Неожиданные крики и выкрики. Глава, где вы увидите, как тайное становится явным

— Мы начинаем! — загробным голосом начала тщательно подготовленный сеанс спиритизма мадам Бувье на следующий день.

Круглый стол был избавлен от скатерти и выставлен в гостиной. Яркий свет стоящий под ним настольной лампы острыми лучами сочился из щелей между досками, искажая лица присутствующих странными полосами. Тусклый светильник, брошенный в углу комнаты, не столько освещал, сколько окрашивал пространство в зеленоватый цвет. Пахло благовониями, которые мадам Бувье наскоро соорудила из собранных за ближайшим оврагом трав, и алкоголем, который источал никем не останавливаемый сегодня пьющий с самого утра Поль. Поэт был пьян настолько, что стол, кажется, вращался перед его глазами и без всяких трюков спиритизма. Рядом с завороженно пялящимся на стол Полем скептически кривился Гавриловский. Взволнованная Эльза льнула к мужу, тихонько нашептывая ему что-то про происходящее. Напротив Арагонов, явно чувствуя себя неловко на выпрошенных у соседей тяжелых деревянных стульях с высокими спинками, старались демонстрировать серьезный настрой Света и Коля. Ирина и Морской сидели порознь, как чужие. Он — рядом с открывающей сеанс напыщенной мадам Бувье. Она — поближе к Полю, чтобы «лучше видеть его реакции».

— О духи! Придите просветить нас! — распиналась мадам Бувье. — Обычно вы являетесь туда, где воздух свеж, на сотни миль вокруг, где атмосфера и человеческий магнетизм совершенно чисты и где никогда не проливают кровь животных…

— Не напоминайте им эти правила, так к нам никто не придет! — пьяно закапризничал Поль.

— Но сегодня, — не обращая на него внимания, продолжила поэтка, — мы просим сделать исключение. Явись к нам, дух Города! Стань проводником между нами и душами умерших, к которым у нас есть вопросы.

Присутствующие взялись за руки и по команде принялись глубоко дышать.

— Он здесь! Он здесь! Дух Города, я чую! — простонала мадам Бувье и бессильно уронила голову на грудь. Через миг она приблизила голову к освещенной полосе и подняла лицо на зрителей. Лик ее был и смешон, и страшен одновременно. — Что надо? — прохрипела Бувье, гневно раздувая ноздри и выкатив глаза. — Хотите задавать вопросы душам? Тогда сперва ответьте на мои. Но это будут сложные задания…

— Ух ты! — Полю происходящее явно казалось очень забавным. — Здорово придумано!

— Я тоже в восхищении, — учтиво поклонился Морской. — Готов ответить на вопросы духа Города с великим удовольствием.

Поэтка захохотала невесть откуда взявшимся басом, а потом внезапно высоким молодым голосом пропела первую строчку Интернационала.

— Какое здание Харькова я вам сейчас описала? Эээ… описал…

— По городской легенде в разновеликих очертаниях корпусов Госпрома запечатлены первые ноты Интернационала. Вы об этом? — улыбнулся Морской. — Если да, то вы, как дух Города, должны бы знать, что все это придумки.

— Первую загадку вы разрешили, — зааплодировала мадам Бувье. — Осталось еще две! Кто из прославивших наш город, чтобы вырваться из черты оседлости, смог переехать в Харьков, только выдавая себя за ученика переплетчика?

Морской растерянно пожал плечами.

— Проще простого! — радостно выпалил Поль. — Это композитор Дунаевский!

Ирина многозначительно подмигнула Морскому. Первая ловушка сработала. Поль косвенно подтвердил, что он тесно общался с художником Семенко накануне убийства.

— Вот третий раунд! — продолжала Бувье. — Кто сказал про город: «Где вороны вились, над падалью каркав/ в полотна железных дорог забинтованный/ столицей гудит украинский Харьков, / живой, трудовой, железобетонный..»?

— Маяковский! Это Маяковский! — закричал довольный своей эрудицией Поль. — Именно его дух мы и хотим вызвать для разрешения нашего пари. Я угадал, значит, я и буду медиумом.

— Хорошо! — одобрила мадам Бувье и притворилась, будто дух Города покинул ее тело. — Что происходит? Что тут было? Я не помню.

— Все идет по плану, — твердо заверил Морской и очень постарался не рассмеяться, произнося необходимое: — Дух Города согласился призвать нам душу Маяковского.

Все снова взялись за руки, громко задышали, зашептали по команде Поля призывное: — Маяковский!

— Я чувствую его! — зашептал Поль, который, похоже, тоже хорошо подготовился к мероприятию. — Он готов. Говорит задать вопрос и дать ему возможность написать ответ… Сейчас-сейчас! — Поль выудил из закромов мятой кофты карандаш и альбомный лист: — Наш вопрос! Скажи нам, мог ли сам ты застрелиться, или все это было подстроено? — Поэт демонстративно поднял лист вверх, показал присутствующим обе его стороны и вдруг сполз под стол. Неловко провозившись там секунду, он вынырнул обратно. На листе — то ли вареньем, то ли аджикой — было выведено: «Меня убили!» Из-под кофты поэта выглядывал намеренно никем не замечаемый уголок подмененного листа.

— Вот видите! — все тем же торжественным шепотом начал Поль. — Он кровью написал! Я выиграл пари, я говорил ведь!

В этот момент стол мелко затрясся. Морской, незаметно шатающий ногой подложенную под ковер доску, тянущуюся от стола к серванту, и сам удивился произведенному эффекту. Присутствующие хором вскрикнули, полоски света запрыгали по стенам, чашки на полках застучали, словно чьи-то зубы от страха.

— Ты лжешь, мошенник! — не своим голосом прогремел вдруг вытянувшийся во весь рост Николай. Он поднял кажущиеся при таком освещении громадными ручищи над головой и между ними вспыхнула светящаяся линия. Глаза у Коли при этом были закрыты, губы опущены за ворот гимнастерки, и на какой-то миг даже Морскому показалось, что голос раздается из дрожащей и переливающейся полоски света между ладонями Николая. Даже те из участников сеанса, кто точно знал, что Коля держит шифон, пропитанный светящимися красками, на миг испытал ужас, подпитываемый также явственно видным сейчас сходством Николая с покойным поэтом. Что уж говорить об остальных. Вспомнив о своей роли, вскрикнула Света. Поль побледнел и взобрался на стул с ногами.

— Не тебе ли, — грозно обернувшись к нему, прогромыхал Николай, — я говорил в кофейне на Монмарте, что быть поэтом можешь, только если готов с достоинством вынести все невзгоды этого ремесла, готов работать долгие годы, готов заболеть в поисках новой рифмы или поэтического образа?

— Откуда вы… — обиженно сжался Поль, — …откуда вы знаете?

— Тебе! — как и положено по сценарию, продолжал Николай. — А ты зовешь себя поэтом, при этом пьешь не просыхая и не работаешь, словно буржуйская пиявка! Но я здесь не за этим обвинением. Есть кое-кто, кто тоже хочет с вами поговорить. Настал ее черед!

Свет в руках Николая погас, но все взгляды были прикованы уже не к нему, а к Ирине. Зная все о ее мастерстве, Морской все равно ахнул. Словно выталкиваемая таинственной силой, она взлетела вертикально вверх над столом, скинула юбку, оставшись в панталонах, и, приземлившись в самый центр, принялась крутиться. Не по-балетному, а странно искривившись. Низ ее пуанты был нарочно затемнен черной краской, поэтому непосвященным казалось, что балерина не касается столешницы. Морской не заметил, когда она успела распылить пудру и распустить волосы, не уследил, когда сняла с виска наклейку, под которой была нарисована очень правдоподобная рана от пули… Тяжело дыша и хлюпая пеной, образовавшейся в уголке рта, Ирина подняла безумные глаза к потолку и заговорила:

— Тот выстрел, что убил меня, был выстрелом предателя. Один из вас — убийца! Я — Милена.

— Не может быть! — ахнула Эльза, кажется, даже немного переигрывая и повернулась к мужу. — Ты тоже это слышишь?

Мрачный Арагон напряженно кивнул, не различая слов, но явно зная смысл.

— Но явилась вовсе не для того, чтобы его разоблачить, — продолжила Ирина. — Мне не дает покоя неизвестность. За что, любимый, ты меня убил? — обращалась она как бы к потолку, но лицом была повернута к той стороне стола, где сидел побледневший и словно окаменевший Поль Шанье. — Нам было хорошо вдвоем, не так ли? Ты сам признался, что никого еще так не любил. Что мои кудри — словно волны океана, что мои руки — словно колыбель. И вдруг — убил. За что? Приревновав к желанию встретиться с моей первой любовью? Иль потому, что я должна была уехать? Но разве за такое убивают? Я верила тебе, а ты стрелял…

— Какое зверство, — как и было запланировано, страх не ввел Эльзу Юрьевну в ступор, а, напротив, сделал более разговорчивой. — Кто же этот негодяй?

— Он! — Ирина подняла палец вверх, словно собираясь показать на убийцу и замерла. Ничего не происходило. Поняв, что убийца ничего пока не собирается предпринимать, Ирина перешла к запасному плану. — Я имя назову его чуть позже. Мне важно лишь услышать извинения и объяснения, почему так сталось. Я беззащитна перед целым миром была, а перед ним особенно открылась, а он — убил. Хоть я его любила. Кольцо! — Ирина быстрым движением достала откуда-то кольцо Милены, подаренное сотруднице бюро, и выставила ладонь с ним на свет. — Любимый, ты подарил мне это кольцо в знак любви. И я его хранила прямо у сердца. Его нашли на мне. Уже убитой… — Последние слова были импровизацией, причем, кажется, весьма удачной. Поль поменялся в лице и смотрел на кольцо с неподдельным ужасом. — Скажи сейчас, зачем ты сделал выстрел? — продолжала давить Ирина. — У нас не будет больше шанса объясниться. Сейчас я назову им твое имя и навсегда исчезну. Не будь, прошу, не будь таким жестоким, моя душа страдает от незнания! — Тут Ирина снова подскочила и словно бы зависла в воздухе. — Я испаряюсь! Это твой последний шанс не навлекать на себя более гнев духов! И дать покой мне!

Поль не двигался, глядя во все глаза на медленно сжимающуюся в комок Ирину.

— Бедняжка! — всхлипнула Эльза. — Кто же застрелил вас? Говорите!

Ирина подняла голову, набрала полные легкие воздуха, и тут представление прервалось грозным, нечеловеческим рыком. Не ожидавший подобной мощи от Поля, Морской обернулся к поэту в крайнем изумлении. Но тот и сам был поражен. Из-за спинки стула к центру стола метнулась высокая фигура в светлом пиджаке.

— По-мо-гите! — простонала мадам Бувье, хотя ей как раз ничего не угрожало.

Коля бросился было к поэтке, но тут же понял, что кидаться надо было совсем в другую сторону и притом на мгновение раньше. Будто нарочно закрывая рукавом светильник, мадам Бувье дрожащей рукой указывала на Ирину, ноги которой уже волочились по ковру за пятящимся в угол адвокатом Гавриловским.

— А-а-а-а! Хватит! — прохрипел он, и стало ясно, что первый рык тоже доносился от него. — Прекратите это отвратительное цирковое представление!

Кто-то догадался зажечь верхний свет, и картина прояснилась. Приставив пистолет к шее Ирины и намотав себе на вторую руку пучок ее рыжих волос, взбесившийся Гавриловский пятился к стене, явно пытаясь обезопасить себе спину и удержать при этом в поле зрения всех присутствующих. С момента, как негодяй стащил ее со стола, Ирина не издавала ни звука и не сопротивлялась, отчего мадам Бувье показалось, что бедняжка мертва.

Вжавшись в стену, Гавриловский замер и глянул на Колю глазами загнанного в ловушку зверя.

— Успокойтесь, подождите. — Морской примирительно вытянул руки ладонями вперед и сделал два шага вдоль стола, приближаясь к Гавриловскому. Тот демонстративно ткнул в Ирину пистолетом. Морской отскочил обратно и спросил: — Что вы делаете, товарищ адвокат? Вы что, боитесь духов? Да не бойтесь…

— Беру заложницу, как вы могли догадаться. — после секундного раздумья, Гавриловский решился на переговоры. — Не думали же вы, что я буду ждать сложа руки, пока вы закончите этот цирк и арестуете меня? Я же не идиот, я вижу, к чему вы клоните и зачем все это делаете. Эльза Юрьевна, Луи, вы достаточно впечатлились, чтобы отвернуться от меня и не вступиться, когда понадобится?

— Э-э-э, — невнятно протянула мадам Триоле и, взяв себя в руки, принялась шепотом переводить слова преступника мужу. Тот смотрел на Гавриловского с явным изумлением, сменяющимся постепенно то ли едва сдерживаемым возмущением, то ли брезгливым неприятием.

— Не стоит утруждаться, я и не рассчитывал на ваше покровительство, — опередил ответ Арагона Гавриловский. — Изначально у меня, конечно, была мысль попросить заступничества, если меня раскроют. Одного вашего, Эльза Юрьевна, звонка сестре хватило бы, чтобы меня забрали в Москву. А там люди понимающие, вместо того, чтобы бросать ценный кадр гнить в тюрьму, предпочтут завербовать, но… Во-первых, эти товарищи, — он кивнул на Колю со Светой, — подсуетились и разыграли отличную драму, дабы вы увидели во мне кровавого убийцу и не захотели помочь, во-вторых… я подумал и решил… — Он гордо откинул голову назад и выпятил вперед подбородок. — Я не хочу превращаться в скотину. Быть агентом — низость… Я хочу покинуть эту страну и никогда больше не вспоминать о ней.

— Гавриловский, милый… я не понимаю, — осторожно начала Эльза Юрьевна. — Отпустите бедную девочку. Вы напридумывали каких-то небылиц. Вовсе не вы и не наше отношение к вам были целью этого розыгрыша. Мы, безусловно, осуждаем того, кто мог причинить вред Милене, но это, конечно, никак не связано с разыгранным спектаклем. Все это «цирковое представление», как вы изволили выразиться, было устроено, чтобы проверить Поля, в невиновности которого я и так была уверена, но молодежь настаивала на экспертизе. И вдруг вы вскакиваете, кричите, хватаете ни в чем неповинную девушку…

Воцарилась долгая пауза.

— Поля? — наконец осознал Гавриловский. — Проверить Поля? О! Жизнь еще более нелепа, чем я думал. — Он вдруг громко расхохотался. — Не может быть… Я выдал сам себя? Вы шутите! Вы проверяли Поля? Это все было про него? — Гавриловский с отвращением посмотрел на поэта.

— Да, про него, — проговорила мадам Триоле, глядя Гавриловскому в глаза. — Как оказалось, мой «Капитал», найденный потом у Милены, был у Поля. И он об этом никому не сообщил, даже когда услышал, что я ищу книгу… И то кольцо, что нашли у покойной, было украшено фамильным вензелем Шанье…

— Ну вот, приплыли! — откинул челку назад Поль. — Кольцо я проиграл Гавриловскому в карты в первый же вечер знакомства. Нельзя было напрямую спросить меня про кольцо? Обязательно нужно было присылать духа с посланием? Хотя, конечно, было интересно.

— Напрямую я вас когда-то спрашивала, не помните ли вы, где моя книга. И вы солгали. Так же могли бы поступить и в случае с кольцом.

— Ох, — Поль смутился. — Да, «Капитал» я потерял. И промолчал или солгал. Уже не помню. Кому ж охота сознаваться в ротозействе?

— Но леденцы? — Морской вдруг разозлился. — На кой черт вам понадобилась вдруг прекращать курить и покупать леденцы?

— Прекращать? — обескураженно переспросил поэт. — Я никогда и не курил. Всегда в курилках развлекался тем, что лопал монпансье, спросите у любого…

— Вы оскорбляете память покойной, считая, что у нее мог быть роман с таким ничтожеством, как Поль! — не выдержал Гавриловский. — Взрослый с характером самолюбивого ребенка. Человек-тряпка, который уже и рад бы, да не может не пить… Милена и мне-то, если честно, ответила взаимностью не сразу, — он тяжело вздохнул, вытерев пот свободной от пистолета рукой.

— Вы пачкаете мне волосы! — внезапно подала голос Ирина и тут же обратилась к Морскому: — Убийца рассекречен, я могу уже не прикидываться духом Милены?

Не обращая никакого внимания на пистолет, Ирина извернулась, встала на ноги и попыталась отодвинуться от Гаривловского:

— Мне больно! Пустите!

— С какой стати? — возмутился преступник и еще сильнее притянул заложницу к себе. — Вы — мой пропуск, мой шанс на спасение. Вы же сами сказали, я — рассекреченный убийца. Так какое же мне дело до того, больно вам или нет?

Потребовалось довольно много времени, чтобы присутствующие мысленно сопоставили факты и пришли к выводу, что все их подозрения выглядят куда более убедительными, замени в них личность Поля на Гавриловского. Гавриловский при этом явно все еще переваривал информацию о том, что выдал сам себя, и, совершенно неудачно, пытался пойти на попятную:

— Даже если на миг представить, что я вас отпускаю, вы ведь теперь ни за что не забудете этот… хм… инцидент… Нет-нет, назад дороги уже нет!

— Чего вы добиваетесь? — Коля наконец оправился от удивления и заговорил. — Как единственный тут представитель закона я должен предложить вам сдаться и, в случае отказа, узнать ваши требования.

— Мне нужно время и ваше краткосрочное бездействие, — сказал преступник, глядя исподлобья. — Внизу стоит автомобиль. Сейчас вы все останетесь на своих местах, а мы с Ириной-балериной тихонечко в него сядем и уедем к моим немецким друзьям. Немецкое консульство, слава богу, неподалеку. Если дадите мне сейчас уйти, то там внутри я отпущу заложницу. Меня у немцев знают. Меня не выдадут большевикам, а по закону ваши полицаи не имеют ни малейшего права врываться на территорию иностранного консульства.

— Не выдадут убийцу? Право слово, вы слишком плохо думаете о немцах, — фыркнула мадам Бувье и принялась что-то говорить Арагону. Тот, соглашаясь, закивал и обратился к Гавриловскому на французском.

— Луи предлагает Гавриловскому сдаться по-хорошему. Обещает дать хорошую характеристику, рассказать, что убийство было совершенно в состоянии аффекта… — начала было переводить Эльза, но запнулась, видя, что с каждым словом Арагона Гавриловский сатанеет и окончательно теряет контроль над собой.

— Не было никакого состояния аффекта! Не несите ерунды! — прокричал убийца на французском, причем так яростно, что все присутствующие поняли смысл фразы. — Это все вы виноваты! — переключился он на Колю спустя миг. — Напоказывали тут историй, теперь даже умные и уважаемые мною люди видят в геройстве зверство… Ну, ничего. В немецком консульстве я объясню все, как было. Они поймут, что мой поступок — подвиг и результат политических гонений…

— О боги, Гавриловский, вы свихнулись… — прошептала Эльза. — Во-первых, немцы нынче лучшие друзья большевиков, и цацкаться с вами, рискуя карьерой, никто не станет. Во-вторых, как связаны какие-либо гонения и убийство Милены?

— Вы накопали факты, это да. — Гавриловский все еще обращался к Коле. — Но вы совсем не ведаете правды. Истинная любовь не знает ревности. Я убил Милену вовсе не из-за ее интереса к Михаэлю. Я в достаточной мере здравомыслящий человек, чтобы понимать, что затмить меня в глазах женщины какой-то мерзкий тип из захолустного Киева не сможет никогда. — Гавриловский вдруг успокоился и самодовольно хмыкнул. — Кто — я, а кто — он? Подумайте сами! Из сумасбродства, Милена, возможно, встретилась бы с этой своей первою любовью, но и все. Потом — уж поверьте — вернулась бы ко мне без разговоров. От Гавриловского любимые женщины не уходят!

— По крайней мере живыми, — неожиданным хором вставили Ирина и мадам Бувье, после чего впились друг в друга глазами так, будто виделись впервые.

— Я убил ее, чтобы спасти, — выпалил Гавриловский, не замечая язвительных замечаний дам. — Милена сделала неверный выбор, хотела обречь себя на боль, унижения, лагеря… Об этом не принято говорить здесь, но в любой уважающей себя французской газете есть интервью с перебежчиками, которые открыто заявляют о пытках в советских тюрьмах. Милену тут неминуемо арестовали бы. — Гавриловский едва перевел дух и тут же снова ринулся в бой, стараясь убедить слушателей в собственной правоте. — Как долго она смогла бы путешествовать по документам беглой балерины? Что сказала бы родным при встрече? Сестра первая написала бы донос на нелегально оставшуюся в СССР иностранную гражданку! — Он вдруг успокоился и, прикрыв глаза, заговорил тихо и обреченно. — Узнав, что Милена собирается оставаться в СССР, я умолял ее передумать. Приводил веские доводы, читал отрывки из газет… Она и слушать не хотела. Мир представлялся ей радужным, а будущее — бесконечным и счастливым. Говорила, что найдет работу, — преступник перешел на фальцет, с явной издевкой копируя убитую возлюбленную: — «Да такую, чтобы приносить социальную пользу». Говорила, что вытащит сестру из всех материальных и моральных затруднений, ведь «когда есть деньги, можно решить практически все проблемы». Говорила, что заведет семью — и непременно с Михаэлем, «ведь у них с юности так совпадали все душевные порывы». Тьфу! — Гавриловский аж весь передернулся и снова начал распаляться. — Я спрашивал: «А как же я?» Она: «Но я ведь сразу вас предупреждала, что флирт наш будет очень мимолетным». Каково? — он нервно хмыкнул и с отвращением произнес: — Выходит, даже те три сумасшедшие ночи, что, как мне казалось, между нами все навек решили, Милена и не думала отказываться от запланированного. Я был ей чем-то вроде тренировки перед встречей с ушастым Михаэлем… Очень мило! — он брезгливо поежился. — Я рисковал, интриговал, готовился. Храпел в купе в поездке, надеясь, что Поль обрадуется, когда я заявлю, что все понимаю и не обижусь, если он предпочтет в новой квартире спать в гостиной. Надежда оправдалась, но напрасно. Для Милены все это было мимолетным развлечением… Да еще в поезде она вела себя строптиво! Кольцо взяла, но несколько с насмешкой. Мол, ваши буржуазные подарки меня не вдохновляют… Проникнуться ко мне она изволила, лишь когда я временно заделался в теоретики марксизма, красиво исполнял цитаты и воззвания и даже «Капитал» ей подарил, найдя его в вещах неряхи-Поля… — Поэт и Гавриловский обменялись красноречивыми презрительными взглядами. — И вот, когда она уже была моя, когда я верил в наше единение, вдруг оказалось, что все планы ее в силе. А я был мимолетным приключением. Поигралась и бросила, помчавшись реализовывать свои нелепые фантазии.

Гавриловский замотал головой, словно прогоняя наваждение.

— Я же говорила, все на свете происходит из-за любви, — печально выдохнула Эльза. — Даже самые страшные вещи…

— Глупости! — снова закричал Гавриловский. — Самым страшным было бы, позволь я Милене выполнить задуманное. Ради поисков сестры и по каким-то нелепым идейным соображениям она добровольно собралась погибнуть, бросалась в пучину бедствий и физического насилия. Я до последнего надеялся, что она одумается, но нет. Она захотела остаться в этой ужасной стране. И тем не оставила мне выбора.

— Остановитесь, Андрюша, — взмолилась Эльза, — у вас выходит прескверная история. Начитавшись буржуазной пропаганды в нечистых на ухо французских газетах, поверив бредням, превращающим любые истории о большевиках в сагу о кровавом тираническом режиме, вы сочли себя вправе убить человека. Убить только за то, что он этим газетами не поверил и захотел вернуться на родину?

— Газеты ни при чем, — глухо простонал Гавриловский. — Как отвратительно, когда тебя не понимают! Я убил ее, чтобы спасти. Вы, между прочим, говорили, что понимаете того несчастного литератора, который убил жену и дочь, чтобы спасти их… И я подумал — чем я, право, хуже?

— Так вот кто из нашей компании оказался самым впечатлительным… — с ужасом прошептала Триоле. — Нет, не могу в это поверить… Давайте лучше обвинять во всем из-за ревности к Михаэлю…

Будто не заметив последнего замечания, Гавриловский разразился странным монологом:

— В отличие от вас, Эльза Юрьевна, я наблюдаю за советской действительностью не из окна заранее одобренного чекистами дома или с трибуны тщательно подготовленного постановочного съезда. По автомобильным делам я обращался в самые разные места и видел многое. И в Москве, и в Харькове… — Рассказчик многозначительно кивнул за окно. — Гадкий, грязный быт, мелочные люди, зацикленные лишь на том, как выжить и не нарваться на начальническое недовольство. Мне отвратительна страна, где человек — ничтожество, живущее и умирающее ради эфемерного светлого будущего, во имя которого правителям не жалко любых жертв. В СССР люди служат государству, а должно бы оно служить им. Понимаете? — Гавриловский теперь обращался к одной только Эльзе, словно считая, что лишь она сможет понять его. — Вот вам на прощание сюжетец, дорогая моя собирательница историй. Выстрелив в Милену, я бросился бежать и пришел в себя лишь в тамбуре. Меня охватила паника. В ней все смешалось. И «что же я наделал», и «любимая, прости!», и «сама виновата», и даже «маман-маман, я точно должен выжить, ведь обещал прийти на ваш юбилей»… Короче, когда поезд в очередной раз немного сбавил скорость, я прыгнул. И совсем не повредился, хотя сообразил, как группироваться, только в последний миг. Это ли не знак, что я прощен судьбой, и что убить Милену было правильным решением? — Рассказчик обвел присутствующих торжествующим взглядом и, не найдя понимания, все же продолжил. — Свалившись в какое-то болото, я еле выбрался, выбрел на дорогу и снова был одарен благосклонностью судьбы. В дорожной пыли, словно мираж или воробей перед дождем, бултыхался застрявший в яме грузовик. Газ-АА. Невнятная полуторка, скопированная с допотопного «форда»… Но вам это не важно, извините. Так вот, я помог вытолкнуть машину из ямы, представился, согласно наличествующим документам, писателем, отставшим от поезда и добирающимся домой, и напросился в попутчики до Харькова. Бензин казенный, авто институтское, водиле было все равно, а его важный интеллигентный пассажир скучал под тентом, вольготно развалившись в кузове, и был откровенно рад возможности поговорить с кем-то понимающим. Водила звал меня к себе в кабину, но я решил принять приглашение присоединиться к пассажиру кузова. Как минимум потому, что неловко посыпать кабину из дерева и прессованного картона комками болотной грязи. — Тут Гавриловский отвлекся от рассказа и снова принялся философствовать: — Вот, кстати, тоже отличительная черта социализма: он губит вещи. Общее — значит ничье, значит всем наплевать. Моя бы воля, я вывез бы из этой страны все застрявшие в собственности предприятий автомобили. Их тут не берегут.

— Неправда! — не удержавшись, выпалила Света, вспомнив, с какой любовью обхаживал свой рабочий грузовичок муж ее подруги Шураси. Он был водителем, и Шурася всерьез страдала и плакала иногда, считая, что автомобиль мужу дороже семьи.

Как и следовало ожидать, на выкрик Светы Гавриловский не обратил ни малейшего внимания. Он продолжал рассказ:

— Интеллигентный пассажир оказался профессором-гигиенистом из Ленинграда. Харьков и окрестности он посещал в научных целях, чтобы, как он говорил, «не зевать на конференции по дальнейшей застройке вашего города, а давать верные замечания и подзатыльники недобросовестным докладчикам». О, Эльза, вот поверьте, это был умнейший ученый с блестящим критическим умом.

— При чем тут он? — не выдержал Коля, но рассказчик его тоже не услышал.

— Профессор ругал строителей станции очистки канализации за подвоз дорогого торфа вместо использования расположенных прямо вокруг природных фильтров, — гнул свое Гавриловский. — Говорил, что никак не вяжется со здравым смыслом наличие вокруг города пустырей, покрытых илом, который можно было бы использовать как удобрение… И еще много чего мудрого подмечал, но при этом с восторгом описывал приключения не знавших раньше крестьянской жизни переселенцев и всерьез говорил, мол, «чем скорее мы заселим вымершие от неурожая деревни переезжающими с севера гражданами, тем лучше для Украины», — Гавриловский говорил с таким видом, будто цитировал что-то оскорбительное. — Не понимаю, как белое и черное так лихо меняется местами в здешних головах! Вы только себе представьте этот цинизм! — продолжал он. — Вот моя родовая деревня, вот в ней случился неурожай или какая-нибудь эпидемия, умерла куча близких мне людей. Мы оплакиваем, пытаемся собраться с силами, восстановиться… При этом, кстати, голод не уходит. Да, стало чуть получше, но люди продолжают умирать. Кто-то так и не найдя еды (ведь кордоны все еще стоят, селян все еще не пускают в города, вы знали?), кто-то от необратимых последствий, нанесенных организму двумя предыдущими годами, кто-то от горя… И тут нам присылают чужеродцев. Не в гости, а насовсем. Да еще и требуют, чтобы хаты умерших мы к их приезду хорошенько подготовили, и мебель им из собственных домов принесли. — Тут Гавриловский принялся кривляться: — «Заходите, господин Ордын Бах Масметович, спите на кровати моего деда, пользуйте собственноручно им обустроенный погреб для хранения своих шаманских побрякушек и не стирайте, пожалуйста, в кастрюле, бабка этого не любила, ее кастрюля — для борща или для согрева воды на купание, а для стирки корыто во дворе валяется… И да, за землей надо ухаживать… Не знаю уж, дорогой в десятом поколении кочевник Ордын Бах, как вам такое объяснить»… — Он снова заговорил нормальным тоном. — Это никакое не восстановление деревни, это самая что ни на есть оккупация! Запомните эту историю, Эльза Юрьевна, запишите… Сага о том, как мудрый человек, профессор, гигиенист, а одобряет подобные противоречащие всем основам духовности меры и решения…

— Андре, хватит, — вновь обратился к Гарвиловскому Арагон, а Эльза по привычке начала переводить. — История спорная, но любопытная. Твои наблюдения, как всегда, блестящи, но все это не повод для убийства. Мы, кстати, всегда знали, что ты не коммунист, и это нас, как ты знаешь, не смущало. Хочешь потолковать о политике и мироустройстве, давай откроем бутылочку вина, сядем на балконе, поговорим, как в старые добрые времена. Отпусти мадам балерину и…

— Не заговаривайте мне зубы, — резко отвернулся Гавриловский. — Впрочем, я и сам хорош. Увлекся оправданиями в столь неподходящий момент. Мне все же важно ваше одобрение… Поймите, я не мог поступить иначе! Милену бы здесь сгубили, как губят все, что попадает в руки к большевикам! Мне было дадено немало знаков о том, как я обязан поступить. Хотя бы та история с жено- и детоубийцей. Или то, что сама Милена мне рассказала о своих планах. Да, в день перед отъездом, да, прощаясь. Но кто вообще обязывал ее все рассказывать? Ей, видите ли, было бы неловко исчезнуть, ни о чем не предупредив и удивив меня дальнейшим развитием сюжета. Как-будто подсознательно молила, чтобы я вмешался и не дал ей тут погибнуть… — он улыбнулся каким-то своим собственным мыслям. — Или вот как иначе объяснить тот факт, что мадам Бувье хранит снотворное всегда на видном месте? И именно такое, какое использует моя маман, так что я точно знаю, сколько капель пить можно, а сколько уже вызовет серьезный обморок. А как вам появление Семенко? Декоратор так призывно махал билетом на поезд и паспортом, что я мгновенно понял, что должен их у него забрать. Он после ссоры с каким-то там скульптором был не в себе и, не разбирая, выпил то, что я ему подсунул под видом утешительного чая. Дурак, которого мне точно подкинула судьба, чтобы я понял, как догнать Милену. Я должен был хоть как-то защитить любимую от боли. Выстрел был метким. Она не мучилась ни секунды. Я выполнил свой долг…

— Возможно, — снова вмешался Морской. — Но это в прошлом. А сейчас вы губите ни в чем не повинного человека. Неужели вам не жалко Ирину Александровну? Вы сами описали наш мир. Цель оправдывает средства. У вас есть шанс спастись, лишь сдавшись. Заложница тут никого не остановит. Ее убьют, чтоб не мешала делу…

— Вот и проверим, — хищно оскалился Гавриловский. — Мы-то с вами знаем, что именно балерина виновата во всей этой скверной истории. Ее как раз не жалко!

— Очень мило! — одними губами прошептала Ирина.

— Давайте хотя бы сменим заложника, — Морской не отставал. — Отпустите Ирину, возьмите меня. Она вам бесполезна, а я все же не последний человек в этом городе. Известному журналисту, возможно, не дадут погибнуть зря…

— А мне, значит, дадут? — ахнула Ирина. — Владимир, я всегда подозревала, что вы не слишком уважительно относитесь к моей профессии! Не слушайте его, товарищ Гавриловский. Я одна из ведущих танцовщиц труппы. Для города я куда важнее, чем он.

— К тому же, — игнорируя Ирину, продолжил рассуждения Гавриловский, — вы мужчина, то есть с вами мне сложнее будет справиться в случае попыток оказать сопротивление.

— Вот это, — недобро сощурилась Ирина, — звучит особенно обидно! И неправда!

Прежде чем кто-либо успел сориентироваться, балерина схватила Гавриловского за руку с пистолетом, вцепилась в нее зубами и поджала ноги. Завыв от боли, преступник рванулся, попытался оттянуть упрямую заложницу за волосы, но та не сдавалась, неистово мыча и крепче сжимая челюсти. Несколько мгновений длилась потасовка. Наконец Гавриловский высвободил вторую руку и что есть силы отпихнул лицо обидчицы куда подальше. Упав на пол, Ирина кувыркнулась, откатилась за спину Морского и брезгливо выплюнула кусочки окровавленной плоти обидчика.

— Браво! — воскликнула мадам Бувье. — Вот что значит гены! — В два громадных прыжка она оказалась возле Ирины, помогла ей встать и запоздало грозно прокричала, театрально грозя Гавриловскому кулаком: — Не смей трогать эту девочку, негодяй!

Озираясь, словно затравленная крыса, лихорадочно переводя пистолет с Николая на Морского и обратно, Гавриловский отбежал в угол и рванул на себя балконную дверь.

— Не двигаться! Стоять! Не смейте приближаться! — рычал он.

Выскочив на балкон, он сорвал бельевые веревки и, схватившись за них обеими руками, прыгнул за бетонное ограждение. Все кинулись к окнам. Веревки, конечно, оборвались, но не сразу. Гавриловский рухнул на землю, но легко поднялся и бросился бежать. Морской вопросительно посмотрел на Колю, тот не двигался.

— Как благородно с вашей стороны позволить этому несчастному сбежать, — вздохнула Эльза, положив руку на Колино запястье. Благодаря и в то же время удерживая от возможного желания стрелять вслед.

— Задерживать преступников — задача опергруппы, — устало ответил Николай.

Он знал, что дежурящие на улице ребята давно уже наготове.