– Врут, будто познание умножает скорбь! Познание умножает ответственность. А уж что с этой ответственности выйдет – горечь тягостного долга или радость реализации – от конкретного человека зависит, – горячо шептала Марина, – Был у меня в жизни момент… Ну, тот самый, критический…Я тогда такое познала – не приведи бог каждому. Ан нет, выкрутилась. Поднялась, вместе со всем грузом навалившейся ответственности. Распрямила плечи. Выжила, выдержала… А мог бы и полный скорбец настать.

Марина съёжилась, вспоминая, подняла голову, посмотрела на звезду. Смотрела долго, будто желание загадывала.

– Молодец, – похвалила звезда равнодушно, потом включилась в разговор полностью, – Накачанные, видать, у тебя нервишки, раз выдержала. Хотя, говорят, Господь ничего непосильного не дарует. Раз взвалили, значит, твои внутренности на такой груз были рассчитаны.

– Господь? – Марина скептически хмыкнула, – Как говорится, на бога надейся, но и сам не плошай… А вы, стало быть, верующая?

– Я? – звезда задумалась, – По-другому. На себя надеюсь, но и верую, что Бог не оплошает.

– Вера в себя – хорошо, – окучивала мысли Марина, – Самоуверенность – плохо. Вот вы и выискали такой безопасный для совести компромисс!

Она вообще была страшно категоричная, эта Марина, чем и притягивала, чем и забавляла…

Выписка из дневника:

У Тэффи выискала: «Леонид Андреев работал только ночью, вышагивал по чёрному кабинету и диктовал наборщице, съёжившейся в кругу света у крошечной лампочки. Достоевский диктовал, лежа в постели, повернувшись лицом к стене. Эдгар По ставил ноги в холодную воду. Алексей Толстой клал на голову мокрую тряпку. Впрочем, легче перечислить писателей без причуд, чем с причудами». Ох, понимаю! Адский труд…. Больно это – наизнанку выворачиваться. Но мне писать необходимо – дневники систематизируют сознание. Без них я амёбой аморфной сделаюсь. А мне нельзя – мне сражаться надо. Во имя будущих успехов моего разбитого творческого прошлого…

Та же Тэффи, в юности с проблемой пожирания творчеством порождающих его душ, справлялась весьма оригинальным способом. Она никогда не писала через силу. Для журналиста это нонсенс. Тем профессионал и отличается от дилетанта, что умеет заставить себя работать в любой момент и в любом настроении. Тэффи же категорически отказывалась писать, когда ей того не хотелось, считая это вовсе не признаком недисциплинированности, а уважительным отношением к акту творчества. «Я не фокусник, а волшебник», – говорила она, – «Искусственно вызванное волшебство теряет всю свою сказочность…» Как-то она ужинала у знаменитого Бальмонта и тот взялся отчитать начинающую писательницу:

– Вы, Тэффи, совершенно невозможны. Вы совсем не тренируетесь. В литературе – как в спорте, постоянно нужно держать форму, а не совершать пробежки перед сном для души. Все эти ваши выходки и высказывания – ничего не значат.

– Да, да, – подключился обедавший вместе с Бальмонтом известный языковед, – Я вот постоянно вынужден читать книги на разных языках, чтоб не потерять форму.

– Но ведь на языке, которого вы не знаете, вы ничего читать не сможете? – в аллегоричной форме решила показать свою правоту Тэффи, – Так и я не могу написать то, что моя душа ещё не перевела в понятные для меня мысли…На цуахильсокм языке, к примеру, сможете что-то прочесть?

Языковед растерялся.

– Нет, признаться, с Цуахили у меня туговато.

Бальмонт, всеми усилиями раздувавший вокруг себя славу полиглота, оживился от любимой темы.

– Да, – снисходительно улыбнулся он, – Юная гостья попала прямо в точку. Цуахильский язык мне лично, никак не даётся… В то время, как все остальные…

Джентльмены наградили друг друга кивками понимания. Но тут вмешалась Тэффи:

– Как будет на хинди слово стул? – бесцеремонно спросила она, чем вызвала за столом необычайное смущение.

– Только Тэфии могла задать такой бестактный вопрос! – заявил Бальмонт, и тут же переключился на основную свою тему, – А всё почему? Потому что она не относится к работе серьёзно…

Несмотря на то, что Тэффи вообще ни к чему не относилась серьёзно, в определённый момент, ввиду катастрофической нехватки средств, Тэффи была вынуждена изменить своей методике. Надо заметить, зря. Все вещи, написанные Тэффи для себя явно по собственному желанию – блестящи. Всё, что под заказ в издания – страшно разочаровывает. Писать, когда больно, можно только желая себе этой боли. Тэффи же никогда не была мазахисткой.

Лично мне писать больно ещё и от панической боязни записывать. Умом понимаю, что боязнь эта – очередное заблуждение мании величия. Никакой мистики в моих взаимоотношениях с написанным нет. И не было никогда, иначе тот кратковременный обморок, после трёх суток бдения, обернулся бы смертью. Но записки о Черубине в «Антологии смерти» не тронули меня. Потому что записи вообще не умеют трогать. Они – бездушны. То, что происходило с Анечкой и Соней, не было проявлением могущества моих текстов. Просто совпадения. Всех-то дел. Поэтому – заявляю ответственно – писательство моё совершенно безвредно, и я его не боюсь. Записываю это словами и даже подчёркиваю… чтоб уж точно сбылось. :) Необходимые реверансы отвешены, можно приступать. Итак, сегодня, 25 июля, дневник торжественно объявляю заведенным!

– А что касается выживания в критических ситуациях… – продолжала звезда, – Уверена, что шанс всегда оставлен. Сплоховать только от страха можно. Перепугаться, всё бросить и прекратить стремиться… – Звезда говорила уже сама себе, и теперь явно заводилась сказанным, – Все мы потенциально победители, а проигрываем чисто из психических заморочек. Вроде табкозависимости невсамделишней: когда организм прекрасно может обходиться без никотина, но психологическая привязанность не даёт бросить курить.

Обе женщины стремительно потянулись к сигаретам. Перекинулись улыбками, отметив автоматизм рефлексов: «Павлов бы нам обрадовался!» Блаженно закурили. Сейчас – с откинутыми со лба волосами и страстно подставленным солнцу лицом – звезда ещё больше тревожила Марину. Эх, спросить бы… Да как-то всё не с руки.

– По-вашему выходит, что Цветаева повесилась не потому, что жить больше не могла, а оттого, что струсила? – Марина решила вернуть тему и для подогрева полезла на рожон.

Теперь уже звезда долго и задумчиво глядела на собеседницу. В упор, без стеснения выдать заинтересованность, приподняв тёмные очки. В отличие от Марины, звезда точно знала, чем тревожится, и прекрасно понимала, кого напоминает ей собеседница…

– Выходит, что так. – ответила звезда, наконец, – Разуверилась во всемудрости природы и совершила непоправимое… Это, как одна малограмотная роженица, испугавшись крупности младенца, пробормотала «ой, мамочка, разорвёт», и, предпочтя безболезненную смерть мученической, приняла смертельную дозу снотворного. Она и предположить не могла, что природа всё предусмотрела, и кости таза раздвинутся, когда придёт время. Так и Цветаева всё испортила, потому как не знала, что у душевных сил бывает и второе, и третье, и четвёртое дыхание… Все они, поэты, такие…

– А та роженица тоже была поэтом? – зачарованно спросила Марина, которую слово «поэт» всегда – звезда подметила точно – будто гипнотизировало.

– Нет. Её вообще не было. Я её только что придумала. Для наглядности.

– Жестоко, – Марина обиделась, будто сама и была той роженицей, – Вас бы кто-нибудь придумал так, для наглядности… Посмотрела бы я на вас.

– Так ведь смотришь же…

– Марина!!! – позвали со стороны дома. Обе женщины вздрогнули и резко обернулись. Недоверчиво, как умудрённый опытом пёс реагирует на своё имя, услышанное от чужих людей.

* * *

Выписка из дневника:

Когда-то давно, я страсть, как любила компании – шум, брызги флирта, общая приподнятость настроения… Лёва – нынешний муж моей бывшей подруги Анечки – всегда на эту тему нравоучительствовал:

– Ты, Марина, глубокий, вроде, человек! Так неужто не видишь пустоту и фальшь того, что «для всех и напоказ»?

Лёва давно разочаровался в компаниях, а полюбил людей. Уединялся на любых сборищах с кем-то отъявленным, изучал, разглядывал, вытягивал сокровенное и тем кормился. Я его укоряла:

– Брать то «что для всех» – честно, а лезть в душу – противно… Захотят – сами расскажут!

– Они хотят! – горячился Лёва, – Как при расстройстве желудка, совмещённом с запором, мучаются. Они хотят испражниться, но боятся показаться неинтересными. А мой к ним интерес работает клизмою…

Теперь, когда давно в прошлом и моя любовь к компаниям, и мои полночные споры с Лёвой, мне самой приходится работать клизмой. Да ещё и в палате больных, не признающих свою болезнь.

Отношения внутри нашей четвёрки настолько уродские, что, как не старайся, ничего не путного не выдепишь… Жалею, периодически, что ввязалась в эту афёру. Всё, вроде, получается, но никогда не понятно, что же будет завтра. И Артур, и Рыбка, и Лиличка страдальчески пухнут от собственной скрытности, но пожертвовать ею отказываются, боясь показаться смешными, обнародовав собственные слабости и некомпетентность. А ведь столько можно было бы наворотить действительно классного, соберись все мы на открытое обсуждение! Пытаюсь сподвигнуть их на зачатки дружественности. Конаю под дурочку, улыбаюсь, напрашиваюсь… Плююсь в сторону, потому как на фиг они мне сдались?! Но всё же, по-Лёвовски лезу с расспросами.

Единожды попыталась не исподтишка (по-Лёвовски завлекая на личные темы, якобы из интереса к человеку, а не к делу), а открыто спросить. Постучалась к Рыбке в кабинет. Сама, без Артура:

– Геннадий, нельзя так. Ставите перед фактами, ни в чём не советуетесь… Всё ж таки интересно, что планируем… Раскрутка, вроде бы как, моя… Хоть и на вашей финансовой закваске…

Ничего не ответил мне рыбка, лишь руками развёл недоумённо. Улыбнулся корректно и отсутствующе, пожал плечами растерянно, разве что «Я не понимай по-русски!» – говорить не стал. Я уже психануть собралась. Заорать, чтоб разбить вдребезги всю эту неоправданную официальность… Но тут закопошилась Лиличка, вылезла откуда-то из-под его пиджака, высвободилась, на ходу застёгиваясь, отозвала меня поговорить к коридорным пепельницам.

– Гена – человек специфический. Ты о нём забудь, – Лиличка всегда была очень возбуждена, и театральна. С некоторых пор она покровительствовала мне, и потому щедро растекалась мудрыми советами, – Ему по статусу положено не планировать, а чужие планы утверждать. А планирует у нас всё твой Артурик, к нему и приставай… – Рыбка собирался вести секретаршу куда-то на официальный приём, поэтому Лиличка благоухала сейчас чем-то умопомрачительно сладким, ни секунды на месте не стояла, извивалась и переливалась, как змея, перламутром жакета.

– А ты? – в тот день я со всеми лезла на рожон.

– О, – она засверкала зубищами, – Я всё знаю, но ничего тебе не скажу. Ты смешная… Ты думаешь, что имеешь права требовать от нас откровенности? Денег имеешь права требовать, льгот там каких-нибудь или выходных, это да… Но откровенности?! Такая большая, а такая маленькая! Говорю тебе, спроси у Артура. Твой психологический комфорт в его компетенции.

К Артуру я не пошла, потому что и без того разговаривала с ним ежеминутно, и прекрасно знала, как первоклассно он разыгрывает открытого человека, и как ледяным лезвием взгляда обрывает разговор, если тот коснётся планов на будущее, или моего несогласия с какими-нибудь приказами в форме мягких просьб.

Например, в студии. После прослушивания первой сведённой песни, которая звучала на удивление прилично и так, будто действительно певица поработала, я восторженно закричала: «Ничего себе, из такого говна, и вдруг конфетка!» Могу себе позволить! Я действительно была неожиданно обрадована! Когда я принялась благодарно трясти наманикюренную руку звукорежиссёра, Артур мягко оттащил меня в сторону, галантно спустил с лестницы, а потом в машине, всё также мягко, наехал:

– Очень не рекомендую тебе вести себя подобным образом. Советую держать дистанцию, и ни при ком не выдавать своих эмоций, – всё это он говорил с тонкой улыбкой и обжигающим блеском бешенства в глазах.

Я взорвалась:

– Что?! Человек ночами не спит, из моих двадцати пяти дублей по строчкам удачные моменты собирает, всякой машинной фигнёй их обрабатывает, к правильным ноткам подгоняет, а я даже поблагодарить его не могу?!

– Ты благодаришь его размером оплаты, – прошипел Артур, – А я, в свою очередь, благодарю тебя, чтоб ты слушалась, и соблюдала приличествующие имиджу звезды правила поведения. Понимаю, что пока благодарность моя незначительна. Но, как только мы выйдем на должный уровень, ты сразу получишь обещанную долю прибыли… Послушай, ну что ты надулась? – он нарочито восторженно коснулся узкой ладонью моей щеки, – Что я могу сделать? Я же обязан отчитываться перед финансистом за твоё поведение!

Вот так и живём. Артур с Рыбкой переводят стрелки друг на друга. Безумная Лиличка честно заявляет, что ни о чём мне не расскажет. А я с полной самоотдачей (а зачем иначе работать-то?) пишу требуемые материалы, совершенно не понимаю, куда мы катимся и пытаюсь поработать клизмой, вытянув своих партнёров по проекту на откровенность. Хотя бы просто на доброжелательность… Ведь эти четверо – весь мой круг общения сейчас. Только с ними я имею право не врать и не лукавить. Как тяжело, всё-таки, быть человекозависимой…

* * *

– Ма-ри-на! – сверкая довольной ухмылкой, под пальмой стоял полуголый Артур с полотенцем. Этот скуластый джентльмен, похожий на престарелого юношу, ловкостью движений и скорбью на лице, вызывал сейчас у звезды приступ ничем не оправданного бешенства. – Я, как истинный надсмотрщик, нашёл тебя и здесь. – полушутя, подмигнул он, – В конце концов, я тоже имею право на отдых.

Картинка выходила, как с глянцевой обложки. Смуглый черноволосый Артур в белых шортах, ворошит босыми ступнями пушистую гладь зелёной дорожки. Его ступни – большие, но точёные, похожие на алладиновские из мультфильма, – практически тонут в ворсе.

«И не жалко Рыбке ковров», – мелькнуло в голове у звезды, – «Всё он использует в ущерб и мимо прямого назначения…»

– Не обращайте на меня внимания. – Артур взял газету и улёгся, – Ничуть не хотел помешать вашей чудной беседе.

– Так вот, а Пугачёва поспорила с Киркоровым, что соблазнит Галкина. А Киркоров ей: «Ты в своём уме, в твои-то годы!» – быстро затараторила Марина. Звезда откинула голову и от души расхохоталась. Не от смысла услышанного, а из-за Марининой находчивости.

Артуру, конечно же, всегда было интересно узнать, о чём они так жадно разговаривают. А может, он уже и знал… Он всегда отличался странными методами познания окружающих. Небольшое подслушивающее устройство вполне могло прятаться сейчас где-нибудь за листьями роскошной пальмы.

«Нет, если б знал, Марина здесь давно бы уже не работала», – сама себя осадила звезда.

Итак, непосредственно перед случившимся, звезда нежилась в полосатом шезлонге, слушала Маринину трескотню и недовольно поглядывала на солнце, которое пряталось за тучи, совершенно не считаясь со срочными нуждами звёзд.

– Пойди, окунись, – полупопросил, полуприказал Артур, – Сгоришь, испортишь мне ещё три дня съёмок…

Марине, как и многим другим, врали, будто в клипе «Русской красавицы» её клиентка (а Марина-звезда была клиенткой Марины-массажистки) снимается в эпизодической роли. Планировалось даже действительно снять такой эпизод для достоверности.

– Отвали! Сколько можно воспитывать, – звезда запоздало огрызнулась – в качестве протеста против отсутствия информации она избрала резкий стиль поведения – и поплотнее опустила очки на глаза. Они первоклассно маскировали, и можно было преспокойно разглядывать окружающих. Здесь, за громадными каменными стенами виллы, арт-директор чувствовал себя в безопасности, и оттого немного ослабил самоконтроль. Такой Артур всегда был забавным. Сейчас, например, он пожирал бегающими глазками бёдра звезды. Для нового клипа был выбран новый тип купальника – подходил идеально, а вот загар не подходил, и высокие вырезы, обнажающие бёдра, открывали на шоколадном теле два беззащитных белых полумесяца. Тонкая, немного в пупырышку, кожа, обтягивающая выпирающую косточку, отчего-то привлекла напряжённое внимание Артура.

«Осуждает или эротизирует?» – нагло заинтересовалась звезда, и не подумав сменить позу, – «Пусть мучается!»

Две вытянутые смуглые ладони легли на оба полумесяца. Массажистка приступила к работе, начав осторожно втирать крем. Артур тяжело сглотнул и отвернулся.

Истязала, или думала, что истязает Артура, звезда вовсе не от неприязни. Скорее из мстительности. Звезда маялась от отсутсвия былой лёгкости, страдала, что не может заводить новых друзей и подпускать близко к сердцу старых. На душе было паршиво, и хотелось оттаскать втащившего её во всё это Артура за ухо. Вместо этого, она таскала его за половые инстинкты и ёрничала. Пусть знает, как это, когда хочется, но нельзя!

Вот, например, с той же Мариной-массажисткой, рядом с горячностью которой звезда всегда чувствовала себя черепахой Тортиллой – /Я сама была такою, триста лет тому назад./ – страшно хотелось бы дружить по-честному. Хотелось, но было нельзя. Из-за Артура и его бредовых указаний!

Массажистка, конечно, не понимала, кто перед ней. Считала, что обычная клиентка – девушка Артура. Именно «девушка». Ни жена, ни любовница. Артур представлял звезду здешнему персоналу, как свою «девушку». Это название доводило до белого каления. Звезда совершенно не могла понять, как должна вести себя «девушка». В результате, они с Артуром (слава богу!) держались на людях, как посторонние, объясняя это повышенной нравственностью и наличием в недрах виллы уютного номера с вечно интимным светом и огромной, покрытой шелками пошлой кровати. Туда звезда с Артуром периодически удалялись демонстрировать страсть.

– Слушай, ну обгоришь же! Хватит жариться, – Артур уверенно гнал звезду в бассейн, – Пойдём поплаваем.

Марина осталась сидеть на подстилке возле шезлонга. Крепкими плечами и короткой мальчишеской стрижкой она очень походила на пловчиху, и, наверное, хотела в воду. Звезда с удовольствием позвала бы её в бассейн, но даже это было не положено по статусу.

– Хватит дурью маяться, гримеры разберутся, – тихо наехал Артур уже в воде, – Купи себе крем какой-нибудь или какую ещё вонючку… Не время сейчас у бассейна прохлаждаться. Интервью на носу! Мы ж сюда для любви приходим, ты забыла? Пойдём демонстрировать жадность страсти!

Звезда поёжилась, все эти окололюбовные заморочки страшно напрягали.

– А как я завтра с такими бёдрами на видео смотреться буду? – ехидно спросила она, но тут же взяла себя в руки, – Ладно, ты прав про гримёра. – тускло произнесла она и вдруг вздрогнула. Взгляд её наткнулся на суетящиеся с другой стороны бассейна спины рабочих.

– Нельзя было совместить их приход с моим отсутствием? – холодным полушёпотом спросила она, – Завалим ведь всю идею таинственности. Заподозрят…

Артур самодовольно улыбнулся, подтянулся на руках, уселся на бортик и спросил:

– С каких это пор ты интересуешься нашим внешним миром? – привычно метко он послал дротик в сердцевину висящего на двери плаката.

– С тех пор, как ты окончательно изувечил мой внутренний, – честно ответила звезда.

* * *

Выписка из дневника:

Не о том, нет, совсем не о том договаривались мы когда-то с Артуром. Не туда собирались идти. Тогда, когда проект «Русской красавицы» ещё только придумывался, когда нам ещё предстояло охмурить Рыбку и укротить Лиличку, тогда Артур разговаривал совсем по-другому.

Встречались в дешёвых забегаловках, конспирируясь уже тогда, и опасаясь быть замеченными вместе. На какое-то время, меня всё это немного увлекло. Артуру удалось заполучить согласие с первого же предметного разговора после моего самоубийства.

– Я сомневаюсь, что Генка станет следить. – оправдывался он за странное место встречи, – Но внезапно нагрянуть ко мне в гости может. А там ты сидишь… Поэтому к себе не приглашаю. Где будем заседать? – Артур горел идеей создания группы так жарко, что невинная моя прозрачная зажигалка взорвалась у него в руке. Пока Артур боролся с последствиями, я осмысливала его вопрос на разные лады.

Нет. Ничего сложного в вопросе не наблюдалось. Просто я тогда была малость пришиблена своей «Антологией смерти», поэтому реагировала на всё очень вяло. По мне, так лучше было вообще не заседать и оставить друг друга в покое. Но Артур, позвонивший в тот день утром, так настойчиво затребовал встречи, что пришлось одеваться, выходить, в первый раз за четыре дня из дому, искать названную Артуром улицу («Это в твоих краях, пятнадцать минут от твоего дома!»), спускаться в полуподвальную забегаловку и теперь вот сидеть и смотреть, как измываются над моей зажигалкой…

– Понятно, – отсутствие ответа о месте заседания Артур воспринял по-своему. Он, конечно же, ждал приглашения ко мне, и сейчас, не дождавшись, на ходу менял уже начертавшийся в мозгу план. Кстати, и Пашеньку он не взлюбил именно из-за этого нашего разговора. Будущий мой артдиректор и цербер отчего-то считал, что убоявшись Пашенькиной ревности, я не пригласила Артура в гости, а значит между делом и игрой выбрала игру, а значит, Пашенька влияет на меня плохо и лучше было б, если б его в моей жизни не было. Но все эти претензии мне были предъявлены позже. Пока же от меня требовалось согласие, и потому ничего дурного ни обо мне, ни о Пашеньке, мне не говорилось.

– Значит, будем заседать в подобных загибаловках! – постановил тогда Артур, смахивая с не слишком чистой скатерти кафешного столика оставшиеся от предыдущих посетителей крошки, – Ничего, справимся с задачей – так у нас и офис будет, и дома, куда можно звать, сколько хочешь, гостей, и вообще, всё чего душа желает! Слушай, ты уверена, что всё в порядке? У тебя такой вид, будто ты только что скончалась.

– Три дня назад, – механически поправила я, – Не совсем только что.

Возможно, мне нужно было выговориться, а Артур просто подвернулся под руку. Возможно, своей абсолютной чужеродностью в моей жизни, он располагал к доверию: объективный взгляд не заинтересованного ни во мне, ни в пострадавших человека всегда полезен. Возможно, я подсознательно стремилась отпугнуть Артура своей ненормальностью. Может, даже наоборот – пыталась привлечь внимание… Не знаю… В любом случае, я рассказала ему про историю с Черубиной и предшествующее ей написание «Антологии смерти».

– Великолепно! – вопреки ожиданиям, моему рассказу Артур страстно обрадовлася, – Это отличный промоушн! И эту историю мы тоже перетащим в наш проект. Кроме того, ты теперь просто обязана согласиться на моё предложение. Смотри, весь этот нервный срыв – знак. Первый звоночек о том, что пора изменять свою жизнь. Черубина – это отличная возможность для тебя начать всё заново. Неужели тебе не интересно раскрутить такой проект? Неужели не хочешь стать хвехдой?

– Нет, – я была предельно честна, о чём впоследствии неоднократно жалела, – Мне абсолютно не интересно. – и тут я представила свою будущую жизнь, испытала при этом какой-то странный животный ужас и решила прятаться в любые предлагаемые окопы, – С другой стороны… – страхи свои я, конечно, озвучила, – Надо же чем-то заниматься. Чем-то таким, что б можно было оборвать прежние связи… Я боюсь смотреть людям в глаза, представляешь? Спрятаться, забиться в нору и ни с кем не общаться. Не хочу больше приносить людям зло! – тогда я была ещё одержима собственной значимостью в происшествиях с окружающими, – А ты сам не боишься со мной разговаривать? Вдруг сравню тебя с кем-то, а ты потом умрёшь его смертью…

– Не боюсь, – Артур нервно дёрнул губами в знак насмешки, но глаза его остались бездонно серьёзными и злыми, – Смерть, по содержанию, для всех одинаковая. Суть в том, что был ты, а потом, оп-па, и нет тебя. А форма смерти значения не имеет. Её форма – это сиюсекундное. – потом Артур резко щёлкнул пальцами и вернул глазам нормальное выражение, – Слушай, давай оставим праздную философию и перейдём к делу. Итак, звезда будет зваться Черубина…

И я сдалась.

„Жизнь до того абсурдна, что лишние пару витков маразма ничего уже не испортят”, – решила я.

Тут обнаружилась одна из главных моих странностей – наличие герметичного клапана внутри головы. Чтобы ни было на душе, как бы ни давило оттуда дрянью, едва речь заходит о каком-то деле, я могу отключиться от ощущений и работать только мозгом. Клапан наглухо защищает мозг от остальной меня. Так было и тогда, когда мы придумывали „Русскую красавицу”, и когда нечаянно изобрели маску, и когда писали загадочные письма Рыбке, и когда записывали на диктофон наброски первой песни, и когда любительской камерой снимали импровизированный клип, и когда я хладнокровно сообщала друзьям, что нашла новую работу, страшно занята, и ото всех ухожу… Клапан открывался лишь ночами. Вгрызалась в подушку, до крови кусала пальцы, чтоб не начать трезвонить Свинтусу, хватала себя за волосы и тягала до стука в висках, чтобы разогнать все мысли и невольно не приписать кому-нибудь схожесть с героями моей антологии. Нужно было жить дальше, и при этом научиться не причинять никому вреда.

Пашенька – единственный, кого не смогла вычеркнуть. Не из привязанности, а потому, что не дался. Он настойчиво ассоциировался с загубленным в сталинском лагере Мандельштамом, за что я гнала этого /лукавого певца захожего с ресницами нет длинней/ куда подальше. Но он, единственный из всех разгоняемых, приходил снова, настаивал, просил:

– Знаю, что вы не любите гостей, но я на секундочку. Просто так. Марина, мне кажется, у вас что-то случилось, и, как бы вы ни гнали меня, я не уйду. Каждый раз оставляю вас, а потом терзаюсь. В таком состоянии людей нельзя в одиночестве бросать… Не гоните, всё равно не уйду!

В результате, остался рядом. В конце концов, я ж не писать о нём собиралась. Я просто так себе помысливала… Но не о Пашеньке сейчас речь.

Концепция группы, наш самодельный клип и тексты будущих песен, которые я ваяла под чутким руководством Артура, Рыбке понравились. О письмах и говорить нечего. Их писал Артур, отлично знающий все Рыбкины требования к будущей звезде. И вот, долгожданный час собеседования. Черубину сразу пригласили на виллу. Рыбка, напыщенный и важный, восседал за своим громадным рабочим столом. Сбоку ёрзала на стуле раздосадованная Лиличка. Если верить словам Артура, о новой претендентке и её переписке с боссом Лиличка узнала за полчаса до собеседования. Рыбка к тому времени успел пообещать Лиличке непосредственное участие в проекте, поэтому вовсе скрыть от неё визит Черубины не посмел. Артур, которому было поручено встретить гостью (то есть меня) и препроводить на виллу, наигранно неловко мялся в дверях. Я развалилась в мягком кожаном кресле, как в родной постели. Надлежало держаться вызывающе.

– Может, вы всё же снимете этот.. г-х-м… головной убор. – Рыбка оценил мой облик вполне по заслугам и теперь хотел увидеть настоящее лицо.

– Хотела бы сделать это после принятия окончательного решения. Не хочу влиять. – пресекла я.

– Вы настолько красивы или настолько уродливы?! – это, конечно, Лиличка.

– Настолько умна, – ответ я заготовила заранее, – Я ж работать сюда пришла, значит, буду демонстрировать свой сценический образ. Зачем нам предвзятые мнения?

Рыбка – страстный, как считал Артур, обожатель красивых сюжетов – принял мою игру.

– Да! – с разгона вступил он, – Человек дела, вот кто нам нужен. Не из тех, что мордой торговать приходят, а из тех, что образ держут!

Я едва не расхохоталась. Это была цитата из одного „моего” письма к Рыбке, в свою очередь украденная Артуром у Лилички, ласково втирающей эту истину в голову босса, в качестве аргумента против работы с Мариной Бесфамильной. Теперь этот же аргумент оборачивался „за”.

Ещё целых полчаса маска издевалась над окружающими. Вопросов была масса, но я, наученная тогда ещё верным и пылким Артуром, отбивала их, как бешеная бита мячики в древней компьютерной игре „арканоид”. Рьяно отстаивая право на жизнь придуманного нами с Артуром образа, я так увлеклась, что даже сама поверила в справедливость этого права. А уж когда во что-то верю… я многое могу, если не всё. Когда Рыбка спрашивал что-нибудь неотвечабельное, вмешивался страхующий Артур:

– Нет, я даже острее вопрос задам, – горячо отстранял Рыбку он, – Вопрос должен стоять ребром! Скажите, а вы…

И спрашивал, естественно, о чём-то вырепетированном. В результате мы победили всех. Рыбка прямо при мне начал опрос криэйторов проекта. «Если начнёт опрашивать, не попросив тебя выйти, значит, уже принял решение и уверен в нашей поддержке», – предупреждал Артур за день до собеседования.

– Артур? – Рыбка спрашивал торжественно, словно совершая какой-то ритуал.

– Меня всё устраивает. Возьмусь за этот материал с удовольствием.

– Лилия?

В ходе беседы Лиличка была мною куплена с потрохами. Я демонстрировала удивительное равнодушие к финансовым вопросам, умение держать дистанцию с Геннадием, уважение к Лиличке, лёгкую симпатию к Артуру и болезненный интерес к творчеству. Такие люди Лиличке были нужны: и работать может, и дура…

– Я бы остановилась на этой кандидатуре, – Лиличка покровительственно улыбнулась мне.

– А я вот пока воздержусь, – ошарашил Рыбка, – Мне всё очень понравилось. Всё очень подходит… Но окончательный свой ответ я сообщу несколько позже…

Рыбка неоднократно признавался потом Артуру, что в тот момент твёрдо решил сам разузнать тайну маски, чтоб эпатировать позже ряженую своей информированностью. Мудрый Артур предвидел и такую развязку. В таком случае мы запланировали рисковать. Раскрывать карты и гнуть свою линию. Мол, теперь понимаете, что непредвзятому взгляду Марина Бесфамильная кажется достойной кандидатурой? Я должна была показать лицо, все – ахнуть, а Артур кинуться на рожон:

– А кто-то божился, что не смешивает личные отношения с бизнесом!!! Да, я врал, но делал это во имя искусства. А красиво мы вас «сделали», да? – всем этим и историей о подобном розыгрыше в кругах великих людей, он должен был подавить любое сопротивление. Увы, мы сбились со сценария.. Исключительно по моей вине.. .Захотелось театральных жестов. Я гордо встала.

– Уверена, что ответите отрицательно, – искренняя трагедия в интонации должна была подтвердиться печатью скорби на лице. – Не будем больше морочить друг другу головы…

И я сняла маску. Напряжённая пауза прервалась Рыбкиным выдохом.

– Ну, знаете ли! – запыхтел он, – Артур, есть разговор! – таким тоном говорят обычно «Артур, к ноге!», но будущий мой арт-директор ничуть не смутился и засеменил за Рыбкой, добродушно смеясь и извергая что-то успокоительное.

Мы с Лиличкой остались одни. Она вдруг прикрыла рот брильянчатой ладонью и принялась ловить смешки.

– Это не я! – понимая нелепость ситуации, проговорила я, – Это – Артур. Я ему изначально говорила, что если ребята против меня настроены, так и соваться не следует…

На лице Лилички отразилась заинтересованность. А я тогда вдруг поняла, почему в кабинете Рыбки задёрнуты шторы и царит полутьма. При таком освещении толстый слой тонального крема незаметен, и вообще неестественность смотрится настоящим шармом. Сейчас Лиличка казалась очень красивой. Это натолкнуло меня на одну идею…

– Вы считаете, что вас изначально не приняли в проект из-за того, что мы настроены против вас? – чёрные брови взметнулись к рваным краям чёлки, Лиличка насторожилась, – А кто вам это сказал?

– Я сама поняла, – по-простецки улыбнулась я, – Вы же застали меня тогда с Артуром наедине… Помните? Я ещё подумала, вы ему кем-то приходитесь и вспылила… Прошу прощения… Послушайте, сейчас, пока мы одни… К чёрту работу, это пусть мужики решают… Скажите, вы ведь знаете, наверное, у меня есть шансы? – всё это я протараторила на одном дыхании и почти с мольбой, – Понимаете, Артур… Такой редкий тип мужчины… Жестокий красавиц… Остатки рыцарского периода.

– Как?! – спустя вечность до Лилички дошёл смысл спрошенного и она, уже не таясь, расхохоталась, – Так ты тут вот с какими целями…

Для дамы, так явно страдающей над своей внешностью, моя наигранная склонность к Артуру была явлением вполне возможным и объяснимым. Все женщины, по её мнению, занимались охотой на мужчин. И ревность в этом случае явление объяснимое и простительное. Поэтому, Лиличка забыла о своей на меня обиде. Окончательно уверовавшись, что я не претендую на капиталы Рыбки, она преисполнилась женской солидарностью. Погоня за хладнокровным Артуром, по её мнению, была занятием бесполезным, но заслуживающим уважения. Лиличка обошла вокруг огромный стол, присела на подлокотник моего кресла и с удовольствием принялась нашептывать всякие непристойности про Артура: «Спит только с проститутками. Сам признался. Говорит : «Во-первых, всё очень профессионально, во-вторых, ничем не мешает в жизни» Женат до сих пор не был. По мне, так это сущее извращение!» Я внимательно слушала, представляла себе это извращение в виде какого-то странного зверька, с удовольствием справляющего названную Лиличкой потребность (конечно же, слово «сущее» моё больное воображение воспринимало, как деепричастие), напрягала все мышцы, чтоб удержать серьёзное выражение лица и мысленно хвалила себя, что столь простым приёмом, как откровенность и обращение за помощью, обратила опасного врага в доброжелателя.

В то же время в коридоре Артур доказывал Рыбке, что наш маскарад был не «омерзительной предательской насмешкой», а красивой и тонкой дружеской шуткой. И что идею с маской придумала действительно я, и что это существенно придаёт мне весу. А если мы и переборщили немного, так ведь всё во благо общего дела. Ведь и тексты, что надо, и «девочка аэродинамическая», и вон, смотри, как они с Лиличкой сдружились… Артур паясничал, Генка постепенно таял, понимая, что во многом относительно меня был не прав и перечитывал тексты ещё раз.

– Спасибо, – сказала я Лиличке за просвещение относительно Артура. Между прочим, сказала совершенно искренне, потому что узнала много и впрямь интересного…

– Рад, что всё так решилось! – довольный Артур крепко жал в тот же момент Рыбкину руку, – Рад, что ты понял нас и оценил… Хорошо, блин, когда друг и финансист в одном лице!

Потом, чуть позже, подвозя до метро, в машине, Артур громок кричал, не стесняясь демонстрировать эмоции, и вообще ничего не стесняясь.

– Ура-а-а! Свобода-а-а-а! – он пихал меня макушкой в плечо, не выпуская руля, и демонстрируя чудеса шейной гибкости, – Ты, Маришка, хоть понимаешь, что произошло? Мы теперь – свободные люди! Мы теперь с глобальным финансированием. Мы теперь с одобренным проектом. Мы теперь такого наворотим… Поставим мир с ног на голову! Сделаем людям нормальную звезду – беспонтовую, человеческую, такую же, как они все, только по ту сторону телеэкрана. Это будет классный проект! Я уверен…

А кончилось всё тем, что я не имею права выражать эмоции, должна казаться неземной и брезговать жать звукорежиссёру руку. Тьфу! Ничего…

* * *

– Да. Изувечил, – продолжала звезда, сверля в глазах Артура сквозные дыры, – Мы шли на Одессу, а вышли к Херсону! – звезда, – Мы начинали с идей о свободе творчества, и подались в тиски законов попсы… Вспомни, как всё начиналось!

– Я помню, – Артур устало вздохнул, – Тогда ты меня предупреждала, что с тобой может быть тяжело, но я не представлял насколько… Успокойся, люди кругом.

Звезда изо всех сил зажмурилась и глубоко задышала. Её действительно нужно было прийти в себя.

Сдающие нервы демонстрировать не солидно. Понятно, что тут любой бы не выдержал: пресс-конференции, съёмки клипа, постоянные подмены и подлоги, запись альбома, получившегося хорошим, но совсем не таким, как хотелось звезде, атмосфера полной секретности, тщательно отрежиссированная фальшь… Всё это угнетало. Успехи не радовали – они несли новую волну популярности, а значит, увеличивали шансы, что ложь раскроется, и разоблачённая экс-звезда захлебнётся позором. От этого страха жизнь делалась жалкой. Но среди всего этого надлежало всё-таки умудриться остаться человеком… Впрочем, какая разница? Звезда не любила жизнь, но ей не оставили выбора. Звезда сломалась. Она тоже не верила в открытие второго дыхания и презирала сама себя за это. Но ей не даровали даже такую малость, как право на уход. Неудачная попытка самоубийства постыдной тенью истерии постоянно маячила в воспоминаниях. Она давила звезду догадками о собственной невменяемости и, собственно, именно она толкнула её когда-то на подписания контракта с Артуром…

– Не волнуйся из-за рабочих, – снизошёл до объяснения Цербер, – Они не догадаются, что ты – это ты. Они только что видели тебя в оранжерее.

– То есть как это? – в оранжерею, за всю свою работу с проектом, звезда так ни разу и не зашла.

– Сейчас увидишь, – Артур многозначительно приподнял правый уголок тонких губ и в два взмаха очутился рядом с бортиком. Звезда терпеть не могла эту его полунасмешку-полутик: Артур улыбался так всякий раз, когда собирался сообщить очередную гадость – ухмылялся с видом маньяка, предвкушающего употребление очередной жертвы. «Опять придумал что-то противное!» – почувствовала звезда.

После короткой перебранки с рацией, Артур кивнул на окна оранжереи.

– Смотрите, девчонки, – наигранно гордо выкрикнул он, – Сейчас Черубина к окну подойдёт, я с одним знакомым охранником договорился. Он попросит…

Марина-массажистка нервно всплеснула руками:

– Жаль, фотоаппарат с собой не взяла, – бросила она звезде, от волнения чуть громче положенного, – Не может же быть, чтоб и здесь она ходила в маске. – потом массажистка сочла нужным оправдаться, – Не, я попсу не слушаю. Просто деньги никому ещё не мешали…

Звезда почувствовала, как что-то защекотало внутри. Застыла напряжённо. Слова Марины прошли мимо неё. «Неужели… Так метко…» – мысли в панике метались по сознанию.

Спустя минуту, за стеклом появилась девушка, в пышном мохеровом халате и рисованной маске русской красавицы. Две толстые русые косы парика были уложены вокруг головы. Неподвижно простояв с минуту, пугало-красавица ушла вглубь зала. Только сейчас, глядя живьём, а не в записи, на этот образ, звезда полностью поняла, насколько уродлива маска, и насколько притягательной из-за неё становится сама Черубина: как хочется сорвать с певицы этот закрывающий лицо ужас и узнать, «что там у вас внутри?»

– Я не рекомендую ей появляться надолго, – Артур снова перешёл на громкость тет а тета, – Люди знают твою пластику, твою посадку головы…

Несмотря на одинаковый рост, парик и маску, подмену легко могли обнаружить.

Звезда нашла силы ничем не выдать негодование. Как он мог?!?! Артур руководил, как истинный профи. На корню пресекал планы несогласных. Вздумала ерепениться? – а звезда вздумала и всем своим видом показывала это последнее время – Живо найдём, чем тебя придавить. Не шевельнув и пальцем, Артур нокаутировал. Звезда слышала когда-то, что есть такой приём в единоборствах: мастер ничего не делает, лишь уклоняется от удара врага таким образом, что тот, промахиваясь, по инерции заводит руку дальше, чем нужно, и падает ниц, защемив себе нерв. Артур действовал так же. Идея с маской – великолепная и сто крат окупившаяся идея звезды – начала сейчас работать против своей изобретательницы.

Маска была придумана совершенно случайно. Лень – двигатель прогресса. Правда, часто прогресс этот направлен на благо деградации. Но не об этом речь.

– Вот представь, – мечтал в самом начале работы надо проектом Артур, – Ты – звезда. Всюду тебя узнают, всюду приглашают…

В те времена будущая звезда ещё отнекивалась, хоть и вяло, от возможной карьеры, и будущему арт-директору доставляло огромное удовольствие убеждать её в правильности принятого решения. Артур маниакально любил спорить и переубеждать. Тогда ещё он не превратился в начальника и цербера, и старательно играл роль друга.

– Ужас! – возмущалась будущая звезда, – Ни напиться, ни в историю влезть… Знаешь, я бы предпочла какой-нибудь загадочный образ человека-невидимки. То есть на сцене я есть, а после концерта – глядь, нет меня нигде… Тогда б можно было облениться, и не контролировать себя ежесекундно… Хоть паранджу надевай… Слушай, а не одеть ли на Черубину маску?

Глупые шутки окружающих всегда наводили Артура на мысль.

– Это будет маска! – завопил он, как сумасшедший, – Точно! Огромная, уродливая, нарисованная от руки, закрывающая всё лицо… – как всегда, когда его осеняло, он подскакивал и, мелко тряся пальцами на вытянутых вдоль туловища руках, метался взад вперёд по помещению. – Это же, блин, целая стратегия! Мы будем открывать тебя зрителю по частям!

– Как у Пелевина в ДПП! – оживилась звезда. Тогда ей ещё не осточертело всё окончательно, поэтому она загорелась. Как выяснилось много позже – очень зря, – Помнишь рассказку про тайное место Акико? Так вот, у Черубины «тайным местом» будет лицо. Можно проводить акцию: «собери десять наклеек с десяти альбомов «Русской Красавицы» и мы вышлем вам фотографию её лица»!

– Ну, с десятью альбомами ты переборщила. Дай Бог, чтоб мы до пенсии столько записали. А вот про тайное место, это я здорово придумал… В полном обмундировании, топлес, обнажёнки… Всё покажем, а лицо – нет. Потом, когда рейтинг нужно будет поднять, пообещаем открыть и его… Только осторожнее с журналистами надо быть. Полное инкогнито… Атмосфера строжайшей секретности. До поры, до времени, никто не должен знать, что ты – Черубина. Сечёшь?

Звезда секла. В то время она ещё не понимала, что стремительное запудривание мозгов публике – это не победа, а тяжкий крест, который легко, при наличии должных денег и маркетолога, на себя взвалить, но очень сложно потом, сбрасывая, не отдавить себе ноги… «Мы в ответе за тех, кого приручили» – это да, это знаем. А вот «Мы в ответе за тех, кто приручил нас», – такое отчего-то не приемлется. Толпа, узнав, кто приручил, и осознав, что приручили обманом, не простит никогда – растопчет в хлам.

А может, звезда просто всё усложняла. Со свойственным ей с некоторых пор обострённым психозом собственной вины, усложнять и страдать было легко.

Маска получилась отличная. В ней будущая звезда чувствовала себя Вертинским. Выходила величественно, сверкала глазами в прорези глаз, играла напряженными пальцами с воображаемыми чётками, то шептала, то пела с надрывом, намеренно манерно грассируя: /Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой,/Мы жили тогда на планете другой./Но слишком устали,/И слишком мы стары,/И для этого вальса,/И для этой гитары!/ Делала она это… перед зеркалом. Потому что в студии она должна была петь совсем другое, а перед камерой изображала абсолютно иной образ.

Итак, идея с маской, как и масса других совместных Артуровско-звёздных идей, оказалась играющей. Всего за три месяца после записи альбома, «Русская красавица» стала группой вполне звёздного уровня. Её (неизменно в маске) приглашали, её (в той же маске) пародировали, о ней писали. Пишут и по сей день.

«Группа «Русская Красавица» – смелая попытка воедино собрать этнические традиции, ритмы рэйва, и простые, понятные каждому тексты. «Думы мои горькие, бедушки хлестучие. Где ж вы, мои капельки, слёзоньки горючие? Крик в душе колышется, разрывая горлышко. Нету больше плеченек, что приносят солнышко», – поёт в хитовой песне «Плач» идеолог и солистка группы – таинственная Черубина. Тысячи девчонок, обожжённых любовью, надрываясь, подпевают. Но, несмотря на название песни, реветь им не приходится – мощным, забойным, энергичным потоком льются ртутные слёзы Черубины, призывающей девчонок мстить за надорванные сердца», – такую вот ерунду пишут о «Русской красавице» модные газеты. Естественно, не бесплатно. Бесплатно пишут примерно так: «Сексапильный монстр в кокошнике и маске, сделанной по мотивам фильма «Крик», вытрепал слушателям все нервы своей непомерной загадочностью. Солистка Русской Красавицы с истинно русским именем Черубина (утверждается, что это её настоящее имя – папа с мамой, видимо, обчитались поэтов серебряного века), душераздирающе страдает из-за несчастных любвей и не показывает своё истинное лицо. Видимо, лицо там такое, что о взаимных любвях речи быть не может. Впрочем, делайте ставки! На очередной пресс-конференции наша Гюльчатай, тьфу, Черубина, пообещала, что до конца этого года, обязательно откроет личико. Ввиду того, что все остальные части солистки «Русской красавицы» мы уже видели, смело можно утверждать, что до нового года загадка Черубины будет раскрыта, и не заслуженный музыкой ажиотаж вокруг её группы, наконец, утихнет»

Такую вот шумиху из-за маски раздувает пресса. И это очень выгодно. Всем, кроме звезды. К сожалению, сама она поняла это слишком поздно. Только, когда в оранжерее, замаячил силуэт Черубины №2.

– У неё шея коротковата, – вскользь заметила звезда о дублёрше, поражаясь собственному умению владеть собой, – Не мог получше выбрать?

– Не мог, – Артур готовился к очередному удару, – Ты хоть знаешь, кто это был? Лиличка. Зачем-то упросила Рыбку придумать Черубине дублёра. Вообще всё логично – должна ж ты хоть изредка иметь возможность спокойно по дому ходить. Так бы, едва тебя завидев, рабочие заподозрили бы, что ты Черубина. А так на тебя и не смотрят, потому как видели Черубину где-то там, внутри дома… – Артур был подозрительно разговорчив. Так много о делах он говорил крайне редко. – Мысль, по-моему, неплохая. Только я понять не могу, зачем Лиличке эти мороки?

Звезда почти не слушала.. «Значит, Лиличка… Хочет занять место звезды? Зачем? Нужно ли сопротивляться? Господи, отчего так гадко всё и так запутанно? Нет. Лиличка не такая дура, что б так усложнять свою жизнь!»

Звезда почти утвердилась в своих подозрениях: Артур врал или недоговаривал. Вслух же принялась реагировать совсем на другое:

– Ничего удивительного. С её лицом, только маски и носить… – съязвила она, не подав виду, как шокирована, и благородно подтверждая Артуру придуманную им мысль о том, что Лиличка с Черубиной ненавидят друг друга. Артур очень радовался, когда его умные психологические выводы о людях вдруг подтверждались, и звезда иногда нарочно вела себя так, будто она значительно хуже, чем есть на самом деле.

– Ладно, – звезда подплыла к ступенькам бассейна. – Что ты там про любовь говорил? Вперёд! Пошли в номера!

Артур засиял, громогласно сообщил, что будет ждать звезду в номере, придав своим пронзительным глазкам соответствующее пошлое выражение (ох как ненавидела такие взгляды звезда!) и ушёл, по-собачьи тряся головой. В последнее время звезда замечала за ним всё больше и больше своих привычек. «Нахватался, вампирёныш!» – прошептала она ему в след и вдруг почувствовала непреодолимое желание высказаться. В сумочке за ширмой лежала чёрная измятая ученическая тетрадь. Звезда сбросила полотенце и набросилась на неё.

* * *

Выписка из дневника:

Если б не долги, я сбежала бы давно. Подарила бы им и Черубину, и тексты, всю себя этого периода подарила бы… Без жалости, потому как себя нынешнюю не люблю, и эта «нелюбовь к себе» самое страшное, что может обрушиться на человека. Но я не бегу. Потому что должна. Должна дождаться, наконец, момента, когда Черубина сможет говорить своим голосом. Тогда «Русская Красавица» будет действительно заниматься творчеством. Ведь именно это обещал мне Артур.

Вместо этого, вот, мастурбирую текстами. Нет, чтоб в лицо им это всё кинуть, выкрикнуть в глаза, разъедая. Нет, самоудовлетворяюсь рукописными ругательствами.

Сегодня мне показали новую Черубину. Нет, всё не так категорично, Артур представил её, как дублёра, подстраховывающего меня от навязчивых взглядов. Но я-то понимаю… Мне показали, что «Русская красавица» может существовать и без меня. «Тебе что-то не нравится? До свидания, незаменимых людей не бывает», – если б мы общались открыто, мне было бы сказано именно так.

Что я думаю по этому поводу? Мне плевать! Мне плевать! Мне плевать!

Артур наверняка врёт, это он попросил Лиличку переодеться Черубиной. Артур так любит ставить меня на место… Даже если это место вовсе не моё. Эта резко проиллюстрированная моя ненужность, на его взгляд, должна была укротить меня. Но вместо этого, она просто унизила. И теперь я обиженная и бешеная. Никого не хочу видеть… Всех хочу отменить.

Посмотрим, как Лиличка будет держать себя перед камерой. Посмотрим, как она справится с образом… Посмотрим… Смешно даже, что я так всерьёз завелась.

Снимаю шляпу, Артур, твой выстрел меток. Впрочем, я знаю, чем ответить. Посмотрим ещё, кто кого…

PS. Артур использует меня для наглядности. Я нужна ему, как пример его умения воплощать нереальные идеи.

Марина напряжённо кашлянула. Звезда вздрогнула, вернувшись из забытья. Она совсем забыла, что была здесь не одна.

– У вас такое лицо, будто случилось что… – сказала Марина.

– Всё в порядке, – звезда подумала, что в её ситуации это просто верх глупости – вести откровенные записи. Артур наверняка доберётся до них. – Просто письмо писала. Маме…

Звезда резко захлопнула тетрадь, раздумывая, куда бы её запрятать понадёжней.

– Вообще-то посереди массажа нельзя в воду, но я не могла противоречить, – упрекнула Марина.

– И я не могла, – устало ответила звезда.

– А вот это плохо! С этого всё и начинается! – разоткровенничалась Марина, – Я тоже была доверчивая, покорная, и не умела перечить. И в институт не пошла, когда муж велел дома сидеть, и всех подруг юности растеряла, когда он их счёл слишком провинциальными. И друзей разогнала. Но друзей – правильно. Потому как в то время у меня друзей не было – ухажёры одни. Я тогда как яблочко наливное ходила – крепкая, румяная. А потом, как он другую себе октуда-то выдрал, свалилось на меня страшное познание – оказывается, деньги не из тумбочки берутся, а каким-то неведомым мне образом зарабатываются. А двоих детей, оказывается, не так просто прокормить, даже с учётом алиментов…

«И ты Брут!» – чуть не вслух возмутилась звезда, снова темнея на глазах. – «Да уж, воистину, каждому своё «то самое страшное»… Впрочем, всё в мире единообразно, и Маринина заземлённость ничем не хуже моего завоздушивания. С определённого шага обобщения их даже нельзя будет различить».

Марина, меж тем, продолжала. Исповедь её, оказывается, носила нравоучительный характер.

– Я могла бы, но не сломалась. В скорбь не впала. На адвокатов, чтоб у мужниной родни дачу отсудить, тратиться не стала. Переехала в дом попроще ( попроще, да полюбимие, уж очень нынешнюю свою квартиру обожаю), на курсы массажистов пошла, с людьми бурно общаться начала. И только тут поняла, как много теряла из-за своего слепого мужу повиновения. Ни мира не знала, ни счастья… Это я к тому говорю, что больно вы с Артуром Анатольевичем кроткая. Он, мне кажется, давит в вас личность. Женщина, она всегда должна оставаться собой. Как Ахматова. Не позволять слишком на себя влиять. А то потом, не дай боже, случится что-нибудь, останетесь без привычной опоры и пропадёте… Стержня самоуверенности внутри не имея, можно не выдержать …

/Разделились беспощадно мы на женщин и мужчин/. Звезда негодовала. Отчего о наличии стержня внутри женщины судят всегда по отсутствию в её душе мужчины?! Что это за «не позволяй ему слишком много, отдавайся по чуть-чуть». Похоже на руководство по дрессировке обезьян. Звезда тем больше злилась, что понимала применимость собственных обвинений и к себе. С лучезарным, но абсолютно чужим – и с каждой встречей становящимся всё чужее и чужее – мальчиком Пашенькой – звезда вела себя именно так. Потребительски. А ещё было обидно, что умная Марина оказалась такой глупой. Звезда всё ещё чуточку оставалась идеалисткой, и думала, что люди вокруг могут и не иметь прорех и подвохов.

– А тебе сколько лет-то, Марина? – звезда искала повод для оправдания идеалов.

– Мне? Двадцать пять! – охотно ответила массажистка, видя в этом некий шаг клиентки к более панибратским отношениям, – А хлопцам моим одному пять, другому восемь.

– Двадцать пять? – звезда покрутила в голове эту цифру и удивилась. Марина выглядела старше. А может, звезда просто подсознательно не допускала, что есть кто-то, значительно моложе её самой. В любом случае, теперь было ясно, откуда у массажистки такой максимализм. Теперь ей многое снисходительно прощалось.

– А можно вас тоже спросить? Вот мы общаемся, общаемся, а я так до сих пор и не знаю, кто вы… – Марина окончательно решилась, в последний момент затормозила, но всё же выдавила из себя, – Чем занимаетесь? Кто вы?

– Марина. – неожиданно для самой себя призналась звезда, – Марина Бесфамильная. Поэт.

И тут же, громом и молнией, возмущённой сигнализацией, детектором правонарушения у звезды истерично завопил сотовый.

* * *

Выписка из дневника:

Ненавижу! Отчитал унизительно. Самоутверждающейся на первоклашках училкой закатил выговор… Супербосс нашёлся! У нас, между прочим, когда-то планировалось равноправие. Команду собирались делать, а создали детский сад какой-то, со шпионскими играми и лозунгами, типа «арт-директор всегда прав». Этого разговора я ему не прощу! Для того и записываю, чтоб не простить. Буду перечитывать и злиться. Мне сейчас допинг чистой злости – ох как пригодится. Злая – я сильная. Злая – я многое могу, если не всё! Эх, злая я… Злой быть неприятно, но действенно.

Нотации Артур читал самозабвенно, в лучших традициях советской педагогики. Разве что указкой по пальцам не бил. И откуда в одном человеке столько заносчивости? Ведёт себя, как безукоризненный ангел в окружении кусков дерьма. Сам он этот кусок! Даже не извинился, что подслушивал разговор! Грязная, невоспитанная свинья.

– Марина, я всё терпел, – ледяным тоном сообщил он, когда я явилась в номер по телефонному вызову – Терпел и эту странную дружбу с массажисткой, несмотря на твои обещания ни с кем не сходиться на этой вилле…

– Я не давала таких обещаний. Они были нужны тебе, вот ты сам их и придумал, – спокойно скандалила я.

– Потрудись обучиться не перебивать! – резанул в ответ, и продолжил с чувстовм собственного, мать его, достоинства, – Терпел и вечное твоё недовольство проектом…

– О недовольстве этом я предупреждала ещё в первую нашу встречу…

– Терпел и ненормированные твои любовные похождения, от которых во благо проекта ты собиралась отказаться…

– Что за чушь? – фыркнула я, – Ты выдумал, будто я собралась жить по монастырскому уставу, и сам себя в этой выдумке убедил. А теперь возмущён, что я не соответствую твоим фантазиям. По-твоему «похождения» должны выдаваться мне «нормами»? Может, ещё и свечку подержишь? И вообще, в чём дело?

Он сидел за маленьким туалетным столиком и нервно щелкал выключателем светильника. Рябило в глазах и нервировало. Я прикрыла глаза, взобравшись с ногами на постель и представляла, будто всё это происходит не со мной.

– Ты знаешь, что личность Черубины тщательно скрывается?

– Да, – скривилась я, понимая, к чему он клонит. Вдруг ужасно захотелось выпить. Сунула голову под шёлковый подол кровати. Стоит, родимая! С незапамятных времён там у меня обитала початая бутылочка коньячку. Удивительно, что уборщицы её ещё к рукам не прибрали. Артур что-то тараторил сверху.

«Плевать!» – вспомнила я свою позицию, и не вдумываясь в его болтовню. Мне на всё здесь плевать! А в особенности на все эти шпионские страсти. Может Артур и создан для роли законспирированного Штирлица. Может, для него и естественно всё это недоговаривание. Может, ему и приятно скрываться, ни с кем не общаться, а ночами пугаться того, что рука самопроизвольно мнёт грудь и, поглаживая бедра, незаметно проскальзывает в горячее уже пространство, предназначенное совсем для других вторжений… Может, Артура всё это не раздражает. У меня же попросту нет больше сил. Я желаю представляться людям своим именем и не пудрить никому мозги. Тем более, что имя моё в данном случае ни йоты не приближает людей к разгадке тайны Черубины.

Артур продолжал напирать:

– Ты знаешь, что группа «Русская красавица» проводит акцию «угадай лицо Черубины»?

– Да. – эту акцию мы объявили неделю назад, и рассчитывали удерживать ею интерес к клипам «Русской Красавицы» ещё долгое время.

– Знаешь, что за наиболее похожий на тебя «портрет Черубины» Рыбка назначил солидный приз? Знаешь, что Черубиновское инкогнито должно сейчас храниться строже обычного? Знаешь, что все обитатели этой виллы находятся под постоянным прицелом фотоаппаратов? Знаешь, что массажистка обязательно где-то ляпнет, кого ежедневно видит в резиденции Черубины? Знаешь, что эту гражданку тут же начнут домогаться журналисты? Знаешь, что любое внимание с их стороны к Марине Бесфамильной вдвое увеличивает шансы прессы догадаться, кто есть Черубина? Знаешь…

– Да, да, да… – Всё это я знала. Но я знала больше. Я знала, что без нормального общения с людьми попросту сойду с ума. – Лиличка тоже ежедневно бывает здесь. Да и сама Марина-массажистка… Что ты завёлся? У меня от тебя голова уже дыбом…

– Значит так, если ты мне этот бунт не прекратишь, то сама станешь Мариной-массажисткой. Я тебя звездой сделал, я тебя и обратно отправлю…

– Что ты сделал?! – это было уже откровенное хамство, – Идеи общие, тексты мои, деньги Геннадия, а сделал звездой – ты! Великолепно… – я была не совсем справедлива. Артур действительно играл роль мозга «Русской красавицы». Подобрал меня, обессилевшую, никакими желаниями, кроме суицидальных бредней, не отягощенную, заразил идеей, заставил думать, организовал… Но «сделать многое» – это далеко не «сделать всё». И попрекать меня теперь этим многим, да ещё в таком тоне…

– Я понятно изложил свою просьбу? – вскинул одну бровь Артур. Весь его облик кричал о презрении. – Итак, не стоит никому здесь знать твоё настоящее имя. Облажалась один раз – прими к сведению и не повторяйся. Второй раз может оказаться роковым. Ещё не забыла, как вешалась от тоски в своей жалкой редакции?

Вешалась я вовсе не от тоски в редакции. Да и не вешалась, а совсем другое… Но это до Артура не доходит. Мою «Антологию смерти», о которой как-то сдуру я ему рассказала, он воспринял, как плод бытовой неустроенности и алкогольного опьянения. Осудил… и тут же превратил в орудие промоушна.

Кошмар! Я самым близким людям этого рассказать не смогла – слишком дорожу их мнением, и не хочу такие стыдности о себе рассказывать – а тут, по велению Артура, должна была разоткровенничаться на всю страну. И ещё и отвечать на вопросы в ток-шоу! Но я пошла на этот публичный симпозиум гинекологов духа. Я им всё рассказала и рассказываю…

– Эй, тётка! – он заметил, что я не слушаю, и решил заинтересовать, смягчив тон, – Что б больше никаких контактов с персоналом! Скажи спасибо, что я мораторий на остальных не накладываю. Этого твоего Пашеньку ещё терплю…Ты меня понимаешь?

Я налила ещё коньяка, и мысленно поклялась, что не оставлю этот унизительный разговор без ответного удара.

– Ты всё поняла? – безапелляционным тоном поставил точку в своей отповеди Артур.

– Я всё поняла.– ради будущих побед, сейчас можно и пойти на попятную, – Ты повёлся на своих секретных методах и способах безопасности. В каждой пальме у тебя по жучку, в каждой мысли – по камикадзе, мечтающему сорвать твою акцию. Ты – невменяем. Но… Простим тебе это. Согласна не называть здесь своего настоящего имени.

– То-то! – Артур сразу потух. Видимо, он не ожидал такой лёгкой победы и заготовил ещё целый мешок с методами давления и угрозами. Ему было жаль своих невостребованных гадостей. – Теперь, вот ещё что, – деловым тоном заговорил он, уткнувшись носом в записную книжку, – У тебя с завтрашнего дня по утрам занятия с балетмейстером.

– Почему утром? – капризно поинтересовалась я, и даже самой противно стало от такой стервозности. – На вечер денег не хватило? – намеренно вульгарно я растянула губы в улыбке. После проигрыша в диктатуре скрытности, мне страшно хотелось хоть в чём-то поддеть его. – Небось, все мои Черубиновские бабки тратишь на свои подслушивающие устройства?

Такого Артур от меня не ожидал. Он поднял голову, и по лицу проскользнуло выражение нормального человеческого удивления. Без привычной надменности, глаза его смотрелись значительно интереснее. Я подмигнула кокетливо. Пусть гадает, чего это я. Артур вдруг порывисто встал, с бешеным напором подскочил ко мне – на миг показалось, что сейчас он сорвётся и ударит, это меня даже насмешило, «надо же, до чего я его довела, домучила», – но он просто отставил в сторону бутылку коньяка.

– Ты совсем охренела от своего алкоголя! – беззлобно ругнулся он, восприняв мой наезд не как обвинение, а просто за полупьяный трёп, – Какие «твои бабки»? Ты что, хоть копейку тут заработала самостоятельно?

– А ты? Тогда почему распоряжаешься ими сам?

Артур не нашёлся что ответить, заботливо глянул, будто опасаясь за моё здоровье, покрутил пальцем у виска. Отошёл.

«Вот это я гоню!» – почти с гордостью подумала я, входя во вкус. Теперь понимаю Лиличку со всеми её закидонами: быть стервой оказалось приятно. На самом деле никто из нас троих – ни Рыбка, ни Артур, ни я – не заработал здесь ничего самостоятельно. Все были повязаны. Каждый делал своё…

Я демонстративно встала, отошла к окну и зябко передёрнула плечами. Пусть видит, до чего меня довёл. Пусть устыдится…

– И не ори на меня больше, – тихо сказала я, не оборачиваясь.

* * *

Гибкая спина звезды – обнажённая, потому что маечка на спине минимизировалась до двух скрещенных лямок – застыла у окна. Обломанными крыльями обиженно торчали лопатки.

Самым банальным образом они притягивала руки Артура. Он совсем растерялся от противоречивости своих чувств к Марине, как пугаются полярники, когда лёд между ног трещит и льдина, на которой они стоят, лопается на две, разъезжающиеся в разные стороны. Артур ненавидел беспутность звезды, и в то же время всё чаще думал о Марине, как о чём-то своём, неотъемлемом… Эти неимоверно отвлекало от работы и раздражало.

Звезда дулась и страдала из-за запрета на общение с массажисткой. «Нашла из-за чего мучаться! Подобно свинье, которая и в Сахаре грязь найдёт, Марина где угодно отыщет себе повод для страданий», – подлил масла своему всепрезрению Артур. Это не помогло.

– Ты истеричка, и мне хочется тебя успокоить. Может, даже погладить… – признался он, – Но это не по-человечески. Жалость унижает.

– Нет, Артур! Унижает безжалостность… – Марина резко развернулась и сверкнула глазищами. Ей захотелось вдруг привязать его. Пусть подчинится. Пусть стонет, как в «облаке в штанах» Маяковский: «Мария – дай!». Ей захотелось… – Гладь!

Артур зажмурился, как от яркого света. Дурным калейдоскопом в Марининых глазах притаились разноцветные кристаллики с рваными кромками. Каждый из них пульсировал. Не баба – напасть.

– Ну, ладно, – Артур взял себя в руки, встал нарочито равнодушно, подошёл к окну. Поднял неуверенную ладонь. Марина усмехнулась, не шевелясь: «Ладно? Ну, ну!»

Артур тяжело опустил руку себе на затылок и задумчиво почесал его.

– Вот и вся любовь, – невесть зачем, сказал он, рассмеявшись.

Любой накал эти двое умели обернуть абсурдом. За долгие полгода плотного контакта у них не было ни одной попытки стать любовниками. «В нашей ситуации всё настолько подготовлено для интима, что поддаться этому было бы глупо», – думала звезда с досадой от того, что такие красивые обстоятельства создаются с такими ненужными партнёрами. Артур же глупости в сближении не усматривал, но видел там стратегическую ошибку: «Марина тогда совсем обнаглеет и влиять на неё станет невозможно».

В дверь постучали и на пороге, не дождавшись даже ответа на стук, выросла круглая Рыбкина туша.

– Надеюсь, помешал, как обычно? – залоснился официальными улыбками он, – У нас интервью через два часа, а вы ещё ни в зуб ногой. Давай, Артур, зайди ко мне сейчас. обмозгуем текучку, а потом на интервью поедем. Вопросы?

– Э-х-мм, – неопределённо покосился на меня Артур, подсказывая.

– А, да, забыл совсем, – Рыбка бодро обернулся ко мне, – Ты, Мариночка, тоже заходи на совещание. Милости прошу. Всегда рад, – потом Рыбка снова зыркнул на Артура, – Что ещё я должен сказать? В попку никого целовать не надо?! – после этого он круто развернулся и ушёл к себе.

– Что это было? – звезда попросту оторопела и не знала, как реагировать.

– Это мы с Лиличкой провели воспитательную работу и настояли, чтобы Рыбка пригласил тебя на совещание… – не менее Марининого обалдевший Артур неподвижно уставился на захлопнувшуюся за Рыбкой дверь.

– Он что меня ненавидит? – звезда невольно искала защиты в главном своём враге.

– Нет, – уверено защитил Артур, – Просто похоже, мы переборщили, уговаривая его официально, вежливо, радушно, дружески и лично, пригласить тебя… Рыбка не слишком хорошо переносит, когда его вынуждают к чему-то…

Рыбка – это остаток от данного звездой давнего прозвища. Раньше Геннадий – продюсер и финансист «Русской красавицы» – был Золотой Рыбкой. Всё потому, что, судя по опыту звезды и рассказам Артура, любил понтоваться исполнениями желаний.

– Уважил, старик! – говорил он кому-то, приглянувшемуся, – Проси, что хошь… Не поскуплюсь…

Возможность «не скупиться» Рыбка имел, потому как, помимо всего прочего, был совладельцем одного из крупнейших в стране операторов мобильной связи. Это существенно влияло на качество жизни Лилички – обожаемой Рыбкиной пассии и мучительницы. Это позволяло оплачивать первые шаги бредовых начинаний «Русской красавицы». Это доставляло самому Рыбке кучу головной боли и нервотрёпки. Это надолго выдёргивало его из компании, и звезда постоянно находилась под опекой одного Артура.

– Если так пойдёт и дальше, – наблюдала за этой парой Лиличка, – они или перетрахаются или перегрызут друг другу глотки. Ты б как-то учитывал этот момент, – советовала она Рыбке, а потом пересказывала Марине, как Рыбка лишь отмахивался в ответ и говорил, что Артур шашни на работе заводить не станет… Кажется, Лиличке в последнее время доставляло удовольствие приносить звезде какие-нибудь неутешительные новости и следить за реакцией.

– У меня две новости, – начал Рыбка, созвав всех в свой как обычно полутёмный кабинет.

Артур, Геннадий и Лиличка попадали в кабинет нормальным образом – по коридору, а Марине, как дуре, было сказано крастся через тайную дверь, которой кабинет Рыбки соединялся со спальным номером. Дверь эта, конечно же, сделана была не случайно, и задолго до появления Черубины. Мариной иногда овладевали приступы жуткой брезгливости. «Сижу в этом номере, как последняя шлюха, до меня здесь наверняка побывало полчище проституток! Каждый пуфик тут, небось, навек пропитан спермой … Тьфу! Не могли нормальный номер выделить…»

– Итак, две новости, – повторил Геннадий, – Плохая и очень плохая. Начну с третьей…

– Через месяц начинаем концерты, – Рыбка многозначительно глянул на Артура, тот чуть заметно кивнул, – Как и обещал, я со всеми добакланился. Концерты – это факт, а факты, как известно, штуки упрямые, а значит, хоть повымрем тут все, а концерт подготовить должны. И подготовим, так ведь?

– У нас вчерне готово уже всё, – сообщил Артур. – Продумана постановка, приглашены специалисты…

– О чём вы? – звезда демонстративно схватилась за голову, – Концерты, через месяц?! А нельзя было заранее предупредить… Нет, ты, Артур, сказал тогда «может будут»… Ох, я сомневаюсь… Не рановато ли сольные концерты давать?

– Раньше сядешь, раньше выпьешь. Не рановато. Сомнения подрывают дисциплину. Так что, отставить рассуждения. Рассуждать поздно, пора действовать!

– Проект специфический, я специфическая, настрой специфический! – стояла на своём звезда, – И среди всего этого – такой обыкновенный, такой попсовый шаг, грозящий полным крахом. Нет, я этих планов не одобряю.

К чести присутствующих уместное «кто тебя спрашивает?» никто не произнёс.

– Погоди, с чего это «крахом»? – засюсюкал Рыбка. Похоже ко всем женщинам, кроме Лилички, он относился, как к чему-то несовершенному. И потому, или заигрывал, будто с детьми, или совсем не обращал внимания. Звезду раньше игнорировал, а теперь вот решил посюсюкать.

– Я не представляю себя на концерте. Как это? Я выйду, стану открывать рот под фонограмму, всерьез делать вид, что пою… Я?! Которая ни звука из всех этих песен не воспроизвела самостоятельно… Буду прыгать, как орангутанг, и шлёпать губами беззвучно, как рыба…

– А ты пой, тебя всё равно никто не услышит, – посоветовал Рыбка, – Поёшь себе в микрофон – полная иллюзия выступления «в живую» – соответствуешь фонограмме, и всё в ажуре.

– Ага, – звезда не успокаивалась, – А потом выйдет, как с Киркоровым. Помните? Он тоже на концерте подпевал своей фанере, а остряк-звукорежиссёр эти его подпевания-подвывания записал и в Интернет выложил. Все прозрели, наслушавшись, как поп-дива «шикодамил», тяжело кряхтя и не одну ноту верно не воспроизводя… Пол-интернета над мужиком ухохатывалась.

– Если ты умеешь петь, то, как бы ни прыгал, всё равно фальшивить не будешь. Кстати, он там и не лажал. Кряхтел, слова одышкой забивал – было, но не фальшивил. А вот ты, радость моя, будешь фальшивить. Это точно. – ну, хоть Артур отнёсся к опасениям звезды всерьёз, – Но ты не паникуй раньше времени. Это ж всё не просто так пойдёт. Сценарий есть, осталось тебя под него выдрисировать. Проконсультируемся со студией. Зря они, что ль, деньги получают? Ты на сцене-то хоть раз была?

– Была, – звезда скривилась от воспоминаний, – В десятом классе мисс школой была. Но про ту сцену слабо помню.

Помнила звезда про сцену другую – безобразную, неприятную, разыгравшуюся в школьном коридоре сразу после конкурса. Зачинщиком выступил сын директрисы. Из-за него звезду на городской смотр не пропустили, потому как не терпела она (и теперь не терпит), когда люди так в наглую пытаются использовать своё положение. «Почему, говорит, Мишке-санитару можно, а мне нельзя? Мало я, что ли, для тебя делал?» – а сам уже руку на талии пристроил, и пошлой ухмылочкой друзьям своим подмигивает. А Марина ему: «Охренел, что ли? Я ж не сорока, чтоб «этому дала, этому, дала, а тому не дала, потому как он дрова не колол». Мало ли, что ты делал. Я ж не за дела люблю, а от чувств. Отвали, в общем». Пришлось даже по морде нахалу разок заехать, отчего он, горемыка, так озверел, что слюной брызгал, пока дружки его за руки держали и на Марину наброситься не давали.

Впрочем, что не делается – всё к лучшему. Не дай бог Марина бы победила на городской Мисс, потом в модельный бизнес идти бы пришлось, и уже не от сопливых сыночков, а от навороченных отцов отбиваться. Быть покладистой в интимном смысле Марина никогда не умела.

– Не умею, не хочу, не знаю! – отрезала звезда, – Не чувствую в себе сил удержать зал. Пусть хоть двадцать шоу-балетов работают, мне ж на первом плане быть? Так вот я не буду! Мне станет смешно! Я засмеюсь прямо в середине «плача», чем навек загублю свою и вашу репутацию. Или сделается мне грустно от такого беспросветного надувательства… Я тогда пошлю всех на хрен и уйду со сцены… А вот если бы в небольшом уютном зальчике, в доверительной атмосфере… Снять кабачок на вечер…

– Ты звезда, а не кабацкая певица! – осадил Артур.

– Вертинский тоже звезда, а полжизни пропел по кабакам, – звезда совсем разгорячилась, – А начинал, между прочим, в небольшом театрике… В костюме Пьеро, позже – в маске из белого грима… Тоже в маске! И был знаменит на весь мир, и души всем до сих пор теребит… Это всякие импресарио его потом на большие сцены вытащили, – Марина неодобрительно сверкнула глазами на Рыбку, так, будто он виноват во всех неприятностях Вертинского, – Чем, на мой взгляд, и растоптали талант. Заморочили голову наивному человеку до того, что он в Союз вернулся и даже две хвалебные оды Сталину и коммунизму написал. А Ахматова его за это публично «говном» обозвала… А вот не вмешайся всякие воротилы шоу-бизнеса в его эмигрантскую судьбу, написал бы он ещё….

– Не успел бы, – оборвал звезду Артур, – Или с голоду помер бы, или фашистам бы под горячую руку попался. Только благодаря таким, как ты выражаешься, «воротилам», он из Германии вовремя уехать успел. Отделался лишь моральным потрясением. Вот ворвутся на твое выступление в кабаре бравые парни в форме, начнут погром, женщин на твоих глазах бить станут за неправильную ориентацию в смысле национальности кавалеров, я тогда на тебя посмотрю. Нет, кабак – это в сто крат сложнее и опаснее. И вообще, наша маска и доверительная атмосфера – вещи несовместимые, вдруг рассмотрит тебя кто… Концерт должен быть грандиозным и на большой площадке!

Но звезда слышала только то, что хотела слышать.

– Точно! – заполыхала она, – И как я сама не додумалась. На то вы и воротилы, чтобы собственное арт-кафе открыть. И будет у нас почти кабаре. И соберем там всех /бродяг и артистов/ и будем новые имена открывать… Я там стихи читать стану. Лиля, ты, как истинная леди, хозяйкой вечеров сделаешься… Будет эдакая «Бродячая собака». Полный аналог тогдашней Питерской.

– Какая собака? – Лиличка, услышав об отведенной ей роли, мгновенно оживилась.

Звезда взглядом умолила Артура позволить рассказать и начала.

– Полуподвальное небольшое (на три зала) кабаре, работало всего три дня в неделю: понедельник, среду и субботу. Звалось это заведение «Бродячая собака», а славилось на весь Питер и дальше. Здесь читал молодой Маяковский в жёлтой рубахе, и Вертинский (завсегдатаем он там не был, а зашёл случайно), не вовремя встав, заслонил беснующегося поэта от летящей в его голову со столика недоброжелателей куриной ноги. Ноге этой Вертинский был возмущён, и обязательно разразился бы скандал, если б не дипломатические способности хозяев заведения, вывернувших дело всеобщим примирением с помощью выпивки, разумеется, и извинений. В «Собаку» из Царского Села Ахматова с Гумилёвым приезжали, Мандельштам тут засиживался регулярно… Заглянувшему на огонёк Бальмонту, толпы поклонниц объяснялись тут в любви. Одна особенно страстно шептала: «Я, ради Вас… Я, ради Вас… Хотите вот прямо сейчас из окна ради Вас выброшусь?» И Бальмонт отвечал в соответствии со своим поэтическим имиджем: «Не стоит, здесь недостаточно высоко…» Оба они, похоже, забыли, что находятся глубоко в подвале. Собирались в «Собаке» поздно, после двенадцати. Случайных посетителей за глаза пренебрежительно называли "фармацевты", но фэйс-контроля не придерживались – пускали людей всех профессий, взымая с «не поэтов» три рубля за вход – не жалко, пусть заходят, пусть пьют шампанское и всему удивляются. Было чему удивляться: ошеломляли музыка, духота, пестрота стен, расписанных самыми известными деятелями художественного авангарда. Давил шум электрического вентилятора, гудевшего, как аэроплан. Шокировало поведение завсегдатаев: они разыгрывали пьесы, устраивали поэтические турниры, танцевали, спорили, читали литературные доклады… Вся Питерская богема кочевала в «Собаке» из посетителей в выступающие, а потом снова в зрителей. Если ты чего-то стоил, то, выступив единожды в «Собаке» на следующий же день становился знаменитым на весь Питер. Оригинальный и экономный способ раскрутки, между прочим… Будь у нас такое кафе, мы творили бы, что хотели… Геночка, я хочу кабаре! – звезда, хоть и хохотала, говорила вполне серьёзно. Издание поэтического сборника пришлось на время раскрутки «Русской красавицы» отложить. Так, может, хоть с этой идеи что-то выйдет. Решись Рыбка сейчас на открытие арт-кафе, шансы на продвижение поэзии в целом серьёзно бы увеличились…

– Ты ещё Окна Роста предложи спародировать! – фыркнул Артур, – Тоже способ раскрутки. Плакаты с пропагандой и твоим изображением в стиле Маяковского, – Артур явно издевался, – Когда ж ты уже поймёшь, Мариночка: заниматься нужно чем-то одним. Поёшь – вот и пой! А так, тебя послушав, выходит, и кафе нам нужно, и журнал… скоро телестудия своя понадобится. А зачем тогда петь? Кстати, арт-кафе по городу полно и «Бродячих собак» я в одном Питере две знаю. Чего-то не больно мы здесь про них слышим…

– То не те кафе, – обиделась Марина, – В них не та атмосфера… Нужно полностью воссоздать двадцатые годы. Были б те, – мстительно заметила она, – Венечка Дыркин, например, ни за что из столицы бы не уезжал. Его б сразу в каком-нибудь из таких кафе жить оставили. А так тыкался, стучался, всё по фестивалям, да квартирникам… Толпы фанатов за ним ходили, а солидные люди – всё никак не решались ставки на него сделать. «Уж больно босенький!» – представляете, собственными ушами слышала такой о нём отзыв от одного прокатчика, который море денег мог бы заработать, вложившись в Дыркина. Я этого прокатчика на концерт приволокла чуть ли не за шкирку, а потом, так же за шкирку, выволокла из своей квартиры, и вернула все подарки, потому что не место в моей постели людям, к великому искусству бесчувственным. – звезда чрезмерно разговорилась и понимала, что потом станет себя за это корить, но остановиться уже не могла и продолжала, – А потом, как Дыркин умирать стал (ещё бы, десять лет походных условий, и не такая болезнь на голову обрушится), когда всполошились все СМИ и давай о нём писать, тогда прокатчик этот мне позвонил. «Я готов», – говорит. Идиотище! Поздно! К тому времени к Дыркину в больницу уже Валерия приезжала, и запись в студии предлагала, и контракт. Да только он отказался. Не нужны они ему все стали … Он уже о столице нашей жестокосердной всё знал и иметь с ней ничего общего не хотел… Так и умер, едва став знаменитым. А мог бы ещё столько всего написать, если б вовремя заметили, если б встречали не по одёжке… Вот было б у нас своё кафе…

– Ты-то откуда знаешь про Дыркина? – Артур, вероятно, о смерти Дыркина что-то знал, может, даже песни его слышал, поэтому заинтересовался.

Звезда смутилась. Откуда, откуда…

– Понаслышке, – решила не врать она, – Сначала случайно попала на его квартирник. Обалдевшая совсем сделалась. Такие вещи! А потом, на следующий квартирник, прокатчика того потащила, хотела помочь группе… После, как все, забыла, махнула рукой… А потом вот спохватилась, такой талант среди нас жил, и умер вот. И никто ничего не предпринял, чтоб спасти! Я тогда решила свою «Антологию смерти» писать, чтоб не терять бдительность, чтоб следили, чтоб, кого можно ещё спасти – спасали…

– Слушай, – Рыбке о Дыркине было не интересно, – А что там про кабаре это? Они на нём нормально зарабатывали? Чем дело кончилось? Революцией?

– Да нет, – звезде сделалось обидно за Дыркина, за то, что про него никто не хотел слушать. – «Бродячую собаку» закрыла полиция в 1915 году, правительство боялось тогда подобных молодёжных организаций, беспорядков от них ждало… Нашли откуда беды ждать, из самой, что ни на есть, интеллигентной среды…

– Не одни закрыли, так другие бы, – нахмурился Рыбка, – Кабаки вообще небезопасно держать. Мало ли кто у тебя тусоваться станет, и как на это остальные посмотрят. Хотя интересная забава… Эх, забиваешь ты нам, Марина, голову всяческим бредом.

– Сколько её ни корми, ты всё на голытьбу смотришь! – вставила Лиличка, временно лишив своего покровительства.

– Ладно, – Рыбка серьёзно глянул на часы, – регламент! Вопрос о подготовке к концерту считаю решённым. Теперь другое – рейтинг на нашем радио упал. Незначительно, но ощутимо. С чем связано?

– Все кинулись смотреть клипы, чтобы допридумывать лицо. Песни ушли сейчас на второй план – на первом акция… – сходу сориентировался Артур, немного подхалимничая.

– Мы за что деньги получаем, за показ клипов или за продажу альбома?! – что касается маркетинга, Рыбка никогда не впечатлялся наскоро слепленными Артуровыми оправданиями, – Акций, которые отвлекают народ от покупки дисков, больше не проводить!

– Глупо, – отклонил Артур, – Лучше записать вместе с песнями клип и кинуть на рынок новую партию дисков с ним. Их разметут и будут, пыхтя, пытаться с помощью компьютеров просчитать размеры головы нашей девочки…

– Замётано, – все трое записали что-то себе в блокноты. Звезда поняла, что у них так принято и тоже раскрыла записную книжку. Хорошо, что догадалась захватить… Открыла блокнот, нацарапала: «Генка-пенка колбаса!» А что ещё писать? Вопрос реализации дисков звезду не касался. И вообще, она считала, что рейтинг снизился не из-за клипов и акции, а непосредственно из-за проснувшегося в слушателях и ди-джеях здравого смысла. Но вслух такое говорить было нельзя.

Лиличка вдруг шепнула что-то Генадиюна ухо и вышла из кабинета. Монитор показывал возле ворот виллы БМВ её мужа.

– Ещё новость противная, – по уходу Лилички Рыбка как-то расслабился, – Я заболел. Из носу течёт, как у чайника. Хочу вас покинуть на пару дней. Завтра закачу себе отпуск. И тсану лечиться… Связь у меня будет, так что не дрейфьте! И вечный бой, покой нам только снится…

«Ясно, с кем у него будет связь. С Лиличкой, небось, куда-нибудь замылятся. А мне вот даже незаметного Пашеньку в упрёк ставят», – насупилась звезда. Скорее, просто, чтоб поворчать, чем от серьёзного расстройства.

– Если Лилия поинтересуется – скажете, я в командировке по Черубиновскому поводу. Поехал перед туром шуршать насчёт гостиниц. Годится? – лица присутствующих невольно вытянулись от удивления. Ещё в самом начале знакомства Рыбка посвящал звезду в «Санту Барбару» своей личной жизни, потому и Марина, и Артур знали, что сокрытие чего-то от личного секретаря – шаг для Рыбки совсем необычный, – С КсеньСанной еду, Лилия хочет выходные с мужем провести. – наигранно весело сообщил Рыбка, пытаясь убедить, что даже рад такому обороту событий, – А что ты на меня так смотришь? – Рыбка широким жестом хлопнул Атура по плечу, – Ксюша молодая, интересная девочка… Глупенькая правда, но это от зелёности… – Рыбка пошловато скривился, – Сложно с бабами в наш век. Молодые – грязные, у них морщинки на колготках. Зрелые – старые – у них морщины на лице. И где идеал искать? Одна вон Лиличка мне сияла, да и та плотно замужем… Ты, Марина, не смотри, что я деловой человек. У меня, как видишь, тоже чувства имеются…

Звезда так и не поняла, был ли весь последний монолог искренним, или попросту служил попыткой показать наличие чувств. И вообще, с чего это вдруг всем им стукнуло приближать к себе Марину. За что боролись, на то и напоролись… Странно, но звезда не чувствовала себя лучше от допуска на совещания.

– Как говорится, хороша Маша, да жену зовут Наташа… – громко всхлипнул Рыбка.

Эта его недавно объявившаяся манера щедро шпиговать речь каламбурами всерьёз раздражала Артура. Цербер тоже иногда нуждался в собеседнике, поэтому частенько жаловался Марине на какие-то незначительные мелочи жизни. Например, на испортившую Рыбку Лиличку. Шутки Геннадия выглядели настолько наиграно, что резали глаза. Неуместный образ неисправимого оптимиста делал Рыбку глупым и предельно американизированным. Это Лиличка постаралась: натравила какого-то психолога-имиджмейкера, чтоб тот убедил Геннадия в неотразимости всех этих розовых манер и ужимок. Зачем? Вряд ли Лиличке на самом деле казался ярким образ Рыбки-оптимиста. Скорее, она просто видела в этом радикальный метод борьбы с возможными конкурентками – устав их оговаривать, она решила попросту испортить Рыбку. Превратила его, наивного, в демонстративного дурака, и успокоилась: теперь-то ни одна интересная особа на него не польстится. Неинтересных, типа несчастной КсеньСанны, она конкурентками не считала.

Кроме того, муж Лилички, завидев новый образ Геннадия, перестал воспринимать его как соперника («Уж такого-то Лилёк точно не подпустит!»), и даже проникся неким сочувствием к незадачливому ухажёру жены. Иногда, отправляя Лиличку на работу, муж теперь бормотал заботливо: «Ты уж, Лилёк, поласковее будь с боссом. Улыбнись там ему, что ли… Жалко ж мужика, блин!», а подвыпившая Лиличка потом выкрикивала эти фразы гневно и во всеуслышанье: «Я отдана на растерзание любого засмотревшегося кавалера! Знаете, что мне собственный муж говорит?!», а Геннадий от этого считал, что Лилия несчастна, и чувствовал себя абсолютно счастливым оттого, что муж её не достоин: «Я бы ей так никогда не сказал. Я своих женщин в утешение толпам не отдаю! Любишь, не любишь, а уважать изволь!»

В общем, Лиличке новый образ Рыбки изначально был на руку. Да вот, похоже, и сама не выдержала, сбежала в очередной раз на выходные к мужу. Рыбку было жалко, и звезда втайне радовалась возможному избавлению его от Лиличкиного ига. К тому же, ссора Рыбки с секретарём (ни в коем случае не секретаршей, на «секретаршу» Лиличка обижалась смертельно) страховала от вмешательства этой непредсказуемой барыни в дела Черубины.

– Ладно, с «кто виноват» определились, – Рыбка решил вернуться к делам, – А что делать-то будем?

Звезда вспомнила свою давнюю нахальную идею. Сейчас вполне можно было о ней сказать. Рыбка владел куском мобильного мира. Он запросто мог договориться, чтоб в магазинах на все телефоны ставили, в качестве звонков, нужные мелодии. Не понравится – пусть клиент меняет звонок самостоятельно. А на первых порах…

– Вышло б, что мелодии «Русской красавицы» звучат отовсюду, и рейтинг наверняка бы снова вырос… – закончила звезда.

– Звучит смешно, – откомментировал Артур, – Но смысл имеет. Это нужно ещё покрутить, мысль до ума довести. Тут явная опасность отвращение вызвать, переборщив. Меня лично тошнит от проектов, которые из каждого открытого окна орут…

– Тошнит – сходи поблюй, – любезно посоветовала звезда. Потом вспомнила о своих планах – решила подлизаться, – Ты же сам говорил: «Осуждение – есть обсуждение, то есть высшее признание масс. А одобрение быстро забывается».

Артуру, конечно же, польстило это цитирование и он временно забыл о своих возражениях.

– А мне нравится про мобилки! – Рыбка всегда легко загорался бредом. Наверное оттого, что в основном бизнесе у него не было на них полномочий. «В каждой финансовой мутотне должно быть что-то духовное …» – говорил Артуру он. – «А у меня – голяк. Поэтому я вас и призвал!» – Давай попробуем…

«Артурка-самодурка», – с озабоченным видом выводила в блокноте звезда, пока остальные делали свои серьёзные пометки. Звезда ленилась дублировать деятельность окружающих, – всё равно эти двое всё скрупулезно распишут, зачем зря словоблудить – но откровенно признаться в своей несерьёзности стыдилась.

– Но это не решение проблемы, – продолжил Рыбка, – На радиостанции надо как-то повлиять. Не деньгами. Лимит вливаний в этом направлении мы уже исчерпали.

– Да что на них влиять? – не выдержала звезда, – Если людям песни запали, они будут звонить и заказывать. Если нет – что уже поделаешь. Над творчеством надо работать, а не над радио.

– Это конечно, – засуетился Рыбка. Он, как оказалось, боялся показаться излишне приземлённым и недостаточно творческим. – Это само собой… – он улыбнулся звезде, как ребёнку, которого нужно успокоить, но кроме этого нельзя и о пиаре забывать…

– Знаю! – властно выкрикнул Артур, – Марина, ты должна написать новую песню. Что угодно, лишь бы в припеве фигурировало название какого-нибудь динамитного FM. Причём, в положительном смысле, с прямой рекламой. Типа, – Артур задумался, – Например, Алисина песенка Высоцкого очень подошла бы для пропаганды наркотиков. Помнишь, /Чтобы не попасть в капкан, /Чтобы в темноте не заблудиться,/Чтобы никогда с пути не сбиться,/ Нужен очень мощный план./ Ты понимаешь?

– Там было /нужен очень точный план/, – поправила Марина, – Хотя сказка наркоманская. И идею я поняла. Можно что-то из уже готовых текстов переделать. Смотри, – когда речь шла о творчестве, звезда и Артур всегда непроизвольно обращались только друг к другу, Рыбке они в этом не доверяли, – /Я сегодня спать не лягу./ Я сегодня буду кушать./ Не чуть-чуть, а очень много,/Может даже килограмм./ А потом, прикончив флягу,/ Стану ля-ля-ля-ля слушать,/ Мне кайфово с ля-ля-ля-ля/А со мной кайфово вам/ Вместо «ляли» поставим название радио. С кем ты договоришься?

Звезда уже расхаживала по кабинету, додумывая .

– Да не стану я ни с кем договариваться! – Артур вспылил из-за непонимания. Ставь любое радио, они сами будут эту песню крутиить в качестве саморекламы. Без всяких договорённостей. Сечёшь?

Звезда схватила блокнот, черканула о необходимости доработать песню. Этот текст ей давно хотелось куда-то использовать. Она любила его дурашливость.

Все присутствующие склонились над блокнотами.

Взгляд звезды невольно перебрался через плечо Артура и упёрся в его записную книжку. «Марина-пианина», – было написано там, вместо деловых пометок. Звезда еле удержалась от желания немедленно полезть в блокнот Рыбки.

* * *

* * *

– Освобождаем коридор, освобождаем, – засуетился Ильич, нервно похлопывая по крепкому заду миловидную уборщицу.

– А чё это? – возмутилась та, не отодвигаясь, – Мне ж тоже охота посмотреть, кто нам тут полы топчит. Или кого, Ильич, важного ждём?

– Да нет. Музыкальную шушеру. Певичка эта… Чебуршака, или как там её. Сейчас, должна быть. – охранник снизошёл до объяснений, – Ты уж, будь добра, слиняй куда-нибудь. Ейный администратор хотел ни с кем по дороге не встречаться.

– Оно и понятно, – поделилась своими соображениями уборщица, – У неё, болезной, с лицом что-то. Она на людях только в маске ходит. Ясное дело, что встречать никого не хочет. Зато поёт душевно.

– Понятно, – Ильич без особой надежды уставился на двери лифта. А вдруг повезёт, вдруг Чебурашка без маски сюда приедет? Деньги, они лишними не бывают. Жена Ильича за песнями Чебурашки следила очень тщательно и недавно обзавелась целью, во что бы то ни стало, выиграть акцию. «Не ради денег, а для интереса!» – сказала она, а сама уже мебель новую в спальню присмотрела и вооружила мужа фотоаппаратом-мыльницей, как только узнала, что певичка будет гостем следующей передачи. Ильич отругал глупую бабу – он на солидной службе, что за глупости, – но, услышав сумму вознаграждения, фотоаппарат взял.

Двери лифта распахнулись, и в коридоре засуетилась странная делегация. По-солдатски чеканя шаг, впереди шла рыжая гримёрша в камуфляже. «Она-то ей зачем?» – удивился Ильич, – «И сюда пролезла. Что мазать будет? Маску, что ли?» Гримёрша была известна в студии, как баба разбитная, с сильным характером и нестандартной ориентацией. Следом шла сама Чебурашка. В прозрачном сарафане, бесстыдно демонстрирующем обтянутое кусками чего-то блестящего тело. «Бесстыдно – это я хорошо для семейного отчёта придумал», – похвалил себя Ильич. Ещё Чебурашка была в кокошнике и страшной маске с прорезями, как на колпаках палачей в фильмах.

– От страшилище! – невольно выдохнула уборщица.

– А ты на голову не смотри, – посоветовал Ильич. Вообще ему Чебурашка понравилась. Тем, что шла себе спокойно и тихо, без претензий, будто и не была звездой, и будто не её песнями Ильича дома доставали жена с дочкой. Обычно гости передачи начинали громко кричать ещё в коридоре. Обшучивали интерьер, ругали журналистов, жаловались на жару (в коридоре действительно было душно), в общем, всячески обращали на себя внимание, чтобы всякий, включая уборщиц с охранниками, сразу мог определить, кто из спешащей толпы звезда и гость, а кто – персонал. А эта шла себе тихонечко, руку, как на подлокотник от кресла, небрежно оперев на ладонь высокого худого джентльмена с чёрным хвостом. – Ты на голову не смотри, у бабы сила не в ней.

– Срамота! – восхищенно усмехнулась уборщица в ответ, оглядев всё остальное. Осуждать вдохновения не было. Разве ж такую, со страшилищем вместо лица, осудишь… Даже самые сквернонастроенные женщины не принимали Черубину за конкурентку, потому спокойно любопытствовали.

Далее следовали знакомые и незнакомые лица. Ильич скептической усмешкой проводил их глазами до дверей. В кармане у каждого, он был уверен, была припасена старенькая «мыльница».

– Поехали! – скомандовал режиссёр, и на жаркой от прожекторов площадке начались съёмки ток-шоу. Зрителей снимали отдельно, поэтому на освещенном пространстве остались только пышнобородый ведущий и Черубина.

Звезда нервничала незаметно. Маска и парик усиливали жару, лоб взмок, под мышками, наверное, образовались пятна, и Марина опасалась, что неопытный оператор случайно заснимет компрометирующий кадр.

Вспомнилась история из прошлой жизни. Над белой курткой свинтуса как-то подшутили. Приклеили под мышки два коричневых куска меха. Свинтус пришёл домой растревоженный. Ухохатывался и жаловался одновременно.

– И за что?! – наигранно негодовал он, – Подумаешь, фантиками из-под конфет админу карманы забил. Ну, он у меня завтра попляшет! Представляешь, еду в метро, держусь за поручень. Справа вспышки смеха и явная неврастения. Изумлённо оглядываюсь. Точно… Глаза отводят от меня. На всякий случай меняю руку. Тут уж полвагона вообще падает со смеху… Ну, админ, ну собака… Маринка, честь семьи страдает! Что делать будем?

Порешили закидать админа неприлично пылкими СМСками. Из интеренета на сотовый. Вот его жена-ревнивица обрадуется! А Пашенька бы, наверное, от такой шутки сразу с инфарктом слёг. Слишком уж он несамокритичный, этот Пашенька. Хвала небу, что отделалась…

Марина вспоминала всё это, а сама привычно отвечала на вопросы.

– В 1984 году Николаем Зыковым была сконструирована и сделана кукла «Русская Красавица». Полуграмотная такая, очень душевная марионетка. Она всех тогда покорила, а, значительно позже, и меня. Я была на одном из её показов. Нас всем детдомом туда водили. Что и по какому поводу показывали – не помню, а вот кукла в душу запала. Как увидела, так сразу в груди что-то сжалось. «Это же я, – думаю дурочкою шестилетней, – Это же я!» Потом в студенчестве книгу Ефремовскую прочитала. Нет, я не соплеменник Таракановой, просто порода та же, ничего больше. А недавно совсем, когда над названием группы думали, спорили. Я, конечно, «Русскую красавицу» сразу предлагала. А Артур-артдиректор мне «С именем Черубина о названии группы думать?! Ты, мать, в своём уме?» А я ему: «Я идею несу, а не имя. А имя моё, неизвестными шутниками данное, идеи этой не отражает. Вот у Земфиры другая история, её по делу назвали, «Земфира» – по латыни – «непокорная», то есть такая же, как её музыка, и справедливо, что группа её именем называется. А наша музыка из древней Руси происходит, при чём здесь Черубина?» И тут нам из-за соседнего стола подарочек передают. Приглянулась я кому-то, решили угостить. Киваю, улыбаясь в пределах вежливости, с Артуром целуюсь демонстративно – нет, мы с ним просто коллеги, но надо ж было как-то угощателей отвадить, – смотрю на этикетку подарочка и ахаю. И Артурка мой тут же сдаётся. «Судьба», – говорит. Потому что приносят нам бутылку «Русской красавицы». Приятная водка, между прочим. Только сейчас её уже, по-моему, не выпускают. Так что во взятках за рекламу меня обвинить нельзя, – звезда смеялась, а ведущий ей вторил. Вообще эта пара производила странное впечатление. Он весь в бороде, она – в маске. Оба законспирированные донельзя. Всю съемку Марине страшно хотелось дёрнуть его за бороду – проверить, настоящая ли. Но звезда не решалась. Не от скромности, а из боязни нарваться на месть. Косы у звезды тоже были искусственные. – Никакого розового детства, – продолжала отвечать звезда, цитируя Ахматову, потом расшифровывала: – В детдоме жить страшно, никому не порекомендую. Получив стипендию в своём театральном, я впервые попробовала мороженое. Накупила на все деньги, а потом слегла с ангиною… Песни я писала всю жизнь. Только вы меня игнорировали. Не знаю, почему… Красивая слишком. Наверное, поэтому… Красивой женщиной быть сложно. Кроме внешности, в тебе ничего тогда не замечают. А если замечает кто, так считает, что ему это почудилось… Да пела я! Артур мне и концерты организовывал, и на фестивали возил – да нет, говорю же, мы просто коллеги, сейчас даже скорее враги, чем друзья. Артур, слышишь, с эфира тебе заявляю, козёл ты Артур, но работать с тобой хорошо! Смотрели на меня, все звёзды смотрели… Не буду сейчас фамилии произносить, вы ж помните, какая буча поднялась, когда я в одном интервью честно рассказала, к кому я пошла показать свои тексты, и что он мне предложил для раскрутки… Не буду я спать ради имени! Я ж о любви пою! Значит, ради неё и сплю, что за вопрос. Нет, слово трахаться не терплю. Он слишком техническое. Заниматься любовью – вот мой термин… Так вот, на то они и звёзды, чтобы только себя видеть. Меня не замечали. Я? Кого вижу я? А я пока не звезда, – Марина страшно пожалела, что под маской не видно её нахальной улыбочки, но интонация и сама всё сказала, мол, кто ж вам честно в своей уверенной звездности признается, – Да. Про самоубийство правда. Доконало меня всё. Плюс дарование поэтическое сильнее меня оказалось. Что ни напишу – сбудется. Перепугалась я страшно. К гадалке пошла. Та мне: «Так ты ж поэт, Черубина, от бога поэт. Та мамаша, что младенцем тебя в детдом подбрасывала, не знала, от какого богатства добровольно избавляется. Хотя гражданочка явно с юмором была. Кто б ещё дочь свою в честь литературного фантома назвал. От того, что поэт – предвидишь будущее. Не как я, а непроизвольно. Вот оно и сбывается.» Я тогда, чуть жива, давай вспоминать, что я до этого понаписывала… И про смерть там было и про любовь. Кидаюсь тексты уничтожать, а не смоешь ты их. Стихи, они у меня всегда в голове хранятся. Сколько бумаги ни марай, всё равно на листе лишь копия. И вот приходит день, когда всё след в след с одной моей поэмой сбываться начинает. А в конце той поэмы – вот незадача – смертушка моя описана. Понимаю, что не выкрутиться мне уже. Что греха таить, напиваюсь коньяку хорошенько. Так, чтоб не страшно было. Знаете, как у Курта Воннегута любимая сестра умерла? Я тоже не знаю. От болезни, по-моему. Знаю только, последними её словами было радостное: «Не больно! Умирать, оказывается, не больно!» Воннегут даже заранее эпитафию свою подготовил. Написал: «Спасибо, всё было прекрасно и ни капельки не больно». Вот и я хотела, чтоб не больно. Нахлесталась, значит, коньяку… Потом не помню. До следующего дня верила, что умерла. А потом соседи сказали, что я в коридор выходила покурить, и совсем не мёртвая была, а очень даже живая, глазищами сверкала и шутками их дурацкими подбадривала. Дурацких шуток, кстати, отродясь не любила. Я – девушка суровая. Так вот, пришла я в себя через день. Всё в комнате так, как и было, на столе только беспорядок и тетрадь распахнутая. Подхожу – а там стихи новые, моим почерком написанные. Я в прострации полной. Звоню Артуру, реву. Он приезжает и опять своё: «Это судьба!» Не будем больше никого из шоу-бизнеса искать, раз они все такие незаинтересованные. Запишем альбом за свой счёт. С этими текстами. Отдадим диск на радио. А там, будь что будет. Он вообще жутко мистифицирован, этот мой Артур. И маску мне он придумал. Говорит: «Нечего порядочных людей от главного отвлекать. Физиономия твоя отвлекает от смысла текстов». Остальное тоже отвлекает, наверное. Но нельзя ж совсем за кадром держаться. Проект-то о любви.. Нет, я Артура не люблю, даже ненавижу в последнее время. Артур, ты зануда и я тебя почти ненавижу!

– Стоп! – режиссёр остановил съёмки и объявил, – Мне нужна реакция Артура. Выведите его кто-нибудь на освещенное место. Нет! Выглядеть должно так, будто он сидит среди зрителей. Ну, так осветите! Отлично. Поехали!

Артур покривлялся, изображая разные эмоции. «Ему хорошо», – подумала звезда, – «Ему не надо столько врать».

– Работаем! – снова наседал режиссёр, – Ну, следующий вопрос. Давайте!

Вопросы из зала писались после интервью звезды. Технология была проста: ведущий спрашивает, звезда отвечает, но следующего вопроса не ждёт, продолжает нести всё, что в голову лезет. К этому всему сценаристы потом подставляют вопросы, которые специально обученные актёры-зрители с видом обывателей задают из зала. С такой технологией проще сделать интервью интересным. Ведущий же нужен для того, что б подбадривать гостя, когда он потеряет мысль, и подавать новые темы, когда все ассоциации с предыдущим вопросом у интервьюируемого исчезнут.

– Скажите, вы феминистка? – вступает ведущий.

– Я?! – звезда негодующе вскинула плечи, – Упаси боже! Сражаться за равноправие с такими несовершенными существами, как мужчины? Нет, увольте. Равноправие с ними мне совсем не польстит.

Артур за кадром показал вытянутый большой палец. Похвалил, значится. Из-за него звезда сбилась.

– Вас часто сравнивают с Агузаровой, – пришёл на выручку ведущий, – Многие даже считают, что вы – это она. Голос похож, причуды вполне в её стиле. Только вот возраст не совпадает. Если вы не обманываете нас по поводу своего восемнадцатилетия…

– Нет, – чётко соврала звезда, и даже пальцы в крестик не свела, потому что запястья были на виду. «За эти инсинуации мне ещё много придётся выгребать», – мысленно вздохнула она, – Ни слова лжи я вам не сказала. Мне восемнадцать и я, увы, далеко не Агузарова. Хотя мне очень, поверьте, очень лестно это сравнение…

– Стоп! – закричал Артур с места. Режиссёр с ним согласился.

– Что ты такое говоришь, Черубина! – зашептал он звезде на ухо, в полусогнутом состоянии миновав опасное, по его мнению, пространство. И чего было корчиться, если съемку всё равно приостановили? – Что ты говоришь? Ты же вамп, ты же непобедимая… Что это за сопли «я, увы, не Агузарова…» Самоувереннее нужно быть. Короля делает свита, а звезду – звёздная болезнь! Давай, работай! Покажи всем, как ты веришь в себя, и они тоже в тебя поверят. В этой стране «а король-то голый» не закричат никогда!

После интервью Артур остался контролировать монтаж. А звезда с Рыбкой поехали в резиденцию.

– Как я устала! – воскликнула звезда, проверила, все ли тонированные стёкла в машине подняты, стащила с себя маску и, шутя, прокричала Рыбке, который невесть почему лично присутствовал на съёмках, – Шофёр, в резиденцию!

Рыбка галантно сделал вид, что не заметил. Молча отпустил сцепление. Наверное, он так радовался тому, что организовал себе на послезавтра отпуск, что никакие выходки Марины его уже не задевали.

* * *

Ничем не привлекательная тёмно-вишнёвая жулька, крадучись, выехала за ворота резиденции. Развозили женскую часть персонала. За рулём полуспал Артур. Звезда всегда чувствовала себя камикадзе рядом с ним в машине. Он думал о чём-то своём, поднимая тяжёлые веки на дорогу лишь в случае каких-то ярких цветовых изменений окружающего мира.

– Когда-нибудь мы разобьёмся, – констатировала звезда, – Артур, ты, как Вий, должен кричать «поднимите мне веки!», если не хочешь всех нас угробить…

– А кто сказал, что я не хочу? – демоническая улыбка судорогой пробежалась по его усталому лицу. Справедливости ради, нужно заметить, что из-под своих полуопущенных, Артур управлял машиной лучше, чем многие, вытаращив глаза, – Я с пятнадцати лет за рулём. Девочки, успокойтесь, – решил всё же подбодрить коллектив он.

«Девочки» – Марина-массажистка, отрешённо отслеживающая проносящиеся по тротуару силуэты, толстая уборщица Анна, без устали тараторящая что-то о завтрашних делах, её младшая сестра, помогающая на кухне, и Марина-звезда на переднем сидении – успокаиваться и не думали, но замечаниями больше не кидались.

Первыми выходили Анны (сестру уборщицы звали как-то по-другому, но звезда не могла запомнить как, и мысленно именовала обеих одним именем).

– Вот мы и дома, – радостным хором провозглашали они каждый вечер возле булочной, будто Артур подвозил их в первый раз и не знал, где остановить.

Потом прощалась Марина-массажистка. Кидала сдержанное «до свидания» и лишь бесенята в уголках глаз, адресованные звезде, выдавали в Марине принадлежность к стану «своих». Она выходила возле метро, чтобы долго ещё ехать куда-то в дебри столичного центра. В любимый дом, о котором прожужжала она звезде все уши. Звезда вообще-то могла бы выходить вместе с ней, могла бы даже напроситься в гости, попить чайку с мёдом… Но Артур, разумеется, делал вид, что довозит свою «девушку» до дома.

– Устал я от тебя, – хрипло проговорил он, когда они со звездой остались наедине.

– Взаимно, – вздыбилась звезда.

– Да не в том смысле! Что ты сразу на рожон лезешь… Монтировали долго, то один кусочек прокрутим, то другой. Я на тебя виртуальную огрызаюсь. Твой голос у меня уже аллергическую реакцию вызывает – два часа беспрерывно прослушивал одни и те же фразы! Эфир, кстати, через два часа. Ты уж посмотри, что мы там сотворили…

– Не хочу расстраиваться. Не стану смотреть.

– Нет, ну ты нормальная?! Я два часа корячился, душу, можно сказать, в твоё бестолковое бормотание вкладывал… А ты плюёшься, не посмотрев даже. С тобой работать становится совсем невыносимо.

«И поэтому ты позволяешь Лиличке выступать в роли замены», – мстительно подумала звезда, потом поняла, что не права, и растаяла от жалости к себе, – „Мне вот жить с собой невыносимо, и ничего, не жалуюсь…”

– Ты неправильно понял. – решилась открыться, – В качестве твоей работы я не сомневаюсь. Меня в принципе угнетает всё это враньё. Как представлю, что начнётся, когда я маску сниму, так теряю связь с реальностью и всё плывёт перед глазами. Хочется рыдать, жаловаться и бутузить тебя, как боксёрскую грушу, кулаками по бледному вечноусталому лицу…

– Ничего себе заявочки, – Артур неожиданно перестроился в другой ряд и зачем-то припарковался. – Хвалю за откровенность. Но вообще – лечиться надо. Слушай, у меня уже в печёнках сидят все эти наши взаимные нападки. У меня уже язык устал с тобой ругаться…

– Со мной ругаться обычно устают уши, – не удержалась звезда. «С чего, с чего это они все вдруг со мною заговорили?» – пульсировало в висках у неё и вместо удовольствия, она испытывала припадок смутной паники.

– Послушай, давай раз и навсегда уясним задачи. – не переставал удивлять Артур, – Если мы оба в проекте и оба хотим популярности «Русской красавицы», то должны быть готовы к любым разоблачениям. Какая разница, в чём обвинят? Главное, чтоб о нас говорили… В конце концов, ты ведь сознательно на это шла…

– Ничего подобного! Я собиралась сидеть в своей маске и никому ничего о себе не рассказывать. Все эти легенды про детдом и восемнадцатилетие вы с Рыбкой навязали мне в приказном порядке… А я, дура, не отказалась, потому что тогда ещё не очухалась от своей «анталогии».

– Вот это и скажешь в своё оправдание журналистам. Желательно с такой же интонацией и таким же выражением глаз. Уверяю, тебе сразу всё простят. Очарованием скупают всепрощенье… – тут Артур заглянул звезде в глаза, произвёл над собой какое-то внутреннее усилие и внезапно по-товарищески хлопнул Марину по ноге у края коротенькой анимешной юбочки, – Слушай, пойдём, кофе попьём где-нибудь, а?

От неожиданности Марина шарахнулась, поджала ноги, тут же задев витое кольцо на Артуровском мизинце и поставив зацепку на колготках. Вообще-то это был первый раз, когда Артур пригласил куда-то звезду. Отказавшись, она бы себя не простила. Но не в драных же колготках идти? «Может, заехать домой переодеться? Нет, это будет нарочито… И потом, Пашенька же ждёт…» – досадовала звезда.

– Не судьба, – Артур сам отцепил капроновую нить от кольца, – Хотел вот хоть так контакт с тобой наладить. И то провалился. Нам нельзя враждовать, понимаешь? Недовольна чем-то? Откройся, расскажи. Обсудим. Я аргументирую, убежу, тьфу, убедю, тьфу… в общем, понятно… в правильности моих решений.

– Ты не исправим! Если и откроюсь, то чтоб ты убедился в неправильности своих решений. Но это невозможно…

– Невозможно, – согласился Артур, – Но что же делать? Своим постоянным бунтом ты расшатываешь нам все планы. Слушай, давай идеализировать доброжелательность? Только ты мне подыгрывай, я сам не смогу… Видишь, хотел душевное общение обеспечить, а вместо этого шкурку тебе порвал. – Артур кивнул на колготки, – Прости меня, я неуклюжий…

Слышать всё это от Артура было настолько дико, что звезда даже не сразу перестроилась на нормальное общение, продолжая по инерции отгавкиваться полушутя.

– Что за люди? Хотят в душу залезть, а хватают за ляжки… Вот и верь после этого в их благородные намерения, – ворчала она, заботливо разглаживая зацепку. Для пущей красоты сюжета, звезде мечталось, чтобы стрелка эта кровоточила, как свежепосаженная царапина – по сути, это ведь и была колготочная царапина, – и Артур бы тогда ещё больше казался б виноватым, а она, звезда, сделалась бы ещё больше безвинно обиженная и невинная.

– А журналистов не бойся, – продолжал Артур, – Я – главный злодей, мне не на кого переводить стрелки и я с ними справлюсь.

– Ты выглядишь лучше меня, – звезда ни в коем случае не хотела уступать в первенстве по злодейству, – Ты не врёшь стольким в глаза. Ты не обязан заявлять на всю страну, что не знаком с собственной матерью. А я каждый раз, приезжая к родителям, вру что-то о своей нынешней жизни и отвожу глаза от телевизора, когда там клип Черубины показывают… А мама сокрушается в сторону экрана: «Бедная девочка, она ж в детдоме росла, ты знаешь?» И так мне тошно делается… Вот узнает она правду, что про меня подумает? Тебе о таком заботиться не нужно…

– Действительно не нужно. – неожиданно мрачно ответил Артур, от былого его теплоизлучения не осталось и следа, – Но это не лучший вариант. Моя матушка уже ничего не подумает. Погибла в прошлом году. Сегодня, кстати, был бы её День рождения.

– Прости, – теперь уже Марина повела себя неуклюже. А на Артура вдруг обрушился мощный болезненный порыв откровенности. Подхватил и понес. Вцепившись в руль до побелевших костяшек на пальцах, глядя прямо перед собой, Артур рассказывал о своем неблагодарном сыновничестве. О том, что сегодня годовщина материного отбытия в другие миры, а он, вот, только сейчас об этом вспомнил, и о том, как не выполнил её последнюю просьбу и о том, как любил её на самом деле… Вообще вся его речь была похожа на кратковременный нервный срыв.

Выписка из дневника:

Мысли гроздьями свисают надо мной, но в голову не падают. Видать, не созрели ещё. Записываю ощущениями, сомневаясь, что сама смогу когда-то это расшифровать.

Вспоминается, как однажды в юности, после безумной совершенно ночи, в которую праздновалось одновременно три Дня Рождения, а под конец – рождения новых чувств, пар и возможные чьи-то зачатия, мы со Свинтусом завалились домой отсыпаться. Тогда я поняла вдруг, что обязана просто записать кое-какие мысли, душащие меня своей грандиозностью. Вместо постели я ринулась к ноутбуку и затарабанила по клавишам. Утром раскрыла файл и обалдела: передо мной красовались два жирных абзаца несуществующих слов – хаотичная последовательность букв, пробелов и знаков препинания. Когда писала, я была уверена, что изъясняюсь обычным русским языком. «Мда… чего только по укурке не натворишь!» – засмеялся Свинтус. А я долго ещё оплакивала не поддающуюся расшифровке истину, о которой помнила только, что она была грандиозна, и что понимать её было высшим жизненным блаженством.

Так же и сейчас. Запишу, а потом не смогу разобраться.

В общем, так. Артур сумасшедший. Слушать его страшно. Не из-за важности произносимого, а от болезненного отношения к нему рассказчика. В каждом из нас сидит своя болезнь. Наверное, так же странно ему было слушать о моей «Анталогии смерти».

Нет. Лучше писать факты. Итак, Артура прорвало, как старую трухлявую батарею, и он выложил передо мной добрый кусок своей, прежде тщательно скрывавшейся, биографии. В сущности, ничего особенного.

Отца своего он никогда не видел, чему, в общем-то, рад, потому как, судя по рассказам, с этим громадным запростецким деревенским работягой Артуру, в общем, не о чем было бы разговаривать. Мать Артурова погибла полгода назад, героически сражаясь с напавшими на костюмерную драмкружка бандитами. Несмотря на уважительный возраст, пенсионеркой и старушкой она не была никогда, а была пылкой энергичной женщиной, смелым режиссёром и неординарным педагогом. Она работала с детской театральной группой в ДК Строителей. Погибла она героически: подвыпившие ПТУшники, протрезвев единожды и ненадолго, догадались по снегу за окном, что скоро Новый Год, и что можно устроить костюмированный бал. Догадались подонки также, что костюмы можно взять в ДК. Пришли просить. Мать Артура им отказала: костюмы и самим были нужны, для новогодних выступлений… Тогда эта шпана решила позаимствовать костюмы тайно, забравшись в ксотюмерную вечером, когда, по их мнению, в ДК уже никого не будет. Артурова мать всегда любила свою работу, и редко когда покидала ДК раньше, чем требует необходимость успеть на последнюю электричку метро. Наткнувшись на режиссёршу, ПТУшники сначала растерялись, а потом – тут сказалось количество выпитого – начали угрожать: «Или молча выдаёшь нам, что надо, или… Нас-то много. Не гони, тётка, что попусту пропадать из-за тряпья…» Каково же было удивление этих придурков, когда «тётка» преспокойненько достала из шкафа ствол, навела на говорящего и сообщила, что считает до трёх. Подлецы бежали так, что только пятки сверкали. А Артурову маму увезла скорая. Сердечный приступ. Не слишком приятно стоять против ватаги пьяной урлы, одной, с театральным муляжом оружия в руках…Но подчиняться наглым требованиям каких-то плебеев ещё неприятнее. Поэтому до их побега режиссёрша держалась «что надо». В больнице Артурова мама скончалась, успев предварительно, весело хохоча и подмигивая – её уже считали выздоравливающей – рассказать сыну всю историю. О кончине её Артур скорбит, всерьёз и глубоко, но вот, дату сегодняшнюю забыл… И это страшно плохо. Мать была скорее другом, чем родителем, потому что разница в возрасте у них всего пятнадцать лет, и мать-воспитателя Артур не знал совсем, а знал мать-феерверк, раз в месяц обрушивающуюся с подарками из столицы на родную деревню, где суровые дядья и суеверные бабки воспитывали маленького Артура. Он рос, как Есенин, и тоже частенько заменял дядьям охотничью собаку, наперегонки с течением доплывая до подстреленной утки, свалившейся в реку. А потом в четырнадцать Артур уехал жить к матери. И была она «не из рода людишек – тех, что на пенсии подъездные лавочки протирают и языки сплетнями натирают – а из той редкой породы существ, имя которым – Человечища».

Потоком этой откровенности всерьёз подмочило почву под ногами моего чувства превосходства над бесчувственностью Артура. Я тогда, помнится, нелепо извинилась за то, что невольно ворошу ему рану, а Артур пожал плечами – мол, чего уж там, спасибо, что напомнила, – а потом ошарашил вскользь брошенным:

– Ты на неё, кстати, очень похожа, на мою мать. Гремучей смесью невинности и блядства, покорности и упрямства, и прочим совмещением несовместимого, – а потом добил окончательно следующим признанием, – Иногда я думаю, что болен, и что всерьёз был в неё влюблён. Она была такая…

А потом заиграл звонок телефона, и Артур моментально сделался собранным и чужим. Впрочем, какое я имею право так писать? Разве был он «своим» когда-то? Путаюсь…

– Везёт тебе, ты спать сейчас завалишься… – завистливо вздыхает Артур, несколкьо раз поддакнув телефону и отложив его в сторону. А мне ещё за Черубиной ехать.

– Ллиличка? – вопросительно киваю на телефон.

– Какое там… Лилия только идею подала, а улаживать всё я сам должен.

В общем, выяснилось, что моя дублёрша (вовсе не Лиличка) в наряде Черубины и в окружении проверенных людей сидела пол вечера на каком-то громком спектакле, и демонстрировала своё наличие в этом мире. Артуру теперь надлежало ехать её забирать.

– Зачем было вмешивать лишнего человека? – недоумеваю я, – Теперь на одно лицо, знающее, что Черубина во многом обманна, больше… Кто она? Кто эта дублёрша?

– Это я лишних людей не вмешиваю?! – довольно резко заявляет Артур, – Только и делаю, что подбираю твои хвосты. – потом успокаивается, – Пойми, не имей ты дублёра, твоё наличие рядом с нами давно показалось бы всем слишком подозрительным… А знакомить я вас не хочу. Оставайтесь не представленными. Так надёжнее. Меньше знаешь, лучше спишь…

* * *

Врут, будто звёзды не ездят в метро! Каждый вечер Артур довозил Марину до Черкасского, ждал, пока в подъездной темноте многоквартирника утонет её силуэт и уезжал, успокоенный. А Марина с идиотской точностью стократ проведенного ритуала проходила подъезд насквозь, покупала в киоске чего-нибудь к чаю и… спускалась в метро, чтобы ехать на свою окраину в старую разваливающуюся коммуналку. Снимать квартиру не хотелось, а на покупку звезда ещё не заработала – период раскрутки «Русской красавицы» не предполагал больших зарплат, а солидная часть прибыли, как звезде объясняли, первое время шла на погашение Рыбкиных вложений. Каждый день огромные деньги всё приближались к карманам звезды, но так пока их и не достигли. Впрочем, дела шли таким образом, что Марина даже начала уже присматривать себе район, в котором хотелось бы загнездиться. Официально описанное договором «первое время» подходило к концу, и Марина должна была вмиг сделаться страшно богатой. В таких приземлённых рассуждениях, звезда, отводя глаза от плакатов с собственным замаскированным изображением, прижималась грудью к прохладной поверхности поручня вагона. Вдруг она явственно ощутила, как в бок впивается чей-то возмущённый зад. Этим вечером случилась какая-то авария на линии, поезда шли теперь переполненные до ушей и помятые пассажиры бессловесно принимали такое положение вещей. И звёзды тоже. Хотя именно сегодня страшно не хотелось быть помятой и взъерошенной. Сегодня ведь, как-никак, у звезды было свидание. Дома её должен был ждать мальчик Пашенька.

Звезда уже не помнила, когда и за какие заслуги вручила Пашеньке экземпляр ключей от своего жилища. Едва в его жизни выдавался промежуток, Пашенька звонил и спрашивал с придыханием:

– Я приду?

– Приходи, – иногда отвечала звезда, в последнее время всё чаще, потому что все свои серьёзные связи давно разогнала, а случайные ей по статусу были не положены. Так уж вышло, что Пашенька оказался самым верным и удобным вариантом. Кроме того, у него были тёплые пальцы, куча нерастраченной нежности и напрочь отсутствовало любопытство. За последнее Марина была ему особенно благодарна. – Приходи, – повторяла она, – Ты-то приходи, а вот приду ли я? Не от меня зависит. Не знаю.

– Вы постарайтесь уж. Я буду ждать, – его трогательное «вы» в привычное от остальных «ты» так и не деградировало, что иногда звучало катастрофически смешно: «Мариночка, сдвиньтесь, пожалуйста, вы мне отдавили все яйца».

Он обещал и ждал. Переживал, наверное, потому что о нынешней её жизни имел лишь смутные представления. А спросить не мог, потому что звезда приказала когда-то тему эту оставить навсегда, да сделала это таким тоном, что теперь и не подступишься. Знал Пашенька о ней лишь то, что видел – приходит поздно и на нервах, из редакции, судя по некоторым телефонным разговорам, давно уволилась, в деньгах не нуждается, но на их растраты не имеет времени… Наверное, в душе Пашенька был уверен, что Марина пошла в какие-нибудь элитные проститутки. По крайней мере, тактично трагичное его к Марине отношение этим вполне можно было объяснить.

– Эх, Марина, – признался когда-то он, мечтательно глядя в потолок, – Мечтаю я всё переделать. Вот заработать бы миллион… Я бы увёз вас далеко-далеко. Даже не увёз, на руках унёс бы. И ни в чём бы вы у меня не нуждались…

– Я и так не нуждаюсь, Пашенька, – мягко останавила звезда.

– Знаю, знаю, – отмахнулся он, – Только лучше уж нищими быть, чем так «не нуждаться». Хотя, оставим эту тему, я помню, что вы её не терпите. Кто я такой, чтоб поучать? Что я могу вам дать взамен? – и снова с умиротворённым выражением мечтания – Другое дело, заработал бы я миллион!

Марина тогда разозлилась. Причём здесь миллион? Любишь? – Хватай, увози, борись. Боишься ответственности? – Никакой миллион не поможет. Но Пашеньке она об этом, конечно, не сказала. Он бы не понял, или, не дай Бог, понял бы буквально, попытался бы Марину увезти, и пришлось бы его тоже прогонять.

Марина уже подходила к дому. Разбитая лампочка над подъездом, резкими краями уставившись в решётку плафона, арестованным огрызком взывала к совести жильцов. Жильцы, и Марина в их числе, стыдливо отводили глаза и проходили мимо. Год назад эту лампочку посадили в клетку, спасая от покушений окрестных вандалов, выкрутивших все предыдущие подъездные светила. Полгода назад, в результате тушения пожара, эта лампочка оказалась разбитой и навек погребённой в своей клетке – решётка отчего-то уже не скручивалась.

В голову звезды пробрались нехорошие ассоциации: «Вот так и я. Сначала, спасаясь, позволила заточить себя в клетку, а теперь разлагаюсь в ней потихоньку, доказывая что-то беспутное. А клетку заклинило уже давно, и вырваться из неё уже нельзя…»

Случайная картинка резко испортила звезде настроение и в комнату она вошла уже «на взводе».

– Наконец-то, – нервно улыбнулся Пашенька ей навстречу. Выяснилось, что он сидит здесь уже три часа, вяло теребит какую-то игрушку на дисплее ноутбука, и ждёт. А может и не ждёт. Просто дома у него две сестры, родители и зашнурованная бельевыми верёвками кухня, а здесь тишина и покой.

– Извини, задержалась. Много дел навалилось…

– Да я, собственно, ухожу сейчас. Можете не спешить. Ухожу совсем. Это дело решённое. Мне только нужно вам сказать кое– что…

Он ещё ничего не объяснил, но Марина всё уже поняла. «Ну и дура я! Как могла! Как могла так легко попасться?! Уничтожить, разобрать на винтики, выкинуть… Как могла не предусмотреть?!» Едва скрывая бешенство, она закусила губу, чтобы не закричать. Пашенька подтвердил все предчувствия.

– Я тут почитал… – кивнул на ноутбук он, – Нехорошо получилось, нельзя было… Но я не удержался, думал что-то про вас, вы ведь мне ничего не рассказываете…

Звезда поняла, что шансов скрыться больше нет и мгновенно сникла. Началось. Первый пошёл. То, чего она так долго опасалась, наконец, произошло. Он всё узнал – Марина понимала, что речь идёт о файле, в котором она описывала неумелое своё самоубийство – и вот, теперь, уходит. Если даже Пашенька, с его-то извращённой трактовкой порядочности, отвернулся от Марины, то как смотреть в глаза остальным? А ведь они узнают. Непременно узнают всё… Внутренняя истерика сложила звезду попалам. Марина стояла, облокотившись спиной на край стола, тяжело согнувшись и уперев руки в колени. Отчего-то так было легче. Взгляд впился в чёрную гладь монитора и руки сами собой сжались в кулаки от ненависти к предателю. Если б Пашенька не сидел в комнате, Марина растерзала бы сейчас свой компьютер. Как всегда в момент особого напряжения, в сознании сработал тумблер и мысли Марины от происходящего переключились к каким-то смутным ассоциациям.

Вспомнился вдруг Блок и его поэма «12». Перед смертью, будучи уже почти в забытьи, поэт метался в бреду и с ожесточением требовал уничтожения всех экземпляров этой вещи. «Все уничтожьте! Все!» – имевшиеся у него самого наброски и черновики, он безжалостно сжёг, вместе с записными книжками и дневниками, – «Люба», – просил он жену, – «Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги! Я знаю, есть ещё один экземпляр. Он у Брюсова, я слал ему когда-то. Скажите, пусть вернёт! Я сам поеду к нему сейчас!» – Блок судорожно пытался встать, но бессилие и заботливые руки жены укладывали его обратно в постель, – «Пусть отдаст! Я вызову его на дуэль! Я убью этого негодяя, если он не отдаст!» Брюсов негодяем не был и о требованиях автора относительно поэмы даже не догадывался. «Пойми», – переходил на страшный шёпот безумный Блок, – «Все, все экземпляры этой поэмы должны умереть!»

Близкие принимали это за очередной приступ помешательства. Потомки – не все – принимают болезненное желание поэта уничтожить поэму за мучения совести. Дескать, продался Александр Александрович советской власти, написал пропагандистскую поэму, воспел безжалостное кровопролитье, пал ниц перед коммунистическим правительством, изменяя всем своим идеалам и понятию чести, а потом, дескать, как приближение смерти почуял, так испугался, что в историю, как потворник революции войдёт, и устыдился своего произведения, и решил его уничтожить.

Марина не разделяла такого мнения. Поэму она читала, ещё не зная её истории и пересудов, с нею связанных. Так вот, непредвзятым глазом читая, видишь, что поэма эта – проклятие большевикам, талантливейшая сатира над жестокосердными, искуснейший, горестный стёб.

А то, что на официальных мероприятиях и среди народных масс поэму восприняли, как восславляющую революцию, для Блока, как Марине казалось, было страшным ударом. Конечно, он впадал в буйство, и не мог уже контролировать подорванную психику, когда слышал, как народ лихо адаптировал поэму под своё коммунистическое восприятие. «В белом венчике из роз, Впереди идёт матрос», – декламировали в агитбригадах, вместо /Впереди Иисус Христос/, – как было в оригинале. Конечно, Блок делался бешеным. А ещё Марине казалось, что Блок, почуяв нутром поэта, какие грядут времена, попросту испугался, что написал столь откровенно антикоммунистическую вещь. Побоялся репрессий. Пожалел жену и именно поэтому хотел уничтожить поэму…

– Вы слышите меня? – в то время, как в голове звезды писалась эта странная статья, и Марина с удивлением понимала, что испытывает сейчас к тексту файла то же, что Блок чувствовал к поэме «12»: «уничтожить, стереть – с диска, из памяти, из жизни, потому что страшно, что это выдаст, ужасно будет, если прочтут», в это время Пашенька тщетно пытался что-то объяснить и выяснить.

В коридоре у соседей распахнулась дверь, и чужой телевизор разнёс по коридору обрывки Марининого интервью:

– Агузарова? А кто это? – совсем не Марининым, обработанным чёртовыми Артуровыми машинами голосом, спрашивала звезда в телевизоре. Потом задорно хохотала отрепетированным смехом, потом объяснялась, – Шучу. Агузарова – это круто, но мы с ней совсем разные. Нечего сравнивать. Она – марсианка, со всеми положенными странностями: то в воздухе из самолёта выйти пытается, то с диким медведем, выскочившим на дорогу тургруппе, мило беседует, то вдруг бросает всё и американским шофёром устраивается работать. И ей ничего за это не делается. Им, марсианам, можно. А я совсем другая. Медведей, самолётов и автомобилей боюсь, зато душу человеческую насковзь вижу и каждая тропка в поле узнаёт меня по походке. Жанна – из будущего, я – из древности. И впредь попрошу нас не смешивать!

– Вы слышите меня? – повторял Пашенька, кажется, испугавшись даже за Маринино самочувствие.

– Слышу, – ответила звезда сквозь пелену небытия, не желая причинять лишнее беспокойство.

Соседи внезапно захлопнули дверь и воцарилась напряжённая тишина. Пашенька осуждающе высматривал что-то в Маринином лице и молчал.

Звезда давно решила, что оправдываться не будет. Да, лгала, да наворотила тонны абсурда, но поступала так не от желания унизить всех, а из самого, что ни на есть, рвения сделать что-то стоящее. Не получилось. Но это ведь /беда, а не вина/. Мудрый догадается обо всём этом сам, а глупый не поймёт, сколько ему ни объясняй. Пашенька, кажется, не понял. Он смотрел влажными глазами, полными осуждения и горести. Он собирался уходить. Что ж, скатертью дорога! И неважно, что неделя целая прошла с их последней встречи. Неважно, что всю неделю Марина жила в диком напряжении, в тылу врага, и что ни одни тёплые ладони не касались её за это время, если не считать рук массажистки, которые безусловно дружественные, но любви нести не могли, по причине отсутствия у звезды таких наклонностей и опыта. Не важно, что заслышав вчера Пашенькин голос в трубке, Марина вспыхнула, как дурнушка подросткового возраста, которую, таки да, пригласили на свидание. Вспыхнула и ощутила в груди что-то тёплое: вот ведь как хорошо, есть ещё люди, что меня любят, и как важно это, чтобы кто-то тебя любил…

– Ну? – Марине надоело напряжённое затишье перед бурей, и она резко вскинула лицо навстречу обвинениям, – Ты разочарован? Лучше было бы, если б я действительно работала проституткой? – от волнения Марина нечаянно озвучила свои домыслы о Пашенькином о ней мнении.

– При чём здесь? – фыркнул Пашенька, поморщившись, – Я и не думал никогда, – по тому, как он смутился, Марина утвердилась, что именно так и думал, – И вообще, важно ли это? Важно, что между нами. Вокруг – меня не касается. Это за пределами моей жизни. А то, что в ней – важно.

– И что же в ней? – звезда ничего не поняла. Она ожидала возмущения: «Как ты могла так лгать! Втемяшивать в головы легковерным душам идеалы, в которые ни капли не веришь? Как ты, имея на руках так тщательно составляемый поэтический сборник, могла запустить в эфир эти, далеко не лучшие тексты? Как могла наврать о себе столько ужасной попсы, тем самым отрекаясь, предавая свой собственный образ и опыт и даже возраст?!» – вот чего ожидала звезда, и чего боялась, и под чем склонила бы понуро голову – и даже, если б на плаху, всё равно покорно склонила бы – потому как и впрямь виновата.

Но Пашенька говорил о чём-то совсем другом.

– Если я так неприятен вам, – он выдавливал слова через силу. Видно было, что ему стоит огромного труда не закричать. Его «вы» звучало насмешкой, лишившись былой нежности и многозначительности, – Отчего нельзя было сразу сказать мне об этом? К чему было мучаться? И как я после всего этого должен к вам относиться… Не к вам даже, к тому, что было между нами…

Марина как-то совсем растерялась.

– Подожди, – нервно хмыкнув, попросила она, – Ты до конца прочитал текст?

– До конца, – Пашенька упрямо склонил голову на бок и, насупив брови, упёрся в них кончиками ресниц.

– И тебя всерьёз возмутили в моих записях только отзывы о тебе?

– Не отзывы, а то, что вы мне сразу ничего не сказали. Я всё это время, как лох, ходил сюда, и не подозревая даже, что вы мысленно меня обсмеиваете. Я вам доверял, открывался, а вы…

Звезда лихорадочно попыталась вспомнить, что же такое обидное писала она про Пашеньку.

– Нехорошо получилось, – признала она, после короткого раздумья. В мыслях уже бесновалась мысль о категорическом незамечании людьми друг друга. – Есть там не вполне хвалебные строки…

– Не строки. Там целые главы, – несколько тщеславно поправил Пашенька, и звезде стало смешно, – Я хочу спросить, – Пашеньке было не до смеха, – Марина, я правда такой, как вы написали?

– Откуда мне знать, – Марина пожала плечами, – Я пишу, как вижу. И про тёплые руки и про загибающиеся реснички. Кто-то другой увидит по-своему.

– Но там ведь не только про это! Послушайте, Марина, – Пашенька, наконец, решился выговориться. – Когда-то давно – помните? – вы говорили «мне страшно оттого, что я не знаю, для кого живу». Вы меня просто сразили этой фразой. Раньше я слышал вопрос «для чего я живу?» – Марина вспомнила, что когда-то оговорилась. Хотела спросить «для чего», но произнесла «для кого», а потом было неловко разочаровывать восхищенного Пашеньку, – Так вот, – Пашенька продолжал, – Я страшно хотел стать тем, «для кого». Причём, именно тем, для кого вы…Представляете, такая женщина и вдруг живёт для вас? Я ждал перемен. Я рассчитывал. А вы всё это время насмешничали и презирали за спиной. Теперь я прочёл ваше мнение обо мне… Хочу сказать: вы не умеете любить, вы слишком заняты тем «для чего жить», «для кого» – не ваш стиль. Для женщины это неправильно… Такая женщина мне не интересна! Кроме того, мне настолько неприятно знать, что…

Звезда вдруг вспомнила, что Пашенька и раньше проявлял признаки повышенной ранимости. Когда-то от звезды он обзванивал своих друзей-gaмеров, чтобы зазвать их на какой-то там турнир. Он обзвонил человек пять, и разговор с каждым начинал с приветственного: «Салам!» Говорил он это с такой претензией на стильность, что Марина не удержавшись, съязвила. «Пашенька, а почему у тебя всех друзей зовут Салам?» – не слезая с его острых, но привычных уже и почти родных колен, поинтересовалась она. Пашенька сначала всерьёз кинулся объяснять, что это он так здоровается, а потом, наткнувшись на смех, обиженно замолчал. Причём дулся он тогда целый час. И обижался б ещё дольше, если бы у Марины не обнаружилось тогда слишком шаловливое настроение, которым она быстренько привела Пашеньку в чувства. Сейчас у звезды такого настроения не было.

– Послушай, я чуть не умерла, а ты разглядел в этом только повод для личной обиды!

– Но не умерла же… – Пашенька не хотел задеть, он говорил то, что чувствовал, – Самоубийство не состоялось

– Много ты понимаешь! – выкрикнула звезда, на миг сорвавшись – Состоялось! Состоялось! Сейчас, перед тобой, совсем другая я. Я прежняя закончилась, сломалась, умерла! И никому нет до этого дела! – она выкричалась и резко замолчала, взяв себя в руки.

«У тебя с Пашенькой не настолько близкие отношения, чтобы можно было на него кричать. Держи дистанцию», – приказала она себе и пошла выполнять. Приблизилась вплотную, пробежалась кончиком языка по обветренным губам, дождалась ответа. Не быть ответа – она знала – не могло. Обиды обидами, но этим двоим хорошо было вместе, и глупо было бы не поддаться… Звезда широко распахнула глаза, поплотнее запахивая душу. Откуда-то извне пришло ощущение последнего раза.

– Мы расстанемся сегодня, Пашенька, – твёрдо сказала звезда, – Расстанемся навсегда.

– Я знаю, – ответил он, и оттого всё дальнейшее происходило торжественно и с надрывом.

Несколько позже, вжавшись друг в друга, как две совокупляющиеся улитки – такие же мокрые, прилипшие и уже расслабленные – они играли в свою любимую диффузию. Губы в губы, ладошки к ладоням, лоб ко лбу, пузо к пузу. Это было отдыхом и выражением взаимной благодарности. Марина выпутала ступни из цепко держущих Пашенькиных (у него было потрясающее умение с одинаковой ловкостью пользоваться пальцами всех конечностей) и плотно свела ноги, не забыв при этом прихватить часть временно размякшей Пашенькиной плоти.

– Я взяла тебя в заложники! – улыбаясь, шепнула она.

– Меня? – удивился Пашенька, и поправил, – Себя. Он такой же твой, как и мой. Общий…

Звезда плотнее сжала мышцы и почувствовала, как заложник зашевелился, наливаясь новой силой и готовностью к глубоким погружениям…

* * *

Выписка из дневника:

Эх, Пашенька, Пашенька, милый мальчик с тёплыми ладонями, загибающимися кверху ресничками и послушным моим желаниям общим на нас двоих членом… Зачем ты разрушил всё? Наше «мы» было хрупким и невсамделишным. Пока оно не знало об этом – жило. Но ты объяснил ему его недостатки, и оно скончалось, проткнутое в самое сердце собственным несовершенством.

Ночь полна была страсти и сумасшествия. Давно уже мы не хотели сказать друг другу столько, и давно уже столько не говорили. Это первоклассное прощание. Это запомнится.

С предрассветным звонком будильника я сказала: «Уходи». Пашенька закурил, моментально помрачнев. Час назад мы заснули, обнявшись – так не засыпали раньше ни разу. Всегда порознь, всегда каждый своим сном. «Почему?» – спросил так, будто не он накануне нашёл в этом уходе единственное своё спасение. «Ты хочешь больше, чем я могу дать», – ответила пафосно и подтолкнула к двери. Он мгновенно вспомнил все обиды и принялся одеваться. Я решилась спросить про Черубину, про то единственно-важное, что так напугало меня вчера и что оказывается, только для меня играло какую-то роль. Пашенька пожал плечам:. «Ну и что? Это за пределами наших встреч. Мне-то какое дело…»

Я так и не поняла, дошло ли до него. Скорее, решил, что преувеличиваю для литературного оформления. Артур бы меня убил. Вот будет смешно, если Пашенька догадается выиграть приз…

Прощай, моя последняя связь с прежней жизнью!

А вообще жутко: каждый хочет, чтоб его любили, при этом совершенно не желает любить сам. А точнее – не умеет. И я в первую очередь.

* * *

Если б было возможно, звезда скинула бы с себя и кожу. Распахнутое окно, откинутое покрывало, лёд из холодильника… Всё это не помогало. Несмотря на раннее совсем утро, в городе стояла ужасная жара. Вместе с асфальтом под окнами плавились Маринины мечты о хорошем настроении. Духота тисками сжимала виски, и воспоминания о вчерашнем расставании с Пашенькой подливали масла на жаровню плохого настроения. Марина решила немедленно мчаться в офис, то есть в Рыбкин дом, где спасительные кондиционеры могли привести в себя, а разговоры с массажисткой отвлечь и дать повод не слишком переживать из-за разрыва с очередным другом… Кроме того, там был Артур, который, после вчерашнего приступа откровенности казался чем-то похожим на человека, а значит, начал, наконец, открываться, и уже мог, наверное, что-то по-че6ловечески прояснить относительно грядущих концертов.

Марина потянулась к сотовому, вспомнив, что где-то в глубине ночи он пищал.

«Про «ты поэт» говорил тебе я, а вовсе не гадалка. Зачем народ дуришь?» – гласило СМС, пришедшее от Свинтуса ещё вчера, когда Марине недосуг было смотреть на телефон.

– Второй! – вслух сказала Марина, массируя мокрые от пота виски. Свинтус уже три месяца как находился в далёкой командировке, поэтому скрывать от него свою черубиновскую деятельность было очень легко. И угораздило же его, в далёкой Германии, включить телевизор в такой неподходящий момент. Здесь, на родине, он всегда несколько презрительно относился к говорящему ящику. Соединение произошло моментально. Слышно было так, будто Свинтус сидел рядом.

– Я перезвоню тебе, у нас льготные тарифы! – с подозрительно нескрываемой радостью проговорил он. И тут же перезвонил. Что тоже удивляло, потому что высокой скоростью выполнения обещанного Свинтус никогда не отличался.

– Мой телефон, вероятно, прослушивается, – сходу сообщила звезда, – Поэтому давай без конкретики. Ты презираешь меня теперь?

– Что за ерунда? Я ж понимаю, что у тебя далекоидущие планы…

Этой своей верой в Марину, Свинтус ранил ещё больнее, чем Пашенька, своим равнодушием. «Ну вот, теперь я буду думать, что обязана… Не могу ж обмануть того, кто в меня верит. Теперь придется, во что бы то ни стало видоизменять стиль Черубины…»

– Не верь в меня, я плохая…

– Не буду, – покладисто согласился Свинтус, и раскатисто зевнул, – А у меня тут патриотизм проснулся. Смотрю ОРТ, тусуюсь на русских конференциях, тебя вот страшно рад слышать, болею за Динамо…

– При этом в банкомате получаешь евры, набиваешь пузо чуждым пивом и смотришь немецкую порнуху. – звезда наигранно смеялась, а сама, вместо облегчения, испытывала болезненную обиду. Разоблачение Черубины, как выяснилось, ни для кого ничего не значило. То есть, хорошо, конечно, что за него не осуждали… Но полное равнодушие оказалось больнее любых укоров. /Когда говорят, что меня любят – удивляюсь. Когда говорят, что не любят – тоже удивляюсь. Но больше всего удивляюсь, когда говорят, что ко мне равнодушны./ – по-цветаевски подумала она.

Вспомнился вдруг очередной пострасставальный диалог со Свинтусом. Марина хандрила тогда, не столько из-за ухода Свинтуса, сколько из-за своей неспособности грамотно распорядиться одиночеством.

– Я совершенно запуталась, – говорила она заскочившему «на пять сек» Свинтусу. – Я так хотела, чтобы все оставили меня в покое, столько сил и времени тратила на борьбу за свободу от тебя, что теперь, когда ты всё же ушел, не знаю, куда себя девать. – при Свинтусе Маринка никогда не смущалась собственной гадостности и капризничала, не скрываясь. Собственно, это и было самым главным, самым нужным в Свинтусе – он ценил откровенность, и совсем не интересовался хорошестью. С ним можно было быть сколь угодно дрянной, совсем не опасаясь последствий. Вот и сейчас Марина совсем не стеснялась признаваться в собственном эгоизме, – Я думала, вот расстанемся с тобой, и жизнь сразу окружит меня чем-то непревзойдённо ярким. Думала, это твое наличие всё это яркое от меня отпихивает… А оказалось, нет. Ты ушёл, а жизнь от этого не сделалась ни капельки лучше. Хоть обратно тебя возвращай, честное слово…

– Никаких обратно! – в голосе Свинтуса мелькнул испуг – то ли наигранный, то ли настоящий. Ничего удивительного, за то время, что Марина и Свинтус мотали друг другу нервы – звезда знала по себе – можно было накрутить себя до чего угодно и даже до мысленного обета вечного безбрачия.

«Ну вот, не только себя переиначила, но и испортила Свинтусу представления о семейной жизни», – грустно вздохнула Марина, – «Кажется, он действительно всерьез боится рецедива наших отношений. Балбес! Неужто он всерьёз думает, что я смогу решиться на такой бред?»

– Обратно нельзя, – Свинтус не замечал задумчивости Марины. Он сидел на полу, по-турецки сложив ноги, смотрел прямо перед собой, и речь его казалась элементом какой-то медитативной практики. – Обратно нам не положено. Мир приспособлен для одиночек. Есть дно – ил, грязь, бытовая возня, работа на собственный желудок, а не жизнь. Есть поверхность – там каждый личность, там ты оптимально дееспособен и умудряешься воплотить в жизнь самые дерзкие замыслы. Между дном и поверхностью – дуршлаг. Да, самый настоящий. Дырочки в нём очень тонкие. Такие, что пролезть может только одна душа. Пока мы барахтаемся снизу от дуршлага, мы – тесто. Переминаемое, премешиваемое. Можно слепиться, как мы с тобой когда-то, стать одним куском и кайфовать от безграничности такого соединения. Но на поверхность такие куски не проходят. Чтоб уйти подальше ото дна, нужно выдавить себя через дуршлаг, т.е. стать отдельной фигурой. Хуже того, проходящие сквозь этот дуршлаг обрабатываются специальным составом, – людеотталкивающим. То есть дружить, любить, говорить с другими прошедшими сквозь дуршлаг – это пожалуйста, это сколько угодно… А вот соединится с кем-то – никогда. Людеоттакливающий состав чутко оберегает от плотных контактов с чужими душами. Увы, только покрытые им люди становятся личностями. Состав этот частенько называют самоуверенностью или даже внутренним стержнем. Без него невозможно чего-то достичь. Вот и выходит, что мир для тех, кто умеет быть один. Мы с тобой теперь умеем и обрели шанс вырваться на поверхность.

– Какая-то излишне кухонная философия… – хмыкнула Марина, – Сразу видно, что тебе теперь приходится самому себе готовить ужин… Вырывайся на свою поверхность, никто тебе не мешает. А я не буду. Кажется, я конструкция для глубоководных работ…

Сейчас, столкнувшись с таким апатичным отношением к Черубине, звезда вспоминала тот разговор, и с ужасом подмечала, что, кажется, и она, и Свинтус, и вообще все знакомые ей люди уже прошли через этот злополучный дуршлаг.

– Свинтус, тебе не жутко от всего этого? – ничуть не боясь шокировать резкостью смены темы, спросила она. – Мы живём в бессмысленном мире, где никому ни до кого нет дела… Самодостаточность и отсутствие интереса к другим сейчас культивируется, считается достоинством… Тебе никогда не казалось, будто ты совсем никому не нужен?

– Нет, – спокойно ответил Свинтус, немного подумав, – Как может казаться то, что знаешь наверняка? Я знаю, что никто на самом деле никому не нужен. Также никому не нужен и я. И это ничуть не пугает. Как можно бояться устройства мира, который тебя создал? А что это тебя вдруг на пафос потянуло?

– Меня из него и не вытягивало.

Скомкано попрощавшись, звезда отключила связь. Не со злости – просто не хотела, чтобы Свинтус сделал это первым. А он бы сделал непременно, потому что это был его метод борьбы с плохими настроениями звезды. Он всегда себя от них отгораживал.

– Мы под твоим домом, – внезапно и тотчас, едва Марина заставила себя умыться, телефон заговорил голосом Артура, – Выходи.

Звезда удивилась. «Кто это мы? Отчего под домом? Какие-то странные приёмы конспирации и субординации…» На приведение себя в порядок ушло ещё пятнадцать минут.

– Можно позавтракать в какой-нибудь забегаловке, если в такую рань хоть одна открыта, – бодро сообщил Рыбка вместо приветствия. – Я уезжаю, и потому считаю своим долгом наметить краткий план действий. А в офисе слишком официально. Там мне всё уже надоело…

Звезда почувствовала даже что-то вроде благодарности за такую перемену отношения.

– Мы что, вышли из подполья? – захлопала ресницами она, из последних сил изображая приподнятость настроения.

– Нет. Мы просто помудрели, – подмигнул Артур. Сейчас он не казался уже Марине таким надменным, и подножка от него казалась неожиданной.

– Да, Артурка, про дублёра, это ты здорово придумал, – сам того не желая, Рыбка закладывал Артура с потрохами, – Никто, Марину ни в чём теперь не заподозрит. Потому как Черубина со свитой сейчас демонстративно отправилась прогуливаться по парку. Лилия всегда любила быть центром внимания. Но всё же, мне кажется, Лиличка не очень похожа…

– Не заметил разницы, – невозмутимо ответил Артур, – В этот наряд хоть меня одень – всё равно Черубина получится…

Подкосившиеся ноги мягко опустили звезду на заднее сидение: «И зачем было врать? К чему было изображать намерения подружиться вчера? Какого чёрта откровенничать, если ведёшь войну?!» – негодовала она, – «Итак, не Лиличка изъявила желание переодеться в Черубину, а Артуру захотелось её переодеть… Чтобы поддеть меня хорошенечко! Хоть бы не врал уже, что не понимает, зачем Лиличке это нужно… Поддел? Ладно, теперь уж я тоже молчать не буду. Теперь мой ход.»

Звезда не уверена была в силе воздействия своего метода, но всё же решила попытаться отомстить Артуру. За всё: и за унизительное подслушивание разговоров, и за надменный тон, и за бесконечное враньё, даже за Пашенькин уход, хотя за последнее, скорее, стоило бы благодарить…

– А у меня для вас новость. – звезда улыбнулась, невинно и совсем, как ни в чём ни бывало.

Оказалось, кстати, что бредни Рыбкиного психолога действуют.

– Марина, не хмурься! – напирал Артур когда-то, – Психолог Геннадия дал нам недавно один роскошный совет: От мрачняка есть верное проверенное средство. Заставь себя улыбнуться, растяни губы, ну… сразу почувствуешь, как настроение само улучшится.

– Давно пора её уныние ампутировать. Не человек – сплошное недовольство. – насмешливо поддакнула тогда присутствующая при разговоре Лиличка.

– У нормальных людей, улыбка от настроения, а у вас – настроение от улыбки! Вечно у вас все наоборот и через заднее место! – парировала звезда.

А сама расстроилась. Это ж во что её – жизнерадостную девочку с огромными праздничными бантами, бодро шагающую в класс и королевским жестом указывающую Карпушке, куда сегодня положить её портфель, а много позже, искромётную короткостриженную блондинку, смело восседающую на подоконнике своей уютной коммуналки, и, бесшабашно свесив ноги за окно, хохочущую от прекрасностей мира и Свинтусовских скептических замечаний, а совсем недавно ещё лихую редакционную хулиганку, все законы дисциплины поправшую и беззлобно подшучивающую над коллегами и Вредактором… – во что её жизнь превратила, если кажется она теперь окружающим «вечным недовольством» и «унынием». Жалко ей себя тогда стало совсем. Почти также, как сегодня, когда оказалось, что никому, даже Свинтусу, никакого дела до Черубины нет.

А в методы искусственного поднятия настроения звезда не верила. Вообще отвергала всё искусственное. А тут, когда перед своим ответным выпадом губы в улыбке растянула, сразу почувствовала прилив внутренних сил и бодрости. Прибавилось сразу настроеньица. Выходит, зря не верила…

– Так вот, – звезда закурила, – Я тут ещё кое-что надумала. Я пишу книгу.

– Этого ещё не хватало, – настороженно фыркнул Артур. – Ты ж её уже писала когда-то.

Артур, видимо, подумал, что звезда собирается продолжить «Анталогию смерти».

– Ты не понял, – Марина еле сдерживала победный блеск в глазах, но некоторые блёсточки, всё-таки, выскочили и вышло, будто звезда собирается сообщить что-то очень радостное. – Я буду писать новую книгу. О нас с вами. «Откуда есть пошла Красавица Русская» – такое будет название. Честная книга про честных людей, которые, вынуждены были лгать, чтоб прорваться сквозь кордон всех заморочек шоу-бизнеса, а теперь, прорвавшись, хотят рассказать миру, как всё оно было на самом деле. И как Черубину придумали, и как Генку в неё влюбили, и как альбом писали, маски не снимая… Понимаете зачем? Лицо-то ведь рано или поздно придётся открыть, и всплывёт тогда всякое… И лет мне далеко не восемнадцать, поэтому вы не убеждайте, что все наши ложные фишки останутся необруганными. Так что книга – отличный выход. Ею мы помиримся со слушателем. За многие наши обманки таким ходом мы легко оправдаемся. Вы хотели нас разоблачить, господа журналисты? Акцентировать внимание на допущенных Черубиной в интервью ляпах? Поздно! Мы опередили вас. Читайте исповедь Черубины, там всё описано. И ляпы, и их оправдания, и новые ляпы в оправданиях. Здорово? Кроме того, это подогреет к нам интерес, станет отличной рекламной поддержкой проекту!

«Ну что, мальчик, догадался, где я тебе дорожку перебежала?» – мысленно припёрла Артура к стенке она, – «Сможешь теперь заменить Черубину? А как же то, что я своё настоящее имя в книге укажу? Незаменимых не бывает, говоришь? Посмотрим.»

– Мариночка, но подожди… – первым опомнился Рыбка. Он не воспринимал звезду воинствующей амазонкой поэтому особо всерьёз этот выпад не воспринял. Отмахнулся, как от комара, – В первый раз слышу, чтобы группа популяризировалась с помощью книжки. Фильмы по книгам снимают, а группы по ним не создают. Ты ж понимаешь. История знает миллион примеров, когда неизвестные авторы обретали популярность за счёт издания книг об известных группах. А вот, чтоб группы привлекали к себе внимание за счёт чьих-то книг… особенно известные, в сущности, группы, за счёт совсем неизвестных авторов… Это просто смешно! – для наглядности Рыбка пару раз хохотнул, не слишком естественно, – Написание книги, мне кажется, никакой пользы проекту не принесёт. Не растрачивайся на пустые дела. Копи энергию на концерт. Концерт – это вам не перед камерами поплясать, это посерьёзнее серьёзных будет.

Наивный Рыбка объяснял звезде азбуку. Он не понимал, что говорит с воином. А вот Артур понимал. Он хмурился долго, потом обернулся к звезде лицом и вытянул перед собой узкое запястье, протянул звезде руку ладонью вверх. Марина растерялась, не понимая за истиной тянет, или за подаянием. На всякий случай твёрдо отчеканила:

– Менять решение не стану, не проси… Буду писать книгу.

– На здоровье, – Артур не убирал ладонь, – Не о снисхождении прошу, а восхваляю. Руку дай.

Марина отделалась его помпезным поцелуем в тыльную сторону ладони.

– Теперь по существу, – Артур принялся за нотации, – Решение о книге стрёмное, и звучит весьма вызывающе. Хотя ход гениальный. Но, Марина, – Артур надменно растянул губы, – Ты хочешь писать правду? А ты её знаешь? Мы с Геннадием берегли твои нервы и столького тебе не рассказывали… Найдутся свидетели, – заметь, не я их найду, а сами они начнут тявкать, едва осознают, как это выгодно – утверждающие, что масса фактов в твоей книге замалчивается, а иные и вовсе подаются с точки зрения некомпетентного человека. Тебя заклюют попросту…

«Нет, детка, таким дырявым мизером ты меня не запугаешь», – Марина продолжала корчить из себя наивную идиотку.

– Артур, что ты такое говоришь?! – захлопала ресницами она, – Есть что-то, о чём вы мне не сообщили? Так расскажите немедленно. Это же важно!

Звезда надеялась на поддержку Рыбки. У того, как думалось звезде, было обострённо-болезненное чувство справедливости и по Марининым подсчётам, он должен был вставит своё веское: «Да, пора открыть ей глаза на происходящее». Звезда просчиталась.

– Есть, – сообщил Рыбка, учтиво, – Есть такие вещи, Мариночка. «Чем больше познаю мир, тем больше понимаю, что ничего не знаю о нём», – помнишь?

– Что ж, – Марина и не думала сдаваться, – Не хотите мне помочь? Буду писать сама. Изложу всё, как знаю. На объективность претендовать и не буду. Как тот чукча: «что вижу, о том и пою». Вы не хотите открыть мне глаза, значит буду писать вслепую. Не будете же вы возражать против моего права на собственное мнение о необходимых мерах раскрутки.

Вопреки ожиданиям звезды, мнения разделились.

– Будем, – твёрдо сказал Рыбка, – Будем, есть и были. То есть возражаем и возражали…

– Не будем, – вынес вердикт Артур, и (прямо при звезде, ничуть не стесняясь) объяснил Рыбке причины, – Чем бы дитя не тешилось… Без фактов и документов, ей всё равно никто не поверит. Как художественное произведение сгодится, но на документальную прозу претензий быть не может. Никаких вещ. доков у неё на руках нет. Ещё и в суд подадим, если слишком будет шуметь. А суд – это всегда привлечение внимания, – после этого Артур снова обратился к Марине, – Так что пиши, Мариша, что хошь. Перечить твоему творческому усердию не станем. Только, знаешь, – нехорошо это… Ты ведь подписывала договор, обещалась соблюдать наши требования… Нет-нет, про книгу – это не трбование. Это просьба просто… Обидишь ты нас этой своей книгой… – Артур неодобрительно помотал головой. Рыбка подключился, осуждающе зацокав языком. Марина намеренно не замечала напряжения. Артур продолжил: – Мой тебе скорее совет, чем наказ – не стоит этого делать. Не впутывай нас в невесть что…

– Вас – не буду. А сама впутаюсь, – твёрдо заявила звезда и демонстративно потянулась к блокноту, где добросовестно записала: «С этого момента книгу писать так, чтоб было ясно – лишь своё мнение выражаю…»

От блокнота я оторвалась одновременно со всеми. «Интересно, какие «каляки» Артур нацарапал в склерознике на этот раз?» – подумала, стараясь заглянуть врагу через плечо. Чтение чужого интима во время военного положения не казалось мне подлостью.

Дура! Не туда смотрела. Смотреть надо было в Рыбкин блокнот. «Убрать скорее!» – твёрдым почерком, совсем не подходящим для розовощекого крепыша-оптимиста, было написано там. Запись эту Геннадий сделал, едва я отказалась останавливать написание книги. Увы, об этом я узнала значительно и непростительно позже.

* * *

Выписка из дневника:

25 августа… Замоталась, перемололась в мясорубке репетиций, почти до полного отсутствия желаний и мыслей. Не писала почти месяц. Теперь всё смешивается в кучу. Дневник плавно перетекает в книгу, а она, в него. По сути ведь изветсная мне история группы – это и есть моя история. Что рассказать о своём последнем месяце? Всё муторно и плохо. Исчезла Марина-массажистка. Месяц назад, причём абсолютно. При всей внешней учтивости наших с Артуром отношений, на эту тему наложилось непробиваемое табу. Скорее всего, ничего страшного не произошло. Вероятно, Артур просто уволил Марину, из-за того, что я назвала ей своё настощяее имя. Как только выдастся свободная минутка, обязательно разыщу Марину, что бы хотя бы извиниться.

Рыбка с Лиличкой снова вместе. КсеньСанна не впечатлила Рыбку, муж не достаточно финансировал Лиличку. Теперь они так заняты друг другом, что административные вопросы, связанные с концертами, остаются без внимания. А может, просто мне, как обычно, ничего о них не рассказывают.

Недоговорки Артура обретают всё более несносный характер. Артур ведёт себя так, будто вечера примирения и не было, будто не он просил меня о доброжелательном отношении. Мы ездим в студию, записываем песни, репетируем с балетом, в котором мне запрещается разговаривать даже с балетмейстером – забавным лысеньким мужичком, похожим на Леонова, настолько поразительно пластичным, что я почти влюбляюсь, – разъезжаемся по домам… Но разговариваем ни о чём. От ответов на любые конкретные вопросы Артур уклоняется. Вот кого нужно было прозвать Рыбой – ведь это он выскальзывает на каждом шагу…

– Артур, почему ты не привлёк меня к разработке сценария? Мы вместе должны были решать, что будет показываться на больших экранах! – как-то я в очередной раз попыталась наладить обратную связь.

– Не капризничай. Нужно было написать всё за ночь. Я не счёл удобным тебя будить. Твоё дело – соответствовать сценарию. Моё – его писать.

– Но ведь мы договаривались о совместной работе?! Вспомни… Тем вечером! Ты говорил о команде…

– Это и есть команда. Каждый занят своим. Прости, мне нужно отлучиться ненадолго. Потом договорим.

Но на каждое «потом» у него возникало новое срочное дело.

– Артур, куда подевалась моя массажистка? – попробовала я в следующий раз, – Я не хочу иметь ничего общего с этой новой!

– Ты сама виновата, Марина, – голос его сделался тогда металлическим, и я перепугалась за Марину, – Не нужно обвинять нас в собственных промахах.

– О чём ты говоришь? Кого «нас»? Где она?

– Понятия не имею. Должно быть, уволилась… – он уже сменил тон и напустил безразличие на лицо. Я видела, что он врёт, и ничего не могла поделать…

– Уволилась с такой выгодной работы? Артур, ты должен рассказать мне правду!

– Ничего не знаю. Кто, кстати, сказал тебе, что я что-то «должен»? Кроме производственных, у нас нет друг перед другом никаких долгов. Ты же сама ведёшь себя, как главный баламут и бунтовщик. Откуда у меня возьмутся какие-то человеческие долги по отношению к тебе?

– Не меняй тему! Ты сказал, что я сама виновата… Значит, что-то знаешь…

– Марина, уже время, пора в зал. – прерывал Артур всегда, когда я находила аргументацию к своим требованиям, – Одевай голову, поехали!

И я одеваю, отстаю, еду… А что делать? Закованные в колючую броню взаимного недоверия, мы все – и Лиличка, и я, и Артур, и Рыбка, – слишком сильно зависим друг от друга, чтоб открыто скандалить и вредить делу. Я уверена, что Артур виноват в исчезновении Марины, но временно смиряюсь с необходимостью отступить.

Впрочем, я вру по поводу ненападения в открытую. Как-то раз я не выдержала и высказала всё прямо на репетиции. Более глупую постановку нельзя было себе представить! Более попсовую аранжировку песен нельзя было и предположить! О чём я честно сообщала Артуру, сначала с глазу на глаз, а потом, убедившись в отсутствии всякой реакции, и при всём персонале… Ребята из балета, видимо давно обученные этике работы со звёздами, мгновенно испарились со сцены. При любом накале, они исчезали, делая вид, что не замечают никаких напряжений и ничего не знают о них. Балетмейстер Палыч, взволнованной наседкой носился по залу и нервно похлопывал локотками, он тоже высказывался против некоторых моментов постановки, но Артур его не слушал. В этот раз, после того, как громко высказалась я, ожидались перемены. Но их не последовало. Ответ оказался противоположным желаемому. Артур вовсе не устыдился, не обратил внимание на недочёты, а попросту стоически бодро расхохотался и вежливо попросил меня впредь не вмешиваться в не знакомые отрасли… Балетмейстер мгновенно скис. Я собрала в кулак всю себя, выжала последние соки и заставила подчиниться.

На моих глазах гибнет проект, исчезабт люди (впрочем, пока только один человек), а я принимаю всё это по возможности спокойно, продолжаю работать, улыбаться по мере необходимости (она возникает не так часто, потому что большую часть рабочего времени я живу в маске) и напряжённо жду, когда уже закончится этот ещё не начавшийся концертный тур и у меня будет время остановиться, задуматься, переосмыслить и изменить своё положение.

Свинтус когда-то говорил, что единственный способ сохранить чувства в семье – каждому любить с полной самоотдачей, не считаясь, кто любит сильнее, кто сделал больше для семьи, и кто занимает более выгодную позицию во внешнем мире. Так же и в работе. Единственная возможность не развалить дело – каждому работать на полную катушку, делать всё от тебя зависящее, не завидовать успехам коллег, не обвинять их в недостаточном усердии, и, главное, не транслировать на работу личные отношения.

Единственное, что могу я сделать сейчас для Черубины, это с должной тщательностью выполнять все зависящие от меня куски работы, не обращая внимания на ошибки в Артуровских действиях. Всё-таки как тяжело не иметь права давать указания тем, кто не слушает советов…

* * *

Я валяюсь с ручкой и тетрадкой, старательно изображая человека, ведущего всё-таки дневниковые записи. Новый день настойчиво выцарапывает меня из постели, с медицинским скептицизмом выскребает, как едва зачатого младенца из утробы матери. В последний раз этим летом – из постели собственной, не гостиничной…

– До свидания! – заботливо поправляю постели подушку, – Жди верно, стольких слёз моих и пустых надежд свидетельница! – В последнее время манера разговаривать с вещами вошла в привычку, и я от неё даже не шарахаюсь. Виною одиночество. Добровольное затворничество, избавляющее меня от необходимости лгать близким людям. Все живые собеседники напрочь вычеркнуты из моей жизни. Остались деловые партнёры и давно умершие авторы никогда не умирающих книг. /Нет мудрее и прекрасней средства от тревог,/Чем ночная песня шин./Длинной-длинной серой ниткой стоптанных дорог/ Штопаем ранения души/ – подбадривает Визбор. В противовес ему, голосом Вертинского напевает Тэффи/ К мысу радости, к скалам печали ли,/К островам ли сиреневых птиц,/Все равно, где бы мы ни причалили,/Не поднять мне тяжелых ресниц./ Даже они разговаривают между собой, вычеркнув меня из диалога. Я им не интересна: за последний месяц не написала ни одной поэтической строчки.

– Это потому, что вы пишете книжку! – наспех отделался от моих ироничных жалоб на творческое бессилие всезнающий Пашенька. Он нагловато заходил вчера. С трупиками цветов («Но не в горшках же мне их Вам дарить?!») и тысячей извинений («Я обдумал нас… Надо держаться вместе…»).Нет ничего унизительней для поэта, чем с головой погрязнуть в прозе. Тем более, в прозе жизни… Но всезнающим этого не понять, и я не стала переубеждать Пашеньку. Заходил он для одного, а сделал совсем другое – забрал остатки своих вещей. Прогнала дружески, но попросила на какое-то время исчезнуть и у меня не появляться. Не из гордости (обижаться мне было совсем не на что), не из нежелания (уж чего-чего, а желания у меня хватает, и уже на вражину-Артура я поглядываю, как на особь мужского пола)… Прогнала от элементарной брезгливости. Пашенька по привычке разоткровенничался, признался, что «завёл себе девушку»…

– Хорошая она, совсем как девочка… Надо ж и мне когда-нибудь семью заводить, – невинно улыбался он, – Но это ничего не значит. Мы – это мы, и, что бы ни происходило, вы всегда останетесь для меня…

Далее следовал длинный перечень званий, которые меня взбесили, скорее, чем порадовали, и я едва сдержалась, чтоб немедленно не выставить Пашеньку вон. Если б он просто зашёл сообщить, что влюбился и счастлив, или бы заглянул по старой дружбе соскучившийся, о нынешней своей жизни меня не просвещая, я бы восприняла нормально. Но вся эта демагогия и философствования на пустом месте были нам совсем не к лицу.. Пашенька старательно пытался узаконить собственное блядство, призывая меня в помощницы…

– Да, я не хочу прерывать нашу связь! – провозглашал он тоном кающегося преступника, и тут же кидался оправдываться, – А как ещё может быть? Кто Вас познал, тот навек пропал… Снитесь, мучаете…

Окончательное решение о разрыве даёт право судить непредвзято: в Пашеньке я сейчас видела фальшивого насквозь восторженного юношу, политого пафосом, как грильяж шоколадом. Осознав собственное несовершенство, можно терзаться, можно стараться исправиться, а можно попросту узаконить его. Пашенька решил следовать последнему варианту, и мне с ним стало не по пути. В моей жизни и без того слишком много узаконенной лжи и грязи.

– Вы – ловушка, единожды прельстившись – не выберешься! – поэтизировал он, лишая меня возможности вставить своё веское «нет». – Она – Елисейские поля – место, побывать в котором мечтаешь, но и боишься – вдруг шарахнет разочарованием. Понимаете? Я не хочу терять вас обеих…

Мне было как-то даже стыдно выслушивать все эти «ахи». Пашенька хлюпал оправдательными словами, с каждым из них становясь всё гаже и гаже…

– С Вами можно гореть, безумствовать, подрывать устои! – восхвалял он, чем-то походя на раннего Свинтуса, – Это так сказочно, Марина! Но иногда непереносимо, – это в нём говорил уже Свинтус поздний, – Вы – зыбкая опора, и пытаясь схватить вас в реальности, всегда остаёшься с пустыми руками. Как тогда, когда я прочёл тот текст… Думал, что знаю вас и получил по морде… Век не забуду. Но теперь это не страшно. Думайте, что хотите, творите, что вздумается… Просто пусть я тоже буду в списке этих ваших приключений. Нам ведь хорошо вместе? А тылы я найду и в других…Ой, – Пашенька не сомневался в своем всепрощении, но все же кокетливо решил извиниться, – Ничего, что я так прямолинейно? Так важно, оказывается, поделиться, выговориться…

– Выхвастаться тебе важно, – отрезала я, скрывая за иронией бешенство. Какие приключения?!?! О чём он говорит?!?!? Полгода нос к носу (не говоря уже о других частях тела, которыми соприкасались) дважды в неделю сталкивались, а он настолько плохо меня знает. /Я никогда не хотел, быть первым из всех,/ Но я не терплю быть вторым/ – вот, в сущности, мой ему ответ. Но ругаться я не стала:– Тебе важно порисоваться, показать, как легко ты вылечиваешься от разлук новыми встречами. Но это не плохо. Вылечивает – лечись. Главное, чтоб ты это всерьёз, а не назло мне.

В его глазах я, должно быть, чертовски великодушна. Надо выговориться? Обращайся, свободные уши всегда ждут вас. Надо кончить? Пожалуйста, все необходимые резервуары и катализаторы к вашим услугам. Надо испражниться? Не проблема. Душа распахнута, срите, пардон, сколько влезет, а влезет в неё много, потому что натура я широкая, глубокая и разносторонне развитая…

– Нет-нет, совсем не назло – отмахнулся Пашенька простодушно, – Смотрю, сидит… Не красавица, но как бы светится изнутри. Разговорились, пошёл провожать. Покорила неординарным юмором. Спрашиваю: «Не знаете, кому этот памятник?» А сам с умным видом в мраморного мужика какого-то свёрнутым журналом тычу. «Не знаю», – отвечает с улыбкой, – «Но, если б знала бы, обязательно бы вас познакомила». Ну, тут я совсем купился… Скажите, здорово? И стал ухаживать. С работы встречаю, в кино вожу… С остальным не слишком настаиваю, тут – вы моя властительница. Помню всю, до мельчайших чёрточек… Потому и пришёл налаживать отношения…

/Вся я теперь заторможенная. Даже ревность просыпается только по отношению к тому, что давно уже кануло/ – призналась дневнику Цветаева в свой самый страшный период. Вынужденно вернувшись в Союз, она не узнает родную Москву. Все, что было дорого сердцу – изувечено и выкорчевано. Все, кто был «своим» уничтожены, или раздавлены страхом перед уничтожением. Цветаева ревнует. Ревнует вполне обосновано. Это её город! Какое право чужие имели касаться его своей краснотканной плоской культурой? Кто посмел срывать кресты? Это её дом! Кто заселил его чужими людьми? Кто срубил её любимую иву? /Выпита, как с блюдца/Донышко блестит,/Можно ли вернуться,/В дом, который срыт/… Это её семья! Кто втянул её мужа в работу на НКВД? Кто запудрил дочери мозги идеями о союзе возвращения на родину? Кто арестовал сестру? Это её жизнь! Уберите лапы от того, что вам не принадлежит. Цветаева величала эти свои чувства «нелюбовной ревностью», утверждая, что ревность другая «любовная» совсем ей не свойственна, разве что в шутку… Даже стихотворение своё о вполне конкретных чувствах к вполне конкретному мужчине, назвала она «попыткой ревности», подчёркивая, что чувство это для неё непривычно. Фанатизм и гуманизм, на её взгляд, всегда лежали на разных полюсах. Любовь и жажда присвоить всегда казались ей противоположными чувствами. Мне тоже. И я тоже, как и Цветаева, обманывала сама себя относительно собственной неревнивости.

/Ложь, будто ревнуют – когда любят. Ревнуют – когда видят угрозу своим имущественным правам на другого. Нелюбимых ревновать легче – их ведь проще считать вещью…/

В первый раз я поняла, что Марина Ивановна человек очень даже ревнивый, когда читала рассказ о её встречей с Надеждой Мандельштам. Цветаева любила Мандельштама. Как друга, как коллегу, как ученика и учителя в одном лице. Это был безумный платонический роман, с массой знаменитых и по сей день посвящений друг другу, с бесконечными разговорами и взаимной недосказанностью. Окончилось всё это скоропостижным отъездом Мандельштама, тёплой дружеской перепиской и потоками сплетен современников. А потом Мандельштам женился. Это всё изменило. Марина вдруг почувствовала се6я ущемлённой. Потом был визит супругов Мандельштам к поэтессе Цветаевой. И что? Едва глянув на супругу Осипа, демонстрируя всем своим видом, что «нам, поэтам, дела нет до всяких бытовых подробностей жизни друг друга», она радостно верещит: «Мандельштам!» Вешается на шею и тут же приглашает пройти в комнату посмотреть маленькую Алю. «Мандельштам! Пойдёмте к Але! Вы же помните мою дочь? А вы подождите здесь!» – это строго и в сторону гостьи, – «Аля не терпит посторонних…» Позеленев от злости, Мандельштам наскоро распрощался, и буквально волоком утащил жену, ничуть не обиженную, а, напротив, заинтригованную таким неслыханным обращением. Что толкнуло чуткую и всегда радующуюся новым знакомствам Марину, так странно повести себя? Выходит, всё-таки ревнива? А если вспомнить то, как Марина Ивановна расставалась с Софией Парнок, и как страдала из-за новых увлечений бывшей подруги, то сомнений в цветаевской ревнивости уже не остаётся. Скрывая от самой себя это качество, Цветаева нарочно провоцировала ситуации, подстрекающие к срыву. Нет, естественно, речь не о том последнем срыве, затянувшем в петлю, там дело было куда в более серьёзных вещах. Но всю юность Цветаева с упорством мазохиста раздирала себе душу, нарочно сталкивая тех из своих «поклонников», кто – она знала – безумно увлечется друг другом. Сталкивала и страдала, ощущая себя позабытой.

Я могла бы поступить так же. Принять условия Пашенькиной игры. Продолжать отношения, огласив, что я не ревнива, и что мне плевать на количество участников игры. Решить таким образом проблему одиноких ночей. Но… надолго ли меня бы хватило? Я ведь тоже Марина. Психанула бы через неделю, выставила бы со скандалом, а потом стыдилась бы, что позволила кому-то довести себя до такой низости как истерика, закатанная постороннему, в сущности, человеку. Нет, мне подобные эксцессы ни к чему.

– Не то, – я взялась повоспитывать, – Не то ты, Пашенька, задумал. Измельчал в своих порывах и помыслах. Тебе и журавля в руках, и синицу в небе, и совесть чистую одновременно подавай… А так не бывает.

В общем, честность его я оценила, лесть не восприняла, обиды и возмущение пропустила мимо души, предложила сохранить дружеские отношения, и прогнала, отказав в чувствах. Ещё не хватало совокупляться по транзитивности с какой-то, пусть «хорошей и светящейся» девочкой-припевочкой! О том, что я тоже могла бы стать семьёй, здравомыслящий Пашенька даже не подумал. Да я и не согласилась бы. Но всё же обидно. Отчего во мне все видят любовницу, друга, попутчика и ещё чёрт знает что, а жену – никогда? Замечательно же я себя зарекомендовала в кругу бывших любовников…

Один Свинтус разглядел и затащил в узы. А я дура, ещё сопротивлялась:

– ЗАГС для меня слишком глупо, а церковь – слишком серьёзно! Не пойду замуж, – вопила я, пока не выяснилось, что Свинтус к этим моим воплям относится достаточно серьёзно. Тогда пришлось сменить гнев на милость, потому как почувствовать себя в роли замужней дамы было интересно. И зря, потому что ничего нового к ощущениям это не прибавляет, и заканчивается, как и любая другая связь. У некоторых правда, заканчивается вместе с жизнью. В общем, разошлись мы со Свинтусом довольно скоро, так что я правильно замуж не хотела. Предчувствовала, наверное. Хотя жили мы здорово. Весело и рьяно.

По-матерински укрываю постель пледом. Воспоминания о Свинтусе побуждают о ней особенно заботится. Между прочим, кроме гадостей всяких, она и радостей тоже видела предостаточно. И восторженных пробуждений рядом с осуществлёнными мечтами, и развесёлых прегрешений, и серьёзных впечатляющих грехов… Но настроение паршивое, оттого вспоминается в основном неприятное. Свижусь с нею, остывшей и одинокой постелькой, теперь только осенью. Звучит впечатляюще, примерно, как, когда говорят: «Мы родились ещё в прошлом веке!» На самом деле уезжаю я всего на неделю, а прошлый век сменился нынешним всего несколько лет назад. Любовно навожу порядок в комнате. Пашенька забыл в стакане за шторкой свою бритву. Вспоминаю, как Сонечка смеялась когда-то: «Скоро у меня в доме будет коллекция всевозможных оставленных бритв! Буду вешать их на стену, и величать мужскими именами». Эх, Сонечка, Сонечка, где ты сейчас? Мы всей редакцией не одобряли её тогда: зачем же афишировать многочисленность своих связей! Теперь вот и у меня начинает собираться коллекция. Распахиваю окно, со злостью кидаю в него остатки Пашеньки.

– Летите к чёрту, зачатки фетишизма!

Ох, что-то я не в меру чертыхаюсь перед дорогой. Не к добру это. Господи, как я не хочу ехать! Оттого и представляется всё в максимально паршивом свете.

* * *

Предстоящий концертный тур настраивает против себя сразу по двум причинам: я не хочу давать концерты, и, самое главное, чувствую приступ тошноты от одной мысли, что придётся провести целую неделю вплотную с Артуром, Рыбкой и Лиличкой.

Лиличка недавно выдала нечто любопытное. Подловила меня как-то в коридоре и давай секретничать.

– Это смешно, но по-моему они тебя боятся, – уверенная хрипотца и жгучий прямой взгляд делали её какой-то электрической. – Я говорю, ну что вы, как маленькие. Она ж не дура. Всё в должном виде пройдёт… Ты мне скажи, вот так, с глазу на глаз. Ты ж не дура, да?

– Не мне судить, – пожимаю плечами, – А что?

– Да так, – Лиличка со скоростью электровзбивалки вертит в пальцах кончик своего шёлкового шарфика, – Говорят, ты там ещё и книжку пишешь? Генка недоволён… Бросила бы ты её писать, а то всех друзей растеряешь…

«Невелика потеря», – подумалось, – «Таких друзей, как Рыбка с Артуром, нам не надобно».

– Я не про Геннадия, – пристально глядя в глаза, поспешила прибавить Лиличка. Потом многозначительно цокнула язычком, чинно развернулась и стремительно унеслась по своим секретарским обязанностям.

А моё истеричное воображение было радо любому корму. «Что она имела в виду? Ну конечно, Марину-массажистку! «Всех друзей растеряешь», – сказала она, подразумевая, что одного, вот, друга уже моя строптивость подвела, дальше могут быть ещё жертвы. Именно так! Потому что назвать Рыбку моим другом ни у кого, тем более у Лилички, язык бы не поднялся. Значит, она намекала на исчезновение Марины. Зачем? Чтоб предупредить, или чтоб запугать? Кто она? Сочувствующая? Мне или им? А может, Лиличка и есть главный двигатель всех склок последнего времени? Отчего же она решила подсказать мне про Марину?» – всё это роилось у меня в голове, и свело бы меня с ума, если б я не разыскала Лиличку и не задала ей прямой вопрос.

– Кого я растеряю? – чтобы перехватить её, пришлось немало побегать. С уверенностью бронетранспортёра и со скоростью боинга она с кипой бумаг неслась к авто, – Погоди! – я бросилась наперерез, – Каких друзей я растеряю? О чём ты?

Лиличке мой вопрос явно доставил массу удовольствия. Интриги были её родной стихией. И такая рьяная на них реакция лилась бальзамом на её истерзанные невниманием раны.

– Ну что ж ты… – она покровительственно поправила завернувшуюся лямку на моей ключице, – Сама не понимаешь? В каждом деле у человека есть враги, и есть доброжелатели. – она томно растягивала слова и смотрела на меня снизу, но свысока, – Геннадий не хотел тебя с самого начала. Собственно, это я убедила его купиться на тот ваш обман. Уж больно красиво… Выходит, твоими покровителями здесь были мы с Артуром. Но и нас может напугать твоё упорное желание всё испортить…

Вся с иголочки, вся невозмутимая, вся не настоящая… Я не понимала, как можно верить ей, но не видела другого источника информации. Только что намекала на Марину, теперь делает вид, будто имела в виду Артура, а спустя пять минут станет утверждать, что вообще со мной не разговаривала. Везде сплошная ложь!

– Какое желание? – я решила не отставать, пока не разберусь, – Что я порчу?! Круглосуточно репетирую этот долбаный концерт. Две новые песни записала. Маску ношу, руки перед едой мою… В чём дело? Что за отношение ко мне?

– Не знаю, – спокойно и насмешливо ответила Лиличка, – Спроси у Артура. Я всего лишь секретарь. Многое мне не доступно и не интересно…

Это явная месть вернула меня на землю, я окончательно поняла, что ничего не узнаю, и отстала. Когда-то давно Лиличка была против приёма меня на роль звезды. Артур, убеждая Рыбку, позволил себе выкрикнуть: «Ну, при чём здесь мнение Лилии? Она всего лишь секретарь. Многое ей не доступно и не интересно!!!» Как видно, Лиличка запомнила те слова, хотя мнение обо мне после открытого собеседования изменила. Как только поняла, что я не порыбачить, а поработать пришла, так и успокоилась. Женщины, не посягающие на Рыбкино внимание, её не интересовали. Но вернуть фразу Артура она не забыла… Браво!

Лиличка приземлилась на заднее сидение, а я со своими тревогами прошествовала в столовую. И чего она меня всякий раз так усердно отсылает к Артуру? Может, у неё миссия такая, заставить меня ему доверять и видеть в нём последнюю инстанцию? Может, сделать вид, что ей это удалось? За всеми этими склоками я настолько потерялась, что, кажется, сама теперь превращалась в главную склочницу и интриганку.

– Этот тур окончательно добьёт меня. Двадцать четыре часа в сутки под обстрелом всеобщей недоброжелательности! – вслух сокрушалась я, – И ведь с нормальными людьми не поговоришь – для всех я просто маска. Загадочная звезда с табу на общение…

Я вспоминала, как шарахаются от меня на репетициях люди, и злилась. Все попросту боятся со мной пересечься. Это ж видно! Их накрутили! Предупредили, что каждый, вошедший в контакт будет уволен или ещё что-нибудь… Даже не знаю, чем можно было оттеснить нормальный живой народ на такую дистанцию.

Терпеливо выслушав мои жалобы, телефон расчувствовался и зашёлся плачем. Сто раз собиралась сменить мелодию звонка, да всё руки не доходили! Хватаю трубку, молчу, как обычно. Вслушиваюсь. В коридоре к телефону подошла Волкова.

– Слушаю. Кто вам нужен? – все соседи выдрессированы и стойко выдерживают натиски врагов.

За ежемесячный солидный взнос «в фонд благополучия квартиры», мне позволили выделиться и окомфортиться. Взнос этот плачу я одна, и фонд придуман Волковой именно для меня. Удивляюсь, как она решилась не настаивать на официальном оформлении дела. Впрочем… Официоз ей тут был бы не выгоден. Потолки в коридорах так и остались не побеленными, стены в ванной всё шелушатся… Прям интересно, на что соседи тратят мои вливания? Полагаю, попросту делят на количество жильцов и раздают на руки. Иначе, чем объяснить такую слаженность в смысле телефонного обслуживания? Все знают, что у меня параллельная трубка, и что я, если дома, тихонечко снимаю её на каждый звонок. Если звонят не мне, то незаметный щелчок в аппарате оповещает, что я отключилась, и соседи могут спокойно разговаривать. Если же к телефону требуют меня, то – соседи знали и выполняли с радостью – звать меня не следует, а следует перекинуться с трубкой парочкой ничего не значащих фраз. Если за это время я не вмешиваюсь в разговор, значит, не желаю разговаривать, и можно смело сообщать звонящему о моем отсутствии дома. Не знаю уж, что про меня теперь думали соседи – «бандитка-эксплуататорша-спекулянтка» – я слышала вслед только один раз, когда нечаянно наступила на ногу Масковской. Но, что бы там ни было, нынешнее положение телефонных дел меня вполне устраивало.

– Здравствуйте! – весело и по-детски булькает словами трубка, – Мне бы Марину. Ту, что в дальней комнате живёт. Пригласите к телефону, будьте добры!

Сердце на миг замирает, а потом накатывает приступ бесшабашной радости. Надо же, не забыла про меня, вспомнила таки!

– В какой-такой дальней комнате? Это откуда надо смотреть, чтоб эта комната была дальней?

«Чего это Волкова крутит? Всю жизнь мою комнату дальней называли! А… Ясно, она тянет время, чтобы дать мне возможность сориентироваться. А я, дура, молчу…»

– Всё-всё! – почти кричу в телефон, лишь бы Сонечку не напугали, и она не повесила трубку, – Спасибо, я взяла уже… Сонечка!!!

* * *

Перед Сонечкой мне страшно неловко и, если б не обуявшая меня вдруг радость от её звонка, я бы, наверное, уклонилась от разговора. Что говорить? Не объяснять же, что я ни разу не зашла к ней в больницу вовсе не от невнимания, а из-за собственных суеверий. Из-за того, что была уверена, будто любое моё вмешательство, любая моя мысль о Сонечке может всё испортить и операция окажется не успешной. Я раз десять звонила Карпуше, интересуясь, как чувствует себя наша больная, но ни разу не зашла к ней сама. Потом, когда Сонечка была уже в безопасности, распорядок новой жизни скрутил меня, и на старые связи совсем не осталось ни времени, ни сил, ни, что самое главное, возможностей разговаривать честно. Я перестала звонить даже Карпуше и думала, что все давно уже забыли обо мне. И вот теперь, спустя полгода, Сонечка звонила сама… И я, не успев разглядеть в её звонке ничего настораживающего, радовалась ей, как ребёнок сказке…

– Ах, Мари-ина! – по голлидеевски растягивая моё имя, тараторит Сонечка, – Мне так стыдно, так совестно… Я такая бесстыжая и невнимательная…

Я, не выдержав, хохочу в голос.

– Позволь, Сонечка, но ведь это я бесстыжая и невнимательная… О чём ты говоришь?

– Ах, я ведь знала, что у тебя неприятности, что ты ушла из редакции, что ты заперлась ото всех и страдаешь в одиночестве, но я ни разу не зашла и не позвонила даже… Но у меня есть уважительная причина…

– Знаю. Ты лежала в больнице и находилась одной ногой на другом свете…

– Что? – Сонечка смеётся, – Это как раз не считается. Находясь одной ногой на том свете, имеешь столько свободного времени! Сутками можно на телефоне сидеть! У меня такая палата была! Эх, жаль выписаться пришлось… А я, свинья, даже в гости тебя не позвала. Просто я была очень занята. У меня, понимаешь, была любовь! С врачом из соседнего отделения. Когда он до меня дотрагивался, мир переворачивался вверх дном… Но он оказался слишком женат. Понимаешь? Всё оборвалось. И я страдала, и тем была страшно поглощена, и позвонить не решалась. А теперь больше не страдаю. Нашёлся один юноша избавивший меня от уныния.

Вечновесенние проблемы, вечнозелёные от недосыпа лица… И отчего я свернула с этой милой дороги? Интересно, как остальные?

– А Нинель с Карпушей там как? Я о них триста лет ничего не слышала…

– Остались в редакции. Карпуша дизайнерит. Неприступная Нинель его всё отшивает. Правда, живут они уже вместе, поэтому смотрятся эти отшивания очень комично. Я теперь в редакции редко бываю. Вернулась к актёрской деятельности. Собственно, поэтому тебе и звоню. Но ты послушай с самого начала.

Понимая, что разговор предстоит долгий, я залажу с ногами на подоконник, подтягиваю туда же пепельницу, и любовно прижимаюсь к трубке. Плевать! Даже если телефон прослушивается… Ничего предосудительного Сонечка не скажет… А мне так приятно послушать о её инопланетных, совершенно отличных от моих, проблемах.

– Захожу это я как-то в трамвай. Бегу, опаздываю, ног под собой не чувствую… Шлёпая себя то по карманам, то по лбу, потому что понимаю: кошелёк дома забыла. В кармане мелочи на полбилета. Подхожу к контролёру. «Вот» – говорю, – «Больше нету. Начнёте ссаживать, стану упираться, потому что спешу очень». Контролёр молча берёт мелочь. И тут – Марина, не поверишь! – выглядываю в окно и понимаю, что мы не туда поворачиваем. То есть села я не в тот трамвай!!! Нормально?! Снова подхожу к контролёру. «Это пятый маршрут?» – спрашиваю. «Пятый», – подтверждает он мои самые худшие опасения. «Но ведь мне же нужен второй?!?! Немедленно нужно выходить и пересаживаться. Ой,» – тут я вспоминаю, что у меня нет денег на другой трамвай, и дохожу до верха наглости, – «Знаете что, верните мне мою мелочь!» Контролёр невозмутимо склоняется над горсткой монет и начинает их перебирать. «В чём загвоздка?» – спрашиваю. «Он, видимо, ищет именно ваши монеты», – отвечает за контролёра какой-то молодой человек. Тут уж все мы не выдерживаем и прыскаем со смеху. Выскакиваю из трамвая, а тот парниша, что про монеты шутил – за мной. Понравилась я ему, оказывается… Так вот и познакомились. Павлуша мой – мальчик восторженный и придерживающийся строгих правил. Приходится подыгрывать… влюблённость у меня, конечно, не всмаделишная, но такая огромная… Аж самой смешно. Связалась с мальчишкой и радуюсь…

– Стоп, стоп, стоп! – начинаю обрастать смутными догадками, – А где он работает?

Выясняется, что речь о Пашеньке. Ну и дела! До чего же мир, оказывается, тесен…

Смешно, Пашенька дурит Сонечку, прикидываясь человеком строгих правил, Сонечка дурит Пашеньку, соглашаясь соответствовать его вымыслам о чистой и невинной, и оба используют меня для душеизлияний…

При этом у Сонечки в шкафу – она сама неоднократно рассказывала – резиновый член для удовлетворения подружек-лесбиянок и плётка с наручниками. «Потому что просто так сейчас не модно, скучно и уже «не вставляет»», – комментировала мне когда-то Сонечка, навязчиво делясь описанием своих «шаловливых опытах». Я отмахивалась, кричала, что рассказы о всех её «динь-динях в попку» меня совсем не интересуют… Но всё равно жадно слушала, коря себя и за то, что слушаю, и за то, что наигранно отмахиваюсь, как пенсионерка от порножурналов.

А Пашенька, подделывающийся под блюстителя строгих порядков, самозабвенно трахался со мной, ничуть не смущаясь того, что я, по его мнению, являлась представительницей древнейшей профессии, и вообще, человеком крайне ветреным…

– А что? Почему ты спрашиваешь? – настораживается моя Сонечка.

– Мы знакомы, – сдержанно комментирую свою реакцию, а потом, не желая портить то, что и без меня испортится, добавляю, – Знакомы едва-едва…

– Так вот, слушай дальше… – оказывается, Сонечка звонит мне вовсе не для рассказа о своём/моём Павлуше, – В общем, не то чтоб всерьёз, но я увлечена… И тут приходит ужасная новость… Мне предлагают ехать командировку. На целых два месяца, представляешь? Ну, как можно уезжать, в самый разгар отношений?! Да ещё на такой срок!

– Кому это вы так надолго понадобились? – искренне удивляюсь я. Мой концертный тур который продлится всего неделю, и состоять будет из пяти концертов, кажется мне вечностью, а тут бедных несчастных актёров на целых два месяца куда-то угоняют.

– Предвыборные дела, – скучным голосом отвечает Сонечка, – Понимаешь, у нас с Бонифацием – это мой партнёр по этюдам – есть несколько номеров, которые тут отчего-то никому не приглянулись. Бонифаций их страшно любит, потому расстроился. И тут друг Бонифациевской юности зовёт нас с этими номерами в какой-то политический тур. Они там будут ездить по глубинкам Украины и за каких-то там хренов агитировать. Ну и нас приглашают. Куча никому не известного народа с песнями, одна дэнс-группа, и мы со смешными этюдами… Тут роман в самом разгаре, а они в ссылку гонят… И платят они не ахти как… Но Бонифаций загорелся. Бонифаций хочет ехать… А я, если откажусь, то всё ему испорчу… Мари-и-ина! Я так не хочу ехать!

– Как я тебя понимаю, – скептически хмыкаю, совершенно не понимая, к чему она клонит.

– И сижу это я значит, вся в тоске… И тут вспоминаю про тебя. Ведь ты ж – как раз то, что мне нужно. С миром в неладах, привязок никаких не имеешь. Приключения обожаешь… Поедь вместо меня, а?

– Что?!? Ты в своем уме? А что я вместо тебя делать буду?

– Ровным счётом ничего. Я манекен играю. Выйдешь, вынесешь нужный реквизит, встанешь, как вкопанная, и пять минут так будешь стоять. Потом поклонишься и со сцены уйдёшь. Всех дел. А платят, ну если смотреть, что за такую маленькую роль, хорошо… И потом, представь, каждый день в новом городе… Ты же любишь путешествия. А я – не могу. Уехать на два месяца – значит резко выпасть из жизни. Все начинания тут схоронить. А у меня от другого театра уже предложения. И заменить ведь никто не согласится – кому охота по полустанкам мотаться – одна ты. Ты ведь искренне ценишь романтику…

Сонечка, как обычно, неподражаема. Спасибо, что не предлагает полететь в космос, или родить вместо неё ребёнка, или ещё что-нибудь такое же невменяемое.

– Погоди, Сонечка, – комкаю слова, потому что теперь мне в голову приходит мысль о том, что Сонечка как раз то, что мне нужно, – Ты сможешь выловить сейчас своего Павлушу и заскочить с ним ко мне на пару минут. Такие вещи только с глазу на глаз решаются…

В случае прослушивающегося телефона этот бред единственный способ заманить к себе Сонечку для конфиденциального разговора, и не вызвать никаких подозрений. Жаль только, что с Пашенькой… Но он будет главным алиби. Вот я и нашла человека, на которого можно положиться в поисках Марины.

– Так ты согласна?! Спасибо! – Сонечка визжит совершенно счастливо, и мне делается невыносимо стыдно… Со времен института ненавижу подавать пустые надежды…

* * *

Ношусь по комнате, тяжело дыша. Сверкаю голыми ляжками, нервно запахивая домашний огрызок халатика. То есть халатик-то целый, просто короткий очень.

Мне его Свинтус год назад презентовал. Торжественно произнёс: «Это для тебя, Марина, они «ляжки», а для меня – «эротический прибамбас», так что носи уж, сделай милость». Я и носила. Хотя Свинтусом здесь уже и не пахло.

Достаю с полки початую бутылочку, ставлю на стол, закрываю ноутбук… Взгляд в зеркало – иллюзия просторности бытия – там отражается ещё одна моя комната. Не годится! Слишком по-книжному.

Напоминаю сама себе поэтов-шестидесятников и прочих подпольных деятелей, несмотря ни на что собиравшихся на чьей-то кухне, чтоб поспорить о литературе. Причём собиравшихся именно тогда, когда и собираться, и спорить, и даже просто разговаривать было опасно и не принято. Тем более в такой компании – многие только вернулись из ссылок и лагерей. Где-то читала, как они смешно конспирировались: «Откиньте занавески и поставьте бутылку на стол! Пусть видят, что мы как люди… Пусть думают, мы как все».

Не желаю уподобляться, хотя страх испытываю ничуть не меньший. Убираю бутылку обратно – пусть пылиться, придёт ещё и её время. Ношусь дальше. Переодеваюсь в «уличную» одежду. Раскрываю ноутбук. «Да… Вы в гости? А я тут сижу и пишу книгу… Имею полное право…» Кошмар! До чего докатилась я, что с таким лихорадочным усердием бросаюсь заметать следы не совершённого преступления? Как подобострастно пытаюсь определить, какой будет выглядеть моя комната в глазах не слишком-то званного посетителя!

Артур позвонил, когда Сонечка с Павлушей только зашли. Сказал, что заедет за мной через сорок минут. Нет, не к метро, и даже не под подъезд… Прямо сюда, домой, в самое моё логово.

– Заскочу, чайком напоишь перед дорожкой, а потом и в путь, – преувеличенно заботливо сообщил он.

Я едва вслух не ахнула, потом передумала ахать, и решила, что ничего предосудительного в его визите не вижу. То есть, конечно, он придёт высматривать… Но что он тут, собственно, высмотрит?

– К чаю купить что-нибудь? – он говорил таким тоном, будто заходил регулярно. На самом деле, не был тут ни разу. Да я и не приглашала, зная, чем обычно заканчиваются подобные визиты на чашечку чая, и совершенно не желая сближаться. Впрочем, как выяснилось, мои приглашения никого особо тут и не волновали. Захотели проконтролировать, и вот… ждите в гости! И я покорно выпроваживаю гостей через полчаса после прихода и жду, побаиваясь немного, как нашкодивший ребёнок – прихода родителей.

А, собственно, что я такого сделала? Ничего ведь не сделала. Да, заманила к себе Сонечку, чтобы поговорить с глазу на глаз. Да, поручила ей одно сумасбродное дельце. А как мне, спрашивается, ещё что-то узнавать, если каждый мой шаг вы контролируете, а сами никакой информации не даёте?

Смешно вспомнить. Сонечка хлопала густо, как у героини фильма Кабарэ, накрашенными ресницами и переводила недоумённый любопытствующий взгляд с меня на Пашеньку, и обратно. Вопреки ожиданиям, после операции она вовсе не истощала, а, наоборот, поправилась и расцвела. Упруго наполненная жизнью и своей «огромной невсамделишной» влюблённостью, она не пробуждала во мне ни малейшего духа соперничества. Только умиление и любопытство. Пашенька совсем не стоил нас – ни её, ни меня – но Сонечка пока этого не разгадала, и потому фырчала совершенно искренне.

– Секонд хенд! – презрительно подёргивала плечиком в сторону Пашеньки она, – Вот уж наградила наследством! – корила она меня, – Ну и зачем мне это переходящее красное знамя?! Марина, мы слишком похожи с тобой, что б я могла чувствовать себя с ним чем-то эксклюзивным…

Мы с Пашенькой наперебой кинулись убеждать Сонечку в неуместности подобных высказываний. Мы, дескать, и не воспринимали друг друга всерьёз никогда, мы, дескать, просто так, от скуки и безнадёги друг к другу потянулись, и это всё так же легко и спокойно закончилось, как и начиналось… А вот она, Сонечка, это совсем другое. И тут Пашенька принялся цитировать собственные дифирамбы мне, сменив только имя адресата. Сделалось противно, хотя и пошло на пользу.

– Надо же, какое совпадение! – развеселилась Сонечка, наконец, – Я ведь тоже люблю Марину, так что понимаю тебя, Павлуша, и уже не сержусь…

Я с маниакальным упорством принялась разгонять ассоциации. Та, Цветаевская Сонечка, тоже была такая. В том же сюжете купалась. Каждый вечер у Цветаевой. Каждый вечер – слева Володя – не по летам мудрый и мужественный красавец-актёр, справа – Марина, ещё та ранняя, юная, горящая, без остатка себя вечеру отдающая. Говорили, чувствовали, смеялись. А Сонечка любила обоих, и Марину и Володю. А Володя втайне и в глубине – только Марину. А Сонечка знала, и рассудила для себя так же, как сейчас моя Сонечка: «Марину ведь нельзя не любить. Так что это – простительно».

Я напряглась, чтоб не думать, а Пашенька, почуяв что-то, загнанным зверем зыркал в мою сторону, опасаясь, что я вытворю что-нибудь недозволенное. Он крутил туда-сюда стильно-обработанной макушкой. Я вспомнила вдруг, как сооружала эту стрижку, и, смеясь, прогуливалась ладонью по самым кончикам жёстких волос свежевыстриженной площадки. Вспоминала и удивлялась, отчего же данное воспоминание не бередит в моей душе никаких собственнических рефлексов, отчего таким ненужным кажется мне сейчас и этот мальчик, и эта площадка на макушке, и даже длинные, загибающиеся кверху реснички. Сложившейся ситуацией мой Пашенька окончательно стёрся, и навсегда превратился в Сонечкиного Павлушу. И это оказалось совсем не больно.

Заговорить о главном я готовилась непозволительно долго. Подозрительно озиралась на окно, не доверяя карнизу, вслушивалась в шаги в коридоре. Готова была даже накрыть подушкой телефонную трубку, какими-то генетическими, вскормленными советскими страхами наших дедов, инстинктами подозревая, что в трубке наверняка подслушивающее устройство. Долго раскачиваться на разговор было нельзя, и я решилась. Выпалила всё скопом, не позаботившись даже подготовить атмосферу разговора.

– Сонечка, я не поеду в твой тур, и тебя позвала совсем за другим.

– Хм? – Сонечка приподняла бровки и вопросительно ткнула наманикюренным мизинцем на своего бой-френда.

– Нет! – отмахнулась я, – Он просто для прикрытия. Сонечка, милая, ты одна можешь мне помочь. Только не расспрашивай ни о чём! Мне нужно, чтобы ты поехала на Цветную. Не знаю, где находится. Это трамвайная остановка где-то в старом центре. Запоминай. От остановки должен идти переулок. Не знаю, куда. Тот, кто описывал мне дорогу, и подумать не мог, что я стану искать. Мне просто передавали свои ощущения от дороги домой, а я теперь по ним пытаюсь вычислить точный адрес. Это смешно, но других данных у меня нет. Причём, сама я никуда поехать не могу. Сразу засекут, что ищу кого-то… В общем, в конце переулка должен быть старинный-старинный двухэтажный дом. Из тех, в которых, прикасаясь к стенам, чувствуешь биение вечности… Возле подъезда огромное дерево и много детей. Всегда много играющих детей, за которыми присматривают вечные старушки, оседлавшие подподъездные лавочки. Они сварливые, смешные и эпохальные. Больше всего я наслышана о старушках:

– А это кто пошёл с девочкой? – склероз иногда подбрасывает подподъездникам темы для разговоров, – Вон, с маленькой такой, чёрненькой, с самокатом? Новенькая что ль?

– Ой, Андреевна, ты совсем с глузду съехала, – отвечает другая старушенция, – Это ж Тоня с дочкой. Ну, Тоня. Помнишь, маленькая такая, чёрненькая, все с самокатом вокруг нас бегала…

– Какая Тоня?

– Да дочь Таси! Той, что такая чёрненькая, маленькая, бегала тут вокруг нас… Болезненная такая …С самокатом.

Такие вот у них разговоры. По крайней мере, мне так рассказывали. А потом добавляли:

«Все мы здесь – сиюсекундные гости. Мы приходим, взрослеем, уходим, а старушки и самокаты остаются, и вот уже наши внуки комплексуют от собственной мимолётности, нечаянно подслушав их разговоры…»

– Как краси-и-во! – восхитилась Сонечка. Я знала, знала, что она поймёт меня! – А кто это говорил?

– Тот человек, которого ты должна будешь найти по моей просьбе. Её зовут Марина, и она исчезла из моей жизни при весьма загадочных обстоятельствах. А я не могу даже вырваться, чтобы разыскать её и поговорить… Потому что за мной следят… Точнее, я выдумываю, будто за мной следят. Но так выдумываю, что сама в это верю…Меня это страшно бесит!

– Любовь? – совершенно серьёзно поинтересовалась Сонечка, для которой не было другого оправдания человеческим страстям.

– Что-то вроде, – покорно согласилась я, потом всё же решила не обманывать, – То есть, нет. Не любовь. Просто меня мучает совесть. Я думаю, Марине пришлось исчезнуть из-за меня…

– Всё время забываю, что ты – это ты! – засмеялась Сонечка, – Из-за больной совести, ты способна на всё, даже на такое коварство, как срочное вытаскивание меня из тёплой постели и…

– И меня! Не переживайте, Марина, найдём вам вашу тёску. Нам такое приключение не помешает… – к моему удивлению, он предстоящими поисками загорелся весьма искренне, и даже не предполагал, что Сонечка может затеять их без него. Что ж, тем лучше.

– Итак, ты хочешь, чтобы мы по этим восторженным описаниям разыскали место… И что?

– Ничего, – поспешила успокоить Сонечку я, – Просто узнай, где живёт Марина. Вдова. Мать двоих детей. Купила квартиру недавно… Будет возможность, подойдите к ней, передайте, что я очень-очень извиняюсь… А потом мне расскажите, как она живёт. Ладно? Пожалуйста, Сонечка! Ты – моя единственная надежда.

– И я! – снова подал голос Пашенька и захохотал от собственного желания быть замеченным. Потом развеселился ещё пуще, – Да здравствуют приключения! – провозгласил решительно, – Всегда знал, что женщины – умалишенные! И это здорово! Считаю за честь соучаствовать в бзиках главных из невменяемых. Да здравствуют совести и выдуманные слежки! Искать то, не знаю что, чтобы узнать то, что не найти, – моё любимое занятие. В особенности, если учесть, кто будет моим напарником по поискам… Ладно, ладно, – он осёкся под нашими грозными взглядами и моим шипением «не шуми!» – Сумасшедшим лучше не противоречить. Завтра же мы вашим поручением займёмся.

Так, сам того не заметив, Пашенька решил всё за Сонечку и дал согласие за обоих. Я была страшно довольна. Тысяча коротких спасибо-выдохов – Павлуше, одно длинное, протяжное и сильное – Сонечке.

– Вы молодцы, вы герои, вы спасители…И ещё одна просьба, – обращаясь больше к Павлуше, начала я, – Всё это нужно держать в тайне. И про поиски Марины, и про меня, и про всех нас… Понимаете?

Они всё прекрасно понимали, обещали хранить тайну, хотя и сообщили, что при первой же возможности оттащат меня к психиатру для изгнания двух моих маний – мании их величия, и мании моего преследования.

Павлуша выходит несколько раньше, громко, по-хозяйски, хлопая дверью нашего коммунально сортира в коридоре. Сонечка не удерживается от желания посплетничать.

– За Павлушу тебе спасибо, – вежливо начинает она, – Я везучая… Ты его своим характером так зашугала, что я ему теперь образцом духовности и нежности кажусь… Он мне про свою предыдущую бабу рассказывал в двух словах. Я не верила, что такое бывает. Круглосуточное ожидание, постоянное напряжение, чувства побитой собаки, которую в любой момент могут прогнать… А теперь, когда понимаю, что речь о тебе – верю. Бедный мальчик… Хорошо, что он никогда не был влюблён в тебя по-настоящему. Просто грелся в лучах, использовал… Потому и порвал так легко…

Неожиданно раздражаюсь. Выходит, они меня обсуждали?! Мозгами понимаю, что Сонечка не специально. Что «предыдущая баба» и я – для неё два разных образа, и она честно пересказывает услышанное, не заботясь о том, что может задеть меня этим… Мозгами понимаю, но душой не принимаю… И Пашенька тоже хорош! Если ему было так плохо, какого хрена приходил? И почему претензии свои ко мне он излагает не мне, а Сонечке? Тьфу! Делается гадко…

– Ну и, конечно, в сексуальном плане с ним придётся поработать, – продолжает делиться своими текущими проблемами Сонечка, – Ты его, конечно, существенно подпортила в этом смысле. Все эти хихоньки-хахоньки… Никакой техники…

Ах вот как… Значит и ты, Брут! Девочка-Сонечка теперь вздумала латать свои дыры моим именем. Чуть что не так – ах, это Марина мне мальчика испортила… Вообще, это плохо, что мы с ней так вот пересеклись под Пашенькой. И мальчик, честно говоря, не стоящий, и ситуация идиотская.

– Странно, – бросаю намерено легкомысленно, – А у нас с ним всё было вполне профессионально и на уровне. Может, это с тобой что-то не так?

Сонечка обиженно сопит. Некорректность направлена лично на неё, оттого чувствительна и заметна. Немножко браню себя за резкость, вспоминая, как когда-то выбрала Сонечку в друзья, и ругалась со Свинтусом, утверждая, что против друзей броню отращивают только подлецы. Впрочем, Сонечка первая начала…

Дописываю, шлёпаю точкой. Текст мизернее встречи, но всё же оставляю. Всё туда же, в черновики «Откуда есть пошла Красавица Русская». Событие, может, незначительное, но к моему видению группы имеющее самое, что ни на есть, прямое отношение. Пригодится.

Стук в дверь, в мою комнатную. Даже здесь не обошлось без демонстрации вседозволенности. Конечно, Артура в квартиру впустили выскакивающие по делам соседи, но мне и в этом чудится грубое вмешательство в моё личное. Ходил там, безнадзорный, по коридорам. Рассматривал, смекал, копил язвительные насмешечки.

Собираю душевное спокойствие, рывком отворяю дверь.

– Заходи.

– Ты здесь живёшь? – он оживлён, ошеломлён, кажется, искренне, – Что же ты молчала? Мы бы вмиг тебя переехали.

– Чем? – не понимаю я, – За что?

– Знал, что коммуналка, но как-то в голову не приходило, что такая… Они кто? – опасливо косится на двери, – Торгаши? Мучают? Мне, вместо «здрасьте» – «припёрся» вслед прошипели…

Понимаю, что говорит о соседях. Веселюсь потихоньку. Не всё ты, значит, Артурка, в жизни видал. Не тянешь на Воланда, раз так всполошился.

– Нормальные соседи. У других и хуже бывают. А ты ранимый, оказывается…

Сворачиваю ноутбук, щёлкаю кнопкой чайника.

– Отвык от хамства. Давно не сталкивался. Вернёмся из тура, сразу переедешь. Если всё пройдёт гладко, я тебе это обещаю. Ох, Марина, пусть всё пройдёт гладко… Соберись, вспомни о наших договорённостях, не наделай глупостей…

И опять во благо мне решают за меня, забыв, что главное благо – это право решать самостоятельно. Впрочем, не до того сейчас. Словами Артура не переубедить. Я усаживаюсь на ковре по-турецки, предлагаю подушку гостю.

– Я, знаешь, сторонник половой жизни. Спускайся со стула. Тут на ковре удобнее.

Всё, как обычно, в момент первого визита гостя ко мне в комнату. Это фотографии, это книги, это вид из окна: торжественное шествие вечерней толпы с работы. По утрам моё окно показывает шествия траурные – народ хмурый, озлоблённый невыспанностью. Артур хитро узит глаза. Он уже освоился и занимает привычную иронично-холодную позицию:

– Что ж это ты обещания не держишь? Я сейчас возле подъезда коллегу твою из журнала повстречал. Ты ж собиралась все контакты свести к минимуму?

Ах, вот зачем этот визит! Что б иметь полное право наехать, скрыв факт телефонного прослушивания. Встретился, дескать, случайно… Ничего, у меня припасена ложь, не менее дурацкая. Не зря ж я Сонечку не одну приглашала, а с алиби.

– Ах! – отмахиваюсь, – Не придавай значения! Надо ж было мальчика на место поставить. Он, бедняга, как узнал, что обе его пассии между собой знакомы, так затрясся весь. Ведь и мне, и ей одинаковыми словами в любви объяснялся! Проучила, и забыла. Никаких связей с прошлым.

– Жестоко, – Артур, кажется, поверил, – Он что, не догадывался, куда его ведут?

– Нет, – делаю вид, что не заметила Артуровской осведомлённости (откуда ему было знать, что Сонечка привела Пашеньку, а не наоборот?), – Сонечка сказала: «Пойдём к моей подруге зайдём». Он прозревал уже в пути. Красиво получилось. И поделом! И ему, и ей! – последнюю фразу выпаливаю достаточно искренне, вспоминая о нашем с Сонечкой прощании. Пусть теперь друг другу мозги трахают. Пусть оставят меня в покое! Неожиданно для самой себя мысленно обещаю никогда больше не водить с Сонечкой никаких контактов. Был человек – у унёсся очередным завихрением судьбы. Не хочу общаться через боль. Вообще не хочу общаться. Сонечку с Пашенькой – вычёркиваем! Баста!

– Ладно, – Артуру, к его чести, никогда не были интересны подобные интрижки, – Я, собственно, хотел тебя предупредить… До конца ничего раскрывать я не имею права. Но и потом при людях честно сказать тоже не смогу. Ты сейчас запомни и поверь. Никогда, ничего такого, что может принести тебе вред, я не придумаю. Запомнила? Очень прошу, чтобы тебе там не показалось, держи себя в руках и помни, что я – за тебя.

– А что должно случится? – после такого вступления предстоящий тур окрашивается для меня в ещё более тухлые краски.

– Этого я тебе пока не скажу. Сначала концерты отработай. Ну ладно, поехали, что ль!

* * *

Наш автобус яростно гудит и рвётся в атаку.

– Езжайте, езжайте, всё договорено! – суетится Рыбка где-то за бортом. Он брызжет слюной недовольства и подбородок его вытягивается вперёд, демонстрируя чудеса пластичности. Плохой знак. Якобы праведный гнев Геннадия, как мы все уже заметили за время путешествия, обычно оборачивается для остальных неприятностями и бесправием. Лиличка, скептически скривившись, курит в форточку возле водительского места. Танцоры испуганно перешёптываются. Они не верят во вседозволенность и переживают. Артур невидим, но по внутреннему своему дискомфорту чётко ощущаю, что он где-то рядом, наблюдает и не одобряет меня. Невозмутимой статуей, памятником самой себе, замираю на переднем сидении, вглядываясь в даль. Маячащая в окне маска собирает толпы любопытных по ту сторону стекла. Не совсем понятно, признали ли люди Черубину или просто интересуются пугалом в маске. Но внимание однозначно повышенное. Соскучившись, я выперлась из отведенных мне покоев в конце автобуса. Там, в отгороженном аппаратурой и занавеской заду автобуса, в импровизированном лежбище, я провела в заточении целый день. С тех пор, как везущий нашу четвёрку Рыбкин ДЖИП героически сломался под Тулой, и мы переселились в общий автобус, я обратилась в узника. И когда автобус поломался, не высовывалась, и когда все выходили ноги размять, сидела на месте. А сейчас мне надоело быть заключенной. Хочу полюбоваться на скандал. И любуюсь! Назло затаившемуся где-то Артуру и осуждающей Лиличке. Машу таможенникам ручкой. Интересно, как они меня в маске с паспортом сличать станут?

Между прочим, паспорт у меня недействительный. И Артуру я об этом говорила, да только он, как обычно, слышал лишь то, что предполагал услышать.

– Есть одна проблема, – начала я, как только услышала, что первый концерт будет проходить на Украине, – Меня из страны не выпустят. Мне паспорт поменять надо.

– Натворила что? – заинтересовался он возможностью ещё на чём-нибудь попиарить.

– Я?! Нет, они натворили! Государства наши замечательные. Ездила пять лет назад к Маминомаме, – так исконно звалась у нас в семье бабушка по маме, – Мамаиномама живёт на Украине и всегда рада нас видеть. Так вот, украинские пограничники забрали у всех российских граждан паспорта и…

– Выкинули их! – закончил Артур, шуткой демонстрируя отсутствие интереса к бюрократическим процессам.

– Почти, – я всё же должна была поставить его в известность, – Собрали паспорта и проставили в них штампы о пересечении границы. А мы что? Мы пожали плечами и поехали дальше. А год назад мне кое-что надо было нотариально оформить, и тут выяснилось, что паспорт мой из-за этого штампа недействителен. Оказывается, никто, в том числе и таможня, не имеют право ставить в наш гражданский паспорт никаких отметок. Они, видите ли, случайно поставили. Не разобравшись! Им какая-то вказивка пришла сверху, мол, надо ставить штампы. Они их день попроставляли – в тот самый день, когда меня угораздило пересекать границу – а потом вказивку отозвали, и они перестали паспорта пачкать. А всем людям, которые в тот день на Украину въезжали, из-за этого пришлось паспорта менять. «Это всё равно, как если б ты в паспорте слово «хер» написала!» – вежливо проконсультировала меня знакомая юристка, – «Ты не одна такая, куча народа на эту шутку попались и потом маялись в очередях, ожидая замены паспорта». В общем, я ничего менять не стала. Из вредности. Они напортачили, а я страдай! – конечно, я рассчитывала, что Артур проникнется, и они с Рыбкой быстро и легко поменяют мой паспорт. Должна же мне быть хоть какая-то выгода ото всей этой звёздной деятельности. Но Артур промолчал. То ли забыл, то ли не придал значения. И вот теперь я с интересом ждала очередного акта шоу, которому уже уподобилась наша поездка со всеми её трясками, поломками, несогласованностями (шесть человек персонала спешно кинулись добывать билеты на поезд по причине внезапно выяснившейся маленькой вместительности автобуса, ДЖИП пришлось бросить на безызвестном СТО..) и прочим абсурдом.

– Будь добра, пройди на своё место, – невесть откуда взявшийся Артур яростным шёпотом, едва пробивающимся сквозь не по-артуровски широкую улыбку, загонял меня в стойло. Я покорно потупила маску, и неожиданно для самой себя громко и протяжно замычала. Танцоры шарахнулись. Довольная выходкой, я отправилась в круп автобуса.

– Вы что меня, контрабандой везёте? – спросила я, – А обратно выпустят? Я так не играю…

– Намереваешься показать лицо таможенникам? Рыбка обо всём договорился, обойдутся без твоего паспорта. Только б поехать уже быстрее. Всё договорено, везде нам зелёный свет. Только дорога, блин, занята. Короткими очередями бы по такой очереди. Просим же, как людей…

Я высунулась за оконную тряпочку. Снаружи чуть ли не руками распихивал преграждающие путь нашему автобусу машины Рыбка. Наконец, сами таможенники взялись передвигать мешающие нам машины. Смешно размахивая руками – вовсе не как регулировщик, а как дирижёр – щупленький мальчик в одиночку раздвинул всю очередь. Я послала отважному герою воздушный поцелуй. Можно было бы показать ножку, но лень было крутиться.

Вот для заправщиков под Орлом было не лень, но тогда дорога ещё только начиналась и у меня не ныла каждая косточка.

– Эксгибиционистка чёртова! – ругался Артур, – Нашла, где эпатировать…

– Пи ар – штука полезная в любом месте, – гнусавила я, – Если б не моя природная стеснительность, я давно бы им в окно задницу показала!

На самом деле ни пиаром, ни страстью самодемонстрации тут и не пахло. Просто я была жутко обижена на Артура, и пользовалась малейшим поводом, чтоб досадить ему. Незачем было засаживать меня в отгороженную задницу автобуса и не давать общаться с людьми!

– Ты – звезда! – объяснялся Артур, – Ты должна вызывать лёгкий трепет и благоговение. А значит, черты простого смертного тебе не свойственны. Прообщавшись с ними всю дорогу, ты ничего не достигнешь. „Своей” не станешь, слишком разные статусы, но и „крутой” быть перестанешь, потому что все нащупают в тебе обычного человека.

Всю жизнь, именно разговаривая и открываясь, я начинала казаться необычным человеком и вызывала уважение. Теперь вот приходилось перестраиваться…

– Пойми: им всё равно, что ты скажешь. Это же люди… Толпа! Сам факт твоего снисхождения до разговора с ними уже обозначит твоё падение до уровня простого смертного. Неприступная, загадочная и «не отсюда» – вот твой образ. И это не я придумал, это лучшие имидж-технологи мира придумали. Знаешь, например, что на некоторых, не в меру солидных телеканалах (тебе даже не буду говорить, каких) всем ведущим официально запрещено пить кофе в одних кафе с простыми смертными? Существует строгий перечень ресторанов и магазинов, куда бедолаги могут пойти. Посещение любого другого места может лишить их, последовательно, сначала имиджа звезды, а потом и работы.

– Понты! Кругом сплошные понты и ничего – по сути, – я в сердцах выругалась и выгнала Артура из своих автобусных апартаментов.

* * *

– Ты можешь нормально разговаривать? – звонок Сонечки выводит меня из полусна, – Слушай, слушаешь? В общем, всё оказалось значительно проще, но и сложнее вместе с тем. Мы её нашли!

– Марину? – я едва сдерживаюсь, чтоб не закричать «ура», вмиг прощаю Сонечке всё, на сто Пашенек вперёд, потом пугаюсь, что телефон мой прослушивается и уже почти жму на кнопку отбоя связи, потом решаю, что ничего предосудительного в моем разговоре нет. Марину уже нашли, значит, помешать подслушивающие уже ничем не смогут.

– Марину, Марину, – бубнит Сонечка недовольно. Уж не ревнует ли? Раньше только о ней самой, о Сонечке, я отзывалась с такой теплотой, – Лучше б не находили, твои иллюзии целее бы остались. Короче, выходя от тебя, мы повстречали одного странного типа. Павлуша говорит, видел его с тобой пару раз. Он, якобы, твой босс.

– Да, да, – твержу скороговоркой, – Это Артур. Я знаю, что вы его встретили.

– Очень, скажу тебе, странный тип. Демонизм помноженный на надменность…

– Полностью с тобой согласна, – не удерживаюсь от смешка.

– Так вот. Найти твою Марину оказалось легче лёгкого. Просто спросили во дворе, где массажистка живёт. Один дедуган, обвесивший табуретку своими потными телесами, сразу номер квартиры назвал. Противный страшно, а она ему массаж от пролежней делала.

– Это нормально. Странно было бы если б отказалась помочь. Соседи же все таки.

– Ты дальше слушай, – Сонечке не нравится, что я не даю плохо отзываться о Марине, Сонечка сердится, – Зашли мы. Слушай, какие у неё чудные дети… – понимая, что о детях, после перенесённой Сонечкой операции, лучше не говорить, я перевожу тему.

– А сама она дома была?

– Дома. Причём, не одна… У неё твой тип заседал. Тот самый… Артур, стало быть…

Стоп! Да как же такое возможно? Досконально прокручиваю в памяти то утро. Мы с Артуром вышли от меня, подъехали к Рыбке. Я тут же бросилась в бассейн, потому что жара постепенно стирала меня с лица земли. Потом Лиличка устроила предотъездные посиделки на дорожку… Артур только после них присоединился к нам. Да. Он вполне мог успеть съездить куда угодно, за время моего отдыха в бассейне.

– Что он там делал?

– Не знаю… Я увидела его профиль и решила смыться. Вряд ли тебе на руку, что б он знал о моих с твоей Марной контактах. Ну, так что, к ней ещё раз ехать, извинения от тебя передавать?

– Нет, Сонечка, повремени пока. Спасибо за информацию. Ты буквально спасла меня…

– Знаешь что, скажу тебе наверняка? – Сонечка не зря невзлюбила Марину-массажистку, – Она была твоему Артуру очень рада! Похоже, она тоже просто купалась в твоих лучах и насмехалась, используя… Как Пашенька…

Вспышка гнева остаётся внутри меня. Как тяжёло, когда на тебе самоутверждаются те, против которых ты поклялась когда-то не вырабатывать никакой брони.

* * *

Марина, Артур, Сонечка – лица скачут вокруг меня в автобусе, меняясь и гримасничая. Я уже ничего не понимаю, я совсем уже запуталась. Свинтус! Мне нужна помощь!

Я поплыла куда-то и, кажется, немного заснула. Проваливаюсь, лечу, кричу о блаженном чувстве свободы. Как я хочу вырваться, как мне нужна помощь!

– Ты чего? Эй?! – надо мной взволнованная физиономия Артура с нимбом. Нашли, кого ангелом в сновидения засылать?! Жмурюсь, резко открываю глаза, выбиваю ресницами остатки сна из взгляда.

– У тебя голова светится! – тычу пальцем в Артуровы волосы, превратившиеся в нимб из-за повышенной взлохмаченности и подсветки яркой автобусной лампочки.

– А у тебя глаза, – звучит неожиданно серьёзно. – Ты кричала сейчас. Я перепугался.

Его лицо совсем близко, и меня в него буквально засасывает. Хочется тепла и отсутствия войны. Верится в это… Уже открываю губы, уже поощряющее кладу руку на его ладонь, озабоченную пульсом моей шеи. Артур реагирует мгновенно: впивается зубами в губы, потом отрывается, напористо набрасывается на пальцы, заглатывает губами… Оба тяжело дышим. Оба понимаем неуместность этого сумасшествия, но липнем друг к другу, как жвачка к пальцам… Уже прижалась всем телом, уже чувствую, как горячо под его брюками, уже руки ищут змейку, уже не слышу раздающиеся из соседней части автобуса голоса… И тут меня спасают Марина и проститутки. Вспоминаю о них одним махом, вскакиваю, отпихиваю двумя руками Артура.

– Что это мы? – оправляюсь и отвожу глаза за окно. Впервые физическое влечение не сопровождается у меня душевной завороженностью. Злюсь на свою животность, на Артура – за то, что позволяет, на Рыбку – за то что куда-то смылся и оставил нас тут наедине.

– Отсутствие столичных проституток тяжело переносится в дороге, да? – едко набрасываюсь на Артура. Не говорить же ему, что я знаю про Марину…

– Отчего ж тяжело? Ты же есть! – мгновенно обретя ледяной тон, выпрямляется Артур. Раз хамит столь грубо, значит, я всерьёз его задела. Поделом… Садится рядом, смотрит насмешливо, – Впрочем, ты права. Тобою их не заменить. Они, в отличие от тебя, не заморочистые. Я знаю, чего хочу, рассказываю, плачу – и получаю, что нужно, по полной программе. А здесь что? И не знаю, и не получаю, и платить в сто раз больше надо…

Это он, я так понимаю, пытается первую грубость в шутку свести.

– Фу, Артур! – я и сама виновата в происшедшем, поэтому соглашаюсь подыграть и громко ёрничаю, – Сначала пальцы мне лижешь, а потом грязью поливаешь!

– А ты б хотела бы, что б наоборот! Сначала полил грязью, а потом эту же грязь слизал…

– Что это у вас там за общество лизунов? – Рыбка просовывает голову в наше зашторье, убеждается в корректности своего вмешательства и опускается на сидение, – Кричите, между прочим, так, что даже Лиличка отголоски слышит…

– Артур сделал мне непристойное предложение, я отказалась, а он теперь глумится. Рассказывает о своих удачах с проститутками, и пытается доказать, что я хуже…

Я обиженно надуваю губки и одеваю маску в знак нежелания разговаривать.

– Между прочим, мы договаривались, что ты всю дорогу в маске будешь, – не принимает шутливого тона Рыбка, снова выскользает за занавеску.

– Буду, – соглашаюсь я вслед, – Это я её во сне сняла, не хотела… А Артур, гад, воспользовался, а теперь проститутками своими меня пугает… Нашёл, кому уподоблять! – я несу несусветную чушь, с одной лишь целью – забелить, заклеить, замазать эту глупую дыру в моей дистанции с цербером. Надо же, как меня развезло в этой качке, любые ласки принять готова…

Кстати, в принципе, проститутки – бабы хорошие. Умеют дружить, умеют веселиться… Когда-то меня пристрастил к ним Карпуша, он тогда только приехал в столицу, жил у меня, а работать устроился шофёром – развозил девочек по клиентам.

– Глупые оторвы, живущие, чтоб пищу на говно перерабатывать, – характеризовал он „девочек” после первого дня работы, – Все разговоры только „что?где?почёмные”… Типичные ротожопы и потребители. И эти люди считаются в нашей стране жрицами любви?!

– А что ты хотел? – смеялась я, – Чтоб они только о любви, назовём это так, и говорили? Да их тошнит, наверное, уже от всех мужиков вместе взятых.

– Не-а, не тошнит, – на следующий день Карпуша навёл справки и рассказывал мне о результататах, – Таких, что не любят свою работу, в эту фирму не берут. Девки реально поведенные. Хохочут всё время, о шмотье шушукаются и совсем не жалуются на профессию. „Мы,” – говорят, – „Как сёстры милосердия. Растрачиваем свою молодость на благо человечества. Такой работой гордиться надо!” А у самих лица перед каждым выездом напряжённые, у той, что на телефоне, про голос расспрашивают, жалобно так… По одной к клиенту не ходят. Зайдут обе, одна деньги возьмёт и ко мне в машину возвращается. Я им: „Так, может, мне лучше с вами подниматься, что вы вдвоём поделать-то сможете?” Они: „Не, клиента обижать не гоже, демонстрировать недоверие… Одно дело, я с подружкой заглянула, другое – с секьюрити. Впрочем, ты на охрану не тянешь вроде…” А другая захихикала: „Не боишься, что приглянешься кому из клиентиков? У нас, они, знаешь, такие выдумщики… Понравишься, попросят остаться, отблагодарят щедро…” Тьфу! – Карпуша негодовал, но продолжал рассказывать, – И, кстати, в этот же день поднялись две в нужную квартиру, потом одна спустилась, передала мне деньги, а сама снова наверх поднялась. Говорит: „Доплатил за обеих. Езжай пока в офис, это хозяйке передашь.”

А спустя неделю, Карпуша официально пригласил меня на пятилетие фирмы.

– Гулять будем, шуметь будем, веселиться будем, – передразнил он грузинскую интонацию хозяйки заведения. – Если жена есть – приводи. Если подруга – тем более. Не боись, даже если понравится, не заберу. У меня своих красот полон офис.

И всё на удивление сбылось. Гуляли, пили, веселились. И потом долго ещё, когда у меня на душе паршиво было, я к девочкам шла. Потому что никто не умеет так бесшабашно веселиться, как они, и никто не отличается такой прямотой в разговорах:

– Оргазм?! – иссиня чёрная коса Светки нечаянно падает в бокал, – Нет, это непрофесссионально. Ты же на работе. Ты должна контролировать процесс. Сделать вид – это да, это нужно. А свой оргазм я потом в нерабочее время найду. Ты не переживай. Противно?! Бывает противно. Особенно в первые секунды, когда без подготовки, сразу к делу… Ничего, расслабляешься, впускаешь его, как впускаешь зеркало у гинеколога. Противновато, но не больно. А потом уже начинаешь заводиться потихонечку и включаешься в работу.

– Они все лесбиянки, – шепчет мне на ухо пьяная уже Оленька – самая младшая и самая глупенькая девочка из всего офиса, – Ты их бойся. Поговорят, поговорят, потом напьются – хвататься начнут. Они всегда так.

Но ничего подобного не происходило, или я просто всегда уходила слишком рано. Знаю одно: если б не мой тяжеленный характер, стала бы и я проституткой, так всё это со стороны выглядело легко и весело. Но с моей вредностью, увы, дорога туда, где нужно притворяться, закрыта. Я ж честно скажу первому же старому козлу, кто он такой, и что никаких мне денег его не надо… Так что зря Пашенька подозревал меня в причастности к древнейшей профессии. В этом смысле, милосердие мне совсем не свойственно. Мне совсем не жалко похотливых неудачников. Не умеют – пусть не берутся, есть же куча других способов удовлетвориться. А умеют – так им проститутка не потребуется. Они всегда и бесплатно смогут договориться по обоюдосимпатии. А такие, как Артур, исключения, которые договориться могут, но жалеют времени, и хотят свести всё к купле-продаже, такие, которым жалко лишний раз задницу от стула оторвать, когда женщина входит в помещение, и лень растрачивать душевные силы на ухаживания… – такие у меня вызывают глухое бешенство и, если б я решила таки пойти с таким на сделку, то после первых же „я знаю, чего хочу”, разорвала бы все его деньги на мелкие кусочки и сбежала бы, возможно даже несколько раз залепив по морде. Потому что я знаю чего я не хочу – низведения чувств на обычный бытовой уровень. Не терплю нелепых телодвижений, нацеленных на обеспечение того самого, необходимого для удовольствия, трения. Потому что не в трении удовольствие – а в чувствах, которые всегда убиваются понятиями. Оттого и книг на эту тему не читаю, и камасутру не признаю.

– А вы в курсе, что своей безалаберностью лишили нас балетмейстера! – в моём лежбище новые гости. Лиличка усаживается на край сидения, Рыбка нависает над ней, периодически мягко ударяясь головою о лампочку, – Сколько раз просил, будьте внимательней! – Рыбка говорит не мне – Артуру.

– До себя или проекта дела нет, так хоть людей жалей, – ну хоть Лиличка, спасибо, обращается непосредственно ко мне.

– А что произошло? – видя упорное висение в воздухе Рыбки, Артур тоже встаёт.

– Палыч что-то хотел спросить у меня.. Я как раз спустился в туалет… Понятно, Палыч решил, что я здесь и, по рассеянности не смекнув, что нельзя, заглянул сюда за занавеску. Результат – увидел Черубину с маской в руках и бесстыдно голым лицом.

– Я следила за его передвижениями. Видела, как подходил к занавеске, видела, с какими глазами от неё отходил… Великолепно, накануне концерта лишаемся балетмейстера!

– Он что, так меня испугался, что отказывается дорабатывать тур? – мои шутки, как обычно в этой компании, никого не веселят.

– Нет, – Лиличка тоже подскакивает и теперь вся троица высокомерно нависает надо мной с осуждением, – Просто мы настолько боимся тех, кто знает истиное лицо Черубины, что убираем их. Неужели ты ещё не привыкла?

Голос её достигает самых высоких нот, и отчего-то звучит очень зловеще.

– Куда убираете? – я не отвожу взгляда и спокойно выдерживаю её истерично-надменное фырканье. Лично я не вижу особой беды в том, что кто-то из команды увидел лицо. Поговорить, предупредить, посоветовать не участвовать в акции. Всех-то дел. Это ж не посторонний, это ж – член команды.

– Туда, где соблазны уже не имеются, – скалится в ответ Артур.

Все трое разворачиваются и уходят. Сорванная Рыбкой в порыве гнева занавеска сиротливо болтается на одном гвозде в такт автобусной качке. Я встаю, чтобы поправить страдалицу. Любопытные взгляды автобусовцев моментально переключаются на окна. Все демонстрируют свою непричастность. Все делают вид, мол не догадались, что сейчас, практически при них, великую звезду отчитали, как нашкодившего ребёнка и поставили на место.

До чего же всё это гадко! И как узнать, зачем он приезжал к Марине?

* * *

– Артурка! Артурик! Артурочка! – я вишу на своём Цербере и колочу его босыми ногами, – Это важно, Артурка! Не порть мне праздник, не ломай настроение… Ну, пойдём! Никто меня не узнает!

– Тише, тише, – Артур пытается одновременно сделать две вещи: стереть со лба целомудренный поздравительный отпечаток Лиличкиных тёмно-красных губ и успокоить меня, – Праздник будет в гостинице. Посидим, отметим, как люди! (Да что ж оно не стирается?!)

– Артур! Я в этот город всё детство приезжала. (Попробуй кремом снять.) Он мне ночами снится. Я тут первый раз поцеловалась! Я уж молчу о Маминомаме, которая никогда не простит, что я в гости не зашла… Но не прогуляться по родным улицам? Ну, как же так, я здесь – и не пройдусь по Сумской… Артур, я ж не бегу никуда. Я цивильно предлагаю пройтись. Часик погуляем, и вернёмся в гостиницу.

– Ты и так была чёкнутая, а после концерта, так и вовсе крышей поехала, – Цербер вздыхает, ворчащий, но укрощённый, – Ладно, пойдём. (Посмотри, на свету, у меня красный лоб?) Только ни к кому заходить не будем…

– Клянусь! – счастливо воплю я, стираю с Артура остатки Лиличкиного яда, и кидаюсь уламывать остальных, – Лиличка, Лилипулечка, Лилипулепулечка…

Её долго упрашивать не нужно. Побыть в центре внимания – нет занятия приятней. И вот уже она переоделась Черубиной и выходит в сопровождении Рыбки к автомобилю. Толпа, успевшая уже переместиться к чёрному ходу, требует автографы. Лиличка благосклонно раздаёт.

Зря! Я б не давала! Потому что очень хорошо понимаю, что это за люди. Всю юность, гостя у Маминомамы, я приходила сюда на концерты, потому знаю: те, кто исполнителем и впрямь интересуется, кто слушает, орёт, подпевает, за автографом поспеть просто не успевают. Они до последней песни в зале толкутся, и после ещё толкутся, потому что выхода на бис требуют. Будто не понимают (впрочем, не понимают, и я когда среди них была, тоже не понимала), что с администрацией Дворца Спорта строго оговорено время ухода со сцены, и хоть разорвись ты от крика и просьб, на бис никто не выйдет, если специально под этот «бис» время не было отведено. А те, кто успевает к выходу звезды у чёрного хода столпиться – те не настоящие зрители. Пустые охотники за автографом, с середины последней песни зал покинувшие. Так зачем же им внимание уделять, если они песни не дослушивают?!

Но Лиличка этого не знает, потому расшаркивается направо и налево, тянет руки сквозь подмышки охранников в милицейской форме, расписывается нашей с ней общей придуманной росписью на плакатах, календариках и прочих бумажках.

А мы с Артуром спокойно выходим следом и направляемся к метро. Ветер треплет парусиновые полы наших широченных брюк, Тончайшая подошва почти не разъединяет с тёплым асфальтом. Я иду, без каблуков, почти не накрашенная, и в груди клокочет праздник.

– Артур, неужели это правда? – как бы там ни было, он тоже виновник торжества, а значит, с ним можно делиться ощущениями, – Знаешь, когда я только вышла на сцену, когда ослепла от прожекторов, то загадала себе на секунду, что никакой это не концерт, просто репетиция… Ну, чтоб расслабиться…. Но тут … Зал загудел… У меня просто волосы под маской дыбом стали. Ничего себе гул! Это сколько же здесь людей?! Я им кричу приветствия, а они мне в ответ. Как живые прям! Знаешь, с этим их ором в человека входит столько энергии… Артур, я правильно понимаю, это значит, что мы звёзды, значит, что нас любят?

– Значит, – Артур пытается голосовать, я висну на его локте и тащу к метро. Не нужно всего этого, я хочу, как люди, ножками этот город, ножками исходить!!! – Значит, что мы добились цели. Концерт действительно прошёл круто. Ты молодца! Два раза, правда, выбилась из синхрона, но этого, мне кажется, никто не заметил. А вообще идея с экранами работает потрясно! Тут уже я молодца.

– Вы ж засняли, засняли? – отчего-то я только сейчас понимаю, что могла бы просмотреть запись концерта, – Ой, давай вернёмся, просмотрим, а потом уже гулять пойдём… Я не переживу, если…

– Нет! – на этот раз Артур неумолим, – Если гулять, то гулять. Если смотреть, как ты из синхрона выбиваешься, то…

– Ладно, спускаемся в метро…

Идея с синхроном и экранами мне нравилась. Тем обиднее было её завалить. Впрочем, всего в двух местах… Может, и впрямь никто не заметил. В глубине сцены по бокам от Черубины стояли два проекционных экрана. Иногда на них показывали отрывки из клипа, иногда рекламу спонсоров тура (Рыбка в такие моменты раздувался от гордости и не взлетал лишь потому, что на локте его висела Лиличка с тяжёлым сердцем – она физически не могла радоваться чужим успехам), иногда крупные планы Черубины, отснятые разными камерами. Вот эти последние моменты и были самыми сложными. Сначала шли обычные съёмки и трансляция на экраны. Черубина танцует, Черубина принимает цветы, Черубина читает записку… В определённых местах на экраны пускали две разные плёнки с записями. На них – девушка (на каждом экране своя) в костюме Черубины, но без маски. Танцевали все мы синхронно. Я на сцене, они на экранах. У зрителей должна была слегка съехать крыша: из-за слаженности наших движений, схожести фигур и освещённости, складывалась полная иллюзия съёмок в прямом эфире. Сознание фиксировало, что транслируется то, что снимает сейчас камера, и спотыкалось, обнаруживая, что на экранах Черубина с двумя разными открытыми лицами. «Какое истинное?» – появлялась вдруг надпись, успокаивая обалдевший зал, – «Есть ли среди них настоящее?» – шёл следующий титр, пока мы с двумя Черубинами продолжали наш одинаковый танец, – «Акция продолжается!» – сообщали титры, наконец, и на обоих экранах снова была я, на этот раз настоящая и действительно отснятая на этой сцене. Эффект получался потрясный (я смотрела съёмки с репетиции), но мне ни в коем случае нельзя было сбиться и хоть на долю секунды ошибиться в движении, или хоть на сотую градуса в повороте. Наш балетмейстер, страшно волновавшийся, когда ему приходилось делать мне замечания, сотворил чудо, всё-таки выдрессировав меня на этот синхрон.

– Кстати, – вспомнив о балетмейстере, я набрасываюсь на Артура, – Ну не бывает так, чтоб человека сняли с тура за день до первого концерта! Куда вы дели Палыча? Отчего его не было на репетиции? Он видел концерт?

– Нет, – Артур твердо стоит на своём, – Ты сама виновата. Не надо было снимать маску…

Напряжённо замолкаю. Нет! Я не верю! Такого просто не может быть. Человек душу вложил в эту постановку, и его сняли с гастролей? Даже Рыбка на такое не способен… Артур попросту запугивает, чтоб впредь следила за маской.

Невольно вспоминаю предконцертную репетицию. Сейчас всё в другом цвете. Сейчас – торжественно оранжевое. Тогда казалось – мутно-серым. Эту репетицию я еле выторговала.

– Обычно балет или музыканты репетируют перед концертом без звезды, – за время подготовки к концертам Артур стал большим профи в этих вопросах, – Главный герой присоединяется к команде только во время выступления…

– Мне всё равно! – возмущалась я так отчаянно, что со мной решили не связываться, – Я хочу попробовать зал!

И вот, дали попробовать. Не зря, кстати. Сцена, как сцена, да только пространства для работы в два раза больше, чем я привыкла на прежних репетициях. Впереди мелом очерчены какие-то полосы.

– Это чего? – спрашиваю подозрительно.

– Это ограничения. За них заходить нельзя. Снопы искр пускать будем во время первой песни и перед финалом.

Понятно. Мне, как животному неотёсанному, словами ничего не объясняют, а попросту рисуют красные флажки. Об искрах, кстати, тоже ни слова не сказали, сволочи. Я, между прочим, натура чувствительная, могла перепугаться их и позорно покинуть сцену… Но я уже была наученная, скандалить не стала. Настроилась, отработала пару песен. Всё на музыке, фонограмму с голосом раньше времени светить не хотят. Прерывались для обсуждения. Слова нового балетмейстера – мальчика-танцора, который временно выбыл из композиции и смотрел на всё со стороны, – всерьёз как-то не воспринимались. Мальчик, он мальчик и есть. Даже пукнуть против меня боится.

– Отлично! – сипло хвалил он, явно стесняясь микрофона, – Всё очень хорошо получается, как Валерий Палыч и задумывал… – и слышалось в упоминании постановщика столько трагедии, что я как-то совсем растревожилась. Что со стариком сделали?! – Линка, только диагональ держи… – мальчик переходит на сведение личных счётов. По слухам, долговязая Линка ушла от него к какому-то другому танцору, и наш мальчик с радостью журил её, – Да, Черубина выбивается! А ты, Линка, сразу перестраивайся на новую диагональ. Твоя задача подстраиваться под солиста, а не его – под тебя… – тут мальчик, видать, осознал, что сболтнул лишнее и судорожно сглотнул, – Простите, Черубина х-м-м-м…

По привычному мальчику этикету положено было произнести отчество, но у меня его не было, и оттого вышло глупое затруднение.

– Черубина Рыбовна, – невозмутимо представилась я. И стала ждать реакции: «Нет, не может быть. Такой стёб всерьёз не воспримут. Сейчас рассмеются… Перейдём на внеофициальные отношения…» Не дождавшись смешков, спросила, – А из какой диагонали я выбиваюсь? Вы говорите, я ж со стороны не вижу…

– Черубина Рыбовна, – новое имя было принято без тени улыбки, – Вы уж, извините… Два шага влево. Нет, в ваше лево. Да. И вот тут и работайте…

Я делала необходимые шаги, смущалась, что дрожь моих коленок сотрясает пружинящую под ногами площадку, и ни секунды не верила в успех предстоящего мероприятия. Артур сообщал подбадривающе, мол за первый же день продаж, билетов ушло на два десятка тысяч чужих самостийных денег. А я лепетала вместо „ура, на нас хотят идти!” паническое: „Во перед каким количеством народа опозорюсь!” Артур шептал мне на ухо о том, что за такую кислую физиономию Рыбка б меня давно уже придушил, а во всеуслышанье горланил о моей чудесной скромности.

А потом был концерт. И неведомой мне до этого силой от первого же приветствия толпы пронзённая, поняла – меня знают, любят и слушают… И несла себя всю с полной отдачею, и отрабатывала их дурацкий сценарий так, будто не презирала его никогда и орала в микрофон басовитое “спа-си-и-и-бо!”, в заранее оговоренных местах, когда голос с фонограммы звукорежиссёром убирался и я изображала запыхавшееся общение со зрителями. Вспоминала, как по-уродски смотрится неоправданное многоголосье на выступлениях одной украинской поп-дивы, и с незапланированными текстами в эфир не лезла. Впрочем, ту поп-диву, видимо, так любили (или она так любила кого-то из спонсоров), что раскрутили крепко, и даже когда синхронно с собственным голосом на фонограмме, она начинала кричать залу: “Я вас люблю-ю-ю!”, зрители в восторге отвечали взаимностью, не обижаясь, потому что и не предполагали даже, что надпись “живой звук” на билетах должна соответствовать истине. А я – существо на сцене ещё новое – строго следовала запланированному, и только когда страшно захотела, чтоб зрители мне подпели, маякнула нужным движением запультовым сотоварищам и, дождавшись нужной реакции, направила микрофон в зал. И зал пел! В стократ лучше, чем я сама, почти так же здорово, как моя фонограмма… Представляете?!?! Не скрою, посещала шальная мысль, что Артур подкупил пару десятков зрителей, согнал их к живой солдастко-милицейской изгороди, приказал заучить заранее мои тексты… Но Артур, морщясь, божился, что ничего подобного ему и в голову не приходило, и что я такой недооценкой популярности проекта попросто оскорбляю его патриотические “Русско-красавичные” чувства…

– Давай переждём, – Артур тормозит меня возле турникетов метро. Я в мистическом каком-то трансе наблюдаю за происходящим. Неужели это мы такое с людьми вытворили?! Платформа кишит поющими головами.

– Разойдитесь, не толпитесь, усаживайтесь в поезда, – бубнит женским голосом репродуктор. Но его не слушают. Два поезда уходят, не отобрав у станции ни единого голоса. Дружно, весело, как гимны на сумасшедших каких-нибудь митингах, народ поёт мои тексты.

– Господи, – шепчу, впиваясь в узкую ладонь Цербера, – Если нас так всерьёз воспринимают, может лучше писать для них что-нибудь более осмысленное…

– Наш конёк в абсурде неосмысленного, – заученно бубнит Артур, – Людям нужно много и не тяжело. Думать сейчас не модно. Ох, зря ты меня сюда потащила, – за каждой колонной Церберу мерещится по снайперу. Он недоволён и напряжён. Он не боится толпы, но брезгует… Как я когда-то… Но я уже на следующей ступени. Я понимаю механизм, я знаю, как управлять. Я знаю, чем направить взвинченность толпы в нужное русло. Говорю об этом. Артур, как обычно, попускает:

– Чем? Уж не Рыбкиными ли деньгами, да моими идеями?

Молчу. Глотаю насмешку, хотя могла бы и взорваться. Не хочу портить вечер склоками. И тут…

– Началось, – Артур обречённо вздыхает.

Пятеро в милицейской форме появляются на противоположном выходе и сходу ныряют в толпу. Неужели станут разгонять? За что?! Ведь это дети! Они ничего не делали, просто пели…

– Менты сволочи! – громко кричит кто-то. Одновременно с этим подъезжает поезд и вся толпа, в нормальных условиях не вместившаяся бы и в три поезда, мигом утрамбовывается в вагоны. Милиция слаженными поспешными шагами покидает станцию.

– Странно, – я кидаю смешной зелёный жетончик в турникет, – Что стоишь, пойдём на платформу, – вальяжно тяну Артура за шейный платок. Платформа постепенно наполняется новыми пассажирами. Несколько компашек, явно с концерта, решивших обождать, пока схлынет народ. Женщина с двумя детьми, спустившаяся с противоположного входа. Старушка с двумя огромными корзинами…

– Потрясающая архитектура, между прочим, – хочу вспомнить что-то об истории харьковского метро, но невольно закашливаюсь, видимо, от избытка чувств.

– Что я, метро, что ли, не видел, – осаживает Артур. Как обычно бывает с зевками, кашель идёт по кругу. Теперь закашлялся Артур, и рядом стоящие дети тоже заходятся кашлем.

– Вот тебе и собрали толпу, – Артур уже всё понял, он прикрывает рот своим платком и тянет мне другой его конец, – Газ, – поясняет глухо, – Обычный, слезоточивый, из баллончика… Доблестная милиция всегда знает, как разогнать пьющих и поющих…

– Не может быть! – внезапно захожусь слезами, то ли от обиды за моих слушателей, которых, как последнюю скотину, ни за что, ни про что травят газом, – Это же вредно! – всхлипываю, – Из баллончика же нельзя в закрытом помещении. И почему новых пассажиров не предупредили, они-то чем виноваты? – беспомощно оглядываюсь, на посмеивающихся сквозь спазмы кашля и слёзы граждан. Они, видимо, к такому обращению привыкли, и вместо возмущения, покорно ждут своего поезда и ёрничают: «Наша милиция, мать её, снова нас бережёт!» – А вдруг аллергия у кого? – растерянно спрашиваю я в пустоту. Артур меня не слышит. Ему не до меня, потому как именно у него аллергия. Мгновенно краснеет, с головой ныряет под платок… Тут приезжает спасительная электричка. Сматываемся, как недобитая дичь, вместе со всеми гражданами платформы. Пытаемся надышаться затхлым воздухом вагона, наблюдаем из окна, как по лестнице на платформу спускается юная девушка с грудным ребёнком в кенгурятнике за спиной.

– Сволочи!!! – начинаю орать, стуча кулаками в стекло. Одной рукой Артур зажимает мне рот, другой цепко сковывает оба моих кулака.

– Заткнись немедленно, заткнись и успокойся! Мариночка, милая, всё в порядке…

Вот и прогулялись по мощёной мостовой ночного Харькова. Вот и глотнули воздух свободы…

* * *

– Так не может продолжаться! Мы ни во что не вмешиваемся, ничего не несём! – жалуюсь Рыбке, подсознательно веря в его наносную всесильность, – Ну хоть сейчас, когда затронули лично нас, мы можем разобраться? Ведь это были мои, НАШИ, слушатели… Они ничего не делали, просто песни пели, они НАШИ песни пели, а их за это, как в концлагере, газом… У Артура, вон, до сих пор глаза на мокром месте…

– Это они у меня от умиления твоей категоричностью такие, – пытается загладить мою наглость Артур, – Ну что ты, в самом деле. Люди сидят, веселятся. Ты врываешься, скандалишь…

Понимаю, что заявилась слишком рано. Рыбка ещё не достаточно пьян. Слишком мало мы с Артуром гуляли. Да какое там «гуляли» – всплыли на поверхность, глянули на центральную площадь, ни слова друг другу не говоря, поймали канареечное такси и погнали его в гостиницу. Никаких прогулок мне уже не хотелось… Дура! Поводи я Артура по Харькову на сорок минут дольше, возможно, застала бы Рыбку уже «готового», а оттого легко сподвигла бы его на любые революции. Он ведь так всегда ищет врага, он ведь так страшно любит искать справедливости… Тяпнул бы Рыбка тогда очередную соточку, зашуршал бы пухленькими пальцами по телефону, напряг бы связи, вооружился бы самым главным начальником, ворвался бы к этим гадам и настучал бы своим выпяченным подбородком по кумполу, каждой скотине, посмевшей живых людей из баллончика травить, как тараканов каких-то…

– Маринка, присядь, выпей, – подмигивает Лиличка, и стреляет глазками в Артура, намекая, мол: отличный повод к междусобойчику обозначился. Её столичная улыбочка отдаёт сейчас пошлинкой. Рыбка любит такую Лиличку. Он одобряюще причмокивает губами в знак восхищения её шармом и снова переключается на нас.

– Присядьте, – широким жестом он дарует нам стол. Здесь, в Рыбкином номере, явно ждали другого нашего настроения. Столик сервирован на четверых, освещение приглушено, музыка вкрадчиво завораживает. Моя маска болтается на углу шкафа, значит, визиты обслуживающего персонала больше не предвидятся. Артур закрывает дверь на задвижку.

– Ну, как же так! – бессильно плюхаюсь в мягкое кресло, сходу опрокидываю нОлитое. – Неужели мы ничего не станем делать? Эдак они своей безнаказанностью всех перетравят.

– Слушай, мы в чужой стране. Что нам тут доказывать? Ну, позвоню я… Мне ответят, что ничего такого не было. Или скажут, кто-то из толпы баллончиком в азарте песнопения воспользовался. Эта страна, сбивая самолёты, перво-наперво делает заявление, что ничего такого не происходило, а ты хочешь, чтоб они в такой мелочи признались и посовестились. – лимит благосклонности Рыбки я явно исчерпала, и он добавляет уже сухо и с напором, – Отбой паники! Сбросили эту тему и празднуем! Для успокоения души, опиши это в своей дорожайшей книжице и успокойся. – подобный выпад кажется Рыбке крайне удачным и он переходит на смех, – Удобная у нас звезда! Другим личного психоаналитика подавай, а этой и белого листочка хватает!

– У других просто, опасность извне приходит, им потому что-то внутрь принимать прописывают, а у нашей – внутри гадость всякая копится, вот ей и приходится её из себя писательством выплёскивать. Да, Маринка? – подхихикивает Артур.

«Чёрт с вами! Проехали!» – сдаюсь я, – «Не портить же и впрямь отмечания первого концерта!»

* * *

Как и следовало ожидать, после парочки тостов с поздравлениями самим себе стало скучно. Цивильно попрощавшись и сославшись на боли в голове (от газа, разумеется) отправляюсь спать.

Непогостиничному мягкая постель топит в неге. Мгновенно проваливаюсь. Приходит Свинтус с повадками Пашеньки. Понимаю, что сон. Проклинаю себя за глупую человекозависимость. Нинельке-вон как-то приснилось, что она занимается сексом с бурильной установкой. А мне, что ни эротический сон – так стандартная, женско-мужская композиция… Улыбаюсь, смирившись. Молча принимаю его влажные ласки. Горячие губы скользят по моей шее, просачиваются под одеяло, приближаются к соскам. О, сладостный момент приближения! Не останавливайся, милый: бери их, кусай их, терзай… Вздрагиваю всем телом, пронзённая моментальным желанием. Бред! Свожу ноги крестиком, сжимаюсь, чтоб успокоиться, отчего завожусь ещё больше… Ледяные пальцы Свинтусо-Пашеньки, дразня, мимолётными касаниями шелестят по внутренней стороне моих напряжённых бёдер. Стоп! Отчего у него такие холодные руки? Рывком распахиваю глаза. Линзы Лиличкиных глаз фосфорицируют в темноте. Усилием воли заставляю себя не шарахнуться. Она в глупом хэбешном топике и широких пижамных штанах. Сидит с ногами на краю моей постели и усмехается, исследуя. В симпатии её я не верю. Торжественно и серьёзно склоняется над моим лицом. Дышит алкоголем и острым запахом спермы… Да она только что из Рыбкиной постели! Пассивно принимаю в себя её поцелуй. Долгий, томный, смачный, высасывающий. Она слишком любит себя, чтоб восхищаться мною. Извивается змеёю, возбуждаясь от собственно распутства. Противно? Нет. Азартно! Уверенно отвечаю на поцелуй, отодвигаюсь, распахиваюсь, изгибаюсь, намеренно однозначно, открывая ей простор для действий. Хотела – на! Лиличка удивлена.

– Разве ты не за этим пришла? – звучу намерено властно. Мне интересно.

– А ты штучка… – она поощряющее сверкает глазами и часто дышит ртом, как больная гаймаритом. Рассеянно водит мизинцем по моему животу, натянуто улыбаясь. Кажется, она не знает, что делать.

Смеюсь переливисто, плюю на брезгливость… Я хочу страсти! Без лишних разговоров, кладу руку ей на лобок, надавливаю. Я женщина, и знаю, как сделать другую женщину сумасшедшей. Лиличка на миг выглядит непомерно удивлённой. Потом, когда я уже вонзаюсь средними пальцами, нащупывая среди влаги у самого выхода нужные шероховатые точки (блин, по себе же знаю! не ошибусь!) Лиличка восторженно взвизгивает, и лицо её вдруг расплывается в настороженной, почти благодарной улыбке. Она порывисто стаскивает с себя топик, жмётся ко мне. Это лишние. Ощущение чужих грудей на моём лице мгновенно отрезвляет.

– Всё, всё! – голос Рыбки завершает моё охлаждение.

Расцепляемся. Рыбка стоит возле балконной двери. Несуразный, перепуганный… Он не ожидал, он боится последствий.

– Лиличка, я проспорил. Признаю поражение. Тебе и без меня всегда найдётся, с кем. Я проспорил, я признаю…

«Ах, вот чего ты явилась ко мне, тётя!» Запрокидываю голову, хохочу от всей души. Лиличка уже справилась. И с возбуждением, и с удивлением, и с благодарной негой… Уверенно присоединяется к моему хохоту.

– Девочки, вы пьяны, вы утром себя не простите, – наседкой квохчет Рыбка, и забирает Лиличку.

Шлю ей на прощание наигранный воздушный поцелуй. Я-то знаю, кого она не сможет простить по утру. Рыбку. За то, что не дал делу дойти до конца. А вот я ему за это, наверное, буду благодарна. И за то, что все мы сделаем вид, что забыли об этой сцене, тоже. Не от стеснения, а от того, что Рыбкино вмешательство наверняка предотвратило массу последствий. Интим между женщинами, между прочим, ничем, в сущности, не отличается от общепринятых женско-мужских близостей. Риск увлечься, привязаться, нажить недоброжелателей, и искалечить себе душу абсолютно тот же. И ревность Рыбки в конце концов будет ничуть не меньшей, чем, если б Лиличка решила совокупиться на его глазах не со мной, а с кем-нибудь мужского пола.

Вознесенский, говорят, не мог без внутреннего отвращения общаться с Лиличкой Брик, после того, как она – уже будучи глубоко в летах – поведала ему об одном из эпизодов своей жизни с Маяковским. Эпизод мерзок и давно уже растреплен газетами на все лады. Я не слишком верю в искренность Лилички, рассказывающей, как они с мужем «занимались любовью, заперев Володю на кухне. А он скрёбся в двери, скулил и требовал, чтобы я не совершала глупостей»… Возможно Брик, обожавшая эпатировать, попросту подшутила этим рассказом над молодым поэтом. Возможно, газеты приукрасили подробности… Фактом остаётся одно – насколько лояльно люди не относились мы к связям своих партнёров, в глубине души их всё равно бродит шок и ненависть к тому, кто, по их мнению, лишний. И неважно, какого пола этот лишний.

Мне совсем не хочется наживать в Рыбке недоброжелателя, и излишне сближаться с Лиличкой. Возможно, я неправа. Истинный ценитель красоты сюжета должен использовать все шансы испытать новые ощущения. Ведь даже наболевшая моя Цветаева, не прошла мимо такой популярной в те времена однополой любви.

Марина Цветаева и Софья Парнок. Два сердца, живущих одной лишь любовью…

Два поэта, чувства которых друг к другу остались в вечности строками сумасшедшего накала… Две женщины, мечтавшие найти нечто, с чем ещё никогда не сталкивались. В омент знакомтсва Цветаевой было всего 22. /Девочкой маленькой ты мне предстала неловкою/ – напишет Парнок об их знакомстве. Самой Софие уже 29. Марина никак не может наговориться. Смотрит, понимает, видит, что её понимают. Все обожаемые Шекспировские героини сошлись для неё сейчас в лик одной Софии. Цветаевский Цикл «Подруга» выйдет и потрясёт мир много позже, а пока… твёрдым почерком в тетрадку дневника: /Сердце сразу сказало: «Милая!»/Всё тебе – наугад – простила я,/Ничего не знав, – даже имени! –/О, люби меня, о, люби меня!/. Они познакомились ещё в 1914 году на одном из привычных для того времени литературных вечеров. Познакомились, разговорились, увлеклись. И вот жизнь обеих уже немыслима друг без друга. Они ничего не скрывают, хотя Марина к тому времени уже давно замужем за Эфроном и растит обожаемую свою Алю. /Сережу я люблю на всю жизнь, он мне родной, никогда и никуда от него не уйду, чего бы это не стоило/,– пишет она, и тут же прибавляет для Софии: – /А счастье моё – в ней./ Задумывались ли эти необычные влюблённые о будущем? Прочили ли своему союзу долголетие? Похоже, нет. Изначально для обеих всё это было ослепляющей, бездумной вспышкой страсти. Иначе не шли бы они с такой одержимостью на встречу глупым ссорам. Жаль, что всё это закончилось. Жаль, что не смогло закончиться лёгким прощаньем. Ах, какая настоящая историческая любовь вышла бы тогда из этого союза! Ведь обожали друг друга до сумасшествия! До вереницы бессонных ночей, до предельно откровенных подробностей в стихах, до негодования всей общественности… И что? Вместо легенды о прекрасной любви, эта история сохранилась, как предание о мелочных упрёках и непрощённых обидах.

/Господи, как я плакала!/ – запишет Цветаева, – /Должен был петь Кузьмин. Она ни за что не хотела, чтобы я ехала на этот вечер без неё. А сама ехать не могла – у нее болела голова. Когда у нее болит голова – а она у нее всегда болит – Соня невыносима./

– Соня, я не поеду! – как и все влюблённые Цветаева искала алтаря для жертв.

– Почему? Там много народу. Рассеетесь. – с безразличным видом отвечала София, но обе прекрасно понимали, чего на самом деле стоит ей это безразличие. – Там будет Кузмин, он станет петь…

– Да – он станет петь, а когда я вернусь, вы станете меня грызть, и я буду плакать. Вы – полбеды. Я сама себя сгрызу за то, что бросила вас больную в одиночестве…Ни за что не поеду!

И тут раздался голос провожатого:

– Марина Ивановна, Вы готовы?

– Сию секунду! – без промедления выпалила Цветаева, и сама ужаснулась такой однозначной своей реакции.

А потом был вечер, и Кузмин пел и был потрясающ, а Марина слушала напряжённо, ни на секунду не забывая об оставленной дома Софии.

– Я пойду, у меня дома подруга… – Цветаева решает уйти с середины вечера.

Её уговаривают, подшучивают над трагичной интонацией: «вы говорите так, будто вас ждёт не подруга, а больной ребёнок…», сулят потрясающее продолжение выступления. Подходит сам Кузмин, просит остаться…

– Поверьте, мне никогда в жизни так сильно не хотелось остаться, и никогда в жизни так сильно не нужно было уйти. – выпаливает Цветаева и уходит.

Это не единичный случай, это стандартная сцена их отношений. Любовь, не важно между существами какого пола она протекает, рано или поздно вынуждена сражаться с претензиями и укорами. Счастливы те пары, любовь которых сумела победить в этом бою. В отношениях Марины и Софии сложилось по-другому.

/Мы были вместе полтора года/ – запишет Цветаева, – /Расстались почти что из-за Кузмина, а точнее из-за Мандельштама, который, не договорив со мной в Петербурге, приехал договаривать в Москву./ Для Марины появление в Москве Мандельштама – это бесконечные прогулки по городу, долгие споры о вечном, веселые поэтические соревнования. Она и представить себе не могла, что приезд Мандельштама так ранит Софию. Когда, покинув на вечер своего обожаемого друга, Марина заглянула к Софие, то поняла, что это финал. /Я пришла зря. У нее на постели сидела другая: очень большая, толстая, черная./ Так завершилась одна из самых ярких любовей в жизни Цветаевой. София Парнок пережила в своей жизни ещё не одну сумасшедшую любовь к женщине, для Цветаевой же роман с Парнок был единственным опытом.

«Но ведь опыт этот у неё был!» – сама себя укоряю я, – «А ты, когда нечто необычное судьбой предлагается, рада любому предлогу отказаться…» В полусне веду этот странный диалог с самой собой и вдруг понимаю суть. Дело в том, что нет ничего для меня необычного в истеричных приставаниях пьяной Лилички. Природа их мне прекрасно знакома и не раз испытана от всевозможных партнёров правильного пола. Желание самоутвредиться. И ничего выдающегося в этом нет. А вот в отношениях Парнок и Цветаевой было! И я, встретив в жизни подобное, никогда не пропущу это. Но… не встречу. Потому что другое время, люди уже пропущены через Свинтусовский дуршлаг, а сама я испорчена Черубиной и никому не интересна.

Не успев окончательно проникнуться жалостью к себе, я, наконец, проваливаюсь в сон, предварительно твёрдо решив в дальнейшем делать вид, что никакая Лиличка ко мне в номер сегодня не приходила.

* * *

Выписка из дневника:

Концерты…Знал ли кто-то, что вы так много мне дадите? Друзья! Те, кто ходил на них. Не думайте, я не лгала. Пусть пела фонограмма, а тексты я писала совсем не от души… Всё равно, выходя на площадку, во время каждого концерта я перерождалась. Становилась Черубиной. На самом деле Черубиной. Я люблю тебя, зритель!

Сцена – наркотик. После первого же концерта мне стало хотеться ещё и ещё. Отдаюсь тебе, зритель!

В Киеве на пятой песне, вдруг вырубилось электричество. Совсем. Темен, крики, моя растерянность. И вдруг, зал начинает сам петь мои песни. /Я сегодня спать не лягу, я сегодня буду что-то/, а через два дня, что-то будет меня!/ Без ума от тебя,, зритель!

В Питере не удержалась. Маякнула звуковикам, и как заору правду: «Меня зовут Мари-и-ина! Мари-и-и-на!», зал в восторге, балет в ужасе, Артур в закулисье едва сдержался, что б на сцену не выскочить. Ничего, обошлось. Высказался и забыл. Но мне так хотелось вытроить что-нибудь непредвиденное. Я рискую ради тебя, зритель мой!

* * *

Это было самое начало вчерашнего вечера. Впрочем, и позавчерашнего, и позапозавчерашнего. Вечера после концертов были у нас совершенно одинаковые. Если, конечно, принять правила игры, и выкинуть из памяти эпизод с взбесившейся Лиличкой. В Рыбкином номере накрывлаи столик, я выпивала рюмку и отправлялась в постель, мечтать о завтрашнем концерте, и вспоминать сегодняшний. Сейчас мечтать было не о чем. Тур окончился. Завтра, по приезду в родной город, мне предстояло дать часовое интервью в прямом эфире с отчётом о концертах и… всё. О планах на дальнейшую концертную деятельность мне никто ничего не говорил.

– Когда следующие концерты? – якобы беззаботно спросила я у Рыбки час назад, – Ведь они, я так понимаю, приносят основную прибыль…

– Отчего же основную, – вмешался Артур, – В наш век борьбы с пиратскими копиями продаётся очень много лицензионных дисков. И мы, как нормальные капиталисты, зарабатываем на тиражах.

– Но ведь концерты…

– Да вы, девушка, сделались зависимы? – всевидящая Лиличка не могла не поязвить, – Теперь мы знаем вашу Ахиллесову пяту! Вам хочется публики…

Я моментально замолчала и поняла, что больше эту тему поднимать нельзя.

Я курю на балконе, и чувствую себя страшно одинокой. С одной стороны – грандиозный успех. С другой – полное неумение им воспользоваться. За спиной веселятся мои работодатели. Лиличка, как обычно быстро накидавшись шомпанским, тут же занялась своим любимым делом, используя дверцу шкафа в качестве шеста для стриптиза. И откуда в ней это ведьмовство? На любых посиделках напивается в два счёта и бросается оголяться. Может, это болезнь какая? Бёдра квадратные, груди коричневые и плоские (хоть и торчком, что для её возраста весьма похвально), а самолюбования столько, будто наполненные, плавные телеса осьмнадцатилетней девы демонстрирует. Вспоминаю своё прямое соприкосновение с этими грудями, передёргиваюсь от брезгливости. И что на меня нашло тогда? Рыбка дурак. Он видит в людях только то, что они хотят из себя представлять. Боится взглянуть своими глазами, поэтому свято верит чужим представлениям. Если б я изначально представилась ему, скажем, мулаткой, он бы всю жизнь подчёркивал бархатистость моей шоколадной кожи. Рыбка листает журналы, Артур упивается видео, Лиличка соблазняет шкаф, я курю на балконе… Отличная дружеская обстановка!

– Слушайте, – вдруг начинает Рыбка, – А где Марина? Уже спать пошла? Нам ведь с ней ещё поговорить надо…

– Она к себе ушла по балкону, – чутко докладывает Артур, – Небось, как всегда, мордой в тетрадку, и никто уже не нужен…

Очень интересно! Я прячусь за штору, оставляю в ней «глазок» и прислушиваюсь. Подслушивать нехорошо, но иначе ничего не узнаешь.

– Ха! – не переставая тереться задницей о шкаф, фыркает Лиличка (и отчего это она считает танцами?!), – Никто не нужен! Размечтался! Я тебе сколько раз говорила, что звезда наша по тебе сохнет? Она свою …зду тебе на блюдечке с каёмочкой принести готова, а ты носом вертишь, так, будто каёмочка эта и впрямь должна быть голубая!!!

– Лилия, оставь эти глупые намёки… – Рыбка вступается за справедливость, – Артур любит женщин и в этом не может быть никаких сомнений… Просто наша Марина с её характером его не возбуждает… Да, Артурка?

Ничего себе! А за пальцы слюнявыми зубами хвататься – это, значит, не от возбуждения…

– Просто не желаю связывать себя с участником проекта… На работе личные отношения, в отличие от некоторых, не могу себе позволить, – сухо отвечает Артур, и я мгновенно проникаюсь к нему каким-то плебейским уважением.

– Ничего, недолго ведь осталось. Вот отинтервьюируемся и отыграешься, да, мальчик? – Лиличка продолжает нести свой бред.

– Слушайте! – Рыбка вдруг оживает и подскакивает, – Зачем ждать до завтра? Давайте сейчас её и «того»…

– Опасно, – кривится Артур, трезвея от Рыбкиного азарта, – Она строптивая. Может что-то за ночь вытворить…

Я, признаться, тоже почти протрезвела от таких разговорчиков… Что значит, «того»? Артуру в постель подложить меня, что ль, собираются? Маразм какой-то…

– Ой, а от неё так много зависит! – ехидничает Лиличка, – Если что, вмиг заменим. Я и заменю.

– Лилия права, – когда Рыбка полон такой решимости, переубедить его уже невозможно, – Когда ещё такая душевная атмосфера сложится? А такую тему поднимать нужно только в душевной атмосфере… – Рыбка уже никого не слушает и рвётся к балкону, которым соединяются наши номера, я еле успеваю отскочить на свою половину, – Марина! – вкрадчиво шепчет Рыбка, – Марина, ты спишь?

– Нет, – отвечаю с балкона. – Не сплю и всё слышала. Вы то ли упились все вусмерть, то ли с ума посходили.

– Ах, всё слышала, – Рыбка заходится мелким кряхтением и становится удивительно похожим на козла, – Ну, слышала – то не беда. Беда, что не поняла, ничегошеньки… Ты, Мариночка, загляни к нам, пожалуйста. Разговорчик-с есть.

Когда это он был со мной такой ласковый?! Не к добру это всё. Совсем не к добру…

– Не хочу, – говорю, – Не интересуют меня ваши пьяные разговорчики. Потрезвеете, потом поговорим. А то я человек взбалмошный, на разговорчики ваши про Артура могу и осерчать!

– Маринка, да мы трезвые, – позвал Артур, – Про меня – это шутки были. Нам о деле поговорить надо. Иди сюда.

Ну, я и иду. Хотя чувствую, что-то не слишком хорошее там у них затевается.

– Значит так, – разговор ведёт Артур, – Ты хотела свободы? Значит, особо тебя дальнейший план действий не испугает. Помнишь, я признался, что далеко не всё тебе про проект рассказываю? Сейчас расскажу всё. Будешь довольна.

Сказал он это как-то преувеличенно бодро и оптимистично. Аж мурашки по коже забегали. Смотрю, Лиличка уже не танцует, а снова за стол уселась и хищно так за мной наблюдает. Ясно. Ловит эмоции. Она известный коллекционер чужих казусов. Нет, я ей такого удовольствия не доставлю.

– Что-то ты, Артурка, затягиваешь со вступлением. Давай в двух словах и по сути.

– Черубина должна умереть, – покорно выдаёт Артур. А Рыбка слева от меня нервно крутит в руках подушку от пуфика, а Лиличка, осторожно вспорхнув, балконную дверь запирает, а от входной двери меня стол отделяет.

– В каком смысле? – спрашиваю спокойно, незаметно рукой тянусь к поясу с сотовым, спину выпрямляю так, что аж хрустит. Последнее – это из выпендрёжа, чтоб показать, как я их всех имела в виду, и как ничего не боюсь.

– В самом, что ни на есть, прямом, – почти шепчет Артур, – Промоушен – штука серьёзная. Ты же сама знаешь, что все покойники тут же у нас становятся всенародными героями. Финансировать проект больше не нужно, а прибыли капают. Концерты памяти, экстренный выпуск предсмертного альбома, потом ещё «песни Черубины в исполнении коллег», фильм, посвящённый покойнице. Причём обстоятельства смерти должны быть самые что ни на есть загадочные… Естественно, насильственной смерти. Теперь въехала?

– Ты когда это придумал? – чувствую, как тяжелеют руки.

– Изначально. Мы сразу проект таким задумывали. Серьёзные краткосрочные вложения, а потом долгое время прибылей. Смотри: сейчас Черубина уже окупилась слихвой. Если продолжать возиться с ней дальше, интерес к ней упадёт, а затраты будут прежними. Намного выгоднее громко свернуть проект, едва перевалив пик славы. Звезда должна вовремя умереть.

– Что?! Да что за чушь ты несёшь? – в моих глазах такой неподдельный ужас, что Артур шарахается.

– Ты что, решила, мы тебя убивать будем? – Артур выдавливает улыбку, – Ненормальная!

– Нет, – чтобы не психануть снова, мне приходится сжать кулаки, – Не решила. Вы – предатели, – смотрю ему в глаза, пусть запомнит, пусть потом мучается, – Ты – в первую очередь. Мы создавали Черубину для жизни…

– Это ты создавала Черубину для жизни, – он закуривает, приземляясь в кресло напротив, – А мы изначально задумывали проект, как кратковременный. Ты договор на какой срок подписывала? Ага, до Нового года. Пора завязывать. Слушай внимательно…Завтра последний концерт. После – интервью в прямом эфире. Мы уже заявили, что ты снимешь маску… Интервью даёшь обычным порядком. Чуть более взвинчено, чем обычно, но дельно. Ты меня слышишь?

Киваю, не поднимая ресниц. Слушаю лбом, так понятней. Перед глазами – пелена. Кажется, я смогла заглянуть внутрь себя. Там должно быть решение! Там должна найтись спасительная нить! Есть… Вижу, понимаю, знаю. Выполню… Да что они со мной сделают в конце-то концов?! Я – Черубина. И мне решать, что будет дальше с моим проектом.

– Перед второй частью интервью – рекламная пауза. Извиняешься, выходишь в коридор. В туалете тебя ждёт дублёр.

– Кто?

– Я! – изрыгает Лиличка, умопомрачительная в своём сумасшествии.

Поднимаю лицо и мир взрывается от моего оскала…

– Да какая тебе разница, кто? – орёт Артур, – Ты подписывала договор? Ты обязалась? Что ты душу треплешь?!

– Она, видимо, не понимает, куда попала. Тут серьёзные люди, леди!

– Официальная версия – самоубийство накануне снятия маски, – Артур продолжает, – Всё уже договорено. Уйдёшь через чёрный ход. Она примет таблетки, разыграет обморок. Мы ворвёмся, увезём к своим врачам. Час всемирного напряжения, и все каналы объявят о страшной гибели. Предсмертная записка – «раскрытая загадка мельчает!» – помадой на зеркале… Это наш план. Как и вся история с проектом. Ты – пешка. Ты – не полезешь!

– Мариночка, – Рыбка впервые вступает в разговор, – Ты, видимо, неправильно всё поняла. Тебя не обидят. Столько денег, я думаю, ты и в руках никогда не держала. Тебе ведь нужно переехать, да?

Да. Мне нужно переехать, иначе они переедут меня. Вопрос решён. Как витиевато сбывается написанное. Я написала себя Черубиной, я описала её смерть. И вот… Теперь, когда я побыла ею, и стою на пороге её уничтожения, круг замкнут. Всё сбылось. Сюртук из этого сюжета хочет казаться кожей и отказывается быть сброшенным. Сюжет настаивает на своём праве быть отыгранным до конца. Как всё-таки мизерно и бесправно то, что в этом мире именуется человеком. И как страшно понимать это. Понимать, но оставаться марионеткой… Резервуаром для сценок из больного воображения истории. Оглядываю номер. Обсматриваю поочерёдно приставленных ко мне кукол. Они не знают, под чьим давлением работают. Они думают, что вершат собственноручно. Они не понимают, что их ждёт. Счастливые. Спокойная апатия завладевает телом. Я вижу свой сюжет. Я вижу своего врага и /иду на ты/. Зритель, я сохраню тебя!

– Я всё поняла, – поднимаю бокал, который Лиличка успела уже наполнить чем-то слабоалкогольным, – Прошу прощения, несколько преувеличенно ощущала свою роль в ходе истории. Но вы виноваты сами! Так завели меня, так распаляли азарт…

– Иначе ты не выкладывалась бы полностью! – открывается Артур. – Пойми, звезда не может гореть долго. К ней непременно охладеют… Последний альбом – апофеоз. Сейчас ты уже слишком мудришь… Лучше уйти в пике славы, породив взрыв и долгую прибыльную волну памяти, чем работать потом в убыток… Посмотри на свои новые тексты. Ты не можешь уже нести требуемую лёгкость.

– Марина ушла в заумь, – цитирую отзыв Ахматовой о последних работах Цветаевой. Первая и единственная встреча этих поэтов окончилась ничем. Каждая прочла своё, каждая не поняла другую. Обе не приняли новые пути друг друга. «Нужно обладать очень большой смелостью, чтоб в наше время писать об Арлекинах и Пьеро», – не рассмотрев идей, скажет Цветаева об Анне. «Марина ушла в заумь», – вынесет приговор Ахматова.

Отвлекаюсь видом четырёх поднятых бокалов.

– Ну, за удачное завершение вашей затеи, господа! – опережая всех, язвительно тостую.

* * *

Это была любовь с первого взгляда. Ведущий понравился мне неистово. «Такой долго в эфире не продержится», – сиреной взвыл в голове опознаватель своих. Маленький, искромётный, сморщенный, он комично перечил всем и рьяно отстаивал своё право командовать ходом программы.

– Он знает, что я должен спросить?! – демонстративно возмущался он, двумя огромными волосатыми кистями указывая на серьёзного именитого режиссёра, специально приглашённого для работы над моим эфиром – Я ещё этого не знаю, а он уже всё придумал… Ведите эфир за меня, и говорите, что вам вздумается!

Продюсер передачи навязчиво дипломатизировал, извинялся за поведение сотрудника:

– Не обращайте внимание. Он наш колорит…

Мне слышалось «он нас колорит», то есть раскрашивает… Понималось – «он наш юродивый, клоун для привлечения внимания»… Было интересно пообщаться с этим человеком, на которого махнули рукой и прощают за харизму любые дерзости. К тому же он был горбат и ярко накрашен. Меня всегда тянуло к уродам, но жизнь я предпочитала связывать с себеподобными, то есть с теми, кого тянуло ко мне. Жаль, что благосклонно предоставленной мне возможностью хоть связать свою смерть связать с тем, кто мне целиком по душе, я пользоваться не собираюсь.

– Это что? – ведущий обернулся к продюсеру, ткнув через плечо непропорционально большим пальцем в попытавшегося что-то сказать Артура.

– Это представитель спонсора, – зашикали все вокруг.

– Он гость программы? Нет! Тогда что он тут маячит! Мне нужно пощупать гостя без присутствия цензоров! Я должен найти дыры для каверзных вопросов!

– Он поддержка, а не цензор, – немного обиделась за Артура я. – А все мои дыры давно залатаны имиджмейкерами. В этом смысле я девственница…

– Браво! – зааплодировал клоун, – Пошловато правда, ну да бог с ним. О том и поговорим.

Артур моей поддержкой побрезговал, перепалкой нашей не вдохновился, круто развернулся на лакированных каблуках и направился в сторону выхода из студии, яростным полушёпотом отчитывая семенящего за ним продюсера.

– Ну, вы же сами просили рейтингового ведущего! – долетел до меня обрывок оправдательной речи дипломата. – Сейчас всё уладим… – ведущего тут же зазвали в кулуары. Театрально скисший он поплёлся за продюсером, всем своим видом показывая, что за привлекательный вид передачи под таким надзором никакой ответственности нести не может.

Черубина восседает на одиноком барном стуле, словно кукла на самоваре. Пышные юбищи, шокирующее декольте, маска и большие фарфоровые бусы в руках. Внутри неё накопилась духота и мне страшно хочется, чтобы всё это закончилось побыстрее. Вокруг снуют какие-то люди. Меняют свет, шепчут что-то мне в грудь, проверяя микрофон-петличку. Я ненавижу всю эту суматоху и хочу, чтобы мне вернули ведущего. Он, единственный не пресмыкающийся, с ним, возможно, может быть интересно.

/Он не преклоняется, он любит/ – вспоминается вдруг фраза Эдит Пиаф о возлюбленном. Также мельком вспоминается, что на клоуне-ведущем было одето двое часов… Моментально срабатывают ассоциации. Я уже готова бежать за клоуном и кричать ему, чтоб никогда не летал самолётами… Потом, вспоминаю, что Пиаф однажды брала уже с одного человека такое обещание, и остаюсь сидеть на месте. Судьба всё равно найдёт способ ужалить намеченную жертву, а мой дар предвидеть сюжеты за людьми – обычная выдумка. Остаюсь сидеть, от нечего делать прокручивая в голове историю о парне с двумя часами.

На концерт Эдит Пиаф знаменитый французский боксёр попал случайно. О ней так много говорили американские газеты, что, обнаружив у себя немного свободного времени, Марсель решил потратить его на концерт. . Потом боксер долго набирался смелости, чтобы позвонить певице в гостиницу и договориться о встрече. Цунами сумасшедшей любви обрушилось на него практически сразу. Марселю увиделась в таланте певицы митика: «В ней всего треть от моего веса. Дунуть и рассыплется! Но какой сильный при этом голос! В голове не укладывается!» Испытывая ранее не свойственную себе робость, Марсель решает позвонить Эдит. Она сыта поклонниками по горло и не слишком интересуется очередным ухажером. Впрочем, для разнообразия, она соглашается принять Марселя.

Встреившись, оба сразу понимают, что созданы друг для друга. Но появления в своей жизни этой любви, Эдит никогда не отличалась постоянством. Металась от одного мужчины к другому, слишком быстро разочаровываясь и понимая, что все они абсолютно её не понимают. С Марселем было по-другому. С ним Пиаф познала счастья. В нём не было ни раздражающего раболепия, ни навязчивого желания подчинить – того, что, так утомляло Эдит в мужчинах, окружавших её раньше. Эдит и Марсель задаривали друг друга какими-то сумасшедшими подарками. Однажды, нелепо забыв, что уже дарила любимому часы, Эдит зачем-то купила ещё одни. Долгое ещё время Мрасель носил часы на обоих руках. «Не могу же я не пользоваться подарком любимой женщины!» – смеялся он. В Америке они везде появлялись вдвоем – лучшая французская певица и лучший французский боксер. Однако в Париже, где у Марселя была семья, они не встречались. Во время очередного турне по Америке, когда Марсель был ещё во Франции, Эдит вдруг почувствовала себя совершенно одинокой. Он набрала номер и прокричала в трубку: «Марсель, приезжай! Пароходом, самолетом – как хочешь! Я не могу без тебя!» Марселю и в голову не пришло отказаться.

Эдит стояла за кулисами нью-йоркского зала «Версаль», готовясь к выступлению. В это время ей передали, что самолет, которым Сердан летел в Америку, разбился на Азорских островах. Марсель был среди погибших пассажиров. Его труп опознали по часам. «Знаменитый боксер имел странную привычку носить их сразу на обоих руках», – пислаи газеты. Позже Эдит узнала, что по китайским повериям подарить часы, значит приблзить смерть человека.

Никто не думал, что Эдит сможет петь после того страшного известия. Но она вышла на сцену и глухим голосом произнесла: «Я буду петь в честь Марселя Сердана. Сегодня ради него».

Много позже Эдит признается: «По-настоящему я любила только Марселя Сердана. Но всю свою жизнь ждала только Тео Сарапо». Тео – последняя любовь Великой Эдит. Он ворвался в её жизнь, когда Пиаф была уже неизлечимо больна. Тео был почти в два раза младше Эдит, но это не помешало ему жениться на певице. Заключая брак, он знал, что невеста больна раком и скоро умрёт. В последний год жизни Эдит Пиаф была окружена огромной любовью и заботой. Тео не отходил от неё ни на шаг, заботливо ухаживал, развлекал, выполнял любые прихоти. Умирая, Эдит заставила его поклясться никогда не летать самолётами. Тео сдержал обещание, но судтба все равно не дала ему спкоойно дожить до старости. Он умер через семь лет после смерти жены. Погиб в автокатострофе.

Та что предупреждай, не предупреждай… Бесполезно. И потом, кто я такая, чтоб случайно промелькнувшая в моём мозгу аналогия могла оказаться преддверием трагедии? Нет уж, один раз я уже сходила с ума на эту тему. Сейчас и других достаточно…

Я отвернулась от дверей, за которыми скрылся мой Клоун и принялась ждать эфира.

* * *

– Вы только что вернулись из тура. Мы знаем, с каким грандиозным успехом прокатились ваши концерты по нашим городам и весям. Вы публике понравились, это ясно… А она вам? – первый же вопрос глубоко разочаровывает меня. Ведущий прислушивается к наушнику, диктующему нужные вопросы, так же, как я к собственному сердцу. Он ни на шаг не отходит от сценария… Почему? Что за внушение провели с тобой, милый клоун, что ты вдруг так присмирел?

Об этом и спрашиваю, не скрывая презрительных интонаций. В аппаратной немедленно реагируют. Врубают рекламную врезку. В студию влетают продюсер с режиссёром, за ними разъярённый Артур. Сейчас он мне устроит образцово-показательную казнь. Жаль, что не в эфире. Эх, друзья мои, зрители, знали б вы, сколько страстей и склок скрывают от вас эти рекламные перебивки в прямых эфирах…

– Кто дал вам право перебивать эфир?! – кричит Артур. Оказывается, взбучка предназначена не мне, – Черубина говорит, что думает. Мы не собираемся скрывать её мысли и настроения!

Примолкшие, все недоумённо возвращаются в аппаратную. Забавный горбун остаётся мне на растерзание. Невозмутимо повторяю свой вопрос.

– Откуда этот пафос? До эфира вы были настроены весьма скептически, а потом поговорили с моим артдиректором и присмирели. Чем он посадил вас на цепь?

– Здравым смыслом, – хохочет уже пришедший в себя горбун, – Вы ведь и вправду собираете полные залы. Можно ли не уважать ваше творчество после этого?

– Можно, – лезу на рожон я, – Можно, потому что творчество, как сказал Пастернак, это самоотдача. А я отдаюсь не целиком. Я очень многое оставляю внутри маски… Хотите, расскажу, что думаю на самом деле? Хотите, почитаю настоящие свои стихи, не те, что для песен, а те, что изнутри?

– Нет, – паясничает ведущий, – Только посмотрите на неё?! Покорила полмира душевностью, а теперь заявляет, что это были лишь цветочки, и вовсе не душевность… Вы действительно отдаёте себя лишь частями, виной тому – маска. Люди хотят видеть ваши глаза! Но сегодня, я так понимаю, это кончится! Маскарад подходит к концу, дорогие телезрители. Сегодня, после десятиминутного перерыва в нашей программе, несравненная Черубина, внимание, снимет маску! Не отходите от наших экранов…

– Зачем же так долго мучить публику? Вот! – не дав опомниться церберу в аппаратной, пытаюсь стащить маску. От волнения слишком резко схватаюсь за край, слишком рьяно тяну. В маске что-то треснуло, лопнуло и больно заехало мне по скуле огрызком лопнувшей проволоки. Завизжала, перепугавшись. Тот день был для меня критическим и в физиологическом смысле тоже, поэтому на стол моментально извергся кровавый водопадик. Со стороны, как рассказали мне позже, показалось, будто я содрала себе пол-лица. – Здравствуй мир! – кричу, не понимая, – Это я! – бросаю взгляд в зеркало, что за камерой, там окровавленный монстр. – Страшно? – размазываю кровь ладонями, чтобы они запомнили моё лицо,– Будем бояться вместе! Страх расширяет поры! Продиффузируем друг в друга, любимые?

Топоча, как татарское войско, ко мне несутся охранники. Вязать? Нет, спасать. Вид крови пробудил в них инстинкты телохранителей.

– А ещё у меня имеется книга об истории группы! В ней написана вся правда о нас! Не дайте ей затеряться в потоке грамотно околпачивающего пиара…

Это я ору уже в пустоту. На эфирном экране рекламная сбойка.

* * *

Комната гудит от моего напряжения. Я жду приговора. Верю, что обрывки слов попали в цель, верю, что зритель увидит, поймёт, затребует… Верю, но, как любой узник перед судом, боюсь окончательного решения. Так Гумилёв, единственный поэт серебряного века, удостоившийся официального суда советской власти (тогда ещё не научились уничтожать без судебного решения), ждал рокового: «Расстрел!» Так Мандельштам, прилюдно влепивший Алексею Толстому пощёчину, и наслушавшийся угроз о жалобах в верха, ждал визита из органов (дождался скоро, но вовсе не по такому ничтожному поводу, а за стихотворение, высмеивающее Сталина, которое читал только в кругу «своих» и совсем не ожидал о нём доноса). Так Андрей Белый, безумно влюблённый в жену Блока, ждал корёжащего мир «Я не ваша!». /До стука в висках,/ до сердца в тисках,/до нервах в бегах,/ до одури…

«А что, собственно, они мне могут сделать? А по какому, спрашивается, праву?» – казённым формулировочкам я обучена, и прячусь сейчас за них, как паспортистка в нашем районном ЖЭКе.

После акта моего своеволия, трансляцию прервали. Сослались на рану гостьи. Гостья, то есть я, пыталась настоять на продолжении передачи. Я столько ещё не сказала! Сейчас, когда тайна Черубины раскрыта, когда никто больше не может повелевать мною, я хочу говорить людям правду… Но меня не слушали. Артур спешно удалился, Лиличка утащила меня в гримёрку, где набросилась на мою кровотачащую ссадину с неестественной заботливостью. Порез действительно получился глубокий. Я всплакнула.

Шрам через всю скулу не слишком радовал…

– Что же ты наделала, глупая! – кошке-Лиличке жаль было терять такую забавную мышку. Игры со мной позволяли ей чувствовать себя живой. Пальчики-льдинки заботливо бегают по моему лицу. Не отталкиваю, потому что приятно и бесполезно, – Теперь, наверное, придётся тебя убить… – она говорила совсем без агрессии, с искренним сожалением и сочувствием. Я ощущала вполне достоверно, что её больное воображение вполне допускало подобный исход и, спроси Рыбка его совета, порекомендовала бы именно убийство. Не от злобы, в угоду красоте сюжета, которую и я когда-то ставила превыше всего. Она всё-таки была совсем сумасшедшей, эта бедная стареющая Лиличка. Сейчас она больше походила на Дункан, чем на Брик. Безумная страсть к собственной уходящей свежести и мучительные попытки остаться блестящей. Не дай вам Бог дожить до сорока лет с сознанием двадцатилетней соблазнительницы… Впрочем, по ласковым заверениям Лилички выходило, будто лично мне в принципе не придётся дожить до сорока лет …

С момента выхода из студии, у дверей всех комнат, в которых мне довелось побывать, непрестанно маячили два роботообразных силуэта. Я арестована и имею полное право возмущаться по этому поводу. Мобильник отобрали… Всё вежливо, всё корректно… Всё, кроме сути. На каком основании свободного человека почти сутки уже держат под присмотром и не отпускают домой?! В глубине души я надеюсь, что кто-нибудь станет искать … Речь не о посторонних, что вы… Свои, свои должны были видеть вчерашний эфир! Мне не дали объясниться с широкой публикой, не дали рассказать о том, что Черубина врала так долго о себе попросту из-под палки… Но ведь кто-то из знакомых должен был увидеть, должен был понять, в какую переделку я попала, должен был начать поиски… Я не верю во всесилие церберов и рыбное время… Я верю в вас, друзья, и призываю на помощь! Златоглавая Марина, отзовись! Ты ведь знаешь, как здесь, в резиденции Черубины, могут держать взаперти. Милый, смешной, плюгавый балетмейстер… Ты ведь знаешь, где я и у кого в лапах! Свинтус, не будь свиньёй, не дай им сгноить меня… За окном безразличная красотища погрузилась в самолюбование и я, не способная сейчас восхищаться пейзажами, совсем не интересна ей… Люди! Те, кто помнил наизусть мои тексты, и орал их в отключившемся от энергии зале, на кого вы бросили меня?!

– Пойдёмте, – охранник бесцеремонно заглядывает в мои непокои и призывает к ответу. И я, как матёрая Миледи, обворожительно улыбаюсь, моргаю набухшими сочащимися слезами веками, прошу о сострадании.

– Вытащите меня отсюда, мальчик, – наспех облизываю пересохшие губы, – Ты ведь не можешь быть с ними заодно… У тебя такие добрые глаза… – призывно скольжу рукой по бедру, по-лиличковски щурюсь…

«Мальчик» молча показывает глазами на дверь. То ли я не достаточно миледична, то ли ко мне приставили евнухов.

* * *

Все в сборе. Кабинет Рыбки распахивает передо мной однобокую дверь. Угол рабочего стола сервирован, как на праздник. Никто не притрагивается. Должно быть, ждут меня. Понимаю, вдруг, как проголодалась… Вообще, я сама виновата. Ничего не ела это время, демонстрируя вредность и несогласие с политикой церберов. Это я зря. Ничего, сейчас наверстаю. Приглашающий жест Рыбки мигом водружает меня за стол. Легко пробегаюсь вилкой по тарелкам с нарезкой. Ем, удивляясь, откуда во мне берётся столько бесшабашного озорства. Остальные молчат. Артур всосал внутрь и без того впалые щеки, ноздри его мелко дрожат, глаза опущены, Рыбка холодно улыбается, не сводя с меня зрачков-пуговок, Лиличка разгребла перед собой место, опрокинула голову на распластанные по столику руки и отрешённо смотрит прямо перед собой – понятно, разговор будет тяжёлый. Радует, что нас четверо. Значит, не поставят перед фактом, а примутся засыпать объяснениями и аргументами в пользу принятого решения. Не от щедрости, а из выпендрёжа – друг перед другом-то хочется покрасоваться собственной гуманностью…

– Что ж, – Рыбка поднимает бокал, – Предлагаю выпить за завершение проекта. Вас, Марина, это касается вдвойне. Завершение проекта, и начало новой жизни… Звучит красиво!

Выпиваю нолитое, тут же подставляю бокал ещё раз. Улыбаюсь, чтобы улучшить себе настроение.

– Чему, позволь узнать, ты так мило улыбаешься? Мы ж не слоны с улитками, чтобы нуждаться в подобном освещении… – этой неудачной шуткой Рыбка начинает избиение.

Держусь победительницей, как и задумала с самого начала.

– Рада встрече с вами, друзья. Согласна простить преступное желание убить Черубину, списать на ваше переутомление и оставить вас в команде… Предлагаю тост за новый этап проекта!

– Она бредит! – восторгается Лиличка, мгновенно оживает и выпивает, несмотря на несогласие с тостом.

– Она издевается, – опровергает Артур, скептически хмыкая, – Сорвала мероприятие, исковеркала план действий, на кучу бабок нас подставила, а теперь издевается… Говорю вам, она зловредная, а не сумасшедшая… Предлагаю тост, за избавление от нежелательных членов команды.

– Сомневаюсь, что человек в своём уме мог сознательно причинить столько вреда тем, кто ему покровительствовал. Мы ведь не причинили ей не малейшего…

– Хватит! – этого цирка не выдерживают мои нервы, – Плести паутину собственных оправданий будете без меня. Черубина не умерла. Проект продолжается. Сейчас нужно мобилизоваться и дать ряд интервью с рассказом о создании группы. Отрывки из книги, опять же, опубликовать. И писать новый альбом, с нормальными текстами. Это будет альбом в поддрежку одного поэтического сборника. Сборник готов, композитора я найду! И ещё… Черубина возьмёт на подпевки нормальных вокалистов, хватит ширпотреба…Это будет работа с настоящей музыкой… Теперь, когда зрители меня видели, вряд ли кому-то из вас придёт в голову угрожать моей легкозаменимостью?

– То есть, если я правильно понимаю, – Рыбка нелепо разводит руками, демонстрируя, видимо, безграничие моей наглости, – Ты собираешься использовать имя, раскрученное на моих деньгах, дабы популяризировать какие-то свои идеи и задумки? А тебе не кажется, что это не порядочно?

– Власть открывает возможность вершить добро, но, чтобы получить и удержать её, приходится делать много зла, – констатирую я, – И потом, я не в долгу. Раскрутка имени отняла у меня много сил, а все прибыли отошли вам…

– Мы не договоримся, – прерывает Артур, – Я же говорил.

– Ладно, – Рыбка щёлкает кнопками пульта, плоский экран оживает и показывает Черубину. Кусок ветчины рвётся наружу из глотки. Доигралась…

– Зачем же так долго мучить публику? Вот! – говорю я из телевизора. Лихим, бесспорно моим движением сбрасываю маску… Лицо Марины массажистки мгновенно заливается кровью из глубокого пореза на скуле. Марина очень натурально корчится, закрывает лицо ладонями (моими ладонями! Что я, руки свои не узнаю, что ли?) и обработанным под Черубиновский голосом несёт какой-то бред о страхе и сексе в виде взаимной диффузии… Мари-и-ина!

– Простите, ввиду травмы гостьи программа прерывается, – горбун выглядит не на шутку взволнованным, – Как только появятся какие-то новости о состоянии здоровья Черубины, наш канал обязательно сообщит вам. Не переключайте программу!

Так вот по какому делу Артур спешно смылся сразу после эфира… Автоматически чокаюсь, не отрываясь от телевизора…

– Ещё один гадкий подлог, – говорю шепотом, – Но ведь люди – не тупое стадо. Эфир-то был прямой. Кто поверит вашей подделке? Подумаешь, стрижки одинаковые… Ей, кстати, поразительно не идёт моя стрижка!

– Уже поверили, – смеётся Артур, – Люди действительно не тупы, поэтому разбираться не полезут. Кто запомнит один, мульком показанный план? Кому вообще есть до него дело? В сознании широкой публики останется то, что я туда положил. Уже второй день кладу.

Рыбка не тратит времени на разговоры. Он снова щёлкает пультом.

– Итак, вы победитель? – девочка-репортёр большими наивными глазами смотрит на моего балетмейстера. Он сияет. Так, будто только что я чётко отработала синхрон, ни на секунду не сбившись… Палы-ыч!!!

– Да. Поражён, что меня признали таковым. Я ведь вплотную работал с Черубиной целый месяц. Нет-нет, нам не показывали её лицо. Просто пришёл на презентацию диска, которая проходила без Черубины. Я твёрдо знал, что она не пропустит это мероприятие. Будет присутствовать. Я разгадал её по пластике. И сразу же подал заявку. Сообщил, что знаю, что Черубина и Марина Эмская – одно лицо.

В кадре появляется лучезарный пупс-Рыбка.

– Понимаете, ведь каждый мог присутствовать на презентации. Каждый мог разглядеть в толпе Марину и узнать неоднократно виденные в клипах повадки. Этот человек проявил солидную наблюдателельность, я не мог не одарить его…

Молчу. Прощай, моя вера в людей. Прощайте мечты о Черубине интеллектуальной и правдивой. Прощай попытка донести до широкой публики наш сборник… Впрочем, кажется, публике он совсем не нужен. Следующий сюжет окончательно убеждает меня в этом.

– Это репортаж из ночного клуба. Вчера вечером Черубина дала там концерт. Без маски.

Слишком большая для клуба, круглая сцена тонет в дыму. Балет привычно отрабатывает постановку. Марина-массажистка в одном из костюмов Черубины (том самом, что ) восседает на барном стуле. Она хорошая актриса. Она попадает губами почти в каждое слово фонограммы. На щеке её красуется свежий шрам.

– Она так утомилась за день, что имеет право не танцевать, – восхищенно шепчет Рыбка, – А сейчас она споёт свою новую песню.

Этот дебильный текст про гадания на ромашках я не писала. «Любит-не любит. Погубит – забудет?»… Моя Черубина, конечно, пишет попсу, но она не могла такое написать. Тут нет ничего от загадочности моей героини, тут всё в лоб… О чём говорить?! В нём вообще ничего нет. Голос не отличим от моих ранних записей. Да как же такое может быть?! Под последним аккордом зал взрывается аплодисментами. Люди! Неужели вы не чувствуете разницы?

– Модная певица имеет право на любые высказывания, – усмехается Артур, в очередной раз прочитав мои мысли, – Завтра пресса назовёт «Любит-не любит» новым этапом творчества «Русской красавицы». Этапом полной откровенности. Я уже оплатил, – последняя фраза обращена к удовлетворённо кивнувшему Рыбке.

– Погодите, – я теряюсь и не удерживаюсь от вопроса палачам, – Я всё понимаю. Артур изымает эфирную кассету, подкупает старика и Марину, меняет видео… Но ведь новую песню нельзя записать за несколько часов!!!

– Вот такой у нас работоспособный Артурик, – хмыкает Лиличка и заливается хохотом.

– Текст написала Лиля. Давно. Свели ещё до тура. Мы собирались выпустить её после смерти Черубины, как образцы предсмертных работ… – Артур смотрит на меня презрительно, – Ты и сама не понимаешь, куда попыталась влезть. Если б не твоё «Меня зовут Марина!» в питерском зале, можно было бы вообще не вмешивать посторонних. Впрочем, я обещал Марине кое-какой бонус за молчание и увольнение… Она его и получила.

– А что с ней будет потом? С Черубиной, с Мариной?

– Всё по плану, – Артур невозмутимо закуривает и щелкает зажигалкой у моей сигареты, – Вы проиграли, мадам…

Собираюсь с мыслями. Ищу лазейку из этого маразма. Мир не может быть столь легковерен. Люди не идиоты…

– Люди не идиоты, – зловеще щурится Артур, – Просто они равнодушны. Чем их кормят – то они и едят. Если, конечно, в блюде есть достаточно приправ в виде сплетен и скандалов. А у «Русской Красавицы» этого добра навалом. Я уже оплатил.

– А сейчас, новости культуры, – Рыбка думает, что ещё не достаточно добил меня, ненавистный телевизор снова в работе, – Сегодня, неудачно сорвав маску, известная певица Черубина нанесла себе травму. Смотрите запись прямого эфира.

Несколько раз в замедленном темпе на экране прокручивается момент из Артуровской подделки.

– И так по всем каналам и во всех новостях. Эфирную кассету с руками отрывали, – не меняя позы, улыбается Лиличка.

– Лжеэфирную! – веско вставляю я, – И я это ещё докажу!

– Вряд ли, – Артур на меня не смотрит, – Завтра тебе сделают один укольчик, и очнёшься ты совсем другим человеком. Расходы на пластическую операцию и новые документы мы берём на себя.

– Но… – мгновенно накативший ужас кидает меня в пот и слабость, – Кто запомнит какой-то нелепый, на секунду мелькнувший в эфире план… – я почти прошу, – Ты же сам говорил, Артур… Какая к чёрту операция!

– А вдруг кто-то записал на видео? А станешь много говорить – попадёшь в дурку. Знаешь, в Италии объявился после падения Нирваны Курт Кобейн. Кричал, что он вовсе не умирал. Что его усыпили, сделали пластическую операцию и выкинули с документами мелкого служащего в Италию. Врачи признали его больным. А наши психушки, кстати, ломились совсем недавно от Викторов Цоев с похожей историей. Кто знает, может кто-то из них настоящий?

– Не мели чепухи! – взорвалась я, – Это никому не выгодно…

– Ага, – вмешался Рыбка, – Вот такие мы альтруисты.

– Знаешь, если бы Цоя не убрали в своё время, он бы дорос до периода творческого застоя, обветшал бы, или ударился бы в религию… Наступает время, когда новое творчество автора начинает работать против его имени, и когда продюсерам было бы выгоднее этого автора убрать!

– Какие продюсеры у рок-музыкантов?! Ты сумасшедший, Артур!

– Бог придумал землю и страшно удивился, заметив, что люди уверены, что существуют на самом деле… А уж когда они стали сомневаться в его, бога, наличии, тогда вся наша история стала совсем смешной… – глаза Артура были совершенно безумны. Неужели он так быстро напился? Смотрю на остальных. Диагнозы на лицо. Я попала в лапы к маньякам. Они абсолютные психи, как же я раньше до этого не додумалась…

Хватаю под столом конец резиновой скатёрки, рву в бок. Резко, неожиданно. Рыбка мгновенно покрывается пятнами. Остатки трапезы стекают по его лицу. Парализованные неверием в происходящее, они смотрят расширенными глазами и хлопают ртами. Вскакиваю из-за стола, несусь к окну. Здесь всего-то второй этаж! Артур прыгает сзади и валит мгновенно. Щеки царапает жёсткий ворс ковра, задыхаюсь. На зубах скрипит земля – это я на секунду раньше опрокинула горшок с цветком, стоявший на столе. Сдаюсь. Расслабленно замираю. Артур ослабляет хватку. Тут же подскакиваю. Бьюсь неистово. Руки скручены. Луплю лбом по его губам. И тут в лицо летит подошва ботинка. Это Лиличка… Схватила из-под стола Рыбкины ботинок и лупасит меня им со всей должной остервенелостью. В голове рождается глупый ремикс: ожесточённый Лиличкин оскал и приближающаяся вновь подошва через мигалку микшируются в нём с другим Лиличкиным лицом – изумлённо-восторженным, почти благодарным… Рывком прихожу в себя. Вцепляюсь освободившимися вдруг руками в чьё-то горло. Катимся с Лиличкой по ковру. Она что-то орёт. На миг делается нестерпимо мокро и холодно. Нас поливают тухлой водой из графина.

Уворачиваюсь, закрываюсь, окукливаюсь. Сворачиваюсь в клубок. Не реву, потому что потом не прощу себе этого. А будет ли это потом?

– ????!!!! – поток непечатной брани заливает комнату. Рыбка изволили высказаться.

– Успокойтесь, обе! – Артур оттаскивает Лиличку, поднимаю голову, кто-то тут же лепит мне две гневные пощёчины. Звенит в ушах, желудок клокочет где-то на уровне горла. Подскакиваю, метусь в туалетную. – Приди в себя, ненормальная!!! – орут из кабинета, – Не давайте ей закрывать дверь, она вены вскроет!

Опускаюсь на корточках возле унитаза, пытаюсь восстановить дыхание. Рука дотягивается до умывальника. Пускаю воду, разворачиваю кран. В лицо бьёт струя холодной воды. Она падает на плитки пола и спешит к рвано выколоченному в углу стоку. Кажется, я не в своём уме.

– Очухалась? – Артур кутает в полотенце, крепко хватает меня за плечи, заглядывает в глаза. – Что на тебя нашло?

– Я хотела уйти, – лепечу в рыданиях, – Ты первый набросился. Я оборонялась.

Меня оттаскивают в кабинет, швыряют в мягкое кресло. Оглядываюсь. Несмотря на весь накал страстей, всерьёз пострадавших не обнаруживается. Били в полсилы. Подошва Рыбкиного ботинка ничего мне не повредила. Я разбила Артуру губу. Он уже обжигает рану льдом.

– Спишем на пьяный дебош, – решает Рыбка, наконец, и опасливо косится в мою сторону. Я согласно киваю.

– Делайте, что хотите, – лепечу, не слыша собственный голос.

Робко скрипнув дверью уборной, так, как входят к тяжело больным в палату, покладистой улыбчивой тенью, к нам вплывает уже приведшая себя в порядок Лиличка. Она сияет.

– Всю жизнь мечтала подраться, – она усаживается на край дивана, всё ещё мелко трясясь от пережитого возбуждения, – Никогда раньше не доводилось. Какая ты, Мариночка… темпераментная… Впрочем, я помню… – она замолкает, наткнувшись на предостерегающий взгляд Рыбки. – Может, мне пойти на дзюдо? – рассуждает отвлечённо, – В минуты боя чувствуешь себя настоящей. Как в сексе…

«Не быть тебе настоящей!» – плююсь мысленно, – «Для этого ты слишком бесцельна…»

А я? Я сама? Куда иду я? Где ты, «моё неземное»?! Отчего покинуло меня, уступив место банальной животной агрессии.

– Я же говорила, проще убить, чем прокормить, – хихикает Лиличка, кивая на меня. Я вспоминаю летящую мне в лицо подошву и её ночной приход и … в общем, понимаю, что эта дама способна на всё. Страшная сила – женское любопытство…

Только теперь Рыбка нажимает на кнопку, и охранники уводят меня в коридорную пустоту.

* * *

«Глупости бывают мои и чужие. Одни забавны, другие обидны. Ошибки последних дней нашпиговали меня обидой на всю жизнь вперёд. До подросткового шмыганья носом, до надутых губ и глаз с повышенной влажностью, до полной неспособности соображать. А ведь идея казалась такой классной… Сбросил маску – и вот бразды правления в твоих руках. Борьба за власть никогда не приносила ничего хорошего… Но ведь я боролась за справедливость… Черубина заслуживала жизни, она блестела и блистала бы ещё очень долго… Если бы начать всё сначала, я бы и не заковывала её в эту маску никогда. Впрочем, тогда б меня не взяли в Черубины…»

Обрывки мыслей мечутся по комнате вместе с лучом фонарика. Я собираюсь бежать, поэтому выкрала фонарик из ящика Рыбки. Кроме фонарика, который, кстати, тоже вряд ли на что-то сгодится, ничего необходимого для побега у меня нет. Даже плана действий. Высокие окна, охрана, забор… Всё бесполезно. В полной безнадёжности толкаю дверь… Не заперта. Неужели забыли? В холле охрана играет в бильярд. Хвала придумавшим эту игру! Спускаюсь к выходу, жму кнопку открывания дверей и ворот. Бегу. Овчарка Деська радостно вертит хвостом, думая, что я играюсь. Глажу её, жму протянутую на прощанье лапу, целую в нос, выскальзываю за ворота. До оживлённой трассы сорок минут. За это время заметят открытые ворота и кинутся в погоню. Как быть? Как разумнее? Что делать? Из-за поворота доносится чьё-то усталое фырчание. Перепугано ныряю в кусты, потом понимаю, что из-за поворота – это не от Рыбкиной дачи, выскакиваю обратно на дорогу. Вспоминаю, что у меня нет денег, и что я наверняка вызову подозрение… Слепящие фары не слишком спешно приближаются. Снова скатываюсь в посадку… Стоп! Надо прийти в себя. Рывком выскакиваю на дорогу и голосую. Стареющий грузовик сдаёт задом.

– Хорошо, что вы заметили меня, – улыбаюсь морщинистому лицу водителя, – Мне в город надо. Буду страшно признательна…

Мужик молча кивает на сидение. Мне терять уже нечего. Цепляюсь за пыльный поручень, подтягиваюсь, сажусь.

– А можно я у вас ещё и сигаретку стрельну?

Вкус табака на губах напоминает о вреде курения, а особенно о вреде курения сигарет без фильтра. Я лихорадочно стараюсь нащупать свой здравый смысл и напряжённо слежу за бросающимися под колеса тенями деревьев.

– А ты кто вообще будешь-то? – старик выждал должную паузу, не дождался моей инициативы, и решил порасспрашивать сам. Он опасливо косится на мой страшный порез и наверняка подозревает меня в преступных связях. Чудо просто, что остановился-то…

Что говорить? Что врать?

– Ой, не спрашивайте, дядька, – склоняюсь в пользу честности, – И сама сейчас не знаю. Денег нет, но есть серьги. Золотые. Красивые…

Быстро вытаскиваю их ушей Черубиновские серёжки, и тут же захлопываю ладонь… А ведь это доказательство!

– Посмотреть дашь? Не боись, не обижу…

Успокаиваюсь, отдаю серьги. Такие массово продаются по всем магазинам. Никакое это не доказательство. И потом, что доказывать? Зачем? Шоу-бизнес – злая игра для азартных людей, которым нравится жать кнопки в черепушках потребителей. Чтобы пробиться без этих кнопочек, нужен огромный артистический дар. У меня этого нет. Не хочу больше лжи и грязи, не хочу войн…Хочу свободы. Сценический образ отбирает её. Не зря Мандельштам выводил актерскую профессию, как противоположную поэтической. Каждый должен заниматься своим делом… Хочу писать себе, и тем, кто захочет читать. Не хочу навязывать. Не хочу управлять… И ещё – никогда больше не хочу связываться с этими психами… Я умываю руки.

На прощанье выпрашиваю у водителя телефонную карточку. Свинтус слишком далеко, маму тревожить нельзя, поэтому звоню Сонечке. Судьба в очередной раз ставит меня раком, и я, осознавая критичность момента, покорно обращаюсь за помощью к обидевшему меня человечку… М-да, если отказываться, так от всех принципов сразу. От души хохочу, вспоминая, как минуту назад собиралась заниматься лишь своим делом.

В трубке застенчивый мужской голос… Вычёркивай, не вычёркивай, он всегда в наличии…

– Привет, Павлуша, мне бы Сонечку. Сонечка? Слушай, что ты там про Магадан говорила? Да хоть сейчас! Да. Хочу уехать на два месяца с этим твоим номером статистки и агитационным поездом. Это даже здорово, что по Украине… Выезд из Киева? Замечательно. Послезавтра? Отлично. А меня возьмут? Ты пока решай возьмут или не возьмут, а я к тебе поеду. Я, понимаешь ли, в бегах. Почти как государственный преступник. Мне ночевать дома опасно…

Господи, ну почему я не могла сказать, что прячусь от какого-нибудь назойливого любовника… Теперь ведь придётся всё рассказать.

– Сонечка! – кричу в догонку, поймав чуткую подругу на полпути к коротким гудкам, – Погоди! Только пообещай, что ни о чём не будешь расспрашивать, а то не прийду…

– Бежим, бежим скорее! – худенький молодой человек волоком тащит за собой грузную девушку. Она усердно пыхтит, но переставляет ноги очень медленно, – На метро опоздаем!

Мигом возвращаюсь в реальность. Я на свободе! Я не обезличена! Я в центре города и опаздываю на метро! Срываюсь с места, хватаю грузную девушку за вторую руку и бегу, что есть мочи. За турникетами останавливаемся отдышаться. Моложёжь нынче пошла доверчивая и ко всему привыкшая. Они говорят мне спасибо. Странно, я бы сопротивлялась и пугалась.

– Какой у вас шрамик модный, – улыбается девочка, демонстрируя очаровательные ямочки на щеках, – Настоящий? Говорят, их теперь на базаре накладные продают. Чтоб, как у Черубины…

* * *

– Трагически скончалась! Прямо на концерте! Оттого, что, не восстановив силы после травмы, решила всё же принять предложение клуба и дать серию вечерних выступлений! Остановка сердца! Прямо во время выступления!

– Как Миронов! – мечтательно шепчет Сонечка, занося тарелку с хрустящими гренками над столом, и тут же набрасывается на меня, – Что ты к этим новостям приклеилась? Подумаешь, Черубиной больше, Черубиной меньше. Тут бы самим живыми бы остаться… Меня в театре чуть не убили за такие проделки. Но ничего, смирились…

Тут в новостях показывают лицо погибшей Черубины. Предусмотрительно подставляю ладони под вылетевшую из рук хозяйки тарелку.

– Так это ж та самая! Ох… Ты потому её найти просила, да? Ой, жалко девку. Ты извини. Я не думала, что она твоя знакомая…

В ушах настойчиво звенит Артуровское «всё пойдёт по плану».

За общей сумятицей никто не заметил ещё одной новости. Её передали фоном, сразу после шокирующего известия о смерти Черуьины. Новость эта пронзает меня насквозь и больше всего на свете я хочу сейчас вырваться из этого кошмара, именуемого „жизнь”… Обрывок долетевшей до меня новости был таков: „… Вчера, при посадке в аэропорту потерпел крушение частный самолёт этого предпринимателя. Все шесть человек, находившихся на борту, погибли. Среди них был наш коллега, постоянный ведущий многих интерактивных шоу…” После того, как произнесли имя моего Горбуна, я резко нажала кнопку на пульте, чтобы не услышать никакого нового бреда. Абсурд принимал всё более маразматичные формы. Аналогии снова сбываются, Марина доиграла отведенную мне роль, я еду играть отведенную Сонечке… Актёры смешиваются, сюжеты неизменны. Я не хочу больше об этом ничего слышать!

– Ой, а у неё ведь двое деток было… Знаешь, я их как увидела, так давай реветь… Вспомнила, что своих не будет уже, и в истерику… А Павлуша испугался… Слушай, а может, я их себе заберу? – Сонечка решительно хватает телефонную трубку, так, будто намеревается немедленно звонить в комитет по пристраиванию Черубиновских детей.

– Не выдумывай, – бурчу, – Об этих детях есть, кому позаботиться…

Где-то в закоулках воображения представляю, как Марина-массажистка, быстро упаковывает чемоданы, щёлкает детишек по одинаковым носам, строго говорит:

– Дети, мы срочно уезжаем! Вы едете с дядей, я присоединюсь к вам позже…

Артур сгребает детишек в охапку своими тонкими пальцами-щупальцами и уносит их в машину.

– Я готова! – сообщает Марина. Из прихожей появляются Рыбка с Лиличкой в белых халатах. Они обвешаны шприцами, скальпелями и гинекологическими зеркалами. В руках у Лилички грязная подошва от ботинка. Рядом убивается Сонечка. Он просит отдать ей этих детей. Как Айседора Дункан, потерявшая в жуткой автокатастрофе маленьких сына и дочь, и в каждом ребёнке с тех пор видящая страшное напоминание, Сонечка в каждой встрече с детьми видит укор и намёк на собственное бесплодие. Одна Сонечка, та, что из моих придумок, плачет о Марининых детях, другая, та, что из реальности, бежит открывать входную дверь. Там кто-то пришёл.

Интересно, а что на самом деле будет с Мариной массажисткой? Ведь не убили же они её на самом деле? Решаю когда-нибудь вернуться к этой теме. Разыскать, расспросить, высказать. Отчитать, если будет, кого отчитывать и оплакать, если сюжет окажется более жестоким.

– Не было там никакой слежки! – посмеивается Пашенька, вернувшийся из похода за моими вещами. Он оставил сумку в коридоре, а ноутбук принёс в комнату. – Просили? Получите! Но вообще, никто там вас не поджидал, и соседи никого не видели…

– А та девочка, что с детками, ну, которую мы для Марины выслеживали, она, оказывается, Черубина. И она сегодня умерла! – сообщает Сонечка свежие сплетни.

Пашенька в недоумении моргает. Я молчу.

– А, ну тогда ясно, чего Свинтус тебе телефон обрывает, – выдаёт вдруг Пашенька, – Ты позвони ему, скажи, что жива…

Сонечка ничего не понимает, но сейчас ей не до скандалов по этому поводу.

– Давайте быстрее пить кофе! На поезд опоздаешь! Билеты уже взяли. Вы едете до Киева, а там переходите в распоряжение какого-то украинского режиссёра. Обещают, что он говорит по-русски…

Всё уже решено. Ближайшие два месяца меня никто не достанет. Что именно изображать в роли, мне расскажет Сонечкин партнёр по сценкам. Сделает он это прямо в поезде на Киев. Сонечка и сама не представляет, как близка была к правде, когда рекомендовала меня, как матёрую актрису с солидным опытом работы.

* * *

Возле вагона толпится народ. Сонечка спешно представляет меня Льву Александровичу, благородного вида высокому старику, удивительно похожему на льва Бонифация. Всматриваюсь остро. С этим человеком мне предстоит провести ближайшие месяцы жизни. Пока он обходителен и блестящ. Рассказывает весело, что партия, в поддержку которой весь этот тур и произойдёт, называется «За Едыну Украину». Предъявляет кулёчки с изображением вилок и тарелок и сокращённым слоганом: «За ЕДУ!». Похохатывает с матерком. Говорит, будто изначально планировалось название: «За Едыну Багату Украину», но потом кто-то справедливо рассудил, что сокращение тогда будет не совсем приличным, и слово «багата» испарилось…

– Кто с тринадцатого места?! – вдруг кричит курчавый паренёк, чем-то напоминающий памятник Пушкину, – Кто с тринадцатого?

Бонифаций обнюхивает наши билеты.

– Мы с тринадцатого, – басит, грассируя.

– Мне нужна Бесфамильная…

Чувтсвую, как мгновенно тяжелеют ноги.

– Как вы брали билеты? – шепчу одними губами. – Разве на мою фамилию?

– Нет, – недоумевает Лев Александрович, – На Сонечкину… Как, как? Через киевлян брал, как и положено приезжающим артистам…

– Я Бесфамильная, – обречёно делаю два шага вперёд, удивляясь, что ноги вообще не отказываются передвигаться. Ожидаю только самого худшего.

Парень заглядывает куда-то в недра своей пижонской почтальонской сумки, вертит там что-то, всматривается.

– Точно, – говорит, наконец, – Марина Сергеевна. Я к вам с поручением. Отойдёмте-с?

– Охотно, – говорю без малейшего энтузиазма. – Я сейчас подойду, – говорю своим.

– Не сочтите за грубость, – говорит парень, – Но не могли бы вы принять у меня вот этот конвертик и отправиться с ним в уборную Там и развернёте. А то тут милиция кругом…

– Хорошо… – в письме что-то твёрдое, быстро прячу в карман, иду разворачивать. Паспорт!!! Бесфамильная Марина Сергеевна… Всё совпадает, всё моё… Тут только вспоминаю, что мой-то паспорт не действителен и через границу меня с ним не пропустят.

«Старый уничтожь. Если не будешь брать, верни посыльному. Удачной поездки. PS Между прочим, во время твоего побега в моей машине торчали ключи. Могла б и заглянуть.»

Тяжело проглатываю застрявший в горле комок. Артур?! Да что ж я ему такого сделала?!?! Радость и досада выплясывают в моей душе очень странные совместные «па». И тут до меня доходит, что самое выгодное, что может сейчас быть для Рыбки, это моё длительное отсутствие… Они нарочно подстроили тот разговор! Запугивали, что б я сама решила уехать, куда подальше… А может, Артур пошёл против Рыбкиной воли? В любом случае, ответы на эти вопросы меня не касаются.

– Спасибо, очень кстати, – улыбаюсь посыльному.

– Скорее, скорее, нас объявили! Поезд пришёл, поезд пришёл! – Сонечка со всех ног бежит ко мне. – Знаю, что не опаздываем! – улыбается она на одёргивания Пашеньки, – Просто мне с детства нравится предотъездная праздничая суматоха…

“А ещё ей нравится развлекаться с резиновым членом. Но Пашенька об этом, как мне кажется, пока не догадывается», – в мыслях рождается нечто неожиданно злобное. С момента отъезда активно возьмусь за искоренение в себе собственнических инстинктов и окончательно искореню Пашеньку в пользу Павлуши.

* * *

Вот и всё, что я могу рассказать о группе. «Откуда есть пошла Красавица Русская» – материал неполный, но честный. Многие вещи в нём не объяснены. Поймите правильно, я и сама не знаю объяснений. В любом случае, вся остальная информация об этой группе – и та, что разбросана по интернету, и та, что звучала на официальной презентации посмертного альбома, и даже та, что звучала в моих собственных, то есть в Черубининых, интервью, – сплошная ложь. Не смотрите на меня так осуждающе! Знаю, что «Русская Красавица» – не единственная афёра современности, и что не стоит уделять ей столько внимания… Но, я уделяю, потому что пишу лишь о том, что знаю, что пережила сама. В общем, давайте есть не то, чем кормят, а то, что вкусно! Давайте уважать истину! Хочется верить, что записки эти не затеряются в ворохе сплетен о Черубине, и люди отличат правду ото лжи. Заранее спасибо.

Марина Бесфамильная.

Выписка из дневника:

Как только поезд тронулся, я перестала жалеть её. Погибла – и славно. Черубина закончилась. Аминь. Этот этап позади, да здравствует новый!

Сейчас, два часа ночи. Бонифаций храпит на весь вагон, а я на всё купе щелкаю клавишами. Ещё недавно мы дебоширили. Он громко обучал меня гримировать шрам, а я, не менее громко, требовала выключить радио, искренне крича, что ненавижу песни про гадание на ромашках. В общем, ведём себя шумно и весело. Наверное, соседи нами недовольны. Впереди, судя по прогнозам Бонифация, много интересного…

Только что позвонил Артур. Сообщил, что Марина тоже будет в нашем агитпоезде. Ненавижу! Ненавижу, когда прошлое так навязчиво цепляется за статус настоящего!