузке, уселись за столом президиума. Он почтительно наклонился к ней, что-то сказал, и она как-то даже обрадованно кивнула ему, и Луговой пружинисто поднялся.

— Мы у себя в управлении, — сказал начальник басисто, — считаем, что три дня, которые провели здесь, не потеряны напрасно. Ваши выступления мы тщательно застенографировали, позднее изучим их и все дельное возьмем на вооружение. Вместе с тем мы отдаем себе отчет в том, что три дня — срок мизерный и всего того, что нужно было вам сказать, мы, естественно, не смогли. Но я хочу выделить ведущую мысль — не топчитесь на месте, ибо это равносильно отставанию, постоянно имейте перед собой перспективу. А сегодня, как указывает нам партия, перспектива — в интенсификации сельского хозяйства, в углубленной его специализации. Вот мы и попросим нашу гостью, доктора сельскохозяйственных наук, профессора академии имени Тимирязева Надежду Андреевну Морозову прочитать лекцию на эту тему. Пожалуйста, Надежда Андреевна.

Луговой на семинаре присутствовал мало. Появлялся раза два, да и то на короткое время. А тут уселся на стул плотно, надолго, как бы утверждая этим свою приверженность и уважение к высокой науке и призывая к такому же почтению и других.

Женщина порывисто поднялась и мягкой, изящной походкой прошла к трибуне. Пытливо оглядела зал и сказала:

— Вероятно, вы ждете от меня непререкаемых истин, но я хочу поделиться с вами своими мыслями и наблюдениями, и, возможно, в них будет что-то и спорное.

Такое начало всем понравилось, и зал затих в ожидании. Ивану Васильевичу вдруг показалось, что эту женщину он где-то встречал, быть может, даже знал близко. Приподнятые, будто от удивления, брови. Ямочка на подбородке. Давным-давно... Дай бог памяти... Надежда Андреевна... Надя... Конечно же, Надя Морозова! И накатило на Ивана Васильевича щемяще-радостное чувство узнавания забытого. Романов уже не мог следить за мыслью лектора, весь переключился на узнавание, и это походило на волшебство, когда вдруг смываются временные наслоения и сквозь толщу лет проявляются хорошо знакомые черты, которые, оказывается, бережно хранила память. Стоило только напрячь ее, как они высветлились вновь.

Когда кончилась лекция, Морозову окружили. Иван Васильевич остановился недалеко и слышал, как его коллеги донимали лектора вопросами — то и дело слышалось: агропромышленный комплекс, создание новых линий крупного рогатого скота, ипатовский метод, мелиорация. Все поминали и Министерство с «Сельхозтехникой» заодно. Казалось, не будет вопросам конца-края, потому вступился Луговой.

— Ну, товарищи, — широко улыбнулся он, но даже при этом в басистом голосе его чувствовалась начальственная нотка. — Надежда Андреевна ученый и далека от министерских дел!

— Отчего же? — в ответ улыбнулась Морозова, и Луговой только руками развел галантно: мол, вам виднее...

Иван Васильевич вышел в коридор, облюбовал местечко возле стены в таком месте, мимо которого обязательно должна была пройти Морозова. И загадал: если узнает его и остановится, то он заговорит, конечно. Если не узнает или сделает вид, что не узнала, сам первый не подойдет. Еще подумает, что он заискивает перед нею. Он — только директор совхоза, а она — профессор и преподает в Тимирязевке. Разница ощутимая, хотя раньше ее не было.

Ждать пришлось долго. Возможно, это ему показалось, потому что ждать да догонять хуже всего.

Наконец Морозова вышла из зала. Сверхлюбопытные упорно шли за нею, уже на ходу задавая вопросы. Рядом почтительно следовал Луговой. Прошла мимо замершего от волнения Ивана Васильевича, равнодушно скользнула взглядом по его лицу. Романов, расслабляясь, с горечью вздохнул: «Все... Мимо...». Но Морозова остановилась, приложила ладонь ко лбу, что-то силясь вспомнить. И оглянулась. Романов глядел ей вслед. Их взгляды скрестились, и она проговорила:

— Погодите... Погодите, — и сделала шаг навстречу Романову. Он виновато, вроде бы от того, что это действительно он, улыбнулся и тоже шагнул ей навстречу. Народ с любопытством остановился. Романова-то они как-никак знали не один год.

— По домам, по домам, товарищи, — пришел на выручку Луговой, загребая любопытных руками и подталкивая их к выходу. — Хватит терзать нашу дорогую гостью!

Морозова, узнав Романова, сразу как-то изменилась. Теперь она мало походила на уверенную в себе и умеющую держаться на людях женщину, превратившись в обыкновенную и даже слабую. И Иван Васильевич особенно остро почувствовал сходство Надежды Андреевны Морозовой с той далекой юной, почти сказочной Надей. Но слабость ее была скоротечной. Морозова снова налилась обычной уверенностью и обратилась к Романову с полуулыбкой:

— Надеюсь, ты меня проводишь? — Она назвала его сразу на «ты», как бы стирая дистанцию, отделявшую их, и он был благодарен ей за это.

Вечерело. На улице, вытянувшейся с севера на юг, разгуливал ледяной ветер. Надежда Андреевна сказала:

— Я в «Южном Урале».

— Я тоже.

— Вот и славно. Значит, ни ты меня не провожаешь, ни я тебя. Просто мы попутчики. Как у тебя со временем?

— Сам себе хозяин.

— Тогда, если не возражаешь, давай поужинаем в ресторане.

Договорились встретиться в семь возле ресторана и разошлись по своим номерам. В запасе чуть ли не два часа. У Романова пропадал билет на поезд. Он повертел его в руках и, вздохнув, разорвал на мелкие частички. Заказал срочный телефонный разговор с совхозом. В конторе никто не отозвался. Разбежались в такую рань по домам, благо директора-то нет. Дома ответила дочь. Ирина в это время еще в школе. Она завуч, забот хватает.

— Здравствуй, Света, — сказал Иван Васильевич. — Это я. Сегодня не приеду, передай маме. Заказы не успел выполнить. Буду завтра с этим же поездом. Поняла?

— Поняла.

— Позвони Егоркину, пусть сегодня на станцию машину не гоняет. Но завтра чтоб «Волга» была там. Не забудешь?

Света не успела ответить, как трубкой завладел Валерка:

— Па, ты джинсы купил?

— Завтра, если попадутся. Много двоек без меня-то нахватал?

— Да ты что, па? Я же стараюсь. Вот Светка, — случилась малая заминка, послышалась возня, и трубку снова перехватила дочь:

— Не слушай ты его, балабола. Приезжай скорей, мы соскучились.

Иван Васильевич положил трубку. Света кончает десятый, Сашка в МГУ, хочет океанологом стать, будто не хватило ему сухопутных специальностей. Валерка в восьмой бегает. Подгоняют друг друга.

И эта вот нечаянная встреча...

...Был такой Сидор Матвеевич Молоканов. Председатель колхоза имени Сталина. Революционной закалки человек, один из зачинателей колхозного движения на Урале. В конце двадцатых годов прикатил в деревню. Разбитной, уживчивый, упрямый. Образование не ахти какое, но читать и писать умел. А это что-нибудь да значило в неграмотной деревне. Избрали председателем только что сколоченного колхоза, и на этой выборной должности закончил он все хозяйственные и политические университеты, перенес все опасные грозы, которые частенько грохотали над его отчаянной головой. С помощью колхозного народа отразил он все наскоки недоброжелателей. И когда молодой агроном Иван Васильевич Романов появился в колхозе, Молоканов горько усмехнулся, нет, не над агрономом, над самим собой: «Эх, жизнь, жизнь, проскакала вороным конем по чисту полю. И конь выдохся, и полю конец...». Пришел в колхоз молодой чернобровый парень, с курчавой шевелюрой, пожалуй, моложе даже того Молоканова, которого комсомол направил в деревню проводить коллективизацию. И время нынче другое — приехал в добротный колхоз, созданный и выпестованный его, молокановскими, руками на голом месте. У этого парня есть еще нечто самое важное — знания, о которых Молоканов и мечтать не мог. Потому он сказал молодому агроному:

— У тебя наука, у меня опыт. Я для науки человек уже пропащий, проскакало мое время. А ты опыта набраться всегда можешь, какие еще твои годы! И хорошо получится: наука и опыт в одном человеке. Мотай на ус.

— Вот выращу, — улыбнулся Иван Васильевич.

Годом позднее в колхозе появилась Надя Морозова. Молоканову она не понравилась. Не то, чтобы сама по себе, он ведь ее еще не раскусил. Душа у Сидора Матвеевича не лежала к женщинам-командирам. Ну доярка. Ну птичница. Ну, наконец, учетчица. Куда ни шло. А она зоотехник. Значит, командир над всем животноводством. Затревожился Молоканов. Не осилит она свою ношу. Один Ганька-скотник чего стоит. С Молокановым-то говорит сквозь свои редкие зубы, нет-нет да и громыхнет трехэтажным матом. А тут девчушка, с наивными темно-рыжими глазами и, похоже, боязливая. Однако месяц спустя Ганька-скотник, сверкая цыганскими глазами, пожаловался председателю:

— Вот выдру на мою голову бог прислал. Лучшего наказания и не придумал. То ей не так, то не этак. Надысь слово скверное с языка сорвалось. Так она меня своими рыжими глазищами чуть в дым не обратила. Теперь я, как скверное-то слово навертывается, стараюсь тихо сплюнуть его. Так она, Матвеич, за плеванье так меня отчистила, что самому сделалось стыдно, ей-богу! Уйду к чертовой матери!

— Заячья душа! — хохотнул Молоканов. — Тебя человеком хотят сделать, а ты чего-то ярыжишься. В ножки бы тебе ей поклониться, темнота.

— Иди-ка ты! — зло крикнул Ганька и такое загнул, что даже Молоканов рот разинул — не слышал еще похожего забористого фольклора от скотника. — В «Маяк» подамся, пусть пропадает моя душа. Ишь — в ножки поклонись! — и Ганька, сплюнув, затопал своими сапожищами, направляясь к ферме.

Как-то Иван Васильевич ездил на дальнее поле, где косили семейную пшеницу. Вернулся вечером, сдал меринка, запряженного в таратайку, на конюшню и зашагал в правление. Солнце огненно повисло над потемневшей березовой рощей. Прогнали табун. Коровы и овцы разбрелись по своим домам. Воздух был насыщен запахом свежего коровьего помета, горькой полыни и только что улегшейся дорожной пыли. В правлении были Молоканов и Морозова. У Сидора Матвеевича вызывающе багровел генеральский затылок, а реденькая полуседая челочка на лбу взмокла. Молоканов всю жизнь стригся под «бокс». У Нади страховидно расползлись по шее красные пятна. Она сидела возле раскрытого окна и глядела на улицу, на то, как падает солнце в березняк.

— Не помешал? — спросил Иван Васильевич. Молоканов, как утопающий за соломинку, ухватился за агронома и громче обычного разрешил:

— Заходь, заходь!

Романов примостился на скрипучем диване и вдруг почувствовал себя неловко — кажется, у председателя с зоотехником тяжелое объяснение. Сейчас оба прочно молчали и ему начинать свой разговор было неудобно. Это все равно, что соваться в чужой монастырь со своим уставом.

— Комедия! — наконец прорвало Молоканова. — Еще какая — яйца учат курицу жить!

Надя хмыкнула.

— Вникни, агроном: она обвиняет меня, будто я не понимаю обстановки! Каково это тебе?

— Сидор Матвеевич, — повернулась к председателю Морозова, — ведь не так все это, не так, я ведь об одном прошу, даже настаиваю: не свертывайте заготовку кормов, верните туда людей и технику.

— Опять двадцать пять! — хлопнул по столу Молоканов. — Неужели я такой безмозглый дурак, что не понимаю, чего ты от меня хочешь? Неужели я бы сам не сделал этого, ежели бы мог? Но не разорваться же мне! Сниму людей с уборки, так вот он, — он ткнул кривым пальцем в сторону Романова, — вот он за глотку меня схватит.

— Обязательно! — улыбнулся Иван Васильевич.

— Хлеб всему голова! Будет хлебушко, будет и все. И коровы как-нибудь перезимуют.

— Как-нибудь, — усмехнулась Морозова. — Авось да как-нибудь. Как молитва, как заклинанье. Зачем же вы просили зоотехника в колхоз? Для парада? Или чтобы научно вести хозяйство?

— Для порядка, милая Надя, для порядка. Не лиходей же я, не разорваться же мне на части! Силов на все сразу не хватает. Да объясни ты ей, агроном!

— А вы знаете, — оживился Иван Васильевич. — Надежда Андреевна в чем-то права и мысль дельную подала. Ведь, если судить объективно, живем мы, Сидор Матвеевич, сиюминутными тревогами, а что касается завтра, то тут как-нибудь, авось да небось...

— Ну так что?

— Вперед смотреть надо, а не под ноги. Сейчас ведь у нас как? Началась уборка — аврал! Все бросай и ни о чем другом не думай. А зимой схватимся — кормов мало, нажимай на солому: не до жиру, быть бы живу. Мозгами, видно, пришла пора пораскинуть: сделать так, чтоб успевать везде.

— Вот прожектёр! — засмеялся Молоканов. — Я к нему за поддержкой, а он мне прожект! Язык-то, он без костей. Можно наговорить сто верст до небес и все лесом. А сядь-ка на мою горячую председательскую сковородку, тогда не то запоешь. Судить-то со стороны легче!

Когда Надя ушла, Молоканов шумно вздохнул и пожаловался:

— Я-то Ганьку ругал. Тот хоть в «Маяк» может податься. А куда прикажете мне от вас бежать?

— Выдюжите! — улыбнулся Романов...

Непроизвольно выплыло еще одно воспоминание. Бригадир Дятлов выдавал замуж дочь, свадьбу завернул чуть ли не на два села. Попали на нее Романов и Морозова. К этому времени они уже хорошо пригляделись друг к другу, встречались часто. Иногда Иван Васильевич приглашал Надю в кино, это когда приезжала передвижка. Ловил на себе ее пристальный и чуточку насмешливый взгляд рыжих, прямо-таки огненных глаз. Насмешливость и смущала, удерживала от ухаживания, хотя Надя ему нравилась.

На свадьбе сидели в разных концах стола, изредка переглядывались. Потом Надя подошла к нему с рюмкой и спросила:

— Можно с вами чокнуться?

Он вскочил, поспешно взял свою рюмку и протянул, чтобы чокнуться. Надя мило, но настойчиво отклонилась, упрямо поведя головой:

— Не-е-ет, я хочу на брудершафт!

Иван Васильевич глянул на застолье. Оно было еще не слишком пьяное, но уже неуправляемое, когда каждый стремится выговориться, ища себе слушателя. Романов весело подмигнул Наде. Они сплели руки, выпили, и Надя поцеловала его в губы, трепетно и крепко. Он ощутил на своих губах теплую волнительную солоноватость ее губ и был счастлив...

А сегодня Надежда Андреевна сразу обратилась к нему на «ты», давая понять, что ничего не забыла.

Иван Васильевич выгладил брюки, побрился, хотя брился и утром, но щетина росла у него быстро. Да еще наполовину седая. Надел свежую рубашку. Покрутился возле зеркала, осуждая самого себя — на свиданье собрался, кавалер! Сердце с ритма сбилось, волновался, будто юноша.

Романов поднялся на площадку ресторана. Надежда Андреевна не заставила себя ждать. Спешила радостная, улыбающаяся, совсем иная, чем была на лекции: в сиреневом кримпленовом платье, аккуратно облегающем полноватую, но еще привлекательную фигуру. В туфлях на высокой платформе. Валик распущен, и волосы волнисто спадали на плечи. Иван Васильевич осторожно, чего-то опасаясь, взял ее за локоть. Облюбовали столик в дальнем углу у окна, задернутого тяжелой складчатой гардиной. Сюда глуше доносился гром оркестра.

Она сказала, протягивая меню:

— Пожалуйста, распоряжайся. Что выберешь, то и ладно.

— Коль такое доверие!

— Будем считать, что я сегодня у тебя в гостях.

— Я и сам-то здесь на квартире!

— Я все же издалека, а ты, по сути, дома. Только прошу: не заказывай водки. А от коньяка не откажусь.

Иван Васильевич заказал. Официантка убежала исполнять заказ. Морозова поглядела на него с улыбкой, смущая, и призналась:

— Не то, чтобы постарел... Просто стал старше. Седины много. А выглядишь солидно, я бы сказала, благородно. Расскажи, как живешь?

— Помаленьку. Кручусь с утра до вечера.

— И большой у тебя совхоз?

— Ты же помнишь колхоз имени Сталина да еще два соседних — «Маяк» и «Искру»?

— Еще бы! — улыбнулась Морозова.

— Это и есть мой нынешний совхоз.

— Солидно. Чуть не полрайона. Как экономически?

— Идем с прибылью. Но неувязок больше, чем прибыли. Особенно подсекли нас последние два засушливых года. В дым все выгорело. Половину дойного стада отправили в другие районы. Но это, как говорится, от бога. Самые-то главные неувязки, к сожалению, сами плодим. Вот Луговой призывал не терять перспективы, очень правильно призывал. А перспектива — это ведь планирование. А тут пока еще проблем! Порядка нет. То дают один план, но начинают его перекраивать. Чехарда и только. Они там, в Министерстве, по-моему, забыли, как землей пахнет. Ходят по асфальту и утонули в бумагах-сводках.

— Не суди строго, Иван Васильевич, — мягко возразила Морозова. — Это все не так просто, как иногда кажется. Но ты прав в одном: тебе нужно, чтобы план был четким, с учетом реальных твоих возможностей. А в том, Министерство ли виновато в неурядицах или планирующие органы, вопрос довольно сложный. Подчас это — местная проблема, ее спокойно можно решить на уровне областных организаций. И знаешь? Давай не будем о деле?

— Утверждено! — весело согласился Романов... — И ведь что любопытно — у нас с тобой точки зрения тут совпали!

— Как хорошо, если бы так было раньше. Да-а... А ты меня хотя бы изредка вспоминал?

Он ответил не сразу. Прежде всего, несколько укололо ее замечание — раньше не всегда они ладили. Что она имела в виду? А потом сказать, что думал о ней часто, это было бы неправдой. И все же кое-когда вспоминал, так, невзначай, мимоходом, без особого волнения.

— Не часто.

— Куришь?

Он достал пачку «Шипки» и коробок спичек, положил на стол. Она вытащила сигарету, объяснив:

— Я вообще-то не курю... Разве иногда, когда взбунтуются нервы.

...Как-то возвращался Романов с поля. Перед этим состоялся разговор с Молокановым. Все-таки старик был к нему неравнодушен, философствовал с прицелом:

— Давно дивлюсь, почему ученые люди не мучаются вот таким вопросом. Возьми овсюг, полетай по-нашему. Сколько с ним воюем, а он живет и в ус не дует. Его с одного поля гоним, а он перекатывается на другое. Ни холод, ни засуха, ни химия его не берут. А пшеничка? Чуть дожди без меры — недород. Чуть пораньше холод — зерно щуплое. Распалится солнце — выгорела. А полетай хоть бы хны! Ладно, неученые я речи говорю, но умные-то головы могут понять мою хлеборобскую мечту?

— Понимают, конечно.

— Худо понимают, а то давно бы все было наоборот.

Бродил Иван Васильевич по полю, мучился молокановским вопросом — как же не понять его мечты? Только путей к ее осуществлению ученые еще не нашли, где-то застряли на подступах.

С поля Романов свернул в березняк, так прямее до села. В самой роще густо, выше пояса поднимались заросли вишенника, в этих местах его всегда много. Ягодами усеян, как сыпью — одни только еще розовели, а большинство уже налилось темно-коричневой спелостью. Не сразу приметил Надю. Она собирала ягоды в берестяной туесок, сделанный на скорую руку. Одну ягоду в рот, другую в туесок. Возвращалась в село с дальнего пастбища и вот задержалась. Иван Васильевич подкрался бесшумно и прикрыл ей глаза ладонями. Надя испуганно ойкнула и выронила туесок.

— Сумасшедший! — рассердилась она, когда Романов опустил ладони. — Так же дурочкой сделаешь меня.

Иван Васильевич опустился на колени и стал собирать рассыпанные ягоды. Она тоже на коленях помогала ему. Нечаянно стукнулись лбами и рассмеялись. Надя, вдруг потемнев глазами, обхватила его голову руками и поцеловала в пересохшие губы. Вырвала из его рук туесок и побежала прочь. Он от неожиданности сел, с досадой и удивлением глядя ей вслед. Синяя косынка и тугие загорелые икры ног мелькали меж берез и темного вишенника...

— О чем задумался, Иван Васильевич? — тронула его за рукав Надежда Андреевна.

— Извини, — виновато улыбнулся он. — Мысли ускакали далеко, сладу нет с ними.

— Где же теперь Молоканов?

— Недавно умер.

— Вон что... Колоритный был старик.

— Да, яркий человек. С ним ушла целая эпоха.

— Не знаю, не знаю, — возразила Морозова. — При всей его справедливости все же был он человеком вздорным и самонадеянным. Чуть что — вот этими руками я колхоз сколачивал! А с клубом, помнишь? В зерносклад превратил. В газете критиковали, а он и газету не признавал.

— Его надо было понять. Каждую копеечку горбом наживали. Берегли. И стереотип сложился: что главное, а что не главное. Хлеб главное, а клуб — не главное. Приезжай к нам теперь. Что тебе клуб? Дом культуры отгрохали — залюбуешься. Школу новую, столовую соорудили с газовыми плитами.

— Иван Васильевич, о делах не сегодня!

— Извини. И все же Молоканова нельзя мерить на сегодняшний аршин. Иные времена, иные песни. По своим временам Молоканов что-то значил.

— Согласна, согласна, — засмеялась Морозова. — Мне нравится, с какой горячностью ты заступаешься за старика.

Официантка принесла заказ. На середину стола водрузила бутылку молдавского коньяка. Иван Васильевич наполнил рюмки и глянул на Морозову. Обходится без косметики. Кожа на лице эластичная, еще тугая, хотя морщинки у глаз и висков расходятся лучиками. В волосах серебрятся паутинки бабьего лета. Надя была хорошенькой, стройной, худощавой. У Надежды Андреевны ямочка на подбородке стала глубже, потому что лицо округлилось, пополнело, второй подбородок наметился, правда, чуть-чуть. Глаза по-прежнему задорно-огненные, даже прекраснее стали. Задумчивые и мудрые. Раньше в них насмешка часто плескалась, а сейчас устоялись доброта и уверенность.

— Что так смотришь? — и тихая улыбка тронула ее полные, еще сохранившие свежесть губы.

— Ищу прошлое! Давай за нашу молодость!

Они звенькнули рюмками. Надежда Андреевна отпила два глотка и хватит. Он свою рюмку опрокинул разом. Закусили лимоном, чуть посахаренным. Морозова спросила:

— Дети?

— Трое.

— В семье лад?

— Не жалуюсь.

— Счастлив?

— До полного всегда чего-то не хватает, — улыбнулся он. — Работы невпроворот, но она мне по душе. А ты как?

— Живу. Преподаю. Много езжу. Словом, тоже не жалуюсь.

— Семья?

Надежда Андреевна взяла свою рюмку, поставила локти на стол и стала рассматривать на свет золотистую жидкость. Наконец ответила:

— Видишь ли, Иван Васильевич, к сожалению, а может, к счастью, не знаю уж как, но я однолюб.

Романов откинулся на спинку стула. Ему стало жарко, и он хрипло спросил:

— И замужем не была?

— Не была, — устало и примирительно улыбнулась она.

Иван Васильевич на миг смежил веки. Что-то голова закружилась — то ли от коньяка, то ли от ее неожиданно взрывчатого ответа.

...Зимой Иван Васильевич пригласил Надю к себе, пояснив:

— Понимаешь, день рождения. Приходи, а?

Надя пришла, принесла засушенную с весны в книге ветку сирени с бутончиком цветов. Это самое лучшее, что она могла подарить среди зимы. Подарок он спрятал в книгу, чтоб цветы не рассыпались, и поцеловал Надю. В этот момент она почему-то подумала, что он специально куда-то сплавил на вечер хозяйку и, наверно, никакого дня рождения у него сегодня нет. Потому что ей не понравилась его суетливость, которой раньше за ним не замечала. Он по глазам догадался, какие мысли ее гнетут, и, несколько обиженный, в запальчивости воскликнул:

— Хочешь покажу паспорт?

Надя решительно закрыла ему рот своей ладонью, маленькой и пахнущей жасмином:

— Ой, какие мы щепетильные!

А хозяйка действительно уехала в Чебаркуль на неделю к сестре. Хозяйка — бобылка, муж не вернулся с войны, и детей не успела завести. Распили бутылку красного, потанцевали под радиолу.

Когда настало время ей уходить, Иван Васильевич, робко и просительно глядя ей в глаза, предложил:

— Оставайся, а?

Надя потупилась, тень набежала на раскрасневшееся лицо. Он ждал. Она порывисто подняла голову, глянула в его синие глаза и по-удалому тряхнула кудряшками, соглашаясь.

То была их великая ночь...

— Много лет тягостно носила в себе вопрос для тебя. Сегодня еще колебалась — задать или нет. Не обидишься, если я все же задам?

— Давай! — с деланной грубоватой веселостью разрешил он, настораживаясь. Она поглядела на него вприщур, когтисто, глаза вроде потемнели, и спросила без дипломатии, тоже грубовато:

— Почему ты тогда удрал?

Иван Васильевич дернулся, словно от пощечины. Он ждал этого вопроса с той минуты, когда увидел Морозову на лекции. Она не могла его не задать, может, и ужин затеяла, чтоб только выпытать у него сокровенное. Иван Васильевич пробормотал сконфуженно:

— Как это удрал?

Морозова не отозвалась, снова закурила.

— Ты же знаешь: уехал на курсы, потом получил назначение в другое место...

— И ни разу не показался. Не написал... Значит, не любил?

Романову на курсах встретилась Ирина, начисто вскружила голову. Он не то, что Надю, он и себя-то потерял тогда. Говорить с Морозовой об Ирине ему не хотелось.

— Значит, не любил... — задумчиво повторила Надежда Андреевна.

Иван Васильевич отвел глаза — не забыл. Наполнил рюмки и опрокинул в один глоток свой коньяк.

— Молоканов относился к тебе хорошо, — продолжала тихо Надежда Андреевна. — Но и он как-то сказал: «Хуже всего обмануться в человеке, я это знаю, пережил... Но такого вероломства от нашего агронома...»

— Не мог он этого сказать. Я ж ему все объяснил! — обидчиво возразил Романов, снова наливая себе рюмку.

— Но сказал. И знаешь почему?

— Почему?

— Я была беременна.

Романов резко поставил рюмку, так что коньяк плеснулся на скатерть.

— Понятия не имел...

— Возможно. Но догадывался и боялся. А ведь я тебя другим видела, верила, как самой себе. Мне думалось, что такие синие доверчивые глаза лгать не могут, тем более предать... Что ж не спрашиваешь, что было дальше?

— Дай прийти в себя.

— А дальше — я родила дочь.

— От меня?! — задохнулся Иван Васильевич.

— Полтора года назад выдала ее замуж за хорошего парня. Он слушатель военной академии. И вот уже имею внука!

Ее слова доходили до сознания, как через вату. Отчетливо понимал, о чем она говорила, но не мог одолеть оцепенения, которое придушило его. Будто все это происходит не с ним, а с кем-то другим! Он быстро налил коньяку и жадно его проглотил. Морозова сказала:

— Не пей много.

— Ну и ну! — вздохнул он. — И как ты с ребенком пошла в науку?

— Написала в свой институт, меня же хотели оставить на кафедре. Прислали вызов, приняли в аспирантуру. Комнату дали, дочурку помогли устроить в ясли. Много ведь у нас хороших людей. Вот так и пошло.

— Дочь отца знает?

— Конечно! Твоя фотография в ее альбоме на первой странице. Между прочим, дочь очень похожа на тебя.

— Что ж ты говоришь ей обо мне?

— Совсем немного. Был агроном и погиб, спасая товарища.

— Ничего себе, — криво усмехнулся Иван Васильевич. У него пересохло в горле.

Надежда Андреевна вдруг потеряла к нему всякий интерес. Странно ей было видеть, как он подавлен, растерян, слинял на ее глазах. Она считала его мужественным, этаким монолитом, который трудно поколебать. Или философски рассудительным, способным любую неожиданность оценить без паники. А он вот сник, съежился, посерел, чего-то перепугался, хотя она ничем ему не грозила и ничего не требовала. Просто сообщила правду, которую он не знал.

Морозова не хотела больше оставаться здесь. Достала из сумочки двадцатипятирублевую ассигнацию, положила на стол и поднялась:

— Прости, но у меня что-то разболелась голова.

Иван Васильевич промолчал. Она ушла.

Романов некоторое время сидел, подперев голову ладонями, смотря в сизую мглу зала. Между столиков мельтешили официантки в белых передничках и таких же кокошниках. Потом Иван Васильевич встряхнулся и подозвал официантку, чтобы расплатиться, и заметил четвертной билет, оставленный Морозовой. Даже обрадовался — есть повод постучаться к ней в номер. Вернет ей деньги. Не такой уж он бедный, чтоб пить и есть за счет женщины. Почувствовал запоздалое негодование. Взяв недопитую бутылку коньяка и завернув в салфетку несколько ломтиков соленой кеты, направился в гостиницу. У администратора узнал номер Морозовой и на лифте поднялся на четвертый этаж. Возле двери остановился в нерешительности. Внутри было тихо, и в щель возле пола не проникал свет. Спит?

Иван Васильевич потоптался с минутку и уныло побрел к себе. Допил весь коньяк, но заснуть никак не мог. Забылся только под утро. Встал с мутной головой и, не позавтракав, побежал покупать билет на поезд.

Днем делал покупки. Обрадовался, что купил Валерке джинсы, хотя и мало-мальские, местного пошива, но ничего — сойдет.

Пытался забыться, не хотел вспоминать вчерашнее, но разговор с Надеждой Андреевной не выходил из головы. И сердце замирало при мысли о том, что он потерял, когда отказался тогда от Нади. Но он прогнал эту мысль, как кощунственную по отношению к Ирине. И забеспокоился, что встреча с Морозовой ворвалась в него, как вихрь, и с нею наступил конец его устойчивому душевному равновесию, которое прочно обосновалось в нем за многие годы и помогало ему переносить житейские невзгоды... И теперь днем и ночью будет преследовать мысль о том, что для кого-то он уже погиб... А он даже не догадался спросить у Надежды Андреевны, как зовут его дочь...

 

1978 г.