Ни те ни эти

Глава, которая должна бы вас растрогать

Явно нервничая и не особо замечая семенящую следом жену, Коля выскочил на спуск 12 Ноября, именуемый в народе Бурсацким спуском. Когда он запирал дверь клетки, то еще держал себя в руках, сохраняя суровую хладнокровность. Но закрывал подвал уже дрожащими руками, никак не попадая ключом в замок.

— «В мутной передней долго не влезет сломанная дрожью рука в рукав», — нечаянно зашептала Света пришедшую на ум цитату из так часто вспоминаемого нынче всеми Маяковского.

— Хоть ты не начинай! — взмолился Коля и злобно хлопнул подъездной дверью. Но в игру включился: — Скорее уж: «Людям страшно — у меня изо рта шевелит ногами непрожеванный крик».

Тут Николаю вспомнилось, как когда-то точно так же он беседовал цитатами из любимых стихов с Ириной и Морским. Как ощущал в ней единомышленницу, а в нем — и друга, и наставника… Как открывал дрожащими руками книгу Сосюры, у которого Морской для Коли взял автограф. Как слушал милые и очень дельные советы о том, что подарить Свете на день рождения… И вот…

Света поняла, о чем он думает, осторожно потянула за рукав, мол, нужно поговорить.

— Не сейчас! — Коля никак не мог успокоиться. Даже папиросы не помогали. И вдруг!

Прямо на аллее Бурсацкого спуска, окруженная удивленными горожанами, стояла самая настоящая тележка «Главхолода». Такие появились в городе с начала лета и представляли цеха по изготовлению мороженого, торгуя шоколадными и сливочными брикетами с написанными на обертке именами. За тележкой обязательно стояла расторопная, но строгая гражданка в летах. Если ты ей нравился, могла по заказу поискать мороженое с нужным именем. Если нет — могла обругать и вовсе ничего не продать. Все они — и тележки, и гражданки, и мороженое — появлялись и исчезали в совершенно неожиданных местах центра. Встретить их считалось большой удачей. И вот теперь, явно сигнализируя, что нельзя впадать в уныние, тележка «Главхолода» стояла возле Светы с Колей.

— Девушка! — благодаря мощному росту и голосу Николай легко пробирался сквозь любую толпу. — Нам два! Света и Коля! — Он улыбнулся, протягивая деньги поверх чьих-то голов.

Продавщица долго перебирала брикеты и, как раз, когда Света уже решила, что ничего не получится, вытащила два аккуратненьких прямоугольника в светлой упаковке с блестящими от мелких льдинок краями. И надписи были нужные — «Света» и «Коля»! Нашлись сразу оба имени, чего раньше отродясь не бывало.

— Значит, мир? — сказала Света, с аппетитом поглощая неожиданное лакомство.

— Выходит, так, — согласился Коля, подумав, что ведь на самом деле жена у него молодец. Много сделала для следствия. Искупила вину, можно сказать… — И не смотри на меня таким обеззараживающим взглядом, не поможет…

— Обезоруживающим? — осторожно переспросила Света, но улыбнулась, а значит, игру слов оценила и, конечно, вспомнила, что муж не просто служака какой-то, а человек чувствующий и ищущий…

— Именно, что обеззараживающим! — хмыкнул Коля, явно подлизываясь. — То я весь злобой полыхал, прям будто болен был, а ты глянула, и все прошло.

— Ну, если мир, то ты должен меня слушать, — испортила всю романтику Света. — Нужно купить еще два брикета — «Ирина» и «Владимир». Иначе нельзя! Нам обязательно нужно их отпустить и помириться с ними.

Коля тяжело вздохнул и снова помрачнел.

— Они преступники, Светик, — проговорил он с таким трудом, словно жевал не мягкую сливочную сладость, а смолу, склеивающую зубы… — И может, даже убийцы.

— Не может! — твердо поправила Света. — Ты сам это прекрасно понимаешь. Морской ведь не дурак! Он понимал прекрасно, что случись что с Миленой в дороге, это вызовет излишнее внимание к ее персоне и шумиху. Что будет расследование. Что первым под подозрение всегда попадает муж, тем более бывший. Смерть Милены — самое худшее, что могло произойти с их планом. Зачем ему так самому себе вредить?

— А вдруг все же дурак? — не унимался Коля. — Да разве не дурак придумал бы всю эту ерунду с заменой Ирины на Милену и обратно? Какой нормальный человек способен на такое?

— Они пообещали у смертного одра Ма, — Света поняла, что неплохо бы обменяться узнанными порознь фактами. — Ирине нужно было к матери. Морскому ничего не оставалось, кроме как помогать…

— А врать тогда зачем? Чего бы сразу честно не признаться? Хотя бы нам. Мы вроде бы друзья. Когда-то были. То есть я так думал.

— Он не признавался, чтобы не подвести Ирину. Она — чтобы не подвести его. Оба думали, что все как-то обойдется. Что можно будет выйти на след убийцы, не раскрывая всех подробностей про изначальный план. Это, конечно, лишь мои догадки, но в пользу этой версии есть много аргументов. Скажи, пожалуйста, зачем бы иначе Морской послал меня к деду Хаиму? Ведь он буквально вынудил меня к нему пойти, забыв про синагогу. Он сделал все, чтобы я узнала историю Милены. — Света заметила, что мороженое Коли уже закончилось, и разрешила откусить кусочек от своего. — И с мадам Бувье все тоже несколько запутано. Как член преступной банды, она могла ничего не рассказывать о том, что Милена куда-то отлучалась по ночам. Но ведь взяла и все подробно рассказала!

— Они с Морским и Ириной не в ладах, — вспомнил Коля. — Действуют сообща только потому что изначально договорились. Может, она нарочно хотела вывести Морского на чистую воду.

— Тогда бы рассказала о его участии в деле. Но нет! Она сказала ровно столько, чтобы расследование не стояло на месте, и при этом, чтобы не выдать участие в деле Ирины и Морского. Наверняка ее так проинструктировала Ирина, когда забегала утром после убийства и чуть не пересеклась со мной.

— Ну даже если убивали не они — они виновны в том, что собирались сделать. Я не могу их взять и отпустить.

— Но можешь дать им шанс найти убийцу и отбиться хотя бы от одного обвинения! И еще момент: они ведь оба, хотя могли бежать или сопротивляться, спокойно шли на наш Бурсацкий спуск. Убийца добровольно никогда б не сдался!

— И кстати! — тут и Колю осенило. — Чтобы никто в поезде не слышал выстрела, убийство могло произойти только в один момент — в ту минуту, когда поезд тронулся. Это же еще товарищ Журба нам растолковал! Как я такой важный момент позабыл-то? Шум поезда, оркестр с тарелками, гудок паровоза… Все это совпало и заглушило выстрел. Ни раньше и ни позже условий для стрельбы не было. Даже через подушку хлопок был бы довольно громким, а стреляли в упор. Но когда поезд тронулся, Морской уже стоял на перроне.

— Вот видишь! — обрадовалась Света. — Я же говорила!

— Да! — искренне поддержал жену помощник уполномоченного и добавил совершенно без сарказма: — Какой прекрасный день! И мороженое раздобыли, и — ура! — снова понятия не имеем, кто может быть убийцей.

— Главное, чтобы Морские пошли нам навстречу и согласились все рассказать, — серьезно сощурилась Света.

* * *

А вот Ирина с мнением Коли о прекрасности дня была категорически не согласна. Обняв колени руками, она сидела на покрытом прогнившей тряпкой полу и отчаянно рыдала, то ударяясь лбом о собственные ноги, пытаясь увернуться от утешительных объятий Морского, то принимая эти самые объятия, на миг давая себе слабину. Подобное яркое проявление чувств было Ирине настолько несвойственно, что Морской по-настоящему испугался.

— Я не знала! — причитала балерина. — Понятия не имела! Я вас подвергала такой опасности! Ссылка на пять лет! Лишение избирательных прав!

— Последнее я перенес бы стойко, не волнуйтесь! — пытался отшучиваться Морской. — Да и потом, мы-то с вами предполагали, что все пройдет гладко, и о наших, так сказать, преступлениях, никто ничего не узнает. Откуда же вам было знать…

— Но я-то думала, что если все откроется, когда я буду уже с матерью, то, в крайнем случае, меня лишат гражданства, а Милену, наоборот, похвалят, что нашла способ покинуть мир буржуазии и примчаться строить коммунизм. Но, выходит, ее б арестовали. А вас! — Ирина снова начала всхлипывать. — Вас судили бы и выслали из Харькова или вообще посадили бы в тюрьму! Вы понимали это, но меня не останавливали…

— Как можно остановить стихийное бедствие? — пробормотал Морской.

— Почему вы мне не объяснили, чем вам грозит мой отъезд? — найдя виновного, Ирина тут же успокоилась. — Как вы могли мне ничего не разъяснить?

— Не думал, что уместны разъяснения, — Морской почувствовал, что начал закипать. — Во всех газетах сообщили о постановлении ЦИК от 8 июня. Забавно, только вы решились на отъезд, как тут же за него стали давать высшую меру и репрессировать родственников. С моей стороны поднимать эту тему первым было бы некорректно, а вы молчали.

— Молчала, потому что не знала! Я не читаю газет, если не ищу рецензии на спектакль. Да вы же сами говорили, что нормальные люди сейчас газеты не читают, а носят под мышкой свежий номер «Правды», как галстук или портсигар, — исключительно с декоративными целями, чтобы подчеркнуть свой статус политически грамотного и благонадежного человека.

— Да, и еще, чтобы селедку завернуть, если ее вдруг где-то неожиданно выкинут на прилавок, — Морской тоже вспомнил эту свою тираду. Она была сказана сгоряча, когда невероятными ухищрениями он таки опубликовал у себя в «Пролетарии» поздравительную заметку по случаю 15-летнего сценического юбилея Валентины Чистяковой, а потом долго расспрашивал людей, видели ли они и понимают ли. Оказалось, те, кто читал, боятся в этом признаться, считая опасным лишний раз упоминать о жене «диверсанта, устроившего из советского театра логово националистических извращений». А те, кто понимает, что Чистякова — выдающаяся актриса, газеты не читают, а лишь выписывают их и таскают с собой, чтобы выглядеть посолиднее. Или чтобы завернуть внезапно выкинутую на продажу селедку, что Морскому, как газетчику со стажем, казалось особенно унизительным.

— Умеете вы, душа моя, не помнить то, что важно, запоминать то, что не нужно и, главное, создавать прецеденты, которые не забудешь, хотя очень бы хотелось… — произнес он со вздохом.

— Я помню, — грустно отозвалась Ирина. — Вы меня за это всегда отчитываете.

— Вот, я ж говорю, — примирительно улыбнулся Морской.

— И нечего переводить все в шутку. Из-за меня вы подвергались рискам и нарочно ничего мне про это не сказали, поставив меня в нелепейшее положение. Вам должно быть стыдно! — Ирина снова начала рыдать. — А вместо этого стыдно мне. Так совестно, так плохо. Вы же сами говорили, что совестно — это даже хуже, чем больно. Зачем вы так со мной?

— Я с вами? — не выдержал Морской. — В конце концов, чего вы так распереживались? Вы же меня все равно бросили.

— Бросила? — Ирина явно возмутилась. — Какое отвратительное слово. Не бросила, а оставила.

— Какая разница?

— Большая! Бросила — это навсегда. А я бы уехала, но, конечно, потом бы забрала вас за собой. Я бы нашла способ, вы не думайте…

— Да что вы говорите? — Морской от этой темы вечно злился. — Я никуда бы не поехал. Ни за что! Когда же вы это поймете? Вы сами знаете, что я пробовал перебраться в Киев, когда все туда рванули, узнав о будущем переносе столицы. Чем дело кончилось? Поспешным возвращением. Без Харькова я не в своей тарелке.

— А без меня, значит, в своей?

Подобным образом они ругались много раз, и это бесконечно утомляло. Настолько, что у обоих уже не было сил друг на друга обижаться. Морской взглянул в любимые глаза и твердо произнес, уже без всяких шуточных подколок и игр в скандалы:

— Теперь вы слышали о поправке к закону о незаконно выезжающих за границу. Теперь-то вы обязаны понять. Я никуда не перееду. У меня тут дочь.

И, кажется, Ирина поняла. Молчание затянулось так надолго, что Морской даже немного задремал. Сказывалась и бессонная нервная ночь, и полнейшее нынешнее отчаяние, граничащее с безразличьем ко всему, что будет дальше.

— Что с нами будет? — тихо спросила Ирина через время. — Вы слышали, ведь Николай сказал «расстрел». А если ты не стал невозвращенцем, а лишь надеялся, что сможешь им стать?

— Ай, бросьте! — Морской взял себя в руки. — Не будем сгущает краски. Мы же не преступники на самом деле. Не выдавали государственных тайн, не связывались с врагами отечества, не вступали ни в какие организации. Мы даже не военнослужащие, дававшие присягу. Мы не настолько знамениты, чтобы была польза от показательной порки. Для партии мы, как бы объяснить, ну… меньше атома. Растрачивать на нас ресурсы ей нет смысла. Сошлют и исключат, и там забудут. Конечно, если мы докажем, что непричастны к убийству. А это тоже, судя по настроению Николая, не так и просто. Даже он считает нас убийцами.

— Но почему вы не стали объяснять, что на самом деле произошло?

— Я не могу, — поежился Морской. — Оправдываться перед другом, который должен бы и так быть на нашей стороне, выше моих сил. Я лучше объяснюсь с кем-то чужим и непредвзятым. Увы, наша дружба с четой Горленок теперь разбита вдребезги и, склеивая осколки, мы только ухудшим положение. Где заканчивается доверие, там дружбе конец.

— Вы так же говорили про наши отношения, — напомнила Ирина. — А мы все равно друг у друга есть. Знаете, если кто в нас и поверит, то это будут Николай со Светой. А мы обязаны им все раскрыть хотя бы для того, чтобы помочь найти убийцу. Это наш долг перед Миленой. — Ирина говорила с неожиданной для нее горячностью. — Мы вытащили ее сюда, мы виноваты в ее смерти и, значит, мы должны сделать все, чтобы…

— Погодите! — перебил Морской. — Тут кое-что не сходится. Если Николай настолько в нас разочаровался, что записал в убийцы, то зачем бы он держал нас тут, в подвале? Отвел бы уже сразу в управление, передал бы коллегам, получил бы похвалу за оперативность и ценные сведения. Но он этого не сделал…

— Видите! — улыбнулась Ирина, совершенно забыв, что секунду назад истекала слезами. — Я же говорила! Главное, чтобы ребята пошли нам навстречу и постарались поверить.

* * *

Спустя несколько минут Николай со Светой молча вошли в подвал и, отперев клетку, застыли в ожидании. «Морские ни за что не захотят с нами откровенничать!» — синхронно думали они.

Ирина с Морским подошли к ржавой дверце и переглянулись: «Они повезут нас в управление. Они не хотят нас слушать и не готовы нам верить!» — сообщали друг другу их взгляды.

Ни Морские, ни Горленки не были правы.

— Вот! — сориентировавшись первой, Света протянула Ирине мороженое. — Дают только одно в руки, мы и так перебрали лимит. И имени подходящего не было… Пришлось довольствоваться первым попавшимся…

Ирина взяла брикет, разорвала упаковку, удивленно повертела в руках. Имя «Лена» в сочетании с заломленным кусочком слова «мороженое» давало странную комбинацию. Палочка от прямоугольного «о» походила на украинскую «I». «МІЛЕНА» — вздрогнув, прочла Ирина и показала Морскому получившуюся надпись. Тот кивнул посланному знаку и протянул Николаю пачку сигарет.

— Угощайтесь!

— Спасибо, у меня свои.

— Нет, все-таки… — не отставал Морской.

Коля начал кое-что понимать и послушно вытянул из элегантной пачки знаменитого французского «Житана»… обыкновенную советскую папиросу. Решил вытянуть еще одну — снова не «Житан».

— Так значит, вы… — начал Горленко.

— Да, — нехотя признался Морской. — Я пижон. Сын пижона. И дети мои будут пижонами, — кривляясь, процитировал он последний роман Ильфа и Петрова. — Тяга к прекрасному даром не проходит. Мне год назад презентовали пачку. Сигареты давно кончились, но я люблю эффектные вещицы.

— А сразу мне про это рассказать нельзя было? — не сдержался Коля. — Ах, да, «пижон и сын пижона»… Простите, забыл!

— Так значит, вы в купе не заходили! — захлопала в ладоши Света.

— По крайней мере, тот окурок был не его, — поправил Коля.

— Да, не его, — подтвердила Ирина. Решительным жестом она передала Морскому мороженое, вышла из клетки и встала на середину комнаты, явно готовая все рассказать. — Но чей он, мы не знаем. Ни я, ни Владимир в момент убийства Милены в купе не находились. Я это знаю точно, потому что, когда я покидала купе в коробке из-под книг, поставленной в баул, Милена — живая, невредимая и предвкушающая свое светлое будущее, — сидела на моем месте в купе и смотрела в окно, изображая обиженную на бывшего мужа балерину. Мне было видно в щели на боковине. Больше в купе никого не было. Морской при этом находился в коридоре. И именно из коридора он оттолкал баул со мной к тамбуру.

— Ну наконец-то вы заговорили! — вздохнул все еще рассерженный Коля. И ехидно добавил, напоминая срывщикам следствия про ответственность: — Спасибо, что перестали зря тратить мое время.

— Не за что, — в тон ему ответил Морской. — Ваше время тут совершенно ни при чем. Нам нужно доказать свою непричастность к смерти Милены до того, как вы передадите нас своим коллегам, поэтому мы пытаемся помочь в расследовании. Все же лучше, когда тебя обвиняют в попытках бегства за границу, а не в убийстве…

С последним тезисом Коля мог бы поспорить, но промолчал, не желая вносить новую смуту.

— Между прочим, мы никогда не тратили зря время следствия, — Ирина смотрела на Колю с явным укором. — Все, что мы вам рассказывали, правда. Вернее, почти все. То, что вы не знали, никак не влияло на происшедшее.

— Давайте по порядку, — попросил Коля очень осторожно и сам поразился своей железной выдержке, не позволившей закричать вслух: «Не вам решать, что влияет на происшедшее, а что нет!» Вместо этого он мягко попросил: — Начните, если не трудно, с момента, когда вы пообещали Ма уехать и начали готовить свой побег. О том, что было перед этим, мне рассказала Света. А дальше?

— Дальше мы узнали, что в Париже есть девушка Милена, мечтающая перебраться на родину, — послушалась Ирина. — Дед Хаим знал название кафе. Мы сообщили это моей матери. Она — своему мужу и его друзьям, которые, как я узнала позже, нашли Милену и создали даже тайное общество, посвященное моему приезду. «Вернем дитя в семью» или как-то так. Кто б мог подумать, ради одной меня — и целое общество.

— Дань моде, не более, — вмешался Морской. — Закрытые кружки, секретные задания — любимое времяпровождение зажиточных и буржуазных парижан. Этим людям не надо бороться за выживание, поэтому каждому хочется пощекотать нервишки, будучи причастным к какому-то неординарному событию. Поиск дома для бездомных котят, подброшенных на крыльцо ресторана, тихое осуждение новой волны симпатии к фашизму среди капиталистов Германии, возвращение матери застрявшего в СССР подросшего ребенка — это все для них вещи одного порядка. Вроде и доброе дело делаешь, и при этом ничем не рискуешь, потому что тебя лично это совершенно никак не касается и не коснется. Я несколько раз бывал в командировках в Германии — еще в той старой-доброй дружественной нам Германии, какой она была до 33 года, — и общался там с «прогрессивными французами». Они как раз из подобного класса общества.

— Вы так передавали письма? Общаясь в командировках с иностранцами? — Коля и не думал скрывать охотничьего азарта.

— Да, поначалу именно так, — ответил Морской, мысленно прикинув, что все знакомые из тех командировок находятся сейчас за пределами СССР.

— А как вы получали ответные весточки и передачи? — не удовлетворившись ответом, Коля повернулся к Ирине. — Вот хотя бы эту злополучную краску для волос, кто вам передал?

— Не помню, — безразлично пожала плечами Ирина. — Мы же все-таки столица! Были… Тут каждый день сплошные иностранные делегации. Ученые, журналисты, критики… Всем, у кого есть близкие за границей, все время что-то привозят, и я была в их числе.

Ирина тут же вспомнила, как, получив звонок в редакцию от какого-то физика, Морской ужасно взволновался и, ведя Ирину под локоть вниз по улице Чайковской к Украинскому физико-техническому институту, приговаривал, что вот сейчас им предстоит увидеть настоящего гения. Человека, который первым в мире сумел расщепить атом! И пояснял, что все гении, виденные ими ранее, меркнут, потому что этот стопроцентный и, как представитель точной науки, не зависит ни от вкуса, ни от взглядов смотрящего. На деле физик оказался очень остроумным и доброжелательным и, несмотря на крайнюю свою занятость, пытался предложить гостям чай. На двери его висела табличка «Л. Ландау. Осторожно! Кусается!». Высокий, несколько сутулый, в белом пиджаке, белоснежной рубашке и красном галстуке, хозяин кабинета с радушием и любопытством глядел на вошедших. Ноги у него при этом лежали на столе. Рядом, погруженный в книги, сидел короткостриженый мужчина в очках. Читая справочник, он так увлеченно что-то шептал сам себе и так ярко реагировал, что Ирина всерьез задумалась, не спрятан ли под суровой обложкой какой-нибудь юмористический трактат Остапа Вишни. Мужчина оказался физиком Матвеем Бронштейном. В Харьков он прибыл на конференцию, причем сразу после конференции московской, на которой присутствовали иностранные делегации, передавшие ленинградцу Бронштейну для его друга Ландау, проживающему в Харькове, небольшую посылочку, предназначенную для совершенно Ландау неизвестной балерины, разыскать которую можно было по телефону редакции, в которой работал ее муж. Так это и работало. Долго, с оказией через десятые, но надежные руки. Через людей, которые друг с другом были незнакомы, но, разумеется, не отказывались помочь. Ирина тоже не отказывалась, когда ее просили передать аналогичные посылки на гастролях.

— Если честно, эти приезжие к нам, местным, относятся весьма неприветливо. — на всякий случай добавила она вслух. — Никогда не зайдут, делают вид, что ужасно заняты. То в гримерку попросят передать конвертик, то с посыльным что-то пришлют.

Кстати, Бронштейн тоже оказался гением. Этот — уже по утверждению самого хозяина кабинета. А Морской, по своей странной привычке всех со всеми связывать и запоминать фамилии, тут же построил довольно глупую, но забавную, цепочку: «Послушайте! Да вы ведь тот Бронштейн, который муж Лидии Корнеевны Чуковской, великого отца которой моя дочь в детстве так обожала, что я даже ревновал. Вот удивительная встреча!»

— Иностранцы передают что-то с посыльным, и мы про это не знаем? Ирина Санна, так не бывает, — начал было Коля, но осекся, осознав, что нужный отдел, может, и знает, а угрозыск такими вещами не занимается. — Впрочем, сейчас это не важно. На следствии вам все равно придется назвать фамилии, но я тут ни при чем. И, вот что, — он вдруг как-то очень странно обернулся, словно проверяя, нет ли в подвале посторонних. — Если среди ваших почтальонов был Гарет Джонс, британский журналюга, то… лучше про него не говорите. Всех, кто с ним связан, хорошо бы вообще стереть с лица земли. — Коля грозно нахмурился, вспоминая рассказ Игната Павловича. — Этот бессовестный вредитель в прошлом году воспользовался нашим гостеприимством, чтобы втоптать Советский Союз в грязь. Взял билет до Харькова, а сам сошел на полустанке и шлялся по колхозам, вынюхивая, что там происходит. Увидеть голод и разруху каждый может, ты, гнида, лучше разглядел бы успехи пятилетки или сколько стало школ! А он давай писать в свои газетенки: «Убийство тысяч людей, преднамеренный мор, катастрофа». И все в таком же духе. Я понимаю, вы могли не знать, поэтому, коль с ним пересекались, молчите в тряпочку. Его вам наши точно не простят.

— Мы не пересекались, — хором заявили Ирина и Морской, хотя уверенности в этом у них не было. За время длительной подпольной переписки однажды они встречались с каким-то британцем, бывшим в Харькове проездом и обмолвившимся, что передаст письмо по дипломатической почте, и, стало быть, цензуры можно не бояться. Имени своего он не называл. Каналы связи всякий раз подыскивала мама Ирины, а разбираться, кто есть кто, Морскому не всегда было с руки.

— Вернемся к вашему плану, — призвала всех к порядку Света. — Итак, ваша мама разыскала Милену.

— Дальше вы все знаете, — покорно переключилась Ирина. — Анита Бувье говорила правду про Милену и Союз Возвращения на Родину. С той лишь разницей, что к мадам Бувье никто не обращался, а она сама нашла Милену и предложила кругленькую сумму за то, что та согласится поехать в СССР и поменяться со мной местами.

— Вы, душа моя, упустили целую главу, — Морской тоже вышел из клетки и вступил в разговор. — Перед этим мать Ирины узнала, что Луи Арагон собирается в СССР и пришла к мадам Аните Бувье. Знаменитая романистка, внезапно увлекшаяся авангардом, — ну кто еще мог попроситься в группу к Арагонам? Мадам, конечно, раскритиковала идею на корню. Ей не нравился ни сам план, ни, главное, его цель. «Эмиграция — дело интимное! Мы в свое время уезжали сами, никто нас не тащил! А так вы мне потом заявите, что раз я поспособствовала ее переезду, то теперь виновата и должна, чего доброго, нести ответственность за всю ее жизнь. Или, не дай бог, за жизнь оставленной на растерзание коммунистам официантки!» Да что там! Само существование внучки-балерины приводило мадам Бувье в бешенство: «Я видела таких танцовщиц, бывших русских балерин, неоднократно в таких заведениях, где приличной женщине и кофе выпить стыдно!» кричала она, отказываясь верить, что ее внучка столь талантлива, что в Париже сможет найти работу на приличной сцене. Мадам Бувье «все это крайне не нравилось», но отказаться она тоже не могла, потому что «не каждый день такие приключения, я перестала бы сама себя любить, когда бы струсила и не пошла на дело». Я знаю это все со слов мадам Бувье. Приехав в Харьков, она действовала по плану: якобы случайно из всех предложенных экскурсоводов выбрала меня, а потом отстала от экскурсии и потерялась. Я кинулся ее искать, и мы получили возможность поговорить наедине и без прослушки.

— Но это было позже! — перебила Ирина. — А пока наш план казался просто идеальным. Милена, готовая уже уехать в СССР без копейки денег и полностью отдать себя во власть кураторов из Союза Возвращения, получила возможность переехать с большими деньгами и полной свободой. Она не сомневалась, что все будет хорошо. Анита получала приключение. Я — возможность воссоединиться с семьей и развиваться в профессиональном плане, как хочу. Мы обо всем договорились. Милена должна была приехать в Харьков и остаться, а я — уехать по ее документам.

— Постойте! — не удержался Коля. — Но как же так? Предположим, Арагона, Эльзу Юрьевну и Гавриловского с Шанье вы обманули этим капюшоном и севшим голосом. Но как быть с нашими ребятами на границе?

— Вот тут, мой друг, не надо сомневаться. Вглядитесь при случае в любой современный документ. При должных актерских способностях каждый человек может стать похожим на любое фото. Тем более, тщательно изучать фотографию никто не будет. Возраст похож, прическа совпадает, глаза — две штуки и на нужных местах. Тем более, компания, с которой Милена въезжала в СССР, держится спокойно и подозрений не вызывает. Группа была приглашена кем-то практически на правительственном уровне. Поверьте, в том, что я Милена Иссен, никто б не усомнился.

Коля задумался. Про иностранные документы и подготовку ребят на границе он ничего не знал, а вот с неразберихой, царящей вокруг недавно введенных советских паспортов, сталкивался лично. Предписывалось, конечно, «тщательно сличать» фото и гражданина, но на что именно обращать внимание, еще никого не учили, потому неоднократно ребята ошибались, принимая настоящие документы за обман и наоборот. Лично Коля каждый раз, когда надо было проверить паспорт, долго и серьезно смотрел на фотографию и на человека, надеясь, что у того не выдержат нервы, если он что-то скрывает.

— Умея уверенно обращаться с документами и аббревиатурами, в нашем обществе можно творить чудеса! — не унималась Ирина. — Помашите красной корочкой перед носом любого вахтера, уверенно скажите какую-нибудь чушь из грозных букв, вроде «Я из АИУК! Вас что, не предупредили?», и можете пройти куда угодно. — Под строгим взглядом Морского Ирина стушевалась. — Нет, я сама не пробовала. Мне рассказывали. У многих получалось.

— Итак, вы разработали свой план и стали ждать приезда Арагонов, — снова вмешалась Света.

— И тут нам все испортило решение руководства театра отправить Ирину в Киев не общим порядком, а в правительственном поезде, — вздохнул Морской. — Мы полагали, что, поменявшись местами с Ириной, Милена передаст через меня в театр заявление об уходе и ни в какой Киев не поедет. Но тут получалось, что отъезд будут полностью контролировать. Ни просьбы Ирины оставить ее в покое, ни требование предоставить ей, как капризной приме, отдельное купе планы начальства не поменяли. Ирина обязана была сесть в этот, будь он неладен, правительственный поезд. Как, спрашивается, она потом из Киева сможет попасть в Харьков, чтобы поменяться местами с Миленой перед отъездом Арагонов? К тому же Арагонам на нашем съезде было скучно, и они решили уезжать. Пришлось импровизировать. Решили заменять Ирину на Милену буквально в последнюю секунду отъезда. До этого мы решили порепетировать перевоплощение, чтобы проверить реакцию компании Арагона.

— Милена заходила в адресное бюро, а я ждала ее в подъезде. — вступила Ирина. — Там перед заколоченным парадным есть крошечный вестибюль. Там мы переодевались и болтали. В шляпе с полями и очках, а уж тем более в накидке с птичьим капюшоном, мы с Миленой выглядели совершенно одинаково, так что выходили мы из адресного бюро уже будучи «в ролях друг друга». Я отправлялась к своей сумасшедшей бабушке Аните, которая со мной почти не разговаривала, опасаясь прослушки. Милена же шла по своим делам. Она была рада побродить по городу детства без слежки (ваши ребята даже не слишком таились, поэтому про них мы знали), я — постепенно привыкала к компании, в которой мне предстояло выехать из страны. Через пару часов мы менялись. Да, кстати! — тут Ирина посмотрела на Колю с явным снисхождением. — Передайте вашим ребятам, что следить надо сразу за всеми подъездами. Если выйти из квартиры и пойти под самую крышу на чердак — там ведь всегда открыто, между прочим, — то легко попадаешь в самый дальний подъезд. А если еще и не бояться пользоваться парадным входом (всего-то два гвоздя вытащил и доску снял!), то попросту выходишь на другую улицу. К самым баракам на Барачную, почти что к оврагу. Ну и оттуда уж иди куда хочешь. Особенно, если переоденешься, например, в скромную прибиральщицу подъезда. Именно таким образом Милена вышла из дома, прежде чем примчаться к Морскому и спрятаться в багаже. Именно таким образом она выходила каждую ночь на эти свои странные свидания, если, конечно, мадам Анита их не нафантазировала. Именно таким образом я на следующее утро после убийства примчалась к мадам Аните, чтобы рассказать о крушении нашего плана.

— Утром? — насторожился Коля. — Откуда вы знали про убийство утром? К утру я еще не доехал до Харькова.

— Вы давали телеграммы, — пояснил Морской. — Из них стало ясно, что произошло нечто странное. Ирина как раз… Ммм… — он сбился, явно подбирая корректные формулировки, — решила заночевать у меня. Не хотела оставаться с мадам-поэткой, потому что та молчала так демонстративно, что Ирина чувствовала себя беспрерывно поливаемой нотациями. Мы утром получили ваши телеграммы, перепугались, выработали новый план действий. Ирина помчалась к мадам-поэтке предупредить, чтобы та была готова к осложнениям и чтобы не рассказывала лишнего, но при этом, если понадобиться спасать Милену — мы думали, ее арестовали, — чтобы нашла как рассказать максимально много правды про то, как девочка хотела съездить на Родину, про то, чем занималась тут и с кем общалась. Ну, чтобы показать, что Милена не какая-то там шпионка, а интурист с большой любовью к СССР и коммунизму. Потом Ирина честно проделала все то, о чем вам рассказывала, Николай. Все эти похождения с больницей — чистая правда. Нам нужно было получить свидетелей того, что Ирина, ничего не помня, проснулась на вокзале.

— Я приехала на вокзал и пробралась в камеру хранения. — содрогнувшись, вспомнила Ирина. — Работники там, мягко говоря, не слишком бдительны, мы это заметили, еще когда составляли план, как я выберусь из мешка после выгрузки из вагона. Сейчас же я просто спустилась к ним в холл и создала себе соответствующие предлагаемые обстоятельства. Это театральный термин, — заметив, что ее не понимают, Ирина разъяснила: — Я представила, что меня действительно опоили непонятным зельем, выбросили возле камеры хранения, и вот, я прихожу в себя и пытаюсь сконцентрироваться. Это было кошмарно. Я действительно в ужасе от отношения к людям в наших трамваях и медицинских учреждениях. Начиная с того момента, как я пришла в себя на вокзале, история того дня — чистая правда. Только Яков привез меня домой немного раньше. Я довольно долго стояла в арке напротив дома, ожидая, когда Морской подаст знак, что можно возвращаться. А он не торопился, как обычно…

— Мы договорились, что, если я выйду курить на балкон, значит, можно приходить, — пояснил Морской для Светы и Николая. А для Ирины заметил: — Я должен был удостовериться, что у следствия нет информации про вашу связь с Миленой. Вы сами меня попросили звать вас в дом только в том случае, если будет смысл разыгрывать из себя невинную жертву.

— Смысл обмануть друзей, — снова начал психовать Коля, — всегда найдется. Правда? Особенно, когда они такие легковерные детишки…

— Особенно, когда вы с ними по разные стороны закона, — глянув тяжелым взглядом, парировал Морской, — и вам не хочется их втягивать в свои не слишком честные и правильные игры…

— А я, кстати, тогда уже все понял! — продолжил Коля уже менее агрессивно. — Ну, то есть не все. Но главное — я сразу заподозрил вас во лжи! Во-первых, нетронутые книги, во-вторых, Яков, который в дождь не подвез Ирину Санну под подъезд. Я знаю Якова, он так не поступил бы. Вы пришли промокшей до нитки, и я сразу понял, что тут что-то нечисто.

— Мы старались быть максимально честными, — вздохнула Ирина. — Но кое в чем это было невозможно. Зато, когда вы сбивались с пути из-за нашей лжи, мы сразу поправляли. Помните, вы стали думать, что Семенко опоили так же, как меня? Я сразу закричала, мол, неправда. И Морской, к счастью, мне подыграл. Притянул к происшедшему историю о поэте Семенко, с которым, как с человеком, пьющим, всяко может быть.

— Что? — хором воскликнули Коля и Света. — Убирая с пути одну ложь, вы подсунули другую, а теперь еще и хвалите себя за это?

— Мда, — растерялась Ирина. — Получается, так. Но, я не думаю…

— Да вы и не должны! — рявкнул Николай. — Не думая, не делая никаких выводов, просто расскажите мне все так, как есть.

— Я и рассказала. А про Сименко — сами виноваты. Есть поэт Семенко. Про него Эльза Юрьеван и говорила. Да вы и сами наверняка его знаете, и фамилию слышали, и стихи читали — они прекрасны, что тут говорить… Так что вы сами могли догадаться, что декоратор Сименко — это совсем другой человек. И про него я ничего не знаю… Могли, но не захотели, значит, не очень-то было и нужно…

— Понятно, — выдавил из себя Коля. — Версию с отравлением Сименко возвращаем как наиболее вероятный способ убийцы проникнуть в поезд к Милене. Тьфу ты! — он все же не сдержался. — Теперь придется снова проговаривать все события и зацепки, вычеркивая те, что ведут к вам или образовались по вашей вине…

— С удовольствием вам поможем, — без всякого удовольствия произнес Морской.

Тут Коля заметил, как журналист устал. Явление миру обессиленного Морского, вообще говоря, было чем-то вроде снега летом или попа в Наркомпросе. Ни длительные редакционные заседания, ни посиделки с друзьями, ни ночной преферанс, ничто раньше не давало повода заподозрить, что Морской может растерять свою хваленую энергию. Сам Коля тоже чувствовал себя разбитым, сказалось и нервное напряжение, и то, что за прошедшие сутки он спал всего три часа…

— Всего-то ночь тюрьмы, допрос и полдня в клетке, — вслух хмыкнул Коля, — Вы уже сам не свой. Да и я тоже. Наверное, нам нужно взять паузу и все обдумать. Через пару часов с новыми силами все обсудим снова. Что скажете?

— Ну уж нет! — взревел Морской. — За пару часов я тут с ума сойду. Тем более с Ириной Санной… Давайте побыстрее покончим с этим делом!

— На глупые шутки у него силы есть, значит, и на расследование найдутся, — поддержала бывшего супруга Ирина.

— Не могу поверить, что я это говорю, но… В целях интересов следствия и ввиду серьезной мотивации у вас… Вы ведь действительно заинтересованы поймать убийцу. Да и деваться вам некуда. — Коле явно было страшновато, но он решился. — До окончания следствия вы свободны. Идемте к черту из этого подвала. — И уже по дороге тихонько добавил: — Лично от себя прошу: пожалуйста, не пытайтесь никуда убежать. Мне на службе просто голову оторвут, если поймут, что, зная о ваших планах на отъезд, я не передал вас в руки правосудия, а отпустил на время, достаточное, чтобы доказать свою непричастность к убийству.

Выходя из подвала парами, участники следственной группы тихонько перешептывались.

— Черт! Выходит, им сейчас выгодно затягивать расследование, чтобы подольше оставаться на свободе! — жаловался Свете Николай.

— Нет! Ты что, не видишь, они взаправду хотят помочь! Нам и себе, и памяти Милены. Забудь свое нелепое «затягивают». Не могут они быть настолько прагматичны…

— Да вижу, вижу… Но должен же я все предусмотреть… Это я как раз стараюсь быть прагматόчным, раз больше некому, — примирительно бурчал Коля, то ли играя словами, то ли, как частенько бывало, путаясь в них.

— Мне кажется, Коля повеселел, поняв, что может хоть немного нам помочь, — в это же время шептала Морскому Ирина. — И он нам доверяет! Отпустил ведь! Вот видите, не билась ваша дружба!

— Ну, скажем так, она, конечно, билась. Но не разбилась. Надеюсь, он действительно готов дождаться, когда мы найдем убийцу, и уж потом отчитываться начальству о прорыве в деле.

Ни те ни другие не ошиблись.