Объять необъятное.
Глава, где вам запахнет Маяковским
Глубокой ночью в дверь первой квартиры двухэтажного коттеджа по адресу переулок Решетниковский, 3 резко и уверенно позвонили. С глухим рычанием Коля вскочил с постели и выглянул в окно. Не видно было ни зги.
— Что такое «зга»? — автоматически спросил он у поднявшейся было Светы. Жена улыбнулась, покрутила пальцем у виска, перевернулась на другой бок и сладко засопела. Еще бы! Вечер вчера был бесконечный! Пока Света рассказывала матери о поездке (и о слете библиотекарей, и о Москве, и о тете, конечно же), пока остригала Колины кудри почти под корень, вровень с обскубаным чубом (вот и недавно законченные курсы парикмахеров пригодились!), пока все остальное (ведь целую неделю не виделись!)… В общем, уснули всего пару часов назад.
За шкафом заворочалась мать.
— Спите, я разберусь! — бросил Коля в темноту, сгреб в охапку вещи и, на ходу одеваясь, помчался на лестницу.
Все в этом доме Коле нравилось — и канализация проведена, и душ имелся, и сарай для угля во дворе. Все, кроме удаленности входной двери и отсутствия личных звонков для каждой комнаты. По выведенным гигиенистами в допотопные двадцатые года нормам в такой квартире полагалось проживать одной семье, поэтому и звонок на входной двери должен был быть один, чтобы социалистический быт не порочить перед заезжими журналистами. То есть к кому пришли — не ясно, но изволь спускайся открывать, потому что, если потом окажется, что к тебе, то соседи еще неделю ворчать будут, что им пришлось тебя вызывать и беспокоиться.
Настойчивый звонок повторился.
«Сейчас все в квартире на уши встанут!» — подумал Коля, спускаясь на кухню. Щелкнул выключателем, глянул за окно. Черный «воронок» с выключенными фарами, двое в форме у двери.
— Это ко мне! — успокоил Коля дядю Сеню, высунувшегося из-за угловой двери.
— Не открывай! — зашептал сосед, наполнив пространство острым запахом перегара. — За Михалычем тогда тоже так пришли. Тоже ночью, тоже двое. И автомобиль тот же, по-моему. Больше Михалыча никто не видел. Не открыл бы, глядишь, все бы и обошлось…
— Не распространяйте пугальщину! — рассердился Коля. — Михалыч ваш злоупотреблял служебным положением. А нам с вами бояться нечего.
Что за народ? Ведь знают же, как дело было, а верят дурацким слухам про несправедливые аресты и обыски. Коля еще два года назад, когда в эту квартиру въехал и по случаю новоселья во дворе стол накрывал, подробно с соседями о происшедшем поговорил. И все тогда сошлись во мнении, что да, все правильно, Михалыч — он хоть и высокий начальник, но жук еще тот. Воспользовался связями и незаконно заселился в коттедж, где должны были жить исключительно заводские да фабричные рабочие. Причем, весь второй этаж себе заграбастал — целых две комнаты, хотя жил один с прислугою.
Таких удивительных квартир в городе было всего 70. В середине двадцатых годов, когда пошла волна мощного строительства, но еще не было ясно, что многоэтажное общежитие и многоквартирный дом куда удобнее и полезнее для социалистического быта, харьковские инженеры отстроили для рабочих небольшие коттеджи по модному английскому образцу. В доме два подъезда, в каждом по одной квартире, занимающей сразу два этажа. Внизу кухня, удобства и небольшая уютная комнатка, вверху — комната побольше, на два окна, и еще одна махонькая, зато с балконом. 45 квадратных метров, плюс чердак, подвал, сарай, балкон и собственный палисадник под окном. Большая тогда была шумиха со сдачей этих домов и заселением. Комнаты, как и было обещано, заселили заводчанами, распределили между профсоюзами железнодорожников, «Металлистом» и химиками. Текстильщикам тоже полагалось 5 %. Но в профсоюзе текстильщиков за дело взялся настоящий аферист, мало того, что по дружкам своим жилье распродавший, так еще и себя любимого двумя комнатами наградивший невесть за какие заслуги. В начале 30-х, когда этот тип был в разработке у Игната Павловича по совсем другим делам, заодно и на незаконно нажитую жилплощадь внимание обратили. Коля со Светой и с матерью — как раз самой, что ни на есть текстильщицей, отдавшей фабрике 30 лет жизни и все здоровье, — обитали тогда на Клочковской улице в полуразрушенной столетней хибаре, которая, как Коля с соседскими мужиками ни старались, никакому ремонту уже не подлежала. Смешно вспомнить! Чтобы нужду справить, приходилось через забор сигать, потому что деревянный домик с ямами для общественных нужд был общим на четыре дома, а до калитки пока дойдешь, так всякое случиться может. Особенно сложно Коле было первые годы после операции. Схлопотал огнестрел, расследуя то самое, так приглянувшееся ОГПУ убийство, чудом выжил и долго еще передвигался с трудом. А тут — сортир на соседней улице и всегда с очередью. В общем, подсобил тогда Игнат Павлович. Принес Колиной матери ордер на заселение в одну из оставшихся от афериста Михалыча комнат. Как подарок на свадьбу сына. Все честно. Мать всю трудовую жизнь на очереди стояла и комната ей, конечно, была положена. Тем паче, сын и невестка хоть и не у станка стоят, а служащие, но оба и работают, и учатся, и по всем показателям представляют из себя ту самую ячейку общества, про которую в газетах пишут, что надо поддерживать… Во вторую комнату заселили товарища Наймана, немецкого инженера, приглашенного к харьковским заводчанам для обмена опытом еще до того, как скотину-Гитлера назначили рейхсканцлером, и отношение СССР с Германией резко разладились. Внизу же еще с «михалычевских» времен осталось жить семейство дяди Сени — жена, две дочери-школьницы и взрослый уже сын. В целом, очень даже дружные соседи.
В дверь позвонили в третий раз. Коля встрепенулся и наконец открыл. Ребята оказались знакомые.
— Срочный вызов, собирайся, поехали! Вещей дня на два брать сказано.
Коля кивнул и пошел собираться. На лестнице столкнулся с полусонной Светой, накинувшей плащ поверх ночной рубашки. Поняла с полуслова, вопросов мужу задавать не стала, а обратилась сразу к гостям:
— Может, кофе выпьете? У меня запасы желудевого теперь есть. В Москве угостили. И вкусно, и полезно, и на ночь можно пить… Хотя вам, наверное, все равно, что ночью, что днем…
Ребята были что надо: совестливые и тактичные, до чужих запасов не жадные. Поблагодарили за заботу, сказали, что будут ждать на улице, ушли.
— Ой, дура-девка! Этим все равно, что желудевый, что какой — все равно не подохнут, — снова высунулся из своего логова дядя Сеня. — Они у ней кормильца отбирают, а она их кофеем баловать собралась.
Света, беззлобно кинув в ответ что-то о вреде выпивки и глупости, заторопилась наверх помогать Коле собираться.
* * *
Бывают такие приказы, исполнять которые — сплошные мучения, вдобавок еще и совершенно незаслуженные. Уже несколько лет, как в темное время суток сотрудникам правоохранительных органов при исполнении запрещалось ходить поодиночке. Понятно, что были когда-то прецеденты с нападениями и кровавыми расправами. Но нынче же уже не 32-й и даже не 33-й. Продовольствие уже никто не собирает, прошлые ошибки признаны и объявлены перегибами. Психоз спал, отношение гражданских к органам нормализовалось… Можно было бы и отменить тот приказ. Но нет! Вместо того, чтобы выскочить из авто и пробежать через двор, Коля был вынужден объезжать с ребятами здание и сдавать машину в гараж, чтобы потом всем втроем бежать в кабинет к Игнату Павловичу. «Срочный вызов» называется!
В кабинете начальника было так накурено, что Коля не сразу понял, кто сидит за столом. Неужто сам товарищ Журба? Не показалось ли? Знаменитый начальник угрозыска, потерявший когда-то в схватке с бандитами глаз и по сей день нещадно ломающий планы преступного мира, коротко кивнул доложившимся, разрешил войти и скомандовал «вольно».
— Если быстро не разберемся, все под суд пойдем! — закончил он мысль, обращаясь к сидящему напротив Игнату Павловичу.
— Вас понял! — устало кивнул тот. Потом обернулся к ребятам. — О! Горленко мой, уже, кажется, подготовился, — Игнат Павлович взъерошил свой затылок, поясняя, что шутка была о новой «почти лысой» прическе Николая. Потом посерьезнел и дал вводную: — В Полтаве обнаружен пренеприятнейший труп.
— Хорошо! — не удержался Коля, предвкушая настоящее дело, но тут же понял, что сказанул лишнего и принялся оправдываться: — Хорошо, что не у нас, я имею в виду.
— В том и дело, что труп — наш, — рубанул Игнат Павлович. — Приехал в отправленном нами, сто раз проверенном, правительственном — на секундочку! — поезде. Киев о нем и слышать не хочет, им сейчас вообще не до подобных глупостей. К ним в период неслабого разгула бандитизма внезапно множество обеспеченного народа привезли, им теперь год еще не спать, налаживать взаимодействие. Полтава, где труп обнаружили, честно призналась: «Мы такое расследовать не сможем» и согласилась лишь без лишней шумихи забрать труп с вещдоками на краткосрочное хранение. Время смерти, похоже, — момент отправления поезда. Так что произошло все буквально на наших глазах и уж точно на нашей ответственности.
Коля с ребятами ошарашенно переглянулись. Все трое — Коля в форме, а ребята в штатском — в момент отправки поезда находились на перроне. Все трое не видели ничего подозрительного. Проверкой пассажиров и провожающих занимался другой отдел, но сомневаться не приходилось — отбор проходил очень тщательно. Все подступы к поезду при этом были под контролем милиции. Неужели все же без происшествий не обошлось?
— Сейчас у нас три задачи, — говорил Игнат Павлович. — Обеспечить делу секретность, чтобы мнение о безупречности отправки поезда не пострадало. Как можно скорее разобраться, что случилось. И, само собой, наказать виновных. Если не найдется какого-то оправдывающего промах органов обстоятельства, то виновными, в том числе, будем и мы. Правильно я говорю, Михаил Николаевич?
Журба отмахнул клубы дыма от здорового глаза, пристально глянул на присутствующих и, коротко кивнув, разрешил Игнату Павловичу продолжать.
— Обстоятельства смерти самые что ни на есть загадочные. Дама одна в купе. Сидит за столом, в руках красноречивая и даже сильно смягчающая обстоятельства записка: «Простите, я неважно себя чувствую». В голове — пулевое отверстие.
— Самоубийство? — с нескрываемой надеждой хором выпалили слушатели.
— Стреляли в затылок. Хотя, может, и в левый висок, но жертва дернула головой, отворачиваясь. Дама правша. При всей изобретательности и хорошей растяжке так для самоубийства не изогнешься. Да и револьвер не нашли, если это, конечно, был револьвер. Я пересказываю слова наших полтавских коллег, потому будет много допущений. С момента, как труп последний раз видели живым, до Полтавы за стенкой в купе проводников сидел наш информатор. Верный, надежный человек. Проводником всю жизнь работает, с нами сотрудничает почти столько же. Клянется, что не слышал выстрела. А это вам не шепот или шаги, это очень громкий характерный хлопок. Отсюда делаем вывод — убили в момент, когда поезд тронулся. Тогда играл оркестр и тарелки били особенно звонко. Слившись с ними, звук выстрела был бы замаскирован.
Рассказ перебила трещотка телефона. Журба взял трубку, представился, выслушал, поблагодарил.
— Подтвердилось, — твердо сказал он Игнату Павловичу. — Вскрытие показало время смерти. Точно до девяти вечера. Жертва успела поужинать в вагоне-ресторане, но, судя по содержимому желудка и показаниям проводников, вместо фильма пошла в свое купе, где и была довольно скоро убита. Произошло все это еще в Харькове. Труп наш. Начинайте действовать!
Уже в дверях начальник угрозыска вдруг остановился. Обернулся, посмотрел почему-то именно на Колю и сказал со вздохом:
— Я, конечно, должен вас как-то подбодрить. Давайте, мол, орлы, не посрамите честь, верю, что справитесь. Но я не люблю врать. Дела наши поганые — место преступления уехало и осматривать его можно только тайно, свидетели разбежались и в происшедшее посвящены быть не могут. Убийца, судя по всему, один из пассажиров или работников поезда, потому что в момент отправления никого больше в вагоне быть не могло. А это все люди или нами проверенные, или нами назначенные, или близкие к самому высшему партийному руководству. В общем, если справитесь с этим делом — будете героями. А героев у нас в стране любят, по себе знаю! — Легенда советского сыска подмигнул здоровым глазом и нырнул в недра коридора.
— Значит, так, — не дал ребятам опомниться Игнат Павлович. — Вы двое немедленно отправляетесь в Киев. Осторожно обыщите поезд. Аккуратно поговорите с теми свидетелями, что видели жертву с момента посадки в поезд. Официальная версия — сердечный приступ. А мы с тобой, Горленко, немедленно выезжаем в Полтаву забирать все, что может пригодиться в расследовании. И, ты это, повспоминай пока кое-какие моменты своей биографии. Жертва тебе хорошо знакома. Это жена твоего друга Морского. Вернее… — Игнат Павлович заглянул в толстую папку на столе. — Вернее, уже не жена. Ирина Онуфриева. Балерина. Переведена вместе с частью сотрудников Харьковского Оперного театра для укрепления киевской труппы. В поезд рекомендована лично директором театра товарищем Яновским. Отобрана как представитель бывшей аристократии, добившийся высот в нашем коммунистическом обществе, подтверждающий своим примером равные права и возможности…
Сердце Коли бешено колотилось, заглушая последние слова Игната Павловича. Ирина мертва? Ирина убита в тот самый момент, когда Коля, призванный оберегать покой пассажиров, радостно махал вслед уносящему ее тело поезду? Упиралась, уже бездыханная, в стенку купе простреленным затылком, пока бедный Морской, стараясь скрыть боль, рассказывал друзьям, как, в сущности, правильно было развестись и более не стеснять друг друга? А вдруг была еще жива? Вдруг можно было спасти, вовремя заподозрив неладное? Мать честная! Как же с этим всем теперь жить? Света так любила Ирину… Как она справится с потерей?
* * *
Следующим утром ничего не подозревающая о волнениях мужа Светлана ехала в трамвае и с энтузиазмом прокручивала в голове план будущих свершений. Чтобы не заскучать дома в свой единственный выходной, она решила немедленно заняться хлопотами по составлению письма товарищу Сталину. И тему подобрала самую подходящую. Библиотекарь должен писать о том, в чем разбирается, правда? Поэтому Света решила отстоять несправедливо раскритикованную и закрытую недавно библиотеку им. Василя Блакитного. Да, это учреждение пропагандировало украинский язык! Да, директор библиотеки — большой умница, убежденный коммунист, хороший поэт и очень добрый человек, все свободное время посвящающий приобщению детей к литературе, — говорил обожающим его посетителям, что читать книги нужно или в оригинале, или в украинском переводе. Да, все русскоязычные издания библиотека возвращала обратно на склад (кстати, именно возвращала, а не выкидывала, как заявил один из докладчиков на громящем библиотеку собрании)! Но ничего общего с национализмом и вредительством это не имеет! Почитайте учебники! У каждой библиотеки должен быть свой контингент, формирующийся или по территориальному принципу, или по сфере интересов посетителей…
— Библиотека имени Василя Блакитного создавалась по вашему же приказу как центр украиноязычной культуры! — собиралась сказать на том памятном собрании Света. — Не удивительно, что она распространяла именно украинские книги. Я, как сотрудник центральной городской библиотеки, могу сказать точно, что доступ к русскоязычным аналогам у всех читателей имеется. Его предоставляет и центральная, и любая районная библиотека. А тот, кто хочет читать специализированно украинскую литературу, тот идет в библиотеку Блакитного. Это правильно! Ведь мы же не закрываем театральную библиотеку из-за того, что в ней не достанешь книг по домоводству!
В этом месте по задумке Светы участники собрания должны были рассмеяться и одуматься. Но вместо этого Свету попросили сесть на место и не выступать. Причем последнее как в прямом, так и в оскорбительном переносном смысле. Что ж! Сами виноваты! Не захотели послушать Свету, послушают руководство из Москвы, которое, получив распоряжение товарища Сталина, конечно же, с несправедливостью разберется и попросит «не выступать» уже не Свету, а тех, кто незаслуженно закрывает советские учреждения культуры. Ей даже не пришлось долго возиться с формулировками — текст речи для выступления на собрании вполне годился для черновика письма. За спиной у активно участвующей в общественной жизни Светы были и курсы машинисток, и курсы ораторов, и специальное библиотечное образование, так что квалификации для грамотного послания хватало. А вот авторитета — нет. Потому Света хотела заручиться поддержкой знаменитостей и направлялась сейчас прямиком в дом писателей «Слово», чтобы собрать подписи в поддержку безвинно закрытой библиотеки. Заручившись поддержкой именитых писателей, она хотела собрать пожелания, быстренько, с их учетом, напечатать чистовик письма и снова вернуться за подписями. Все это можно было проделать сегодня же. В один день совершив такое большое и важное дело!
Заметив краем глаза, что в трамвай вошли два беспризорника, Света автоматически покрепче вцепилась в оттопырившую карман авоську. Та была пустой, но могли утащить и такую. Подобное уже случилось два года назад, когда мальчишка с фингалом под глазом вырвал у Светы из рук сумку — пустую, но зато украшенную вышитым Колиной мамой цветочком, — и убежал. Света была безутешна! И из-за пропавшей вышивки, и из-за того, кто утащил… Ведь парень был из тех самых мальчишек-детдомовцев, с которыми раньше, когда было чем, она всегда делилась, бросая в шапку их «официального представителя» на остановке половину припасенного на собственный обед пирожка или бутерброда. И вот, как только делиться стало нечем, мальчишки нагло украли сумку! Света понимала, что голод обостряет в людях все звериное, но простить не могла, обижалась и ни мелочи, ни еды больше никому подавать не собиралась.
— Это и к лучшему! — утешал тогда Коля. — Во-первых, перестанешь весь мир спасать, от себя отрывая последнее, во-вторых, может, наконец, прекратишь ходить со своими этими яркими сумочками и воров провоцировать.
Спасать Света перестала, а вместо сумки стала брать авоську. Удобно! Свернул ее, в карман забросил и не беспокоишься. А если где что попадется — есть во что положить купленное. Света была девушкой практичной и ловкой. Издали завидев очередь, всегда успевала занять, узнать, что дают, сбéгать на работу или учебу, чтобы отпроситься и одолжить деньги, вернуться и купить столько, сколько давали в одни руки, чтобы потом, конечно же, поделиться этим с коллегами. Даже в ужасные голодные, полные неурожая два последних года, когда нигде давно уже случайно ничего в продажу не выбрасывали, Света все равно ходила с авоськой. Как с символом надежды и оптимизма. И доходилась, между прочим! Этим летом жизнь магазинов и базаров понемногу налаживалась.
— Сходить будете? — От размышлений Свету отвлек пожилой дедуля, больно стукнув ее палкой по ногам. — Если нет, то в дверях висеть нечего!
Света попятилась, пропуская агрессивного дедулю поближе к выходу. Сходить ей надо было после того, как за окном проплывет расположенный на перекрестке Карла Либкнехта и Харитоновского переулка дом работников ОГПУ (там жил Колин начальник, и Света один раз даже была приглашена туда на светский чай, но не пошла, потому что Колина мама тогда еще не пошила ей платье, а идти в повседневном и штопаном на такое важное сборище было стыдно). Дедуля вышел и направился прямиком в тут же показавшийся за окном дом ОГПУшников. «К такому ведомству относится! Должен бы людей защищать, а бьется! — мысленно возмутилась Света и тут же мстительно сощурилась: — Потому в таком почтенном возрасте на трамваях и разъезжает. Не то что Колин Игнат Павлович! Тот всегда на моторе, потому что хорошо работает, и государство его время бережет!» Света была уверена, что через сколько-то лет у Коли тоже будет служебный автомобиль. А что? В право питаться вместе с женой в закрытой столовой руководящего состава тоже раньше никто не верил, но ведь дали же!
Сойдя с подножки трамвая, Света огляделась и пожалела, на манер героини Островского, что люди не летают, как птицы. С высоты птичьего полета даже здесь, на окраине города, разыскать писательский дом «Слово» ничего бы не стоило, ведь архитекторы выстроили его в виде буквы «С». С земли, как Света и опасалась, таких подробностей видно не было, потому найти не то что нужный дом, но даже нужную улицу оказалось довольно сложно. Когда прямо по курсу выросла мощная громадина под названием дом «Красный промышленник» (его Света узнала, так как читала, что первый этаж дома занимает школа, а сейчас увидела на подъездной двери вывеску «Школа № 105»), стало понятно, что от остановки нужно было идти в другую сторону. Пришлось возвращаться. Впору было спросить у кого-то, где находится искомый перекресток, но всезнающих сидящих под подъездами бабушек в новостроях еще не завелось, а случайные прохожие могли дать ложные ориентиры. Была у Светиных сограждан в последнее время такая странная манера — высказывать свое мнение, не заботясь о знании предмета.
Впрочем, все обошлось. Тихая, пыльная и, естественно, немощеная улица Красных писателей оказалась совсем близко. По ней, как выяснилось, надлежало пройти почти до конца. Там, перед бараками с Барачной же улицы и большим оврагом, возвышался окруженный элегантным ограждением из бетона и труб заветный пятиэтажный дом «Слово» — место жительства большинства знаменитых писателей и художников Харькова. С некоторыми из них Света была знакома по работе или через батьку (Светин батька, хоть и жил за городом в поселке, но, как выдающийся учитель, имел непосредственное отношение к просветительской деятельности и дружил с харьковской интеллигенцией). Про некоторых она знать ничего не знала. Но все равно факт присутствия в двух шагах от жизни таких людей, как, например, Тычина или Йогансен, заставил Свету оробеть.
Возле расположенного в торце дома первого подъезда, окруженного массивными колоннами, поддерживающими козырек, на элегантной доске красовались номера квартир, фамилии жильцов и кнопки звонков. «С кого бы начать?» — задумалась Света. И тут прочла: «Быковец Михайло Михайлович». Конечно! Как она сразу не подумала! Первым делом задуманное письмо надо обсудить с директором закрытой библиотеки. Света решительно надавила на кнопку звонка.
— Вам кого? — С балкона второго этажа тут же свесилась весьма удивительная особа. Странное одеяние, непристойно обнажающее левое плечо, было выполнено из той же светлой грубой ткани, что и широкополая шляпа. Шею гражданки высоко стискивали нити темного ожерелья, на котором вместо кулона болталось неприятно крупное черное украшение. — Вы к нам? — снова обратилась к оторопевшей Свете незнакомка. — Тут провода звонков перемешаны, как во взбесившемся коктейле. Местные детишки шалят, как мне доложили. Звонишь одним жильцам — выходят другие. Вы нас нажали по недоразумению или потому что идете именно к нам?
— Мне все равно к кому, — наконец набралась решимости Света. — Я коллективное письмо пишу и важные подписи собираю…
Незнакомка, томно вздохнув, глянула вдаль и, обращаясь будто бы к самой себе, поучительным тоном заявила:
— Три ошибки в одном изречении! Куда катится мир! Один человек не может писать коллективное письмо. Если письмо еще не написано, то под чем же собираются подписи? И если все равно, к кому обращаться, то как же эти подписи можно называть важными? Впрочем, — тут гражданка пристально глянула на Свету, — случай все же может быть интересен! Поднимайтесь к нам! Только парадным тут не пользуются. Зайдите со двора. — Света покорно двинулась обходить дом, но обернулась, услышав, как незнакомка закричала: — Алло? Да-да! Давно уже жду, не кладу трубку, как вы и сказали, соединяйте! — «Кулон» оказался частью телефонного аппарата, а ожерелье — обмотанным вокруг шеи проводом. Света несколько раз потерла глаза, не веря, что кто-то мог додуматься таскать телефон за собой. Гражданка тем временем требовательно обратилась в глубь квартиры: — Милочка! К нам сейчас зайдет гостья! Впустите и, если можно, хоть раз подайте чаю… У меня важный разговор, я не могу отвлекаться!
Вскоре, поправляя сбившиеся под косынкой косы и старательно пытаясь отдышаться, чтобы не пыхтеть, Света робко стучала в указанную квартиру. Удерживаемая холодно звякнувшей цепочкой, деревянная дверь осторожно приоткрылось. В проеме раздалось недовольное «ох!», после чего дверь закрыли снова и, судя по звуку, сняли цепочку с замка. Упомянутая незнакомкой «милочка» милой явно не была. По крайней мере с гостями. Света немного подождала, потом толкнула дверь и, так как та оказалась открытой, вошла внутрь и тихонько прошла вперед по длинному коридору. В дальней комнате, вытянувшись на кошачий манер, в кресле сидела незнакомка с балкона. Шляпа, лежащая теперь на чайном столике, казалась слишком большой для аккуратной головы с гладко зачесанными назад темными волосами, а платье при ближайшем рассмотрении больше всего напоминало перевернутый и стянутый чуть набок мешок, с разорванным под рукава и шею дном.
Гражданка громко разговаривала с телефонной трубкой:
— Что? Да! Все хорошо. Арагоша доволен, и даже я спокойна. Такой город отстроили! Только поездная станция и осталась похожей на прежнюю. Что? Ну да, «вокзал» — я слово подзабыла. Все хорошо. Кроме отдельных моментов, как всегда. В этот раз мы решили посмотреть настоящий писательский быт и решительно отменили идею с гостиницей. Нам выделили квартиру в доме, построенном нарочно для литераторов. Завидуй! Целых пять подъездов творческой интеллигенции. Детсад в цоколе, соляриум для принятия солнечных ванн на крыше. Вам такое пока и не снилось! Да, именно чтобы спокойно позагорать. Да, на крыше. Душ, и даже не один, вмонтирован в стену. В деталях все, конечно, не ахти: соляриум давно облюбовали местные детишки, и взрослым, кто не хочет быть облит водой, обсыпан мелом или даже обстрелян из рогатки, заходить туда опасно; балконы разбросаны не по справедливости и без всякой логики, в каких-то квартирах два больших, в соседних — один маленький; питание положено в столовой, но местная закрыта, а до другой прилично добираться, а на трамвай у многих нету денег, потому что жены тут довольно слабохарактерные, а литераторы без жесткого контроля, ты ж понимаешь, сорят деньгами после получения гонорара, ну а потом страдают на мели. Короче, не без сложностей, но сам факт наличия такого дома впечатляет!
Не совсем понимая, что более невежливо: топтаться в коридоре подслушивая или без приглашения явиться на глаза хозяйки, Света выбрала второе и прошла вдоль длинного телефонного провода прямо в комнату. Незнакомка улыбнулась и, не прерывая беседы, кивком указала на деревянный стул. Света отметила про себя, что второе кресло ей не предложили. Впрочем, оно было наполовину разложено и завалено ворохом несвежих одеял, которые хозяйке, возможно, было недосуг разбирать.
— Чтобы добиться разрешения не жить в гостинице и поселиться в подходящей нам квартире, пришлось ругаться с организаторами. Но ты же меня знаешь. У одной дамы из огкомитета пигментное пятно на полщеки — я подарила крем и показала, как моя кожа выглядит без краски. Другой — мужчина очень напряженный — проникся, что я так прилежно изучаю труды Ленина и ценю его о них мнение. Не Ленина, конечно, а мужчины… В общем, все обошлось и вышло по-моему. Как? Пойдешь еще поспишь? Иди, конечно. Маши ручкой Осику, целуй в макушку Кусика и прочих.
Незнакомка положила трубку и с явным интересом взглянула на Свету. Большие светящиеся глаза ее при этом наполнились теплотой, а улыбка мгновенно преобразило лицо, превращая хозяйку квартиры в красавицу.
— Вот и поговорили. У вас тут, пока закажешь телефонный разговор, с ума сойти можно! — Незнакомка заговорила так просто, будто знала Свету сто лет. — Телефон без телефонистки — это не прогресс, как считают многие, а форменное безобразие! Кромешный ад, без проводника и шансов разобраться…
Света рассмеялась. Харьков — весь разом, всего за несколько часов — совсем недавно поставил рекорд, будучи переведенным на автоматическую телефонную связь. До этого во всех кинотеатрах крутили фильм о новых правилах пользования телефоном, и возле каждого аппарата должна была лежать инструкция с правилами набора. Правда, до этих пор Света думала, что это все касается только сотрудников организаций. Телефонов в частных квартирах она раньше не встречала.
— А у вашей сестры телефон тоже прямо в квартире? — не удержавшись, спросила она.
— Конечно, — немного даже возмутилась незнакомка и совсем уж поразила Свету, пояснив: — Сестра живет в Москве, как же ей там без телефона? — и снова начала жаловаться: — Хорошо хоть для заказа междугородних звонков сначала девушку надо вызвать. Только пока до нее дозвонишься, умом тронуться можно. Если бы не Милочка, я бы в этой инструкции никогда не разобралась… Кстати, — незнакомка красиво изогнулась и закричала в сторону коридора: — Милочка, где же наш чай? — а потом переключилась на Свету: — Ну расскажите, наконец, с чем пожаловали! Признаться, мне очень интересно, чем живет в Советском Союзе столь юная особа…
— И вовсе я не юная, — насупилась Света. — Я уже даже замужем.
— Ну это уж точно не показатель, — захохотала дама. — Моя сестра встретилась со своим мужем в 14 лет и, хотя обвенчались значительно позже, своим «днем обретения спутника на всю жизнь» она считает именно тот день. А я, если не считать увлечений юности и первого брака — а их считать не стоит, потому что это было пустое, — вышла замуж по-настоящему только шесть лет назад. То есть в 32.
Света не нашлась, что сказать, тем более, информация о почтенном возрасте собеседницы — внешне незнакомка казалась куда моложе — настроила на более уважительный лад. Хозяйка продолжила расспросы.
— Расскажите же, о чем ваше письмо и кому оно адресовано!
— Лично товарищу Сталину! — с нажимом произнесла Света, привстав.
Дама, однако, торжественности момента не оценила. Вместо этого, перекинув ноги с ручки кресла на подушку, принялась рассуждать:
— Поразительно, насколько близким человеком для всех советских граждан сумел стать товарищ Сталин. Вот оно — гармоничное устроение общества. Каждый обращается к генеральному секретарю как к родной матери! Каждый любит его, как высшую справедливость, заботящуюся о всех гражданах…
— Каждый? — настороженно переспросила Света.
— Вы уже третий человек за четыре дня, кто просит поставить подпись под обращением к товарищу Сталину. Одна гражданка писала жалобу на обитающую в перекрытиях дома моль. Один гражданин требовал выселить свою надоедливую соседку. Кто-то еще приходил с письмом о любви харьковчан к челюскинцам и просьбой назвать в честь них какую-нибудь улицу города. Да что там говорить! Даже моя сестра когда-то писала письмо вождю. Он, кстати, не ответил. Но мы все тщательно обмозговали, и знаем почему. Следующее ее письмо, если в таковом будет необходимость, уж поверьте, без ответа не останется.
Тут в комнату вплыло очень странное создание: весьма громоздкая фигура, облаченная в черный шелковый халат с капюшоном в виде птичьей головы, полностью закрывающим лицо. Пухлые, словно надувные пальцы, стиснутые множеством перстней, несли поднос с кофейником, двумя чашками и розетками с чем-то похожим на варенье.
«Ничего себе “милочка”!» — мысленно ахнула Света. Создание же, словно читая мысли, развернуло куриную голову к ней и… глухо закурклыкало. Самым натуральным нечеловечески-птичьим образом. Света прыгнула ближе к телефону, решив, что хозяйка, возможно, попросит сейчас вызвать врача сошедшей с ума даме, но вместо этого услышала ответное курлыканье. Незнакомка и дама в халате, ничуть не смущаясь, разговаривали по-птичьи.
— У мадам сложный акцент, — увидев неподдельный ужас в глазах Светы, поспешила сказать незнакомка. — Впрочем, вы и без акцента, наверное, ничего не понимаете. Это мадам Бувье, знаменитая у нас во Франции писательница и с некоторых пор поэтесса-авангардистка. Мы в шутку зовем ее мадам-поэтка. Так вот, мадам-поэтка говорит, что Милочке нездоровится, поэтому чай она подала сама…
Она с благодарностью поклонилась мадам-поэтке. Света, никогда до этого не слышавшая живой иностранный язык, густо покраснела, устыдившись дикости своей реакции.
— Ох! — спохватилась незнакомка. — Мы, кажется, совсем вас напугали. Разрешите представиться. Мы — группа французских литераторов, приглашенных на ваш республиканский Съезд писателей. Другими словами, мы — свита Луи Арагона. Знаете такого?
Света очень быстро и уверенно закивала. Про выдающегося французского писателя и поэта Луи Арагона газеты писали еще несколько лет назад, когда он приезжал в Москву публично отстаивать права сюрреализма. С отстаиванием у него, кажется, не вышло, но символом романтичной дружбы между коммунистами Франции и Советским Союзом он стал. Сейчас, когда все единоличные писательские ячейки закрылись, расчистив место для будущего всесоюзного писательского объединения, французских товарищей снова пригласили в СССР. В программе было посещение Москвы, а потом участие в качестве почетных гостей в первом Всеукраинском съезде писателей в Харькове. Свете никак не верилось, что с ними можно так запросто встретиться в обычной советской квартире.
— Мадам Бувье и ее юная компаньонка Милена послушали, уезжая из Москвы, доклад какого-то товарища про социалистический реализм как единственно верное направление культуры и облачились в траур. Горюют по убиенному сюрреализму. Носят уже четыре дня эти птичьи халаты, закрывают лица и скорбят. Несмотря на почтенный возраст и славу банальной романистки, мадам слагает прекрасные авангардистские стихи и знает толк в перформансах. Забавно и восхитительно смело, правда? — Не дождавшись от Светы однозначной реакции, дама продолжила: — Куча тряпья, что валяется в соседнем кресле, это наш уважаемый поэт Поль Шанье. Он у нас, скорее, из разряда поклонников, поэтому выступать нигде не будет. Заявлен в делегации одновременно и как поэт, и как исследователь жизни и творчества Маяковского, но на деле ничем не занимается. Не пытайтесь вспомнить, вы его наверняка не знаете. Его никто не знает. Луи считает, что у Поля большое дарование, и все впереди. Если изменит свое поведение, конечно. В общем, юн, талантлив и совершенно безнадежен в смысле самоконтроля и дисциплины. Беспробудно пьет с подросткового возраста, с тех пор, как потерял родителей — русских эмигрантов, скончавшихся от тоски по Родине лет эдак десять назад…
— Я все слышу! — Из скомканного одеяла на соседнем кресле показался ворох черных всклокоченных кудрей, и сонный голос, прокашлявшись, добавил: — И пью я вовсе не с тех пор, а только четвертый день. А что еще тут делать? Я хотел посмотреть СССР, я посмотрел. Я хотел посмотреть Харьков, про который мне все уши прожужжал живший тут до революции дядя, — я посмотрел. Теперь хочу домой, в прохладу каменных террас Монмартра. Немедленно! Я не желаю больше ни секунды плавиться в этой жаркой стране!
— В Париже он просыпается исключительно под вечер, поэтому существование яркого солнца и жаркого пыльного полудня для него новость…
— Какая чушь! Эллочка, свет мой, не нагнетай… А вы, дамочка, не верьте! — неожиданно строго рыкнул поэт на Свету. — Я, в общем-то, хорош и безобиден. Сплю в кресле, потому что Гавриловский храпит, как сатана, и я сбежал.
— Гавриловский вместе с Арагошей давно уже уехали по делам. Писатели сегодня пишут приветствие железному наркому обороны СССР, и Арагошу попросили непременно быть. Там, словно рыбки в ветвях коралла на Таити, снуют свои личные переводчики, поэтому Гавриловский смог сбежать в свое консульство. — Тут дама снова обернулась к Свете и добавила со значением, так, будто это хоть что-то объясняло: — Нет, не в свое, конечно, мы французы. Он просто дружит с водителем из немецкого консульства и тот помогает ему доставать детали для нашего авто. Гавриловский — фанат автодела и страшный педант. Не удивительно, что он дружит с шоферами, причем именно с немецкими. А на Таити я когда-то проживала. Так вот! — Последние слова она говорила, уже снова обернувшись к креслу: — Все на ногах уже давно и все ушли. А вы вчера изволили буянить, объясняться в творческой любви Арагоше, требовать взаимности, получили выговор по заслугам, расстроились и попросту не дошли до своей комнаты. Впрочем, как и всегда, — с улыбкой и даже почти что с нежностью проговорила хозяйка и снова вернулась к описанию компании. — Про центр и стрежень нашего общества — непревзойденного Луи Арагона — я вам уже говорила. Про нашего переводчика и друга адвоката Андре Гавриловского вы только что услышали. Осталось представить только меня. Эльза Триоле. Писательница, супруга и помощница Луи. Не пытайтесь вспомнить, вы меня наверняка…
— А вот и знаю! — перебила воодушевленная Света. — Я в библиотеке работаю! К нам поступала ваша повесть. Я читала! Вы… Я…
И Свету прорвало. Не удержавшись, она рассказала и о своем восхищении слогом писательницы, и о возмущении некоторыми откровенными сценами, которым не место в чистой литературе, и о неприятии буржуазного быта, и о важности таких книг для современного читателя, и, конечно, тут же, без перехода, о закрытой и несправедливо раскритикованной библиотеке при доме писателей имени Василя Блакитного, которую возглавлял такой славный товарищ Быковец…
— Что ж, библиотека — дело серьезное, — сказала Эльза Юрьевна, разобравшись. Она решительно встала и, вытащив из шкафа печатную машинку, пригласила Свету пододвинуться поближе к столу. — Петицию про библиотеку мы, пожалуй, подпишем.
— Э? — не поняла Света.
— Ну не петицию, а эту… как ее, не могу с ходу подобрать советское слово. Коллективную жалобу.
— Не жалобу, а письмо, — обиделась Света и тут же засомневалась: — Хотя…
— Не важно! — перебила Триоле. — Давайте работать! Вы совершаете ту же ошибку, что когда-то моя сестра. Пытаетесь объять необъятное! Написать личное письмо, сохранив общественные формулировки. Нет-нет! Сейчас мы все подправим. Возражения не принимаются. Если вы пишете лично товарищу Сталину, то нужно понимать, что, прежде всего, это письмо мужчине.
Света ахнула, а непутевый поэт нарочито громко присвистнул:
— Ох, Эллочка! Вот это ты загнула!
— Не спорьте! — строго цыкнула Эльза Юрьевна. Поэт покорно склонил голову и замолчал. Эльза Юрьевна опять с улыбкой повернулась к Свете.
— Метод Триоле в укрощении мужчин работает, точно как часы на городской ратуше, — подмигнула она. — Ты строго говоришь: «Не спорьте», требовательно смотришь ему в глаза и все, конфликт исчерпан. Но в письмах, разумеется, иначе. Письмо к мужчине существует в строго определенном жанре. Сначала нужно адресата похвалить, потом показать, что дело, о котором вы пишете, всегда было его личной идеей. И потом уже описывать нападки на это дело и свои робкие просьбы о защите. Понимаете?
И Света, в трезвом уме и ясной памяти, вполне осознавая, что совершает глупость, поддалась атаке группы иностранных товарищей и азартно принялась составлять новый текст.
«Коля меня убьет!» — радостно подумала она, наблюдая, как выбиваемые ловкими пальцами Эльзы Юрьевны буквы складываются в новое предложение, и задним умом прикидывая, удастся ли отстирать старые мешки, завалявшиеся в сарае, чтобы Колина мама пошила из них Свете такое же, как у мадам Триоле, смешное платье с прорезями…
* * *
Тем же утром, но значительно раньше, Коля Горленко тоже пытался объять необъятное. В частности, сохранить профессиональный подход в очень личном для него деле. По дороге в Полтаву он просматривал выданное Игнатом Павловичем досье на Ирину Онуфриеву. На жертву, если придерживаться правильной терминологии. Потомственная аристократка, до Великой октябрьской обучавшаяся в институте благородных девиц, была в возрасте 12-ти лет брошена бежавшими от Красной армии родителями. Осталась на попечении кухарки, которая, освоив все необходимые навыки и проявив себя, со временем стала руководящим работником советского жилкомхозяйства. Попечительница, а точнее приемная мать — в домашнем кругу ее даже так и звали «Ма», то ли сокращая имя Мария, то ли намекая на материнское отношение к Ирине, — дала девочке правильное воспитание и помогла стать на ноги. Онуфриева окончила балетную школу и поступила на работу в балетную труппу, где добилась немалых успехов. Танцевала первые партии, была любима публикой и газетами. О родителях и старом строе говорила с презрением, хотя публичного отречения в газете, как все порядочные люди, не написала. Была замужем за театральным критиком В. Морским… Отличалась некой холодностью и высокомерием, оттого мало с кем дружила. Но если уж дружила, то делала это со всей душой, всеми силами стараясь помочь друзьям и поделиться с ними всем хорошим, что имела в этом мире.
Последнее, ясное дело, Коля прибавлял уже от себя, потому что как раз они со Светой и были теми друзьями, которых Ирина то водила по обожаемому ею Харькову, рассказывая были и небылицы про каждый дом, то зазывала в гости как раз тогда, когда к Морским приходили самые интересные люди города, то, рассказав о репертуаре и особенностях всех многочисленных городских театров, снабжала билетами на спектакли, неизменно сопровождая их какой-нибудь вещичкой, которую одалживала Свете, чтобы той было что надеть в театр…
— Морг в подвале. Труп вас там ждет. Только опознание нужно сначала провести. Вы не годитесь, нужен кто-то из родственников. Таков порядок! — сообщил Коле пожилой полтавский судмедэксперт. Игнат Павлович отправился утрясать бумажные дела и выяснять новые подробности, Коля же пытался договориться о том, чтобы забрать Ирину.
— Не положено! — Все попытки разбивались о законопослушность полтавских сотрудников. — Критическая ситуация? Товарищ, вы в морге! Тут все ситуации такие. Все ЧП у нас по штатному расписанию.
Коля даже сбегал через дорогу на почту и вызвал телеграммой Морского, но тут же получил нагоняй от Игната Павловича.
— Ты кого слушаешь? Слабину дал, вот и выгребаешь теперь. Некогда нам ждать родственников. Полтаве харьковский труп не нужен, нам ясно сказано. Так что забираем и уезжаем. А то можем и без него уехать, пусть сами мучаются…
Пока Коля давал отбой Морскому, Игнат Павлович сам потолковал с судмедэкспертом. Назвал нужные фамилии, пригрозил звонком и трибуналом.
— Так бы сразу и сказали! — пожал плечами законопослушный полтавчанин и пошел за ключами.
Коля тем временем все листал досье и тонул в собственных воспоминаниях. Ирина была удивительно красивой и при этом отчужденно-холодной. Это даже не Коля решил — хотя когда-то он чуть в нее не влюбился, — это отмечали все, хоть единожды увидевшие Ирину. Даже Морской про что-то правильное говорил: «Идеально, как черты лица моей супруги». Отношения у Горленок и Морских разладились примерно год назад. Скорее даже по вине Коли и Светы. Трудные времена были у всех, но именно Света с Колей тогда, не имея ни одной свободной минуты, перестали заходить в гости. Пришли, конечно, когда узнали о смерти приемной матери Ирины. Уже даже не на похороны, а просто выразить соболезнования. Вспомнили, погоревали, ощутили, что настоящая дружба не проходит, даже если люди долго не видятся.
В досье, кстати, писали совсем другое. После смерти приемной матери Ирина Онуфриева якобы существенно изменилась. Открыто грубила начальству, настроила против себя всех, даже дружески расположенных ранее коллег. Со слов балерины и подруги Ирины, новой супруги режиссера Форрегера — Галины Штоль — выходило, что «Онуфриева после смерти приемной матери впала в тоску и не желала принимать ни общение, ни предложения о помощи от окружающих». В тот единственный визит, который Коля со Светой нанесли Морским зимой, Коля этого совсем не почувствовал. Впрочем, и охлаждения отношений между супругами он тоже не заметил. А в досье ясно было написано, что Морские развелись, утверждая, что собираются жить в разных городах и вообще уже почти год проживают под одной крышей без супружеских отношений.
Коля представил себе составителя досье и осуждающе хмыкнул. Ни при каких условиях ни Ирина, ни Морской не стали бы распространяться о подобных вещах. Составитель досье, скорее всего, получил данные от соседей или от сплетников в театре, а представил все так, будто утверждения исходили от разводящихся супругов.
К досье был приложен ряд жалоб на возмутительное поведение гражданки Онуфриевой. Отказалась сдавать какой-то взнос — хорошо, супруг компенсировал и замял скандал. Отказалась решительно осудить работы художника Петрицкого, готовила срыв собрания и не согласованную с общественностью речь — хорошо, сам товарищ Петрицкий прознал о ее планах, сказал, что в защитниках не нуждается и попросил снять ее выступление с повестки дня. Покрасила волосы в «возмутительный цвет», чем сорвала режиссерскую задумку, по которой рыжие танцовщицы в массовке были не предусмотрены…
Последнее было на Ирину совсем не похоже. Как, впрочем, и…
— Это не она! — склонившись в морге над телом жертвы, Николай испытывал одновременно и ужас, и неимоверное счастье.
С одной стороны, по всем статьям выходил полный кошмар: в проверенном правительственном поезде под видом и по документам одной пассажирки ехала совсем другая, неопознанная особа. С другой — это значило, что Ирина, скорее всего, жива. На кушетке с биркой «Ирина Онуфриева» на ноге лежал едва прикрытый простыней после вскрытия труп женщины, Коле совершенно незнакомой.